Curriculum vitae

                ПАВЛОГРАДЕЦ  НИКОЛАЙ  АБА-КАНСКИЙ

…а в миру – Дементенко Николай Денисович, который хотя и родился в сибирском городе Абакане (отсюда писательский псевдоним), но большую часть жизни прожил в украинском городе Павлограде.
Пестрое свое жизнеописание создаю по настоятельной просьбе директора Павлоградского историко-краеведческого музея Ведмидь Татьяны Ивановны, которой это сочинение и посвящаю.

Здесь же выражаю благодарность Лащенко Маргарите Викторовне, которая полтора десятилетия бескорыстно занимается всеми проблемами по электронному оформлению моих литературных и музыкальных трудов, в том числе и данном, представленном вашему вниманию.
Чтоб не повторяться по многим пунктам повествования, включаю в виде приложения к тексту автобиографическое эссе «Рассудка и сердца нетленная память», помещенное год назад на сайте PROZA.PU

                *      *      *
«…в глубине его души, от рождения ли или же в силу обстоятельств, заложена, хотя бы из упрямства, некая всеподавляющая болезненность. Ибо все трагически великие люди становятся таковыми в силу своей затаенной болезненности. Помни об этом, о юное тщеславие: всякое смертное величие есть только болезнь».
Так писал в своем гениальном романе американский писатель Герман Мелвилл. А вот еще исторический анекдот, слышанный мной в студенческой юности: после концерта одного из величайших скрипачей мира испанца Пабло Сарасате к нему в номер влетел восторженный поклонник: «Маэстро!!! Вы – гений!!!» – за каковую речь маэстро спустил поклонника с лестницы и прорычал вслед: «Я тридцать лет занимаюсь по двенадцати часов в сутки, а ты меня гением обзываешь?!»

К чему эти прелиминарии? В жизнеописании трудно, а иногда и невозможно невольно не выставить себя в хвастливом образе «таланта», «неординарной личности» и еще чего-нибудь подобного, поэтому и скажу (хотя частично уже и сказал), как я понимаю этот термин: ТАЛАНТ.

Первая программа, которая включается у новорожденного детеныша млекопитающихся – обучение. За короткое, жестко определенное время, он должен усвоить науку выживания в этом жестоком мире. Если он ее не усваивает, то погибает – естественный отбор. Если усваивает, но продолжает «образование» – опять таки погибает, потому что не включаются вовремя две следующие программы: поддержание жизни и продолжение рода. (Поддержание жизни во время обучения происходит за счет родителей). В дикой природе отсев «тупых» и «слишком умных» жизненно необходим: они являются балластом для «общества» и, следовательно, понижают выживаемость вида.

Но в цивилизованном обществе млекопитающихся (имеется в виду млекопитающееся под именем человека-разумного) первая программа чрезвычайно пластична: практически выживают и не осилившие ее, и те, у кого она длится дольше обычного. А у иных она длится до последнего дня жизни, часто приобретая причудливые, а то и гротескные формы. Немудрено, что люди с этим психическим отклонением от нормы умеют и знают много больше окружающих, а окружающие кто восторженно, кто завистливо, а кто и злобно кричат: «Талант!». Какой талант?.. Перечитайте еще раз абзац из «Моби Дика» Германа Мелвилла…

                *     *     *

О предках своих знаю мало. Вовремя не поинтересовался, не выспросил, теперь поздно.
Год рождения отца 1912, по его словам он рано остался сиротой. По его же словам дед мой был из донских казаков, а бабушка – щира украинка. Детство, судя по дате рождения, пришлось на очень лихие времена. Имелись ли у него другие родственники и как он попал в Сибирь – мне неизвестно.

О предках по материнской линии знаю чуть больше, со слов матери. Ее прадед Федор Ефимов со своим сыном Михаилом явился на юг Красноярского края из Симбирской губернии, остановился в селе Дубенском, где служил в церкви. Михаил Федорович окончил духовную семинарию и служил в Минусинском Соборе. Рядом с Собором его и похоронили, правда впоследствии большевики закатали церковное кладбище асфальтом, теперь над прахом моего прадеда шмыгают иномарки. Жену Михаила Федоровича звали Прасковья, было у них шестеро детей: старший сын Алексей, четыре дочери – Мария, Евдокия, Нина, Анна, и младший сын Николай, мой дед. Николай Михайлович родился в 1874 году, так что по минимуму был моложе своего отца на 30 лет, следовательно о.Федор правил службы в селе Дубенском еще при царе Николае Первом.

Алексей Михайлович и Николай Михайлович, как и отец их, закончили духовную семинарию, Алексей служил священником, а вот труждался ли на этом поприще Николай – неизвестно. Судьба семейства Михаила Федоровича трагична и темна. Алексей прожил с женой 20 лет, детей у них не было. Когда жена умерла, он уехал на запад, в Россию и с тех пор как в воду канул. Две дочери ушли в монастырь. Одна умерла в юности. Четвертая вышла замуж, было двое детей, но во время какой-то эпидемии в течение одной недели умерли и муж и дети. Николай Михайлович повторил судьбу старшего брата: также прожил в бесплодном браке 20 лет и также лишился жены. Бабушку мою, Ольгу Григорьевну Левину, он встретил в свои 42 года, ей было 20, соврал, что ему 35, она и согласилась выйти за него. Впрочем, что ей оставалось делать?.. Она от раннего детства жила сиротой, перебивалась с хлеба на квас у каких-то дальних родственников, а когда те вздумали отдать ее замуж за рябого и дураковатого парня сбежала из «дома». Но и то: дед мой был мужчина видный, на скрипке умел играть! Я весь в него! Правда, не брезговал хорошо заложить за воротник и перекинуться в картишки. Однажды продулся так, что явился домой в одних подштанниках. Бабушка выследила, где он дулся в карты, ворвалась и карты те изорвала.

Возможно, он отказался от сана, чтобы жениться вторично, но, скорее, решил не искушать судьбу: быть священником стало опасно для жизни. Человек умный и образованный – его везде брали на работу, но также везде находилось бдительное око и длинное ухо: сын попа! Кляуза в соответствующие инстанции – и собирал Николай Михайлович убогие манатки и катил дальше. Село Солдатова Заимка (недалеко от Минусинска) стало его последним пристанищем, там я в 1944 году родился, а он в 1945 умер. Дочь у него родилась когда ему было под пятьдесят, внук – за семьдесят…

Внешность деда, судя по старым выцветшим снимкам, была более кавказская, чем славянская, с какой стороны влилась та генетическая струя теперь уже не узнать. Надо, очевидно, принять во внимание тот факт, что Сибирь в определенной степени повторяла США в период становления страны. Коренные народы: хакасы, тувинцы, алтайцы, буряты; не так далеко эвенки и якуты; китайцы и корейцы; потомки разномастных каторжан, беглых солдат и крестьян; разноплеменный сброд в лице джентльменов, состоящих далеко не в джентльменских отношениях с законом. Евреи и украинцы.

Из моих Абаканских одноклассников помню фамилии Федоренко, Довгань. Из школьных Черногорских приятелей помню симпатичного татарчонка, калмыка Бастаева, мальчиков по фамилии Киба, Семикобыла. Так что о чистоте крови, при выборе жениха  или невесты, сибирякам заботиться не приходилось.

Отец у бабушки – татарин, по преданию человек огромной силы: на спор поднял какой-то чудовищный чурбан, но после этого сразу же и умер. Из родственников бабушки я знал ее двоюродную сестру Анфису Голубеву – у нее были типично монголоидные черты: скулы, разрез глаз. В ее семействе я некоторое время жил квартирантом, когда поступил в Абаканское музыкальное училище.

Кто я? Да русский. Из русских русский. Потому что мой родной язык – русский и нет для меня языка превыше. При этом ни один другой язык не считаю собачьим. И даже люблю язык, на котором изъясняются те самые Собакевичи. Именно изъясняются, а не говорят, так как на мой взгляд (вернее – на ухо) они его плохо знают.

Кажется, о предках все, вернее – все что знал. Перехожу непосредственно к себе, любимому.
Родился 9-го января 1944 года в селе Солдатова Заимка, крещен в православной вере. Очевидно довольно скоро родители перебрались в Абакан, «столицу» Хакасской автономной области, так как на обороте большой фотографии, где я лежу на коленях матери и внимательно таращусь в объектив фотоаппарата, надпись рукою отца:
               
                10 июля 1944 года
                г.Абакан Ул. Пушкина №32
                Дементенко Николай Денисович
                фото –  (подпись)

Дементенко Николаю Денисовичу ровно полгода, а вот теперь думаю: не роковым ли был для упомянутого юноши первый абаканский адрес? Не из-за него ли ввязался он в это темное дело – писательство? Ул. Пушкина… Гм… Если учесть, что первые литературные опыты как раз и приходятся на творческий период 1951-52 годов, то… Невольно задумываешься. Смутно припоминаю, что по этому адресу жил кум родителей, мой, то есть, крестный.

Вскорости был куплен дом на глухой улочке окраины Абакана в районе почему-то именуемом Гаванью. Название улочки – Индустриальная (!!!), позже ее переименовали. Дом был довоенной, если не послереволюционной, постройки: колодец, огород, сад, где росла ранетка – пурпурка и пятигранка. Улочку и дом этот я, роняя слезы, изобразил в повести «Мефисто-вальс» и в романе «Дорога в Никуда».
Отец несколько лет пытался жить предпринимательством – брал патент. Над нашими воротами (помню) висела вывеска с гордым текстом: «ФОТОГРАФИЯ». Бизнесмен из него был никакой и пришлось устроиться на работу в ЦНИЛ – Центральную Научно-Исследовательскую Лабораторию.

Если память не изменяет, в зиму 1953-54 годов умерла бабушка, а ЦНИЛ перевели в соседний город (18 км.) Черногорск. Там родителям дали трехкомнатную квартиру. Дом в Абакане продали. События эти я пережил очень тяжело, а по родному Абакану тоскую до сих пор, хотя и сознаю, что там уже не осталось ничего, что напоминало бы детство и юность.
1954-55-56 годы – цунами чтения и шахмат, два пристрастия на грани, которой уже занимаются психиатры. Родители намучились с чересчур впечатлительным отроком: отец ловил по ночам, когда я во сне бежал на помощь делаварам и могиканам Фенимора Купера или, прижавшись грудью к стене, мрачно констатировал: «Мне шах, некуда ходить!..».

Но, скорее всего, дело в трагическом обстоятельстве, допущенном родителями не то по легкомыслию, не то по незнанию. В ЦНИЛе имелась роскошная минералогическая коллекция и отец часто приносил мне разные удивительные камешки и я с азартом «создавал» свою коллекцию минералов и металлов. Была, на беду, в коллекции маленькая пробирочка с ртутью. Не счесть, сколько раз ронял я крохотные блестящие шарики на пол в нашей с сестрой комнате, или производил такой вот «эксперимент»: подогревал в игрушечной алюминиевой тарелочке на электроплитке шарик ртути, а к утру в тарелочке вырастали странные пушистые кристаллы… Думаю теперь, не с этой ли тарелочки налетали впоследствии припадки сумасшедшей депрессии, поломавшей, в конечном счете, жизнь…

В это же время, начитавшись Жюль Верна, Беляева и Ефремова, взялся за написание собственных фантастических «романов». Десятка два ученических тетрадок извел точно. А первые свои «сочинения» создал еще во втором классе школы: две сказки!
Осенью или зимой 1956 года отец попал в заключение: защищаясь от напавших тяжело ранил из пистолета двух человек. Слава Богу, остались живы. И нападавшие, и защищавшийся были подшофе, хранение огнестрельного оружия запрещалось законом – отцу дали восемь лет, отсидел шесть. Замечу (не в оправдание) – после войны в стране плескалось море незаконного оружия, привезенного с фронтов, у отца было аж два ствола, не считая законных дробовика и воздушки, из которой я страстно любил стрелять туго скатанными бумажками. Уже будучи студентом муз. училища просаживал иногда половину стипендии в тире, стреляя из мелкокалиберного пистолета.

