жизнь музыканта, критика и певца Т. Квастхоффа

Зинаида Палеева
Перевод главы из автобиографической книги, уважаемого мной муз. критика и певца Томаса Квастхоффа. Маргарита Школьниксон.

   Направо, налево, направо, налево, направо, налево - моя голова как метроном скользит по простыне. Я лежу полуголый в кровати, бёдра и ноги в гипсовом приспособлении (вроде корытца)накрепко пристёгнуты ремнями к кроватной решётке. Кровать стоит в большом помещении с 15-тью другими кроватями. Белые кровати пусты. Воняет дешёвым мыльным порошком, сагротаном и уриной. Я не хочу  это нюхать. Нет, я это не замечаю. Направо, налево, напрaво, налево - моя голова беспрестанно в движении. Уже как час? Или два? Я не чувствую ног, не замечаю промокшей от пота простыни под головой, там где она скользит, пролежней на ягодицах. Я ничего не чувствую. Только зрачки прыгают. Справа на прутья решётки, слева - на оконный крест. Хорошо, это получается легко. И в этот транс черепа когда-то начинает проникать музыка. Она доносится с игровой площадки двора, проникает из помещений интерната или из радио комнаты мед. сестёр. Раз, два, раз, два, раз, два. Мои губы счастливы повторять звуки, детские песенки, отрывки шлягеров:"Хейчи, бумбейчи, бумбумбум, Хейчи, бумбейчи, бумбумбум."
Это песенка Лолиты. Так зовут одну странную довольно взрослую даму, обладающую красивым альтом, которая в шестидесятые годы пользуется в западной Германии некоторой популярностью.

 Мою маму зовут Бригитой, она любит её пластинки. На неделе два, три раза мама стоит за толстым стеклом, отделяющим помещение посетителей от внутренних покоев клиники. Когда она приходит, сестра подвигает мою кровать к стеклу. Я вижу мамино бледное тонкое лицо, её улыбку, и как она кладёт руки на стекло. Иногда она что-то говорит, но я не понимаю, что. Иногда она плачет. Тогда мой папа Ханс кладёт ей руку на плечо и вытирает слёзы. Иногда там  же стоит Миха и строит мне гримасы. Он вдавливает нос в стекло, закатывает глаза и растягивает руками рот. Он выглядит страшно, как Квазимодо. От страха я начинаю реветь. За это Миха получает от папы подзатыльник и изображает умирающего лебедя. Я смеюсь, папа едва сдерживает улыбку, мама тоже начинает смеяться и целует брата. Семейная радость!
 
 Через полчаса меня увозят в большой пустынный зал. Я опять один. Один с моим жёлтым медвежонком и радио в комнате мед. сестёр."Liebeskummer lohnt sich nicht, my Darling./ Schade um die Traenen in der Nacht (не стоит переживать из-за любви и плакать по ночам)" - напевает блондин Маркиз и я вместе с ним. И опять моя голова начинает кататься по простыне : направо, налево, направо, налево.
 "У вас очень музыкальный ребёнок" - говорит мед. сестра моей маме при её следующем посещении. Мама молча кивает и смотрит на меня своими большими глазами.
"Когда в конце концов мальчика отпустят домой?" - спрашивает папа. Мед. сёстры пожимают плечами.

 Так продолжается полтора года. Полтора года я лежу в Ганновере в ортопедическом реабилитационном центре Аннаштифт и вижу мою семью через толстое стекло. "Из-за опасности инфекции нужно избегать всякого контакта" - объясняют моим родителям. Я получаю всё равно всё, что имеется в наличии: ветрянку, корь, свинку и дюжину раз грипп. Я всё время болен. Врачам это ни почём. Я остаюсь на карантине, или лучше сказать, под наблюдением. Контерган случай - нов, в высшей степени для медицины интересен, и кто его знает...

 Что к этому времени точно известно, это то, что моей маме успокоительное средство контерган не должны были прописывать. Когда весной 1959 года она глотала таблетки, изготовитель Грюнеталь уже давно подозревал, что основная составляющая часть таблетки - талидомин вызывает у зародышей повреждение мозга и нервов. Его реклама была нацелена на беременных ("Гарантируется безвредность"). Год спустя гамбургский врач  указывает на взаимосвязь принятия контергана и образование уродства у новорожденных. Не смотря на это Грюненталь продолжает юридически всех, кто пытался об этом заявить, преследовать. Только в 1962 году, наконец, состоялся процесс, в результате которого Грюненталь вынужден отозвать свой продукт с рынка и выплатить пострадавшим довольно низкий штраф.
 Против постановления правительства ФРГ в будущем проверять медикаменты, чтобы избежать такие рискованные случаи,  фирма с помощью объединения фармацевтов успешно накладывает своё вето. До сих пор контерган, с изменённым названием продаётся в США и Бразилии.

