РусьТройка в свободном полете 6. Московия 16 в

Картина Фейста, немецкого художника конца 18 - начала 19 вв.
МОСКОВИЯ - АЛЛЕГОРИЯ РОССИИ

"Записки о Московии" Сигизмунда Герберштейна (Вена, 1549) категорически отменили всё, что было ранее написано о Московском царстве, и стали "иконой" для либеральных историков во все последующие времена, включая, к сожалению, и русских ученых (Ключевского, Соловьева и др.), которые безоговорочно верили в то, что любая идея, рожденная на западе, это истина в последней инстанции - в оценках русской отечественной истории. Запискам "очевидцев" верили безоговорочно, какую бы нелепицу они не излагали (к примеру, рассказы о деревянной Москве в 15-16 вв., хотя уже со времен Дмитрия Донского Москва была белокаменной, равно как и в других городах соборы строились уже не из дерева, а из камня; рассказы о лютых русских холодах, которые длятся 9 месяцев,что относилось, скорее, к Исладии, но "очевидцы", особенно на веселую голову, легко могли перепутать Русляндию с Исландией, что произносится схоже, особенно, когда язык заплетается, так и пошёл тот миф гулять по страницам антирусских книг, и как следствие, рассказы о зверском характере московитов (ведь живут они в лесах, а в лесах обычно живут звери)и др.

   Современный русский историк О.Ф.Кудрявцев в 1997 г. издал книгу под названием "Россия в первой половине 16 в. Взгляд из Европы", в которой исследуются труды литературных предшественников Герберштейна - голландца Альберта Кампенского, состоявшего при папской курии, немца Иоганна Фабри, советника эрггерцога Австрийского Фердинанда, и итальянского гуманиста Павла Йовия, все три трактата созданы независимо в 20-е гг. 16 в., они написаны в схожей манере, дают примерно одинаковые оценки людям и событиям. Именно они сделали так, что имя государства Московия вдруг стало широко известно в Европе того времени, и знание это было, в целом, глубоко позитивно. Они также пользовались рассказами очевидцев, побывавших в Московии в начале 15 в., приводя своего рода интервью с посланцами русского государства в Европу, а также приводятся сведения, добытые у купцов, мастеровых и служилых людей, бывавших в разных странах Европы в те времена. Все книги написаны на латыни. Два трактата (Фабри и Йовия) были изданы в 20-х гг. и переиздавались неоднократно, а трактат Кампинского был издан лишь в 1543 г. и переведен был только на итальянский.

    Главный выводы, которые делают авторы этих трех работ, такие:
1. русские в высшей степени преданы своему государю, почитают за честь умереть за него, ибо отождествляют служение ему со служением Отечеству;
2. иностранцы величают русского государя императором или кайзером;
3. православная вера московитов, со всех сторон   окруженных враждебными османами, такая горячая, что европейцам с их ленивой верой впору брать с русских пример;
4. на войне русские сущие дьяволы, одолеть их никто никогда не сможет.

   Однако, начнем с того, что в современных европейских переводах латинского текста этих трактатов, на которые как раз и опираются русские переводчики начиная с 19 века, осознанно или нет, теперь уже не важно, перевраны смыслы некоторых ключевых понятий, в результате чего народ Московии стал называться диким, нецивилизованным и варварским. Можно также допустить, что авторские тексты были "отредактированы" ещё на латыни. Так или иначе, поиск полного списка значений ключевых латинских слов дает совсем иную картину ( с чем я сталкиваюсь всякий раз, когда беру перевод иностранной книги с древнего или среднего варианта иностранного языка, а также латыни на современный. Эта традиция повсеместно и посейчас наблюдается аж с 19 века.

   Вот что дает выборка из всего списка слов с учетом контекста, а именно так и надо выбирать слова из семантического гнезда при  переводе, а не хватать первое попавшееся или понравившееся слово:

erina - около, приблизительно,
а вовсе не дикость;

gens efferata - понятливая нация , нация смышленых людей, убеждённая нация,
а вовсе не варвары, или нецивилизованный  народ

silvestrs -   1). жители леса (это как раз верно, Московия вся была покрыта лесом, лес подступал прямо к городу (до сих пор это кое-где ещё так, но вовсе не синоним понятия "звероподобные люди").
               2). как имя Сильвестр - слово латинское, коннотация этого слова сугубо положительная: это имя гарантирует его носителю характер оптимистичный, эмоционально устойчив, твердых и последовательных взглядов, рассудительный, целеустремленный; эти черты счастливо сочетаются с добродушием и склонностью к юмору в трудных ситуациях. Именно такими и были русские люди, их по латыни и называли Сильвестры,

