Конечно, Новый год и сегодня – самый любимый праздник. От него в любом возрасте ждешь изменений в лучшую сторону. Не сторожишь, конечно, уже ночью Деда Мороза. Но, тем не менее, уверен, что стукнут часы, и случится то, о чем мечтал и на что втуне надеялся.
Я пытаюсь освежить в памяти уже пятьдесят моих с лишним Новых годов, но, оказывается, мало какие помню, причем в основном такие, о каких уж точно не мечтала.
Напрочь забыла новогоднее детство. Вспоминаются редкие моменты. Вот мама притащила с базара огромную живую ель, и она не встает в нашу комнату. А потолки были – ого-го, три с половиной метра, таких в сегодняшних многоквартирных домах не делают. Елку приходится подрубить снизу на добрых полметра, а она все равно не лезет. Тогда у нее секатором отхватывают макушку. Я ставлю ее в банку с водой и украшаю. И горько плачу, когда мама выбрасывает ее как мусор.
Помню, приезжает крестная из Рузаевки, сельская учительница, и мы мастерим гирлянды, фонарики, флажки, снежинки. Для них копятся весь год фольга от шоколадок и обертки из-под чая, тоже с фольгой.
Помню, мы, детвора, решили устроить новогоднее представление для взрослых. В итоге я оказалась единственной артисткой, все остальные под благовидными предлогами от этой миссии уклонились. Запомнилось, что двоюродный брат вызвался быть осветителем и невпопад мигал настольной лампой. А я читала стихи, играла на скрипке нудный концерт Вивальди и в одиночку инсценировала «Двенадцать месяцев» Маршака, правда, в укороченом варианте. До сих пор помню, как я завывала утробным голосом от имени волка: «Я один не сплюююю, думу думаюююю…» А мама хлопала, втихомолку давясь от смеха.
Потом многолетний провал…
И - жуткий предновогодний вечер в Петербурге, в разрушенных девяностых, когда я сидела на съемной квартире с больным сыном, и мне не то что подарить ему было нечего, но и толком накормить не получалось. А он – подросток – все понимал и ничего не просил.
И вдруг звонок от приятельницы, намного более благополучной, чем я, которая, предполагая, что в моей жизни сейчас все именно так, как оно есть, пригласила нас к себе. И я решила ехать, чтобы не оставить сына без праздника. Мы потащились на трамвае через город, и где-то на Комендантском проспекте за окнами вдруг засверкало, захлопало, и водитель крикнул в салон, где сидели мы да еще пара таких же бедолаг: «С Новым годом!»
К подруге мы благополучно доехали, и сын, накормленный, с подарком – наручными часами, о которых мечтал, лежал на диване и блестел от температуры и счастья глазами. Тот Новый год и сегодня обжигает меня болью. Но, наверное, он и был в моей жизни самым волшебным. Кто-то там, наверху, сжалился надо мной. Или над моим ребенком…
Помню, к счастью, уже давнишний и отболевший Новый год в Нарьян-Маре. Почему-то я решила, что любимый мужчина захочет встретить его со мной. Хотя, видит Бог, ничего об этом не говорило. Это он был моим любимым мужчиной, я его любимой женщиной не была, он просто иногда снисходил до моей постели. А я сдуру понеслась в тундру из Питера, загрузившись по уши подарками и неубедительно наврав чего-то родным.
Я как назло встречала его повсюду, веселого, обаятельного и пьяного, в обнимку с другой. Он, каждый раз наткнувшись на меня глазами, искренне недоумевал: ты тут? И поздравлял с Новым годом. А она, все зная, не отказала себе в удовольствии сунуть мне под нос руку с массивным золотым браслетом и сказать, что это - подарок ее дорогого мальчика. Впрочем, на ее месте, я бы, возможно, тоже так поступила. Ведь это был час ее большого женского торжества.
Остаток той новогодней ночи я провела в гостинице, обливаясь слезами и запивая горе вином, которое везла ему в подарок. А утром – как воровка – боясь встретить знакомых, ехала на такси в аэропорт и давала себе слово больше никогда в жизни не летать в этом направлении географии…
Воспоминание уже из двухтысячных. Аккурат в новогоднюю ночь я оказалась в поезде, который вез меня к внучкам в Орск. Почему они там оказались с матерью, вдали от дома, другая история. Но теперь уже я, понимая, что там все несладко, неслась к ним из Москвы. Из-за работы выехать раньше не получилось, и я должна была прибыть в Орск рано утром первого.
В вагоне я оказалась практически одна. Было еще несколько вусмерть пьяных мужиков. Проводница принесла мне чай и посоветовала запереть купе изнутри, что я и сделала.