Весной 1957 года нахлынула новая, самая мощная волна цунами. Когда продали дом в Абакане, то оставили новым хозяевам кое-какие ненужные вещи, в том числе и гитару, так вот, ни с того ни с сего я начал требовать, чтоб мать поехала и привезла ее мне. Что ей и пришлось сделать, чтоб отвязаться наконец. Учился «с пальцев» и у матери, и у всех, кто хоть мало-мальски умел бренчать. Насобирал таким манером десятка два «произведений», одно из них, помнится, носило высокопоэтичное название: «Отход поезда».
Летом в пионерском лагере под селом Селиваниха выступал в концертах, очаровывал Тамару, смуглую и черноглазую девочку из Абакана, с которой в лагере и познакомился. Тамара, впрочем, тоже была «артисткой»: танцевала какой-то восточный танец. То была первая любовь… Оборвалась она летом 1962 года, когда пришлось выбирать: или семья, или музыка…
Позже купил еще балалайку и мандолину. Неловко сознаться, но за это музицирование меня элементарно держали за дурачка.

От временно отсутствующего отца мне досталась в «наследство» его фотолаборатория и его же столярно-слесарная мастерская. Отдыхая от музыки усердно в ней возился, что-нибудь строгая и вытачивая. Я и спал в ней, в зале напротив жили мать с сестрой Галиной, а в третью комнату мать пустила квартирантку, пожилую женщину, мы с сестрой звали ее «тетя Нина». Занимался помимо всего прочего в авиамодельном кружке, попутно наловчился делать отличные финки с наборными ручками, за каковое искусство окрестная босота очень меня уважала. Пиком «творчества» новоявленного Кулибина явилось изготовление токарного станка по дереву, правда первая обтачиваемая деревяшка вылетела из зажимов и чувствительно засветила Кулибину по лбу.

В феврале 1958 года произошло событие определившее всю будущую судьбу – я записался в оркестр народных инструментов при городском Доме Культуры, а осенью того же года в школе появился духовой оркестр. Я в нем поначалу дудел на эсной тубе, потом на баритоне и, наконец, на кларнете.

А весной 1959 года ЦНИЛ переименовали в «Таймырскую Экспедицию» и перебазировали на Север в село Ермаково искать там нефть и газ, село это угнездилось точнехонько на Полярном Круге. Мать с сестрой уехали, я покидать родные палестины категорически отказался. Не знаю, из каких соображений оставила мать в криминогенном городе мальчишку в опасном пятнадцатилетнем возрасте и с достаточно, мягко выражаясь, неординарной психикой. С тех пор и несу крест одиночества.
Тем же летом совершил первое «концертное турне» в Бейском районе по селам Бея, Сабинка, Табат с пионерским ансамблем песни и танца Черногорского Дворца Пионеров. Еще знаковое событие: играл в оркестре сопровождающем спектакль «Сельские вечера», кажется с десяток спектаклей было. Так что, ко всем прочим несчастьям, влюбился в театр, да еще начал собирать коллекцию репродукций живописи, да еще увлекся настольным теннисом. За период до поступления в музыкальное училище участвовал в концертах почти девяносто раз.

В девятом классе учился кое-как (а в младших ходил в отличниках), летом 1960-го приехала мать и увезла на Север. До Красноярска мы добирались на самолете, а в Красноярске пересели на роскошный чехословацкий теплоход. В Ермаково я немного отъелся, гонял по озеру на долбленой лодчонке, ловил рыбу, собирал голубику и чернику и чуть не погиб на Енисее. Там он имеет 6 км. в ширину, поплыли с приятелем на другой берег, а на обратном пути попали в шторм, до сих пор прошибает холодным потом, как вспомню.             

По оказии совершил путешествие на катере в Игарку. На прямых участках русла Енисея на севере и юге вода сливалась с горизонтом, берега казались большими островами в море, меж которых и пробирался наш катерок. В Игарке поразили в порту океанские корабли, квадратные километры складов пиломатериалов (один из источников валюты для государства) и деревянные дороги: из-за вечной мерзлоты грунтовые дороги не могли функционировать. На обратном пути попали в шторм, правда не такой страшный.

В Красноярск возвращался тоже на теплоходе в каюте первого класса, из Красноярска, как и в него, – самолетом.
В 10-й класс благоразумно не пошел, а устроился на работу руководителем оркестра народных инструментов во Дворце Пионеров. На следующий год поступил в АМУ: Абаканское Музыкальное Училище.

                *     *     *

Десятилетие от начала 60-х до начала 70-х самый пестрый и самый тяжелый период жизни. Я и в детстве рос, как дикая трава, но хоть регулярно был загоняем в дом и худо-бедно накормлен, и вот был вытолкнут в жизнь имея за душой финки, картинки, груду прочитанных книг и юродскую способность играть на всех инструментах, до которых могла дотянуться рука и ничего более. Может не так плохо повернулась бы жизнь, будь свой угол, чтоб элементарно отлежаться в нем, но мать почему-то сдала квартиру любимому государству, хотя, как северянка, имела на нее бронь.
И покатилось перекати-поле: голод, бесприютность, чужие углы, слепые метания в поисках «истины», бесконечная Дорога в Никуда. Попытка суицида, реанимация, психиатрическая больница, в которую пришел сам, опасаясь рецидива. Как средство забыть все горести – вино…
Далее приведу простой перечень событий, кратко изложенный.

                *     *     *
1961
Лето провел в пионерском лагере на Селиванихе, в «должности», еще с двумя «трудящимися», спасателя вздумавшего тонуть какого-нибудь пионера или октябренка. Жили мы в палатке на берегу тихой Енисейской протоки, время проводили слоняясь по окрестностям, загорая и тренькая на гитарах. Ну и, когда вожатые приводили купаться очередную группу ребятни, бдили: не тонет ли кто.

Во время взятых «отгулов» собрал и сдал документы в АМУ, потом сдал и экзамены. Приняли меня «на ура»: на балалайке я играл здорово, хотя никогда, в общем-то, не любил ее. Но класса кларнета в училище не открыли, да и училищу-то пошел всего второй год, гитара считалась инструментом мещанским, а шестиструнная еще и не одобрялась ввиду своего происхождения из франкистской Испании, скрипка… Скрипка, моя предвечная неразделенная любовь была, но самоучек на нее не принимали!..

Учился, подрабатывал где мог: кларнетистом на танцплощадке и в клубах, на похоронах и демонстрациях. Помимо занятий в училище в добровольно-принудительном порядке играл в оркестрике Хакасского Ансамбля песни и танца «Жарки» (это такой дикий сибирский цветок). Сначала на хомысе, эдакой корытообразной хакасской домре, но поскольку хомысы абсолютно не звучали, мы тихой сапой перешли на родные домры. Пробовал играть некоторые номера на кларнете, но кларнет сильно выбивался из общего звучания и главным моим инструментом стал контрабас – мощный фундамент оркестра.

1962
В Москве для ансамбля «Жарки» пошили бешено дорогие сценические костюмы и весной начались авральные  репетиции, дабы оправдать затраты. Репетировали ежедневно, как на заводе – с перерывом на обед. Я на своем контрабасе наигрывался так, что немела левая рука – струны на нем толстенные. Дали грандиозный концерт-представление на 2,5 часа, а летом поехали в Москву на какой-то не то смотр, не то фестиваль, не помню уже, как сие именовалось официально. Выступали на ВДНХ, на телевидении и (!) – в Колонном Зале Дома Союзов.
Из Москвы укатили в Красноярск, дали несколько концертов. Там я встретился с вышедшим на свободу отцом: он остался работать в лагере начальником пожарной охраны. Семья, в конечном счете, не восстановилась, распространяться на эту болезненную тему нет желания.

После Красноярска совершили большое турне по Тувинской Автономной Республике. Ее столица Кызыл стоит на месте слияния Большого и Малого Енисеев, там на берегу обелиск: «Центр Азии». Много позже, путешествуя по Закарпатью, видел обелиск «Центр Европы». От Абакана до Кызыла 400 км, добраться можно только самолетом или автобусом, железную дорогу через Саяны проложить невозможно. Объездили, наверное, половину республики, аж до монгольской границы.
С осени поступил на работу в эстрадный оркестр областного Дворца Культуры, еженедельно в среду, субботу и воскресенье играли на танцах. Обслуживали разного рода вечера и мероприятия.

1963
Со второго курса начались «идеологические» шатания. Поступая в училище я по детской наивности и житейской инфантильности считал, что вхожу в храм, где курят фимиам божеству: Музыке. Но храм оказался откровенной бурсой, со склоками, канцелярщиной, массой ненужных предметов, на которые уходило время; конечная цель пребывания в той бурсе – диплом, хлебное местечко работы, обучение балбесов премудрости треньканья на балалайке и домре. Мало что менял в этом финишном оазисе и диплом консерваторский. И я взбунтовался. Бросаю училище! Директор, чуть не плача (он почему-то хорошо ко мне относился, Царство тебе Небесное, Лев Григорьевич!..), уговорил написать заявление об академическом отпуске. Написал.

Здесь впервые решил проявить себя «не юношей, но мужем»: что ж, балалайка? Пусть будет балалайка: сделаюсь исполнителем мирового уровня. А дурацкий диплом не убежит.
Работа есть, отыскал новую квартиру недалеко от центра города, с утра в моем полном распоряжении сцена танцевального зала, приходил: бесконечные гаммы и этюды, одолел Вторую Рапсодию Листа и ворох блестящих пьес поменьше, в училищный оркестр ходил играть «вольноопределяющимся», выступал с ним.

Касаясь всех 60-х годов никак нельзя не упомянуть о распространенной юношеской эпидемии: стихоплетстве. Бумаги извел не вагон, конечно, но с полпуда набралось бы. Да еще сочинил повесть-сказку объемом в общую тетрадь. Почти все стихи (и сказка) нашли свое «издательство» в печке, лишь с десяток стихотворений попало на страницы «Дороги в Никуда» в качестве характеристики главного героя.

1964
В мае самолетом ИЛ-14 отправился в Дудинку, туда перевели Таймырскую Экспедицию. Вылетел из бушующей весны, а из самолета вышел на лед: аэродром располагался на русле Енисея.
Со смутой в душе вспоминаю то лето: семья рассыпалась окончательно, сестра закончила 11-й класс и собралась искать счастья в Красноярске, так как по ее горьким словам она «мешала матери жить». Отцу мы тоже мешали жить, встретил он нас враждебно и долго, среди ночи, не хотел открывать двери своей комнатенки в бараке, подлежащем сносу. Но, в конечном счете, сообразил, что «с детьми» он может получить бОльшую жилплощадь, а детей впоследствии выжить, что он и осуществил весьма успешно по отношению к сестре.

Что касается меня, то вообразил, что Красноярское Училище Искусств (там было театральное отделение) куда как покруче Абаканского: и город, и педагоги, и музыкальная жизнь! Эх… Все с точностью до наоборот. Педагог – никакой, да и не нужен мне уж был никакой педагог; свободного угла заниматься не было; из дома, так сказать, до училища – далеко, а транспорт с утра и до ночи постоянно переполнен; зима – какая-то железная, а не снежно-ледяная, как в Абакане; жизнь – полуголодная, держался на крепком черном чае, почти чифире. Не знаю, откуда взялись силы выучить переложение Сонаты ля-минор Моцарта, жаль, что так и не пришлось ее нигде исполнить.
Подрабатывал по мелочам: то на танцульках, то, как балалаечник-виртуоз, с хитрыми концертными бригадами филармонии. Невеликое это удовольствие – мотаться за гроши по холодным, но зато со сквознячком, сценам. Добровольно-обязательно играл в городском народном оркестре на контрабасе, руководил им мой педагог.