но обычно переводят это слово, опять же, как "дикари", "звероподобные люди"
         
   Так что изначальный неверный перевод с латыни традиционно вносит  путаницу в тексты о русских - в результате, глубоко и искренне верующий русский народ Московии вдруг оказывается диким и тупым, нецивилизованным и неподдающимся воспитанию ВАРВАРОМ, что стало синонимом слова "дикарь", хотя изначально так назывались северные народы - бородачи, у которых был принят обычай носить бороды, а борода, как известно, у них воспринималась, как символ благочестия. Эту путаницу надо немедленно исправлять.
  (Увы, и современные переводы грешат тем же - я уже не раз замечала, что европейские переводы, сильно перевирают смысл, стоит обратиться к первоисточнику, как картина на глазах меняется. Т.о., с латыни неверно переводили на немецкий, итальянский, английский и др., а потом уже эти ошибки перешли в русский перевод да ещё и добавились новые.)
****
   Итак, Русь, Руссия долгое время была фигурой умолчания в западно-европейских обществах, и это искусственное забвение успешно работало, гораздо успешнее, чем прямая критика или недоброжелательство и злопыхательство - в широких массах европейцев к началу 16 века о Руси мало что знали вообще, на картах же обозначали её территорию белым пятном. И так длилось бы и дальше, если бы не...

  Так что же случилось к началу 16 века, что заставило западную Европу изменить свою стратегию в отношении Руси и особенно - в отношении  наращивающего мощь русского централизованного огромного (по тем временам) государства?? Отчего прямым текстом о Московии заговорили сразу и независимо друг друга три европейских автора, тем самым открыв широкую общественную дискуссию о могучем северо-восточном соседе?

   Предпосылки возникли, однако, раньше, ещё в конце 15-го  века, когда Василий III женился на Зое Палеолог (в крещении Софии), тогда между главой Московии и императором Священной Римской империи Максимилианом I в 1514 году был заключен договор и подписана особая грамота, в которой Василий III именуется императором и старшим братом, что сразу ставит его выше всех монархов Европы, и никто этот факт не оспаривал - Европе было уже не до того, чтобы мериться титулами, над ней нависла реальная угроза порабощения османами,те стояли уже в самом сердце Европы, взят о. Родос и Белград. Кроме того, единство Европы было трудно обеспечить в условиях наступления Реформации - католицизм разрушался на глазах, тяжелый религиозный кризис был неотвратим, в то время, как в схизматической Московии, окруженной со всех сторон тюрками, православная вера была горячей и дружной, и ни в коком специальном укреплении не нуждалась, в то время, как католичество подвергалось дальнейшей ломке и, как христианская вера, выхолащивалось.

   Второй причиной было падение Константинополя и дальнейшие османские завоевания при Мухаммаде III (умер в 1481 г.), и папа Пий II отчаянно взывал в европейским монархам, пытаясь сподвигнуть их на новый крестовый поход. Союзный договор с Василием III сделался жизненной необходимостью для спасения Европы; но было и ещё одно обстоятельство: появление в сердце Европы чуждой христианству цивилизации могло разрушить сложившийся к тому времени баланс сил и разрушить западно-христианскую цивилизацию в целом - следующим жертвами могли пасть Германия и Италия, в то время как войско Московии было, по тем временам, громадных размеров - одна только конница составляла 150 тыс. конников.

   Однако Василий III не спешил заключать  в Европой военный союз,хотя и поддерживал надежду смутными обещаниями, т.к. кровно был заинтересован в том, чтобы в Московию возвращались мастеровые люди, по всему свету теперь строившие великолепные здания - архитекторы и зодчие, что же касается "чумы лютеранства", то это его нисколько не беспокоило, русские люди настолько твердо стояли в своей вере, что склонить их к вероотступрничеству было просто невозможно.

   Итак, взрывной интерес авторов, пишущих о новых землях в эпоху Великих Географических открытий, был распространён и  на Московию, к тому же, в начале 16  в. изменилась также и география торговых морских путей, что грозно ударило по интересам Венеции и Генуи, теперь купцы Западной Европы хотели двигаться в Индию через Московию. Планы транзитной азиатской торговли через Московию очень вдохновляли торговцев Европы.

