Корни

Валентина Агафонова
           Деревья, как в сказке, покрылись изморозью, и снег на ветвях уже поблескивал в первых лучах утреннего солнца.
          - Сморода нынче уродилась крупная. Ты ешь, ешь, набирайся витаминов, - приговаривала баба Катя, - Смотри-ка, снежок метёт. Если на Покров снежок, так и знай, что к середине ноября зима прочно встанет на ноги - народная примета.
            Нравилось Наталье приезжать в деревню к бабушке, которая не читала нравоучений. Воздух в деревне чистый, вода из родника холодная, аж, зубы ломит и вку-у-у-сная, такой в городе не попьешь. За какие-то четыре часа Наташа выспалась так, как никогда за всю ночь в городе.
            Поставили самовар, налили чаю, на столе смородиновое варенье и пирог.
          - Бабуль, расскажи мне что-нибудь, - просит Наташа.
          - Да, что сказывать-то? Что тебе интересно?
          - Ну, вот расскажи мне про любовь, например. Любила ты кого-нибудь по-настоящему? Ну, и так, про жизнь.
            Баба Катя улыбнулась, от улыбки стало светлее в горнице. Глаза её испускали добрые лучики, седые волосы густые, волнистые аккуратно заплетены в косу и закручены на затылке. Приятно было, что внучка приехала на выходные, и поговорить есть с кем. Она давно жила в этой небольшой смоленской деревне, из которой почти все уехали в город, осталось всего пять дворов.
          - Любовь, любовь, - проговорила бабуля, - сосватали меня за Дмитрия из соседней деревни. Хозяйство у его отца было хорошее, двор большой, скотины много. Приехали до моего отца с подарками, да и сговорились. У вас -  товар, у нас – купец!  А «товар», то-бишь меня, никто и не спрашивал.
            Бабушка помолчала, улыбнулась, вспоминая былое, в глазах загорелись искорки, и добавила:
          - А я Алёшке нравилась, ну и он мне тоже, в колхозе нашем  председателем был. Потом война. Мне в ту пору было 32 года, деток шестеро, все погодки, двое умерли.
            Наташа сидела на лавке, поджав под себя ноги. В печи потрескивали дрова, за заслонкой упаривалась в чугунке картошка, в кастрюле подходило тесто и его запах заполнял кухню. Когда только замесить успела? Наверное, ночью вставала.
            Катерина обмяла подошедшее тесто и опять села к столу.
          - Как же ты одна с шестью детьми управлялась?
          - Да, как все. Когда наши отступали, забирали всё, чтоб врагу не досталось. Мне соседи помогли кабанчика завалить, мясо попрятали в яму за домом, но кто-то «доказал». Пришел оперуполномоченный, я руки раскинула, говорю, мол, не отдам, чем мне детей кормить? Он так мне двинул, что я отлетела в сторону, два зуба выбил.
          - Ужас, какой! – прошептала Наташа. – А потом?
          - Потом немцы пришли. Они стояли поодаль, в районе, километра три от нас.
            Мальчишки деревенские, как увидели, что по большаку едут мотоциклы, побежали посмотреть на немцев. Немец остановил мотоцикл с коляской, пацаны обступили, стали трогать технику руками. Коленьке лет десять было, а на голове у него пилотка солдатская со звездочкой. Немец снял с него пилотку, звездочку оторвал и забросил в кусты. Смотрит, пилотка-то выгорела, а под звездочкой невыгоревший след остался. Тогда он перевернул пилотку задом наперёд и одел Коле на голову, шоколадку дал. Коля принёс её домой, поделился с братом и сестрой.
           - Да, нет, в селе нашем немцы шибко не зверствовали, может в городе где. У нас магазин открыли. Можно было сдать яйца, молоко и купить другие продукты, платили оккупационными марками.
