В Ялте в курортный сезон на городском пляже недалеко от берега всегда плавала дежурная лодка спасательной службы. Туда-сюда, туда-сюда совершала она свои челночные движения. Периодически лодка останавливалась, и тогда лодочник, одетый в одни плавки, внимательно обозревал в бинокль дали – никто ли не заплыл за буйки или, чего доброго, никто ли не тонет.
Конечно, там была не одна спасательная лодка, но нас интересует одна – та, на которой работал спасателем Саша Московченко, по кличке Витамин Сэ. Чем же он был так знаменит, этот Витамин Сэ? А тем, что страсть как любил показывать купальщицам, отбившимся от общей человеческой массы и заплывшим слишком далеко, «золотую рыбку».
Делал это следующим образом: неуловимым и вместе с тем каким-то беспощадным движением руки, словно ставя смертельный фокус, переваливал свою «рыбку» через край плавок на открытый воздух. Представляете, страх какой! Непредсказуемое море, нога не достаёт дна, близко никого и ничего, и вдруг – такое! С ума сойти можно! Причём описанное действо совершалось исключительно перед молоденькими купальщицами – чем моложе, тем лучше.
И спасателю всё сходило с рук: никто не возмущался, никто его не стыдил, никто даже пальцем у виска не покрутил. И никто от страха не кончился; все жертвы, если их можно так назвать, остались живы и здоровы. И в последующем, отойдя от потрясения, никуда не писали и не заявляли – молчали как рыбы, даже непонятно почему молчали: то ли заражались идеей найти с лодочником общий язык, то ли хотели сохранить инцидент в тайне (во избежание пересудов), то ли боялись, что этот с виду приятный атлет запомнит физиономию и в следующий раз огреет веслом по темечку, будто бы невзначай, и утопит к чёртовой матери, как мышь в помойном ведре, много ли для этого надо: мгновение – буль-буль – и вся недолга. Тут сейчас маньяки всех мастей ошиваются...
А может, молчальницы относились к категории милосердных эмпирышек*, и сашин фортель принимали за безобидную шалость, вполне простительную в курортных условиях, где почти все – «а ля натюр». Ведь против природы не попрёшь. И то, что естественно, отнюдь не безобразно. Потому и молчали, понимающе потупив очи. А может, просто балдели при виде бледного фаллоса, неожиданно возникшего и приятно контрастирующего с тотальной чернотой хорошо загорелого тела, – и от этого теряли дар речи. А может, умышленно цепляли на себя бирку «no comment», чтобы без лишних слов всё увиденное перенести в сферу сладких ночных грёз – на домысливание, так сказать. Кто его знает! Разве влезешь в загадочную женскую душу! Потому и получаются сплошные «а может».
Как бы то ни было, но от безнаказанности лодочник совсем потерял бдительность, стал подбираться всё ближе и ближе к берегу и промышлять там. А иногда ему совсем сносило крышу – и тогда, лавируя между телами, он врезался в человеческую гущу как в косяк черноморской селёдки и выбирал объект, который пороскошнее. Правда, тут уж, спешно показав «фокус-покус», срывался с позиции и уносился прочь, пока объект не пришёл в себя.
И снова всеобщее молчание. Надо же!
Наконец лафа кончилась – его обвинили в растлении несовершеннолетних. Правда, до суда дело не дошло – отбрыкался каналья. Смог доказать, что на лбу у человека не написано, сколько ему лет. А по фигуре тем более не определить возраста, когда человек в воде. Она ведь (вода) преломляет, и всякий раз по-разному – в зависимости от интенсивности глубинных течений, степени прозрачности, высоты солнцестояния и прочих факторов. Вот и получается, что в море стокилограммовые тёти могут выглядеть как девочки, а девочки – как стокилограммовые тёти. Эту лапшу Московченко вешал так искусно, что многие в неё верили.
«Ну а те, кто наговаривает на меня всякие гадости, – всё более и более разражался он благородным гневом, – сами же и виноваты: пускай не глазеют куда не следует. Отвернулись бы лучше, чем глазеть. Так нет же! Выпятят свои бУльки (зенки), как бараны на новые ворота, и зырят... с прицелом на одну точку. Они не понимают того, что а вдруг спасателю помочиться захотелось, мало ли! Он ведь тоже человек, хоть и спасатель. Не гонять же служебный транспорт по естественным надобностям до туалета и обратно, в самом-то деле! Тем более что по злой иронии судьбы именно в данную минуту кто-то может взять да и утопнуть. И кто отвечать будет? А? То-то и оно. Поэтому лучше лишний раз сходить в море, чем рисковать жизнью вверенных тебе людей».
