Последними из, ныне сохранившихся, лемурийцев является племя тода, обитающее в Голубых горах в Южной Индии. У тода большие, выразительные, зеленоватого оттенка глаза, «римский» нос, высокий рост, довольно светлая кожа, тонкие губы, каштановые или рыжеватые волосы. У этого народа, живущего высоко в горах, сохранились легенды о семи великих царствах за морем, которыми повелевал один «властелин кораблей». Жрецы тода помнят еще свой родной язык, который называется «кворжа».
Сведения из И-нета
Беда, когда есть цитрусы и кофе,
когда в земле есть золото - беда!
Беда, когда земля так плодородна,
когда она извечно молода.
Тогда её притиснут и обнимут.
Тогда её раскроют и отнимут ...
О, нежности Ост- Индской той компании!
Оставьте им хоть сказку, хоть струну!
Уже земля их – копи ископаемых,
когтей железных, влезших в глубину.
Уже давно цветущей нет долины.
И не слышны в предгориях стада.
И с чёрным иероглифом былинки
не объяснится мёртвая вода.
Красавиц юных увезли в гаремы.
Страх и покорность породят калек.
На скалах клинописной теоремы
уже никто не прочитает ввек.
Уже идет все в стерлингах и центах,
и племя тода - то уж не народ,
и молодежь беспечно, без акцента
родным язык пришельцев признаёт.
Уже и слышать свой язык не хочет.
И кажется, что всё, уже пришёл конец.
... Что он поет, что тихо он бормочет,
предсмертно поседевший старый жрец?
Ему опорой в храме том стена,
в том храме, где давно огня не видно.
Стоит над ним звезда всего одна,
в ладье ладоней теплится молитва.
Бормочет жрец печального народа
те гимны, что когда-то родились.
Он объяснил бы тодам язык тода,
но только тоды веры отреклись!
И юноши, от мимикрии верткие,
что перешиты на иной фасон, -
глаза прикрыли, почему-то мокрые,
им грезится давно забытый сон ...
Ліна Костенко
Біда, коли є цитруси і кава,
коли в землі є золото,– біда!
Біда, коли земля така ласкава,
коли така правічна й молода.
Тоді її пригорнуть і обнімуть.
Тоді її розгорнуть і однімуть…
О пестощі Ост-Індської компанії!
Залиште їм хоч казку, хоч струну!
Вже їх земля – копалини й копальні,
залізні кігті шахт у глибину.
Уже нема квітучої долини.
Не чути в передгір’ях череди.
Лиш чорний ієрогліф бадилини
щось шелестить до мертвої води.
Дівчат красивих тягнуть у гареми.
Страх і покора множать недорік.
На скелях клинописні теореми
вже не вчитає жоден чоловік.
Вже все іде у стерлінгах і центах,
і плем’я тода – це вже не народ,
і безтурботна молодь без акценту
вже розмовляє мовою заброд.
Уже своєї слухати не хоче.
Здається, все. Здається, вже кінець.
…Що він співає, що він там бурмоче,
цей передсмертно посивілий жрець?
Він прихилився в храмі до одвірка,
у тому храмі, де погас вогонь.
Стоїть над ним одна-єдина зірка,
пливе молитва в човнику долонь.
Останній жрець печального народу
бурмоче гімни, складені колись.
Він пояснив би тодам мову тода,
але ж вони вже віри відреклись!
І юнаки, верткі від мімікрії,
вже перешиті на новий фасон,–
хто зна од чого очі щось мокріють,
і сниться їм якийсь забутий сон…