Ш. ТУРМАН
СУДЬБЫ РАЗНЫЕ
Хроники послевоенного поколения
КНИГА ВТОРАЯ
Аленка. Люка. Вовик.
Глава VII
Невероятно случайная встреча.
«Самой не верится. Неужели я стою рядом с пирамидами, которым больше четырех тысяч лет? Что же такое мой возраст? Молекула невидимая? Действительно, только здесь до тебя доходит, как понимать вечность» – подобные мысли постоянно вертелись в голове у Музы c того момента, как она ступила на египетскую землю. Будь, то – Гиза, или Национальный музей в Каире, или постамент маяка в Александрии.
Нигде, в любом другом месте Земного шара, не возникало подобных рассуждений.
Лишь прекратил свое существование «железный занавес», россияне толпами рванули завоевывать зарубежные курорты. Муза Ушакова (фамилия второго супруга) была в их первых рядах. Объездив почти полсвета, она никак не могла успокоиться. По определенным причинам одно желание, живущее в ней с пятого класса, продолжало оставаться неудовлетворенным.
Никогда не любив историю, неожиданно для себя, она с интересом отнеслась к этому предмету, когда изучался Древний мир, а именно – Египет. Тогда учительница произнесла то, над чем даже пятиклассники откровенно рассмеялись:
– Пирамиды – единственное из семи чудес света, сохранившееся до наших дней. Ребята, если когда-нибудь вы окажитесь в Египте, то обязательно посетите их.
В то время нельзя было серьезно воспринимать такие слова из-за другого чуда света двадцатого века – «железного занавеса». Даже, если тебя просто приглашали в гости, пусть, в соцстрану, то и тогда, не пройдя множество общественных и партийных инстанций, поехать за границу, не спросив разрешения у государственных органов, не представлялось возможным. Более того, могли отказать в разрешении со стандартным объяснением: политически ненадежен. Подобная формулировка могла быть вынесена претенденту на заграничную поездку даже за неточный ответ на вопрос о количестве населения того государства, куда собираешься...
Короче, если не хотели выпускать, то, как не старайся, бесполезно. Найдут, в чем ты – неблагонадежен.
Теперь же остался лишь один барьер – финансовый.
«Если я – здесь, то уж следует попасть и во внутренность».
Решение – разумное за исключением одного маленького «но». Муза не обратила внимания на предупреждение экскурсовода о том, что не рекомендуется тем, у кого слабое сердце, посещать гробницу Хефрена.
Следуя по узкому и низкому туннелю, то спускаясь вниз, то вновь поднимаясь вверх по наклонной плоскости, Муза, согнувшись в три погибели, инстинктивно нащупывала ногой каждую следующую ступеньку. Перед ней продвигалось гораздо медленнее, чем ей хотелось, целое семейство, судя по внешнему виду, приехавшее из какой-то страны Северной Европы.
«Ох, и какие же вы непривычные к пикантным ароматам» – подумала Муза, видя, как они все без исключения морщат носы. Да еще и прикрывают платочками.
Наконец-то переход был закончен. Не очень просторное помещение, на первый взгляд и впечатления не производит. Видимо, хотелось увидеть нечто большее. Но стоило задуматься о том, что находишься в склепе, которому почти пять тысяч лет, как немедленно начинаешь ощущать величие творения, созданного человеком.
Муза разглядывала каждый камень. Ходила из угла в угол и все более проникалась тем, что все, что она созерцает, сохранилось в первозданном состоянии. Увлекшись своими наблюдениями, она не сразу поняла, как незаметно подкралось головокружение. Лишь, когда стали подкашиваться колени, стало ясно – пора возвращаться.
Но такое решение оказалось трудно осуществимым. Ноги не слушались. Шатающейся походкой она направилась к выходу. Но удалось сделать всего несколько шагов. Стены склепа зашатались, в глазах потемнело.
«Что происходит?» – промелькнуло в голове. И в следующее мгновение Муза почувствовала, что падает. И, как сквозь сон, прозвучали слова:
– What happened? Need help you?
– Help, please... Thanks.
Перед глазами по-прежнему все плыло. Но слух, хотя и немузыкальный от рождения, в этот момент обострился.
«Знакомый голос» – промелькнула мысль, но тут же была отброшена. Действительно, откуда здесь, на другом континенте, могут быть знакомые голоса? Если только в галлюцинациях.
– Lean on me.
– Что? – познания в английском закончились.
– Везде теперь наши люди!
Несмотря на сонное состояние, Муза теперь была уверена, что слышит знакомый голос. Сделав над собой усилие, она повернула голову в сторону, откуда этот голос звучал. Даже в полумраке гробницы невозможно было ошибиться, хоть и прошло немало лет.
«Неужели, он тоже здесь? Невероятно. Совсем, как в юные годы, куда не пойдешь, обязательно его встретишь».
Как в тумане промелькнули те времена, когда только зарождались взаимные симпатии Музы Галкиной и Владимира Свирского. Какая-то неведомая сила сталкивала их в самых неожиданных местах. Будь то Невский проспект или новостройки Ленинграда. Но тогда они оба благодарили судьбу за такой шаг…
Свирский, наконец-то разглядевший ту, кому оказывал помощь, ошарашен был не менее:
«Просто удивительно. Рассказать – не поверят. Со дня развода не виделись, а встретились в Египте. Сколько же лет прошло?.. Потом, непременно, посчитаю».
– Идти можешь? – уже вслух произнес Свирский – Выход отсюда – низкий и узкий. Рядом передвигаться не получится. Я пойду, не торопясь, первым, а ты обопрись на меня сзади. Если не будешь успевать, то не стесняйся, дай знать об этом.
На свежем воздухе, под африканским солнцем, Муза почувствовала себя лучше. Она перевела дух и достала сигареты.
– Вспоминаю – прокомментировал Свирский – когда-то ты говорила, что участь хирурга быть курящим.
– Я и сейчас это могу повторить – ответила Муза – Присоединяйся.
– Не получится. Лет десять не курю.
– Сердечко прихватило?
– Нет, просто решил, что эта глупость – не для меня.
– Такого не бывает. Как врач могу безапелляционно заявить: курить бросают лишь тогда, когда припрет, или на том свете.
– Думай, как хочешь.
Музе уже явно стало легче. Она улыбалась и насмехалась. А разве не смешно, встретить своего первого мужа на краю Земли? Двадцать пять… Нет, двадцать четыре года, почти четверть века не видели друг друга. И – вот!..
– Какими же судьбами тебя сюда занесло? – решила продолжить разговор Муза – Предполагаю, очередная заграничная командировочка. Ну, и как же дела на твоем дипломатическом фронте?
– Теперь, я точно вижу, что ты очухалась. Язвить-то столько лет спустя – некрасиво. Зачем делать вид, будто не знаешь, что институт я не окончил?
– Извини. Знала, но забыла.
– Да и за границей я первый раз…
Муза сделала глубокую затяжку и встала, чтобы выбросить окурок в ближайшую урну:
– Все. Хватит пререкаться, как это делают супруги накануне развода. Пошли, прогуляемся, если никуда не спешишь. Заодно расскажем друг другу о себе.
– Можно, если ты способна уже передвигаться…
«Внешне она, конечно, изменилась. Хотя выглядит великолепно. Но снобизм от нее, что не говори, никуда не ушел. С каким, свойственным только ей, упоением рассказывает, что объездила полмира. До Австралии, видите ли, только не добралась, и об этом сожалеет. Видите ли, это – единственный континент, где не ступала ее нога. А как же Антарктида? Если бы она ведала, с каким трудом я накопил на эту поездку, представляю ее презрительный взгляд. Да, как бы я сейчас испытывал все эти унижения, не расстанься мы тогда…»
Музу, как прорвало. Не умолкала ни на секунду. Вовик только слушал. Точнее сказать, пытался делать вид, что интересуется тем, что слышит. Несколько раз он попытался вставить хотя бы слово. Не получалось. Пришлось прекратить это бесполезное занятие.
«У нее все хорошо, разумеется, в первую очередь, на семейном фронте (подчеркнуто неоднократно). С каким же упоением и восторгом она повествует о своих успехах! Ну, пусть продолжает думать, что я ей завидую. Как же много у нее планов на будущее. Почему у меня никаких? Почему плыву по течению, и, даже, не пытаюсь стремиться к какой-либо цели?.. К черту выражения, вроде: «Per aspera ad astra». Ведь полно наших русских пословиц и поговорок, по которым следует жить. Например: как аукнется, так и откликнется. Или: что не делается, все – к лучшему»…
Они сидели в ресторане напротив знаменитого сфинкса, смотрели в глаза друг другу, вспоминали юность. И оба знали, что было, то было, и уже никогда не возвратится. Случайная встреча в далеком краю, свалившаяся на них, возможно, по воле Господа, начинала тяготить обоих.
– Ну, пора расходиться – неожиданно произнесла Муза, прервав очередной рассказ из своей биографии.
– Пожалуй…
ВОВИК
– Фамилия? – строго произнесла медсестра.
Мальчик выпучил свои и без того огромные карие глаза, открыл рот и замер. Громадное чувство страха перед незнакомой обстановкой окончательно парализовало язык. Со стороны казалось, что заданный простой вопрос он слышит впервые в жизни. Мысли в голове свились в не распутываемый клубок:
«Мама говорила: имя – Свирский; фамилия – Владимир. Нет, наоборот! Имя…»
– Долго мне ждать? Ты, что забыл свою фамилию?
Теперь уже, думать не о чем. Суровый взгляд медсестры в мгновение прогнал все мысли. Остался только страх. Мальчишка уставился в пол, почему-то щеки начали надуваться, и слезы подступили к глазам.
– Ну, что ты с ним будешь делать? Ты можешь сказать хотя бы, как тебя зовут?
Небольшое просветление от услышанных последних трех слов помогло мальчику выдавить из себя:
– В-во-в-вик…
– Владимиров сейчас больше, чем Иванов когда-то.
Медсестра сменила строгое выражение лица на добродушное и направилась к двери:
– Кто скажет, как фамилия Вовика?
Из-за дверей медкабинета послышалось несколько версий:
– Вовиков много…
– Где хоть он живет?..
– Из какого класса?..
– Если и фамилию свою не знает, то, как учиться-то будет?..
– Дайте взглянуть на него…
– Может Свирский?..
Последнее произнесла женщина, стоявшая ближе всех к дверям. Ее тихие слова были услышаны. Сама же она опустила лицо и задумалась:
«Неужели даже такое простое он не может усвоить? Опять имя с фамилией перепутал. Страшно мне за него… Может, стоит переждать годик?..»
– Ты – Владимир Свирский? – громко крикнула медсестра в сторону не на шутку напуганного мальчугана.
А тот, как утопающий за соломинку, схватился за знакомые слова и радостно закивал головой.
– Надо же какой тихоня?! Повезло Марии Порфирьевне. Не знаю, как он будет учиться, но уж хулиганить точно не станет. Ладно, беги к своей мамке.
Первое знакомство со школой состоялось.
Впереди десять лет учебы. Тогда еще не было известно об увеличении этого срока на год. Поэтому, мама первоклассника Свирского, ведя его 1-го сентября в школу и давая последние наставления, неоднократно внушала ему, что нужно быть готовым к трудностям на протяжении всего десятилетия.
Первый же день учебы показался Вовику длинным и нудным. Он никак не мог понять, зачем его сюда привели. Мама обещала, что каждый день ему будут объяснять что-то новое. А вместо этого учительница задает какие-то смешные вопросы. Некоторые ребята тянут руки, чтобы показать свои знания. А ему неудобно, что и он знает, как ответить. Поэтому, сидит молча и сложа руки.
Но утомительней уроков оказались перемены. Учителя выстраивали парами свои классы и запускали их на круговую прогулку по залу. При этом продолжали следить, чтобы все двигались медленно и равномерно. Бегать и толкаться – нельзя. Хорошо, хоть можно разговаривать, даже громко, но не кричать. Не нравится такое? Стой у стенки, но не прислоняйся к ней.
В общем, что на уроке, что на перемене – сплошное нельзя.
Вот почему, когда уроки закончились, Вовик был рад беспредельно. И очень естественным прозвучал его ответ на мамин вопрос, понравилось ли в школе:
– Нет!
«Тяжело ты на свет белый появлялся. А жить, похоже, тебе еще тяжелее придется» – с грустью подумала мать…
Пылающие ракеты падали буквально к ногам. Но почти никого это не волновало. К зажигательным бомбам ленинградцы были привычны. И грохот залпов салюта после бомбежек и артобстрелов казался почти затишьем.
– Вот и заштопали меня окончательно.
– Больше не болит?
– Раны уже давно не беспокоят, а вот душа побаливает.
– На фронт страшно возвращаться?
– После рассказов, услышанных мною в госпитале (а там со всех фронтов нашего брата предостаточно), я понял, что такой мясорубки, как на нашем пятачке, нигде не было. Четыре пули в моем теле – счастье, многие ребята остались там навсегда. Повезло…
Лейтенант Виктор Свирский прощался с Лерой. Его ждала Прибалтика, а ее продолжение работы в ленинградском госпитале. В том самом, где они впервые встретились.
Навсегда в память лейтенанта врезался портрет голубоглазой медсестры, который он увидел, очнувшись после операции.
– Все позади, родненький – ласково сказала она.
Захотелось что-то прошептать в ответ, но из губ вырывалось только хриплое дыхание.
– Молчи, молчи – услышал он предостережение…
Некоторое время спустя, Виктор и Лера уже старались не упускать даже малейшей возможности, чтобы провести хоть несколько мгновений вместе. Пусть получалось такое не часто, но каждое очередное свидание содействовало укреплению неожиданно возникших чувств. Но ход времени – неумолим, и настал час разлуки. Виктор вылечился и должен был отбыть из Ленинграда.
Приближался конец войны. Немецкие войска отступали на всех направлениях, и двоякие чувства не давали покоя молодому офицеру:
«До сих пор о смерти думал, как о чем-то обыденном. Синявинские болота научили. А вот сейчас жить хочется, как никогда. Ведь теперь у меня Лера есть… Не был же трусом, да и не стану им! Честно воевал и воевать честно буду – ничего не изменится. Просто очень обидно, если придется погибнуть в канун победы».
Волнения, как показало время, были напрасны. Судьба и на этот раз оказалась благосклонной к Виктору. Он завершил войну в Кенигсберге без единой царапины. А вскоре – долгожданная демобилизация и дорога в Ленинград. Отцу в Киев он отправил письмо, где сообщалось, что в связи с женитьбой проживать теперь будет на берегах Невы, а не Днепра. Отец сыну не возражал.
Жили молодожены душа в душу. Каждый пытался угодить другому в любой мелочи. Не было даже проблем в отношениях и тещи с зятем. И это несмотря на проживание в тесной квартирке.
Кстати, о жилплощади следует поговорить особо.
Сейчас трудно представить, что в центре Питера может расположится квартира с печным отоплением, дровяной плитой и туалетом на лестничной площадке. Следовательно, чтобы разогреть обед, надо растопить плиту, а для отправления естественных надобностей приходилось, взяв ключ, идти за пределы жилища. При этом зимой не мешало накинуть на плечи ватник, который висел на гвозде рядом с ключом от туалета в прихожей, одновременно являющейся и кухней. Для полноты картины требуется добавить, что жилую часть составляли две смежные девятиметровые комнатушки. Разумеется, о ванной и горячей воде и речи быть не может. Но, именно о таком жилье Лерина мать не уставала с гордостью повторять:
– У меня – отдельная квартира!
А подобную фразу произнести тогда мало кто мог...
В конце1946 года, когда уже выпал первый снег, в семье Свирских появилось прибавление. Родилась девочка. Назвали Анной. Но записать это пришлось не в свидетельство о рождении, а в свидетельство о смерти. Дочку Лера видела только дважды. Первый раз в родильном отделении, когда врач после долгого колдовства за соседним столом показал ей сморщенное тело новорожденной, тяжело дыша и приговаривая: «Смотрите, какая красавица! Не дал ей уйти. Правда, я – почти трупп». Действительно, девочку в тот момент удалось спасти. Благодаря этому, на первое кормление Лере ребенка принесли. То был последний раз, когда она увидела дочь. В следующее кормление молодая мать, ничего не подозревая и наблюдая, как соседки по палате ласкают своих детей, томилась ожиданием. Примерно через час, когда всякое терпение иссякло, Лера решилась обратиться к медсестре. Та, не говоря ни слова, вышла и возвратилась с врачом. Он и поведал горькую правду.
Супруги с трудом пережили такой удар. Ласково называя Нюрочкой ту, для которой уже в квартире был приготовлен детский уголок, они успокоились, лишь, когда Лера сообщила Виктору, что снова беременна.
В конце лета 48-го на свет появился Владимир Викторович Свирский.
Сразу же к нему приклеились материнское ласковое Вовик и отцовское суровое ВВС (ФИО ребенка). Если мать никак не объясняла свой выбор, то отец приговаривал: «Летчик родился».
Ласкам и заботам не было конца. Сказывалась потеря первенца. Причем, не только со стороны матери. Виктор в присутствии других напускал на себя суровость, изображая строгого отца. Но жена неоднократно заставала мужа, когда тот, предполагая, что его никто не видит, ласкал своего сыночка, употребляя при этом такие нежные слова, что сразу в голове Леры мелькала мысль: «Виктор ли это?»
Таким образом, избалованный нежностями ребенок рос, как мимоза в оранжерее. Родители и бабушка сдували с него, буквально, пылинки. Полгода жил в Ленинграде, а вторую половину года, приходящуюся на теплые месяцы, проводил в Киеве, у дальних родственников отца. Ибо ближних не было.
Вовику еще не было и пяти лет, когда произошло событие, всколыхнувшее всю страну. 53-ий год, март, смерть вождя. Он – еще ребенок, но детская память запечатлела это событие. Впрочем, практически у всех его ровесников то время осталось незабытым. Но у всех по-разному. А то, как встретили траурные дни родители Вовика, а главное, его бабушка, отпечаталось в памяти ребенка навсегда. Никогда, в течение нескольких десятилетий вслух об этом он не говорил.
Видя на улице, как плачущие люди переживают «великую утрату», мальчик не мог понять, почему дома звучит веселая музыка из патефона? За столом родители не перестают чокаться бокалами и чему-то радоваться.
Праздники в доме Свирских происходили постоянно. Множество их друзей любило встречаться в гостеприимной квартире на Декабристов. В те времена главным атрибутом праздничного стола наряду со спиртным была песня. А, так как, в основном гостями были фронтовики, то чаще всего звучала «Волховская застольная». Во время ее исполнения на суровых мужских лицах иногда появлялись слезы. Причем пелась эта застольная независимо от причины сбора. Даже на самом веселом мероприятии находили время, чтобы помянуть погибших товарищей.
А в этот раз песен не пели, только время от времени звучало непонятное для Вовика: «За избавление!» Да и все остальное ясности не добавляло.
Но отец сумел доходчиво объяснить сыну:
– Запомни, Вовик, все, что сегодня происходит в нашем доме, не должно выйти за его стены. То есть, то, что здесь ты видишь, об этом никто не должен знать. Короче говоря, держи язык за зубами!
Сын, хотя, до конца и не понял отца, но рассказывать то, что запрещено, очень долго не решался. А, со временем, уже сам сообразил, чем был вызван сей обет молчания.
Будучи же взрослым, он и сам убедился, что его родители правильно поняли, как принимать то, разбегавшееся в разные стороны время.
А время, действительно, разбегалось.
Одним хотелось туда. Другим – обратно. А куда правильно, никто не знал. И в этом самом хаосе безумно хотелось найти правильное решение…
И, постепенно взрослея, анализируя детские воспоминания и рассказы родителей, Вовик сделал для себя очень много выводов. Пришлось понять трагедию семьи, пролившую свет на празднование смерти тирана. Ведь, многих родственников отца, проживающих в Киеве, арестовали. И его отец избежал такой же участи, лишь из-за того, что находился значительно севернее столицы Украины. Только благодаря, медленно действующей бюрократической системе, он избежал лишения свободы. Но, членом семьи «врага народа» пришлось остаться.