Сделав эффектную речевую паузу, оратор продолжал охмурять внемлющую аудиторию, уже почти не греша против истины: «По малой нужде все в море ходят, и купальщики в первую очередь. А бывает что и не только по малой. Так что чья б корова мычала, а их – лучше б молчала. И вообще, на курортах женщины какие-то прямолинейные становятся: ничего не видят что выше пояса – видят только то, что ниже… А на нас сваливают. Всякий стыд потеряли, честное слово».
Это – фрагмент знаменитой речи Александра Московченко, прозвучавшей на профсоюзном собрании, на котором его в течение двух часов разбирали, песочили и наставляли на путь истинный. Помимо «Личного дела Московченко» в повестке дня стоял ещё один вопрос: «Разное» – как всегда, на закуску. Но и «Разное» каким-то дивным образом трансформировалось в болтовню о моральном облике советского человека – с бесконечными кивками головой в сторону всё того же Московченко. Так что его ругали не два, а фактически три часа.
Хорошо хоть взяли на поруки, а не отдали в милицию. В милиции его, как пить дать, кинули бы в камеру к тем лихим типам, которые опускают человека на раз. И уж они сделали бы с ним то, о чём не только говорить, а и думать страшно. Страшно и стыдно. В общем, сами понимаете. Тем более что он был такой загорелый и такой фигуристый, каким только может быть человек, «чья не пылью затерянных хартий – солью моря пропитана грудь»**.
И всё же Сашу списали на берег – дыма, мол, без огня не бывает, администрация должна как-то отреагировать на сигнал, так что извини-подвинься. Отлучив проштрафившегося Сашу от спасательной деятельности, начальство, надо отдать должное, не выгнало его на улицу. Да оно и не имело права выгнать, коль взяло на поруки, оно обязано было его трудоустроить. Причём трудоустроить грамотно: оградить от новых искушений, то есть разобщить контакт с молодыми симпатичными женщинами – по крайней мере, в пределах производства.
И направили Сашу смолить и ремонтировать потрёпанные лодки, вооружив строгим-престрогим предупреждением, что, если ещё будет замечено нечто подобное, ему не сдобровать. Тогда уж точно пусть сухари сушит. Саша возмутился: «О чём вы говорите! Кому там показывать, если б даже и захотелось показать – вечно пьяным работягам, что ли? Такое скажете! Думать надо, прежде чем стращать!».
Старый жук Енин – фронтовик, не нюхавших пороха, зато с восемнадцати лет состоявший в членах партии, чем очень гордился – осадил возмущённого Сашу: «Ничего-ничего, лишний раз предупредить не мешает, потому что свинья грязи найдёт, даже если её и нету. Знаем мы вас, субчиков-голубчиков… Так что ступайте в распоряжение Гогуна – на трудовое перевоспитание, не то хуже будет», – и погрозил ему пальцем.
Но напугать можно было кого угодно, только не Витамина Сэ: он взял – да и уволился. Уволился с индифферентной формулировкой «по собственному желанию». И утёр всем нос. Станет он лодки смолить! Ещё чего не хватало! Нашли дурачка!
Жил Саша на Чайной Горке с дедом по материнской линии, уцелевшим после всех войн, революций и чисток. Год тому назад по его наущению Саша вроде бы как женился. В общем, женился не женился, а привёл в дом девушку, Наташу, с которой планировал расписаться, как только та достигнет половозрелого возраста. Но «своевременно» расстался с ней, и вот почему.
Захотелось ему борща с курицей, как варила мама, и он отдал жене приказ: сварить! Жена панически испугалась, будто её обязали ваять статую Аттилы в стиле рококо. Она была из той изысканно-претенциозной ленинградской семьи, где детям забегают все дороги. Бесконечные мамы, папы, бабушки, дедушки, нюши и глаши (домработницы и няни) полностью лишают их возможности приобрести элементарные житейские навыки. В итоге дети, став взрослыми, ничего не умеют делать, разве что только сношаться.
