Послушание

Дарья Михаиловна Майская
 
***

   Вот оно, восьмое чудо  света!               
В большом чистом и теплом доме родилась девочка. И была она такая маленькая, что редкость даже для новорожденных.

   Измученная мать, едва глянув на своё крохотное сокровище, впала в глубокое забытьё. Но всё обошлось. Мать и дитя быстро набирались сил. А вскоре девочку окрестили, и стала она Дунечкой.

   Дунечкин папа далеко на фронте, ведь идёт 1915 год - Первая Империалистическая. Тяжело Ивану. Смерть часто заглядывает ему в глаза,
задевает его и леденит незримым плащом, сжимает смертной тоской сердце.
Вокруг проверенные боевые товарищи падают мёртвыми, стонут от ран,
 покалеченные, молят о помощи.

   Иван воюет, как одержимый. Его героизму дивятся даже нахлебавшиеся
ратной жизни командиры. И было для них загадкой: как удаётся бойцу
остаться живым и даже невредимым, постоянно находясь в самом пекле.

   А он, чем бы ни был занят, молился:
«Господи! Ты над нами, Ты с нами, Ты всё видишь, всё знаешь. Дух самых лучших Твоих рабов отошёл к Тебе. Прошу, Господи, оставь меня вживе до известия от жены о том, кто у нас родился, как назвали моего первенца. Позволь благословить его и не ропща, но с великой благодарностью, положить душу cвою на поле брани»…

   И так каждую минуту, просил он Богородицу и всех святителей умолить за него Господа Бога.

  Идет ратное время, полное трудов и опасностей, а известия всё нет.
Знает Иван – все сроки родов у жены прошли. Молится и о себе, но с жаром о том, чтобы с дитятей всё хорошо было.

   Занялось очередное утро. Не успели бойцы ни каши поесть, ни рубахи
перед боем поменять, как повалил зеленый зловещий туман. Клубы его быстро приблизились и накрыли левый фланг. Раздались звуки душераздирающего кашля, крики: га–а-з!

   Солдаты ладонями, шапками закрывали нос и рот, заворачивали головы в шинель. Открылась адская картина: лица, руки людей стали глянцевого серо-чёрного цвета, рты открыты, на глазах свинцовая глазурь. Многие уже были без сознания, в судорогах. Все вокруг метались, кружились, борясь за жизнь.
Люди молили о помощи.

   За несколько минут фронт протяженностью шесть километров накрыло смертоносным одеялом. Видя, что шапки и шинели мало помогают, Иван помочился на приготовленную для смены нижнюю рубаху, обмотал ею голову. Одни поступали, как Иван, другие не успели, а были и такие, что побрезгали это сделать. И не дни, не часы, а минуты их жизни были сочтены.

   Пройдя все круги ада, Иван вернулся домой. Долго кашлем и першением в горле давал о себе знать тот зеленый дым. Но молодость, а еще более первозданная чистота природы их края, залечили отравленный организм.

   Жена Аринка встретила его с маленькой Дунечкой на руках.
   - Что же ты не написала мне о такой радости?- спрашивает счастливый отец, 
не сводя восхищенного взгляда с маленькой девочки, его копии.
   - Уж и не знаю, сколько писем тебе отправила, а ответа нет и нет…
   - Видно, так Богу было угодно, чтобы по молитве моей я был жив,
пока ждал от тебя весточку.

   С тех пор называл он дочку своей спасительницей. А уж любил, жалел и берег её так, что больше и детей не захотел иметь. И осталась Дунечка одна у родителей.

   Растет Дуня в ласке да холе, только это не портит её: такая скромница, такая трудолюбивая и заботливая, ко всем внимательная и отзывчивая, словно тихий ангел в доме.

   Бегут, торопятся годы. Заневестилась Дуня: двадцатый год пошёл. Тут и жених ей
нашёлся. Всем хорош Дмитрий: и красивый, и работящий, и не ошибётся, где какое слово сказать, а где промолчать. Счастливая Дуня птичкой порхает по дому,
во дворе, на огороде. Уж так ей хочется родителям помочь, подменить их в любом деле.