Все это и многое другое Владимир Свирский стал осознавать до глубины вопроса, только лишь, когда стало ясно, что в его любимой стране не все в порядке. А тогда, естественно, еще совсем ребенок подобных соображений был не в состоянии сделать.
И пятилетний мальчишка, не понимая происходящих событий, сообразил лишь одно, что неплохо было бы вообще не обращать никакого внимания на то, что происходит и, что еще произойдет.
Но прошло несколько лет и, возможно, то, что было в 53-м году, натолкнуло ребенка на мысль о будущей профессии.
«Политика – слово смешное».
Эту фразу произнес отец, обнаружив у сына тягу к чтению газет. Особенно, еженедельник «За рубежом» пользовался успехом. Когда же «Голос Америки» и «БиБиСи», прерываемые помехами также начали интересовать десятилетнего мальчика, родители решили, что их чадо найдет свое будущее именно, в этом смешном слове.
Ну, почему это слово запало в мозг мальчугана? Что двигало его мысли? В одиннадцать лет он уже и сам решил, что его будущее – в этом слове. Мало того, он понял, что будет идти по этому пути независимо от того, как сложится судьба. Стоит задуматься, от чего же юнец, который произнесет отцовскую фразу, когда ему уже будет за двадцать, начал интересоваться международным положением еще в детском возрасте.
Да все – элементарно. Здесь сыграло свою роль радио. Если ежедневно на слуху (в те годы репродуктор в семье Свирских почти не выключался) были одни и те же имена и фамилии, что могло зайти в мозг ребенка? У мальчика стали возникать вопросы к родителям на щекотливую тему довольно рано. Родился и такой вопрос: что нужно делать, чтобы стать Хрущевым? И отец не придумал ничего, как объяснить сыну, что для этого необходимо хорошо учиться, изучать иностранные языки, читать газеты и так далее…
В итоге – мальчик, приходя из школы, прежде всего, исследовал почтовый ящик и бывал беспредельно рад, вынимая из него газету «Правда», которую выписывал его отец, как и все коммунисты СССР. Тут же он штудировал ее от корки до корки. Далее, делая попытку, анализировать статьи, наперебой кричащие о приближающемся коммунизме, он искренне гордился тем, что родился в такой прекрасной стране, как Советский Союз. Еще бы, у нас не угнетают негров, мы не голодаем, как дети Африки, уверенно движемся к светлому будущему, а не загниваем, как капиталистические страны Запада. И, уже в детском возрасте, появилась мечта – управлять самым передовым государством мира.
Но, стоило Вовику чуть-чуть подрасти, как мысли о руководстве Советским Союзом исчезли. Он начал более реально смотреть на свое будущее. Ему очень рано стало понятно, что не следует витать в облаках, а надо заниматься конкретной работой. И слово «политика» уступило слову «дипломатия».
И это слово услышал впервые он также от родителей. Отец в шутку произнес.
А дело было так. Сын пришел к папе с просьбой о 15-ти копейках на мороженое. Вероятно, мальчик заранее чувствовал, что отец постарается найти предлог для отказа. Или, хотя бы, скажет, что недавно перенесенная простуда является тем фактом, который не позволяет покупать охлажденные продукты ребенку.
Но сын сумел накрутить на просьбу такие удивительные доводы, свойственные только его возрасту, что обескураженный папа, не только выдал сумму, превышающую просьбу, но и со значением торжественно произнес:
– Сын, а ты – дипломат.
Разумеется, далее последовало очень долгое объяснение смысла сказанного. И, как результат, ребенок перенаправил свое увлечение на эту новую идею.
Трудно объяснить, откуда у двенадцатилетнего мальчишки такие конкретные мысли о будущей профессии. Нет, конечно же, многие дети тогда мечтали в будущем стать обязательно выдающимися, а то и известными на весь мир, артистами, космонавтами, учеными, поэтами, художниками и тому подобными. Но, здесь-то, речь идет о профессии, явно выходящей за рамки этого ряда. Видимо, такой серьезный взгляд в будущее был почерпан от родителей, которые очень серьезно относились к своей работе. Их постоянное стремление к совершенствованию в своем деле было постоянно на глазах Вовика с самого раннего детства. Он наблюдал, как они регулярно большую часть свободного времени посвящали чтению специальной литературы, как с интересом рассказывали друг другу о своих успехах и неудачах на работе. И это, несмотря на то, что их профессии были абсолютно обыденными и не имели никакой связи между собой. Но инженер и медичка проявляли интерес к профессиональной деятельности друг друга. А главное, в их разговорах ни разу не звучало слово «деньги».
Все это и подтолкнуло сына к серьезному подходу к вопросу: «Кем быть?» К особому рвению к изучению иностранных языков добавились интересы к истории и литературе. То есть, самостоятельно и невероятно сложным путем (просто спросить у старших Вовик не пожелал) выяснив, какие предметы сдают на вступительных экзаменах, он уже в шестом классе сделал первые шаги к своей цели. С каждым годом эти шаги становились все увереннее.
Но Вовик Свирский не был зациклен только на своей мечте. Он, как и большинство его сверстников, рос нормальным живым ребенком.
Все-таки, справедливости ради, следует сказать, что в первые годы учебы он не испытывал доброго отношения со стороны одноклассников. И это – естественно. В этом возрасте маменькины сынки и отличники (а Вовик был и тем, и другим) редко имеют авторитет среди ровесников. И он быстро понял, что надо уметь постоять за себя. Причем, не только физически. Он быстро научился язвительно отвечать на насмешки. А в пятом классе Свирский начал посещать секцию борьбы самбо во Дворце пионеров.
Затем, уже в восьмом классе, он решил, что спортсменом быть не интересно. Для себя навыки элементарной самообороны были приобретены и неоднократно проверены на практике.
«Достаточно!» – сказал он себе и стал заниматься бальными танцами.
В результате, в старших классах, Владимир Свирский стал пользоваться успехом у девочек. Еще бы, остроумен, говорит на трех языках, начитан, красиво танцует, знает приемы самбо. И завершает этот образ смазливая физиономия. Вывод напрашивается сам собой: от девчонок отбоя не было.
И Вовику это нравилось. Время от времени он направлял свои чары на кого-либо, но ненадолго…
Но не бывает правил без исключений.
В десятом классе сердце Свирского распахнулось. Муза Галкина заняла его. Вовик вдруг почувствовал, что эта девушка – не временное увлечение. Даже слово «люблю», которым он до этого разбрасывался направо и налево, прозвучало по-особенному. А ответ Музы: «Я еще не знаю, любовь ли это? Но с тобой мне хорошо» – так зацепил Вовика, что думать о ком-нибудь еще было невозможно.
Вероятно потому, что первый раз Вовику на его признание прозвучала расплывчатая неопределенность вместо радостной взаимности, и состоялось таковое. А положительный ответ Муза заставила ждать Свирского почти полгода. И, когда это случилось, Вовик вновь почувствовал себя Дон Жуаном. А отъезд Музы в Карпаты на зимних каникулах подтолкнул его на флирт с Верой Грановой…
23 февраля, на большой перемене, к Вовику подошла Вера и, протянув ему зажигалку, кратко произнесла:
– Поздравляю.
– Danke – ответил Свирский, а сам подумал:
«Сейчас начнется».
И он оказался прав. Вера начала задавать вопросы на тему: почему ты меня избегаешь? И, не дожидаясь ответов, поясняла:
– Я, ведь, ни на что не претендую. Я хорошо понимаю, ты встречаешься с Музой. Но мне-то было бы достаточно и малой доли того, что ты уделяешь ей. Разве плохо было нам на каникулах…
– Вера, но то было просто краткосрочное увлечение…
– Добавь, ни к чему не обязывающее – Вера опустила глаза.
– Да прекратишь ли ты, наконец, терзать себя? Столько парней вокруг…
– Замолчи! – девушка резко переменилась в лице.
Даже, сквозь стекла очков чувствовались уверенность и жесткость в ее взгляде. И в голосе появились металлические нотки:
– Володя, я не хотела говорить тебе об этом. Не хотела, чтобы ты подумал, будто я тебя шантажирую. Но теперь, слушай: я – беременна.
Свирский потерял дар речи. А Вера продолжала:
– Знай, что рожать я не собираюсь. И от тебя мне ничего не надо. Выкручусь сама и деньги на аборт найду. А тебя пусть мучает совесть, если она есть! Прощай!..
Совесть у Вовика была. Только понимал он это по-своему. Для разрешения свалившегося на него щекотливого вопроса, по его мнению, требовалось лишь финансовое решение.
Все его помыслы сосредоточились теперь только на одном вопросе: где найти деньги?
«К родителям обращаться нет смысла. Обмануть их у меня не получится, а правду сказать я не смогу… Друзей богатых нет. Да, честно говоря, и небогатых я не нажил. Остается, по-моему, один вариант – трясти всех подряд. C’est la vie!»
Начались поиски. Вовик не брезговал и копейками. Список кредиторов возрастал, а собранная сумма к нужной цифре приближалась очень медленно.
– Свирский, ты мне нужен! Я жду тебя на улице.
Розенфельд уже минут двадцать поджидал Вовика у школьных дверей. Падающий огромными хлопьями снег начинал его раздражать. Наконец-то, появился тот, кого он ждал.
– Желаешь, чтобы я превратился в сосульку?
– А в чем дело, Сашенька? Зачем я тебе понадобился?
– Сам же говорил, что нужны деньги. Так, пошли зарабатывать.
– De quelle mani;re?
Розенфельд стал подробно объяснять тонкости фарцовки. Особенный упор он делал на то, что Свирский может здорово преуспеть в этой деятельности, благодаря знаниям иностранных языков.
Вовик слушал молча. В голове – огромное число противоречий. Вопреки пониманию риска данного мероприятия, его, буквально, глодало чувство безвыходности из сложившейся ситуации. Ведь недельный поиск денег имел минимальный результат.
«А может, и правда, попробовать себя на этом поприще, если ничего другого не светит? В общем: семь бед – один ответ».
– Хорошо. Когда начнем?
– Да, хоть сейчас! – обрадовался Сашка.
Февраль 1966 года в Ленинграде был особенно снежным и ветреным.
Свирский и Розенфельд шли по Невскому проспекту, постоянно отряхиваясь от снега. Сашка внимательно рассматривал встречных прохожих и недовольно морщился. Периодически он возмущался погодой, бросая фразы, фиксирующие в разных интерпретациях пословицу о хорошем хозяине и его собаке. Вовик же не обращал никакого внимания на эти причитания и продолжал думать о своем.
– Еще немного, и я превращусь в сосульку – Розенфельд судорожно потирал руки – Пошли в метро. Погреемся.
Они спустились в подземный переход и встали у колонны, недалеко от эскалаторов.
– Dites-moi.Ну, и что же далее?
– Твоя ирония, замечу, справедлива. Я и сам жалею, что втянул тебя в эту авантюру.
– Так это еще и авантюра?! – Свирский негодовал.
– А ты как думал? Фарцовка – дело серьезное и, между прочим, незаконное.
Вовик прикусил губу.
«Зачем я теряю время? Чувствую, что сегодня моя казна не пополнится. И, дай Бог, не попасть в пикет».
– Sorry… Hotel «Московский»? – послышалось за спиной.
Двое мужчин и две женщины – явно иностранцы (по внешнему виду) рассматривали схему метро, тыча пальцем в станцию «Московская».
– Финики – констатировал Розенфельд – Если мы им не поможем, они уедут к площади Победы вместо площади Восстания.
– Do you speak English? – спросил Вовик.
Иностранцы отрицательно закачали головой.
– Я по-фински ни бум-бум!
– Я – тем более – произнес Розенфельд.
Вовик сначала попытался объясняться при помощи указательного пальца, застывшего на схеме метрополитена рядом со станцией «Маяковская», но, поняв, что это – бесполезно, схватил ближайшего к нему гражданина страны Suomi за руку и потащил его к турникету. Пожертвовав пятачком (правда, лишь на одного), Свирский дал понять всем остальным, что проводит гостей Ленинграда до места их временной дислокации. Сашка моментально сообразил, что ему делать. Быстро разменяв два двугривенных в автомате, торжественно вручил каждому иностранцу по пятикопеечной монете и указал им, куда следовать. Он был в восторге от сообразительности Вовика, даже не подозревая, что тот действует, абсолютно не имея никакой коммерческой идеи.
Далее события развивались по сценарию Розенфельда.
Он пытался заговорить с финнами, используя слова, обозначающие приветствия и цифры, так как других не знал. Иностранцы смеялись, что-то непонятное сообщая друг другу. Свирскому было стыдно наблюдать за Сашкиными потугами:
«Как же можно так унижаться перед какими-то куратами? Зря я согласился на это мероприятие! А, все же, интересно, каким образом он умудрится, что-то у них выпросить?..»
А выпрашивать ничего не пришлось. Когда Вовик с Сашкой вывели гостей города на площадь Восстания и указали, где расположена их гостиница, то те протянули им руки, как бы прощаясь. И самое удивительное для Свирского случилось в этот момент. Он почувствовал, как после рукопожатия в его ладони остался небольшой целлофановый пакетик с красивой этикеткой.
– «Sultan» – выразительно произнес Вовик, прочитав единственное знакомое слово на упаковке только что полученного подарка. Остальные надписи были на незнакомом языке, то есть на финском.
– С ума сошел! – Вовик заметил, как Розенфельд быстро сунул в карман какую-то упаковку – Прячь немедленно, пока нас ментура не замела! Уходим – Сашка быстро зашагал в сторону Невского.
Свирский последовал за ним.
Отойдя на значительное расстояние, Розенфельд продолжил свое возмущение:
– Неужели, ты не понимаешь, чем может закончиться такое выступление?..
– Да, что я такого совершил?..
– Хочешь в обезьяннике провести ночь?..
– Объясни же, наконец, в чем дело?
Розенфельд объяснил. Свирский понял.
– Хорошо. Все выяснили – Сашка уже не был так возбужден – Давай думать, как реализовать мои чулки в сеточку и твои презервативы.
– Ах, вот, что такое «Sultan». А я думал это – жевательная резина.
Сашка рассмеялся:
– Я чувствую, что тебя еще долго придется просвещать… Ладно, к делу. Улов, конечно, слабенький. Но, на безрыбье и рак с пивом – вкусно. Чулки за десятку – минимум. Гондоны – пара рубликов, максимум. Думаю по шестерику мы с тобой заработали. Точнее – заработаем. Надо все это еще толкнуть.
– C'est int;ressant, кому же ты собираешься все это предложить? Чулочки – нашим девочкам, презервативчики – нашим мальчикам?
– О--ел?! Едем на Маклина, 21. Там, в соседней с Лискиной и Мазаевской парадной, живет сестра Шурки Токарского. Помнишь, он учился в параллельном классе. Я ей часто шмотки приносил. Правда, нижнее белье и, тем более, презервативы еще не предлагал ни разу.
Минут через двадцать они были на месте. Вовик остался во дворе, а Сашка пошел заниматься коммерцией.
Время тянулось медленно. Свирский уже начал замерзать, когда вновь появился Розенфельд.
– Ну, businessman, как дела?
Сашка задумчиво почесал затылок:
– Завтра я тебе принесу шесть рублей.
– Неужели, покупатель оказался неплатежеспособным?
– Понимаешь, тут – другое дело. Эта дамочка решила при мне чулки примерить. Достала из шкафа черный пояс и туфли-шпильки, нацепила все это на себя. Потом скинула халатик, стала себя в зеркале разглядывать. И… В общем, я использовал один презерватив. Остальные она предложила оставить до следующего раза. Обещала в дальнейшем иногда так расплачиваться.
– Слушай, Розочка, ей же почти тридцать. Тебя не тошнило?
– Наоборот!..
– Ах, да-а! Еще бы, туфельки на шпильках, капрончик в сеточку на черных резиночках. Ну прямо, порнографическая открытка…
– Ладно. До завтра.
Ребята отправились по домам. Каждого занимали свои мысли. Вовик судорожно подсчитывал, сколько еще рублей и копеек надо где-то найти, а Розенфельд просто бесился от того, что опозорился перед женщиной, не сумев выглядеть перед ней достойно. Да еще, пришлось врать Свирскому.
«Где же взять деньги? Программа «с миру – по нитке» на грани провала. Сколько человек пришлось обойти? А главное, моментально всех интересует, зачем я это делаю?.. Возможно, у Лиски есть деньги? Все время покупает «толстые» книги» – Вовик закрыл глаза, продолжая машинально покусывать авторучку…
– Свирский, Вы сюда спать пришли?
– Pardonnez-moi, Стелла Феофановна. Просто я материал усваиваю лучше с закрытыми глазами. Это – у меня с первого класса!
Ответ Вовика вызвал несколько девичьих улыбок, но ни на йоту не удовлетворил учительницу. Она поднесла к глазам его тетрадку, там лишь считанное количество слов было записано на понятном ей языке.
– Приятно осознавать, что Вы неплохо владеете иностранными языками. Но экзамен по обществоведению придется сдавать на русском и с открытыми глазами. Так что, рекомендую делать записи на том языке, на котором я диктую.
Вовик изобразил на лице мину, показывающую глубокий интерес к предмету.
Учительница решила, что хватит Свирскому оставаться в центре внимания, и следует продолжить урок. Она открыла свой конспект и громко, уже для всех, произнесла:
– Продолжим!
Далее, стараясь, чтобы каждый ученик успел записать, стала четко диктовать:
– «Коммунизм это есть Советская власть плюс электрификация всей страны». Все записали? Отлично! Теперь подчеркните эту гениальную формулу Ленина.
Свирский приготовился провести линию под словами, только что занесенными в тетрадку, но рука с пером повисла в воздухе. Он смотрел на свои каракули, не веря собственным глазам. Запись выглядела так:
«К-зм. = Сов. вл. + Эл. в. стр.»
– C'est impossible! – вырвалось у него достаточно громко.
Стелла Феофановна, еле сдерживая гнев, посмотрела в его сторону:
– Что еще не устраивает? Вы не довольны, что я не дала Вам дремать? Поэтому мешаете вести мне урок?
Вовик, не отрывая взгляда от тетрадки, пробурчал:
– Мне не понятно…
– Довольно, Свирский! Мне надоело выслушивать твою болтовню – учительница быстрыми шагами направилась к столу «непонятливого» ученика. Она посмотрела на его математические изыски и уже более спокойно продолжила – Идите к доске и будьте любезны изобразить для всех то, что я увидела в Вашей тетради.
Когда Вовик при помощи мела закончил писать, Стелла Феофановна обратилась к классу:
– А я уловила, что непонятно товарищу Свирскому. Надо же умудриться зашифровать ленинские слова так, что самому невозможно разгадать их смысл. К высказываниям вождя нужно относиться бережно, и недопустимо даже одну букву менять в них. Поскольку, даже маленькое несоответствие может привести к непредсказуемым результатам. Кстати, этим часто пользуются наши идеологические противники. Надеюсь, Свирский, теперь Вам все понятно?
Вовик внимательно выслушал учительницу, показывая своей мимикой максимум внимания, почему-то вызывающего улыбки одноклассников, и понял, что настал его звездный час:
– Это я все понимаю, Стелла Феофановна. Мне неясно другое. Вот смотрите: из ленинской формулы следует – он снова взял в руку мел и быстро стал писать:
«Сов. вл. = К-зм – Эл. в. стр.»
– Такое еще можно понять. Даже я с большой натяжкой понимаю. Ведь, действительно, на первых порах Советская власть строила коммунизм практически без электричества. Но, если мы захотим из ленинской формулы с помощью математики вывести понятие электрификации всей страны, то получим:
«Эл. в. стр. = К-зм – Сов. вл.»
А как может быть такое? Понять не могу. Вот об этом я и хотел Вас спросить. Разве может существовать коммунизм без Советской власти, да еще в образе электрификации всей нашей великой страны? Видимо, здесь скрывается что-то недоступное для моего разума. Peut ;tre, глубокая ленинская мысль?