Всего-то два светлых лучика и припоминается: участвовал в телевизионной постановке о Лермонтове в роли мужика, надоедающего своим балалаечным треньканьем гениальному поэту. Правда, мое искусство привело режиссера в шок: «Ты играешь как артист! А надо играть как мужик!». Полчаса он меня дрессировал, отдувался, бедный!.. Эпизод этот через десятилетия попал в мою повесть «Мефисто- вальс». А когда меня одели в косоворотку, напялили парик и нацепили бороду, сбежалась вся студия: физиономию словно вылепили для сцены и даже этот примитивный грим создал великолепный образ.
Другое воспоминание, когда на концерте в зале училища исполнил модерновую пьесу Белецкой-Розанова. Гром аплодисментов. «Сам директор нас заметил и… (нет, в гроб он не сошел!) благословил!».
Где-то в середине зимы Лев Григорьевич (директор АМУ), приехав в Красноярск, встретил меня в училище. И ужаснулся моему болезненному виду. «Переезжай обратно в Абакан, я тебя возьму!». Я собрался и уехал.

1965
Продолжал учебу на третьем курсе, в эстрадный оркестр в танцевальном зале меня приняли сразу же по приезде, случились две творческие удачи: исполнял по телевидению симфоническую поэму Сен-Санса «Пляску Смерти» (по отзыву даже враждебно настроенного педагога играл блестяще), а в составе эстрадного оркестра солировал пьесу «Веселый кларнетист». Живи, учись и радуйся!.. Но семь лет одинокой, бесприютной, полуголодной и полупьяной жизни сделали свое дело: нервное истощение, болезнь… Ближе к лету руки повисли, как плети, тотальная апатия. Не пошел сдавать экзамены и все. Ясное дело, что педколлективу училища было недосуг возиться с непредсказуемым талантом, но осенью последний раз пошли навстречу: «приняли» несданные весной экзамены и определили на 4-й курс.

За лето я, вроде, немного пришел в себя, на балалайке занимался как бешеный, готовил на госэкзамен «Вариации на тему Паганини», произведение высочайшей трудности, педагог мой, заочник Новосибирской Консерватории, наводил для меня мосты в эту самую консерваторию, там даже изъявили желание послушать абаканского виртуоза, но все зря: перед Новым 1966-м годом из училища меня отчислили. И с этого момента я навсегда прекратил заниматься на балалайке. Играть иногда играл, но только ради баловства.

1966
Жил я снова на краю города, за рекой, в ветхой времянке, печь топил углем, стояли лютые морозы. Мрак. Одиночество. Невыносимая тоска. Работать устроился в клуб слепых руководителем народного оркестра: научил их на ощупь играть несколько несложных пьес, даже выступали на сцене. Но работать с инвалидами мучительно тяжело: люди обиженные судьбой, нервные, обидчивые, непредсказуемые.
В мае решил сменить специальность: взял с собой скрипку и кларнет и полетел в Кызыл, в тамошнее училище. Хотел поступить на смычковый альт (большая скрипка), а если не возьмут, то на кларнет, на кларнете играл весьма прилично. Но педагог-альтист прослушал мое скрипичное чириканье (играл я детский «Концерт» Ридинга) и сразу согласился взять в свой класс, восхитившись моей «прирожденной альтовой рукой». Приезжай, сказал, осенью с документами.

Не поехал… У меня в детстве, когда родители переехали в Черногорск, родилась непобедимая тоска по родному городу и не оставляла пилигрима, куда бы не заносила его цыганская звезда.
Была здравая мысль: поехать на лето в Дудинку и хоть немного, образно выражаясь, отлежаться. Но получил в ответ жесткий отказ: «Мне не нужен сын без диплома».
Лев Григорьевич пошел навстречу: принял на работу лаборантом: выдавать и принимать инструменты на репетиции народного оркестра, инструменты хранились в крошечной каморке с голландской печью. Жалование – 30 рублей в месяц.
В ту зиму я немного «продвинулся» как скрипач: выучил «Концерт» Вивальди. Но это уже была агония. Училище и в перспективе консерватория уходили. Дикого гуся в домашнего не перевоспитать, даже если ему того и хотелось.

1967
Весной в Абакан приехал знаменитый тогда Красноярский Ансамбль танца Сибири (название, возможно, не точно), в его оркестре работала моя однокурсница по Красноярскому Училищу Искусств, мы встретились и она вздумала протежировать мою персону: в оркестре была вакансия на балалайку-секунду. Терять и приобретать мне было нечего, нечего также было делать, пришел на представление. В антракте музыканты меня окружили, сунули в руки балалайку солиста, я им насшибал умопомрачительное попурри из отрывков и обрывков некогда выученного, они восхитились, пожалели, что такие хорошие руки придется бить на секунде, взяли адрес: Абакан, до востребования.
До осени было далеко, перспектива играть на балалайке-секунде восторга не вызывала, я сжег абаканские корабли и с нехитрым своим имуществом отбыл в село Ермаковское, что в 100 км. от Минусинска. (Не путать с Ермаково – то на Полярном Круге).

Это были, пожалуй, самые светлые дни того окаянного десятилетия: большое село на Усинском тракте, вокруг тайга, напоенный хвоей воздух, маленькая речка Оя, бедное, но достаточно пристойное существование. И – любовь и уважение всего села! Во всяком случае той его части, которая могла танцевать. Танцы в клубе проводились под заунывный баян и еще более заунывную радиолу, а тут: оркестр! Саксофон! Аккордеон! Электрогитара! Контрабас! Барабан! Оркестр я собрал довольно быстро: барабанщик и контрабасист немного «шарили» в своем деле, аккордеонист – профессионал-трубач, только пьяница добрый, повозиться пришлось с парнем-гитаристом, но он оказался очень смышленым и очень хотел играть. Ну а мой саксофон – вообще из области фантастики.

Жизнь в клубе вертелась вокруг полумертвой библиотеки, ежевечернего кино, а два вечера в неделю бурлила на танцах. И на весь день весь клуб был в моем распоряжении: утром я сидел на сцене и учил на пианино «Восьмую сонату» Бетховена, «Токкату и фугу» ре минор Баха, «Утро» Грига, «Этюд» Черни. Потом брался за альт: «Чакона» Витали, «Концерт» Хандошкина. Скромно обедал и уже в кабинете занимался на кларнете и саксофоне (кормильцы!) и на гитаре. На гитаре все больше и больше: лет через шесть она стала моим единственным инструментом.

Счастливое время! Не думая ни о чем занимался музыкой как просила душа, и никто и ничто над ней не стояло. С людьми общался только по житейской необходимости, часто уходил в лес и скитался в одиночестве по его тропинкам и зарослям. До сих пор жалею, что не остался в Ермаковском навсегда.
Но у Адама Мицкевича есть строка: «Ладье моей вечно скитаться!».
В начале августа получил письмо из Красноярска с напоминанием, что в сентябре меня ждут в оркестре ансамбля. А в конце августа от своего сокурсника по АМУ узнал, что в Абакан приехал Московский передвижной цирк и дирижер шастает по городу, как угорелая кошка, ищет и не может найти саксофониста-тенориста. Наверное, никуда бы не поехал, но к этому времени пришлось расстаться с девушкой, которая, скажем так, очень нравилась, и ни с того ни с сего наехал на меня туповатый И.О. директора клуба. (Того, что принимал меня на работу, выгнали за драку).

В раздерганных чувствах вновь собираю манатки и навсегда покидаю чудесное село Ермаковское.
23 августа в Абакане состоялось открытие гастролей передвижного цирка №14, я предупредил дирижера, что поиграю у них пока не приедет по вызову саксофонист-тенорист, так как в сентябре поеду устраиваться в Красноярск. Нет проблем! 
Но уехать не успел – какая-то дурная оперетта, а не жизнь, право слово. Прибывший из Ленинграда саксофонист оказался большим любителем заложить за воротник: через три дня ему около ресторана проломили голову – попал в реанимацию.

Господи, как забегали циркачи вокруг нелюдимого, черного, как чеченец, музыканта! «Да на кой тебе тот ансамбль?!», «Да устраивайся к нам на постоянную работу!», «Да вот мы поедем в Среднюю Азию, знаешь, какие там яблоки?! С голову ишака!!». Последний довод решил дело: через три недели я уже катил на поезде в Казахстан, в город Джамбул.
Далее – простое перечисление, без комментариев и лирических отступлений.
Из Джамбула переехали в Фергану, где работали до начала января 1968 г.

1968
В январе цирк на два месяца закрыли на консервацию, дирижер оркестра и саксофонист-тенорист (Николай Дементенко) временно устроились при цирке ночными сторожами.
В марте цирк открылся в Фергане вторично, потом перебрался в Андижан.
Следующий город после Андижана – Барнаул.
В Барнауле одолела тоска по родине: до Абакана по прямой чуть больше пятисот километров!.. Пешком дойти можно.
Решил в последний раз испытать судьбу и закончить училище по классу кларнета: вызубрил «Полет шмеля» Римского-Корсакова и «Концертино» Краутгартнера. В июне уволился из цирка и прибыл в неласковые родные палестины.

До августа работал в Речном Порту грузоприемосдатчиком, главный инженер (профессионально играющий на баяне) сманил, потом он же организовал концертную бригаду и мы две недели плавали на чем попало по Красноярскому морю, водохранилищу то бишь.
Из учебы, естественно, ничего не вышло: сильно уж одиозной была моя личность, всем надоела, да и директором был уже не Лев Григорьевич. И в конце сентября я улетел в Караганду, снова в цирк.
Из Караганды мы отбыли в туркменский город Чарджоу, из него в Узбекистан – в Бухару.
В Бухаре отработали до Нового Года и в начале 1969-го года перебрались вновь в Ферганскую Долину – в Коканд.

1969
В Коканде не работали, а сразу стали на консервацию – открылись в марте.
После Коканда работали в Алма-Ате, потом сделали совсем несусветный крюк: поездом до Абакана, а из Абакана своим ходом через Саяны в Кызыл. Побывал проездом на родине…
Из Кызыла обратный крюк: своим ходом снова через Саяны и цивилизованным (по железной дороге) в Кемеровскую область, в город Прокопьевск.

Собственно, сначала мы заявились в Новокузнецк, даже успели расселиться по квартирам и начать возведение фанерно-полотняного аналога Колизея, как вдруг в Новокузнецк прикатила не то опера, не то оперетта из (если не ошибаюсь) Улан-Удэ. Увидев конкурентов (клоунов, акробатов и прочую шушеру) певцы и танцоры бросились звонить в Министерство Культуры СССР, Министерство, вняв воплям униженных и оскорбленных, позвонило управляющему «Союзгосцирка», управляющий позвонил нашему директору и предложил немедленно убраться вон из Новокузнецка. Мы и убрались, разобрав наполовину собранный цирк, собрав пожитки и проявив при этом глубочайшие познания в некоторых разделах великого русского языка.

Через месяц вернулись, отработали на гром при полных аншлагах, от аборигенов узнали, что наши зоилы из Улан-Удэ прогорели. Мелочь, а приятно.
В Сибири своевременно наступила довольно чувствительная прохлада и цирк наш покатил на юг, снова в Джамбул. Я и жил там на старой квартире. Душевное состояние было очень тяжелым, искал старых знакомых с прошлых гастролей, но никого не нашел.
Сезон завершился в Чимкенте, не помню, работали мы там Новогодние представления или нет.

1970
Третья консервация. Музыканты и артисты разъехались, кто по домам, кто по новой разнарядке. В Чимкенте осталась администрация цирка, некоторые служащие, униформисты, водители. Мне ехать было некуда, какие-никакие деньги были, я остался тоже.
Как долго тянулись эти окаянные месяцы: слякотная азиатская зима, неделями свинцовое бессолнечное небо…
В Чимкенте меня навестила мать, шесть лет не виделись. Сказала, что вступила в кооператив, где-то на Украине. Известие это я пропустил мимо ушей.