 Ничего не изменилось в его страшных последствиях. Контерган или талидомин особенно агрессивно действует в первые три месяца беременности. В это время у эмбриона начинает образовываться скелет и все органы. Вид деформации зависит от начала и продолжительности приёма средства. Между 21-вым и 22-ым днём беременности таилидомид приводит к повреждению ушной раковины и мозга. Между 24-тым и 29-тым днём это средство приводит к фокомелии, т.н. "тюленевообразности". Это явления так названо, из-за того что трубчатые кости рук и ног не могут нормально развиться, поэтому ладони и ступни срастаются с плечевыми и тазобедренными суставами. С 30-того по 36 -той день образуются скрюченные ладони и аноректальные стенозы (сужение толстого кишечника). От этих органических повреждений только в ФРГ умерло 5 000 детей, почти половина всех повреждённых. Оставшаяся треть страдает от повреждений мозга.

 Спустя полтора года эксперты в Аннаштифт уверены: маленькому Квастхоффу посчастливилось. Его голова в порядке, также как и обмен веществ. Он только выглядит как маленький тюлень со своими скрюченными ручками и ножками, которые направлены не вперёд, а под углом в 90 градусов назад. "Ходить, конечно, никогда он не будет" - говорит профессор Хауберг, директор клиники, "но с помощью гипса можно по крайней мере оптически это скорректировать."
   Мне можно домой. Человечек, которого мама держит в руках, весит 5 кг. Мне - три года. Вместе с гипсом мамина ноша - 10 кг.
     

   Мне шесть лет. Мои родители хотят, чтобы я посещал ту же школу, что и Миха (старший брат). Она расположена в трёх улицах от нашей квартиры, так что я легко могу  до неё дойти пешком. Они договариваются о встрече с директором. Они объясняют мою ситуацию, подчёркивают, что я - совершенно нормальный мальчик, даже светлая голова и музыкально очень талантлив. Только телесно несовершенен.

 "Брат тоже в этой школе, он позаботится"- говорит мама.
 "Конечно, конечно" - улыбается господин директор. "Я понимаю. Заполните формуляр. Вы получите позже ответ." Через два дня его найдут в почтовом ящике.
 "Уважаемый господин Квастхофф, к сожалению, мы вынуждены Вам сообщить, что мы не можем принять Вашего сына Томаса. Ребёнок с такими массивными недостатками не под силу никакому педагогу, а значит и всему педагогическому коллективу."
 Отец возмущённо пишет ответ. Мама его успокаивает, м.б. директор - особенно ограниченный экземпляр. Что ограниченность - в порядке вещей, они замечают в следующем кабинете директора, в последующем - тоже самое. Им вежливо указывают на дверь. Они делают попытку в другом районе города, они объезжают все народные школы предместья. Скоро им знакомы все учительские округа. Отец обращается в министерство образования, пишет министру культуры. Ответ всегда один: калеки не желательны, им место в спец. школе.

  Из-за отсутствия альтернативы я оказываюсь в Аннаштифт. Там нет просто школы, она только в совмещённом с ней интернате. Отец мне объясняет, что это значит. Место, где дети живут, пишут, читают, и знакомятся с многими новыми друзьями. Я понял. Мне нужно покинуть наш дом, как тогда, когда я полтора года лежал в гипсе. Я не хочу в интернат.
"Мама, почему я не могу остаться здесь?"
"Ты - теперь большой мальчик и должен ходить в школу."
"Михе тоже нужно в школу."
"Да, моя радость, но ты - особенный, поэтому ты пойдёшь в особенную школу."
"В интернат!"
"Да, милый, но только на пять дней, а в конце недели ты будешь дома."
"Мама, почему я особенный?"
"Ах, Томмилайн", мама вздыхает и прижимает меня к себе. "Потому что мы гордимся тобой и очень тебя любим."
"Я вас тоже люблю."
"Я знаю, мой дорогой. Но теперь спи. Нам завтра рано вставать."

  Следующим утром мама привезла меня в Ганновер в Аннаштифт."До субботы ты выдержишь. Будь умницей, пусть у тебя всё будет хорошо",- сказала она.
И вот я вижу, как наш старенький фольксваген удаляется по гравийной дороге. Мне бесконечно одиноко. Но я - мальчик особенный, я - большой мальчик, поэтому попробую себя соответственно вести. Первая неделя не достигла своей половины, а я уже предчувствую, что не смотря на все положительные намерения, ужиться здесь будет не так просто.

  Мед. сестра в голубом ситцевом халате привела меня в предназначенную мне комнату. В ней пахло дешёвым мыльным порошком, сакротаном и мочой. Вдоль стен опять стояли 15 кроватей, только теперь они все, кроме одной, были заняты.
Мои новые товарищи - контерганные, как и я, спастики, скелетики (у них отрафированы мускулы), слабоумные, монголоиды, эпилептики и аутисты.

