ШелОник.
«В священном языке санскрите есть более 30 слов, обозначающих огонь, и почти столько же названий для солнца. Что вполне объяснимо: на раскаленной родине древних мудрецов солнце – это жизнь и смерть, и вокруг его огня вертится весь мир, включая запутанную экономику и заманчивую религию. Старинный язык поморов содержит примерно столько же слов для обозначения разных ипостасей ветра, и не меньше – для точного определения волнения на море. Что также не удивительно: для жителей древней поморской земли, издревле промышляющих рыбу и морского зверя, разница между жизнью и смертью колебалась на границе волн и ветра…»
Он слегка поморщился, перечитав свою фразу о древней поморской земле. Никак ему не уйти от штампов: а какая земля не древняя? И чем эту древность определять? Возрастом культуры? Какой – ныне здравствующей или канувшей в лету, подобно шумерам? Или тем же поморам… Сколько человек на земле сегодня помнят имена поморских ветров? Много ли их, знающих, что сиверко – вовсе не северный ветер, а северо-западный, приносящий холод со стороны скорее магнитного северного полюса? Впрочем, кому это важно сейчас, кроме него, старого пня, поросшего мохом? И как раз с северной стороны…
Он отодвинул от себя пишущую машинку Эрика, древнюю, словно поморская земля. Или словно он сам, живущий на этом свете уже неприлично долго. Чья это фраза: я так стар, что еще помню порядочных людей? Очень похоже на Раневскую… Он тоже их помнит. И еще – имена поморских ветров, и их привычки, и связанные с ними приметы. Немало примет, связанных с ветрами, он придумал для себя сам. К примеру, если менялся ветер – было нужно перейти на другую сторону улицы. «Двигаюсь галсами» - смеялся он над собой, но перейти с четной стороны на нечетную не забывал. И однажды, перейдя Троицкий проспект (как славно его название переводится на английский: Тринити авеню), встретил свою будущую жену…
Не то чтобы он верил приметам, тем более самодельным. Скорее, это была такая игра. Приметы было интересно придумывать, в некоторые из них было забавно посвящать знакомых (да ты что, старик, неужели никогда не слышал? У поморов накормить чайку надкушенной тобою булочкой – вернейшее средство от зубной боли! У самих-то чаек зубов нет, и боль не переходит на Якова и на всякого, а просто пропадает, причем очень надолго – пока жива эта чайка. Только слова при этом тоже важно правильные говорить. Записывай)… Пропасть своих знакомых он научил этому способу лечить зубы, и ведь почти всем помогало! Смешнее всего, что и сам он почти всегда носил в правом кармане куртки гениальное изобретение Филиппова – круглую булочку с изюмом. И очень любил кормить чаек. И сроду не страдал зубной болью…
Детворе эта же примета выдавалась в ином варианте: зная правильные слова, можно было научиться чаячьему языку. А чайки знают много интересных вещей: и где лучшая рыбалка, и про затонувшие корабли – с сокровищами, само собой. Только слова, которые надо произносить, угощая чаек – знает всего один старик в Архангельске, и расскажет он их только тому, кто никогда в жизни не обижал стариков. Делай выводы, малыш! Если еще не поздно…
Но все же большинство его примет были связаны с ветрами. Раньше вся жизнь помора шла по ветровому расписанию. С юго-западным шелОником было хорошо уходить на промысел, с северной МорЯной возвращаться домой. В обеденное время комаров отгонял теплый юго-восточный обЕдник, дующий только в середине дня. Ближе к вечеру его сменял пАужник – родня шелОника. Были свои имена у попутных и противных ветров, дующих с материка, на материк или только в открытом море, нагоняющих воду в реки и выдувающих ее из оных… Для каждого занятия был подходящий ветер. До идеи о влиянии ветра на судьбу, о необходимости согласовывать свои мелкие и крупные дела с преобладающим ветром оставался всего шаг, и он его сделал. Господи, когда же это началось-то? Да, трамвай в Архангельске уже был, но удивляться ему еще не перестали. А сам он был очень молодым и подающим исключительно большие надежды художником, приехавшим завоевывать губернский Архангельск. Вернее, Архангельск рассматривался как некий плацдарм, на котором надо было закрепиться и начать правильное наступление на обе столицы. Стезей Ломоносова. Кто же мог знать, как сильна окажется власть здешних ветров, и как крепко привяжет его к себе неяркая красота и Города, и Реки? Всего через пару лет деловые поездки в столицы уже воспринимались не иначе как тягостные ссылки.
С чего началось? С пустяков, конечно же. Изменился ветер – нужно перейти на другую сторону улицы, и обязательно встретишь человека, с которым будет интересно поговорить – если повезет, или которого будет интересно нарисовать – в любом случае. Если смена ветра застала тебя за городом – измени направление движения (галсами надо, галсами!) – и мир откроется тебе новой стороной. Начинать работу надо с ветрами южных румбов, заканчивать с северными. Безветренное время придумано для отдыха. Для него, вольного художника, все это было не трудно и очень забавно. Затем стали складываться характеры ветров, и стало ясно, чем лучше всего заниматься в сопровождении каждого из них. Затем – затем были рисунки и картины, составившие любимую его серию.
