Доев прямо со сковородки оставшуюся от завтрака картошку, жаренную на сале, даже не разогрев её, Грунька прилегла на лежанку. «После вкусного обеда – по закону Архимеда – надо отдохнуть», – произнесла она любимую присказку, находя её весьма и весьма симпатичной. (Грунька разговаривала сама с собой – давняя привычка – чтоб от одиночества не разучиться говорить, да и вообще, чтоб не онеметь.)
Спать она не намеревалась, просто хотела чуток расслабиться и собраться с мыслями. А мысли были самые что ни на есть убийственные. Её мучило то, о чём час назад поведала ей соседка Митрофановна. А соседка, как мы помним, поведала, что через три дня заканчивается обмен денег и тогда, кто не поменяет, может смело пускать старые деньги на растопку печки – больше они ни на что не сгодятся.
«Надо что-то делать! – чуть ли не плакала Грунька, нервически ломая пальцы. – И делать безотлагательно, не то действительно всё пойдёт прахом. Дольше тянуть нельзя. Пан или пропал! Другого выхода нет». В высшей степени неприятные мысли об обмене денег беспокоили Груньку и раньше – считай, с самого момента объявления денежной реформы в январе 1961 года. Но тогда был резерв времени, из которого она черпала дни, недели и месяцы на раздумья. Резерв уменьшался и уменьшался, но до поры до времени был всё ещё достаточным.
Грунька всякий раз находила что-нибудь такое-этакое, что уводило её от тягостных мыслей об обмене. И душа на какой-то срок освобождалась от чувства тревоги. Однако делать это становилось всё труднее и труднее. Неприятное чувство уже нельзя было заглушить полностью – осадок всё равно оставался. Он потом рос и рос, превращаясь в новую волну тревоги, ещё большую, нежели предыдущая волна. Грунька едва с ней справлялась.
А вот теперь тревога выросла настолько, что стала прямо-таки невыносимой. И действительно, резерв времени фактически исчерпан – осталось три дня. А что такое три дня! Три дня – это ничто по сравнению с тем полугодом, который истёк, и в течение которого она всё думала и решала, так ничего не придумав и не решив. Сегодня, сейчас, сию минуту надо наконец-то принять конкретный план действия. Она чуть ли не физически ощутила, как большая-большая ответственность навалилась на её тщедушное тело. Но Грунька и на сей раз ушла от ответственности. Ушла самым банальным образом – просто уснула (а ведь не собиралась).
…И ей приснился Финдилеут: как будто он подходит к ней с цветком китайской розы (гибискус) во рту и кладёт этот цветок к её ногам. Причём у Финдилеута оказалось не два глаза, а четыре – по два с каждой стороны.
Конечно же, тут у читателя наверняка возникли вопросы – как минимум два. Первый вопрос: почему простая процедура официального обмена денег вызывала у Груньки тяжёлые душевные переживания? И второй вопрос: что это за чудо-юдо такое – Финдилеут, откуда оно взялось? Начнём со второго вопроса.
Где-то в середине апреля сего года ехали Грунька с Машкой в направлении от Стасов к центральной усадьбе. Уже начали сеять кукурузу, и они возили полевым труженикам воду. Путь неблизкий, но приятный. Тёплая весна. Никого вокруг. Глубокое небо. В вышине – жаворонки. Справа от дороги шла лесополоса, за ней через прогалы в ветках зеленели озими, бурно двинувшиеся в рост после зимней спячки.
А слева от дороги раскинулось поле, пущенное под чёрный пар. Поле было огромное (тут вообще не было не огромных полей), где-то посередине прорезанное противотанковым рвом. Ров был длинный-предлинный, от горизонта до горизонта, но в других местах его давно засыпали, а на этом участке почему-то не засыпали – не дошли руки, что ли. Сам ров с обвалившимися краями и земля вдоль него (метров на пять по обе стороны) квалифицировались как ландшафтные неудобья, куда не пустишь сельхозтехнику. Посему они не обрабатывались, и напоминали большой уродливый шрам на роскошном теле земли. Естественно, почва здесь одичала и превратилась в целину, а точнее, в залежь.
Ров считался гиблым местом: как-то на его обочине подорвалась на мине корова, потом подорвался дед Захария, собиравший «пичорыци» (шампиньоны), а года четыре назад пономаренчихина собака Сильва на дне рва нашла два человеческих трупа, лежащих крест-накрест друг на друге. Они были слегка притрушены сухим бурьяном. Никаких ран на них не было. Значит, смерть наступила не от разрыва мины, – говорили знатоки, – а от чего-то другого. Кто такие покойники – осталось загадкой. «Хоч не з тутЭшних, и то слава Богу», – крестились старухи.