Мобильник сел, других часов не было. Но Новый год я не проворонила, потому что в момент, когда мы отъехали от Оренбурга, где-то у горизонта стали вспыхивать разноцветные огни. И я поняла – наступил! Подняла стакан чая в подстаканнике, улыбнулась криво своему отражению в окне и сказала: «С Новым годом!»
Вспоминается и один из последних Новых годов в СССР - в Ташкенте. Когда уже никто ни во что не верил, имперский поезд летел под откос, полки магазинов были девственно чисты, но со всех трибун люди в дорогих костюмах кричали о небывалых успехах социалистической экономики.
В маленькой детской газетке «Пионер Востока» нас работало восемь человек: молодых, энергичных, влюбленных в профессию, друг в друга и в жизнь, несмотря на ее сюрпризы.
Редактор Андрей Сердечкин собрал нас на чрезвычайное совещание. Вопрос на повестке дня стоял один – как достойно отметить праздник на работе и дома, если достать ничего нельзя? Тогда, если кто не знает, ничего не покупали, все только доставали. Мыслимыми и немыслимыми путями.
Мы были не только молодыми и энергичными, мы были еще и креативными. В сочетании с профессией журналиста это давало неограниченные возможности.
После совещания мы разлетелись по заданиям быстрее молнии. Охотничьи собаки, почуявшие дичь…
Отдел писем в лице Динарки Мухамедовой отправился на кондитерскую фабрику писать новогодний репортаж о славных достижениях советских кондитеров. И хотя в продаже никто давно конфет не видел, в редакцию она возвратилась с дорогими праздничными шоколадными наборами на всех.
Серега Собакин вывернулся наизнанку на ликеро-водочном заводе и осчастливил коллег «Советским шампанским», коньяком и лимонадом.
Сам Сердечкин пошел раскручивать директора первого в городе кооператива. В результате каждому из сотрудников редакции достался ящик мандаринов – невиданное новогоднее чудо расчудесное. Что и говорить, шеф у нас был мастак!
То, что началось у меня дома, когда я завалилась с ящиком благоухающих цитрусов, дети назвали мандариновым развратом и помнят до сих пор. Это теперь мандарины продаются на каждом углу даже в заполярном Нарьян-Маре, а тогда их видели раз в году: в детских новогодних подарках попадались один-два мандаринчика.
Анжелка Шерстнева написала добротный материал про птицефабрику. Ее директором был стареющий жуир, а Анжелка слыла признанной красавицей узбекистанской журналистики.
Директор вернул Анжелку в редакцию на шикарной черной «Волге» и собственноручно помог разгрузить из багажника решетки с яйцами и голенастых освежеванных петухов.
Хулиганка Анжелка раздала коллегам добычу только после того, как покрасила петухам когти ярким лаком для ногтей – широкая натура, не пожалела дефицитную польскую косметику, и повязала им на синие ноги бантики. Помню, глазел на торчащие из моей сумки петушиные конечности весь автобус, когда я везла свою долю домой.
А меня отправили за подарками для детей на фабрику игрушек - делать интервью с тамошним начальством. Поскольку фабрика находилась у черта на куличиках, редактор дал мне машину.
Без приключений я не могла обойтись никогда…
Машина остановилась, немного не доезжая до ворот фабрики. Передо мной расстилалась, сколько глаз видел, громадная лужа. Это, напоминаю, был Ташкент, зимой там идет не снег, а дождь.
Дальше – пунктиром: у ворот меня встречали… мне, улыбаясь, покивали… я тоже поулыбалась и покивала из машины… меня и ворота разделяла лужа… делать было нечего, и я в нее шагнула…
Откуда ж мне было знать, что я шагаю не в лужу, а в глубоченный арык, который был прорыт вдоль забора?
На глазах всего честного мира я погрузилась почти по пояс в грязную жижу. Народ у ворот потрясенно замер. Потом бросился вызволять меня из арыка, пытаясь не сильно испачкаться и с трудом сдерживая истерический смех.
Меня, конечно, вытащили. К счастью, на фабрике в одном из вредных цехов был душ. Меня поволокли туда, раздели, отмыли, отняли одежду и обрядили в какую-то рабочую хламиду.
Пока я брала интервью у директора, а он, похохатывая, поил меня горячим чаем, мою одежду выстирали и высушили.
Видимо, компенсируя моральный ущерб, понесенный мною в арыке, редакционную машину за время интервью так набили игрушками, что я с трудом втиснулась на сиденье.
У меня до сих пор хранится фотография, где я в несуразном балахоне не по росту, с идиотски счастливой улыбкой, держу огромную плюшевую собаку. Еще бы! Редакционное задание я все-таки выполнила!