Первый снегопад

Шахриза Богатырёва
ХУЛИО РАМОН РИБЕЙРО, ПЕРУ

(Julio Ramon Ribeyro, Peru)

Вещи, которые оставил у меня Торроба, легко вписались в беспорядок моей комнаты: грязная одежда, замотанная в рубашку, и картонная коробка с какими-то бумагами. Сначала я не хотел оставлять у себя его пожитки: Торроба имел вполне заслуженную репутацию базарного воришки, и у полиции просто руки не доходили, чтобы выпроводить его из страны как нежелательного иностранца. Но Торроба так сильно просил меня, приблизив свое близорукое усатое лицо, что мне ничего не оставалось, как нехотя согласиться.

- Брат, только на одну ночь! Завтра я их заберу!

Естественно, он не пришёл, и его вещи пролежали несколько дней. Со скуки я осмотрел  его грязную одежду и немного отвлёкся, перебирая все его бумаги: стихи, рисунки, страницы личного дневника. Как не зря поговаривали в Латинском квартале, у Торробы действительно был большой талант, один из тех распыляемых и исследовательских талантов, который примеряется к различным предметам, но более всего к искусству жить. (Некоторые его стихи меня поразили: «Солдат одинокий на зимних стернях, синие от холода руки и пах»). Наверное, тогда и появился у меня некоторый интерес к этому поэту-бродяге.

Через неделю после своего первого визита он снова появился. На этот раз он приволок чемодан, перевязанный какой-то бечёвкой.

- Извини, до сих пор не могу найти комнату. Припрячь этот чемодан. Есть  у тебя бритва?

Не успел я раскрыть рта, как он сунул свой чемодан в угол, подошёл к тумбочке, вытащил все мои бритвенные принадлежности, и, насвистывая, побрился перед зеркалом, нимало не заботясь, что бреется в джемпере, в берете и с шарфом на шее. Закончив, он вытерся моим полотенцем, рассказал последние сплетни квартала и ушёл, пообещав, что вернется завтра за своими узлами.

На следующий день он действительно пришёл, но не для того, чтобы забрать что-то. Наоборот, он оставил у меня дюжину книг и две чайные ложечки, наверняка украденные в какой-нибудь студенческой столовой. На этот раз он не брился, но ухитрился съесть приличный кусок моего сыра и выпросить у меня шёлковый галстук. Так я и не понял, зачем, он никогда не носил рубашку с воротником.

Подобные его визиты в течение осени становились всё чаще. Мой номер в отеле стал чем-то вроде перевалочного пункта, обязанного принимать этого парижского бродягу. Здесь он находил всё, что ему было нужно: кусок хлеба, сигареты, чистое полотенце, бумагу, чтобы писать. Денег я ему никогда не давал, но он с лихвой имел всё необходимое в натуральном виде. Я терпел его не без некоторого беспокойства, и с нетерпением ждал, когда он найдёт какой-нибудь чердак, куда свалит со всем своим барахлом.

Но наконец, произошло неизбежное: как-то Торроба заявился ко мне довольно поздно и попросил позволения остаться только на эту ночь.

- Вот тут, на ковре, ничего больше не прошу, - сказал он, указывая на палас, через прорехи которого проглядывали шестигранные кафельные плитки пола.

И хотя моя кровать была довольно широкая, я разрешил ему спать на полу – в надежде предотвратить таким дискомфортом его дальнейшие поползновения. Но он, казалось, давно привык к таким превратностям, потому что, страдая от бессонницы, я слышал всю ночь его храп, будто он спал на ложе из роз.

Он валялся почти до полудня. Чтобы приготовить завтрак, мне приходилось  перешагивать через него. Наконец, он встал, приложил ухо к двери, и, подскочив к столу, отхлебнул  горячего кофе.

- Сейчас уже можно выходить. Хозяин наверху.

И быстро ушел, не попрощавшись.

С тех пор он стал приходить каждую ночь. Приходил очень поздно, когда хозяин отеля вовсю храпел.

Между нами, казалось, было заключено молчаливое соглашение, то есть он, спокойно, не спрашивая моего разрешения, приходил в мой номер, варил себе кофе и потом раскидывался на потрёпанном ковре. Со мной почти не разговаривал, разве если был немного пьян. Что меня беспокоило больше всего – его запах. Не то, чтобы какой-то особо неприятный, но это был чужеродный запах, отличавшийся от моего, запах чужестранца, самовольно оккупировавшего мою комнату настолько, что даже в его отсутствие я чувствовал это вторжение.