В Кентау, после Чимкента, жилось веселее, город мне показался уютным, тихие зеленые улочки, среди жителей много греков. Бассейн, где мы с приятелями барахтались чуть не каждый день.
Актюбинск. Мама дорогая… В Актюбинск меня угораздило добираться цирковым чихливым автобусом, больше тысячи километров казахстанских степей и полупустынь. Мало показалось прошлых путешествий по Туве с ансамблем «Жарки»! Часов шестнадцать тащились.

Уральск. Я так любовно описал этот город в «Романтике»! Всегда с удовольствием вспоминаю его. Цирк стоял на берегу Чагана, на лодочной станции я выбрал себе лодку и весла и каждый день, почитай, пропадал на реке.
Балашов.
Украинский город Славянск. Чаще вспоминается не Славянск, а Славяногорск на Северском Донце, куда мы всей кагалой ездили отдохнуть от трудов праведных на тамошнюю турбазу.

Краматорск. Здесь мы «горели»: площадку для цирка выбрали, не знаю кто, или городские власти, или наша дирекция, исключительно бездарную. Здесь напало очередное «раздумье»: решил я с цирком расстаться, еще раз забиться в глушь и усовершенствоваться как саксофонист. В середине октября рассчитался и улетел через Москву снова в родной Абакан.

Устроился поближе – в двадцати километрах, в селе Белый Яр. «Принят на должность методиста в Алтайский районный дом культуры». Так в трудовой книжке начертано. Что такое «методист» – до сих пор не знаю, но я из сельских босяков создал очень приличный «джаз» и снова попал в кумиры пляшущей сельской молодежи. Мне дали крошечную комнатку в бараке, с печкой, которую надо было топить углем: зима в Сибири – это вам не Средняя Азия.
Занимался жестоко: с утра четыре часа на гитаре, после обеда столько же и поболее на саксофоне. Гаммы. Бесконечные гаммы. «Школа» Ривчуна. Доигрался до того, что гамму до-диез мажор, одну из самых трудных, исполнял в том же темпе, что и до мажор, самую легкую. По вечерам читал, сочинял стихи или работал над нечто похожим на путевой дневник, впоследствии бесценный материал для «Романтики» и «Дороги в Никуда».

1971
Все бы ничего, если бы не «идиотизм деревенской жизни» и не вселенское зло – бабы. С тоски и одиночества вклепался в весьма симпатичную деревенскую барышню и даже расписался с нею. И все полетело в тартарары: двадцать семь лет, а «программа обучаемости» как включилась во младенчестве, так и продолжала жечь мозг и душу. И каково было свалиться в омут кухни, постели, женских сапожек, шляния по гостям к многочисленным родственникам и знакомым?! Пытался приучить подругу читать, да куда там. Она из поволжских немцев, до семи лет по-русски ни «бэ», ни «мэ», попытка понять смысл прочитанного абзаца приводила бедняжку в истерику.

Когда учился в АМУ был у меня друг, пожалуй лучший в жизни, работал он в оркестре Красноярского театра оперетты. В девяностых годах он занимал пост директора Красноярского симфонического оркестра. Сейчас уже и не помню, как мы с ним сговорились, но в конце марта или начале апреля я, кляня все на свете, удрал из Белого Яра в Красноярск, узнал, что оперетта собирается на все лето отбыть на гастроли и устроился в нее монтировщиком декораций. О том, как жить дальше не думал: темная ночь, лучше залить ее вином.
В Красноярске встретился с отцом, которого тоже не видел с 1965 года. У него и обитался, работая в театре и ожидая отъезда на гастроли.

Но все перевернулось, как всегда. Перед самым отбытием на гастроли с опереттой вдруг вижу, что на предмостной площади собирают конструкцию… цирка-шапито!!! Передвижной цирк № 4, прежний был № 14. Захожу под шапито уже возведенной конюшни (так для краткости именуют закулисную часть, что ли), спрашиваю: саксофонист нужен? Нужен!
Новый, третий цирковой круг…
В Красноярске цирк работал как бы не все лето, потому что в Чимкенте, куда он перебрался (и я с ним – второй раз Чимкент!) он закрылся на консервацию в конце ноября.
Испросив разрешения отца, зимовать приехал к нему, консервация была долгой.

1972
В начале марта пришел вызов на работу, отец проводил меня в Красноярский аэропорт. Он не особо и скрывал чувства облегчения, провожая чужого, в сущности, ему человека… Больше мы с ним никогда не виделись, потому что в ноябре того же года он нелепо погиб, я в это время был уже в Павлограде.

Дальше просто перечислю города: Чимкент, Кзыл-Орда, Актюбинск (2-й раз), Горловка, Краматорск (2-й раз), Бердянск, Мариуполь (тогда еще Жданов).
В Мариуполе настигло письмо от матери, она категорически требовала, чтоб я бросал свой драный балаган и ехал бы жить по-человечески в Павлоград, где северяне, и она в том числе, построили себе кооператив.

Деваться мне все равно было некуда, это раз, второе: во время многомесячных консерваций цирка жить в подвешенном состоянии удовольствие небольшое. В конце октября приехал в Павлоград, а в ноябре получил телеграмму о смерти отца. Тяжело вспоминать эту зиму: чужой город, серое небо, слякоть, будущее – темная ночь. Да еще мать и сестра из каких-то меркантильных побуждений два месяца не писали ни строчки: почему умер (здоровый человек), где похоронили, что сталось с его квартирой и фотоаппаратурой (фотограф-профессионал) и вообще – что это за подлые шутки?!

1973
В феврале я съездил в Красноярск (ближний свет!) и с этого времени навсегда порвал отношения со своей сестрой.
Вернулся в марте или начале апреля, не помню точно, начались поиски работы. Устроился в «Ровесник» на Химзаводе руководителем детской самодеятельности, но что такое ездить с «Поселка 40 лет Октября» на Химзавод?! Два автобусных маршрута, вечно набитые, как бочка селедкой.
В июле мне кто-то посоветовал уйти играть в ресторан «Горняк» и хотя играть в ресторане дико не хотелось, все же зашел в него вечером.
На эстраде трое музыкантов: ударные – Анатолий Эндрексон, труба – Фред Таслицкий, фортепиано – Юрий Михайловский (Царство им всем Небесное!..) Сакраментальный диалог: «Саксофонист нужен?» «Нужен!»

Зарабатывалось неплохо. Помимо зарплаты почти столько же, особенно летом, набегало на «парнусе», это платный заказ той или иной песни. А плохо было то, что домой притаскивался в двенадцатом, а то и в первом часу ночи; далее: вечно дымящие, пьющие, жующие и танцующие далеко не «хомо сапиенсы» и, наконец, необходимость пить самому, так как на трезвую голову ресторанный содом вынести я не мог.

В этом году предпринял серьезный литературный труд: начал писать повесть о цирке под названием «Романтика». Объем повести после перепечатки на машинке – 150 страниц. Повесть оказалась зерном, из которого впоследствии вырос большой роман под тем же названием: 600 страниц, перепечатанных уже самолично.

Перед тем, как перейти к четвертому цирковому кругу, сделаю небольшое отступление.
Если человек с детства считай (15 лет!) живет одиноким волчонком, а потом и взрослым волком, почти до тридцати, то у него не может быть нормальной психики, пригодной для добропорядочного человеческого общежития. Это если он даже на одном месте живет. А если скитается при этом по Сибири и Азии, наматывая тысячи и тысячи километров на теплоходах, самолетах, поездах, автобусах, меняя десятки и десятки чужих углов, гостиничных и общежитских номеров и комнат?

Привычка к цыганской жизни – дурная привычка, и как бы ни притворялся дикий гусь домашним, домашним он не станет, домашние всегда будут чуять в нем чужака. Таким чужаком я чувствовал себя всегда, отсюда и нелюдимость и склонность заниматься таким делом, которое требует одиночества. Исключение – оркестр и ансамбль, инструментальный или вокальный, да еще актерская работа. Но здесь другая психология: коллектив исполнителей не арифметическая сумма единиц, а одна большая единица, и ты в ней одновременно малая часть и неразделимое целое.

1974
В середине лета к ресторанной эстраде подошли двое молодых мужчин, разговорились с нами, оказалось – музыканты из коллектива «Ростовская группа «Цирк на сцене»».
В антракте я подсел за их столик и стал расспрашивать, что это такое – Цирк на сцене. Рассказали, хотя, как я потом убедился на собственной шкуре, рассказы эти не дают никакого представления о том, «что это такое». Спросил, возможно ли в это гастрольное заведение устроиться на работу и нет ли там томительных зимних консерваций. Консервации отсутствовали, а на работу: «Запросто!!!». Зловещий смысл этого «запросто» я тоже постиг шкурой, собственной, разумеется. Дали они мне адреса: Ростовской группы и Киевской. Я проявил патриотизм и написал письмо в Киев. Телеграмма-вызов пришла мгновенно.

И вновь взыграла цыганская кровь, снова собираю свой скарб и качу на паровозе из Днепропетровска в Киев, а из Киева, после оформления документов, тем же транспортом в Закарпатье, в город Мукачево.
Являюсь в коллектив с гордым названием «Днипро», знакомлюсь с артистами, музыкантами. Музыканты: ударные, ритм-гитара, бас-гитара, труба.
Увы – моей блестящей персоной дирекция заткнула зияющую оркестровую дыру коллектива: так называемые «артисты оркестра» играли на уровне плохой самодеятельности. Коллектив взвыл от восторга, услышав мой саксофон, я через некоторое время тоже взвыл, но совершенно по другому поводу.

Гастроли строились по такому принципу: обосновываемся в базовом более-менее приличном населенном пункте и из него, по радиусам, делаем вылазки на точки, договариваться с которыми полагалось нашему администратору, отменно бездарному, надо сказать. Собираться начинали после обеда, в зависимости от дальности точки; приезжали; с час-полтора устанавливали аппаратуру и реквизит артистов; представление; разборка и погрузка в крытый грузовик актерского и музыкантского майна; обратная дорога; возвращались на базу зачастую после полуночи.

Базовых точек на мою долю пришлось пять: Мукачево, Хуст, Коломыя, Воловец, Ивано-Франковск. Смотрю сейчас на карту в небольшом атласе мира: Свалява, Берегово, Межгорье, Тячев, Рахов, Долина, Городенка… Это малая толика: выезды были почти ежедневные, на карте атласа тех точек нет. Косвенно «побывал» в Румынии: ехали куда-то километров за 50 и все рядом с колючей проволокой пограничного забора, выпили на ходу 0,7 портвейна, а бутылку я, изловчившись, зашвырнул в другое государство. Пусть богатеет на даровой стеклотаре.

Долго так продолжаться не могло и после одной, на всю жизнь запечатлевшейся в памяти картины, решил: с меня хватит. Какой картины? Да собираемся в обратный путь, ночь, серпантин Карпат, 70 км, а наши водители, грузовика и автобуса, достали бутылочку водки, аккуратно ее разлили по двум тонким стаканам, со вкусом тяпнули и закусили холодной котлеткой и кусочком хлеба на двоих.
Отпускать меня не хотели: такого уровня саксофонисты попадались там чрезвычайно редко, да и то только сдуру. Но в сентябре я все же вырвался на свободу.