   Свадьба Дуни с Митей получилась шумная, весёлая. Только, благословляя дочь, горько зарыдал отец. Досужие кумушки качали головами: ай предчувствует что неладное? Но Дунечка с мужем зажили дружно. В положенный срок у них и сын народился.
   И снова Иван безутешно рыдал…

   Отгремела революция. Коллективизация лишила Ивана жилья. Но он не опустил рук и работал с зятем от темна до темна, а жена и дочь были надежными помощницами.

   Пришло долгожданное время: построил Иван дом. В новом доме засветил  огонёк в лампаде и собралась за столом вся семья. Маленькому внуку Славику отвели почётное место, рядом с дедушкой.

   На столе все, что украсит любой обед: наваристый борщ, рассыпчатые картофелины, соленья, каша с молоком.

   …Ну почему же такие узенькие светлые полосы в жизни? Только вздохнули
полегче - война… Великая Отечественная.

   Собирает Дунечка своего любимого Митю и крестит с молитвой, горючими слезами кропит свёртки полотенец, рубашек, даже кусочек мыльца: послужите моему Митеньке, сберегите его. Да только и месяца не прошло – получила она «похоронку». Не стало Дмитрия, её ясна-сокола, отца их единственного сына Славика.

   Тяжелое горе дочери камнем придавило стариков-родителей. Истаяли они, как свечки, оставили навсегда бедную Дуню один на один с трудной жизнью. Работает Дуня день-деньской, но не сетует. У каждой женщины такая доля – за себя и мужа успевать. Тяжко ей в пустой дом заходить. Одна у неё радость – Славик.
Сама не доест-не допьёт – все Славику. От всех трудностей бережет чадушку,
ничем не обременяет: ни делами, ни думками. Так и растет он, не зная,
как трудно матери, не задумывается, чем облегчить участь единственного
на свете родного человека.

   Закончилась война великой победой. Год за год и Славик уже старшеклассник. Учится он хорошо: способности отменные и поведение безупречное. Но девочки не обращают на него внимания - все ребята крепыши, здоровяки. А этот щупленький, волосы (и чем он их бриалинит?) на зачес прилизаны, а сам такой прыщавый…

   О карманных деньгах тогда никто и не слыхивал, а у Славика всегда водились. Мать ему рублишки да трешки постоянно совала, а он объедался конфетами.
По хозяйству маме, конечно, он не помощник: всегда с книгами то сидит,
то лежит на кровати… мамина тихая радость…

   И вот Славик поступил в институт! Сколько радости, сколько гордости!
Ещё бы: за последние годы первый настоящий студент на селе. Вот она, светлая полоса в жизни Дуни, вот оно - её счастье.

   - Сыночек мой, Славик! Вот так радость!-
Встречает Дуня сына, но что-то кольнуло её в сердце и сама не поняла: тревога такая острая или опять сердце шалит.
   - Мам, я насовсем приехал. Бросил я эту канитель.
   - Какую канитель? – не понимает мать.
   - Да институт этот. Я ещё как поступал понял, что это гробиловка.
   - Какая... "гробиловка"? – как эхо повторяет  Дуня.
   - Какую, какая… заладила!

   Отвернулась мать к узелкам сына, вздохнуть боится: грубит, расстроен.
А она ничего в толк взять не может.
   - Славик, не знаю, чем и покормить тебя. Я сварила две картошки. Одну съела, другую на утро оставила.
   - Так приготовь… Я там наголодался и тут такая же потеха?!
   - Какая потеха?.. – но, поймав колкий взгляд сына, испуганно залепетала:
   - Славик, я же все до копейки тебе с собой отдала, сальца заняла, круп насыпала, сахара. Соседки говорят, что я тебя, как купеческого сына отправила,
а сама ни с чем осталась… не мог ты там голодать…
   - С соседками поменьше болтай. Я голубям высыпал твои крупы. Какой от них толк? Кто мне их там сварит?  А деньги быстро кончились. Я что, подыхать там с голоду должен?
   - Что ж ты делать-то теперь будешь?
   - Ты собираешься меня кормить? – Славик так рявкнул, что от неожиданности и обиды она выскочила из комнаты…