  Директор интерната сам сидит в коляске. Его зовут Блэзик, и он, перед началом занятий в школе произносит речь. Директор говорит, что Бог создал здоровых и инвалидов, и каждому определил его место на свете; наше место сейчас здесь, в Аннаштифт и что мы должны учиться, чтобы быть полезными. Он говорит о радости быть полезным, о скромности и послушности, которые только и делают достижение радости возможной; он говорит о благодарности, которую мы должны за всё постоянно испытывать. Для создания атмосферы с магнитофона звучит хоральная музыка. Потом нас распределяют по классам.

  В 1 б нас ждёт фрейлейн Неддермайер. Она молода, симпатична, добра и ангельски терпелива. Но это ей не помогает. Потому что ей нужно справиться с двумя контерганами, четырьмя скелетиками и пятью спастиками. Спастики не глупы, но несколько замедленны, потому что частично заблокированы их нервный и разговорный центры.

 Когда фрейлейн Неддермайер пытается объяснить им мистерию децимальной системы, остальные в классе ковыряют от скуки в носу. Это в хорошие дни. В плохие дни мы буйствуем, играем в догонялки и ведём себя так, будто фрейлейн Неддермайер нет в классе. Если темп подстраивается под нас - контерганов, спастики двигают парты, потому что ничего не успевают понять. Часто их выбрасывает из происходящего либо из-за хронических моторных проблем, либо из-за эпилептического припадка. Другими словами: 1 б представляет живую картину педагогического тупика спец. педагогики.

  После обеда фрикшоу продолжается, только с большим числом актёров. Спастики у окна, скучая, роются в куче кубиков, аутисты гуляют  по параллельным мирам, со склонённой головой; эпилептики, конвульсируя, плюются пеной, дементные не предсказуемы, ну а контерганы со скелетиками бьются в попытке создать хоть какой-то порядок. И во всё этом мои полпорции. Мне нужно как-то приспособиться, найти своё место. Я вооружаюсь бесстрашием и не лезу в карман за словами. Здесь нет ни минуты покоя, некуда от всего этого деться, никакой личной сферы. Большинству моих товарищей, однако, это не мешает, они не знают другого. Их родители сразу после рождения отдали уродов в Аннаштифт.
 
  Есть и комендантша лагеря - заведующая отделением фрау Мюллер. Мы называем её фрау Мальцан, потому что она такая же злая, хитрая и мстительная как дракон в повести М. Эндеса "Джим Пуговка и Лукас - машинист", которую папа читает мне в конце недели. Но, к сожалению, с большой разницей между поэзией и действительностью: в книге в конце фрау Мальцан превращается в нежную умную драконшу. Метаморфоза, которая  в случае комендантши лежит вне всякой возможности.

 Мюллер - закоренелая садистка. И как все садисты, она ненавидит людей, которые ей противоречат, которые не лижут ей пятки. Фрау Мальцан невзлюбила меня с первого дня.
"Так не делают!" - запротестовал я, когда она врезала оплеуху моему соседу Петеру, из-за того что он пролил чай. Спастики часто проливают что-нибудь, так они запрограммированы, они не виноваты.

 "Я способна и на другое", сказала фрау Мальцан и заперла меня в кладовку. Она отобрала мой магнитофон, потому что он создавал шум, отняла конфеты, потому что они вредны для здоровья, запретила мне звонить маме. Она говорит, что бы я не пытался ябедничать, моя мама далеко, и она выбьет из меня эту дурь.
 Надо отдать ей должное, она старается вовсю. Её дисциплинарные мероприятия - чистая подлость. Например, 24 часа без еды и полоскание солёной водой, пока человеку не станет плохо. Если ей в голову взбредёт, она может привязать тебя вечером к кровати и выкатить её на всю ночь в ярко освящённый коридор. Если изредка грозит контрольный обход главного врача, кровать прячется в каморку , где ждут своей мойки старые банки из под мочи. Зимой у фрау Мальцан в репертуаре вариант без света. Мне ни раз приходилось, дрожа от холода и страха, считать в темноте минуты до наступления утра. Чтобы предотвратить засыпание жертвы от усталости, старая драконша даёт ночным нянечкам и уборщицам указание, подкалывать жертву упрёками и угрозами. Не каждый готов до этого опуститься, но одного Мюллер всегда находит, такого которому рабочее место дороже крохи сочувствия. В противном случае эту чёрную работу она принимает на себя.

  К сожалению, и без наказаний покой ночью не гарантирован. Многие слабоумные регулярно орут и трясутся, другие не добегают до туалета, В панике они выбираются из кровати и мажут себя и других своим калом. Звонка, чтобы вызвать помощь нет.

