СВЕЧА ГОРЕЛА НА СТОЛЕ
Ах, обсыпались лапы елочьи,
Отзвенели его метели,
До чего мы гордимся, сволочи,
Что он умер в своей постели
А. Галич
Старик вошел в пустую комнату и сел в кресло в углу. Он казался живым, а в мерцании свечи лицо его нельзя было перепутать ни с каким другим.
Он всегда сидел молча, как в тот день, когда происходили эти дикие события. Их потом по разному будут рассказывать разные люди, стараясь оправдать и выгородить себя, доказать и себе и всему миру, что они болели, не голосовали, не видели и ничего не знали.
Заболели сразу все. Хотя это, правда, здоровые с нормальным рассудком литераторы не могли сотворить такого. Они и сами это хорошо понимали. Но особенно неуютно стало, когда до палачей стали доходить слухи, что появилась песня, и какой-то безумец, они еще не знали его имени, а кто-то просто не расслышал и не запомнил, но он осмелился распевать, как это было на самом деле. И теперь, когда они были уверенны, что заседание их засекретят, о том знали все, кому и не положено было знать. И словно в доказательство того, что это свершилось, у кого-то на листах был текст той самой крамольной песни, кто-то слышал ее исполнение, хотя она не могла пробиться в их элитные дома и дачи, не было никаких записей, единственный концерт бунтаря они не посещали, но они слышали эти строки:
А зал зевал, а зал скучал-
Мели. Емеля!
Ведь не в тюрьму и не в Сучан,
Не к высшей мере!
И не к терновому венцу
Колесованьем,
А, как поленом по лицу,
Голосованьем!
И кто-то спьяну вопрошал:
За что? Кого там?
И кто-то жрал, а кто-то ржал
Над анекдотом
И когда все участники того собрания убедились в том, что самая секретная информация стала достоянием всех, то, что могли они сделать с этим потерявшим страх предателем. Они уже были уверенны, что им придется маяться на еще одном заседании. А как нужно поступать с предателями, не терпеть же такого, в каком виде там предстали те, кто в России больше, чем литераторы - они верные служители родной коммунистической партии, которая, как известно ум, честь и совесть нашей эпохи, а если кому-то не нравится, то мир большой, путь убираются, дышать легче будет.
Все повторялось в этом странном мире, они даже ничего нового придумать не могли и не пытались.
А старик брел по аллее парка, утопая в снегу, и старался только прямо держать спину, словно именно от этого зависело все в его жизни.
И в той самой метели к нему шагнул человек в телогрейке, заросший и сгорбленный. Узнать его было невозможно. Но он узнал.
- Это ты, но этого не может быть?
- Может быть все, мне давно уже ничего не страшно, а ты все с ними, и никак не можешь от них отделаться.
Усмешка на изможденном лице.
И снова допрос:
- А остался ли кто-то в этом мире. Я видел это собрание тупых ослов и идиотов, почему же ты ничего не сказал даже потом, когда терять было нечего, они бы в худшем случае тебя в Париж, а не в Сибирь отправили, времена другие,
Он не отступал и казался почти взбешенным.
- Что же я им мог сказать? Да и думал я совсем о другом, о Вас обо всех, ты думаешь, это так просто - оставаться с ними, да еще неизвестно, что страшнее.
- Почему же тогда ты не поменялся со мной местами?
- У каждого своя судьба. Вы на небесах оказались раньше. А я видно там не особенно был нужен, вот и забыла смерть про меня. Но теперь уже скоро, мне семьдесят лет, фантастика - возраст смертный. Некому жалеть, даже хоронить некому.
Он оглянулся, но увидел, что стоял совсем один, только от старой ели падала тень, и она казалось, похожа на человека.
И на самом деле совсем скоро придется с ними встретиться. И от этого становилось страшно. Разве не говорил его Мефистофель, что чем раньше заберет он человека, тем меньше тот бед натворить успеет, значит, он и на самом деле совершает благо. Даже ему самому, когда он переводил трагедию, казалось, что это шутка беса, лихой ход его, но ведь со временем остается только убедиться в том, что это так и есть.
А если правда то, что там тебя выходят встречать родные, и любимая женщина, которая должна быть одна, чтобы не случилось каких-то споров и неприятностей и перед ЕГО лицом, то и за это было немного страшно.