             По лесу после бомбежки бродили коровы, я двух привела, и лошадь. Да они сами к людям выходили. Постучишь железкой по ведру, они и бегуть. Я тогда материал купила дочке на платье и мальчишкам на штаны. Как-то Сашок маленький заболел, температура высокая. Я запрягла телегу и поехала в район в больницу. Два часа ночи уже было. Вышел врач-немец, лет сорока, выслушал через переводчика и поехал со мной, представь себе, среди ночи. Дороги у нас, сама знаешь, какие, так он ничего, укутался в тулуп и едет. Помазал Санька какой-то мазью, укол сделал, к утру температура спала. Немцы всюду листовки расклеивали, что мол, мы не воюем с народом, мы воюем с режимом.Среди них тоже разные люди были. А когда немцы отступали, один солдат подошел с факелом, глянул на моих пацанов, и говорит:
          - Матка, у тебя «киндер» много, - я его так поняла, - подожгу дом с  краю, приказ у нас, ругать будут.
            А мы, бабы деревенские стоим на пригорке с ребятишками. Может и не сгорел бы дом, да офицер проезжал мимо, из огнемета пальнул, и уж ничего нельзя было сделать. Соседние дома тоже полыхали огнём. Мало у кого уцелели. Никто не плакал. А чего плакать-то? Пошли рыть землянку. Вон там под обрывом у реки и была наша землянка. Дед, отец Димы, помогал строить. Лес вокруг стоит,но пилить для постройки дома не разрешали. Как-то прихожу с работы, а землянку подтопило. Ребятишки перевернули стол вверх ножками и плавают по землянке, как на лодке и смеются. Дед нам отдал свою сухую землянку, а сам в другое село переехал до одной женщины, женился в третий раз.
          - Вон из-за той горки «катюши» лупили, когда наши Днепр форсировали, - баба Катя вздохнула, покачала головой и показала рукой на гору, - сколько солдат погибло! Так на снегу и лежали, а по весне поплыли на льдинах. У кого медальоны были отправили родным, а у кого нет, так захоронили, сколько смогли.
            Наши десант зимой выбрасывали, чтобы мост подорвать, у меня ребята ночевали, девчушка с ними была, радистка, хорошенькая такая. Из еды у меня была только картошка, лук, огурцы, да самогонка, как говорится, чем богаты, тем и рады. Поели, отогрелись. Мост немцы крепко охраняли. У нас дом на горке и мост хорошо был виден. Стоим с лейтенантом у реки, я ему говорю: «Куды ж ты их посылаешь? Они ж будуть, как на ладони». Так там все и полегли.
           Сейчас в газетах, да журналах пишут, как всё было,а я ж это всё своими глазами видела.На вот почитай, - бабушка достала из шкафа книгу:
       «...Единственным местом, где нет немцев, была понтонная переправа через Днепр в районе деревни Соловьево. Вот на эту переправу устремились все. Это уже не было организованным отходом, это было бегство. Вперед, т.е. назад, рвались, обгоняя друг друга, машины, повозки, верховые, пешие. Среди машин и повозок много санитарных, с ранеными. Подгоняемые страхом, уже никто не уступал им дорогу, все рвались к переправе. Когда мы подъехали на своей повозке к переправе, то увидели море людей и всевозможного транспорта. Самой переправы не было видно, к ней не подступиться. Образовалась пробка, пропустить которую «ниточка» понтонного моста была не в состоянии. Немецкие самолеты безнаказанно бомбили и обстреливали скопище возле переправы. Это был кошмар. Вой сирен, взрывы бомб, крики раненых и людей, обезумевших от страха. Люди бегут, раненые ползут, таща за собой окровавленные лоскуты одежды, длинные полосы бинтов с соскочивших повязок. Я не полез в гущу толпы к переправе и к моменту налета авиации был на краю скопления. С налетом авиации я упал в небольшое углубление, напоминающее отлогий окоп, и там увидел знакомого врача, Фишера, он был старшим нашей группы на сборах в Иркутске. Встреча не принесла нам радости, каждый из нас высматривал, куда бы отползти подальше от этой жуткой картины, безнаказанного избиения людей. (Из воспоминаний Б.Феоктистова)».
           Она прислонилась к косяку двери, смахнула слезу платочком.
          - А дедушка Дима, что с ним было?
            Темы этой в семье старались не касаться, и всегда, что-то горестное и тяжелое повисало в воздухе.