  Кое-что изменилось лишь после того, как во время утреннего обхода в своей кровати было обнаружено безжизненное тело скелетика. Его звали Тим и он был моим лучшим другом. Позвали Мюллер. Она коротко и профессионально обследовала Тима, потом натянула ему на голову простыню. Два санитара вывезли его из комнаты.
"Что случилось с Тимом?", спросил я, не понимая.
"Он умер"- лапидарно ответила Мюллер.
Я знаю, что Тим очень болен, но слова "умер" я ещё не слышал. "Тиму дадут теперь новое лекарство?"
"Оно ему не нужно, он мёртв, он никогда не вернётся"
"Почему Тим не вернётся?"
"Не задавай глупых вопросов. Вставай, иди умываться. Через 10 минут будет завтрак."
"Так точно, фрау Мюллер."
"Ты, наглый сопляк!" Ну и пусть она злится. Подумаешь, не впервой: попью солёную воду вместо какао.

   2. Мюллер уже давно не может меня запугать. Я два года живу в интернате и уже слишком много раз спал в коридоре. Моей сопротивляемости в первую очередь я обязан  маме и отцу. Они выгоняют из Мюллер самые гадкие эксцессы, тем что угрожают жалобой. Они до тех пор не оставляют в покое управление интернатом, пока нас не переводят в 4-ёх местную спальню. И они никогда не забывают в конце недели взять меня домой. Точно в 12 часов они ожидают меня у интерната. Отец закидывает мой ранец в багажник и мы уносимся по скоростной дороге в Хильдесхайм. Если погода позволяет, наша цель - открытый бассейн или мы с Михой играть на заброшенном  бункере, что рядом с кирпичным заводом.

   Часто мама берёт с нами Тима и Петера или одного, двух других моих друзей. Бедняжки видят своих родителей в лучшем случае на Рождество или день рождения. Отец покупает нам большую порцию мороженого со сливками и билеты в кино. Блаженно мы погружаемся в темноту и картины уносят нас в волшебные места, где злодеи всегда мелки и невзрачны, а добро благородно, находчиво и непобедимо. Там обитают такие типы как Тарзан, который может разговаривать со слонами. Мы бледнеем от ужаса, когда старый рыбак чуть не кидает маленького Буратино на раскалённую сковородку, мы смеёмся над Фуцци - глупым клоуном из Пекоса, мы возбуждённо ёрзаем на стульях, когда индеец Винету со своим другом Ольд Четерханд гоняются по югославским горам за нефтяным принцем. Дома мы до тех пор преследуем команчеро Миху, пока он по-доброму не сдаётся нам в плен. В награду мама ставит на стол ароматный какао и картофельный салат. Игры продолжаются до вечера, когда утомлённая банда забирается в вигвам "Томми-три-пальца", сооружённого отцом в детской комнате.

  Конечно, конец недели пролетает слишком быстро. Обратная поездка в Ганновер похожа на грустный немой фильм, а расставание - на слезливую мелодраму. Когда Тим умер и мама сказала, что мой друг сидит теперь на облаке и играет с маленькими ангелами, я бы с удовольствием тоже умер и оказался там, вместо того чтобы всё время бороться с драконшей Мальцан. Мои родители со мной солидарны. Они бы уже давно взяли меня из интерната, если бы только удалось найти нормальную школу, которая бы согласилась меня принять. Они не сдаются. Их девиз как у героев Гёте:" Мы всегда надеемся, потому что всегда лучше надеяться, чем сомневаться."

   Потом приходит 1967 год: лето любви, студенческой оппозиции и километровых соло гитар. Некоторые политики требуют перемен: "структурных изменений в общественных организациях ", "отмену репрессивных мероприятий". Молодёжь старается расширить свой ограниченный горизонт. После того как окажется, что это не так-то легко осуществить, она переключается на игнорирование парикмахерских. Свежий ветер перемен долетает даже до католического Хильдесхайма. Он касается директорского кресла Браухаузшуле господина Шольца, тот без проволочки соглашается выслушать моего отца и, действительно, готов меня допустить до занятий. Эта школа станет первой в Германии, которая примет в свои стены инвалида.

 Хорошая новость  не всех восхищает. Аннаштифт сопротивляется. Руководитель Блэзик строит всякие бюрократические преграды, какие ему только в голову приходят. То  ли он боится потерять свою монополию, то ли действительно думает, что инвалид не в состоянии существовать в нормальном мире? Я не знаю. Однако, я благодарен Аннаштифт, потому что пережил там и приятные моменты. Там хозяйничала не только Мюллер со своими приспешниками, но и учила меня милая фрейлейн Неддемайер. Там были замечательные физиотерапевты, которые мне помогли справляться с повседневными трудностями. Без их помощи я бы не научился сам себя одевать, пользоваться ножом и вилкой, книгу с полки доставать, самостоятельно в туалет ходить. Они научили меня рисовать и "виноваты", что мне сейчас не нужны специальные помощники.
 