   Авторы трёх вышеназванных книг о Московии использовали не современные, а всё ещё античные названия:
Днепр - Борисфен,
Дон - Танаис,
Волга - Ра,
Сарматия и Скифия,
Московские леса они считали как продолжение европейских Герцингских лесов и др.

   В книгах явно идеализированы нравы Московии, но это было сделано с целью укорить европейских монархов в неумении достойно организовать жизнь в своих странах, как это успешно делает Василий III. Красочные рассказы о "божественных чувствах варваров" (бородачей - так называли жителей стран, где принято было носить бороды, негативная коннотация появилась позже, когда под варварами стали понимать бандитов, грабителей и разрушителей). По убеждению Альфреда Кампинского, Московия была заповедником нравственной чистоты в горячей веры: у московитов считалось злодейством  - впадать в обман, прелюбодействовать, совершать насилие, публичные блудницы были большой редкостью. Противоестественные пороки в Московии и вовсе не были известны, равно как и нарушение клятвы или богохульство. Христос почитался в Московии превыше всего. Восхищали и размеры Московии, а ещё больше - размеры земель, зависящие от Московии, которые просто поражали воображение.

   Т.о., Московия в начале 16 в. должна была спасать Западную Европу не только своей военной мощью, но и силой нравственного превосходства, примером истинного христианского служения. Именно поэтому Василий III был превращен в "икону стиля" для западных монархов, с него призывали брать пример. Нравы Европы также должны были меняться - дикий обычай хоронить прямо в храмах должен быть заменен на благородный Московский - хоронить покойников в специальных огражденных местах. Политический строй Московии определялся авторами как АРИСТОКРАТИЯ - т.е. власть лучших, и как лучшая форма власти из всех возможных по определению античных философов, весьма благоприятная для народа, а вот политическая система Германии и северных стран Европы определялась как олигархия и демократия, что считалось у древних греков худшей формой власти.

   Авторам книг о Московии также импонировало то, что московиты ведут достаточно подвижный образ жизни, много занимаются спортивными играми, близкими к военным, а военные сословия пользуются прямым покровительством государя. Василий III, которого величали теперь уже императором или кайзером, если речь шла об отношениях с немцами, "старшим братом" всех европейских монархов, но при этом Запад всё же надеялся, что Московия согласится принять католичество и, т.о., вольётся в римскую церковь, принеся свою горячую кровь в расхлябанное и недружное западно-европейское безыдейное общество.

   Однако Василий III, конечно же, и  не подумал предавать православие, к тому же,претензии  римского папы называться наместником бога на земле были ему глубоко чужды - папу он называл всегда только учителем. И хотя Карл V, внук Максимиллиала I, по-прежнему величает Василия III "старшим братом", западные монархи опять начинают склоняться к тому, чтобы замалчивать и не слишком восхвалять московитов, чтобы "не прибавлять им спеси".
***

А как относились греки к Руси в те времена?
 
И кем была София Палеолог для идеологов папской политики и греческих эмигрантов, обосновавшихся в Италии к концу 1460-х гг.? В источниках она названа чаще всего «дочерью Фомы Палеолога». Эта краткая характеристика исключительно важна для ее образа. Она воспринималась не сама по себе, как какая-то харизматичная личность, но как хранительница идеи сопротивления османам, олицетворением которой стал деспот Фома после его прибытия в Рим в 1462 г.

Личная роль Фомы в деле подготовки крестового похода против турок, на который до последнего рассчитывали в Риме, была невелика. Но людям той эпохи, склонным к персонификации идей и явлений, нужен был символ этой борьбы. Пока был жив представитель династии Палеологов, ближайший родственник последнего императора, была жива надежда на возрождение Византии. Примечательно, что у идеологов крестового похода против османов была идея сначала освободить Морею (северо-западная часть которой до 1460 г. принадлежала Фоме), сделав ее плацдармом для дальнейшего освобождения Константинополя.
После смерти Фомы в мае 1465 г. связанные с ним идеи были перенесены на его детей.