Произнося этот монолог, Свирский видел, как становились серьезнее лица ребят и увеличение степени бледности учительницы. В полной тишине прозвучал звонок с урока.
– Все свободны кроме Свирского – сказала Стелла Феофановна, забыв о домашнем задании.
Учащиеся начали медленно выходить из кабинета.
– Глубоко копаешь – проходя мимо Вовика, шепнул Мазай. Шедший рядом с ним Лиска, молча, покрутил пальцем у виска.
– Свирский, ты же хочешь стать дипломатом! – директор почти кричал – Готовишься представлять наше государство за рубежом. Откуда такие крамольные мысли?
– Павел Михайлович, никакой крамолы. Я, лишь, просил растолковать мне то, что я не понимаю…
– Это рассказывай своим одноклассникам! Меня – не проведешь. Цирк устроил из урока. А ты подумал, что за эту выходку получишь такую характеристику, что ни то, что в МГИМО, а даже разнорабочим тебя никуда не примут? В твоем возрасте уже пора соображать, прежде чем что-то ляпнуть.
Последние фразы директора школы заставили Вовика задуматься. Такого поворота событий он не ожидал. Мысли в голове судорожно сменяли одна другую. Идя в кабинет директора, он поймал на себе восторженный взгляд Музы Галкиной. Чувство героя дня переполняло его. А что теперь? Придется выйти отсюда в образе побитой собаки?
«Как быть? Как быть? Как быть?..»
– Что же ты замолчал? Куда исчезло твое красноречие с иностранными вставками? – Стелла Феофановна ликовала. И причина была: самодовольство Свирского исчезло. Тот смотрел в пол, и чувствовалось даже на расстоянии, что в его душе усиленно заскребли кошки. Практически вся школа знала о мечте Вовика стать студентом института международных отношений. И вот сейчас неожиданно наступил момент, способный разрушить все, к чему он стремился с детства.
«Как быть? Как быть? Как быть?..»
– Понятно, ты не ожидал, чем может закончиться твоя клоунада – директор чуть-чуть смягчил свой строгий тон – Как будущий дипломат, ты, просто, обязан предвидеть все последствия своих действий, чтобы избежать, как можно больше, ошибок. Ведь в международных делах нельзя даже слегка споткнуться. Самая мелкая оплошность может привести к непоправимому результату. Надеюсь, что сейчас до тебя это дошло. А ошибки следует исправлять. Так что, изволь при всем классе извиниться перед Стеллой Феофановной. Но очень серьезно тебя предупреждаю, если подобное повторится, то на положительную характеристику не рассчитывай! Все понятно?
– Да… – Вовик медленными шагами направился к дверям.
До звонка на очередную перемену оставалось почти полчаса. На урок идти не хотелось. В коридорах и залах стояла мертвая тишина, заставлявшая судорожно перебирать в голове события последних дней.
«Что за черная полоса наступила? Одно за другим так и прет…»
Стук каблучков прервал мрачные размышления. Вера Гранова, грустно улыбаясь, приближалась к нему.
«Эх! Только тебя мне и не хватало».
– Привет. Что сказал директор? – без предисловий начала Вера.
– Ты-то откуда знаешь, что я был у Макарова?
– Да об этом уже все знают. Причем, половина уже исключила тебя из комсомола, а другая гадает, будет тебе испорчена характеристика или нет?
– Et toi? – насмешливо спросил Вовик.
– Я изучаю немецкий, но догадываюсь, о чем ты спрашиваешь. Отвечаю: я просто за тебя волнуюсь. Verstanden?
«Очень нужно мне твое волнение!»
– Nichts, was ich nicht verstehe, Вера. Но, тем не менее, меня глубоко тронуло твое волнение. А в данный момент другие мысли будоражат мой мозг. Я тебе обещал за три дня найти деньги, и сделаю это, как бы трудно не было…
– Умерь слегка свой пыл. Вероятно, мне Наташка поможет. Сейчас, в первую очередь, надо думать, как загладить то, что ты устроил на обществоведении.
– Не волнуйся, это-то я улажу.
Свирский повернулся и, больше не говоря ни слова, стал спускаться по лестнице. Вера хотела последовать за ним, но тут же передумала и осталась стоять на месте, глядя в след человеку, перевернувшему в ней все, что только было возможно.
Можно сказать: свершилось чудо. Неожиданно для себя Вовик очень быстро и легко решил обе свои проблемы.
Выйдя перед классом на следующем уроке обществоведения, он довольно легко произнес хорошо выученный текст извинения. При этом сумел так с достоинством и раскаянием одновременно выступить, что в искренность его слов поверила даже учительница. Лишь Муза Галкина, снаружи серьезная, как и другие ребята, про себя усмехнулась. Она-то хорошо знала, какие усилия приложил ее друг, чтобы произвести нужный эффект.
Вовик же, понимая серьезность своего легкомыслия (если можно так выражаться), глубже переживал по другому поводу. Беременность Веры его волновала более. Прекрасно понимая, что если она не согласится на аборт, то последствия могут стать настолько критическими, где уже никакие обещания и извинения не спасут. Узнает Муза – полбеды. Узнают родители – три четверти беды. Но полная беда – окончательный отказ от карьеры.
«Слава Всевышнему! – шептал про себя Свирский, когда и здесь сошлись концы с концами – Все разрешилось. Какой же молодец Лиска. Жалко, что он – не мой лучший друг. Хоть и много мы с ним накуролесили, но близко не сошлись. Мазай всегда стоял меж нами. Смешно сейчас вспомнить, как первый раз я его увидел. Неуклюжий, угловатый – полный набор для насмешек. Правда насмешек он не допускал, сразу же бил по морде, не думая, что ему достанется в несколько раз больше… Ну, ничего не боялся… А сейчас он и не подозревает, что почти каждая девчонка школы, готова на все, лишь бы получить его внимание. А он – молодец! Презирает их всех… Правда – Наташа… Ох! Молиться ей на него надо. Уверен на все сто, не будь у него денег, сделал бы все возможное, чтобы их достать, даже не зная на что. Лиска – святой… Неужели рождаются такие люди на нашей Земле?..»
Прекрасное настроение. А Муза не понимает. Ей, ведь, известна только одна проблема Свирского. Трудно даже вообразить, чем бы закончились их отношения, если бы Галкина узнала, как далеко зашло общение ее обожаемого с Верой Грановой, пока она проводила каникулы под горным солнышком. Разумеется, со временем ей донесли о том, что Вовик во время ее отсутствия позволил себе вольность и погулял с другой. Как всегда бывает в подобных обстоятельствах, нашлось, кому рассказать. Но все это преподносилось и воспринималось, как легкий флирт. Правду никто доложить не мог, по причине незнания. А самостоятельно думать об этом, да еще строить предположения Музе не хотелось.
– Ну что? Погеройствовал, и хватит – сказала она Вовику – Постарайся в дальнейшем быть серьезнее. Ведь в следующий раз, хоть расшибись в лепешку, сочиняя всю ночь текст извинения, ничего не поможет!
– Но класс-то слушал меня с интересом…
– Да, скажи спасибо Мазаеву. Это он успел всех нас предупредить, чтобы не вздумали смеяться. «Неизвестно – говорит – что Вовик там насочинял. Исковеркает дурак себе всю оставшуюся жизнь».
– Так и сказал?
– Да, так и сказал.
– Предположим, за «дурака» придется ответить…
– И мне тоже? Я-то с ним в этом вопросе согласна на все сто. Да и смешно даже предположить, каким образом ты сможешь с Женькой разобраться. Тебе, видимо, мало морального унижения. Хочется и физическое испытать? Давай! Вперед! А я, так и быть, сбегаю в аптеку за примочками.
«А впрочем, что я завожусь? Ну, окунули меня мордой в грязь. Но я же встал и отмылся. Да, теперь придется быть осторожнее. Буду думать немного больше, чем раньше, перед тем, как что-то сказать. Веселить товарищей, конечно, интересно. Но, если в характеристике обозначат, что я пропагандирую антисоветчину, то в Москву ехать будет бесполезно. А из всех ВУЗов Ленинграда, может быть, лишь Духовная семинария не закроет передо мной двери».
Тогда Вовику было невдомек, что учителя – тоже люди. Мало того, многие из них – родители. Если их подопечные не станут переходить постоянно границы дозволенного, то не станут они ломать будущее своим ученикам. А, что уж точно не надо педагогическому составу, так это – клейма районного, а может быть, и городского масштаба.
На этот раз Владимир Свирский выскользнул из неприятных клещей…
Самые трудные препятствия, выдвигаемые летом выпускного года, преодолены; студенческий билет в кармане. Радость перемешивается с опустошением. Радость победы и пустота от того, что не надо больше готовиться к экзаменам, волноваться во время ответа и ожидания результата.
Огорчал Вовика лишь один факт – Муза не прошла по конкурсу. Следовательно, она отправится в Ленинград, а он останется в Москве.
– Ничего не поделаешь, Володя – Муза с трудом сдерживала слезы – Главное, что ты поступил, а мне в армию не идти…
– В октябре обязательно постараюсь приехать на вторую субботу. И на зимние каникулы тоже. А ты, я уверен, на будущий год поступишь, и мы снова будем вместе.
– В следующем году я подам документы в Первый мед. Хватит рисковать.
– Почему?
– Потому, что пора повзрослеть. Романтика закончилась.
– Муза, я ничего не понимаю!
– А ты, все-таки, пойми! В Ленинграде мне есть на что рассчитывать, есть кому помочь. А в Москве, скорее всего, я еще год потеряю.
«В принципе, она права. Мать приложит все силы, поднимет все свои связи, и Муза Галкина обязательно станет студенткой 1-го медицинского института города Ленинграда. И будем мы учиться в разных городах…»
– Муз, а Муз, но ведь готовиться можно и в Москве – вдруг осенило Вовика – А летом поедем в Ленинград вместе. Зато, всю зиму будем рядом…
– А, где я буду жить? – перебила Муза – Общежитие я должна освободить. На работу, даже санитаркой в больницу, меня не примут. Прописка ленинградская.
– Давай поженимся…
– Это для решения жилищного вопроса?
– Муза, ты о чем?
– Вовка, мы, обязательно, поженимся. Через год, когда я тоже буду студенткой. Иначе мои родители не поймут. Да и твои – тоже. Ну, давай, потерпим. Мы – все-таки, еще зависим от них.
– Хорошо, Муза. Ты представляешь, что будет у нас за семья? Я учусь в Москве, ты – в Ленинграде. А совместная жизнь только на каникулах?
– Вовик…
– Хватит с меня школьных кличек!..
Неожиданно они оба замолчали. Глядя друг другу в глаза, кинулись навстречу и обнялись. Далее последовали взаимные извинения и самобичевания. В итоге, придя к соглашению, они договорились, что год можно переждать.
Год тянулся долго. Во всяком случае, так казалось Вовику.
Сдав весеннюю сессию, он сразу же рванул в Ленинград. Теперь казалось, что и поезд движется со скоростью черепахи. Потом автобус, почему-то, долго пришлось ждать на остановке. Ну, а самое невыносимое ожидание было на углу Лермонтовского проспекта и улицы Декабристов. Там – детская инфекционная больница, в которой Муза Галкина работала медсестрой. А до конца рабочего дня было далеко.
Наконец на ступенях показалась знакомая фигурка. Свирский рванулся навстречу. Букетик тюльпанов, до сих пор бережно охраняемый, неожиданно выскользнул из рук и случайно оказался у Вовика под подошвой ботинка.
«Ну, что за непруха целый день?!» – подумал он.
Вовик бросал взгляды то на Музу, то на цветы попеременно, не зная, что предпринять. Но продолжалось это недолго. Муза решительно подбежала к Вовику и, обняв его, даже не обратила внимания, как ее каблук уничтожил последний бутон.
– Я с утра торопила время, думала, не дождусь – Муза, скороговоркой приговаривая, покрывала поцелуями лицо Свирского – Сегодня работала последний день… Наступают новые волнения. Скоро экзамены… Но теперь будет легче, ведь ты – здесь!..
На этот раз Муза в институт поступила. Серьезная подготовка во время зимы дала результат, несмотря на то, что свидания со Свирским были регулярны.
Они уже решили, что свадьба состоится в ближайшее время. Препятствие этому событию было одно – родители обоих. Те и другие считали, что торопиться не следует. И позиция их была настолько прочна, что «ближайшее время» отодвинулось почти на два года.
Наконец-то, образовалась чета Свирских (слово «семья» кажется здесь неуместным). Ведь, практически, ничего не изменилось. Муж – в Москве, жена – в Ленинграде… Штамп в паспорте?.. В нем, конечно, есть смысл. Например, в гостинице беспрепятственно разрешат поселиться вместе. А что еще?..
Семья держится не на официальной регистрации. Она рождается, как правило, в любви страстной. Но страсть со временем слабеет. И происходит этот процесс быстрее, если духовная близость почти отсутствует. Именно она помогает перерасти страсти в человеческую привязанность. И только такая любовь хранит семью.
Можно возразить, поскольку имеется еще один безоговорочный фактор, укрепляющий ячейку общества. Это – дети. Хотя и бесспорное утверждение, но маленькое «но» присутствует и здесь. Ведь, известно всем, что большое количество семейных пар продолжительное время остаются вместе, дабы не травмировать своих отпрысков. А сколько бы они оставались рядом друг с другом, если эта сдерживающая нить не существовала? Что может тогда спасти семью? Волей неволей приходится возвращаться к первоначальному тезису. И, хочется еще раз повторить, что главная связь есть духовная. Причем, глубоко духовная, а в идеале, подкрепленная физиологией…
Что же из сказанного выше связывало Музу и Вовика?
Процентов пять, не более. Подтверждение – маленький исторический экскурс.
Регистрация их брака явилась не только рубежом, но и вершиной их отношений.
К ней они шли долго. Даже долгие расставания не были помехой. Постоянные письма и частые телефонные звонки скрашивали их одиночества. А главное, при первой же возможности, хотя бы на несколько часов, несмотря на 650 километров, они стремились увидеть друг друга. А какими были эти встречи! Сказать, что полностью посвящены мечтам о будущем, значит, ничего не сказать.
И вот, мечты осуществились.
А далее – опустошение, которое обычно наступает после достижения цели. Причем, пришло оно к обоим одновременно. Письма и телефонные звонки становились все реже и реже. А, что касается встреч, если таковые не согласовывались заранее, то случались очень комичные ситуации. К примеру, приехав в Ленинград, Вовик узнает, что Муза накануне выехала в Москву…
«Зачем я приперся в Ленинград? Хотел на зимних каникулах с Музкой повидаться. А вот она хотела ли? Похоже, что – нет. Иначе была бы здесь, а не укатила по «Золотому Кольцу». И самое главное – мне ничего не сказала…»
Эти рассуждения Свирскому не давали покоя. Телефонный разговор с женой в новогоднюю ночь показался ему очень странным. Холодок в их беседах присутствовал и ранее, но на сей раз, равнодушия в словах Музы было предостаточно. Он тогда попытался не придавать этому значения. Но уже в следующий раз непонятные подозрения заставили вспомнить предыдущее телефонное общение. Повлиял спокойный и с подчеркнутым безразличием ответ: «Делай, как хочешь» – на сообщение Вовика о том, что в ночь с 25-го на 26-е число января «Красной стрелой» он едет в Ленинград.
Но, как говорится: чем дальше в лес, тем больше дров.
А дальше – отсутствие ответа на звонки в дверь квартиры Галкиных. С корабля на бал не получилось. Пришлось направиться с канала Грибоедова на улицу Декабристов, в родительскую квартиру. Там и пришлось перекантоваться весь день. Бабушкины пироги немного подняли настроение. Но вечером, при повторном визите, родители Музы вернули Вовика на грешную землю. С лукавой улыбкой теща объявила, что супругу следует искать где-то в средней полосе России.
«Туризм она любила всегда» – подвел итог Вовик, и тут же вспомнился 11-ый класс, когда желание Музы освоить азы горнолыжного спорта поставило Свирского, мягко говоря, в неловкое положение.
«Тогда также были зимние каникулы. Последние зимние школьные каникулы. Сейчас – студенческие… Кстати, тоже – последние… Надо же, пять лет прошло. Правда, тогда я очень лихо загулял с Веркой. Интересно, где она сейчас? А, почему бы, не позвонить ей? Вдруг проживает по старому адресу?»
Откуда появление подобных мыслей? Муж соскучился по жене, ведь не виделись почти полгода. А она, даже не предупредив, уезжает отдыхать. Он пытается понять причину. Одновременно нахлынули воспоминания. В результате – телефонная будка, двухкопеечная монета и набор номера, нестертого еще из памяти…
– Не ожидала, что ты мне еще повстречаешься в этой жизни.
– С каких пор ты веришь в переселение души?
– Причем здесь это?
– Ну, судя по сказанному тобой, на встречу со мной ты надеялась лишь в последующих жизнях.
– Ни в каких жизнях я не надеялась, как ты изволил выразиться, на встречи с тобой. Ну, а манера цепляться к словам, видимо, будет с тобой до конца «этой» жизни. Ну, а так как, о религии индусов ты сам вспомнил, то, если существует следующее существование, вряд ли ты выступишь там в человеческом образе.
– Круто! Следовательно, согласно христианской религии – гореть мне в аду.
– Как и всем нам… Ладно, переменим тему. Расскажи-ка, лучше, о себе, будущий посол Советского Союза.
– Ошибаешься, сия должность есть ссылка.
– Что-то я не врубаюсь… А, впрочем, поняла: ты метишь выше. Вот, только, куда? Снова не врубаюсь!
– Да, все – не так. Просто, на должность посла назначают, как правило, в форме наказания, представителей партийной элиты, а нас готовят для конкретной работы.
– Надо же?! Хотелось бы и мне быть так наказанной. Назначили бы меня, скажем, за плохую работу послом, ну, например, во Францию… Ой, хватит болтать всякую чушь. Скажи-ка лучше, с чего, вдруг, позвонил-то?
– Соскучился.
– Неужели, ничего лучше придумать не мог?
– Придумал бы, будь времени побольше.
– Ну, хватит трепаться. Ближе к делу!
– Да никакого дела нет, Вера. Честно говоря, как раз, именно безделье толкнуло меня на этот звонок.
– Мне кажется, что я первый раз слышу нормальные слова, неприкрашенные никакой витиеватостью, так характерной для тебя. Да, ты ли это, Вовик? Не верю, как говаривал Станиславский.
– Вера, теперь ты начинаешь трепаться. Короче, давай встретимся и поговорим нормально.
– Давай! Ежели «соскучился».
Они встретились у памятника Грибоедову на площади перед ТЮЗом. Иными словами, там, куда в январе 66-го, во время зимних каникул, ежедневно приходили в 10 часов утра и затем не расставались целый день. Но, это – в прошлом. А зачем понадобилось встречаться сейчас? Кому из них это было нужнее? Ведь, оба уже повзрослели, у каждого семья. Вероятно, юношеские чувства трудно забыть.
– У меня всего полчаса – вместо приветствия произнесла Вера.
– Зато, у меня времени навалом.
– Это неважно, так как будем общаться по моему графику.
Вера оказалась не права.
Мало того, не только эта встреча затянулась до полуночи, но и во все последующие дни каникул, как и в школьные годы, они были вместе.
Страсти юных лет быстро воскресли в памяти и развивались стремительно.
Мало того, в начале февраля, когда Муза вернулась в Ленинград, Вовик на это событие даже внимания не обратил. Теперь он сам избегал встреч с женой. Ему вдруг надоело то, что последние два года его семейная жизнь носит какой-то условный характер.
«Да, не пора ли все это закончить – думал он – Зачем пытаться изменить то, что уже необратимо катится к своему логическому завершению? Лишь первый год было что-то издалека напоминающее супружество. Я каждый раз на каникулах рвусь в Ленинград, жду с нетерпением встречи, иногда и в течение семестра нахожу возможность повидаться… А что в ответ? Приезжаю и слышу, как некогда, как мало времени, как уже заранее все распланировано. Встречи с друзьями, мне незнакомыми, неожиданные поездки в другие города и прочее, прочее, прочее… А что мешает мне также весело проводить время?! Вот, сейчас, Верка мне здорово помогла понять это».
