Вина.
Сейчас Тримм уже давно лежи в гордом одиночестве на кладбище, что на заднем дворе больницы. Его хоронили тихо, без почестей и без церковного участия. Он – самоубийца. Он не смог терпеть постоянные усиливающиеся боли после опытов и повесился в собственной палате. Мелочи, о том, как он это сделал, не разглашаются. Любой желающий псих мог, под присмотром, конечно, придти к нему на могилку и поговорить с ним.
Там же лежит и мой старый товарищ. Мы с ним познакомились задолго до лечебницы. Мы вместе работали на заводе по переработке вторичного сырья. Его звали Гоет. Я считал его своим другом, как, собственно, и он меня. Наши семьи тесно общались, мы даже пытались свести его сына с моей дочерью. Но ничего не получилось, так как они воспринимали друг друга только в качестве товарищей.
В какой-то момент я начал замечать что-то странное в его поведении. Он делал что угодно, чтобы вывести своего собеседника из себя. Меня и свою семью он, конечно же, не трогал, ведь мы были его единственными близкими людьми, которыми он очень дорожил. От своего оппонента Гоет ожидал любой грубой фразы, злостного взгляда, резкого движения. Все это для того, чтобы завязать спор, скандал, частенько дело доходило до драки. Там уже не получалось отшутиться. Два раза он попадал в больницу из-за этого. Причем с тяжелыми ранениями.
Один раз в него вошел нож, который больше походил на самодельную заточку, которые обычно делают в местах лишения свободы. Тогда его ранили в печень. Восстанавливался он около двух месяцев. Этот случай его ни капли не испугал, а даже наоборот, придал некой уверенности в своей неуязвимости, как он считал. Он продолжал заниматься своим опасным увлечением.
Второй раз все было намного серьезней. В него стреляли из боевого оружия. Попали в голову. Гоет чудом выжил после этого. Потерял много крови, и, его сыну пришлось быть донором для отца. Да, врачи сделали невозможное. Они спасли жизнь человека, но самого человека больше не стало. Пуля задела часть мозга, отвечающую за речь и умственное развитие. Он мог двигаться, разговаривать, но его речь была похожа на речь пятилетнего ребенка.
Семье Гоета посоветовали сделать огромный шаг на встречу их мужа и отца, и, не волнуясь за его жизнь, отправить его на лечение. Те, по началу, конечно же, не согласились, но спустя год, они поняли, что мозг Гоета деградирует, и, не отправив его в больницу, они мучают и себя и Гоета.
Тогда я еще работал на заводе, и старался помогать своему другу, чем могу. О решении, принятом его семьей я узнал одним из последних. Я не на шутку разбушевался, и, чувствуя долг перед его семьей, так как я мог сделать так, чтобы тот роковой спор не переходил границы спортивного интереса, я стал материально помогать его семье. Тогда мое финансовое положение только росло вверх.
Я виноват в его смерти. Я! И никто больше!