   Рыдания разрывали ей грудь, перехватывали дыхание. Кое-как  справившись
с собой, она зажгла керосинку, зажарила несколько яиц, которые по штуке собирала к следующему приезду сына, метнулась в погреб - несколько огурцов малосольных
достала.
…Славик сидит над сковородкой в каком-то ожидании. Мать было всполошилась, но нет: и хлеб, и вилка – всё есть.
   - Ты, мать, на радостях, что сын приехал, могла бы и стопочку налить.
   - Какую стопочку?
   - Да ты тут что, в уме повредилась? – взревела «тихая мамина радость».
И Дуня не выдержала, горько-горько  заплакала при сыне. Ей показалось, что она только что получила похоронку… на себя.

   Утром соседки здоровались со Славиком. Он, как всегда, отвечал вежливо, спрашивал их о здоровье.

   Дуня, прибежав с работы, застала обычную картину: Славик на кровати с книгами. Только накурено – не продохнуть и книги художественные.
   - Ты что же, курить привык,- спросила она, тайно надеясь, что сына навещал какой-то заядлый курильщик.
   - Ты, мать, отвыкай от глупых вопросов. Сама видишь, что курю. Чего спрашивать?

   Маленькая от природы, Дуня с этих пор стала будто усыхать, уменьшаться.
Лежачка Славика на кровати затянулась. Однажды на вопрос матери,
чем же он всё-таки намерен заняться, вяло ответил:
   - Присматриваюсь.

   Но время было такое, что можно и статью за тунеядство схлопотать. И вот вызвали его в правление колхоза. Славик очень вежливо и убедительно,
со слезой на глазу, жаловался на измучившие его «недуги». Наконец, он привез из райцентра справку о трудоустройстве. Но его постоянным местом работы так и осталась кровать.

   Хорошая жизнь, плохая – у времени нет разницы. Оно течёт своим ходом. 
Для одних мелькает, другие, вздыхая, говорят: день – год…

   Дунечка давно стала Евдокией Ивановной, она пенсионерка.
Проработав всю жизнь свекловичницей, перешла на « легкий труд», в садоводческую бригаду. Славик так и не женился. Всю зарплату, а теперь и пенсию, он отбирает
у матери – проедает, прокуривает, пропивает. Никто и никогда, кроме единственной подруги (она доверялась ей за умение молчать) не слышал от Евдокии Ивановны ни вздоха, ни жалобы.
   - Евдокия Ивановна, что-то я ни разу не видела, чтобы вы обедали,- спрашивает её как-то бригадир.
   - Ах, да что ты, Прасковья Михайловна, я до обеда не выдерживаю, вот и сажусь пораньше. Так наелась! Так наелась!
   Женщины молчат. Они видят, что Дуня, уединившись, зажимает в одной руке кусочек хлеба, а в другой зубок чеснока, а когда яблоко, морковь или огурец.
А запивает «обед» кружкой воды из общей бочки.

   Но вот кто-то затягивает протяжную «долевую», как они говорят, песню.
Дуня вся меняется, преображается. Она вступает так мощно, красиво и величаво,
что певуньи на миг замирают: век бы слушали.
   - Бабы, милые, повыше начинайте. Не могу голос сдерживать!- просит Дуня
и глаза её сияют, а душа расправляется и, освободившись от безмерного груза, парит и увлекает за собой души подруг…

   Сдавать  Дуня начала неожиданно и резко. Силы её уходили стремительно, как вода, пробившая запруду. Скоро она совсем слегла. Двери её дома то и дело открывались и закрывались, впуская и выпуская частых посетителей.

   Славик всех встречал, вежливо усаживал, благодарил за гостинцы для больной. Сам, при них, садился на краешек постели матери, гладил её иссохшую руку,
говорил тихо, жалостливо:
   - Захворала моя мамка. Не жалела себя, не берегла.
Потом он отворачивался, тёр глаза. Посетители сочувствуют, желают выздоровления, призывают обоих крепиться. Наконец, дверь за ними хлопает.