С легким сердцем Свирский возвращался в Москву. Расставание с Музой на этот раз не было похоже на прошлые. Садясь в поезд, он прощался не с ней, а с Верой. Та решила проводить его. Зачем? И сама не понимала. Просто было свободное время. Правда, чем закончится такое мероприятие, она не представляла.
Выйдя из здания вокзала, Вера направилась в сторону метро. Но, после нескольких шагов, вынуждена была остановиться. Путь ей преградила Муза:
– Ну, привет. Давно не виделись.
– Здравствуй, Муза. Да, почти пять лет прошло. Страшно подумать, как быстро время летит. Рада тебя видеть…
– Извини, но я радости не испытываю. Я видела, как ты с Вовкой прощалась. Надо же? Можно сказать, в двух шагах от них стояла и в упор разглядывала, а они так увлеклись друг другом, что ничего вокруг не замечали… Ладно, я пойду. Счастливо.
Муза резко развернулась и быстро зашагала прочь.
Обескураженная Вера смотрела ей вслед. Мысли путались в голове:
«Почему она так поступила?.. Ведь могла еще на платформе подойти к нам… Самое смешное, я же не собираюсь разбивать их семью. Да, и свою рушить не думаю… А пошли они оба к чертям собачьим. Пусть сами разбираются»…
Разобрались.
Для Музы измена Свирского произошла вовремя. Уже почти два года она откровенно считала свой брак ошибкой. И вдруг, подворачивается повод, дающий возможность исправить эту ошибку, причем самой остаться незапятнанной.
А Вовику расставаться с Музой не хотелось. Во всяком случае, в его планы это не входило. Тем более, перед государственными экзаменами. Теперь о распределении за границу можно было забыть…
Ну а сам развод прошел на удивление мирно. Подписи в ЗАГСе, и – все.
Случись это событие после окончания ВУЗа, Свирский, видимо, так не переживал. Пусть, закрылись бы для него заграничные командировки, но, хотя бы диплом был в кармане. Теперь же его неожиданно охватила депрессия (это словечко тогда начинало входить в моду).
Не обращая внимания на уговоры и требования однокашников, Вовик дни напролет проводил в общежитии, лежа на койке. На занятия не ходил. В итоге, неявка на все экзамены, отчисление и повестка…
– Рядовой Свирский!
– Я!
– Ко мне!
– Есть!
Лейтенант Кочкин про себя злорадствовал:
«Сейчас я рассчитаюсь с тобой, землячок. Причем сделаю это в присутствии командира части. Пускай он сам увидит, какой ты – никудышный солдат, и какой я – отличный офицер, несмотря на гражданское образование. Одним выстрелом сразу убью двух зайцев».
Такие, на первый взгляд, странные мысли возбужденно прыгали в голове «отличного офицера», пока к нему строевым шагом приближался «никудышный солдат».
– Рядовой Свирский,..
– Я!
– …немедленно отправляйтесь в радиомастерские. Взять там автомобильный аккумулятор и доставить сюда.
– Есть!
– Пять минут – туда, пять минут – обратно!
– Есть! Разрешите приступить к выполнению приказа?
– Кругом! Шагом марш! Выполняйте – улыбнулся лейтенант, а про себя добавил несколько матерных выражений и подытожил:
«Устав-то ты изучил не плохо, но поглядим, как ты сейчас будешь смотреться при полной амуниции и еще с аккумулятором. А он весит немало».
Ровно через десять минут, разумеется, строевым шагом, рядовой Свирский подошел к офицерам, что-то обсуждающим, козырнув и, глядя в глаза старшему по званию, отчеканил:
– Товарищ майор, разрешите обратиться к лейтенанту Кочкину!
– Обращайтесь.
– Товарищ лейтенант, разрешите доложить, Ваше приказание выполнено!
Кочкин смотрел на солдата, ничего не понимая:
– А где же аккумулятор?
– В радиомастерской, товарищ лейтенант.
– Не понял… Дураком прикидываешься?! Почему не принес аккумулятор?! – лицо офицера, с каждой секундой меняя окраску, становилось все злее и злее. Его уже не на шутку бесила невозмутимость Свирского. Тот же, не моргнув глазом, спокойно отрапортовал:
– Докладываю. Согласно «Уставу Вооруженных сил СССР» из двух и более приказов, если они противоречат друг другу, выполняется последний. Следовательно, я был вынужден выполнить приказание: «пять минут – туда, пять минут – обратно»…
– Интересно, и в чем же состоит противоречие? – вмешался командир части.
– Докладываю. За пять минут и рекордсмен мира в комфортных условиях, по стадиону, не пробежит три километра. Даже солдат Советской Армии не способен…
– Все понятно, Свирский. Можешь быть свободен – командир дождался, пока рядовой отойдет подальше, и произнес так, чтобы его слышали все стоящие с ним рядом офицеры – Кочкин, не быть тебе никогда зампотехом. Отправляйся-ка сам за аккумулятором. Не можешь соображать головой, не смотря на высшее образование, работай руками и ногами. Хотя бы, догадайся сделать это так, чтобы не видели солдаты срочной службы… Остальные, за мной!
Лейтенант Кочкин почувствовал себя оплеванным в очередной раз. И, опять, случилось это из-за Свирского.
«Когда же это закончится?»
А лучше бы подумать: зачем это началось?
«Ну, погоди, Свирский, я еще с тобой разберусь!»
А лучше бы стоило подумать: пора оставить его в покое.
Но, увы…
На военную службу по известным причинам Владимир Свирский попал, когда ему уже было «далеко за двадцать», как он любил говорить.
«Если верить прочитанным мною книгам – рассуждал он – то, армейская жизнь мало чем отличается от тюремной. Но, виноват сам. Эти два года лишения свободы надо рассматривать как наказание за собственное безволие. Каким же надо быть дураком, чтобы из-за разлада семейной жизни забросить учебу на последнем курсе. Ну, ничего. Дембель неизбежен, как восход солнца. А там – новая жизнь».
Ежедневно засыпать под такие мысли вошли у него в привычку.
Сначала была учебка в Урюпинске. Затем – отдельный батальон радиопомех в Резекне. Нигде не наблюдалось то, что привычно было видеть на гражданке по телевидению о военной службе. На вопрос: «Чему ты научился в армии?» Свирский довольно быстро нашел подходящий лаконичный ответ: «Койки заправлять».
Сам же никак до конца не мог понять, откуда у него появился авторитет среди сослуживцев? почему к нему сразу же все стали относиться, как к «старику» и удивлялись, когда он продолжал служить очередные полгода? Может, благодаря возрасту? Нет. Встречались такие же, как он, призванные в ряды СА, мягко говоря, не вовремя. Большинству из них доставалось наравне с восемнадцатилетними. Вовик же этот период прошел как неприкасаемый.
А вот, почему офицеры очень по-разному смотрели на его персону, он понял незамедлительно. Все заключалось в простой истине: по уставу легче подчиняться, чем командовать. И, когда он от корки до корки проштудировал все узаконенные армейские наставления, то те из командного состава, кому не нужны были лишние приключения, а таких – большинство, просто напросто от него отстали. Как ни странно, нашлись в офицерской среде и умные люди, которые по достоинству смогли оценить находчивость солдата. А вот, так называемые «службисты» не пожелали допустить наличие «неуправляемых» под их командованием. Они-то и решили, что таких, как Свирский, надо переламывать. И некоторые из них рьяно взялись за это.
Среди таковых на первое место очень быстро выдвинулся лейтенант Кочкин.
Еще, будучи школьником, Митя Кочкин мечтал, как и многие ленинградские мальчишки, стать моряком. Но, если у большинства других ребят это желание с возрастом уменьшалось, то для него, к моменту окончания школы, настолько укрепилось, что кроме, как о карьере морского офицера, он ни о чем другом и не думал.
Но мечта – мечтой, а жизнь иногда преподносит сюрпризы, каких и не ждешь. Юноша никогда не жаловался на здоровье, а медицинская комиссия его забраковала. Поэтому, вместо училища имени Попова пришлось поступить в близкое по профилю гражданское учебное заведение, а конкретно, в институт имени Бонч-Бруевича. К моменту распределения Кочкин предпринял еще одну попытку увидеть на своих плечах офицерские погоны и в связи с этим изъявил желание получить направление в организацию, кратко именуемую МО СССР. Он долго колебался, так как в детстве представлял себя в морской форме на корабле в дальнем походе. Теперь же придется облачиться в защитный цвет и оказаться в точке, где до ближайшего моря сотни, а то и тысячи километров.
На сей раз (то ли здоровье поправилось, то ли в сухопутных, а тем более в радиотехнических войсках, требования к этому фактору ниже), желание выпускника было удовлетворено. А когда он оказался в Латвии, всего в пяти часах езды на поезде от Ленинграда, то, уже через несколько дней службы, в нем родилось желание посвятить военному делу не два года, а все двадцать пять лет жизни.
Знакомство со Свирским у Кочкина состоялось в его первое дежурство на командном пункте. Ленинградцы моментально нашли общий язык. Содействовали тому воспоминания о студенческой жизни, о родном городе и принадлежность к одной возрастной группе (рядовой был старше лейтенанта на два года).
Дружеские связи обычно складываются между людьми, когда находятся общие интересы. Одним из таковых оказался преферанс. Как известно, для этой игры надо четыре участника, но достаточно трех. Но есть еще вариант – «гусарик». В этом случае играют двое. Третий – так называемый «слепой», и ему тоже раздают карты. Только открывают его карты и выкладывают на стол не в масть, как положено, а – как получится, в зависимости от очередности.
Несколько дней Кочкин и Свирский проводили вечера за «гусариком». Разумеется, даже для преферансиста среднего уровня такое занятие доставляло мало удовольствия. Любой игрок скажет, что в данном состязании приоритет за случайностью, а не за мастерством. Но, как говорится: на безрыбье и рак – рыба.
Неожиданно появился третий.
После окончания Череповецкого училища на службу в Резекне прибыл молодой лейтенант Зиатдинов. Переход от курсанта до офицера складывается у каждого по-своему. От этого периода зависит вся дальнейшая карьера. Лейтенант хорошо понимал это. Но какое-то мальчишество, оставшееся от ученического периода, да еще встреча со вчерашним студентом Кочкиным привели в каптерку, где, почти ежедневно, собирались любители преферанса.
Пару раз сыграв для удовольствия, азарт взял свое.
– Надо играть хотя бы по одной десятой за вист – предложил Кочкин.
– Правильно, не более! – поддержал Зиатдинов – У рядового Свирского денежное довольствие, если не ошибаюсь, три рубля восемьдесят копеек в месяц.
– Так точно. Но, ведь совсем необязательно, что я должен проиграть – рассмеялся Вовик.
Разрисованный «пулькой» листок появился на центре стола. Зашелестели карты. Время летело незаметно. Уже далеко за полночь Свирский, используя все четыре арифметических действия, тщательно производил подсчеты. Наконец произнес:
– Интересные цифры получаются…
– И чем же они интересны?
– Не томи, Володя.
– Объявляю результаты. С товарища Кочкина – три рубля шестьдесят две копейки, то есть бутылка водки. А с товарища Зиатдинова…
– Рядовой Свирский, Вы – в армии.
– Так точно, товарищ лейтенант. Разрешите доложить. С Вас пять рублей восемьдесят копеек или бутылка «Рижского бальзама». Готов получить натурой, а лучше деньгами.
– Получите натурой, когда поедете на дембель – Зиатдинов вышел из каптерки.
Свирский недоуменно пожал плечами. Он поймал взгляд Кочкина. Тот тоже пожал плечами и, как могло бы показаться со стороны, тушуясь и избегая встретиться взглядам с Владимиром, почти уверенно произнес:
– Володя, не обращай внимания и не бери в голову… Не захочет больше играть с нами, ну и хер с ним… На, держи четыре рубля, и сдачи не надо.
Но нормальные человеческие отношения продлились недолго. Причина разрыва – простая. На недопустимость панибратства с подчиненным Кочкину было указанно со стороны начальства. Тот же, недолго думая, решил, что карьера важнее. Он, даже, попытался объяснить это Свирскому. Но сделал это очень неуклюже. А Вовик в ответ откровенно рассмеялся:
– Никогда не думал, что Ленинград способен породить солдафона. Но это, Митя, не есть твоя вина. C’est la vie, как говорят французы…
Он хотел еще добавить, что прекрасно понимает Кочкина, что никакой обиды на него держать не будет. Еще собирался сказать, что приложит все силы, чтобы никто даже и не смел подумать об их неуставных отношениях. Но тот его перебил, пытаясь произносить слова командным голосом:
– Рядовой Свирский, в следующий раз обращайтесь ко мне по Уставу. Вам понятно? Сейчас же, я предполагаю, что никто и никогда не сможет меня упрекнуть в том, что я – солдафон!
– Так точно, товарищ лейтенант! Разрешите идти?
– Володя, только не перегибай палку. В неслужебное время, надеюсь, мы останемся друзьями?
– Никак нет, товарищ лейтенант. Согласно «Уставу Вооруженных сил СССР», у солдата срочной службы даже личное время считается служебным. Разрешите идти?
– Идите – Кочкин закусил губу.
Непонятное двоякое чувство бушевало в нем. Глядя в след удаляющегося солдата, хотелось выкрикнуть просьбу, чтобы тот забыл обиду, и что все должно вернуться на прежние места. Но заметив приближающегося к нему старшего по званию, не посмел.
– Молодец Кочкин – одобрительно произнес капитан Демченко – Я не слышал, что ты втолковывал Свирскому, но то, как он от тебя отошел, явно говорит, что ты указал ему на его место.
Кочкин молчал, но мысли в голове уже вертелись в другом направлении:
«В конце концов, кем приходится мне Свирский? Брат, сват, кузен? Через год дембельнется, и поминай, как звали. А мне служить и служить. О себе думать надо».
– Я, конечно, понимаю: вы оба – ленинградцы – продолжал капитан – Но не о землячестве хочу поговорить. Погоди, тебе еще и другие расскажут, сколько мы натерпелись от этого парня. Представляешь, никто не может его поставить на место? Подчас такое придумает, хоть караул кричи. Поначалу, когда он прибыл из учебки, каждый ротный хотел видеть его в своем подразделении. Еще бы?! Взрослый человек. Вдобавок все выполняет по Уставу. Выправка, и та – идеальна. Один Бог ведает, с каким трудом я добивался, чтобы он проходил службу в моей роте. В общем, добился на свою голову.
– Да я уже наслушался рассказов о нем. Вот, только понять не могу, неужели никак нельзя приструнить его?
– А ты сам попробуй – Демченко рассмеялся – Завтра, если я не ошибаюсь, ты заступаешь дежурным по части вместе с моей ротой. Поставь Свирского в караул на серьезный пост. Явись с неожиданной проверкой в самое спящее время. Наверняка, поймаешь его. Вот здесь и отыграться можно по полной программе. Дерзай, Кочкин!
Капитан отправился по своим делам. Лейтенант же остался в недоумении:
«Почему же мне надо отыгрываться за других? Почему все мои командиры настраивают меня против неплохого парня? А, может, они правы. Не должен военный человек свои личные чувства ставить выше общественных. Я сейчас работаю на обороноспособность своей страны. Я – государственный человек. Поэтому все личное – в сторону! Я – офицер Советской армии. И этим все сказано…»
Эх, Кочкин! Хочется сказать ему. Ты же, в прошлом – питерский студент. За каким дьяволом, ты, решивший сделать военную карьеру, совершаешь идиотские попытки идти по накатанному пути за счет других. Что тебе мешает служить, а не выслуживаться? А еще правильнее сказать «прислуживаться». Чацкого вспомни, ему это было тошно…
Вечером следующего дня Свирский заступил в караул. Да ни куда-нибудь, а на Пост №1, охранять Знамя части. Перед этим Кочкин «погонял» его по уставу. Здесь придраться не получилось.
«Теорию знаешь хорошо, а практика – критерий истины. Ничего, ночью я тебе устрою настоящую проверку» – решил лейтенант.
«Через двадцать пять минут смена – подумал Свирский, взглянув на часы – Отосплюсь, если служака Кочкин не придумает чего-нибудь».
Снизу послышался звук открывающейся двери.
«Часы врут что ли? Вроде рановато».
Заскрипели ступени деревянной лестницы. На площадке между первым и вторым этажами показались две знакомые фигуры: сержант Приешкин и лейтенант Кочкин.
– Стой! Кто идет? – прокричал часовой, вскидывая автомат.
– Начальник караула, с ним дежурный по части – ответил сержант.
– Начальник караула – ко мне. Остальные – на месте.
Свирский сразу же понял, что часы не врут, и это – не смена караула. Похоже, что это – проверка. Что ж придется держать ухо востро.
После соблюдения уставных формальностей, лейтенант Кочкин стоял перед часовым и внимательно разглядывал его мундир. Свирский был спокоен, так как был заправлен строго по уставу, вплоть до того, что до миллиметра было выверено расположение комсомольского значка на гимнастерке. Выискивая непорядок в форме одежды, лейтенант взглядом добрался до чересчур серьезного выражения лица рядового. Ясно было, что за этой маской скрывалась откровенная насмешка, и ее хорошо чувствовал Кочкин. Но и Свирский отлично представлял, как дежурного по части коробит его наглое спокойствие.
– Пожар в штабе! – неожиданно прозвучало в полупустом помещении.
Излишняя самоуверенность, сопровождаемая желанием доказать свое превосходство, сыграла отрицательную роль в этом «спектакле». Она лишь чуть-чуть заволокла память проверяющего. Ведь по правилам, прописанным в воинском уставе, перед тем, как такое крикнуть, надо было произнести всего два слова: «Даю вводную».
Офицер моментально понял свою ошибку, хотя и поздно. Он, было, понадеялся, что «проскочит», как говорят в народе. И таковое произошло бы, если на посту окажись кто-либо другой, а не Свирский.
Тот же, не теряя времени, сорвал с плеча автомат и вдребезги расколотил стеклянный кожух, за которым хранилось знамя части. В следующее мгновение он схватил знамя, запакованное в брезент, и бросился бежать вниз по лестнице с намерением, как можно быстрее покинуть штаб. Лейтенант и сержант попытались преградить ему путь.
– Ты что натворил, ненормальный?! – яростным голосом и, выражаясь явно не по уставу, заорал Кочкин.
– Если сгорит знамя, часть расформируют! Надо спасать символ батальона – серьезная маска не исчезала с лица Свирского. Он уже успел проскочить оба лестничных пролета и приближался к выходу из штаба. Выскочив на центр плаца, остановился и огляделся по сторонам. Ночная прохлада взбодрила его, в душе играла музыка. Впервые за всю службу он почувствовал удовлетворение от проделанного и радостно улыбнулся. Но через несколько секунд, услышав приближающиеся сзади шаги, снова принял серьезный вид, повернулся кругом и встал по стойке смирно.
Офицер и сержант бежали к нему, быстро сокращая расстояние. Уже можно было разглядеть, несмотря на сумерки, злой взгляд Кочкина и прищур Приешкина, еле сдерживающего себя, чтобы не расхохотаться. Когда оба остановились в двух шагах от Свирского, тот, не дожидаясь, когда они отдышатся после бега, четко, громко и быстро, дабы не прервали, произнес:
– Товарищ лейтенант, докладываю! Знамя части спасено. Пожар в настоящий момент не наблюдается, видимо, ликвидирован. Разрешите вернуть знамя на место.
Когда Кочкин снова приобрел дар речи, то из его рта полился такой словесный понос, что изобразить его при помощи письменности не представляется возможным. Немного успокоившись и взяв себя в руки, он все-таки сумел цензурною фразою закончить свою тираду:
– Свирский, ты не прав. И скоро это почувствуешь.