          - Дмитрия призвали на фронт, собрали их в районе, из обмундирования досталась только пилотка, ни оружия, ни патронов. Довезли их до Смоленска и там на вокзале попали все под бомбежку. Им и сказали: «Идите куды хотите!». Собрались деревенские мужики и по лесу больше недели пробирались до своих краев. Немцы пёрли к Москве и, разбредшихся по лесу голодных солдат, даже в плен не брали, а кричали им: «Эй! Иван, иди домой»! Вот так Дмитрий и пришел до дому. И другие мужики, кто в примаки до баб подселились, кто как. Немцы кругом, куды деваться? Это опосля легко рассуждать, да судить, а тогда такое творилось! Разве ж они хотели такой доли? Голыми руками много не навоюешь. Хотел в партизаны податься, да там тогда никого и не было. Каждый день в окно стучали, кому поесть, кому переодеться. Где фронт никто не знает, информации никакой, радио не было. Нам свет-то в деревню провели только в шестидесятых годах.
            Нас освободили в 43-ем. Разговор с деревенскими мужиками был короткий, кто оказался на оккупированной территории - 10 лет лагерей! Диму потом реабилитировали за отсутствием состава преступления, да не дождался приказа, помер в лагере. Из всех мужиков один только Илюха Санькин в деревню вернулся, не долго пожил, помер. А мне бумагу потом прислали, что мол, реабилитирован Дмитрий, в Смоленске в книгу памяти жертв репрессированных занесли. И могила не знаю где. Говорят, там вдоль дороги под Ярославлем обелиски стоят у братских захоронений. Мальчишки мои после реабилитации, что, мол, не виновен отец,  глаза подымать стали, а то всё, как виноватые в чём-то, переживали уж больно. Они и сейчас всё книги, да фильмы про войну смотрят, понять хотят, как так вышло? А я почём знаю?
            Замуж не выходила больше, да и за кого? Мало мужиков с войны вернулось. Разруха послевоенная, выживали, как могли. Работали в колхозе «за палочки», голодно было, и из лебеды лепешки пекли, и из крапивы, картошка была, да и лес рядом.  Всё хорошо, Наташенька, сыновей вырастила, слава Богу! Саша заслуженный строитель, Коля заслуженный шахтёр, дети их в институтах учатся на пятёрки, ко мне на все праздники приезжают.
          - Бабуль, поехали к нам, в городе будешь жить с нами.
          - Нет, Наташенька, «где родился, там и пригодился», - сказала бабушка. - Не дело это со своей земли уезжать. Здесь родители мои похоронены, здесь жизнь моя прошла, молодость. Говорят, старое дерево не пересаживают, - и утвердительно добавила, - здесь мои корни. Ты, вот лучше заканчивай учёбу и приезжай ко мне, работы и здесь много. А в лесу грибов, ягод полно! Было время, в город бежали, а теперь другие времена, народ обратно едет, наелись цивилизации. Может и наша деревня возродится.
          - Может быть, может быть, - ответила внучка, - очень уж тут красиво. И Днепр и луга заливные, и рыбалка и птицы всякой, а закаты, да рассветы - залюбуешься! Не зря сюда художники со всей России любят приезжать.
            Наталья порой задумывалась, почему её так тянет в этот край? Край истерзанный войной, то Наполеон прошёл, то Гитлер. Бедная моя Смоленщина! Это оттого, такая доля, что стоит она на пути к столице. Каждый метр земли пропитан кровью.
            Кто-то предпочитает жить заграницей. «Моя родина, - сказал один из эмигрантов, - это любимые книги, картины, творчество и свобода передвижения, право выбора». Возможно, он по-своему прав. У каждого своя правда.
            Вспомнились строки из стихотворения «Черновые наброски» А.С. Пушкина:
           «Два чувства дивно близки нам,
            В них обретает сердце пищу;
            Любовь к родному пепелищу,
            Любовь к отеческим гробам».
            Как это там бабушка говорила? Корни? Не знаю, но что-то родное, необъяснимое тянет в этот край. Может потом, со временем, дойдёт до сердца и ума бабушкина мудрость.


 В рассказе использован материал из Википедии — свободной энциклопедии
(перенаправлено с «Соловьевская переправа»).