Саша детальнейшим образом проинструктировал Наташу насчёт борща, так что не сварить его она просто не могла. «Пусть этот борщ станет твоим боевым крещением, – завершил он свой инструктаж. – Посмотрим, на что ты годишься. По идее в каждой женщине должна сидеть хозяйка – это от природы. Но сидит ли она в тебе – вопрос! Проверим…».
Наташа безумно любила Сашу, и перечить не посмела. А поскольку муж был уже в годах (38), то она воспринимала его ещё и как кладезь мудрости, поэтому особенно почтительно заглядывала ему в зубы – наверно так смотрят на непререкаемых гуру все бесноватые фанатки.
Наташа сбежала от обеспеченных родителей, которые могли дать ей все блага жизни, в том числе и хорошего жениха купить. Но она выбрала Сашу – польстилась на великолепное тело, перед его телом вообще редко кто мог устоять. Вот и она попала в форменное рабство. Отправляясь на юг, оставила родителям письмо: «...Влюбилась же королева в пажа, который должен был всего-навсего перерезать гранат***. Почему же мне нельзя? Так то – королева! А уж мне, простой смертной, тем более можно. Поэтому прошу вас, мамочка и папочка, не беспокойтесь: ваша дочь не дура – отдаёт себя в хорошие руки. Придёт время, мы с Сашей распишемся, и у нас будет всё как у людей. Это лучше, чем беременеть в подворотне от какого-то наркомана, как Люська например».
Родители поняли, что силком здесь ничего не сделать, и дали Наташе возможность набить собственные шишки – мол, хлебнёт горя, прибежит обратно как миленькая. Да, они пошли на этот эксперимент, пошли потому, что хорошо знали и характер дочери, и коварство того возраста, в каком она сейчас пребывала.
А пока что ей предстояло готовить борщ. И начинать надо было с курицы.
В те годы битые куры в магазинах не продавались – в Крыму ещё не было бройлерных фабрик, а может, и были, да пока не вышли на проектную мощность. Так или иначе, на государственных прилавках этот товар отсутствовал. Зато на рыночных – присутствовал всегда, правда, по заоблачным ценам, но присутствовал. Саша битых рыночных кур не признавал. И дело тут не в высокой цене, а в том, что в народе бытовало мнение, будто некоторые хозяева выносят на продажу дохлых кур. Или дорезанных больных. Потому-де они и синие как пуп. Эти хозяева рассуждали так: «Не пропадать же добру, всё равно всех кур – дохлых и не дохлых – варят или жарят, в сыром виде никто не ест. Так что бояться тут нечего».
И хоть термическая обработка действительно убивает всякую заразу, Саша всё равно брезговал. Он велел Наташе купить живую курочку. Рассказал, как выбрать подходящую: раздуть пушок сзади – примерно в том месте, где у человека расположены ягодицы – и удостовериться, что тельце у курочки жёлтенькое. А раз жёлтенькое, значит, жирненькое. А раз жирненькое, значит, здоровенькое. Так делали все домашние хозяйки. Наташа тоже сделала так. Она во всём потакала Саше, потому что страшно боялась, что Саша раздумает расписываться, если она где-то даст промашку и не угодит ему.
Наташа находилась сейчас у Саши как бы на испытательном сроке. Оставалось каких-нибудь полтора месяца до наступления возрастного брачного минимума. Сексом, правда, они занимались с первых дней знакомства, причём напропалую, а вот поставить штамп в паспорте не могли. И всё из-за этого чёртова возраста – никак не доползёт до нужной отметки! Когда сильно ждёшь – всегда долго получается.
Придя с рынка, молодая хозяйка не застала дома ни мужа, ни деда. Один ушёл якобы на работу, другой – на Набережную (без всяких якобы), коротать с седовласыми дружками старость за картами на импровизированных столах под платанами. И хоть Наташа очень любила и жалела всяких живых существ, курицу пришлось резать самой: время, как известно, не терпит – явится грозный муж, станет требовать борща – и уж тогда хоть рыгни, а дай.