   Козни Блезик не подействовали на моих родителей. Когда мы в последний раз пришли в его бюро за моими документами, он пожелал мне счастья, потом язвительно посмотрел на моего отца и сказал:" Одно вам должно быть ясно: если эксперимент не получится, мы Томаса обратно к себе не возьмём."
 Но эксперимент удался.  Мне, правда, пришлось догонять одноклассников, но я ведь не был дураком. Я, наконец, был свободен! По моим жилам тёк адреналин, так что мне всё было ни по чём. Мама и брат помогали, если становилось особенно трудно, так что скоро я стал вполне равноправным членом своего 4-того класса. И с моими новыми учениками проблем не возникло. Естественно, что бедняжка лилипут, передвигающийся по школьному двору на протезах, было необычным явлением, и первое время провоцировало нехорошие дразнилки. Но мне было лучше "палец в рот не класть", поэтому уважение было мною скоро завоёвано. Тут сказалось и правильное воспитание моих родителей, которые с самого начала не старались создавать мне тепличных условий и также со мной обращались, как с большим Михой. С четырёх лет они, например, давали мне две марки и посылали в булочную или парикмахерскую Дураков везде хватает и дурацких замечаний не избежать, конечно, они неприятны. Но если я приходил домой и начинал жаловаться, отец старался подавить в корне моё нытьё:" Мальчик, свет - жесток и глуп. И большинство, кто его топчет, так же. Но не забывай: ты мог быть слепым и немым, и тогда тебе было бы гораздо труднее.

 Он, конечно, был прав, но это не всегда помогало.
Например, в это солнечное августовское воскресенье. Я прогуливался на своём 3-ёх колёсном велосипеде. Как раз когда я его на углу буксировал, перед моим носом возник довольно большой мальчик. Тормозить было поздно, отклониться некуда, и вот уже всё произошло. Я и моё переднее колесо переехали ботинок. Мальчик проворчал:

" Эй, осторожно, лилипут!" Я  пробормотал извинение и хотел только одного: поскорее убраться. Но мальчик был против и выставил перед велосипедом свою ногу. Что привело только к тому, что теперь и его второй ботинок был с хрустом перееден. Батц, и я получил оплеуху.

 "Заруби себе на носу, лилипут" - проворчал он. Это было довольно глупым замечанием, которое мне нужно было проигнорировать. Ведь мой папа мне объяснял, что дураки заслуживают сожаления. С другой стороны на свете был только один человек, который мог называть меня лилипутом - это мой брат. И я ответил:
" Я - не лилипут, дурак." И вот заработал вторую оплеуху, потом ещё одну. Я потерял равновесие и вместе с велосипедом стукнулся о мостовую. Следующее, что я увидел: кровь. Но не мою, она была того дурака, который внезапно оказался лежащим рядом со мной. Его обрабатывал кулаками Миха. Мама его вовремя послала за мной, потому что ужин был уже на столе.  Теперь он сидел на дураке и орал:
"Повторяй: я - трусливая дрянь."
 
"Я - тлусливая длянь" - всхлипывает идиот и выплёвывает два зуба в носовой платок, прежде чем уползет, как побитая собака.
Братья Квастхофф, триумфируя, отправляются домой.
"Что с тобой случилось?" - озабоченно восклицает мама, завидев мой разбитый лоб. Миха рассказывает, что я упал с велосипеда, что на половину правда. Мама не любит драки и враньё. В конце всё выходит наружу.
 
   Мы сидим за едой, когда звонят в дверь. Это идиот со своим отцом.
"Посмотрите на моего сына"- шипит отец идиота "И посмотрите сюда". Он разжимает правую ладонь. Мой отец ощупывает побитого мальца и изучает два окровавленных зуба. "За это отвечает один из ваших любимцев. Я вам пришлю в дом повестку и счёт" - лает старый хрыч. "Ну, ну" - ворчит отец "не с такой прытью". Он зовёт нас к двери  и просит всё объяснить. Я рассказываю, как всё было. Отец кивает. Потом чешет подбородок и спокойно говорит:" Я не буду жаловаться на вашего сына. Как выходит, он получил по заслугам. Но вы со своей сарделькой должны сейчас же исчезнуть, а то может произойти неприятное продолжение спектакля."
Они летят по лестнице вниз.

  Продолжение всё же последовало. На следующий день кончались каникулы, и Миха должен пойти в 5-тый класс в гимназию Андреанум. Когда он там появляется, идиоты его уже ждут. Один  стоит во дворе и жуёт с недовольной миной бутерброд, другой представляется его новым учителем латыни и классным руководителем. Ещё этого не хватало, проносит в голове у Михи, тогда мне стоит сворачивать монатки. Отец говорит:"Сядь, и тебе ничего не будет". Но "будет": старый идиот выливает на голову брата ушат словесной писанины.
 
