Грунька храпанула на славу. Когда прокинулась, уже смеркалось. И снова всплыл тот же вопрос: что делать с деньгами? Эх, лежали бы они как лежали, мёртвым грузом, – и всё было бы как было. Так нет же – реформа, чёрт бы её побрал! А теперь вот никакого покоя нету – сплошная «покУта» (обуза).
Грунька лихорадочно искала выход из положения, но не находила. Обменяй она деньги – плохо, не обменяй – тоже плохо: в первом случае её погубят лихие люди – одним из общеизвестных способов – чтобы завладеть рассекреченными деньгами, во втором случае она погубит себя сама – переживаниями что побоялась рассекретить деньги – и осталась с носом. Грунька запаниковала. Мир – мрачный, холодный, враждебный – простирался вокруг и не сулил ничего хорошего – ни сейчас, ни впредь. Было до слёз обидно, что столько лет сидела на неслыханном богатстве и не пользовалась им, а лишь приумножала. Ради кого? Ради чего? Во имя каких таких жизненно важных целей?
Она оказалась словно бы припёртой к стенке, да так, что хоть вешайся. «А може и справди тово…», – начали было шептать пересохшие губы. И тут Грунька вспомнила про сон: как подошёл четырёхглазый Финдилеут с цветком китайской розы в клюве и положил его к её стопам. И от этого вдруг почувствовала – как бы поточнее выразиться – лёгкость не лёгкость… безразличие не безразличие… игривость не игривость… В общем, какое-то неописуемое благодушие, какую-то неиспытанную доселе приподнятость. А тяжкие думы взяла да и отогнала от себя – по принципу: «Умчитесь прочь, мои печали!».
Пока Грунька думала про Финдилеута, состояние лёгкости, граничащее с игривостью и безразличием, сохранялось, а как только перестала думать – исчезло. И снова охватила тревога, и снова – хоть петлю на шею. Она вновь и вновь возвращалась к мысли о Финдилеуте – специально, чтоб воспроизвести чувство благодушия. Чувство воспроизводилось, но становилось всё короче и короче, так как становилось всё труднее и труднее удерживать в воображении образ Финдилеута. Он, образ, словно бы размывался, а вместе с образом размывалась и мысль о нём. И тогда благостное состояние души пропадало.
Грунька – женщина неглупая – принялась логически увязывать сновидение и ту благодать, которая нисходила на неё при мыслях о Финдилеуте. Может, – блеснула надежда, – именно так, иносказательно и окольно, Провидение выводит на путь, по которому ей следует двигаться дальше, дабы найти-таки выход из фактически безвыходного положения? Но для увязки одного с другим как минимум надо было расшифровать сон. Грунька не умела толковать сны, а вот Танька Стервецова… О! Танька прекрасно умела. И всегда попадала в точку. Народ высоко ценил эти «здибности» (способности) своей односельчанки.
«Попросить Таньку, чи шо…», – прогундявила себе под нос Грунька, и, выйдя во двор, глянула в сторону её хаты. Веранда светилась – значит, хозяйка не спит. Да и куда спать! – время-то детское, только-только стемнело, в клубе ещё кино не кончилось, «Свинарка и пастух». Конечно, можно было пойти завтра – Грунька успевала, хоть и впритык – но завтра седьмое, а по седьмым числам сны рассказывать нельзя, никому нельзя, даже таким посвящённым людям, как Стервечиха.
Грунька взяла кусок сала – в качестве мзды за услугу. При неофициальных расчётах сало ходило наравне с деньгами, в иные годы его брали даже охотнее, нежели деньги. За сало можно было купить всё что угодно, лишь бы количество его было соответствующим. Да чтоб кнуром не воняло (кнур – некастрированный кабан). И вот Грунька пришла к Таньке. Та как раз крутила сепаратор – веяла молоко, вечернюю дойку. «Тань, разгадай мине сон, токо шо бачила», – с порога начала Грунька. Танька сказала, что дневные сны не любит разгадывать, потому что они часто врут, и можно «жидко опростоволоситься». Тем не менее, перед куском сала не устояла.
Когда Грунька со всеми подробностями рассказала сон, Танька остолбенела, но остолбенела не по-плохому, а по-хорошему, если можно так выразиться. Во всяком случае, по её виду Грунька поняла, что сон не зловещий – а это главное – и приготовилась внимать. Однако Танька не торопилась с выводами – она знала, что главный вывод уже лежит в кармане, и старалась извлечь из этого как можно больше выгоды. Усмехаясь, сказала: «Груня, за то, шо я тебе сычас скажу, ты мине щё кавунчиков подвезёшь, договорились?»
Грунька согласно закивала головой. «Токо трошки туды дальше, чирыз тыждэнь-два (через неделю-другую), – посоветовала она, – бо мы з Машою сёдни булы на баштани – кавуны зеленкуватые щё. Два штуки разрезали – и обыдва зеленкуватые: семачки белые… А от "Колгоспницы" («Колхозница» – сорт дыни) вже ничо попадаються, можна кой-шо выбрать з ных». Сошлись пока на «Колхозницах», а кавуны потом.