Снова поиск работы. Приняли меня в ДКМ, почти уже достроенный, руководителем оркестра народных инструментов, хотя инструментов тех там и в помине не было. Не было их и через 10 лет, и через 20, а теперь уже и никогда не будет. Вскорости меня переманили в музыкальную школу №2 преподавать балалайку. Учеников было на полставки и я совершенно случайно занялся частным преподаванием гитары.
Участвовал в открытии ДКМ в небольшом амплуа актера, в довольно большом  – саксофониста эстрадного оркестра, а так же певца в известном в те времена вокальном ансамбле «Калинка». С «Калинкой» был связан много лет: мы стали лауреатами какого-то конкурса в Днепропетровске, катались в турне в Приднестровье, долго служили обрядовым хором в городском ЗАГСе и, наконец, определились в Соборе Голубицкого в качестве церковного хора.

В семидесятых годах (не помню точно) заказал детали и сделал станок для изготовления нейлоновых струн, стал все больше заниматься как гитарист-исполнитель. Май 1975-го года: «За высокое исполнительское мастерство на смотре творческих сил педагогических коллективов ДМШ Павлоградской зоны вручить грамоту метод. совета». Играл я «Легенду» Исаака Альбениса в старом здании ДМШ № 1. Впоследствии в том здании обосновалась городская телестудия, там случилось аккомпанировать на гитаре моей ученице по классу вокала Марине Ченцовой, пела она «Испанскую песню».

1978
Полгода работал в ДК Шахтостроителей, вел студию гитары. Все более ориентировался на частное преподавание, хотя имел с этого кучу неприятностей: даже Горфинотдел хватал за шиворот, правда не очень сильно.

1980
Сделал второй станок для намотки струн, так как старый сильно тарахтел.
Небольшое отступление. На металлических струнах полноценное обучение маленьких детей практически невозможно, но нейлоновые струны являлись бешеным дефицитом, к тому же и очень недешевым. Как изготавливаются фирменные струны не знаю до сих пор, конструкцию станков придумал сам, технология изготовления тоже моя. Во всяком случае наверное с четверть века не только мои, но и ученики всех педагогов играли на струнах МАДЭ ИН ПАВЛОГРАД!

1982
Вечерняя музыкальная школа (сейчас ДМШ №3), класс гитары. Работал в ней чуть более четырех лет.



1983
Последний привет из прошлого: в Павлоград приехал цирк-шапито, директором его была женщина, которая когда-то работала в «моей» передвижке № 4 старшим кассиром, я ее немного на гитаре играть учил, знал и ее мужа – он был инспектором манежа (шпрехшталмейстер по старинке) и тогда, и сейчас. Помнится, усиленно «сватал» меня сделать с ним номер музыкальных эксцентриков. При моем то «таланте» играть на дюжине инструментов номер получился бы классный, но я почему-то не вдохновился, хотя одно время серьезно об этом подумывал. Цирк стоял в парке, недалеко от ДК Шахтостроителей, месяц я поиграл в его оркестре и распростился с ним навсегда. В нынешних позорных двухмачтовых балаганах не был ни разу, даже отворачиваюсь, когда их вижу.

Осенью попал на операционный стол, делать ничего не мог, по квартире пробирался хватаясь за стенки, и решил немного отредактировать свою «Романтику», хоть какое-то занятие. И вот три этапа «редактирования»:
1988.06.01 – закончена рукопись,
1989.06.02 – закончена последняя правка текста,
1989.07.20 – закончена собственноручная перепечатка на пишущей машинке.

1986
Написал большую литературоведческую статью «По следам «Тайны Эдвина Друда»» о последнем незаконченном романе Ч.Диккенса. Статью приняли в Московском «Альманахе библиофила».

1987
Ренессанс саксофона: с сентября этого года и по октябрь 1993-го числился руководителем эстрадного оркестра во Дворце Машиностроителей. Собственно, руководителем был худрук, а ныне директор ДМШ № 3 Анатолий Иванович Таранец, а мне платили денежки за то, что был ведущим исполнителем оркестра и делал для него аранжировки.

1988
Стал участником, актером то бишь, любительского театра «Бригантина», за несколько лет сыграл примерно в пятидесяти спектаклях.
Занятие это дорого мне обошлось, говорили, что играю чуть ли не гениально, однако никакой игры то и не было: в процессе заучивания роли и отработки дикции происходило как бы превращение в персонажа, а это никакой не талант, это заурядный самогипноз и качество актерской «игры» равнялось всего лишь степени глубины того гипноза, а она была велика. Вспоминаю, как однажды после двух новогодних спектаклей «Золушки» Шварца плелся домой еле шаркая подошвами и на улочке Литмаша уцепился руками за штакетник и заплакал от нервного перенапряжения.
И все же (парадокс!) именно годы, проведенные в «Бригантине» и тяжкие годы скитаний с цирком-шапито, вспоминаются с неизбывной ностальгией!
Добавлю, что первыми читателями «Романтики», нескольких новелл и всех пьес, кроме «Нунчи», были актеры «Бригантины».

1989
Написал три новеллы: «Ноктюрн», «Референдум», «Раб и Викинг».

1990
Новеллы «Иудины апостолы» и «Юлия». В 1994 году пошел в городскую типографию и спросил директора (Царство ей Небесное!..), можно ли частным порядком напечатать какую-нибудь из новелл. Можно. Оставил ей машинописные копии нескольких новелл, она прочитала и выбрала «Юлию».
Две пьесы для «Бригантины» – «Золотой ключик» и «Щелкунчик и Мышиный Король». В «Золотом ключике» исполнял роль Дуремара («Фирма «Дуремар»! Первосортные пиявки!»), в Щелкунчике роль Звездочета.

1991
Новеллы «Вишня» и «Суд». «Вишню» писал более полугода: чуть не каждый день с марта месяца и по ноябрь бегал к деревцу вишни около своего дома, списывал с натуры. Это в назидание тем, кто думает, что написать рассказ, повесть, роман нетрудно: взял пачку карандашей, кипу бумаги, посидел годик за столом и – готово! – «Тихий Дон» пошел в печать!..
Пьеса «Спящая красавица». Не могу вспомнить, кого я в ней играл.

1992
Новелла «Донат Донатович». Цирковая ностальгия!..
Пьеса «Летающая тарелка». Очень хорошая получилась комедия, начали над ней работать, но наступили всем известные благословенные времена и как бы не в этом же году наша «Бригантина» затонула.

1995
«Бурный «Тихий Дон»» – большая литературоведческая статья, касающаяся авторства М.Шолохова. Редактор газеты «Западный Донбасс» опубликовал ее в нескольких номерах.
Две пьесы: «Соловей» и «Новые штаны короля» по сказкам Г.Х.Андерсена. Написаны в «никуда».

В этом году я на год вернулся во вторую музыкальную школу, соблазнился на одно мероприятие. В школе решили создать инструментальный квартет в составе: баян, домра, балалайка-прима, балалайка-бас. На первые три инструмента музыканты подобрались исключительно сильные, а на должности басиста прочно застряла вакансия. Ну и вспомнили обо мне, многогрешном и малообразованном (остальные имели консерваторию и Институт Гнесиных). После первой же репетиции меня обуял восторг, потому как страстно люблю оркестровую и ансамблевую игру. Привел в порядок инструмент, сделал для него нейлоновые струны. Появилась исполнительская единица не скажу государственного, но масштаба Днепропетровского уж точно: мы играли на равных с аналогичным квартетом педагогов музыкального училища, а там были ассы будь-будь.

Просуществовал наш квартет недолго: есть такая непобедимая вселенская дурость: амбиции. Формальный наш руководитель был всего лишь первый среди равных, но вздумалось ему натянуть на себя тогу непререкаемого и недосягаемого авторитета. Результат не заставил себя ждать. Столько лет прошло, а до сих пор жалко.

1996
Пьеса «Нунча» по рассказу М.Горького. написал я ее «по заказу», а если честно – то по исключительной назойливости некой околотеатральной дамы. И не стал бы тратить время, да Ева без всякого Змия подсунула Адаму яблочко: «Сделайте там роль для себя!». Я почесал репу и вдруг эта роль сверкнула метеором: Дядюшка Лано! Для себя и постарался, написал, но оказался в дураках: и время потерял, и пьеса не была поставлена, и актерских дивидендов мне, естественно, не обломилось.

1999
Новеллы «Мавзолей Герострата» и «Скрипка с Немезиды».

                *     *     *
На рубеже дат, разграничивающих два тысячелетия, сделаю некоторое отступление от хронологической последовательности. Две важнейшие составляющие предлагаемого читателю жизнеописания приведу целостными линиями, чтоб не распылять их по отдельным годам.

Семиструнная гитара считается русским народным инструментом, подавляющее доминирование в мире имеет испанская гитара, шестиструнная. И хотя у русской гитары колористических, технических и гармонических возможностей ничуть не меньше, чем у испанской, репертуар ее очень беден.
«Давно усталый раб замыслил я» создать для русской гитары достойный ее возможностей репертуар, но до 1997-го года серьезно заняться не получалось, хотя первую попытку переложить знаменитую «Чакону» И.С.Баха предпринял еще в 1968 году. В 1974-75 годах сделал вполне профессиональное переложение и «Чаконы» и 1-й «Сонаты» из тех же «Сонат и партит» Баха, которые и выучил, имея цель уйти на эстраду гитаристом-исполнителем.
И ушел бы, не случись величайшей трагедии в жизни: повредил пальцы правой руки, повреждение абсолютно незаметно и не препятствует любой работе, кроме… игры на гитаре.

1997-98
Сделано переложение всех «Сюит» для виолончели соло И.С.Баха.

1998-99
Сделано переложение всех «Сонат и партит» для скрипки соло И.С.Баха, «Чакона» и 1-я «Соната» подвергнуты существенной редакции.

2002
Переложены сюиты для лютни или чембало все того же И.С.Б. Кроме того переложены его «Маленькая прелюдия» и «Прелюдия» из «Хорошо темперированного клавира».
В августе отослал компакт-диски с записью нотных текстов по адресу трех российских консерваторий. Екатеринбург и Новосибирск отмолчались, а из Санкт-Петербурга пришел ответ с весьма лестной оценкой моей работы. 

2003
Переложен целиком сборник «Старинной лютневой музыки», всего 100 пьес. Ксерокопии переложений также переслал в Северную Пальмиру.

Кроме этих фундаментальных массивов музыки много переложений отдельных пьес разных композиторов, перечислять которые не буду.

Поскольку даже в дурном сне не снилось, что все это возможно будет издать, весь нотный материал переписан на уровне очень высокой каллиграфии с тщательнейшей проработкой аппликатуры и способов звукоизвлечения ради предполагаемого распространения в виде ксерокопий. Весь этот материал занял более 500 страниц. Смотрю сейчас на листы с нотами и озноб: труд нечеловеческий.

Вторая составляющая – преподавание гитары и связанная с эти работа. Период большой: 1970-е годы и по нынешний 2013-й.

Когда начал заниматься с учениками, то обложился грудой разных самоучителей, пособий и школ, в том числе и школами М.Каркасси и Э.Пухоля. Скоро, однако, убедился, что толку с этой литературы никакого и начал разрабатывать и собственную методику, и собственный хрестоматийный материал. Так и родилась  «Школа-Хрестоматия» для испанской гитары, закончил ее в 1997 году. В «Ш.Х.» семь разделов (классов)), 280 пьес, 450 страниц нотного текста, исполненного все на том же уровне каллиграфии.
Учеников прошло через мои руки и «Школу» за более чем 30 лет, наверное, сотни, упомяну ставших профессионалами.

Наташа Шульга. Примерно (точных дат не помню) в 1984 поступила в Донецкое музыкальное училище, окончила его с красным дипломом. В Павлограде работала в 1-й музыкальной школе, но много лет назад навсегда уехала в Аргентину.

Катя Леонтиенко. В 1986 поступила в Днепропетровское музыкальное училище, после его окончания бессменно работает во 2-й муз. школе. Среднее, а затем и высшее муз. образование получил ее ученик Сергей Мартемьянов, несколько лет назад перебравшийся в Москву.