"Male partum male dilabuntur. Ерунда под соусом" - ругается Миха, когда после окончания уроков ему время от времени приходится из-за наказания задерживаться и из-за этого  пропускать обед. Другом латыни Миха не становится.

Через два года я тоже перехожу в эту гимназию. Уважаемое заведение, первое упоминание о котором датировано грамотой 1216-го года. Соответственно этому коллегиум гуманитарного бастиона придерживается традиции "держать нос по ветру". Здесь творят такие гиганты духа как школьный советник Лихтер, который хотя, со времени выбора Вилли Бранта канцлером и допускает чтение популярной литературы, содержащей такие слова как "марксизм" и "социализм", но в конце концов орёт нам в уши:" Мои дамы и господа, это не научная литература, это всё происки Москвы."
 Господа Штольп и Виршнер, по профессии филолог и геолог-обществовед, прославившиеся в некотором смысле практическим применением теории эволюции. Прежде всего пресловутые легендарные полевые опыты Вишнера . В начале учебного года он въедливо присматривается к ученикам класса, выбирая жертв:" Бауэр, Машманн, Брункхорст - вас я видеть в будущем не желаю, и я не буду вас видеть."

Этот т.н. "неестественный селекционный принцип", к сожалению, применяется чаще, чем нам хотелось бы. Математик Шафрат, в свою очередь, придерживается мнения, что девочки не умеют считать. Поэтому никто из них больше "удовлетворительно" никогда не получает. Тогда как мы, усердно с них списывающие, порой зарабатываем "хорошо".

 Другие коллеги страдают аффектной инконтинентностью или обогащают педагогический паноптикум свойствами типа "странной совы".
Вот, например, др. Флореттинер - германист и экспериментальный поэт, любящий повторять:"Я же не шизофреник". Он часто скрывается за газетой "Франкфуртэ альгемейне" и ждёт, что будет. Флореттинер называет это интерактивным уроком. Но ничего не происходит. Мы рады, что можем спокойно поиграть в "морской бой" или другую игру. Некоторые подозревают, что интерактивность - повод поискать, опубликовала ли газета одно из его экспериментальных стихов, которые он пачками отправляет в редакцию. Но ни одного там не было напечатано. Поэтому он ужасно сердится и остаётся скрываться за газетой. Позже он, действительно, из-за меланхолии попадёт в больницу.

 Господин Шмальбах, также находящийся из-за депрессивных фаз под строгим врачебным наблюдением, весной с энтузиазмом и успешно начинает учить нас древним языкам до тех пор, пока из-за перегрузки не выдыхается. Тогда же он кладёт свою голову на пульт и храпит до звонка на перемену. Из-за этого его никогда не повышают по служебной лестнице, но он входит в историю как самый любимый наблюдатель при письменных выпускных экзаменах.
 
 Без учёта непримечательной части коллегиума, Андреанум всё же предоставляет молодым людям достаточно средств, чтобы научиться жизни. Я с благодарностью принимаю предложения. Я пою в школьном хоре и в церкви святого Михаила, собираю охапками хорошие оценки, даже в спорте, потому что создаю новую технику плавания: что-то промежуточное между дельфином и таксой, с помощью которой зарабатываю даже пару медалей. Встречаюсь со старыми друзьями из первой школы и нахожу много новых.

3. Короче говоря: в начале семидесятых мир был прекрасен. Или как, вглядываясь в прошлое, меланхолично зарифмовал Funny van Dannen: "Die Welt war jung und Deutschland ein Wort/ und Squash war noch gar kein Sport/ der Urlaub machte richtig Spass/ und im Fernsehen gab es Wuensch Dir was." (Мир был молод и Германия кое-что значила, скотч не был спортом, отпуск доставлял удовольствие и по теле шла программа Пожелай себе чего-нибудь.)

Это всё мы смотрели в цвете, также как и прилунение, и незабываемое первенство Европы по футболу... Телевизор теперь стоит на Гёттингенштрассе.

 5. Переезд на юг Хильдесхайма подарил мне не только отдельную комнату, но и больше возможностей проводить время на свежем воздухе. Недалеко от нашего дома протекала по лугам речка Инненстэ. Группы деревьев и густой кустарник по её низким берегам заменяли нам по желанию Дикий Запад, дельту Амазонки, Остров сокровищ, но прежде всего, конечно, знаменитые футбольные арены мира. На более высоком месте, какой люксус, находилась площадка для игры в ручной мяч с настоящими воротами и с сеткой.

После нашего с Михой возвращения из школы, мы быстро разделывались с домашними заданиями, надували мяч и отправлялись повторять успешные игры Бенфисы Лиссабон или Баварии Мюнхена. Миха влюблён в португальского нападающего Ойзэбио, я болею за Баварию...