Поэтому, кое-как замучив курицу тупым, как долото, ножом, она обдала её крутым кипятком, очистила от перьев, опалила на огне (так учил Саша). Потом хорошенько помыла, поместила в большую кастрюлю, залила водой и поставила на плитку, по мере закипания периодически снимая пенку. Когда курица сварилась, аккуратненько – чтоб не развалилась – вытащила её и выложила на блюдо. А в кипящий бульон по очереди стала класть свеклу, картошку, капусту, заправку – в общем, всё как положено. Последний штрих: посолила-поперчила – и борщ готов.
«Готов-то готов, но почему он так невкусно горчит? Сильно переперчила, что ли... Правильно говорят: всё хорошо в меру, а я, видать, сыпанула лишку. Ну а цвет чего такой получился, бутылочный какой-то? Непонятно... Ах, ладно! – махнула рукой Наташа, – сойдёт... первый блин... Саша перчик любит, а к цвету, я думаю, присматриваться не станет».
И вот Саша приходит, «голодный как собака» – после моря, ветра, солнца. И мало ли после чего ещё... Бросив взгляд на стол, воскликнул: «О! А это что за дракон тут разлёгся на нашем блюде?» Наташа, уставшая, вспотевшая, но счастливая что поспела с обедом, игриво ответила мужу, обнимая за шею: «А этот дракон, милый, называется отварная курица. Всё – как ты хотел. Представляешь, такая живучая оказалась – еле зарезала».
Не успел Саша выслушать лепет жены, появляется дед, он тоже пришёл обедать, и был не в духе, так как продулся в карты. Дед увидел раскоряченную курицу – и впал в ужас: когти не отрезаны! клюв не отрезан! из самого кончика «царского носа» торчит обгорелый остов хвостового пера, который так и напрашивается быть выдернутым! Но это бы ещё куда ни шло, будь тушка выпотрошена. Увы и ах, тушка не была выпотрошена: и кишки, и зоб, и печень с жёлчным пузырём (так вот откуда полынная горечь и бутылочный цвет борща!) – всё осталось в ней. Наташа, оказывается, не учла, что всё это подлежит удалению.
Не вдаваясь далее в частности, сформулируем резюме: девушка попала под горячую руку голодных мужчин, и была выгнана под предлогом хозяйственной непригодности. Правда, если быть до конца честным, надо сказать, что в изгнании Наташи сыграло роль ещё одно обстоятельство: своей слишком навязчивой любовью она стала надоедать вольнолюбивому Саше.
Он не раз намекал ей, что «слишком хорошо – тоже плохо». Но она пропускала это мимо ушей и продолжала любить его удушающей любовью. Её становилось угрожающе много, и Саша уже подумывал, как бы ей подипломатичнее отказать, а самому уйти в кусты. Иными словами, как повернуть дело так, чтобы причиной разрыва их отношений вышла она, а не он? Тогда и «сырости» (слёз) меньше будет: сама, мол, виновата, на себя и пеняй, а я тут ни при чём. И тут курица пришлась как нельзя более кстати.
Такова предыстория, а история – дальше.
Лишившись работы, Саша быстро оказался на мели. Жены нет. Кусать нечего. Перспективы поправить положение – никакой. Вначале он не терял оптимизма – «денег ни гроша, но поёт душа». Однако вскоре запаниковал. Пенсии деда катастрофически не хватало. А у Саши – как в своё время подметила одна его любовница, врачиха-окулист из курортной поликлиники – при виде купюр возникал мидриаз (расширение зрачков). Деньги он любил какой-то патологической любовью. Работать не любил – деньги обожал. Вот такой своеобразный диссонанс.
Но бывают же везунчики по жизни! Деду, которого, кстати, звали Костя, прислала письмо родная сестра, одинокая, дышащая уже на ладан старуха. Она слёзно просила брата приехать – хоть попрощаться. Дед знал, что у неё хороший каменный дом и что в кубышке не пусто… И что он – единственный наследник её состояния. Естественно, любящий брат поехал к умирающей сестре, прихватив с собой внука – надежду и опору. А жила сестра в той деревне, в которой и Грунька Буряк жила.
...Только не предвосхищайте событий – всё равно ошибётесь.
-----------------------------------------------------------
*Женщины, которые защищают даже явных негодяев (сугубо местное).
**Николай Гумилёв, «Капитаны».
***Сюжет известного стихотворения Игоря Северянина «Это было у моря».
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/12/31/1628