   Славик тут же срывается с постели, хватает гостинцы, что-то пихает себе в рот, что-то бросает кошке и выносит во двор собаке.
   - Сла-а-вик… что ж ты кошку с собакой кормишь, а у меня который день крошки во рту не было… Дай чего-нибудь…
   -Тебе этого нельзя! Лежи, воды подам. Всё боялась, воды подать некому будет. На, хоть залейся.
   С великим трудом Дуня повернула голову к стене. По впалым щекам проползли
две капельки, как росинки.
   -Почему  у меня такой сын? Он, как будто, наказывает меня или страшно мстит
мне.

   Не находя ответа, больная тяжко стонет уже и от физической боли.
   - Ну, завела музыку,- зло бросает сын и выходит на улицу.
   Через некоторое время к их дому подходит новая группа женщин.
   - Как ваши дела? А мы к вам, идём проведать.
   - Заходите, заходите, пожалуйста. Я уже не в силах смотреть на муки мамы, вышел на минутку.

   Женщины входят, осторожно прикрывают дверь, боясь нарушить минутный покой страдалицы. Вдруг одна из них показывает на постель Дуни: поверх одеяла – неестественно откинутая рука.

   - Славик! Иди! Отмучилась…

   Хоронили Евдокию в погожий летний день. Народа собралось много,
горевали о женщине-труженице. И в храме отпевали.

   Славик стоял отрешённый, опустив голову, погрузившись в себя. Лишь изредка
взглядывал он на гробик, на почти детское тельце той, кто была так недавно его матерью.

   Если поднимал глаза выше, то встречался со строгими ликами на иконах, некоторые казались ему скорбными. Впервые в жизни он задумался. Не о том,
как он будет жить - его пронзила мысль: как он жил?

   После похорон и поминок пошёл Славик в храм. Ему так захотелось с батюшкой поговорить и всё-всё рассказать, без утайки, не кривя душой.

   Трудно давался разговор с батюшкой, у заблудшего вырывались выработанные
за жизнь оправдания, ложное сочувствие. Но не для этого он пришёл.
И он тихо говорил: Простите, батюшка, я не так сказал. И поправлял
сказанное, не щадя себя, выворачивая всю свою подлую суть.

   Батюшка слушал, глаза его теплели - не пропащий перед ним, кающийся.

   - Вот что, Вячеслав, в колхозном клубе сейчас художественный руководитель
нужен. А ты в мать, музыкальный. И грамотный. Справишься. Начни своё
исправление с работы. А Господь не оставит, если твои помыслы чистые,
пошлёт тебе послушание для исправления.

   И стал Славик работать в клубе со всей страстью, желанием, прилежанием.

   В хоре пела одна молодая женщина. Не местной она была. Мать с ней в годы войны
откуда-то приехала, да так здесь они и остались. Эту женщину звали Машей.
Она выходИла замуж, троих детей нажили, но муж погиб на лесозаготовке,
оставил её и троих детей на сиротство.

 Маша так тяжко переживала, что вселилась в неё какая-то болезнь
и точила изнутри.

   - Маша, выходи за меня, - предложил ей однажды Вячеслав. Я изо всех сил
буду стараться, чтобы стать тебе мужем и отцом твоим детям.

   Маша сказала о своём недуге.

   - Будешь лечиться. Всё наладится.

   И сыграли они свадьбу. Скромную. Да какая свадьба - вечер.
И батюшка, благословивший на брак и повенчавший пару перед Богом, был.
Хорошо живут, а Маше всё хуже. И в один день не стало её.

   Остался Вячеслав с тремя детьми - мал мала меньше.
   - Вот моё послушание, - подумал он и решил, что не оставит детей,
вырастит, в люди выведет.

   Так и стало. Бился он на работе и дома, за детьми, как за родными ходил,
учил, наставлял, воспитывал, в чистоте и холе содержал.
Помощи не просил ни у кого, но и не отказывался, не гордился.
Выросли его орлята, а когда женил младшего, первый раз за все годы
приснилась ему его мама. Улыбалась:

   - Сынок, мы с папой и дедушкой довольны тобой...
И Славик впервые за всю жизнь сказал ей:
   - Прости меня, мама.

   Он думал потом, рассказать ли об этом сне батюшке? Не очень священники
доверяют снам. Но с его души, наконец, свалился страшный гнёт!
И Вячеслав рассказал... просто поделился охватившей его великой радостью.