Танька ещё раз уточнила, живой ли был цветок китайской розы или искусственный? И какие глаза были у Финдилеута – те два, добавочные – тёмные или светлые? Грунька уверенно подтвердила, что цветок был живой – «наче б то мынуту назад з гилки зирваный (с ветки сорванный)». А добавочные глаза – светлые. И красивые-красивые – «ну прям аж блакитные (голубые), от токо шо трошки булькатые (слегка выпученные)».
Танька вслух, чтоб Грунька могла восхищаться ходом её мыслительной деятельности, комментировала детали сновидения и как заправский судья сыпала разными трактовками, прогнозами, частными определениями. Чувствовалось, что ей нравится оглашать приятные вещи. Недаром бабы находили её сердобольной и жалостливой до самопожертвования: бытовало мнение, что, разгадывая чужие сны, не сулящие ничего хорошего, она теряет какую-то долю своего здоровья – иначе, мол, и нельзя, если хочешь правильно разгадать всю ту гадость, что человеку «наснилась» за ночь.
В общем, касательно Груньки вырисовывалась такая картина: в самом недалёком будущем её жизнь в корне поменяется. Причём поменяется в лучшую сторону, так как цветок китайской розы был натуральный. Был бы он искусственный, жизнь поменялась бы в худшую сторону, в крайнем случае, осталась бы без изменений. Кроме того, в грунькином доме обоснуется новый человек: два добавочных глаза у Финдилеута – бесспорное тому свидетельство. А поскольку глаза голубые, человек этот будет положительный, с хорошими манерами, и «маслом ляжет на хозяйкину душу».
Грунька была так наивна, что, как говорится, без всяких «но» восприняла танькино заключение – восприняла как истину, не требующую доказательств. Она уверовала в каждое её слово. Кстати, раньше вообще… в задвинутых к чёрту на кулички сёлах всё зиждилось на снах, знахарях и кликушах. Да ещё на сычах – вещунах и каркунах (http://www.proza.ru/2012/08/15/915). Село, в котором происходили описываемые события, было именно таким – задвинутым-перезадвинутым – дальше некуда. Поэтому не удивительно, что от Таньки Грунька вышла психологически другим человеком.
Наутро с приподнятым настроением и со словами «була ны була! де нашого не пропадало!» повезла деньги на обмен. Привезла, еле-еле затащила в помещение, отдышалась. Как потом она же и рассказывала, там у всех, кто при этом историческом событии присутствовал, от её чувала случился коллективный «омморок» (многие сельчане, особенно старшего поколения, так выговаривали слово обморок). Чтоб отсечь большую часть вопросов, причём самых каверзных, сразу предупредила, коротко и ясно: «Цей скарб (клад) доставсь мине од батькИв (от родителей). Так шо…», – и на этом закончила вступительную речь. Вопросы, конечно, всё равно задавали, когда пришли в чувства, но вопросы эти были уже лишены убийственного яда.
Деньги считали полдня. И вот, наконец, всё посчитано и пересчитано. Естественно, ахнули ещё раз. С рассудком у Груньки было в порядке, поэтому она завела сберкнижку и всю сумму положила на неё. Вкладчицу уговаривали сразу же, не отходя от кассы, перечислить часть денег на нужды детского сада, а часть – в фонд борьбы за мир во всём мире. Грунька вежливо отказалась. Её пытались убедить, что этот номер не выгорит, всё равно придётся делать пожертвования, так как денежный вклад уж очень велик – зачем ей столько! тем более одной. На что она уклончиво ответила: «Побачимо. А пОки шо хай лежять». И ушла, засунув сберкнижку куда-то в недра нательного гардероба.
Весть о Груньке как о владычице огромного состояния вмиг пошла гулять «по всей Руси великой». Жизнь её, действительно, изменилась – Танька оказалась права. Повалили женихи с предложениями руки и сердца. И кто же явился первым? Догадайтесь по счёту до трёх. Догадались? Конечно же, первым явился Голодовыч. Тот самый, который запал в грунькино воображение как «х-й с ушками». Он давно намеревался развестись с женой – вот только большевистская партия мешала – и теперь, пока суд да дело, решил застолбить за собой место у чужого мешка – чтоб не опоздать, и со временем сделать мешок своим. Дал Груньке стопроцентную гарантию завершить бракоразводную тяжбу в течение месяца-двух. Пришёл с бутылочкой вина – выпить мировую. Они выпили, и Грунька, представьте, раскисла. Раскисла и призадумалась. Её можно понять: превратиться из лягушки в царевну, или, как сказали бы теперь, из замухрышки в первую леди – это, знаете ли...
Продолжение http://www.proza.ru/2013/12/16/798