Сначала речь шла в первую очередь о сыновьях – Андрее и Мануиле, которым – как наследникам «деспота ромеев» – греческий гуманист Ермитиан даже написал панегирик. Однако Андрей и Мануил не оправдывали надежд римской курии, ибо предавались распутству, а их обучение, в достойную организацию которого кардинал Виссарион вложил немало сил, не шло им на пользу12. Единственным человеком, кто мог бы стать символом антитурецкой борьбы, живым воплощением надежд на «спасение Византии» и на кого можно было рассчитывать в деле сохранения (и продолжения) династии Палеологов, была София.
Знаменитое «бегство на Белоозеро» Софии с детьми тревожной осенью 1480 г., когда ожидался набег рати хана Ахмата на Москву было обусловлено стремлением сохранить династию Палеологов, спасти жизнь долгожданного первенца для великой исторической задачи (Василий родился 25 марта 1479 г., то есть после семи лет брака Ивана III и Софии).

Русские книжники осудили Софию за малодушие. Они противопоставляли ее поведение решению княгини-матери Марии Ярославны, которая – несмотря на страх перед ордынцами – осталась в Москве, лишь «положа упование на Бога, и на Пречистую Матерь Его, и на чюдотворцов Петра и Алексея». Однако русским книжникам, по-видимому, не были в полной мере известны и понятны порожденные греческим миром идеи «спасения Византии» (что, в понимании людей XV столетия, было невозможно без сохранения династии). Отметим здесь, что миссию Софии как жены Ивана III в Италии видели, скорее, не в том, чтобы она «уговорила» Ивана III воевать с османами, а в том, чтобы она сохранила и продолжила род Палеологов.
В данном контексте примечательно, что в знаменитом «Послании на Угру» архиепископа Ростовского Вассиана, обращенном к Ивану III с целью склонить великого князя к решительному противостоянию Орде, можно обнаружить прямые параллели с «антитурецкими» текстами кардинала Виссариона. По всей видимости, эти параллели появились в «Послании» не без участия московских греков. Это говорит об их готовности способствовать борьбе Москвы с мусульманским Востоком. Для греческого мира было важно, чтобы Иван III окончательно порвал с Ордой и мог приступить к решению более серьезной и важной задачи – борьбе с Турцией.
В Москве – в отличие от стран Запада – не так хорошо знали о стремлении Рима склонить всех кого возможно к противостоянию османам. Размышляя о предложении вступить в брак с Софией, Иван III не считал себя обязанным отвоевывать свое «византийское наследство»18. Он не думал об этом и позже, чем, вероятно, расстраивал и Рим, и Венецию. (Венецианские источники свидетельствуют, что в городе, который стал прибежищем для многих греков, долгое время были убеждены, что Иван III непременно начнет борьбу «с Турком», ибо он – «зять Фомы Палеолога».

Можно думать, что к 1490-м гг. московские греки вполне осознали, что Иван III не собирался реализовывать их мечту. В этих условиях своей главной задачей греки сочли борьбу за права на московский престол Василия – старшего сына Софии Палеолог. По всей видимости, они активно участвовали в развитии и преодолении политического кризиса конца XV в. В частности, известно участие греков в борьбе с новгородско-московской ересью, с которой были связаны главные политические соперники греческой группы («партии») при дворе Ивана III (люди, близкие вдове первенца великого князя Елене Волошанке и ее сына Димитрия). Среди текстов, которые греки перевели на древнерусский язык, было «Прение [епископа Александрийского] Афанасия с [еретиком] Арием», которое использовалось в борьбе с еретиками. Греки участвовали и в другой работе, направленной на борьбу с ересью.

Греки связывали с Московской Русью большие надежды, обусловленные их мечтами о восстановлении византийской государственности. Можно заметить эволюцию этого убеждения: если в первые десятилетия пребывания на Руси греков они надеялись на скорое освобождение их родины силами московских войск (или при их участии), то ближе к концу XV века они стали воспринимать Россию страной, в правителях которых будет течь кровь Палеологов. (Палеолог - буквально "древнее слово")

«Василие Иоаннович Палеологе!» –
обратился в 1518 или 1519 г. к Василию III Максим Грек.

* * *
Этим принципиальным моментом, однако, представления греков из окружения Софии о Московской Руси не ограничивались. Греки-интеллектуалы, впитавшие идеалы культуры Возрождения и способствовавшие на Западе ее развитию, воспринимали Русь как одно из государств, где можно применить и развивать традиции ренессансного мира. Давно известна их разносторонняя «книжная» и в первую очередь переводческая деятельность. Стоит обратить внимание на два малоизвестных факта.

