Песьеголовец лежал в третьей палате. Кроме него там никого не было. Две пустые соседние койки только, казалось, подчеркивали отстраненную тишину комнаты, нарушаемые лишь сосущим шуршанием помпы и монотонным редким пиканием сердечного ритма.
Сколько я работал медбратом в этой больнице, это был лишь третий песьеголовец на моей памяти. С суховатым телом мужчины средних лет он имел большую голову сенбернара, с угрюмо обвисшими корчневатыми брылями, широко расставленными закрытыми глазами и крупным сухим носом, высовывающимся из тугих лент бинта, покрывавшего почти всю голову. Я поправил тонкое одеяло на его безжизненной груди. Действие скорее автоматическое, так как песьеголовец оставался без движения с самого дня попадания к нам.
Я много слышал о песьеголовцах, хотя они и не так уж часто бывают в наших краях. Несмотря на то, что они не говорят, в силу устройства своего речевого аппарата, ни на одном из человеческих языков, они удивительно понятливы, сметливы, верны, честны и открыты. Об их почти детской непосредственности в выражении чувств даже ходят анекдоты. Радуются так, что чуть не прыгают, заливаются лающим смехом. Если в гневе — могут растерзать. Им все равно при этом, бьются ли против одного или против десятерых.
Этого привезли в ужасном состоянии с чудовищным анамнезом: тяжелая травма черепа после неудачной попытки самоубийства. Орудие суицида было столь же для подобных случаев необычно, сколь и удивительно жестоко. Топор. Песьеголовец раскроил себе голову топором. Он поступил без сознания. Широкая и глубокая рана рассекала его голову с центра лба практически до макушки. На окровавленных краях раны запеклись бледно-розовые ошметки мозга. Я помню, как мне стало плохо при виде этого. Как я, катя перед собой носилки с телом песьеголовца, пытался отвернуть голову, но не мог. Его изуродованное лицо (я все-таки не могу называть его «мордой») приковывало взгляд.
В палату с обходом зашла старшая медсестра. Не поднимая голову, внесла в планшет короткую, словно штрих, пометку. «Не выживет», бросила она, уже развернувшись к дверям. Да, я знал. Даже несмотря на то, что в больнице приучаешься не принимать чужие страдания близко к сердцу, чтобы просто не тронуться головой от ежедневного вида боли, мне было грустно и жалко этого песьеголовца. Его так никто и не посетил, и никто не смог рассказать, что послужило причиной этой трагедии. Какое дикое, разрывающее душу отчаяние могло сподвигнуть его лишить себя жизни таким способом? Может быть в нашем, человеческом случае, мы бы лишь упрятали его глубоко в себя, утопили в вине, выкричали с плачем или, перемалывая страх, выложили на приеме у психоаналитика? Кто знает?! И я не знаю.
Я коснулся его прохладной, словно уже попрощавшейся с теплом руки и вышел из палаты, аккуратно притворив дверь. Как тактичный хозяин оставляет отдыхать уставшего с дороги путника.