Тоня и Лара - его роман, не попытка ли это оправдаться заранее перед ними. Он знал, что, вряд ли сможет рассказать, как это было, потому и писал долго и упорно повествование, когда еще была возможность все обдумать и попытаться объяснить сначала себе самому, а потом и всем остальным, что происходило с миром и с ним остальным.
Скрещенье рук, скрещенье ног,
Судьбы скрещенье.
Вероятно эти люди, судившие его, все-таки правы, он запутался во всем- и в жизни, и в творчестве, вот и Осип был так жесток и так насмешлив. Елена Сергеевна говорила когда-то, что перед смертью Мастер произнес две фразы, которые она повторяла до сих пор. Но он не захотел бы произнести ни одну из них в час своего.
Сначала он сказал, обращаясь к Фадееву, вдруг к нему нагрянувшему:
- Я никому не делал в жизни зла
Он не сможет так сказать, и палач его не мог, не потому ли он схватился за пистолет, мог ли он забыть Мастера и эти его слова, вероятно, нет. Не так уж хорошо палачам, видно живется.
И была вторая знаменитая его фраза:
- Я уходу, но я вернусь.
И этого не хотел он больше никогда, тайно надеясь на то, что это была его последняя жизнь, что не суждено ему вернуться. Потому что перенести еще раз все, что он пережил за эти семьдесят лет, было невозможно. Хуже, вероятно, некуда, но если будет еще хуже.
Нет, он не хотел, он не собирался снова возвращаться.
№№№№№
В гостиной на столе горела свеча, живой огонь. Жена оторвала взгляд от книги. Она была спокойна и величественна:
- Что же ты так долго, я волновалась.
- Я видел Осипа, - вдруг произнес он, уверенный, что это важнее, чем - то, что было до того, - и боюсь, что он сердит на меня.
-Не надо об этом, все это только случайные черты, никто не может судить тебя, пошли, я разогрею ужин.
- Блины, - удивленно спросил он, - знаешь, пока длилось все это, мне хотелось прийти домой, и поесть блинов, ты умеешь читать мои мысли.
Она всегда умела удивлять его, и в уютном доме, который она с такой страстью создавала, он отогрелся и забыл обо всем скверном, что случилось в этот бесконечно длившийся день.
И только в темном углу, ему показалось, что там стояла женщина.
По выражению его лица жена поняла, что он думает о той, другой, о которой они никогда здесь не говорили.
- Марина, - прошептал он, - да что же нынче такое, - почему они все приходят ко мне.
Теперь уже она волновалась не на шутку, ее соперница была жива, и она согласилась бы на то, чтобы это была она, а не покойники, которые окружали его , словно бы готовы были увести с собой.
Она заговорила об Анне - та еще была жива, а в этот час на даче, под завывание метелей им оставаться в окружении мертвецов совсем не хотелось.
- Пригласи ее, - попросил он, - я совсем забыл о том, что она тоже еще мается.
Он произнес это странное слово, которое чаще всего говорила их кухарка, когда жалела от всей души кого-то. От этого ей стало так больно.
- Знаешь, Осип говорил, что он не ко времени пришелся, а я бы стал классиком, и похоронили бы с почетом, если бы не эта нелепость с Нобелевской премией. Но не бывать этому, я останусь с ними - это главное.
Она видела, что он хотел убедить и себя и ее в том, что поступил правильно, а потом беспомощно протянул ей лист бумаги, на котором было написано последнее стихотворение. Он не смог бы выразить словами, произнести вслух, то, что было на бумаге написано.
Придвинувшись к свече, она читала молча и содрогалась всем своим грузным телом.
Я пропал, как зверь в загоне,
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу хода нет.
Она отвернулась, вдохнула побольше воздуха, чтобы дочитать это до конца. Колыхалась от ее дыхания свеча, она готова была погаснуть.
Он казался таким спокойным, отвлеченным, она и не думала, что он может так все это чувствовать. И хорошо, что он не с ними, да и что там в их союзе.
Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно,
Путь отрезан отовсюду...
- Они требуют, чтобы я уехал, куда угодно из страны.
- Они уже напились обо всем и забыли, и не стоит принимать этот бред близко к сердцу, - она говорила так твердо, что даже он устыдился немного своей слабости.
Но она вдруг поняла, что это конец, что смерть уже дохнула на него и задела своим крылом. Осип, Марина, - он видел их не случайно, и не просто так просил позвать Анну, если даже сам он не догадывается, то она кожей уже почувствовала, что должно случиться.
В единственной газете появилась заметка.