Далее он обратился к начальнику караула:
– Приешкин, снять с поста Свирского. Проследите, чтобы он убрал все осколки и отправьте его под арест.
– Есть!
Лежа на голом топчане, в специально отведенной для арестованных комнате караульного помещения, Вовик рассуждал про себя:
«Ну, теперь – полный порядок. До завтрака точно не разбудят. Да и в караул больше не поставят. Правда, еще могут поставить к тумбочке, но там, по крайней мере, придираться будут меньше. Да, что это я раньше времени планирую будущее?.. Дали тебе возможность поспать, так пользуйся этим»…
«Видимо, я родился в рубашке. Очень часто жизненные критические ситуации складываются в мою пользу. Интересно, как долго это будет продолжаться? Удивительно, но Кочкин оказался порядочней, чем я ожидал. Элементарно мог сказать, что дал вводную команду. Скорее поверили бы офицеру, а не рядовому… А может, ему не удалось уговорить Приешкина? Хотя произошло, видимо, все по-другому. Кочкин – не дурак. Он сообразил, что сдаваться я не буду, и пойдет долгое разбирательство. А в процессе такового туповатый Приешкин, в конце концов, расколется. Правда, имеется еще одно предположение: комбат объяснил молодому лейтенанту, что совсем не надо, чтобы его часть «полоскали» в штабе округа… Много получается вариантов».
Такие раскладки вертелись в голове Свирского, когда инцидент со знаменем пришел к неожиданному для него финалу.
Утром, после ночи, проведенной в камере, Вовик был вызван на утренний развод. Заняв место в строю, он стал ждать своей участи, прекрасно понимая, что из-под ареста просто так не отпускают. После обычных процедур, заключающихся в докладах командиров подразделений, рядовой Свирский был вызван на середину плаца.
Он смотрел на лица своих сослуживцев, читая на одних любопытство, на других насмешку. Равнодушных не наблюдалось. Еще бы, все утро в батальоне только и обсуждался его поступок. А сам он успел за ночь продумать огромное количество вариантов продолжения своей «шутки». На каждый из них у него уже была выработана линия поведения. Но, если бы он продумал даже миллион возможных последствий, то получил бы миллион первое продолжение. Такой результат базировался на том, что Вовик не ожидал ничего положительного в свой адрес.
Командир части тоже осмотрел строй и начал:
– Сегодня ночью произошло событие, которое показало, что наш батальон умеет нести караульную службу. За бдительность и находчивость, проявленную на посту, объявляю рядовому Свирскому от лица службы благодарность!
Гробовая тишина над плацем.
– Свирский, устав забыли? – командир в упор посмотрел на удивленного солдата.
– Служу Советскому Союзу!..
Понятно, за свою «проверку» Кочкин получил взыскание. Естественно, что о мере наказания офицера личный состав ничего не узнал, только догадывался. Но от насмешек других офицеров избавления не было. Такое унизительное положение для молодого лейтенанта было невыносимым.
Виновник же случившегося, сам того не ожидая, оказался в ореоле славы. Но он не желал зла Кочкину. Просто не следует из-за своих карьерных амбиций унижать другого, ведь можно получить достойный отпор. И самонадеяность – плохой советчик.
Ну а месть – еще хуже. Тем более, что принцип «у сильного всегда бессильный виноват» может и не сработать. Да, и понятие «сильнее» – очень относительно.
Вот и случай с аккумулятором – тому подтверждение.
В итоге: восстановить нормальные отношения более не представлялось возможным. Все зашло очень далеко. Теперь оба стали, на всякий случай, избегать друг друга. И это выглядело вполне естественно. Неестественным в армии может быть лишь доброе общение подчиненного с командиром.
Свирский твердо решил, что никогда, вплоть до дембеля, не позволит себе панибратского общения с офицерами. Но и тогда, правильнее сказать, отношения с его стороны будут лишь презрительными к этой военной быдле. Впрочем, таковое осталось в нем надолго, но только внутри…
Поезд «Львов – Ленинград» затормозил у низкой платформы. Из здания с надписью «Резекне» выскочил молодой человек. Он обвел взглядом подошедший состав, нашел нужный вагон и, весело размахивая рукой, в которой был зажат билет, быстро зашагал к поезду.
То, что это – демобилизованный солдат, сразу и не скажешь. Лишь присмотревшись, можно заметить, что его костюм – не что иное, как парадная форма с гражданскими пуговицами. Вместо рубашки защитного цвета – белая, галстук бежевый. В руке большой портфель, и через плечо небрежно перекинут плащ-болонья.
Такой «дембельский» мундир придумал себе Владимир Свирский, теперь уже бывший рядовой Советской Армии.
«Все! Финиш! Я свободен. Завтра утром буду на Варшавском вокзале. Почти два года, а точнее, год и одиннадцать месяцев не был в родном городе. Скоро, через три-четыре недели наступят белые ночи. Ох, нагуляюсь!.. Пусть, не первый раз я возвращаюсь в Ленинград. В прошлом я частенько приезжал домой из Москвы… Москва. Что за смешное место на Земле? Вся страна рвется туда. Зачем? Ладно, я. Мечта детства туда меня занесла. Но многие другие штурмуют столицу СССР, чтобы занять место под солнцем. А чем ленинградское солнце хуже? Пусть оно не такое жаркое, но оно неповторимо. Оно строгое и гармоничное. Вечное сравнение двух городов, даже не сравнение, а спор, считается выигранным и ленинградцами и москвичами. Каждый кулик свое болото хвалит. Именно, болото. А это – наша привилегия!.. Вообще-то, в Москве тоже есть свои места. Например, Арбатские переулки или ночная Ордынка. Но, как меня раздражает их выговор. Это тягучее «а», или «ш» вместо «ч». Не едят они булку, а кушают белый хлеб. Не ссат они в парадных, а гадят в подъездах. Сигареты не продаются в ларьках, а только в палатках… Ну, и черт с ними с москвичами! Больше у меня с ними никаких дел не будет. Впереди – Ленинград!.. Да, но надо подумать и о будущем. Восстанавливаться в институте, естественно, не стану. Хватит сидеть на шее у родителей. Найду работу…»
И, действительно, Свирский, не теряя ни дня, быстро оформил прописку. Работу нашел с первой попытки. Прочитал объявление, что в торговом порту требуются докеры. Зарплата в размере трехсот рублей понравилась…
– Ты, кошкодав тупорылый, долго будешь мышей ловить? Хватай мешок! Я за тебя вкалывать не намерен!..
Подобные окрики Вовик слышал на первых порах постоянно. Ведь любая работа, даже такая примитивная, как такелажная, требует определенных навыков, которые появляются по мере практики. В порту никого не удивляли случаи, когда люди увольнялись, проработав одну смену. И у Свирского поначалу были подобные помыслы. Но, проявив силу воли, заслужил уважение «стариков».
К сожалению, в этой организации понятие стажа твердо обосновалось на главной позиции. Армейская «дедовщина» меркнет по сравнению с портовской. В вооруженных силах можно это простить, там не умудренные жизненным опытом юнцы пытаются таким способом утвердить себя. А здесь? Сформировавшийся индивидуум солидного возраста иногда доказывает свое превосходство тем, что работает в порту уже девять лет, в отличии от оппонента, лишь восемь лет назад впервые прошедшего через проходную.
Все это поначалу веселило Свирского. Но, когда нечто подобное коснулось его, то он решил, что никому не позволит «вытирать о себя ноги».
И это оказалась довольно значительная победа. Он, видимо, благодаря своей образованности, колкому языку и веселому нраву, стал интеллектуальным лидером портовых грузчиков. К нему постоянно обращались с вопросами и просьбами помочь. Он с готовностью составлял различные письменные прошения для нуждающихся в этом. Это напоминало ему армейское время, когда он писал любовные письма для своих сослуживцев…
– Мазай, это – ты?!
– Я! Вовик Свирский, а это – ты?
– Это, действительно – я.
– Сколько лет, сколько зим!..
– И, не говори…
Очень краткий диалог. В то же время – очень конкретный и все объясняющий.
Неожиданная встреча бывших одноклассников случайно произошла на Сенной площади, вернее сказать, на площади Мира. Почему-то Сенная, как и Гороховая, задержались в мозгах горожан надолго. Даже, рожденные намного позже переименований, тоже тяжело привыкали к новым именам. Называя Дзержинского Гороховой, они искренне верили, что таковое изменение названия произошло не более двух-трех лет назад.
Если быть географически точным, то следует отметить, что встретились старые знакомые не на самой площади, а на расположенном поблизости рынке. Евгений Мазаев стоял за прилавком и торговал брусникой. Стоит ли описывать удивление Свирского?
– Какими судьбами тебя занесло на этот пьедестал? – спросил он.
– Очень красивое и правильное слово прозвучало у тебя в конце предложения – ответил Мазаев – Я, действительно, ощущаю себя на высоте. И, заметь, не потому, что стою на тридцать сантиметров выше покупателей. Просто, приятно продавать свой труд за достойную плату.
– Ты хочешь сказать, что все эти ящики с ягодами собраны твоими руками?
– Не только моими. Примерно половина – результат добычи Вольки Митина. Мы с ним уже третий год подряд берем отпуск в сентябре, чтобы съездить в Карелию набрать бруснички. Далее – реализация, которую ты и наблюдаешь в данный момент…
– Молодой человек – раздался женский голос, прервавший Женьку – почем Ваша брусничка?
– Четыре рубля за килограмм, сударыня – четко произнеся и с вежливой улыбкой на лице, Евгений Мазаев профессионально зачерпнул рукой ягоды из стоящего перед ним ящика и высыпал обратно.
– Совсем обнаглел. Торгаш проклятый. Это же два килограмма мяса – женщина гневно сверкнула глазами на продавца – Дешевле отдашь?!
– Вообще-то, если мне не изменяет память, мы а Вами на брудершафт не пили – начал свой монолог Женька – К тому же, я очень не люблю, когда меня незаслуженно оскорбляют, называя наглецом. И последнее, не понимаю, как можно, сначала обозвать человека, а затем обращаться к нему с просьбой.
Женщина попыталась открыть рот, чтобы ответить, но Мазаев не позволил ей осуществить задуманное. Слегка повысив голос, он отчеканил:
– Отсюда, вывод: Вам я не уступлю ни копейки, если даже Вы пожелаете приобрести оптом весь товар. Прощайте, сударыня, и поверьте, что даже самый ничтожный «торгаш» – человек. Следовательно, чувство собственного достоинства ему не чуждо!
Ответная тирада не заставила себя долго ждать. Было ощущение, что женщина вспомнила все неприличные слова, какие знала с детских лет. И понятно, что все эти выражения были направлены на продавца, от которого они отскакивали, как капли дождя от металлической крыши. Мазаев спокойно повернулся в сторону Свирского и продолжил прерванный разговор:
– На чем я остановился? А, да! Так вот, в результате удачной реализации данного продукта мы полностью оправдываем использование наших отпусков не по назначению. Я давно пришел к выводу, что любимой и интересной работой может быть только лишь высокооплачиваемое хобби. Но, скажу честно, сбор брусники не стал для меня таким увлечением, как для Митина… Впрочем, более подробно, если тебе интересно, могу поведать позднее. Как раз сегодня вечером мы с Волькой подводим промежуточные итоги. Делаем мы это обычно в ближайшем ресторане под названием «Балтика». Присоединяйся. Через пару часов рынок закрывается. А сейчас, извини, работа с покупателем.
Свирский принял приглашение.
Они втроем сидели за столиком ресторана. И, уже слегка подогревшись крепкими напитками, вели разговор на темы, несвязанные с серьезными проблемами. Так называемое подведение промежуточных итогов закончилось на третьей минуте застолья.
– Ты, Вовик, знаешь, кто сидит с нами за столом? – Женька сделал артистический жест рукой, указывая на Митина.
– Догадываюсь – ответил Свирский – Это – гигант мысли и отец русской демократии.
– Ты, как ни странно, близок к истине. Именно, благодаря ему, я раз в год испытываю чувство присущее даже не всем толстосумам. Приятно ощущать, что тратишь деньги с такой же скоростью, как и зарабатываешь. Заметь, я сказал «зарабатываешь», а не «получаешь зарплату»! А точнее сказать «зряплату»…
– Молодые люди, не хотите пригласить девушек поужинать? – неизвестно откуда появились три красотки.
– При одном условии – раздраженный тем, что его прервали, ответил Мазаев.
– И каком же? – вызывающе произнесла одна из девиц.
– А таком, что вам, девушки, придется остаться и на завтрак!
– О! Предложение заманчивое. Надо подумать.
– Вот, идите и подумайте.
– А куда идти?
– Подальше! – процедил сквозь зубы Волька.
– Фу! Как грубо!.. – последнее, что услышали трое товарищей от удаляющихся девиц.
Свирский бросил взгляд им вслед. Разглядев их походку, выразительно подчеркиваемую вихлянием бедер, он повернулся к Мазаю и, слегка осуждая, произнес:
– Зачем ты так резко их отшил? Ты, насколько я помню, никогда не упускал случая пообщаться с женщиной.
– Да, я обожаю распущенные ухаживания за красивыми женщинами и ненавижу красивые ухаживания за распущенными женщинами. Это – во-первых. То есть, я предпочитаю выбирать сам, с кем мне общаться. Во-вторых же, у этих девиц на рожах написано, что в мыслях только одно: пожрать за чужой счет.
– И, не просто пожрать – добавил Волька – а раскрутить на полную катушку. И уйдешь ты из ресторана с пятачком на метро…
– Хватит об этих бабах! – Мазай явно был не доволен, что разговор ушел от основной темы – Ты, Вовик, лучше скажи, твердо решил ехать с нами на промысел? Сразу хочу предупредить, мы в свою артель всех подряд не принимаем. Твое преимущество лишь в том, что мы тебя давно знаем. Очень надеемся, что не будешь стонать из-за шестнадцатичасового рабочего дня.
– Это меня не пугает. Почти пять лет работы докером меня физически закалили. Я о другом думаю. Хватит ли двух недель на поездку?
– Достаточно – Мазай повернулся, чтобы подозвать официанта для заказа очередной бутылки водки и напомнить ему о горячем. Но неожиданно его взгляд столкнулся с глазами одной из уже знакомых девиц, направляющейся к их столику.
«Кажется, меня не поняли» – подумал он, а вслух добавил:
– Сейчас будет весело.
– Только не заводись – предостерег Волька.
В следующий момент Женька почувствовал, как женская рука легла ему на плечо, а в самое ухо влетела тихая фраза:
– Пошли танцевать.
Мазаев, глубоко вздохнув и изобразив слащавую улыбку, нежно проговорил:
– С удовольствием удовлетворил бы Вашу просьбу, милая девушка, но я боюсь танцевать.
– Почему?
– Да потому, что, когда я танцую, я потею. А, когда я потею, я воняю. А, когда я воняю, я плохо пахну! Понятно?!
– Нашел причину! Да я и сама испытываю похожее – прозвучало в ответ.
– Тем более. Я терпеть не могу потных баб!
– А я дезодорантом пользуюсь.
Женька повернулся к своим друзьям:
– Она – непробиваема!
– Ну, и балда! Я ему как раз и предлагаю пробить меня, а он делает вид, что не понимает.
Последние слова возмутили Мазая до предела:
– Сдаюсь! Словесную дуэль я проиграл. Посему, выражаюсь просто: вали отсюда.
Та, к которой были направлены эти слова, решила удалиться с достоинством, бросив напоследок:
– Я – баба. Меня не оскорблять, а --ать нужно!
Вздох облегчения вырвался из Мазаевской груди:
– Надеюсь, меня правильно поняли. Теперь мы сможем спокойно поговорить… Товарищ официант! Будьте любезны…
Два автомобиля, «Москвич-401» и «горбатый» «Запорожец», двигались по шоссе в сторону Лодейного Поля. Скорость, если можно дать подобное определение, была чуть выше лошадиной. В «Москвиче», на переднем до предела вперед сдвинутом сиденье, расположились Митин и Мазаев. Теснота – невыносимая. Волька, чтобы добраться к рычагу переключения скоростей, вынужден был поднимать правую коленку чуть ли не выше головы. Женька, на пассажирском месте мучился не меньше. Ноги совсем затекли.
В другой машине – простора не больше. Лишь за счет роста сидящих в ней «комфорт» слегка чувствовался. Саша Соколов, друг детства Вольки Митина, уверенно крутил баранку своего автомобиля, тщательно соблюдая дистанцию. Свирский слипающимися глазами смотрел на дорогу. В ночной темноте его взору открывалась только узкая полоска шоссе, освещаемая фарами. Сон периодически брал свое. В результате голова Вовика падала на Сашино плечо и мешала управлению. Водитель в этих случаях резко отбрасывал помеху и Вовик с небольшим ускорением соприкасался головой с дверцей. Гематома с правой стороны лба постепенно росла.
– Слушай, Вовка, трави анекдоты, пой, мели всякую чушь, только не спи! – возмущался Соколов – Иначе, окажемся на обочине колесами к верху.
– Уговорил. Буду петь. Какой репертуар тебя устроит?
– Любой!
– Хорошо. Начну с народных песен.
Набрав воздух в легкие, Вовик затянул:
«По диким степям Забайкалья…»
Через пару часов состоялась первая остановка.
На территорию бензоколонки один за другим въехали два ретро-автомобиля. Первый остановился у самой точки заправки, второй – чуть поодаль. Далее происходило настоящее представление. Когда «Москвич» был заправлен бензином, четверо молодых людей встали вокруг машины и оттолкнули ее на несколько метров вперед. Далее они подошли к «Запорожцу» и, при помощи той же мускульной силы, подогнали автомобиль на то место, где только что находился «Москвич». Заправив вторую машину и несколько канистр, настал момент ехать дальше. Митин сел за руль своего «Москвича», а остальные трое толкали его до тех пор, пока двигатель не начал издавать характерные звуки, сообщающие о том, что автомобиль готов продолжать путь. За тем все четверо возвратились бегом к «Запорожцу» и повторили операцию с той лишь разницей, что за рулем теперь сидел Соколов.
Причина всех этих манипуляций понятна каждому, кто имеет хоть малейшее представлении о принципе работы автомобиля. Заводка двигателя «с толкача» в те годы не являлась редкостью. Покупка подержанной, а то и новой машины, как правило, требовала от ее владельца большего по продолжительности времени пребывания под ней, чем за рулем. Советские граждане, как правило, приобретали автомобили с целями: выезжать летом на дачу, на загородные пикники и так далее и тому подобное. Следовательно, девять месяцев в году владельцы личного транспорта занимались профилактикой своих «скакунов». А, учитывая тот факт, что преобладающим большинством среди автомобилистов были мужчины, то легко догадаться, чем они занимались в своих гаражах. Очень удобно сообщить семье, что уходишь заниматься машиной. Для правдоподобности даже что-то делалось. Но такие мероприятия продолжались лишь малую часть времени. А остаток дня посвящался посиделкам в чьем-либо гараже. Понятно, что на капоте автомобиля, используемом в качестве стола, кроме завтраков, принесенных из дома, обязательно присутствовали граненые стаканы.
Мечта нашего человека того времени об отношении к личному автомобилю, показанная в гениальном фильме Рязанова, в общем, соответствует истине. Но, если сбросить комедийную оболочку, то можно представить, какие препятствия приходилось преодолевать в процессе приобретения или продажи машины. Многие, получив в собственность долгожданную развалюху, начинали вкладывать в нее средства, иногда превышающие стоимость покупки. И все это делалось лишь с одной целью, чтобы хоть пару раз проехаться на ней в нужном направлении.