Лена Сейфер. Чудесная гитаристка: поступила в Днепропетровское Училище Культуры, исполнив на гитаре 1-ю часть «Лунной сонаты» Бетховена. Хвасталась, что весь педколлектив сбежался послушать «Лунную» в исполнении на гитаре. Работала (и очень успешно) во 2-й муз. школе, но так же очень давно уехала в Израиль.

Света Шульга, сестра Наташи. Около 1990 года поступила в Донецкое муз. училище, но с 4-го курса уехала в Японию. Так там и застряла. Вышла замуж, несколько лет назад приезжала к родителям в гости, с дочкой, чудесным ребенком, никогда, наверное, не забуду прекрасную Лейлу! Я даже стихотворение о ней написал и ей посвятил, хотя по-русски она тогда – ни словечка.

Женя Ащеулова. Учиться у меня начала  с шести лет. Поступила в Днепропетровское муз. училище, окончила с красным дипломом. Поступила в «Институт» Поплавского в Киеве, лауреатка международного конкурса в дуэте с флейтисткой. Училась в Италии у профессора Проди (если не напутал в фамилии), потом поступила в консерваторию в Швейцарии. Полгода своим дуэтом работали в Арабских Эмиратах, играли шесть дней в неделю в крутом отеле. Гастролировали дуэтом по Германии, недавно была в Южной Корее. Еще бывала в Париже, но в качестве переводчика для киевского художника.

Виталлий Синников. Поступил в училище вместе с Женей, по окончании поступил в Харьковскую консерваторию по классу вокала.

Даша Мартыненко. Детская подруга и соперница Жени. Прогрызла мою «Ш.Х.» от первой до последней странички. Очень я любил эту девочку, но, к моему огорчению, они уехали в Россию, в Адыгею. Поступила она в муз. училище в Ростове-на-Дону, там же поступила в консерваторию. Гитаристка очень сильная.

Света Журавлева. Поступала на гитару, но приняли ее на домру. Я сильно рассердился на педагога (у которого училась Женя Ащеулова), но был «отомщен»: ему пришлось хлопать глазами, когда она на техзачете играла «Вечное движение» Н.Паганини. Пожалел, небось, что упустил такую ученицу. Далее по музыке Света не пошла: высшее образование получила как экономист.

Янис Яворский. Занимался у меня с шести лет, с десяти параллельно учился по классу фортепиано. Закончил фортепиано с 1-й «Сонатой» Бетховена и трехголосной фугой Баха. В 12 лет по моему настоянию (я не забыл Свету Журавлеву!..) начал учиться на скрипке во второй муз. школе, показал великолепный результат – сказался гитарный тренаж левой руки. В 2011 году (тоже по моему совету) поступил в Днепропетровское муз. училище не на гитару, а на скрипку.

Ира Винокурова. Лето 2013! Поступила в Днепропетровское Училище культуры, играла «Сонату» Н.Паганини и танго «Кумпарсита».

Упомяну и о «нестандартных» учениках.

Людмила Борисова и Наталья Кулык, преподаватели виолончели во 2-й и 1-й муз. школах, прошли у меня «переквалификацию» и уже много лет ведут класс гитары в своих школах, а Н.Кулык еще и в 3-й. Несколько учеников Н.Кулык учатся в Днепропетровском Училище культуры.

Две аккордеонистки Оксана и Аня. Оксана после «переквалификации» преподавала в 1-й школе, а потом уехала, если не ошибаюсь, в Херсон. Аня самая молодая: всего несколько лет ведет класс гитары в Межиричах.

Ну и Ян Богданович, по образованию инженер, двадцать лет назад он уехал в Германию, преподает частным порядком гитару и, так же с моей подачи, изготавливает концертные гитары. В Павлограде находятся около десятка его инструментов.

                *     *     *
Возвращаюсь к хронологии.

1999 – 2001
«Дорога в Никуда» – вершина жизни. Я родился для того, чтобы написать эту книгу. Скитаясь с цирком-шапито, написал огромное количество писем покинутым друзьям и подругам и также вел нечто вроде дневника почему-то тоже в форме писем, но без ответов. И таких «писем» у меня набралось с дюжину общих тетрадей.
Лежали эти тетради в столе без малого тридцать лет, я в них никогда и не заглядывал и, наконец, решил сжечь, предварительно перечитав. И попался. Сначала взялся их переписывать, убирая лишнее, исправляя небрежный стиль юности, но это оказалось все равно, что тушить пожар бензином.

Текст вырвался на волю, как джинн из бутылки, и сделал безвольным рабом: я подчинялся его воле, а не своей. Обошлось это много жесточе, чем актерство в «Бригантине». Вот режим дня этих лет.
Утро, мне под шестьдесят, сижу за компьютером и набираю выправленные тексты.
Вторая половина дня. Прорабатываю и правлю готовый материал, сознание раздваивается: пожилой я уже человек, но одновременно душа летает в далеком прошлом.
Вечером, и до двенадцати, часу ночи: какие шестьдесят?! Мне 18-20-22-24!!! Пишу, черкаю, переделываю: лица, события, переживания, города на уровне галлюцинации! 
Ночью тумблер переключается: утро… мне под шестьдесят… сажусь за компьютер… После полутора лет таких «переключений тумблера» я заболел. Думаю, не выздоровел до сих пор.

2002
В марте я связался с «Агентством «Royalty». Обществом интеллектуальной собственности». Оно, вроде как, защищает мои авторские права на все литературные и музыкальные работы.

2003
Написал фантастическую повесть «Апартеид».

2004
Новелла «Дом Восходящего Солнца». Фантастическая повесть «Мефисто-вальс». Повышение в звании: пенсионер!

2006
Умерла мать. Общение наше (в письмах) прекратилось в 2000 году. Телеграмму из Талнаха получил 31-го декабря. С тех пор у меня нет Новогоднего праздника. 

2007
Сделал мастеровую экспериментальную гитару. Сейчас эта гитара находится в Павлоградском краеведческом музее.

2008
Историко-публицистическая статья «Скрипичные и гитарные мастера Павлограда».

2009
Сделал вторую мастеровую гитару.
Мой добрый компьютерный гений Маргарита Лащенко поместила все мои литературные работы на Российский сайт PROZA.RU. На 28-е августа 2013 года статью «Чарльз Диккенс и Джон Джаспер» прочитал 13000-й читатель.

2010
Историко-публицистическая статья «Павлоградец Иван Марунченко».
Историко-публицистическая статья «Моцарт без Сальери».

2011
Новелла «Цыганка Малярка и цыган Василько».
Историко-публицистическая статья «Сыны Единого Бога».

2012
Новеллы «Мирандолина» и «Сердца трех».
Литературоведческая статья «Чарльз Диккенс и Джон Джаспер».
Историко-публицистическая статья «Дутые секреты Страдивари».
На сайт DROODIANA.RU была скачана моя литературоведческая статья «По следам «Тайны Эдвина Друда»».
Летом администрация Павлоградского краеведческого музея любезно согласилась принять в свои фонды эксклюзивный восьмитомник моих литературных произведений, экспериментальную гитару, деревянный кларнет позапрошлого века и очень редкий музыкальный инструмент концертино.

2013
На сайт DROODIANA.RU скачана статья «Чарльз Диккенс и Джон Джаспер».
Литературоведческая статья «Третья тайна «Тайны Эдвина Друда»».
Музей принял в свои фонды все рукописи моих литературных и музыкальных работ, за что я чрезвычайно благодарен ему. Потому что (перефразируя строки моего друга и коллегу по сайту PROZA.RU Виктора Афсари – хирурга, музыканта и поэта):


И уж не кажется – пришел печальный срок,
Когда уста от холода немеют…

P.S.
Фрагменты автобиографических сведений присутствуют в публикациях, являющихся самостоятельными произведениями:
«Моя Гитара»
«Околомузыкальные истории»
«Дутые секреты Страдивари»
«Скрипичные и гитарные мастера Павлограда»
«Очарованная гитарой»
«Музыкальный феномен»
«Сыны Единого Бога»
«Дорога в Никуда»
(См. PROZA.RU Николай Аба-Канский)

 
                Приложение

«Прошлое – родина души человека».
Г.Гейне

Приходят года, когда впереди не видишь уже почти ничего, и слишком много является душе, если обернешься назад, в былое. Десятки, сотни лиц, города и веси, края, бывшие частью Родины, а теперь чужие и даже не дружественные страны. Поезда, самолеты, теплоходы автобусы – тысячи километров дороги. Лица девушек и женщин, которыми отчаянно увлекался. Друзья: с иными навсегда порвались всякие связи, другие уже покинули этот мир.

Судьба писателя – судьба его книг. Если суждено Николаю Аба-Канскому кануть в Лету, что ж – так тому и быть, но если судил ему Бог остаться крохотным, но негасимым огоньком в грандиозном фейерверке литературы, то пусть не забудутся и те, близкие душой и сердцем, без которых не было бы писателя, а было бы что-то другое. Или совсем ничего.

                *   *   *

                ОТЕЦ
Несчастье жизни семейственной – отличительная черта русского народа, как говорил Пушкин; а я – русский и, по-видимому, с нежного детства был непоправимо напуган той «жизнью семейственной», остался один, без детей, без внуков. Может, оно и к лучшему.

Духовное наследие отца очень велико, хотя он едва ли осознавал, что это наследие означало для будущей судьбы сына. Первое – книги. Яркое детское воспоминание: сидим вчетвером у большого квадратного стола, мать что-то вяжет, мы с маленькой сестренкой, тихо, как мышки, разинув ротики, слушаем. Отец читает вслух «Два капитана» В.Каверина. «Земля Санникова». «Вечера на хуторе близ Диканьки». Книг в доме – множество. Подписные издания: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Толстой, Тургенев, Гончаров, Короленко, Обручев. Майн Рид, Фенимор Купер, Вальтер Скотт. Да всего уже и не припомнить. Кроме художественной – масса научно-популярной: стопка брошюр в мой рост и рылся я в них очень усердно. До сих пор помню книжицу, где под орех, то бишь «марксистски», отделывалась теория пресловутого Большого Взрыва: это, де, буржуазное измышление, протаскивающее идею Бога. Отец рано научил читать и сын, получив сильнейшую дозу «литературного яда», лет с восьми начал сочинять сам.

Музыка. Пел отец фальшиво, мать в молодости пыталась научить его играть на балалайке и гитаре, но ничего не получилось. Как она говорила – у него руки работали синхронно, а при игре на балалайке они должны двигаться автономно. Я своей музыкальностью удался в деда, отца матери. Но зато в доме был патефон! Волшебная машина! Завести его, закрепить в головке новую иголку, поставить пластинку. «Гандзя», «Коли розлучаються двоэ», «Ой, не свiти мiсяченьку». Отец – выходец с Донбасса, русский, но по-украински говорил и очень любил украинские песни. Впрочем, как и мать, коренная сибирячка. А потом – радиола, сказка! Долгоиграющие пластинки, оперетта «Вольный ветер» Дунаевского. Почитай что, наизусть ее выучил, распевали дуэтом, радиола и я: «Друг мой, будь как вольный ветер…» Наверное, сильно запали в сердце слова этой арии: так и прожил жизнь «вольным ветром». Имелась и гитара, висела над моей постелью, но лет до одиннадцати не являлось ни малейшего желания взять ее в руки. А затем – гитарное цунами. А не будь дозы уже «музыкального яда» взялся бы я за нее?

Мастерская. Когда семья жила в Абакане, в своем доме, маленькая комнатка была оборудована под фотолабораторию, там же и в кладовой имелась масса столярного и слесарного инструмента – у отца на этот предмет были золотые руки. А когда «Нефтегазразведку», где работали родители, перевели в Черногорск, то из трех комнат квартиры одна вновь оказалась фотолабораторией и весьма приличной столярно-слесарной мастерской. А теперь, более чем через полвека, одна комната моей квартиры лет двадцать как превращена в мастерскую. Не знаю, на что и как бы жил я в лихие годы после распада Союза, не получи в детстве и отрочестве навыков работы с деревом и металлом. Мир праху твоему, многогрешный Денис Матвеевич.