Во-первых, недавно стало известно имя еще одного грека-переводчика. Это Мануил Дмитриевич Траханиот – сын Дмитрия, племянник Юрия и брат Юрия («Юшки» Малого (в будущем – казначея Василия III). Мануил был автором перевода уже упомянутого «Прения Афанасия с Арием». О Мануиле Дмитриевиче известно не только из давно введенного в научный оборот упоминания его имени, содержащемся в нескольких поздних списках «Прения...»23, но и из недавно обнаруженного в Берлине письма Андрея Палеолога от 1476 г., адресованного «юноше Эмануилу Траханиоту». Как следует из письма, у «Эмануила» были в Москве отец и дядя.
Во-вторых, в недавнее время удалось показать, что греки (по всей видимости, также кто-то из Траханиотов) были причастны к переводу на древнерусский язык Первой книги «Географии» Помпония Мелы. На сегодняшний день известно пять списков этого текста (два списка относятся к рубежу XV-XVI вв., два – ко второй половине XVI в., один – к последним десятилетиям XVII в.). Автор этих строк подготовил научное издание древнерусского перевода Помпония Мелы с учетом всех известных списков. Примечательно, что известия античного автора воспринимались в Московской Руси до XVII в. совсем не так, как в странах Западной Европы. Сведения античного географа (порой «агрессивно-языческие»!) оценивались из традиционных для русской средневековой культуры провиденциальных установок. Анализ маргиналий в рукописях указывает на поиск русскими книжниками библейских параллелей к известиям Мелы. Все четыре ранних списка источника читаются в сборниках, содержащих тексты богословской тематики.

* * *
Говоря об «образе Руси» в восприятии греков из окружения Софии, необходимо иметь в виду, что это окружение не было однородным. Помимо людей, мировоззрение которых было неразрывно связано с гуманистическими исканиями и ренессансной Европой (будь то переводческая работа или «дипломатическая» служба), в окружение Софии входили греки, которым были близки другие идеалы. Одним из них был мангупский князь Константин, в юности отправленный в Константинополь и, по-видимому, усвоивший там исихастские традиции. После 1453 г. он прибился к «дому» (двору) Фомы Палеолога и сопровождал его семью во всех скитаниях. По-видимому, римский мир не оказал на Константина большого влияния. Во всяком случае, о его гуманистических увлечениях ничего не известно. В начале 1480-х гг. он покинул двор Ивана III и – вместе с опальным архиепископом Иоасафом – отправился в Ферапонтов монастырь, где принял монашеский постриг с именем Кассиан (вероятно, в честь св. Кассиана Римского). Позже Кассиан оставил эту обитель. В Угличской земле, при впадении р. Учмы в Волгу он основал пустынь, которая вплоть до своего закрытия в ходе екатерининской секуляризации (1764 г.) была значимым книжным и духовным центром Ярославской земли. «Уход от мира» Константина-Кассиана не без оснований связывается исследователями с тем, что мангупский князь был в ужасе от произвола, беззакония и неуважения к человеческой личности, которые он наблюдал при дворе Ивана III.

Однако этот факт не отменяет глубокой и искренней приверженности грека исихастской отшельнической традиции. Не случайно его Житие содержит многие топосы, характерные для житий русских отшельников, развивавших традиции прп. Сергия Радонежского, а в основанном им монастыре сохранилась живая память о его подвигах (она нашла отражение в Летописи Учемской пустыни, составленной в конце XVII в.)

* * *
Итак, Московская Русь воспринималась греками из свиты Софии Палеолог не просто «новой родиной». Ее образ был гораздо шире и сложнее, он был связан с осмыслением трагедии 1453 г. В Московской Руси греки видели возможность сохранения династии Палеологов, что давало надежды на возрождение греческой государственности. Культурная и тонко чувствующая Русь виделась грекам и местом, где они могли развивать те идеи, которые были близки их сердцу, будь то гуманистические традиции или исихастские идеалы.