Вот Моряна. Дама, конечно же, но дама очень серьезная. Холодна, резковата в деяниях и суждениях. Когда задувает Моряна – устья северных рек наполняются морской водой, а речная выходит из берегов. С Моряной хорошо возвращаться домой – усталость хорошо выполненной работы давит на плечи, но паруса наполнены попутным свежим ветром. У него было несколько изображений Моряны: и грозная, одетая в темные штормовые волны, и могучая, поднимающая воды, но любимой была Моряна - помощница морехода. Он рисовал ее со своей жены, и удалось ему передать что-то неуловимое, найти невообразимо тонкую грань, чтобы каждому видящему становилось ясно, почему мужчина всегда возвращается домой и что ему помогает на этом пути.
Вот Сиверко – ветер с северо-востока. Юноша порывистый и неуравновешенный, прилетевший к нам из сумрачной Лапландии, и одет по тамошней саамской моде. Шумен, грозен в порывах, но не злобен и по-своему любим северными мореходами.
Вот Листобой – юго-западный осенний ветер, срывающий листву с деревьев. Совсем мальчишка, рыжий и озорной. Нет вреда деревьям оттого, что облетают желтые листья, просто озорничает малец, и холода в нем нет осеннего – разве поежишься от резких порывов.
Вот любимый – Шелоник. Теплый ветер с юго-запада, утихающий к ночи. Поморы верят, что жена у Шелоника – самая красивая, потому вечерами ветер усиливается – спешит домой, чтобы провести ночь вместе. Удобный для начала любых дел, не только для морского промысла. Картин с Шелоником у него также было немало, в том числе и самонадеянно списанных с себя самого. А в последнее время он все чаще ощущал себя самого не человеком, а ветром, замурованным в плоть, который ждет своего времени вырваться на волю. И как не крути – ждать ему осталось не так уж и долго.
Были у него портреты Паужника и Побережника, И ГоломЯника – вольного ветра открытых морей, были Падерник, Водогон и Глубник. Впрочем, почему были- и ныне есть, картины этой серии он никогда не продавал, хотя на выставках ими интересовались больше всего. Только и осталось у него, что картины, эскизы, наброски да пишущая машинка Эрика. И еще – поморские ветра да память о порядочных людях.
Эрику он купил давным-давно – чем-то приглянулась. И тогда машинка была уже древняя, в обиход уже вошли персональные компьютеры и прочие принтеры-плоттеры, так что немецкое чудо печатной техники смотрелось в современной квартире как вожжи в кабине мерседеса, но вот приглянулась. А печатать на ней он начал много позже, когда остался один. Может быть, это был способ общения с миром, возможность что-то сказать – друзей его возраста у него не осталось, а молодежь вечно куда-то спешила. Так ведь и вправду скучное это занятие – слушать выжившего из ума мастодонта с его завиральными идеями. Ему как-то попала в руки книга Макса Фрая «Сказки старого Вильнюса», и странные герои этой книги сочиняли для себя своеобразную реальность, в том числе придумывая новые приметы. С Максом он с удовольствием побеседовал бы – по любым двум строчкам ясно, что человек понимает жизнь правильно. Но это вряд ли получится, и для разговоров у него осталась только Эрика.
Он не спеша, основательно оделся. Также не спеша, упаковал в карман круглую булочку с изюмом. Он даже помнил, что когда-то такая же булочка стоила шесть копеек. С тех пор изменилось всё, но не претерпела никаких изменений ни форма булки, ни даже ее вкус, что уж совсем удивительно. Все таки гениальное произведение! Хлебопекаренная Джоконда. Менялась только цена – так часто, что он не успевал запомнить очередную цифру на ценнике. И ладно – не столь это важно, чтобы хранить в памяти.
За окном дул шелоник – чтобы узнать старого друга, ему не надо было выходить из дому или открывать окно. Голос, какие-то неопределенные ощущения – направление и силу ветра он чувствовал безошибочно. Шелоник – это прекрасно. Лучшее время для важных начинаний.
Он шел в сторону набережной, не спеша, не по-стариковски цепким взглядом впитывая город. Город изменился. Город менялся все эти годы – кому это знать, как не ему, половина студии заставлена портретами этого города. Кому еще знать, как не ему, что Город остался прежним – весь этот налет новых зданий, засилье стекла и бетона, весь этот новый нуворишский ампир ничего не значит – душа города осталась прежней, той же, что и была все эти годы. Все эти века.
Набережная тоже осталась прежней – несмотря на новые одежды. Несмотря на отсутствие торговых кораблей. А чем занимаются пацаны на набережной – рыбалкой или новомодным паркуром – всего лишь дань моде, не более. Пацаны-то все те же!
Он не спеша достал из кармана свою булку с изюмом, чуть заметно надкусил. Среди вариантов приметы про кормежку чаек была еще одна, совсем особая – только для себя. И ему казалось, что он сумел найти правильные слова, а сегодня удастся и сделать все правильно. Сколько можно вольному ветру томиться в заключении?
- Мама, мама, смотри, какая чайка! Белая-белая и вся светится! Никогда я таких чаек не видел и даже не думал, что такие бывают!
- Идем скорее, фантазер! Какие еще чайки? Надо спешить, учитель рисования не станет ждать нас целую вечность…