Вот, и Митин с Соколовым приобрели свои транспортные средства на вторичном рынке с целью раз в год съездить на сбор брусники. И 401-й «Москвич», и 966-й «Запорожец» были куплены за бесценок, через случайных знакомых и в незнакомых местах. В связи с этим и, разумеется, с подачи своей матери шестилетняя дочка Владимира Митина часто напевала популярную в конце 70-х годов песенку Аллы Пугачевой:
«…Кузов поношенный, весь перекошенный,
Годный, скорей, на утиль,
Где-то за городом очень недорого
Папа купил автомобиль…»
Понятно, что подобные агрегаты не могли быть окончательно доведенными до совершенства. Митин и Соколов, периодически привлекая Мазаева, примерно за два месяца до поездки начинали интенсивно готовить своих «коней» к походу. Причем, каждый раз, завершая сезон, клялись, что, отдохнув не более пары недель, приступят к ремонту автомобилей. И, действительно, приступали. Только производительность труда оставляла желать лучшего. Отвинтив несколько гаек, начинали перекур, после которого кто-то бежал в магазин… Расходясь по домам, давали слово, что следующий раз все будет серьезно. Но, как говориться: «Пока гром не грянет…»
И вот, в сентябре 79-го выше описанная автоколонна двигалась по направлению в Карелию. Километры, которые на нормальном автомобиле можно было преодолеть в два раза быстрее, подошли концу. На берегу Нелгом-озера во всю кипела работа. Прежде всего, колеса машин были подперты солидными камнями, препятствующими случайному съезду с пригорка. Две надувные лодки, у одной из которых вместо весел использовались совковые лопаты, быстро загрузились палатками и ящиками с провизией.
Мазаев, уверено работая веслами-лопатами, продолжал высказывать свои возмущения Митину, начатые еще на берегу:
– Третий год подряд ты обещаешь выстругать весла и каждый раз не успеваешь. Ты добьешься, что я откажусь грести. Вот тогда я с удовольствием посмотрю, как Волька ибн Алеша будет жалеть об отсутствии среди его друзей Старика Хоттабыча.
– Это почему же?
– Да потому, что мозоли на его руках будут своим количеством превосходить все возможные рекорды Гиннеса.
– Не получится, Женечка. Ты же прекрасно знаешь, я не умею грести…
Их пререкания закончились лишь по достижении противоположного берега озера. Там уже было не до этого.
Быстро в центре поляны выросла палатка. После этого Женька занялся заготовкой дров, а Волька установкой печки для отопления их временного жилья.
Когда причалила вторая лодка, перед палаткой вовсю пылал костер.
– Черт побери! – возмутился Мазаев – С такими классными веслами плететесь как черепахи. Уже смеркается, а во рту ни крошки.
– Что ты кричишь?! – Сашка Соколов был возмущен не менее – Сам загрузил нашу лодку до предела жратвой. Мог бы часть взять и сам.
– Прекрасно! Тогда бы господин Соколов прибыл к накрытому столу. С корабля на бал. Так?!
– А почему бы и нет?
– Ладно, хватит трепаться. Я пошел разводить спирт. Вовик, возьми побольше консервов. Лучше голубцы. Разогрей на костре прямо в банках. Поставишь их на треногу, минут на десять. А с разгрузкой Сашка справится и без тебя.
Пока продолжались эти дебаты на берегу, Митин затопил печку в палатке и прилег вздремнуть. Когда с бутылкой воды Женька вернулся с озера, то услышал, как храп, доносящийся из палатки, буквально сотрясал брезент. Улыбнувшись, он присел на пенек и приступил к приготовлению напитка. Тем временем Соколов закончил разгрузку и зашел в палатку просушиться. Волька проснулся и, увидев Сашку, хотел спросить, готов ли ужин, но не успел. Прогремел взрыв. По стенке палатки заколотило нечто, напоминающее камни. Тут же раздался крик Мазая:
– Не походи к костру! Ложись!
Эти слова были адресованы Свирскому. И, тут же, один за другим, как автоматная очередь, только значительно громче, прозвучали три выстрела. Снова, как камнями, забарабанило по стенкам палатки.
Кратковременное затишье прервал громкий голос Мазая:
– Отбой воздушной тревоги!
Затем, дождавшись, когда из палатки выбрались Волька с Сашкой, он уже со смехом продолжал:
– Уважаемая публика, перед вами, изображая трупп, лежит исполнитель главной роли в только что просмотренном фильме «Голубцы летят по свету». Вовик, вставай! Опасности больше нет. Поведай народу, кто тебя научил разогревать консервы, не открывая их?
Свирский с трудом отделил горячий капустный лист от шеи и почесал обожженное место. Затем медленно поднялся с земли и присел на пенек. Но, тут же вскочил как укушенный. Его уколол кусок консервной банки, вцепившийся сзади в штаны. Вышедшие из палатки Митин и Соколов одновременно схватились за животы и, издавая гортанные звуки, не могли произнести ни слова.
– Никто не соизволил подсказать? – сердито прошипел Вовик. Ему-то было не до смеха.
– Делаю вывод: товарищ не понимает, что здесь обиды не приняты – Мазай многозначаще бросил взгляд в сторону Митина и Соколова – Предлагаю, в качестве назидания, исполнить пару куплетов.
Парни, не особо считаясь с музыкальной грамотой, запели:
«…Если им грустно не плачут они, а смеются
Если им весело, – вина хорошие пьют
Женские волосы, женские волосы вьются
И неустроенность им заменяет уют…»
– Такие у нас принципы, Вовик – Мазай весело подмигнул друзьям.
– Понятно – Свирский глубоко вздохнул.
Но, уже через несколько секунд, озорная улыбка играла на его лице:
– Да, мне все понятно. Неустроенности – до хрена. А вот, как насчет хороших вин и вьющихся женских волос?
– Объясняю! – Мазай явно чувствовал себя оратором на высокой трибуне – Нет ничего лучше разбавленного озерной водой спирта, пусть и гидролизного. Вот тебе и хорошее вино. Ну, а что касается девичьих кудрей, то их будет очень приятно приласкать по возвращении, ощущая в карманах шелест купюр…
– Началось! – перебил Мазаева Соколов – Женька сел на любимого конька. Ну, почему практически всегда мужской разговор, с чего бы он не начинался, заканчивается рассуждениями о бабах?
– Я не сказал бы, что люблю точить лясы на эту тему, но изредка могу.
– Так зачем дело стало? – вмешался в разговор Митин – Дерзай!
– Да, желания большого нет.
– Почему же?
– Не нравится мне их современная мода: юбки удлинились. Приятно вспомнить, как во времена нашей юности появилось мини. Материала – чуть-чуть, зато информации – до и более. Девушка присаживается, ножки оголяются до предела. Приятно посмотреть. Кладешь ладонь ей на колено и медленно двигаешь руку под юбочку, пока не ощутишь, что чулок закончился, и ты касаешься обнаженной части бедра. А для полного кайфа слегка оттянешь резиночку и отпустишь. Раздастся слабенький щелчок по ляжке… А сейчас? Мало того, что из-за дурацкой длины платья с трудом добираешься до коленей, так еще ощущаешь сплошной капрон до самого пупка. Колготки, видите ли… Ни ей не дать, ни мне не взять!..
– Фетишист – ты, Мазаев, и пошляк! – не выдержал Свирский.
– Пожалуй, ты не прав. Я – циник, но у меня доброе сердце… А теперь, серьезно. Не бери ты это в голову, Вовик. Лучше, возьми еще четыре баночки и разогрей их по всем правилам. Тем временем водка охладится.
Четверо молодых мужчин, выпив и хорошо закусив, готовились ко сну. Завтра предстоял тяжелый труд.
– Товарищ Свирский, laissez-moi vous informer que не стоит так ломать кости, чтобы догнать меня по количеству собранной брусники.
– Товарищ Мазаев, я не могу сделать комплимента Вашему французскому.
– Главное, ты должен понять, Вовик, у нас – артель. Сколько бы ты не набрал, барыш, за минусом амортизации транспортных средств, делится поровну.
– А, как же рабочая совесть?
– Хороший вопрос. Для ответа на него требуется объявить перекур.
Опорожнив комбайны в корзины, парни присели под сосной.
– О рабочей совести. На мой взгляд, именно, артельный труд стимулирует такое понятие, как совесть. Ведь любой нормальный человек не станет прятаться за спины своих товарищей.
Первый рабочий день подходил к концу. Вовик чувствовал, как ноет спина. Ноги слушались с трудом. Наконец-то, из уст Митина прозвучали слова, которые, хотя и не являются литературными, но смысл их очень обрадовал Свирского.
– Правильно! – радостно воскликнул он – А то ни черта не видно: люксов не хватает.
– Замечание верное. Я, пожалуй, занесу его в список крылатых брусничных выражений – Мазай взвалил свой огромный короб на спину – Кажись, четверть центнера будет.
– А у меня? – Вовик с трудом выпрямился, держа в каждой руке по большой корзине.
– На пуд рассчитывать можешь. Ладно, идем в лагерь, а то через полчаса люксы вообще исчезнут. А я – не Митин, в темноте мое зрение здорово притупляется.
Пока Волька ужин готовил, остальные трое пересыпали весь сбор в ящики.
– До сотни далековато, следовательно, тонну не наберем – констатировал Соколов.
Волька бросил взгляд на заполненные ягодой ящики:
– Видимо, брусничка уже отходит.
– Значит, перевозить на другой берег будем раз в три дня, а не в два – подвел итог Мазаев.
На сей раз ужин был более плотным и без спиртного. Ели молча. Усталость сказывалась. На мытье посуды время тратить не хотелось. Выкурив по сигарете, отправились спать.
Последняя мысль, посетившая Свирского перед уходом в сонное забытье, была следующей:
«Получается, что послезавтра мы сбором заниматься не будем. Будем перевозить бруснику на другой берег».
Вовик заблуждался.
Через два дня работа ничем не отличалась. Также закончили с заходом солнца. И, уже после завершения сбора и ужина началась погрузка ящиков с ягодами в лодки. По окончании этой деятельности Мазай, указывая рукой, пригласил Свирского занять место за веслами:
– Ориентируйся на ветер. Надо, чтобы он дул тебе в левое ухо.
Женька устроился на корме:
– Греби! Я буду следить за тем, чтобы вторая лодка (ну та, что на буксире) не столкнулась с нами. А то, не дай Бог, проткнем ее своим железным бортом.
Поезд из двух лодок металлической и резиновой медленно двигался к противоположному берегу озера. Не видно ни зги. Свирский старательно пытается держать курс, ориентируясь на ветер. Поэтому линия движения получалась чем-то напоминающей ломанную кривую.
– Вовик, ты решил добраться до места к утру? – Мазай явно был недоволен – Вообще-то, я мыслил в эту ночь поспать.
– Я – тоже.
– Так, какого лешего ты плетешься черепахой? Прибавь!
– Гребу, как могу…
– Меняемся!..
Движение выровнялось. Когда пристали к берегу, то обнаружили, что отклонились от курса всего лишь метров на пятнадцать.
– Отличная работа! – похвалил сам себя Мазаев – А представляешь, если бы мы наткнулись на неподалеку отсюда лежащий островок? Тогда до рассвета пришлось бы совершать вокруг него кругосветки. В темноте-то все берега на один пейзаж… Ну, хватит лирики. Приступаем к разгрузке.
Ящики с брусникой быстро перекочевали на крутой берег. Когда же их аккуратно накрыли брезентом, Свирского, уже не первый раз за вечер, поразило очередное Мазаевское заявление:
– Краткий перекур, и – на тот берег.
– А я думал, что заночуем здесь, а с рассветом двинемся обратно – предвкушение скорого сна, навязчиво сидевшее в голове Вовика, моментально испарилось.
– С рассветом, дорогой мой, мы должны уже быть на плантации – услышал он ответ, нетерпящий возражений.
– Сколько же времени мы будем сегодня спать?
– Если повезет, то, возможно, целых полтора часа.
Оставалось только загасить сигарету, встать с пенька и идти к веслам. Женька, с иронией посмотрев на товарища, сжалился:
– Иди на корму, устройся поудобней и постарайся уснуть.
– Просыпайся, завтрак стынет – сквозь пелену сна услышал Свирский голос Митина.
Еще не поняв до конца, насколько сонным остается его состояние, Вовик все-таки сумел сообразить, что провел остаток ночи в лодке. Видимо, товарищи по промыслу решили не перетаскивать его тело в палатку, а проявили заботу и укрыли шерстяным одеялом. Все тело ныло. Но, взяв себя в руки и плеснув на лицо озерной воды, он, как ни в чем не бывало, направился к костру. Там его ждала объемистая миска варева…
Через неделю, когда уже обратный отъезд был близок, Свирский чувствовал себя намного увереннее, чем в первые дни. Ягоды собирал наравне с другими. В лесу и на озере ориентировался также достаточно прилично.
Сумел он заработать даже дополнительные очки.
Как-то вернувшись в лагерь после очередного трудового дня, перед палаткой были обнаружены разорванные и смятые пустые консервные банки из-под сгущенного молока. Через некоторое время показался и виновник, свершивший сей акт вандализма. Он привлек к себе внимание, громко рявкнув.
– Медведь – прошептал Соколов и бросился в палатку за ружьем.
Мазаев и Митин продолжали молча наблюдать. Свирский же, схватив первую попавшуюся под руку лесину, смело двинулся на зверя. Что его вдохновляло в тот момент, он не сможет объяснить никогда. Ну, а медведь внимательно смотрел на приближающегося к нему человека.
– Интересно – улыбнулся Мазай – сегодня мы будем есть медвежатину или хоронить товарища?
Раздался выстрел. Медведь вздрогнул и, моментально повернув в сторону леса, быстро удалился сквозь заросли высокой травы.
– Не поверю, что ты промазал – Волька внимательно посмотрел на Сашку.
– Я стрелял в воздух – Соколов вытер пот со лба – Представляешь, если бы я только ранил его? Возможно, что тогда вообще некому было бы организовывать траурную процессию.
После этих слов никто ничего более не произнес. Молча, пересыпали бруснику, молча, готовили ужин. Только за едой словесную тишину прервал Мазаев:
– Что же побудило тебя схватиться за дубину, несчастный?
Свирский, еще до конца не осознавший, что произошло и чем могло закончиться, спокойно ответил:
– Ведь надо же было показать животному, кто хозяин на земле. Или я сделал что-то не так?
– Откровенно говоря, ты – молодец. Решиться пойти на медведя, буквально с голыми руками, способен не всякий. Поступок, разумеется, безумный, но уважения заслуживает. По такому случаю, предлагаю сегодня нарушить сухой закон.
Возражений не было…
Экспедиция, если можно так назвать, приближалась к завершению. Собранный урожай, по предварительным подсчетам, составлял около тонны. Подготовка к обратному пути Свирского вдохновляла более, чем завершившаяся ежедневная рутина в ракообразной позе. И, когда он занял место в автомобиле, направляющемся в сторону Ленинграда, то радостное чувство того, что самое тяжелое позади, охватило его. Даже, неминуемые транспортные поломки в предстоящем пути не пугали. Ведь, впереди – финиш…
Вот уже снова итоговое собрание в ресторане «Балтика».
Четверо молодых мужчин обсуждают итоги поездки. Они не оценивают результаты. Об этом прозвучало лишь несколько слов в начале застолья. Затем касались в разговоре только забавных эпизодов, произошедших в Карельских болотах и на Ленинградском рынке. Под конец перешли к обсуждению будущего сезона. Запланировали провести профилактику транспортного парка в ближайшее же время. На это заявление Мазаев ответил следующим вопросом:
– Значит, мне в гараж бутылку не брать?
– Почему? – почти хором выразили протест Митин и Соколов.
Ведь все в глубине души прекрасно понимали, что все будет так же, как и в предыдущие годы. Единственный ответ на вопрос, касающийся будущей осени, в который поверила вся компания, это то, что Свирский обязательно поедет на промысел и на будущий год.
В этом был убежден и сам Вовик.
Но, случилось по-иному. Родители (Вовик так и жил с ними, не женившись снова) взяли садоводство в ста километрах от города. Естественно без сына решиться на такое они не смогли бы. А он и сам был не против.
Затем Вовик так увлекся этим, что ни двухчасовая тряска в электричке до Мшинской, ни пять километров от станции до участка не пугали его. Отпуск? Только там.
Исчезло душевное опустошение. Есть занятие, нет времени ковыряться в итогах жизненного пути. Есть цель, пусть она и далека от тех высоких, к которым предлагалось стремиться, но она – необходима. Человек карабкается к ней, радуясь крохотным победам. И не славы ради, и не ради материального благополучия, а, просто, для себя.
В советские годы таковому существованию было навешено позорное клеймо под названием «мещанство». Слово, которое в своей основе не имело ничего общего с тем смыслом, что ему навязали, беспощадно унижало любого. Ведь большинство, используя сей лексикон, знают ли они что произносят?
И, все-таки, грандиозное количество индивидуумов закрылись каждый в своем микромире. Они пытались жить для себя. И у многих это получалось...
Владимир Свирский, после поездки на сбор брусники и после начала освоения садового участка, перестал заниматься поисками в себе. Никаких далеко идущих планов.
«Хватит великих стратегий, ограничимся мелкими тактиками» – такое высказывание стало главным девизом…
Время приближалось к полуночи. Свирские, молча, слушали радио.
Голос Собчака призывал всех мужчин, считающих своим долгом защитить демократию, придти к зданию Ленсовета.
– Господи, неужели, все так серьезно? – причитала Валерия Львовна.
– Да, не хнычь ты! Все будет нормально. Лучше скажи, куда ты схоронила мои брюки?
Виктор Григорьевич уже несколько дней не вставал с постели. Военные раны дали о себе знать на восьмом десятке. И, чтобы он не натворил глупостей (например, вздумает отправиться в магазин за выпивкой или куревом), жена предусмотрительно спрятала всю его одежду.
– Что это ты задумал? Куда собрался? Да еще, в ночь.
– Угадай с трех раз!
Сын, до этого молчавший, вступил в родительский спор:
– Папа, мама права. Лежи. Тебе врачи запретили вставать. Без тебя справимся. Ты повоевал достаточно. Пришло время других.
После этих слов Вовик отправился в прихожую переобуваться.
– Не пущу!.. – почти плача, крикнула мать.
Отец ее перебил:
– Замолчи! Лучше вспомни, где сложил голову твой отец? А моя мама и мои братья? Мы даже не знаем, где их могилы. Сгнили в лагерях. Из всех моих родственников лишь мой отец чудом уцелел, вернувшись из этого ада. Вспомни его рассказы. Хочешь повторения кошмара?.. Не мешай сыну! Уйди с дороги!
Валерия Львовна, заслонившая собой дверь, опустила глаза и отошла в сторону.
Но и это не смогло остановить красноречие обычно молчаливого отца:
– Я родился в Киеве. По паспорту и по крови я – украинец, хотя на мове никогда не балакал. Россией называл свою Родину, а не Украиной или Советским Союзом. За Россию я сражался на Невском пятачке. Ленинград стал моей второй Родиной. Здесь я встретил День Победы, здесь 12 апреля я восхищался своей страной, здесь я радовался триумфам «Зенита» в 44-м и 84-м. И теперь, здесь же я увидел, как на выборах мой любимый город показал всей стране, как нужно бороться с коммунистами…
– Витя, побереги себя, не нервничай – тихим голосом остановила мужа Валерия Львовна.
Вовик подошел к матери и нежно обнял ее:
– Не волнуйся, все будет хорошо. Ленинград – не Москва, танков здесь не будет. Да и я – уже давно не ребенок. Сегодня, или ты забыла, я вступил в сорок четвертый год своей жизни… А ты, отец, чтобы матери слушался!
Уже открывая входную дверь, он услышал:
– Молодец, сын.
Почти в унисон произнесли эти два слова родители.
Выйдя на улицу, Вовик, будучи легко одетым, почувствовал ночную прохладу. Он ускорил шаги. Улица Декабристов была пустынна, поэтому Свирский решил идти непосредственно по трамвайным линиям. У Мастерской улицы неожиданно рядом с ним остановился автомобиль.
– Товарищ, тебе на Исаакиевскую? – спросил таксист.
– Да.
– Садись, подвезу.
– Я деньги дома оставил, да и здесь – недалеко.
– Садись, садись. Туда я работаю бесплатно.
Свирский пожал плечами и открыл дверцу машины. В салоне сидело еще двое мужчин, которые тут же потеснились.