                ГЕОРГИЙ МОРОЗОВ
Началось с анекдота. На школьной перемене с одноклассником катимся кубарем по лестнице и едва не сшибаем с ног директора – Аиду Борисовну. Высокая, стройная, красивая женщина, мне она очень нравилась и, может, по этой причине я ее очень боялся. Прижались лопатками к стене и глаза зажмурили: все, пропали… Когда: «Ребята, вы не хотите записаться в оркестр народных инструментов в Доме Культуры? Там очень хороший руководитель, в марте выступите на смотре художественной самодеятельности». Мне по за глаза хватало авиамодельного кружка и собственного шизофренического бренчания на гитаре, чтоб лезть в какие-то там оркестры, но в данной ситуации как было не завопить в показном энтузиазме: «Конечно! Хотим!», думая про себя: «Пару недель походим да сбежим». Все мои одноклассники после выступления на смотре так и сделали, я один остался.

Собственно учителем музыки Георгий Гаврилович для меня не был: сунул в руки домру-бас, положил на пюпитр нотный листок, где было начертано в басовом ключе какая нота на каком ладу и на какой струне зажимается. В китайской грамоте этой я мало что понял и до сих пор не вспомнил, какие звуки издавал мой бас на пресловутом смотре самодеятельности. Но самое главное было сделано: полууличного хулиганистого мальчишку навсегда покорила сцена и основной состав оркестра Георгия Гавриловича. С музыкальным образованием там не было никого, кроме руководителя, а вот репертуар оркестра: «Концерт» Будашкина для домры, его же «Концертные вариации» для балалайки, «Концертная пьеса» для баяна Коняева, «Полет шмеля» Римского-Корсакова. Не считая «мелочи» вроде «Старого замка» Мусоргского или музыки сопровождения спектакля «Сельские вечера». «Сельские вечера» очаровали театром и мальчишка окончательно потерялся для астрономии, физики и математики, к великому огорчению и изумлению отца: до конца жизни он так и не понял, какими судьбами его сын очутился не в науке, а в полупьяной и полубосяцкой богеме.

Итак, весной, после судьбоносного смотра, я купил балалайку и самоучитель, за лето от корки до корки перетер его в пюре, а в сентябре явился к Георгию Гавриловичу и поразил своими достижениями. Георгий Гаврилович персону мою зауважал и немедленно посадил в свой основной состав. Правда, там мне пришлось несладко: все музыканты были – зверье и не особо стеснялись рычать на щенка, если он нес околесицу. Но как бы там ни было, оркестр Георгия Гавриловича оказался моей единственной школой. В музыкальном училище я усвоил только одну науку: как не надо заниматься музыкой. Да простит меня родное Абаканское Музыкальное Училище и советское Министерство Культуры.

Училище открылось в 1960-ом году, я, конечно, загорелся поступить, тем более, что преподавателем по классу народных инструментов там должен был быть мой учитель. Но в тот год оркестр понес две крупные потери: первый домрист поступил в училище, а первого балалаечника забрали в армию и Георгий Гаврилович уговорил меня не поступать в этом году и, в качестве компенсации, что ли, предложил работу руководителя оркестра народных инструментов в Черногорском Дворце Пионеров, на место поступившего в училище упомянутого выше домриста. Я соблазнился, расплевался со школой, в которой последний год вообще ничего не делал – сидел, как мышь в подполье, за партой, втянув голову в плечи, в десятый класс не пошел, а затесался сразу в педагоги. По-моему, учителя родной школы были шокированы такой вот неожиданной карьерой своего отморозка.

                ВАЛЕНТИНА БОЧАРОВА
В училище поступил в 1961 году. Не знаю, стоило ли это делать. Я по природе дикий, а не домашний гусь, абсолютный самоучка, абсолютно не терпящий никакого диктата, даже если диктат во благо. И все светлые воспоминания об училище – люди. Первый директор – Ревич Лев Григорьевич. Как он старался направить на путь истинный одаренного дикаря, но дикарю тому Бог судил какой-то другой путь, далекий от истин житейских. «Друг мой, будь как вольный ветер…» Друзья: Павлик Воробьев – балалаечник, Юра Хустик и Саша Демченко – скрипачи, Таня Шиманская и Люда Яхонтова – пианистки.

Но ярчайшей звездой на заре юности была Валентина Федоровна: друг, наставник, старшая сестра. В училище она работала библиотекарем, выдавала ноты студентам. Всякую свободную минуту прибегал я в библиотеку и забивался в какой-нибудь уголок, покорно снося ее бесконечное ворчание на разгильдяйство, нежелание стерпеть учебную рутину. Я, например, никак не мог взять в толк, зачем на уроке «Обществоведения» мне вдалбливают, что США вот-вот рухнут, т.к. там империализм в последней стадии загнивания; и зачем на уроке математики меня учат вычислять объем картонной коробки из под башмаков сорок третьего размера? Имейте в виду: я не ерничаю. Или терять время на ознакомление с баяном. На кой предмет мне тот баян? Понадобится – сам научусь. Подумаешь, бином Ньютона. На скрипке и кларнете научился ведь, без всякого ознакомления. Лучшее средство прекратить воспитательное мероприятие – затянуть под гитару романс. Валентина Федоровна умолкала мгновенно. Чтоб ублажить ее, выучивал все новые и новые романсы и даже стал сочинять собственные песни. Она же подзуживала заниматься и литературой: чтоб заслужить ее более-менее благожелательное хмыканье накропал множество стихов и даже сочинил повесть-сказку. Она дала мне прочитать «Диалоги» Платона и подарила книжку стихов Тютчева. Вот уже без малого полвека не расстаюсь с ней, где бы не носила бродягу цыганская звезда.
Валентина Федоровна – один из главных персонажей «Дороги в Никуда», не умрет «Дорога» – не умрет и образ моего вернейшего друга юности.

                РУДОЛЬФ ИЗАТУЛИН
«Изобразительная сила таланта». Обыватель считает, что поскольку таковая сила у писателя имеется, то какая ему разница, о чем писать? Надо – напишет о КБ «Южном», надо – о театре или симфоническом оркестре, надо – напишет второй «Фрегат Паллада». Увы. Чтоб написать роман о КБ «Южном» надо не один год и не одну пару штанов протереть за кульманом, о театре – стоптать на подмостках десяток пар башмаков, об оркестре – подудеть в нем на трубе или поперепиливать смычком контрабас.

 Автор этих строк написал два романа о цирке, но о цирке-шапито, бродячем цирке, перенести действие в цирк стационарный он бы ни за что не смог, потому что никогда в нем не работал. Не написал бы и о шапито, если бы часами, неделями, месяцами, годами не занимался в манеже (помимо работы в оркестре) жонглированием и эквилибром. Номер Олега Колесникова в «Романтике» – мой номер. Если честно – то занятия в манеже были средством не спиться в бесконечной веренице дорог и городов, судьба многих моих товарищей-оркестрантов.

Но мысль переступить магическую окружность манежа, чтобы, как хвастают молодым девицам молодые акробаты, никогда уже не выйти обратно, не посещала голову даже в самое тяжелое похмелье, в манеж меня втащил чуть ли не за шиворот Рудольф Изатулин, клоун или, как говорят в цирке, – коверный. Теперь уже никогда не узнать, что за блажь накатила на него взять и выучить оркестрового саксофониста жонглировать мячами, палочками и кольцами, но только эта блажь породила на свет «Романтику» и «Дорогу в Никуда». Правда, Рудольф очень любил слушать, как я деру глотку под дребезг гитары. Может, из-за этого?
Больше о Рудольфе ничего не напишу: о нем очень много написано и в «Романтике», и в «Дороге в Никуда».

                МАТЬ
Мне трудно писать о родных – давно и безнадежно разбитой семейной лодке. С 15 лет живу самостоятельно и чуть не до 30 скитался сирый и бездомный. Так бы и пропал на какой-нибудь обочине, если бы мать, Ефимова Клавдия Николаевна, работавшая в Таймырской Экспедиции, не построила в Павлограде кооперативную квартиру и не загнала бы меня в нее. К оседлой жизни привыкал с трудом, клял и квартиру, и город, и все на свете, но пришлось смириться. Если бы не этот угол, не исполнилась бы мечта – написать книги, не стал стал бы педагогом и не создал бы своей «Школы-Хрестоматии», не переложил бы для русской гитары Баховские виолончельные, скрипичные и лютневые сюиты-сонаты-партиты, не стал бы гитарным мастером. Такая работа требует покоя и уединения, скитаясь ничего не сделаешь. Мать ни в малейшей степени не интересовалась ни моей музыкой, ни моей литературой, но невольно в огромной степени поспособствовала им. Не пришлось проводить ее в последний путь, не пришлось бросить горсть земли в могилу, никогда и не побывать у той могилы, но, как и отцу – мир праху твоему, Клавдия Николаевна.

                ВЛАДИМИР ПЕТРЕНКО
«За высокое исполнительское мастерство на смотре творческих сил педагогических коллективов ДМШ Павлоградской зоны вручить грамоту методсовета». Это выписка из трудовой книжки за май 1975 года. Играл я на том смотре «Легенду» Альбениса. Играл на фабричной (Ленинградской) семиструнной гитаре, на металлических струнах, не имея понятия о струнах нейлоновых, мастеровых гитарах, о правильной постановке рук. Именно встреча с Владимиром Петренко подтолкнула в третий раз поменять музыкальную специальность – я стал гитаристом. Если бы не он – не узнал бы о преимуществах нейлоновых струн, не поиграл бы на мастеровой палисандровой гитаре, не занялся бы изготовлением нейлоновых струн, которые были дефицитом. И не стал бы особо увлекаться гитарой: может, вновь с кларнетом и саксофоном потащился по Дороге в Никуда. А занимался на гитаре бешено: по 6-7 часов ежедневно, иногда и 10-11. А что было делать? Разменял четвертый десяток, лимита времени уже не имелось. Если мне память не изменяет, Владимир был по специальности гидрогеологом, на гитаре и скрипке играл с детства, самоучкой, учился заочно в Ленинградском Музыкальном Училище по классу гитары. Тяжелая болезнь не позволила закончить училище, она же была причиной ампутации ноги и преждевременной смерти в 1978 году, ему и пятидесяти не исполнилось.


                ИВАН МАРУНЧЕНКО
Год рождения Ивана Герасимовича – 1906. Человек гигантского жизненного опыта, помнивший времена Гражданской войны, коллективизации, голода, террора 37-38 годов, фашистской оккупации и много мне о тех временах рассказавший. Личность сложная и необычная, человек широкой души и, одновременно, замкнутый. Скрипач, пианист, аккордеонист, композитор, скрипичный мастер. Ему я обязан чрезвычайно многим.

Простой вопрос: что такое музыкальный инструмент? Корпус, гриф, струны, клапаны, вентили. Все так, но инструмент – это еще и музыкальная литература для инструмента. Богатейшая сокровищница, безусловно, у фортепиано и скрипки и если скрипку называют «королевой», то рояль – «император». Весьма богата виолончель. Не бедствуют домра, балалайка, испанская гитара. (Оркестровые инструменты – статья другая). Но самый бедный, самый обиженный (и оскорбленный!) инструмент – русская семиструнная гитара.
Душа никогда не могла смириться с подобной несправедливостью, но что делать? Сочинять самому? Будучи достаточно грамотным музыкантом вполне ответственно оценивал «ценность» данной пропозиции. Значит – аранжировка всего, что возможно аранжировать из музыкальной литературы для других инструментов и приведение в божеский вид блока произведений русских гитаристов-семиструнников, которые десятилетиями публиковались в достаточно дилетантских редакциях. А началась эта эпопея с «Чаконы» И.С.Баха.