Наступила зима, и окна начали покрываться инеем. Торроба, должно быть, потерял свой джемпер в какой-то очередной авантюре, потому что, дрожа, ходил всегда в одной рубашке. Мне было несколько жалко видеть его, лежащего на полу, не укрытого ничем. Однажды ночью я проснулся от его кашля. Лёжа в темноте, мы немного поговорили: он попросился лечь на кровать, потому что пол был слишком холодным.

– Ладно, – сказал я. – Только на одну ночь.

Увы, его простуда затянулась на несколько дней, и он воспользовался этой ситуацией, чтобы присвоить себе половину моей кровати. Так чрезвычайная ситуация превратилась в нечто само собой разумеющееся. Напирая на кашель, Торроба получил право пользоваться моими подушками, простынями и одеялом: предоставить свою постель бродяге означает полную капитуляцию.

Начиная с этого дня, Торроба полностью стал хозяином в моей комнате. Создавалось впечатление, что это он снимает номер, а я - нелегальный визитёр. Сколько раз, возвращаясь домой, я видел его, развалившегося на моей кровати, читающего и подчёркивающего мои книги, едящего мой хлеб, осыпая простыни крошками. Он позволял себе даже такие поразительные вольности, как носить моё бельё или пририсовывать очки на тончайших репродукциях Боттичелли.

Больше всего меня беспокоило то, что я не знал, есть ли у него ко мне хоть какое-то чувство благодарности. Я ни разу не слышал от него слово «спасибо». Правда, когда иногда  я встречался с ним в одном из грязных кабаков вроде Chez Moineau*  в окружении шведских лесбиянок, гомосексуалистов-янки и марихуанистов, он приглашал меня к своему столу и предлагал стакан красного вина. Но, наверное, он это делал, чтобы развлечься за мой счёт, чтобы сказать, когда я выйду: «Этот малость придурковатый тип полностью подчиняется мне».

Это правда, я был в некотором очаровании от его темперамента и много раз в ситуации этого засилья я утешал себя тем, что, возможно, дал приют непризнанному гению.

Наконец, произошло нечто из ряда вон выходящее. В ту ночь часы уже пробили двенадцать раз, а Торробы всё не было. Я лёг, несколько обеспокоенный, полагая, что наверняка произошёл несчастный случай. Но с другой стороны, мне казалось, что я дышу сладким воздухом свободы. Однако часа в два я проснулся от стука камешка, брошенного в окно.

- Брось ключи, умираю от холода!

Обычно после полуночи хозяин отеля запирал двери. Я бросил ключи, завернув их в носовой платок, лёг обратно в постель и стал ждать, что будет. Прошло много времени, казалось, он поднимался по лестнице с крайней осторожностью. Наконец, дверь открылась, и на пороге возник Торроба. Но он был не один: рядом с ним стояла какая-то женщина.

Я смотрел на них, онемевший. Женщина, раскрашенная как манекен, с длинными ногтями цвета мандарина, не сочла нужным поздороваться со мной. Она театрально прошлась по комнате и потом сняла пальто, демонстрируя великолепную фигуру.
 
- Это Франсуаза, - сказал Торроба. – Приятельница моя. Она немного под допингом. Будет спать у нас.

- На ковре? – спросил я.

- Нет, на кровати.

Я опешил, и он добавил:

- Если тебе что-то не нравится, ложись на пол, - и погасил свет.

Я сидел на кровати в темноте, глядя, как они двигаются в полумраке. Наверное, они разделись, потому что запах – на этот раз незнакомый, – окутал меня, проник в лёгкие и стрелой вонзился в мой желудок. Когда они вытянулись на кровати, я вскочил, схватив одно одеяло, и лёг на полу. Всю ночь я не сомкнул глаз. Женщина не издавала ни звука (наверное, она уснула), но зато Торроба дрожал и рычал до самого утра.

Они ушли в полдень. За всё это время мы не перемолвились ни словом. Оставшись один, я запер дверь и стал ходить взад и вперед среди раскиданных бумаг и беспорядка, куря одну сигарету за другой.