А в наши дни разве рискнет кто-нибудь ночью сесть в машину с тремя незнакомыми людьми? А бесплатное такси – вообще, из области фантастики.
Буквально, через минуту, они уже свернули на Майорова и уверенно приближались к цели. Но у самой площади пришлось затормозить. Дорогу перегородили бетонные блоки.
– Выходите здесь – произнес водитель – А я сделаю еще несколько рейсов.
Свирский направился вперед. Снова почувствовалась прохлада. Увидев несколько костров, он подошел к одному из них. Впопыхах Вовик не надел куртку и теперь, стоя в одной футболке, начинал понимать, что сделал большую ошибку. Совершенно незнакомая женщина обратила на него внимание, заметив, как он начинает замерзать:
– Не стесняйтесь, идите ближе, погрейтесь. Неизвестно, сколько еще здесь нам предстоит находиться.
– А чего мы ждем? Я не уверен, что баррикада на Майорова сможет сдержать танки.
– Баррикады не только на Майорова. Они на всех улицах вокруг Исаакия. Перегорожены и Антоненко, и Мойка, и Герцена, и набережная Невы. Ну, а если, не дай Бог, они прорвутся, то придется нам встать в цепь.
– А я, почему-то, думаю, что танки не войдут в Ленинград.
Здесь Свирский был прав. Ибо, так оно и случилось.
Но, случилось позднее.
В тот же момент напряжение только нарастало. Никто не знал, что делать далее. Оставалось лишь ждать. А, как известно, это занятие не из приятных. Единственное, что скрашивало сложившуюся ситуацию, это – несколько пожилых женщин, угощавших всех подряд домашней выпечкой, горячим чаем или кофе. Одна из них заметила мужчину, слегка подрагивающего от холода, несмотря на костер, и предложила согреться стаканом горячего кофе с пирожком:
– Ешь, сынок, не стесняйся. Я живу не далеко. Сейчас все раздам и еще напеку.
«Да никакие танки никогда не смогут сломать наших людей!» – подумал Вовик, с благодарностью приняв угощение.
Светало. Солнышко начало прогревать остывший за ночь воздух. Хаотичное движение людей по Исаакиевской площади, не прекращавшееся всю ночь, вдруг обрело четкое направление. Все двинулись к Ленсовету.
Вовик, оказавшийся в задних рядах, ничего не видел и не слышал. Информация передавалась из уст в уста.
«Собчак вышел к народу…»
«Псковская дивизия повернула назад…»
«Баррикады разберут…»
«У ГКЧП ничего не получилось…»
«В Москве есть жертвы…»
«Победа!..»
«Можно расходиться…»
Вовик, еще подрагивая от ночного холода, быстрыми шагами приближался к дому. Кроме радости, вызванной недавними событиями на Исаакиевской, его грела мысль, что, уже скоро, можно будет полакомиться остатками праздничного стола. Особенно приятно вспоминалась почти целая бутылка «Столичной».
«Сейчас окончательно согреюсь» – рассуждал он про себя.
Войдя в квартиру, первое, что бросилось в глаза, это родители, по всем признакам не ложившиеся спать.
– Мы победили! Предлагаю это отметить – воскликнул Вовик.
– Прекрасное предложение, сын. Можешь ничего не рассказывать. Мы с матерью все по радио слышали… В общем – наша взяла!
Такими были последние слова Виктора Григорьевича Свирского.
Улыбка застыла на лице старика.
«Этот день рождения я запомню надолго» – пронеслось у Вовика в голове. Кинув взгляд на рыдающую мать, он вышел на кухню. Там наполнил до краев граненый стакан водкой. Осушил его, даже не поморщившись.
Неслучайная встреча, или тридцать лет спустя.
«И, все-таки, наша вторая суббота октября уникальна – еще, будучи в полудреме, размышляла Галина – Правда, были моменты, когда я не испытывала большого желания готовить очередную встречу. Но, это – в прошлом. Сейчас – по-другому. Не люблю только рано вставать».
Действительно, обычно в выходной день ее сон продолжался до двух-трех часов дня. Такая привычка у нее появилась сразу же после окончания института, с началом трудовой деятельности. Она с детства ненавидела активный отдых и готова была проспать оба выходных напролет. Разумеется, что исключений из этого правила было предостаточно. Как пример: день традиционного сбора, когда она не позволяла себе покидать постель позже полудня, так как долго спать не получалось. Телефонные звонки все равно разбудят. Одноклассники будут обращаться с вопросами на тему, не будет ли каких изменений, хотя до сих пор не было случая, чтобы вечер встречи не состоялся или переносился на другую дату. Да и наверняка, кто-то подойдет заранее, чтобы помочь подготовиться.
Вот, и сейчас, она нежилась в кровати, ожидая, когда старинные настенные часы начнут бить двенадцать раз…
Но, неожиданно, когда стрелки на циферблате почти слились, вместо боя часов раздался звонок в дверях.
«Так рано еще никто и никогда не являлся» – подумала она и, накинув халат, пошла открывать двери. На пороге стояла женщина с двумя увесистыми сумками в руках.
– Здравствуй, Галя – сказала она – Вижу, что адрес на открытке – верный. А ты, кажется, не узнаешь меня?
Галина надела очки:
– Теперь узнаю, когда наладила зрение. Здравствуй, здравствуй Вика. Хорошо выглядишь. И, не скажешь, что прошло тридцать лет.
Женщины обнялись.
– Галя, я специально приехала пораньше, чтобы помочь тебе. Когда-то я неплохо готовила. Ребята знают. Вот решила вспомнить юность.
– Это хорошо. Но скажи, почему как-то, однажды, ты дошла до моей квартиры и повернула обратно?
Вика опустила глаза. Вопрос – неожиданный. Ведь она надеялась, что ее поступок многолетней давности давно позабыт.
Ничего не хотелось объяснять. Поэтому ответ прозвучал уклончиво:
– Не будем вспоминать, что было тогда…
– Хорошо, как хочешь. И, по-моему, хватит топтаться в прихожей. Проходи-ка в комнату.
– Лучше, сразу на кухню.
Подготовка праздничного стола была в полном разгаре, когда в прихожей прозвучал следующий звонок. Удивление Красавиной продолжалось. На этот раз на пороге стоял Свирский. На традиционном сборе последний раз его видели где-то в конце 70-х. Потом он исчез. Да и последний раз он и часа не провел со своими бывшими одноклассниками. Он удалился тихо, по-английски, когда на вечере появилась Муза.
– По-моему, сегодня состоится вечер встречи пропавших одноклассников – вместо ответа на приветствие произнесла Галина.
– И много нас таких «пропавших»?
– Пока двое. Давай, раздевайся, проходи. Рада тебя видеть.
Прибытие на традиционный сбор, как правило, растягивалось на два-три часа. Никто толком не помнил, в какой час следует появиться, чтобы не опоздать или прийти слишком рано. В итоге четко назначенное время исчезло само собой. И, если кто-либо накануне интересовался о начале встречи, Галина всегда отвечала: «Тогда, когда считаешь нужным. Пришедших рано не выгоняем, опоздавших пускаем».
И в этот раз появление участников встречи не отличалось от предыдущих лет. Каждый приходил тогда, когда для него было удобно, или, как получалось в зависимости от обстоятельств. А вот количество прибывающих в разные годы постоянной величиной не являлось. Характерно для круглых дат – возрастание числа желающих увидеть тех с кем бок о бок прошел лучшее время своей жизни.
И в этот год звонки в дверь раздавались чаще, чем в другие года.
К двум часам дня собралась уже солидная компания.
– Галя – обратился Мазаев к хозяйке – Мне кажется, что на столе уже достаточно угощений. К тому же, необычно вкусных. Может, будем рассаживаться?
– Сегодня командую не я.
– Кто же?
– Зайди на кухню, увидишь.
Женька, заинтригованный таким заявлением, моментально направился туда, где за закрытой в течение почти двух часов дверью готовился праздничный стол.
– Вика, ты? – удивился он.
– Я, Мазаев. Пришел помогать?
– Да! Могу дров наколоть, воды натаскать, печь разжечь. Командуй, как в Кингисеппе.
– Не надо. А ты, Мазаев, по-моему, с годами не меняешься – перевела разговор на другую тему Вика.
– И в чем же это выражается? Вроде бы морщин и седины хватает.
– Да я не о внешности. Просто вижу, что такой же болтун и, видимо, бабник. Небось, жене изменяешь направо и налево?
– Изменять некому.
– Развелся?.. Понятно, какая баба терпеть такое будет. Наверное, с тех пор, как тебя моя Юлька соблазнила, так и остановиться не можешь…
– Довольно, Вика. Уже, не смешно.
Женька решил прервать эту тираду и расставить все точки над «i»:
– Если тебе интересно, то могу сообщить, что дважды чуть не оказался в ЗАГСе. Первый раз меня пытались обмануть беременностью. Не вышло. А второй раз моя, так называемая, невеста заявила, что до свадьбы никакого секса. Я ей и ответил: «Позвони, когда замуж выйдешь».
Вика рассмеялась:
– Иди-ка ты бутылки открывать. И скажи народу, что минут через двадцать можно будет сесть за стол.
– Женька?! – Красавина посмотрела на Мазаева.
Тот, не дав себе труда подняться, стал медленно и спокойно говорить:
– Есть у меня предложение: отказаться от произнесения традиционного первого тоста. Ведь с самой давней нашей встречи, состоявшейся еще в 66-м, мы начинаем с того, что поминаем ушедших от нас. А их, к сожалению, добавляется… Так, давайте сейчас и в будущем без разных красивых слов просто встанем и молча, выпьем. А тост каждый произнесет про себя.
Только звук отодвигающихся стульев нарушил тишину.
Когда все снова уселись, вечер встречи начал постепенно возвращаться в свое веселое прежнее русло.
– Чем мне всегда нравился Мазай – выступила Рогозина – это тем, что хорошо умеет сделать так, чтобы его несколько раз попросили. Но сейчас, Женечка, ты постарался зря. Сам виноват, слегка перегнул и незаметно для себя не просто уже сказал тост, а заложил фундамент и на будущее. Молодец!
– Чем мне всегда нравилась Рогожка – парировал Мазаев – это тем, что хорошо умеет сформулировать любую глупость так, что покажется простым все гениальное. Но сейчас, Танечка, ты постаралась зря…
– Break! – закричал Свирский – Быстро разошлись по разным углам. Довольно делать инъекции друг другу. Уже сегодня наслушались ваших реплик с избытком. Что с вами такое происходит? Непохоже, что детство вспомнили. Тогда, если не ошибаюсь, сохли друг по другу. А сейчас, столько не виделись, и… В общем, надоели уже всем ваши перепалки. Хватит!
– Действительно, ребята, вы, уже, «внешкольники» – давно. Скоро полтинник стукнет – подвела итог Галина.
После этих замечаний напряжение, которое с первой минуты, лишь увидев друг друга, постоянно нагнетали Татьяна и Евгений, немного ослабло. Кто первый начал подкалывать другого, уже никто из них и не помнил. Да и самим им это уже стало загадкой. С первых же минут, по непонятным причинам, если кто-либо из них собирался что-то сделать или сказать, тут же рядом оказывался другой, чтобы «навести критику». Понятно, что такое положение вещей быстро всем надоело.
Да и самим «спорщикам» стало понятно, что продолжать пререкания не следует. Правда по разным углам не разошлись, так как стол был круглый, за который и сесть-то они умудрились рядом. Но, теперь уже в продолжение всего вечера очень тихо вели беседу. Со стороны можно было догадаться, что взаимных выпадов более не существует, а нормальных человеческих отношений – предостаточно.
Вечер продолжался, как обычно. Воспоминания о прошлом, и вопросы о настоящем. Молчали о будущем, как и раньше. А что можно сказать о будущем? Кто знает, что будет завтра, послезавтра и так далее? Никто! Да, в связи с возрастом, возникает еще один риторический вопрос: а сколько осталось?
Но, естественно, вопрос на эту тему вслух не произносился.
А других, как всегда – невероятное количество: «Помнишь?.. Как ты?.. А что сейчас?.. Семья?.. Дети есть?.. Что, уже внуки?.. Чем занимаешься?..»
Очередной звонок.
Галина быстро встала из-за стола и пошла открывать дверь. За ней увязался Вовик.
– Привет, Розочка. Несолидно опаздывать. Ну, и как твое ничего? – Свирский загадочно улыбнулся.
– А ты, как я вижу, без дурацких намеков, по-прежнему, не умеешь. Лет десять не появлялся, а новых вопросов так и не придумал. Ничего – место пустое. К тому же, непонятно, как у человека, опоздавшего на годы хватает совести делать замечания другим?
– Саша, ты, ради Бога, не обижайся.
– Какая к черту обида? – Розенфельд был доволен своим ответом.
– Да мне показалось. Не обращай внимания. Давай, скорее, раздевайся и садись за стол, пока водка не выпита.
– Не волнуйся, я свое наверстаю.
Они давно не видели друг друга. Но школьная привычка говорить «гадости» не исчезла. Именно, «гадости» в кавычках. Да, потому что, их совместное выступление в роли весельчаков, в юные годы, всегда было ожидаемым. И эти двое в тот момент чувствовали себя, как на сцене. Остальные же всегда готовы были аплодировать их очередной репризе. Ну, а сами «актеры» (в кавычках), раскланявшись, с достоинством покидали «сцену» (тоже в кавычках).
И сейчас, Розенфельд, вспомнив азарт школьных годов, уже не мог угомониться:
– Глядя на тебя, Вовик, неожиданно на ум пришел один старый анекдот.
– Не стесняйся, рассказывай.
– Понимаешь, мы все смертны, и, даже, ты, Вовик, когда-нибудь умрешь…
– Начало, конечно, печальное…
– Не перебивай, а слушай!.. Итак, ты умираешь…
– Слава Богу, ждать недолго осталось…
– Дело в другом. Ты, как я уже сказал, умрешь, и тебя, естественно, закопают. На могиле твоей вырастет травка. Подойдет корова и съест эту травку. Отойдет в сторонку, видимо, она – воспитанная, и сделает кучку. Тут появляюсь я, смотрю на эту кучку и грустно излагаю: «Здравствуй, друг Вовик, а ты совсем не изменился».
– Круто и, даже, остроумно. Мне понравилось. Но, лучше было бы и корректней с твоей стороны, если использовать в данном повествовании другое, какое-нибудь, вымышленное имя.
– Согласен. Тебя, может быть, это и устроило бы. Но, как быть с окружающими?..
– Да, ладно, хватит вам – вмешалась Галина – А то я чувствую, что сегодняшний наш вечер превратится в вечер взаимных подковырок.
– Интересно, кто же нас опередил? – спросил Розенфельд.
– Да Мазаев и Рогозина столько уже успели наговорить друг другу…
– Ну, это они умеют… – попытался ерничать Розенфельд.
– Сколько можно болтать?! Пошли за стол – не выдержал Свирский.
– Так, ты же всех и задерживаешь.
За столом все протекало так, как обычно бывает. Уже исчезла общая тема. Разбившись на пары, тройки, беседы продолжались с неменьшим азартом. Но, когда из прихожей вместе с хозяйкой квартиры в комнате появились Свирский и Розенфельд, общие разговорные интересы восстановились.
Сашка сразу же взял инициативу в свои руки. Он предложил выпить за «девочек» и, опрокинув в себя рюмку водки, продолжил развитие этой мысли:
– Милые девчонки, вспоминаю, как в школьные годы с восторгом смотрел на вас. Вот, к примеру, в десятом классе сидел я за одной партой с Маришкой Угаровой… Жаль, что сегодня ее нет.
– Она звонила, что задерживается – вставила Галина.
– Вспоминаю, с каким восторгом я, как бы случайно, ронял что-либо под стол и, доставая этот предмет, попутно любовался Маришкиными ножками. А там было что разглядывать…
– О, сейчас пойдут подробности! – воскликнул Свирский, потирая руки.
– Подробностей не дождешься! Я скажу только одно: вспомни нашего великого классика Александра Сергеевича Пушкина.
– А я его никогда не забывал…
– Молодец. Так вот, есть у него очень хорошие строчки:
«…Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки...»
– Маришки Угаровой?
– Разумеется.
– Розенфельд, ты же из «троек» не вылезал! А «Евгения Онегина» наизусть цитируешь.
– А я, между прочим, всегда с интересом относился к высказываниям классиков о бабах. К примеру, Лермонтов про женский нос говорил, что…
– Хватит! Вновь сели на своего конька – Галина вышла в другую комнату и вынесла оттуда гитару – Вот, Саша, займись-ка лучше этим.
– Галя, побойся Бога. Я лет десять инструмент не держал в руках.
– Тем более, пора закончить это воздержание. Народ петь желает.
Пришлось подчиниться. Несколько настроечных аккордов, и мелодия полилась:
«Изгиб гитары желтый я обнимаю нежно.
Струна осколком эха пронзит тугую высь,
Качнется купол неба большой и звездноснежный.
Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!..»
– Подхватывайте, я не намерен за всех отдуваться – возмутился Розенфельд. На такой призыв ответ был незамедлительным:
«…Качнется купол неба большой и звездноснежный.
Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!»
Романтика юности проснулась в каждом. Никто в этот момент не считал себя человеком, которому осталось два жалких шага до пятидесятилетнего юбилея. В душе – семнадцать, максимум – восемнадцать. Прекрасно в зрелости, вспомнить юность и представить себя в том возрасте, когда казалось, что нет ничего невозможного, что все еще впереди и можно смело делать ошибки, так как в будущем достаточно времени для их исправления. Но это так только думалось. А сейчас, невольно вкрадывается мысль: вернись я назад, сумел бы выйти тогда из того или иного, как казалось, безвыходного состояния.
Время вспять не повернуть.
Но, это – в реальности. А в мечтах?
Да, почти каждый неоднократно определял для себя тот период, в котором хотелось бы оказаться. Как правило, это время заключалось где-то между 14-ю и 23-мя годами. Ибо более молодой возраст еще не успевает заложить фундамент на будущее. А после 23-х уже накапливается много ошибок, об исправлении которых следовало подумать ранее…
– Вовик, ты, как политик со стажем, может, объяснишь, почему развалилась наша великая страна? Что у нас было не так? Почему и за что нашему народу достаются испытания, через какие не проходила любая другая нация? Чем же мы заслужили такое проклятие? Почему…
– Не продолжай – прервал Мазая Свирский – Я, заранее, знаю, что услышу.
– Что?
– Да ничего нового. Просто, подобное я слышу на каждом шагу. Ответь-ка ты, лучше, на мой вопрос: чем может привлекать страна, не имеющая даже названия?
– Как?
– Очень просто! Что такое СССР? Есть в этом имени хотя бы одно (а более и не надо) слово, указывающее на национальную или, в крайнем случае, географическую принадлежность? Есть в мире хотя бы еще одно государство, из названия которого не понятно, где оно расположено, или кто там проживает?! «Фигвам» – национальная народная индейская изба, как сказал бы Шарик из Простоквашина.
– Да не в названии дело. Хоть горшком назови…
– И здесь ты ошибаешься. «Вначале было слово».
– Вовик, смысл моего вопроса в другом.
– Тебе, и это – не аргумент? Хорошо, я не буду насиловать тебя фактами вокруг и около. Я объясню тебе, что некогда один человек, неудовлетворенный личной жизнью, к тому же увлеченный идеей, якобы, о всеобщем братстве, но это – прикрытие, решил, что революция для России есть прекрасный путь к власти. Он пришел к власти, но через пару лет свихнулся. И, вот, все его прихвостни, провозгласив, незадолго до этого, его, как всеобщего кумира, вдруг поняли, что он, всего лишь – простой смертный. И, вероятно, очень скоро отойдет в мир иной. Ну, и естественно, появились мысли, что неплохо бы, занять это место. Вот тогда и полилась кровь. Им, понимаешь ли, мало было, этим сволочам, кровушки, пролившейся за пять лет гражданской.
Вовик залпом выпил стакан воды.