  На лужайке я, естественно, - Герт Мюллер, потому что он такой же компактный как я и не намного больше. Кроме того мне не нужно тогда много бегать, только болтаться у штрафной и забивать мяч, если появится такая возможность, в ворота. Наш дружок Кино - тоже баварский маньяк, например, пасует только быку Рот.
"Юрген свободен" - кричит Карстэн.

"Играй налево" - координирует Миха.

 Кино наплевать. Оря:"Бык не сдаётся", он посылает мяч направо. Две минуты спустя слышен коллективный стон:" Отлично, Кино, теперь сам его вылавливай."
В отличии от Франца "быка" Рот, известного не только победным мячом в заключительной игре на первенство Европы против Глазго, удары Кино всем известны. В наказание он стоит по- колено в Иннерстэ и вылавливает мяч насосом.

 Но настаёт время, когда у Кино после обеда внезапно другие дела.  Кристиан и Увэ тоже появляются лишь порой.  Спросишь Кино, что было таким важным, что он не мог прийти на игру, он начинает мямлить что-то про работу на участке у Мальбаум. "Ты знаешь же Мони Мальбаум, которая у вас ходит в 7 б." У моих школьных друзей вырисовываются аналогичные симптомы. Моя крепость крестоносцев, обычно такой желанный объект, изрядно потеряла силу своего притяжения, даже мамины пироги больше никого не прельщают. Я до тех пор не понимаю что случилось, пока однажды не сталкиваюсь с Бернардом, выходящим из кафе -мороженого, взявшись за руки с тощей дылдой Ирис.

  Теперь до меня начинает доходить, почему Кристиан последнее время заинтересовался Германом Гэссе и на коленях просил у Регины одолжить ему "Нарцисса и Гольдмунд". Он, видите ли, слышал, что это потрясающая вещь. После того как Кристиан не стесняется тащить после урока спорта испорченный велосипед Сусанны через пол города домой, тогда как сам живёт за два дома от спорт. зала, пелена спадает с моих глаз: «Девчонки! Они ходят с девчонками!"

  Не то чтобы я им завидовал, могут ходить, если им это доставляет удовольствие. Я только не понимаю, о чём таком интересном можно говорить и что делать с этими капризулями и неженками. О кэй, мама мне уже в грубых чертах объяснила о поцелуйчиках, нежностях и деторождении. Но что в этом лучшего, чем игра в футбол или, например, рыцарские крепости? Загвоздка лишь в том, что я всё чаще застаю себя в коридоре, стоящим перед большим зеркалом и думающим: с тобой никогда девочка, держась за руки не пойдёт в кафе-мороженое. У тебя нет рук. Настоящих ног - тоже. У тебя два обрубка и они такие короткие, что ты не можешь посмотреть на велосипед сверху, не говоря уже, чтобы его для девчонки через полгорода протащить. Ты себя обманывал, ты - не такой как другие, ты противный, ты - маленький уродливый гном.

  У меня - блюз (депрессия). И он с каждым годом будет сильнее. В школе я больше не вижу доски, я наблюдаю за мальчишками, я наблюдаю за девчонками. Они теперь носят смешные  брюки с широкими обшлагами, меховые жилеты и сапожки на высоких каблуках, и коротенькие, сводящие с ума юбочки. Я замечаю заинтересованные взгляды, все мельчайшие жесты, перекидываемые с парты на парту. Я вижу, как они во время перемен тянутся друг к другу, как - будто равнодушно углублены в дебаты о последнем школьном собрании, актуальных хитс Т. Рекс и Шаде или новых нападениях фракции Красной армии, внимательно регистрируя при этом каждое движение другого пола.

   Я подозреваю игры гормонов, но у меня такое чувство, что мне это запрещено. Хуже всего, что я даже не могу пожаловаться. Все милы к Томми, все заботливы, все желают, чтобы Томми было хорошо.
"Ну, Томми, всё о кэй?" Ясное дело, у Томми всегда всё о кэй. Ведь Томми всегда шутит, ведь все со стульев падают от его шуток. Разве Томми не классный клоун?

   И всё равно у него блюз. У брата тоже. Во всяком случае у Михи подходящая пластинка. "I ai t trustin nobody, I am "afraid of myself,/I cannot shun the devil, he stays right by my side,/ The is no way to cheat, I an so dissatisfied" - доносится из его комнаты в дождливый полдень (поёт старый Пег Лег Ховелл). Потом, ничего не замечая вокруг, Миха сидит на табурете и пытается на гитаре повторить аккорды. Я сажусь рядом на пол и слушаю. Я понимаю текст лишь от части, но печальный голос Пег Леда резонирует с моей душой. Мне бы хотелось знать, есть ли у Михи девушка. Но он не говорит об этом. Он последнее время вообще мало говорит. Зато он перестал ходить в парикмахерскую, и у него на стене плакаты Джона Фогерти и Че Гевары. Вместо футбола он читает книжки "Чужой" и "Кол в мясе".
"Его нужно вернуть на ковёр" - говорит папа.
"Оставь его в покое, это - переходный возраст" - говорит мама. Она замечает  что и со мной что-то не в порядке.
"Мой мальчик, что с тобой?" - спрашивает она меня каждый второй день. Я не могу ей это сказать, хотя до сих пор я ей всё говорил. Но на этот раз я просто не знаю, что сказать. Я могу ей спеть Пег Лег "Low Down Rounder Blues".
"Слышишь, мама, мне как минимум так же плохо как старому негру, когда он поёт." Лучше мне не выразить, но это не имеет смысла. Мама не знает английский, она слушает Берта Кэмфера, а не негритянскую  музыку.