Больше всего сельчан напугало это ужасное «крест-накрест»: именно в нём они усматривали черты какого-то ритуального убийства. С тех пор ров стали обходить десятой дорогой даже мальчишки. И лишь Грунька частенько лазила там, ничего не опасаясь. За долгие годы вынужденного скитания по окрестным полям она – хочешь не хочешь – изучила и эту залежь. Все безопасные тропки на ней, все потаённые (одной ей известные) стёжки-дорожки крепко держала в девственной памяти, не тронутой антропоморфными заморочками.
Груньке, этому истинному дитяти степей, было не страшно ходить ни вдоль рва, ни поперёк: она знала – а если не знала, то почти звериным чутьём чуяла – куда можно ступить, куда нельзя. Вот и сейчас, остановив кобылку на обочине, она сказала ей ласково: «Маша, ты постой трошки туточки, а я змотаюся проверить, чи нема щё ногайського узюру». Она не стала гнать кобылку через поле – пожалела: тяжело ей будет по пахоте тащиться. Благодарная кобылка мгновенно превратилась в само послушание: раз хозяйка скомандовала «постой туточки», то и надо стоять именно «туточки», аж пока та не вернётся и не отменит команду.
Ногайский узюр (научность названия не гарантируем) – это очень эффективная лечебная трава – «статевого спектру дії» (полового спектра действия), – как говорил Гнат Гнатовыч Довбня, «знахарь над усимА знахарямы», из Терпения*. Эффективнее даже «поповых яиц» (ятрышника). Поэтому всегда был в дефиците. Да и не только поэтому: ногайский узюр вообще редко встречается в природе, к тому ж растёт не абы где, а в местах самых неожиданных. Травнику надо исходить многие километры, чтобы «надыбать» такое место.
Груньке про ров и про узюр рассказала в своё время мамка, она никому не раскрывала эту тайну, а дочке раскрыла. После смерти мамки Грунька ежегодно собирала узюр, сушила его в тени и продавала за хорошие деньги, всегда одной и той же перекупщице – Лорке Чайке, что из Шульговки.
Грунька с трудом достигла рва: сказывалась пахота. А достигнув, долго присматривалась, чтобы среди множества прочих трав разыскать ногайский узюр. Он едва пробивался из-под сухого былья, и ещё не был готов для сбора. Недельки этак через две будет как раз, – констатировала Грунька, – вот тогда и приду. И направилась обратно, к терпеливо ждавшей её Машке.
Отойдя от края рва шага на три-четыре, ещё не ступив на пахоту, женщина увидела в выбитой лунке, скудно выстланной сухими былинками и единичными перьями, довольно странное яйцо. Она даже не могла определить, какой птице принадлежит это яйцо. Видно было только, что его снесла очень крупная птица. По размеру яйцо было как гусиное, но цвет имело не белый, а какой-то, извините за шутливое выражение, «серо-буро-малиновый». А если серьёзно – вроде «кофе с молоком» с прозеленью и негустой россыпью коричневых пятен и пятнышек неправильной формы.
Грунька взяла его с собой – взяла просто так, от нечего делать. Подумала: «Всё что Бог даёт – всё в торбу», – и осторожненько, чтобы не разбить, опустила яйцо в карман широкого салопа. Она не знала, как распорядится находкой. И только потом, когда добралась домой, до неё дошло: «А почему бы не подложить яйцо под квочку? Тогда и посмотрим, что из него вылупится». Подложила. Но квочка выкатила чужое яйцо за пределы гнезда – не приняла (вот тебе и куриные мозги!).
Тогда Грунька подсунула его гусыне. Той оказалась всё равно – она не почуяла подлога, или сделала вид, что не почуяла. Как бы то ни было, вылупился птенец, не похожий на гусёнка. Тем не менее, гусыня относилась к нему как к своим детям. В воду он никак не шёл – боялся. Даже пил мало и редко. И стало ясно, что это не водоплавающая птица. Но какая конкретно? Соседи слева посмотрели и недоуменно пожали плечами: «Може, журавель?». Соседи справа тоже пожали плечами, но дали несколько иной ответ: «Щас не понятно, шо воно такое. Подрастёть – побачимо».
И только бабка Палька сказала сразу, что это птица редчайшей породы, поэтому-де никто из наших людей ничего о ней не знает и знать не может. Да и сама она в курсе лишь потому, что когда-то где-то случайно видела на картинке точь-в-точь таких птенцов, как этот. «Два йих було… чи тры… як щас помню… з мамкою йихнёю, – уверяла Палька, довольная тем, что никто не знает, а она знает. – А пыд картинкою було пидпысано чи то финдилеус чи то финдилеут». Груньке больше понравилось второе название, и она оставила его в качестве имени для своего питомца. Финдилеут. Экзотика! (Со временем Финдилеут превратился в обыкновенную пятикилограммовую дрофу.)