– Слушай, Женька. Почему уже не первый раз на наших встречах ты достаешь меня какими-то дурацкими вопросами? То – о нашем назначении в жизни, то – о несчастной нашей стране. Зачем?
– Вовик, я оглядываюсь на свои никчемные прошлые годы, и прихожу к выводу, что, хоть на старости лет, должны мы задуматься, да, не удивляйся, должны понять, для чего, вообще, мы явились на этот свет.
– Твое мужское естество знает об этом!
– Свирский, ты, опять, не о том. Понимаешь, жил человек, которого я с детства любил. Которому, ни ты, ни я в подметки не годимся. Его нет. Но, мы-то живы! Я понимаю, что заменить его невозможно. Но, хотя бы, чуть-чуть…
– Мазай, ну что чуть-чуть? Ты, что не понимаешь, – нам под пятьдесят? А, если бы Лиска дожил до этих лет? Ты уверен, что он остался бы таким, каким его запомнили? Ведь от меркантильных интересов никто не застрахован. Вообрази то, что представить трудно. Лиска женится на Наташке и начинает зарабатывать деньги для семьи. Да, это – нормально. Правда, с нашей точки зрения, и не более!
– Но, что-нибудь святое в этой жизни существует?!
– Не ори! Ничего не найдешь!..
– Понимаешь, Вовик, самое лучшее, что было в моей жизни, это – детство. Еще, в первом приближении – юность. Это есть то, когда все – хорошо, когда не нужно думать о будущем. Когда, смерть – далека. И мы можем ни о чем не рассуждать, хотя бы о том, почему вдалеке ничего не светит. Это время – прекрасно, но оно завершилось. А, что теперь?..
– Теперь – мой детородный орган в твою клоаку! И более – ничего.
– Я не понимаю тебя. Вовик. Ну, хоть на минутку, несмотря на то, что мы выпили, скажи серьезно, мы туда идем?
– Хочешь серьезно? Получи!.. Только, сначала ответь мне на элементарный вопрос: ты желаешь вернуться в те времена? Разумеется, я имею в виду не возраст, а, именно, то время!
– Не знаю, Вовик…
– Ах, не знаешь?! Тогда, все по порядку. Представь себе: жила великая страна, великая Россия. Жила нормально триста лет. Была сверхдержавой. Она могла такой, и остаться, но ее увели с магистральной дороги в дебри на три четверти века. А, срок – большой! Например, ты заблудился в лесу, и надо выйти на тропинку, ведущую к знакомой тебе дороге, ведущей к дому. Ты готов вернуться на ту точку, с которой начались блуждания. А в глубине души хочется, если есть возможность, срезать дорожку. И, вот теперь, мы пытаемся сделать такую срезку. Но, не всегда возможно осуществить то, что желаешь. Понимаешь, Мазай?
– А ты меня, пожалуй, озадачил…
– Ах, озадачил? Ну, слава Богу, хоть один задумался! А то, талдычишь, талдычишь некоторым, а толку – ноль. В ответ один аргумент: как хорошо мы раньше жили. А по мне – лучше мерзнуть на свежем воздухе, чем греться в теплом дерьме!
– Тогда, почему же многие хотят вернуться?
– Да, потому что, к запаху привыкнуть можно, а к холоду – нет…
– Может, ты и прав. Но другим ты меня озадачил.
– Интересно, чем же?
– Да, если все так, как ты говоришь, то – ясно, что «жить в эту пору прекрасную, не доведется ни мне, ни тебе».
– А, неизвестно – засмеялся Свирский – Я с 68-го был уверен, что рухнет советская власть. Но также, я был уверен, что в лучшем случае это увидят мои правнуки.
– Согласен. Мало кому приходило в голову такое… Ну, хорошо. А вспомни другое, как в восьмом классе мы вступали в комсомол. Ведь, мы искренне верили, что тем самым присоединяемся к прогрессивной части молодежи нашей страны.
Вовик уже закипал. Несчетное количество раз приходилось спорить ему на эту тему. Почти никогда не получалось убедить собеседника. Ностальгия по советским временам была сильна. Практически всегда ему задавали один и тот же вопрос: «А ты сам?» И отвечать было тяжело. Приходилось давать развернутый ответ, который, если и слушали, то лишь из вежливости. Теперь же бывший одноклассник хотел услышать от него то, что излагать не было никакого желания.
– Молчишь? – спросил Мазай, выждав некоторое время, – Вот и я не понимаю, как быстро все переродились и забыли прошлое. Только и слышно со всех сторон: «Как же мы были зашторены от очевидных истин?!»
– Женька, ты же – умный мужик. Не верю, чтобы ты не понимал тривиальных вещей…
– Ты, лучше, причисли меня к когорте тупиц и растолкуй то, что мне не дано осмыслить с твоей точки зрения!
Свирский понял, что спрятать голову в песок не получится:
– Излагаю! Вступали мы с тобой в ряды союзной молодежи, если я не ошибаюсь, в 62-м году. Теперь вспомни: какие события предшествовали этому времени? что мы слышали тогда ежедневно по радио и телевидению?
– Так сразу и не вспомнить.
– Напомню! Еще у всех в памяти великая победа над фашизмом. Прошло чуть больше года, как полетел Гагарин. Принята Программа КПСС о построении коммунизма. Разгромлен культ личности Сталина, вовсю идет реабилитация невинно осужденных. Кажется, что коммунизм завоевывает мир. Пример тому – невиданная популярность Фиделя Кастро в Советском Союзе… Я мог бы продолжать, но, пожалуй, и этого достаточно, чтобы понять какая мозговая атака шла на умы наших граждан. Как во всем этом круговороте отличить зерна от плевел?! Нам четырнадцатилетним? Тогда и взрослые-то в большинстве своем искренне верили в светлое будущее. Правда, через пару-тройку лет, практически все поняли, что это – утопия. Но тогда, мы еще по убеждению вступали в комсомол, а не для того, чтобы нам не задавали лишние вопросы при заполнении анкет при поступлении в ВУЗ.
– Ты прав, в выпускном классе в комсомол вступали поголовно.
– Еще бы! Не знаю, как в других институтах, а в нашем некомсомольцев откровенно валили на вступительных.
– Да и у нас я слышал о подобном.
Оба на мгновенье задумались, вспоминая связанные с этим истории из прошлых лет.
– Слушай, Мазай – Свирскому явно надоело перетирать политические процессы – Мужики обычно начинают разговоры с обсуждения последних футбольных матчей. Затем, переходят к политике и заканчивают бабами. Футбол мы пропустили. Понятно, «Зенит» сейчас играет отвратительно. Мы сразу начали с политики. Может, пора перейти к прекраснейшему полу? Ты, – как, не против?
Женька посмотрел на Свирского. Ему стало понятно, что Вовик не хочет более возвращаться к тому, на что Мазай так и не получил всеобъясняющий ответ. А предложенный новый поворот в разговоре не возбуждал особого интереса:
– Не знаю, что заставит меня рассуждать об этом?..
– А хочешь, я подберу тему?
– Ха-ха! Попробуй!
Вовик схватил со стола граненый стакан и поднес его к раковине. Открыв кран, он дал время, чтобы стекло довольно большое количество воды, и наполнил стакан до краев. Выпив залпом, и хитро улыбнувшись, сказал:
– А, давай поговорим о твоей бывшей невесте!
– Не пойму, куда ты клонишь?
– Объясню. Как сейчас, помню единственный раз, когда Евгений Николаевич Мазаев явился на традиционный сбор не один. С девушкой. А девушка, будь-то бы, сошла с рекламы: «Летайте самолетами «Аэрофлота». Все обалдели. Еще бы, закоренелый холостяк, в возрасте Иисуса Христа, представляет всем нам юную девицу, едва переступившую рубеж совершеннолетия, как свою невесту. При этом бегает глазами по сторонам, явно разыскивая кого-то…
– Куда ты клонишь? Еще раз спрашиваю – Мазай и сам хорошо понимал, о чем речь, но не имел ни малейшего желания показать, что ему все ясно.
– Да, ты не перебивай. Может правда и глаза колет, но, все же, выслушай.
– Продолжай!..
– Браво! Смирился!.. Не желаешь сам сказать, кого ты хотел увидеть? Хотя, можешь не объяснять. Это – не загадка для наших одноклассников. Для нас было непонятно лишь одно, каким образом тебя обошла новость о том, что Рогозина переехала жить в Крым? Извини за откровенность, но видок у тебя тогда был… слов не подобрать. Но, это – полбеды. Печальнее было другое. Ты, именно ты – Евгений Мазаев, а ни кто-либо другой, то ли язык в задницу засунул, то ли в рот воды набрал! Сенсация!..
– К чему весь этот базар? Еще раз повторяю вопрос: куда ты клонишь? И вообще…
– А ты помолчи, как тогда. А я продолжу.
– Продолжай. Хрен с тобой. Но, честно говоря, понять невозможно, чего ты добиваешься?
– А добиваюсь я, между прочим, того, чтобы ты понял, наконец, что есть неприятные вопросы, на которые не хочется отвечать.
– Вовик, не суди по себе. Я ответить готов на любой вопрос. А ты увиливаешь…
– Ах, готов? Тогда, отвечай.
– Ну и отвечу…
– Тогда вернемся к тому, на чем прервались. Вот та, твоя, так называемая невеста, каким образом смогла подмять тебя до такой степени, что тебя невозможно было узнать?
Мазай прокрутил в мозгах тот вечер встречи, о котором ему хотелось забыть раз и навсегда. Да, действительно, он ушел тогда в себя. Его девушка вела себя так, как будто, она была в центре внимания. Одно заявление о том, что очень веселый и дружный класс по рассказам Евгения Мазаева, очень скучен и тем удивляет ее, стоило дорогого. «Что же вы так грустны?» – вопрошала она, когда все вспоминали тех, кто уже ушел из этой жизни. Лишь Галя Красавина смогла тогда дать правильный ответ: «А мы не веселимся, потому что, Женька молчит».
– Вовик, с каждым может случиться такое – Мазай в этот момент был невероятно близок к тому образу, который желал стереть в своей памяти.
– Ах!.. С каждым, говоришь? Ну, предположим. Согласен. А, как ты объяснишь другое? Ты же был перспективным спортсменом. Сам Кондрашин на тебя обратил внимание. Вместе с Сашей Беловым он хотел и тебя видеть в рядах центровых международного класса…
– Откуда ты это взял?
– Ты опять меня перебиваешь?! Прошу, помолчи. Сам начал, терпи теперь. И не надо делать вид, что ты не знаешь того, что известно всем.
– Хорошо. Будь, по-твоему. Да, я, действительно, тренировался рядом с Александром Беловым. Но потом-то, у каждого своя дорога.
– Пытаешься оправдаться? Это – мелко, Женечка.
– Пытался бы, если знал в чем.
На этом разговор прекратился.
Воспоминания в этот день перебивали одно другое. Каждый хотел оживить то, что казалось ему наиважнейшим. Но в один момент, когда кто-то напомнил эпизод из школьной жизни, в котором Олег Щепкин принимал участие, все почти одновременно умолкли. Не прошло и полгода, как его не стало.
В прошлом году, в канун традиционной встречи, он позвонил Галине и сообщил, что, к сожалению, не может присутствовать, так как захворал. И тут же бодро добавил:
– На следующий юбилейный сбор умирать буду, но явлюсь!..
И говорил-то он об этом вполне искренне. Тогда никто не мог предположить, что Олег уже больше не встанет с постели. Все, кто видел его незадолго до болезни, наблюдал здорового, крепкого мужика, то есть такового, каким его знали еще со школьной скамьи. Но чума двадцатого века сделала свое грязное дело.
Траурная тема моментально завладела умами всех присутствующих.
– Дорогие наши мальчишки, было вас – восемь, осталось – четыре – Нина вытерла слезы – Берегите себя. Рано покинули нас Генка, Юрка, Егорка, Алька…
– Да и вас, девчонок, ушло не менее – буркнул Валерка.
– Дело-то не в количестве – задумчиво произнесла Ирина – Я о другом подумала. Практически, у всех нас раньше были прозвища. Кто чемпион по придумыванию кличек?
Все посмотрели в сторону Мазаева.
– А, ведь, некоторые – очень обидны. Так, Мазай?
– Так, Муня. Только, непонятно, к чему ты это говоришь?
– А к тому, что теперь, когда уже некоторых нет, у меня в голове не укладывается, как можно было давать им такие обидные клички. Сколько насмешек досталось Блохину? Сосчитать невозможно.
– Не могу сказать, что я насмехался над Юркой…
– А кто дал ему кличку Вшивый? – вступила в разговор Галина – А высказывание: «Нас семеро и Вшивый» – чего стоит?
– Так это же – в шутку – попытался оправдаться Мазаев.
– В шутку, говоришь? Шутка слегка присутствовала лишь тогда, когда Леньку Константинова из параллельного класса, захотевшего, чтобы его называли Леонард, ты, на мой взгляд, очень удачно обозвал Леонардо Недовинченным. А с Блохиным, ты, явно, перебрал. Согласись?!
– Ира, Мунечка, радость моя. Поверь, я никогда никого не хотел обижать. Заметьте все, большинство школьных прозвищ есть производные от фамилий. Так и появилась цепочка: Блохин – Блоха – Вошь – Вшивый. Причем, я не являюсь автором первых трех. И если бы, хоть на секунду в мои тупые мозги зашло пророчество о том, что Юрку через каких-то двадцать лет после школы мы будем хоронить, то и в мыслях не позволил бы себе даже самой безобидной шутки в его адрес.
– Неужто, Мазаев кается? – вставила реплику Красавина.
Женька посмотрел на всех серьезным взглядом. Этого оказалось достаточно для прекращения ненужного спора.
Женьку продолжала мучить какая-то неудовлетворенность заканчивающимся вечером. Но, что ему мешало быть довольным, он и сам понять не мог. Очередные рюмка водки и сигарета не помогли. Вернувшись в комнату, он обратил внимание на Рогозину, задумчиво сидевшую в одиночестве. Непонятная сила направила его к ней.
Мазаев и Рогозина, уже укалывая друг друга не так агрессивно, как в начале вечера, почти без остановки выпивали, с пожеланиями здоровья, счастья и прочего принятого в подобных случаях. Градусы внедрялись в кровь.
– Мазай, миллионы твоих женщин и десятки моих мужчин за прошедшие тридцать лет…
– Рогожка, ты в цифрах не заблуждаешься?..
– Не перебивай! Итак, повторяю: миллионы…
– Это, я слышал. Давай дальше… Теперь ты перебиваешь?! Помолчи!.. Я тебе просто предлагаю – переходи к сути вопроса.
Татьяна первый раз за этот вечер посмотрела в упор в глаза тому, который, как постоянно представлялось, вмешивался в ее судьбу все эти годы. И, вдруг, она заметила, что даже намека на шутовство, которого она полагала увидеть, нет.
«Как же это не похоже на того, кого, как я предполагала, давно хорошо знаю» – подумала она.
В связи с этим, все, что хотелось высказать, моментально испарилось из Татьяниных мозгов. Пришлось смягчиться, ибо желание что-то говорить этому человеку из того, что вызывает ответную негативную реакцию, уже исчезло. Захотелось, наоборот, произнести невероятно огромное количество добрых слов:
– Женька, неужели, кроме гадостей больше нет ничего, что можно нам сказать друг другу?
– Есть, Танька, есть…
Их лица придвинулись. Ощущая обоюдное дыхание и глаза в глаза, наконец-то, забыв о том, как они выглядят со стороны, Евгений и Татьяна обнялись. И в этих объятьях было намного больше чувств, чем в простых дружеских, даже сопровождаемых поцелуями. Давно забытая юношеская нежность, неожиданно проснувшаяся в двух солидных людях, затмила все остальное.
– Почему, ты тогда опоздал? – спросила Татьяна.
Евгений понял ее вопрос. И ответил бы, не задумываясь, если бы та же пресловутая, так называемая мужская гордость, не заставила самодовольно улыбнуться и свысока, как таковое было еще и в школьные годы, снисходительно сказать:
– А, почему же ты не подождала?
– Дурак!
«Она права. Я – дурак! Зачем говорить такое? Сколько уже раз мое самодовольство подводило меня? Неужто, я – неисправим? Как теперь быть? Сам не знаю».
Татьяна тоже пожалела, что обозвала Женьку, но виду не подала. Ей безумно захотелось, чтобы он почувствовал себя неуютно. Она разжала руки, оттолкнула его и отвернулась. В тот же момент, уже независимо от нее самой, по щеке скатилась слеза.
– Рогожка дорогая, прости меня – услышала Таня очень тихую речь за спиной – Я, и правда, дурак.
Татьяну растрогали такие примитивные слова. Это стало неожиданным даже и для нее самой. Обида ушла. В душе, конечно, все пело от радости, что видит Мазаева в образе «побитой собаки». Ведь перед приходом сюда она мечтала об этом. Но сейчас, что-то внутри подсказывало: не надо злорадствовать. Поэтому, еще раз смерив Женьку взглядом от опущенной головы до обуви, очень мягко и спокойно спросила:
– Женя, а я здорово постарела?
– Ты для меня – всегда юная Рогожка. Моя одноклассница.
Их ладони вновь соединились. Крепкие пожатия. Нежные поглаживания.
– Оба, мы с тобой – дураки.
Сказав это, Таня приложила Женькину руку к своему лбу.
– Старая дружба, милая Рогожка, к сожалению, разделяет наши теплые отношения…
– Ты опять в ту же степь… Что ты творишь, Мазай?
– Танька, я – дубина! Прошу, не обращай внимания на мои дебильные реплики. Я, как и много лет назад, готов сказать то, что произнес тогда, на мосту, через Крюков канал. Ты помнишь?
– Помню…
Глаза в глаза, рука в руке, как в юности. А, ведь и в зрелости, бывает подобное. И в сорок, и в пятьдесят, и в шестьдесят, а вероятно, и в более зрелом возрасте возможна красивая романтическая история. Ведь в любви главное – душевное отношение друг к другу, а не страсть, которая с годами по физиологическим причинам утихает. Вот почему, теперь, много лет спустя, двое, когда-то пылающие друг к другу самыми высокими чувствами, пусть и не совпавшими тогда по времени, уже не способны выкинуть прошлое из своих сердец. Волей-неволей возрождается в памяти то, что когда-то мешало спать и лишало аппетита. И, вероятно, лишь оно способно вернуть к жизни затухающий с годами огонь чувств, разжигая спасительную искру, родившуюся, благодаря очередной или случайной встрече. Но, сколь долго способно просуществовать такое пламя, одному Богу известно.
Мазай и Рогожка (смешные школьные прозвища), после окончания вечера, все-таки уехали вдвоем. Но, к сожалению, их совместное проживание не затянулось надолго. Через пару месяцев начались ежедневные ссоры по пустякам. Закончились взаимные комплименты вроде таких, как: «Сколько же времени мы зря потеряли?.. Как долго я ждал(а), что наконец-то мы будем вместе!.. и т. д., и т. п.»
Ну а кульминацией, приведшей к окончательному разрыву, явилось событие, состоявшееся в Татьянин день. Тогда Женька явился домой навеселе, а вместо букета принес в подарок кактус в цветочном горшке.
«Зря мы это затеяли – рассуждал Евгений Мазаев, покидая квартиру Татьяны Рогозиной – Прекрасные детство и юность. Лучше было бы, если это осталось все в воспоминаниях. Красивая и чистая юношеская любовь бывает у всех. И остается она таковой лишь в памяти. Этого уже не вернешь… А предположим, была бы такая возможность? И, что же? Все ошибки молодости можно поправить?.. Да, никогда! И, вернись я сейчас в шестидесятые, уверен, что наворотил бы такого, о чем и подумать-то страшно. Так что, дорогие мои ровесники, не утомляйте себя мыслями о невозможном. Каждому на нашей планете отведен свой срок. И, ежели не успели сделать что-либо полезное, то, как говорится, поезд ушел… А самое главное, смешно на пятом десятке пытаться воскресить молодость… Черт побери, всю жизнь я опаздываю!..»
Конец второй книги