«Чакона» – более, чем музыка; попытку переложить ее для русской гитары предпринял еще в конце шестидесятых годов в городе Чарджоу, по одну сторону которого простиралась пустыня Кара-Кум, а по другую катила мутные воды Аму-Дарья. Переложение «Чаконы» сделал уже в Павлограде, когда появилась гитара с широким грифом и нейлоновыми (самодельными) струнами. Иван Герасимович послушал, раскритиковал за фа-мажорные гармонии, потом взял скрипку и продемонстрировал, как звучат те или иные эпизоды произведения. Но бесценным оказалось другое: он достал старинный сборник «Сонат и Партит» с фортепианным аккомпанементом Роберта Шумана! У меня язык не повернулся даже попросить на время это сокровище, но Иван Герасимович сам предложил его за весьма сходную цену. Четверть века минуло с того дня, когда Иван Герасимович ушел в мир иной, а у меня все еще немеют пальцы, когда аккуратно перелистываю старые нотные страницы.

«Сонаты и Партиты» И.С Баха для скрипки соло я переложил для русской гитары полностью, а сборник Ивана Герасимовича явился для меня аспирантурой транскрипции. Едва ли без него возможно было бы справиться с огромным трудом – 151 страница нотного текста. Навык работы над «Сонатами и Партитами» сыграл основополагающую роль при аранжировке и гармонизации «Сюит» для виолончели соло И.С.Баха (107 стр.), его же сюит для лютни (58 стр.), сборника «Старинной лютневой музыки» (129 стр.). Всего аранжировок для семиструнной гитары (включая вышеприведенные) – 640 страниц, а у истоков этого труда – Марунченко Иван Герасимович.

Второе «бедствие», которым наградил меня мой старший друг – поиск акустической составляющей музыкальных инструментов. Побывал вот в его мастерской, посмотрел на инструменты, послушал рассказы о мастерах и оказался в когорте сумасшедших искателей вечного двигателя, философского камня и «секрета Страдивари»… Двигателем и камнем не занимался, а вот сколько гитар, скрипок, виолончелей перекурочил – уже и не сосчитать. Четверть века тружусь! Иван Герасимович не советовал мне влезать в это дохлое дело, дурак, не послушал его.

                ДМИТРИЙ РАДОНИЧ
На память не жалуюсь – помню всех, и живых и ушедших, но только Дмитрия Максимовича вспоминаю каждый день. Ну посудите: вхожу в свою мастерскую, беру миниатюрную обоюдоострую косую стамесочку – стамесочку подарил Дмитрий Максимович. А вот несколько острейших рапидовых ножей – Дмитрий Максимович подарил. Плоский камень для правки лезвий инструментов – Дмитрий Максимович поделился. Захотелось спеть под гитару «Ночи безумные» или «Гори, гори, моя звезда» – грифы двух семиструнных гитар некогда распилил вдоль, вставил кленовую пластинку, чтоб они стали шире, приклеил новую накладку все он же, мой старший товарищ.
«А вот с этого места – поподробнее!»

Одного сборника «Сонат и Партит» Баха-Шумана оказалось недостаточно: нужен был еще адекватный инструмент. На узком грифе нейлоновые струны лепились тесно, между тем аппликатура и аккордовая ткань аранжировки напрямую зависят от данного обстоятельства. На скрипке квинта до-соль, взятая в первой позиции, и та же квинта октавой выше, технически далеко не одно и то же. Примерно так же техника игры на узком грифе семиструнной гитары проигрывала при сравнении с техникой гитары испанской. Расстояние между струнами русской гитары необходимо было увеличить. Но на тот момент я не имел ни столярного инструмента, ни навыков для такой сложной работы. И меня познакомили с музыкантом-любителем по призванию и столяром-модельщиком по профессии Радоничем Дмитрием Максимовичем. А если бы не познакомили – не знаю, сколько лет понадобилось бы, чтоб дойти самому, да и вопрос: дошел бы? Прошли бы впустую годы, которых и оставалось-то всего ничего. Гитары мои словно заново родились и заново родился, как гитарист-семиструнник, я сам.

P.S.
О Марунченко И.Г. и Радониче Д.М. более подробно в статье «Скрипичные и гитарные мастера Павлограда».


                МАРИНА ЧЕНЦОВА
Восемнадцатилетнюю Марину я встретил в 1991 году, когда она только-только закончила школу. То было время, когда административная и партийная номенклатура вдруг, стадом, «уверовала» в Бога. Я лично пел в хоре, семеня за батюшкой, который окроплял святой водой коридоры и кабинеты Горсовета. Марина же и ее старшая сестра Люда были верующими от рождения и им очень хотелось петь в церковном хоре. Они и пытались петь, но петь не умели, тянули что попало, и наша регентеса терпела их, как говорится, зажавши нос: прогнать девчонок с репетиции дружно не давали остальные хористы. Первое, что меня поразило в девушке, ее странное сходство с Царевной-Лебедем с картины Врубеля, я даже альбом репродукций принес и показал картинку старшей сестре. Младшая же, неулыбчивая и замкнутая, никак на «свой портрет» не отреагировала.

А через некоторое время на клиросе Успенской церкви, где мы отдыхали между двумя службами, наши хористки начали вспоминать и напевать разные церковные мелодии – не то колядки, не то ектеньи. И вдруг слышу музыкальную фразу, неумело напетую, напетую Мариной. «Это голос редчайшей красоты, вторая Марианн Андерсен, – подумалось мне. Сейчас так думает огромное количество народа, как мирян, так и прихожан храма, где она поет. Помню, когда она пела по местному телевидению «Испанскую песню», которую Пабло Сарасате использовал в своих «Цыганских напевах», кто-то из операторов сказал: «Прозрачный родничек в лесной чаще!»

Предложил сестрам заниматься, они с радостью согласились, но поскольку в вокальной педагогике был величиной чуть-чуть отличающейся от нуля, то начал водить Марину, как считал, к профессионалам – дирижерам-хоровикам. Ничего из этого не получилось, пришлось обложиться методической литературой и осваивать новую профессию. Освоил, научил Марину петь, научил играть на пианино, обучил нотной грамоте. Голос ее (меццо-сопрано, диапазон – более двух октав, ровный во всех регистрах) прирожденный инструмент для исполнения романсов. Она их и пела, аккомпанировал ей на гитаре. Но увы: пение романсов плохо совмещается с пением на церковных службах и пением на требах.

В лихие 90-е всем пришлось несладко, и моя персона не исключение. Одиночество. Мать и сын сделались друг для друга иностранцами. Родина стала чужбиной, чужбина не стала родиной. Уже тогда сердце чуяло: не видеть никогда родных рек, гор, лесов, где бегал босоногим мальчишкой и ходил степенным юношей. Не знаю, как бы пережил эти годы, если бы не было рядом верной ученицы, которую считаю своей названной дочерью, которой посвятил «Романтику».



                МАРГАРИТА ЛАЩЕНКО
По паспорту Марина Ченцова – Маргарита, а у Маргариты Викторовны второе имя – Марина. Прямо мистика – мастер и две Маргариты!
Рита закончила музыкальную школу по классу фортепиано (и закопала талант великолепной пианистки, поступив не в музыкальное училище, а в Казанский Авиационный Институт), затем, будучи девятиклассницей, года полтора училась у меня тренькать на гитаре. Ныне под гитару она здорово поет песни студенческой юности и, по совместительству, уже много лет ведет компьютерные курсы. Автор сиих строк – самый бездарный ее ученик.

На момент распада Союза на руках у меня были: книга «Новелл»; «Романтика», объемом в 600 страниц машинописного текста; две крупные литературоведческие статьи и несколько театральных пьес; «Школа-Хрестоматия» для испанской гитары – 450 страниц рукописного нотного текста; переложения для гитары произведений И.С.Баха – более 300 страниц; собственная музыка. И что было делать в те окаянные 90-е автору, для которого его произведения все равно, что дети для матери? Об издании даже во сне не снилось: кому нужен тот заплесневелый Иоганн Себастьян, кому нужен роман, в котором нет ни одного матерного слова? Ситуация близкая к потере рассудка и даже жизни. Одна мысль: как сохранить, чтоб не пропал многолетний труд? Растиражировать? Но попробуй сделать десяток ксерокопий с шестисотстраничного романа! Ксерокопировал только ноты, вдвое уменьшая размер страницы и распечатывая лист с обеих сторон. Но копий тех – 5 экземпляров, уплатив за которые надо было переходить на «диетическое» питание. Все судорожно заработанные копейки поедались копировальной машиной, только все равно – капля в море.

Но вот занимаюсь с учеником, а он и говорит: «А я записался в компьютерный класс, а учительница сказала, что тоже училась у вас играть на гитаре». «Да? А как звать твою учительницу?». «Маргарита Викторовна». И вот через много лет я встречаюсь со своей бывшей ученицей.

Я даже не буду подыскивать эпитеты, метафоры и прочую словесную бижутерию к тому, что значила для меня эта встреча. Нет таких слов. Просто перечислю верстовые столбы этой Дороги по краю пропасти.
1. Заставила приобрести по дешевке убогий компьютер и матричный принтер, так как началась работа над «Дорогой в Никуда». Научила кое-как работать с этой кухней (ученик я оказался туповатый).
2. Приходила и забирала на дискеты набранный материал и сбрасывала на свой компьютер.
3. Сканировала машинописные тексты романа, новелл, пьес, статей и перевела их в электронный вид. С ума можно было сойти, пока редактировали электронный текст, т.к. на пишущей машинке я работал тоже достаточно коряво.
4. Сканировала около 1000 нотных страниц, распределила их по файлам, озаглавила каждый файл.
5. Записала все это на компакт-диски, тираж – 100 экземпляров. Теперь по несколько дисков отправилось в Россию, Германию, Израиль, США, Японию.
6. Кульминация: подобрала иллюстрации к текстам и обложкам книг, распечатала на своем скромном лазерном принтере тексты по тетрадкам, нашла в типографии переплетчиц и, таким образом, явился автор-горемыка обладателем 34-х книжек «Новелл», 12-ти двухтомников «Романтики», 6-ти трехтомников «Дороги в Никуда».
7. Отредактировала все литературные тексты для PROZA.RU и в эту самую PROZA.RU поместила их.

Она, конечно, отнекивается: любой бы, дескать, мог сделать эту работу. Так-то оно так, но вот свалился я в прорубь и тону, а некто подбежал, бросил мне конец шарфа и вытащил. Так кому в ноги-то поклониться за спасенную жизнь: этому случайному прохожему или на все четыре стороны околотка, т.к. «спасти утопающего мог любой»? Когда завершил «Дорогу в Никуда» спросил: «Что вам посвятить: «Романтику» или «Дорогу в Никуда»?» В ответе не сомневался и был очень удивлен, когда она выбрала «Дорогу», вещь чрезвычайно вязкую и тяжелую, а не легкую и светлую «Романтику».

Что сказать напоследок? Только повториться: если судил Бог писателю Николаю Аба-Канскому не исчезнуть с литературного небосклона, то не исчезнут и эти десять звездочек, шедших с ним по жизни.


                *     *     *

                В качестве эпилога:

                Догорает свеча, тихо плавится воск,
                Невозвратно по капле, как слезы, стекая.
                Все, что было, куда-то навек унеслось –
                Улетела на юг журавлиная стая.
 
                Тихо струны гитары, тоскуя, звенят,
                Отцветает заката багровое пламя,
                Тополей неподвижных причудливый ряд
                Убаюкала ночь потаенными снами.

                Я один… И рассвета мне больше не ждать –
                Стрелка жизни на полночь незримо стремится.
                Все прошло: горе, счастье, любовь, благодать,
                Все прошло и уже никогда не приснится…