Разница в восприятии Руси греками и латинянами очевидна.
***
А вот ещё один взгляд со стороны:
Венеция, греки и Московское царство в начале Кипрской войны
(тема разработана медиевистами РАН)

В конце 60-х – начале 70-х годов XVI века Московское царство оказалось вовлечено в серию тяжелых военных столкновений с Османской империей и Крымским ханством. Важнейшими вехами этой войны были турецкий поход на Астрахань 1569 года, сожжение Москвы крымским ханом Девлет Гиреем в 1571 году и разгром крымцев в битве при Молодях в 1572 году. В те же самые годы в Средиземноморье Османская империя вела борьбу с антитурецкой «Священной Лигой», главными участниками которой являлись Венеция, испанский король Филипп II и папа Римский Пий V. Эта другая война развивалась столь же драматично. Разгром турецкого флота в знаменитой битве при Лепанто 7 октября 1571 года на минуту показался современникам концом турецкого владычества в Средиземноморье. Сервантес назвал Лепанто величайшим днем столетия1. Однако этот исторический триумф не имел последствий в виде военных успехов христиан. Война окончилась поражением сил антитурецкой коалиции. Утрата Кипра, оккупированного турками в 1570–1571 годах, стала для Венецианского государства тяжелейшей раной и символическим рубежом, за которым начинается его упадок. Недаром в венецианской традиции эти события запомнились под именем несчастной Кипрской войны. По словам исследователя, понтификат папы Пия V, подлинного организатора «Священной Лиги», был последней отчаянной попыткой отстоять средневековую теократическую доктрину «полноты власти», теоретического верховенства римских пап. Для Св. Престола Кипрская война в этом смысле тоже оказалась лебединой песней.
Эти две войны с Османской империей и ее сателлитами, совпадающие по времени, не стали одной общей борьбой христианских стран. Тем не менее два факта истории войны в Средиземноморье имеют отношение к истории Московского государства. Во-первых, это неосуществившиеся планы и попытки Римской курии и венецианцев привлечь Московию к участию в «Священной Лиге». Одна подробность в этой связи заслуживает особого внимания. Мы имеем в виду темную историю написания и появления в Риме сочинения Альберта Шлихтинга, разоблачающего опричный террор Ивана Грозного.

К сожалению, мы располагаем крохами информации. Существующая версия событий гласит, что сначала эти планы не осуществились по банальной причине противодействия Польши. Польские правители по традиции не пропускали папских эмиссаров в Московию. Но по прошествии года бесплодных попыток договориться с польским королем, в августе, сентябре, ноябре 1571 года в Риме заговорили, что сами отказываются от мысли вступать в переговоры с «Московитом». Причиной такого решения называлось то, что в Римской курии открылись глаза на характер правления царя Ивана Грозного, чему послужило некое присланное из Польши сочинение, которое, по-видимому, не может являться ничем иным, как сочинением Шлихтинга. Это объяснение было дано папскому нунцию в Польше, а также польскому королю. Вопрос об отправке посольства в Московию, таким образом, был закрыт. Данная версия обладает определенным правдоподобием. У нас нет фактов, которые ей противоречат. Вместе с тем некоторые моменты заставляют задуматься. Отказ папы Пия V от контактов с Московским царством по «идеологическим» мотивам – беспрецедентный шаг. В истории папства другого такого случая не было и будет. Отечественные исследователи склонны преувеличивать польское влияние на политику папства в отношении Московии. В действительности, свою политику и интересы в православном мире в курии никогда не путают с польскими, и Рим никогда не шел на поводу у Польши, если это не отвечало его коренным интересам. Появлению в Риме в конце лета 1571 года памфлета Шлихтинга могли сопутствовать другие факты, изменившие планы Пия V. В этой связи нельзя не обратить внимание на то, что внезапное решение папы не вступать в переговоры с Московским царством осталось тайной для его союзников по антитурецкой лиге. В частности, никто не подумал поставить в известность венецианцев. Венеция также помышляла о том, чтобы вступить в контакт с «Московитом» для его привлечения к участию в антитурецкой лиге, и свои письма в Московию венецианцы два года пытались передать через папского нунция в Польше. Судя по всему, до конца войны в Венеции уверены, что папство прикладывает усилия для передачи их писем. Это, по меньшей мере, странно. Стоило ли подвергать отношения риску ненужных осложнений без веских причин? Зачем понадобилось водит за нос венецианцев?