Правление Литературного фонда СССР извещает о смерти писателя, члена Литфонда Бориса Леонидовича Пастернака, последовавшей 30 мая сего года, на 71-м году жизни, после тяжелой и продолжительной болезни, и выражает соболезнование семье покойного.
Разобрали венки на веники,
На полчасика погрустнели,
Как гордились мы, современники,
Что он умер в своей постели!
Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул…
А над гробом встали мародеры,
И несут почетный Ка-ра-ул!
Тот, кто осмелился написать такое о нем и о них- поэт Александр Аркадьевич Галич предстал перед ними и был выдворен из страны. По-другому они поступить не могли, и никогда не поступали.
И погасла свеча на даче в Переделкино, в доме, ставшем последним приютом для изгнанного в опалу русского классика. Но палачам и тем, кто голосовал тогда, казалось, что она горела в том окне, даже когда там уже никого не было. Они видели пламя этой странной свечи, и им становилось жутко.
ЗАТЕРАЯШИЙСЯ В МЕТЕЛИ
В том времени, где и злодей-
Лишь заурядный житель улиц,
Как грозно хрупок иудей,
В ком Русь и музыка очнулись
Б.Ахмадулина
Вот и я боюсь посмотреть в его сторону. Даже теперь, когда уже прописаны силуэты и измученного Б.Пастернака, неповторимого, всегда учившего мужеству Н.Гумилева, и обожаемого М.Булгакова, который не дал бы написать то, что не нравится ему самому, и отторгнутой миром Цветаевой,, и прошедшей все круги ада на земле А.Ахматовой, и того, о ком пишу всю свою жизнь с небольшими перерывали, уже целый роман возник - А.Блока.
И только он - Осип Мандельштам, все стоит где-то в стороне, окутанный метелью, улыбается беспомощно и молча упрекает за то, что так и остается где-то в стороне, возможно, самый гениальный из них, но всегда приходившийся не ко времени.
Так неизменно случается с творцами, чьи дарования равны по силе - один вписывается в любое время и любую эпоху, а второй везде неудобен и странно отрешен.
Вот и Б.Ахмадулина о том же странном несовпадении его и времени пишет:
Но век желает пировать!
Измученный, он ждет предлога-
И Петербургу Петроград
Оставит лишь предсмертье Блока
И все-таки для каждого из нас настанет время, когда мы повернемся и приблизимся к нему, чтобы разглядеть, понять всю силу таланта и того, что он для нас и для всей поэзии сделал.
№№№№№№
В том августе они внезапно ушли оба - два грозных соперника Гения. Он остался один, и не смел просить: «Пошли мне, господь, второго». Наоборот, он понимал, что, возможно, это шанс для того, чтобы на него посмотрели и оценили по достоинству.
Он понимал, что не может быть так неотразим и великолепен, как снежный король, и не хотел верить в то, что тот на все времена будет отражен в темных зрачках Анны и странных стихах Марины. Любви от первой он не добьется никогда - только сочувствия, страстная любовь второй будет только смущать и вносить смуту в его душу.
Он знал, что никогда не будет так овеян мифами и легендами, не будет так беззаветно храбр как их капитан.
Но он не мог знать, переживший 7 и 21 августа 1921 года, что с мертвыми спорить невозможно, как бы гениален ты не был, их поднимут на невероятную высоту те, кто их любили и пережили их смерть.
А живым придется еще бороться за существование, противостоять тирану и совершать ошибки.
Гении наивны, оценивая уровень своего дарования, они никогда не могут оценить окружающий мир, не понимают тех, кто близок и далек, и всегда ошибаются.
Издеваясь вольно или невольно над Незнакомками и Жирафами, с которыми носились его вечные соперники, он так и не создал собственного мифа, да и не особенно заботился о том.
Знал и сказал, что будет знак,
И век падет ему на плечи.
Что может он? Он нищ и наг
Пред чудом им свершенной речи
Б.Ахмадулина
Он создал это неповторимое чудо. Но в том - то и беда, что наступило время Шариковых, которым не только гениальность его была не нужна, но страшно раздражала, обнажая их собственное уродство и ущербность. Могли ли они допустить, чтобы рядом с ним оставался иудей, творящий чудо русской поэзии, равного которому не будет никогда.
Анна рассказывала, что во «Всемирной литературе» переписывались великие романы, упрощались так, чтобы понятны были каждой кухарке.
- Чудовищно, этого не может быть, это варварство, я пойду и объясню им, что это невозможно.