Наконец, когда начало смеркаться, я задёрнул шторы на окнах и начал методично швырять за дверь вещи Торробы одну за другой, свалив в кучу его носки, его стихи, его книги, его зачерствевшие корки хлеба, его коробки и его сумки. Когда в моей комнате не осталось и намёка на его присутствие, я выключил свет, лёг на кровать и стал ждать. За окном яростно выл ветер…

Через несколько часов я услышал шаги Торробы на лестнице, и затем долгое молчание перед дверью. Представляю, как он был ошеломлен, когда увидел своё раскиданное барахло.  Первый стук в дверь был нерешительным, затем последовало несколько сердитых ударов.

- Эй, ты там? Что случилось?

Я молчал.

- Что это значит? Ты что, переезжаешь?

Я молчал.

- Хватит шутить и открой дверь!

Я молчал.

- Чего ты дурака валяешь?

Я молчал.

- Я прекрасно знаю, что ты там. Хозяин мне сказал.

Я молчал.

- Открой, не зли меня!

Я молчал.

- Открой, снег идёт, я насквозь промок!

Я молчал.

- Я только выпью кофе, чтобы согреться, и уйду.

Я молчал.

- На минутку, я тебе такую книгу покажу!

Я молчал.

- Если откроешь, я приведу тебе сегодня Франсуазу, и она будет спать с тобой!

Я молчал.

Полчаса он кричал, умолял, угрожал, оскорблял, сопровождая свои крики ударами в дверь, от которых она сотрясалась. Его голос охрип.

- Я пришёл попрощаться! Завтра я уезжаю в Испанию! Хотел пригласить тебя в свой дом! Я живу на улице Серрано **, хоть ты мне и не веришь! У меня есть свои лакеи в ливрее!

Против своего желания, я приподнялся с кровати.

- Так-то ты обращаешься с поэтом? Слушай, я тебе подарю ту книгу, что ты видел, которую я написал и разрисовал собственноручно! Мне за неё предлагали три тысячи франков. Но я тебе её дарю, она твоя!

Я подошёл к двери и опёрся об неё руками. Я был в смятении. В темноте начал искать ручку двери. Торроба продолжал умолять. Я ждал от него всего одно лишь слово, решающее, которое заставило бы меня повернуть ручку, которую уже нащупал. Но наступила долгая пауза. Я приложил ухо к двери, но не услышал ни звука. Наверное, Торроба с той стороны двери делал то же самое. Через немного я услышал, как он собирает свои вещи, роняет их, снова собирает. А потом его шаги вниз по лестнице…

Я бросился к окну, отодвинул краешек занавески. На этот раз Торроба не обманул меня: шёл снег. 

Крупные снежинки летели вниз косо, разбиваясь о фасады отелей. Люди бежали по белой земле, поправляя шляпы и застёгивая пуговицы тяжёлых пальто. Ярко освещенные террасы кафе были полны людей, которые пили горячее вино и, защищённые стеклянными стенами, любовались первым снегом.

Торроба появился на улице. Он был в одной рубашке и нёс в руках, под мышками, на плечах, на голове свой эксцентрический скарб. Он поднял голову и посмотрел на моё окно, словно знал, что слежу за ним, и хотел продемонстрировать, под какую бурю его выгнали. Что-то он говорил, потому что его губы шевелились. Потом он начал топтаться на месте, не зная куда идти, неуверенно, смятенно, останавливаясь, сомневаясь, спотыкаясь.

Когда он направился в сторону арабского квартала, я почувствовал, что тону в этой комнате, которая казалась мне сейчас слишком большой и укромной, чтобы защитить меня от одиночества. Рывком открыв окно, я наполовину вывалился через подоконник

- Торроба! – крикнул я,  - Торроба, я здесь! Я в своей комнате!

Торроба продолжал удаляться среди толпы прохожих, тихо скользящих по тихому снегу.

- Торроба! – закричал я. - Вернись, для тебя есть место! Не уходи, Торробаaaaaa!

Только тогда он полуобернулся и бросил взгляд на моё окно. Но когда я решил, что он возвращается обратно, он лишь поднял руку, сжатую в кулак, в жесте, в  котором было больше, чем угроза, больше, чем месть - прежде чем исчезнуть навсегда в первом снегопаде.

*кафе-кабаре в Париже
**фешенебельная улица Мадрида, известная также как «Золотая Миля»



Перевод с испанского Шахризы Богатырёвой