Ну а теперь о главном: почему Грунька панически боялась обмена денег и оттягивала его, насколько это было возможно. Начнём с того, что если бы денег у неё было мало (или много, но не слишком), она бы ничего не боялась. И давно бы обменяла. Но… их было слишком много. До неприличия много. «Неприличия» она и боялась больше всего. Сакраментальная мысль «а шо люды скажуть?» прямо-таки убивала эту серую человеческую мышь – вся гамма её переживаний вытекала отсюда.
Грунька не сомневалась, что как только она высветит денежную сумму, спокойная жизнь кончится. «Откуда у тебя столько?» – этот вопрос роковой секирой зависнет над нею. И что бы она ни ответила – не поверят: секира шваркнет по вые в любом случае. Потому что у таких, как она, не может быть столько денег – им просто неоткуда взяться. В конечном итоге её удушат, не дав даже пикнуть. Или обкрадут не лишая жизни, чтоб не брать лишний грех на душу. Или проклянут просто так – на расстоянии – завистливым взглядом в спину. Короче, не мытьём так катаньем...
Даже если бы она была на сто процентов уверена, что её не тронут лихие люди, что не задушат и не убьют, и что все до копеечки деньги останутся при ней присно и во веки веков, она всё равно не смогла бы существовать – зачахла бы сама по себе – от осознания того, что денег стало в десять раз меньше – ведь за червонец давали всего-навсего рубль! Это было за пределами её понимания: как так – сдать полный мешок, а получить пшик! Уж такой она была человек. Видимо поэтому Грунька не стала дробить денежную массу на части и каждую часть обменивать в другом месте – скажем, часть обменять в Весёлом, часть – в Известиях, часть – в Серогозах, и так далее – чтоб не доводить односельчан до грудной жабы. Что от этого изменится! Сумма-то не вырастет. Всё равно, считай, обокрали. Ради чего теперь жить...
Так сколько же было у Груньки денег? И где она их взяла, на самом-то деле? Когда родители утонули, разом уйдя под лёд, она как законная наследница стала единоличной хозяйкой. Как-то во встроенном стенном шкафу, вечно закрытом на замок (там находились охотничьи причиндалы отца), она обнаружила мешок, наполовину наполненный деньгами. Другая ошалела бы от счастья, а Грунька, даже не сосчитав, оставила деньги там, где и нашла. Хоть она и не кончала институтов, а догадаться догадалась, что у папки, видать, была веская причина хранить деньги не в сберкассе, а дома.
Грунька не ринулась тратить найденный клад. Да и на что его было тратить, если она даже свою зарплату не тратила! Жила, что называется, на подножном корму: на том, что давал огород да домашняя живность. Корма для живности никогда не покупала – было бы смешно покупать, работая на такой работе, где кругом тока с буртами пшеницы, ячменя, кукурузы, семечек, а в руках… транспорт, пусть и в виде Машки, но транспорт! Вот она и ездила по полям да долам – по принципу: тише едешь, дальше будешь.
С работы никогда не возвращалась с пустыми руками: специально вмонтированный между нею и бочкой деревянный ящик всегда был полон. За лето и осень столько натаскивала всякой всячины, что с лихвой хватало на год. Страдая своего рода плюшкинизмом, она тянула в дом всё, что «плохо лежало». Ни с чем, бывало, не расстанется. Одежду же покупала крайне редко, так как донашивала то, что оставили мамка с папкой, перекраивая, перелицовывая, дотачивая или укорачивая.
С тех пор Грунька и свою получку, почти не тронутую, стала складывать в ту же кубышку, то бишь в родительский денежный мешок. «Хай лежять. На чёрный день. Йисты не просють. Деньги до денях…». И так – годами. Вот и накопилось их полный чувал, по величине сопоставимый с чувалами, в которых гоголевская Солоха прятала своих любовников.
Конечно, денежные купюры, ходившие до 1961 года, были огромных размеров, недаром их называли «сталинские портянки». Места они занимали много. Так что «чувал денег тогда» и «чувал денег теперь» – понятия далеко не однозначные. Но чувал, как ни крути, и тогда был чувал. И вот теперь этот чувал надо везти на обмен. А после обмена он в десять раз похудеет, то есть фактически перестанет быть чувалом. И это не говоря уж о том, что… Ну да не будем повторяться! Скажем лишь, что грунькины денежные залежи были для неё что земля под ногами, которая и кушать не просит, и на свете держит, и не замечаешь её, как будто бы так и надо. А рухнет земля – основа основ – вот тогда и заметишь, что она значила. Но будет поздно – всё уже провалится в тартарары.
-------------------------------------------------
*Точно такого же титула – «знахарька над усимА знахарькамы» – была удостоена Ивановна, жившая на Кизияре. Больше никто, никогда, нигде.
-------------------------------------------------
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/11/23/800