Собрался я тут по осени на медведя. Доехал до сестры, что живёт в дальней деревне – охотники, мужики наши, говорили, что видели там мишкины следы. Необычные, хромоватые такие. Побывал, видать, под прицелом мишка этот. Ну, вот я и решил – жира он нагулял уже хорошо и в берлогу ещё не залёг. Самое время, получается. Оставил свой вездеход у сестры и напрямки туда, где косолапого заприметили.
Долго ходить не пришлось – на след напал быстро. Я зверя чую, словно пёс гончий. Мишку, как полагается, выследил. Уже и позицию занял. Теперь только жди, а как появится – так тут уж не промахнусь. Хоть годов мне и немало, а белке в глаз попаду, не то, что в медведя.
Лежу, слышу – бьётся. Да сильно так, будто он рядом совсем, и я слышу его, медвежье, сердце. Вглядываюсь – никого. Что такое? И тут доходит – это ж, мать честная, моё сердце колотится так, что лес вздрагивает, ветки на деревьях качаются, теряя последние свои листы. Что-то тут не так! Пошевелился, попробовал встать. В глазах – туман, в ушах – вата, ноги еле двигаются. Вроде ж, подшаманили недавно в больнице, сосуды почистили, давление поправили, а тут – на тебе! Да ещё зверь-подранок где-то недалеко совсем, а я ну хоть ползком ползи – сил нет, руки-ноги не слушаются, еле ружьё волочу.
До сестры, насилу помню, как дошёл. Сквозь туман, что ли, продирался? Косолапый-то как не тронул, ведь не мог не чуять, не слышать – рядом совсем был. А может, сытый был. Зверь, в отличие от людей, зазря не нападает. А может, его, медвежье, сердце человечнее оказалось, не мог он себе позволить раненого судьбой зверя, меня то есть, задрать. А моё-то стучало так, что я не то, что следов, света белого не видел. Только чувствовал, как наотмашь хлещут по лицу ветки деревьев, словно в чувство приводят, не дают свалиться. Дошёл кое-как. У сестры отдышался, расслабился, пришёл в чувство. Она-то ко мне всё с расспросами – что да как, да почему так рано? А я ей, мол, мишка пообедать решил, не ко времени его беспокоить, пусть ещё малость погуляет, жирка подкопит. В общем, отшутился. Не стал её расстраивать (самой не сладко) и, отдохнувши, потихонечку, на малых скоростях, отправился домой.
Думал, отпустит. Да не тут-то было!
На следующий день шандарахнуло так, что белый свет не мил стал. Себя вспомнил только в больнице. И – всё по новой: доктора, обследования, а в результате вердикт – нужен кардиостимулятор. А отправляйтесь-ка вы, Григорий Семёнович, снова на операционный стол. Ладно, отправился. Вшили мне эту машину. Да так быстро, что глазом моргнуть не успел! Вот, медицина нынешняя! Раз-два, готово! Три-четыре, домой! Вот и выписка уже. Иду я, значит, по коридору с документами, как нагоняет меня доктор лечащий. А постой-ка ты, говорит, свет Григорий Батькович! А глянь-ка, говорит, вот сюда. И показывает мне свежайшие снимки. Ты ж, говорит, до ворот не дойдёшь… Ну, я боец стреляный, сразу всё понял. Для меня снимок прочитать, что следы зверя в лесу распутать. А там, батюшка Боже, аорты к сердцу на девяносто процентов забиты! И как бьётся-то ещё! Медвежье, что ли?
Ну, меня, значит, под белы рученьки и обратно – в палату. Велено лежать, вставать – ни-ни! Но долго просто так лежать не пришлось. Закатили в палату каталку, нацепили на меня датчики-шнурочки, и я уже мчусь на этой чудо-технике по широченным коридорам «сердечного» корпуса. Везде – стекло, двери сами собой открываются и закрываются. Красота! Завезли меня в какое-то помещение, а там окно (или не пойми что такое), прям, как в столовой на раздаче. Меня в это окно – хрясь! И на другую каталку перекинули. Словно из одной кастрюли в другую переложили. Я, как про столовскую раздачу подумал, лежу и улыбаюсь. Ну, так весело мне стало! Врачи ошарашенные, смотрят на меня испуганно – мол, чего лыбишься? В уме ли? А мне хорошо так! Как с проголоду пообедать собрался. А тут новая хохма (мог бы хохотать, расхохотался бы!) – мне, лежачему, суют ручку и подсовывают бумажку. Распишись, мол, что даёшь согласие на операцию и понимаешь все возможные последствия. Ну, я-то понимаю, а писать-то как? Тут шнур торчит, там проводочек выставляется, и вставать не моги. Кое-как расписался, за пять минут до операции дал согласие на очередное вмешательство в мой организм. Пусть ещё раз заглянут, что у меня там за сердце? Может, и впрямь медвежье?
Что всё же за зверь – поражаюсь ему! И умён, и силён! Охотнику за честь потягаться с ним в уме и сноровке. И ведь, бывало, не всегда его с первого раза возьмёшь, даже если в самое сердце, а он держится. Вот зверь-то, а!
Держится, держится! Стучит! Слышу, как стучит… Человечье ли? И не загнанный ли я зверь-подранок, а следом – охотники? Загнали в угол, обкололи чем ни попадя. Чувствую, как всё немеет. Вот уж до плеч сковало. Пора начинать охоту! Даю врачам, охотникам до моего сердца, команду: «Всё, застыл весь, только голову и ощущаю. Режьте уже!» Вижу, как подкатывается столик, как блестят охотничьи ружья… Пытаюсь улыбаться… Но пелена сковывает лицо, забирается в каждую извилину, и я… ухожу от охотников за моим сердцем!..
Осень та была отменной! Сухая, тёплая. Лес просматривался далеко вперёд – ни слуха, ни чуйки не надо, лишь зоркий глаз. А у этого зверя глаз – зорче не придумать! Не раз стреляный, заматеревший медведь издали заприметил охотника и решил… поиграть с ним! А охотник, молодой парень, и заходил-то к нему по всем правилам, и залёг-то, где надо, и выжидал-то терпеливо, но зверь как в воду канул, словно почуял что. Тихо облетает листва, отсчитывая время. Где-то строчит дятел… А медведя нет как нет! Парень начал волноваться, потерял бдительность, а мишка зашёл к нему со спины так тихо, что ни одна ветка не треснула. Переиграл! Единственным спасением оказалась тонкая берёза, на которую медведю было никак не подняться. Сколько горе-охотник просидел на той берёзе, обхватив руками и ногами ствол, чтобы не свалиться с расшатываемого зверем дерева? Он не помнит, но показалось – вечность. На счастье, возвращались мимо того места грибники домой со сворой деревенских собак. Мужики еле отцепили его от той берёзы. Брошенное ружьё с трудом отыскал в кустах. Это ж сколько силы надо, чтоб так далеко зашвырнуть! И сколько ловкости, чтоб так высоко забраться! Но, правду говорят, возможности человека ещё изучать и изучать. Чего только не сделаешь ради спасения собственной шкуры. Эх, молодость-молодость… Отчаянный был – один на медведя… А сейчас, что? Не такой, что ли? А мишка тогда поспешно ретировался, лишь заслышал лай собак. Да, без собаки охотнику не жизнь. С тех пор в его жизни всегда были собаки – выдрессированные, натасканные на зверя. Из иных переделок без них бы и не выбраться ни в жизнь. Вот как, например…
…Из ниоткуда возникает голос: «Григорий Семёнович, как себя чувствуете?»
Как чувствую, как чувствую… Нормально чувствую… Вот полежу немного и на охоту!