И тогда две женщины встали у него на пути. На этот раз они не пустили его объясняться с Шариковыми. Но если бы можно было каждый раз, когда он слышал и видел что-то чудовищное в их новой жизни, вот так встать на пути, закрыть дверь и еще на какой-то срок отодвинуть момент расправы.
Понимал ли он, в каком мире находится, что творится, видел ли из окна своей квартиры - вряд ли. Он свято верил, что слово всемогуще, и объяснить, и убедить можно любого.
Анна все понимала, она видела умирающего в диких муках Александра Блока, он этого не мог видеть. Она видела решетку, за которой распевал «Боже, царя храни», тот, кто никогда и ни с чем не примирился бы, и дописывал собственную уникальную биографию гордого викинга.
Эти вечно пьяные и тупые палачи, дорвавшиеся до власти, были уверенны, что они правят в мире и вершат судьбы истории, но она с самого начала, когда получила страшное известие о его аресте, в том сомневалась. Она почти была уверенна, что где бы он ни оказался, и в их застенках в том числе, это он ими будет руководить, и командовать собственным расстрелом. Если он чего-то и боялся, то только одного- умереть в собственной постели. Он заставил их создать себе такую биографию, и по большому счету окажется прав, но он не понимает, как больно и пусто оставаться тем, кого он так любил, без его защиты.
Через несколько дней она смотрела на тех с кем осталась: Борис запутался и растерялся и в собственных творениях, и в жизни. Радовался тому, что по телефону говорит с тираном, и тот с ним советуется - безумец, словно с этой властью можно заигрывать, и они будут слушать его советов, что за наивность; и с Осипом, который рвется спорить и им что-то доказывать, уверенный в собственной правоте.
Они оба обречены, только один пойдет на небеса очень быстро, а второму мучиться и страдать придется долго, как и ей самой, вот в чем разница, а еще в том, что она даже не пыталась с ними договориться, и уж тем более не бросалась спорить и что-то доказывать.
В такие времена мужчины становятся безрассудными, а женщины мудрыми, потому что только им остается думать о спасении если не жизни, то своего и чужого творчества, и они умеют это делать.
Когда они были втроем, она говорила ему все это. Он слушал, и, как обычно, не слышал ничего, насмешливо на нее смотрел, сравнивал со своим любимым Данте, и думал о том, как им противостоять. В этом гений оставался неукротим.
Гортань, затеявшая речь
Неслыханную, -так открыта,
Довольно, чтоб ее пресечь,
И меньшего усердья быта.
Это было похоже на разговор двух глухих, они упорно не слышали друг друга, а жена жаловалась на страстные письма Марины.
- Это все пустое, это не страшно, там ничего кроме слов, - говорила она, то ли пыталась успокоить, то ли и на самом деле так считала.
Но потом выяснилось, что и в этом она была права. Ничего из той любви не получилось, да и как могло получиться. Два таких человека, таких поэта, и приблизиться друг к другу не могли, не то, чтобы оставаться рядом. Страсть и того и другого была направлена только на творчество, а там где оно - никакого другого чувства не могло существовать.
Она улыбнулась, глядя на него нахохлившегося и отстраненного. Он заметил и вспыхнул:
- Насмешничаете все.
-Да нет, Колю вспомнила.
Он удивился еще больше. Как можно было вспоминать с улыбкой о том, кто встал под их пули в прямом, а не переносном смысле. И он резко сказал ей об этом.
-Только так и можно, он не терпел слез никогда, а сейчас пусть ему там будет легко и весело. Но я вспомнила другое. Когда он в первый раз сказал о вас, Осип, а я спросила, какой вы, он произнес:
- Он любит сладкое. И все. Он говорил о пирожных, но как-то прозвучало это из его уст странно и насмешливо.
- Но что в этом смешного, - пожал плечами тот.
Он раздражался, видя, что остался неизгладимый след и здесь от капитана, он остается с ними, он продолжает ими руководить.
Анна перестала улыбаться, словно Кассандра, она вдруг увидела, а скорее поняла, что финал его жизни будет точно таким же, хотя они были такими разными, с той может быть разницей, что не сможет он его встретить так мужественно, как капитан, но это не его вина, а беда.
Он умел читать ее мысли и догадался о чем, она думает. Но лучше в это вовсе не вдаваться, пока еще есть время и стихи, которые останутся в вечности, а смерть что - два раза не умирать.