   Мой блюз всё длится. Я забыл о школе, не делаю домашних заданий, проваливаю контрольные по математике и химии. Моим родителям я прикидываюсь образцовым учеником. Только Миха в курсе дела. Он считает, что в этом нет ничего страшного, со всяким может такое случиться, и что я могу спокойно об этом маме с папой рассказать. Но для меня это ужасно. Даже слишком ужасно. Потому что мои родители так боролись, чтобы я - инвалид мог учиться в нормальной школе. Потому что они тогда, наверное, будут разочарованы, потому что я их обманул и не оправдал надежд. Потому что тогда м.б. они не будут меня больше любить и заберут из гимназии, чтобы навсегда отдать в дом хроника, как это сделали с калеками другие родители.
"Ерунда" - Миха крутит пальцем у виска. "Ты рехнулся."

  Но мне от этого не легче. Я боюсь, меня грызёт совесть, у меня пропадает аппетит. Я не хочу больше в школу. Я не хочу в дом хроника." I got stones in my passway, and my road is dark as niht" - как бы сказал человек-блюз Роберт Джонсон. Больше всего мне хочется сбежать. Как раз я это и осуществляю.

  В один холодный промозглый ноябрьский полдень, используя мамин поход в магазин, я в лёгкой курточке на плечах, потому что зимняя куртка висит для меня слишком высоко и мне её не достать, пускаюсь в путь. Я иду сначала вдоль широкой проезжей дороге, потом сворачиваю на лесную 5-ти километровую тропу, тянущуюся через лес в гору к Блаупункт-заводу. От моросящего дождя уже через несколько метров одежда промокает насквозь. Холодный ветер пронизывает до костей. Когда я добираюсь до завода, уже совершенно темно. Продрогшим, голодным и мертвецки усталым, я перебираюсь на противоположную сторону и спускаюсь до Кафф Нойхоф. Недалеко от селения я застреваю в канаве.

  Дома между тем все сходят с ума. Мама от страха заболела. Она думала, что я с Михой играл в футбол, но он вернулся один. Она сообщает об этом отцу на работу. Тот всё бросает, летит домой и пытается её успокоить, расстилает карту и составляет план действий. Миха должен на велосипеде объехать весь город. Отец и мама садятся в машину и ищут систематически, объезжая окрестность по концентрическим кругам. Когда в полночь они подъезжают к Нойхоф, на обочине дороги стоит машина скорой помощи. Меня нашёл старик, он информировал Красного крест и полицию. Я могу только вымолвить:"Я жду мою мамочку." Потом теряю сознание.

  Меня сразу отправляют в больницу, а маму с папой отправляют в участок. Им приходится отвечать на идиотские вопросы. Почему мальчик убежал? Он их боится? Они били ребёнка? Бьют ли они меня регулярно? Издеваются ли они надо мной? С мамой случается нервный припадок, её приходится успокаивать с помощью шприца. Папа говорит:"Если завтра утром в бульварной газете стоит:" Жестокие родители выгнали контаганного ребёнка"", я повешусь.

  Слава Богу, в больнице мной занимается глав. врач, который хорошо знает нашу семью. Он звонит в участок и объясняет служащим, всю абсурдность таких обвинений.
Когда на следующий день, с кашлем и лёгкой температурой я появляюсь дома, Миха рассказывает мне что за переполох вызвал мой побег. От стыда мне хочется провалиться под землю. Но никто не хочет выслушивать мои извинения. Я не слышу ни одного худого слова. Наоборот. Мама готовит мои любимые блюда. Миха, заработавший при поисках меня серьёзный грипп, нарочно четыре раза мне проигрывает в настольной игре. Папа рассказывает, что он в школе тоже пару раз зарабатывал неуд, и что ему за это никто голову с плеч не снёс. Кроме того он обещает, поискать для меня учителя пения. Он мне подмигивает:" Чтобы мой маленький принц никогда больше от скуки не запускал дьявольскую машину, чуть не сведшую всех нас в гроб."
 
Перевод главы из автобиографии международно-известного певца, музыкального критика  и преподавателя вокала Томаса Квастхофф  Маргариты Школьниксон.

© Copyright: Маргарита Школьниксон, 2011
Свидетельство о публикации №211081200897