И вдруг он прочитал, с вызовом, почти яростью то, что сложилось в душе его в те минуты, сразу, словно он просто услышал и озвучил:
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей,
Я лишился и чащи на пире отцов,
И веселья, и чести своей,
Мне на плечи кидается век -волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав,
Жаркой шубы сибирских степей.
Обе женщины, слушавшие его в тот миг, одновременно вздрогнули, одна из них невольно заплакала, другая запротестовала:
- Не смей, я не хочу этого слышать, в стихах все сбывается.
Но он, словно бы решив себе или им что-то доказать, не взирая на протесты, из дикого упрямства читал дальше:
Уведи меня в ночь, где течет Енисей,
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей,
И меня только равный убьет.
Если бы что-то подобное прочитал Капитан, она бы приняла это как должное, потому что за него никогда не боялась, а теперь уже и смысла не было бояться, но не он, он не был капитаном, он не был тем древним русским князем, Святославом, который объявлял врагам своим: «Иду на вы», и бесстрашно бросался в любое сражение, и побеждал. Осип никогда не был таким, он был безрассудным, потому за него всегда было страшно.
№№№№
Когда она почти случайно встретилась с Борисом, он говорил, что звонил вождь и спрашивал о Поэте. Ему известно о том, крамольном стихотворении - намекнул он, хотя по аллее парка они шагали в полном одиночестве, но было очень страшно, что их разговор кто-то услышит. Она все еще надеялась, что это не то стихотворение, но он, никогда не слышавший его, процитировал:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца
- Не надо, замолчи, - простонала она. И он замолчал.
- Но как он мог такое написать, отдать бумаге? - не унимался Борис, - разве он не думает о том, что он подставляет и всех нас под удар.
- Не думает, - словно эхо повторила Анна, - он не понимает, где находится, и в запале ни о чем не думает, но Вы забудьте эти строки, я уже забыла. Он обречен, но как -то надо жить, ведь мы не можем так просто уйти сразу, кто-то должен остаться, чтобы сохранить память о них.
Они помолчали немного, и вдруг она прибавила:
- Я боюсь, что остаться и пройти все круги придется мне одной, хотя когда-то была уверенна, что умру очень молодой, и Коля будет скорбеть обо мне всю свою беспокойную жизнь. Но нужно сохранить память, ведь это был серебряный век, что же мы с ним делаем теперь.
Они простились, ужас усиливался.
Никто не удивился, когда его арестовали, удивились, когда выпустили, и он вернулся в своей город, очень странным, потерянным, но ненадолго, в том никто не мог сомневаться.
А потом, во второй раз он растворился в метели, именно там, где течет Енисей, как и требовал от них, они исполнили его пожелание, но больше они о нем ничего не слышали и не знали.
Неопределенность была еще страшнее. Они обе - и жена, и Анна просто чувствовали, что в этом мире его больше нет, потому что он приходил в их сны и молчал. Просто вырывался на миг из той вьюги и смотрел на них, не мигая.
- Его нет больше, - только и сказала Анна, когда заглянула в пустую комнату
- Отмучился.
И странно, но ей стало даже немного легче от этой мысли, можно было за него больше не боятся.
Этот жуткий мир меньше всего подходит для стихов, и уж совсем никак не может вписаться в него строптивый и непредсказуемый гений.
Им оставалось только бережно сохранить то, что было написано, чтобы его великолепные строки, как песни неведомого скальда, «минуя внуков, к правнукам ушли». Она была права - в стихах все сбывается, но чтобы все это случилось, кто-то должен был иметь мужество сохранить их.
№№№№№№
Старик на аллее парка в Переделкино часто видел тень сгорбленного измученного человека. Он появлялся и исчезал всегда неожиданно. И в тот момент Старик, всегда державший спину прямо, словно от этого его жизнь зависела, начинал горбиться и быстро уходил в дом, где горела свеча, где он мог еще жить, писать стихи, вспоминать о том времени, которое никогда не вернется.
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки.
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Она сохранит память о них и их стихи в своей памяти, потому что так и не посмеет записать их на бумагу и оставить у себя. Ей надо было сделать то, чего не смог ни один из них, выжить и рассказать о том, как это все с ними происходило. Это потом другая поэтесса, с созвучным именем сможет написать о нем, о и ней, и о серебряном веке больше:
В моем кошмаре, в том раю,
Где жив он, где его я прячу,
Он сыт! И я его кормлю
Огромной сладостью! И плачу.
Но без ее мужества, не было бы ни его стихов, ни ее пронзительного стихотворения.