Второй вопрос, который должен заинтересовать историков России, – это отношение греков к Московскому царству в контексте Кипрской войны. Здесь проблема состоит в том, что существует масса источников по истории русско-греческих связей более позднего времени и жалкие крохи – для интересующих нас лет. Наверное, этим объясняется невнимание исследователей к материалам, которые мы хотели бы разобрать. Однако это лишь одна трудность, которая видна сразу. Понимание другой приходит постепенно. Тут играет роль природа события, о котором идет речь. За громким названием «Священной Лиги» стоял временный военный союз Венеции и Испанской монархии, и тот давшийся с неимоверным трудом, обязанный своим существованием энергии и непреклонной воле папы Пия V. Расхождение интересов и взаимное недоверие были значительными. Путем многомесячных и мучительных переговоров союзникам удавалось достигать ежегодно нескольких недель относительно согласованных военных действий. В таком же соревновании рождается политика государств. В ней сталкиваются тысячи человеческих воль, самые разные замыслы и представления и такие факты, о которых нельзя догадаться, если только не знать о них заранее. Не увидев подобного контекста, других людей, другие замыслы, мы превратно поймем наши документы. Хотя их совсем немного, они потребуют долгих объяснений и таких отклонений в стороны, которые на первый взгляд бесконечно далеки от нашей исследовательской задачи. Следуя этому представлению о работе, которую необходимо проделать, мы разберем две группы свидетельств для уточнения содержащейся в них исторической информации. Мы будем долго ходить за источниками туда, куда они нас поведут.


1) Документы В. И. Ламанского

Начнем с одного неопубликованного текста. Это письмо венецианских властей кардиналу Коммендоне. Кем оно было подписано и каким числом датировано, мы не знаем, но сам текст обсуждался на заседании фактического правительства Венеции Совета Десяти 26 января 1572 года3. У венецианского историка Самуэле Романина есть глухое упоминание некоего документа, датированного 30 января, который, судя по всему, и есть наше письмо4. Адрес получателя не указан, но и его можно вычислить. С сентября по ноябрь 1571 года кардинал Коммендоне по поручению Св. Престола находился в Вене, где вел переговоры с императором о его присоединении к антитурецкой лиге. 22 ноября Коммендоне прибывает в Краков с целью склонить к участию в войне с «Турком» польского короля Сигизмунда Августа, но находит его тяжело больным. Король скончался 7 июля 1572 года, и вместо переговоров об антитурецкой лиге Коммендоне пришлось заниматься продвижением на польский трон кандидата, поддержанного Римом (сначала это был сын императора Эрнст Австрийский, позднее французский принц Генрих Анжуйский). Эти факты и содержание письма убеждают в том, что оно было отослано в Польшу, где Коммендоне временно исполнял роль главы представительства Св. Престола.
В письме сказано следующее: «Мы ожидаем, что с Божьей помощью Вы поправитесь… Нам остается просить Вас, чтобы Вы соблаговолили со свойственным Вам усердием разыскать способ передать светлейшему королю Московии наше письмо, которое мы прилагаем, ибо речь идет о важнейшем деле. Мы писали ему несколько раз и оправляли письма отцу Портико, нунцию Его Святейшества при светлейшем короле Польши, дабы он переслал их в Московию. Вы отвечали нам, что из-за войны, которая шла или могла начаться между Их Величествами, эти письма нельзя послать. Позвольте Вас спросить, что стало с этими письмами? Если они случайно еще у Вас, Вы можете их отослать, но не с тем гонцом, который повезет приложенное письмо, а другим. Так будет больше надежды, что хотя бы один из путей окажется успешным. Посылаем Вам копию нашего письма светлейшему королю Польши по поводу победы, дарованной Господом Богом христианам, дабы Вы использовали его при написании инструкции [для Ваших гонцов], и засим желаем Вам всего наилучшего».
Заседания Совета Десяти проходили в расширенном составе с участием Дзонты, дополнительного совета, насчитывавшего в это время пятнадцать человек. Обсуждение не было формальностью. В ходе дебатов голоса часто разделялись, но данный текст был утвержден единогласно.
Мы знаем документы, упомянутые в письме венецианцев кардиналу Коммендоне, благодаря публикации В. И. Ламанского. Прежде чем обратиться к этим текстам, напомним читателю хронологию начала Кипрской войны. До нее Венеция тридцать лет жила в мире и в существенной мере разоружилась. Ее военные силы и флот пришли в откровенный упадок. Потому венецианцы долго не хотели верить очевидным знакам подготовки «Турка» к войне. В январе 1570 года великий визирь объявляет венецианскому представителю в Стамбуле, что султан Селим II считает Кипр неотъемлемой частью Османской империи. Затем следуют аресты венецианских купцов и их кораблей и товаров. В середине февраля турки атакуют опорные пункты венецианцев в Далмации. Турецкий посол с извещением о турецких притязаниях на Кипр выезжает из Стамбула 1 февраля и 28 марта 1570 года на официальной аудиенции во Дворце дожей оглашает ультиматум венецианскому правительству. В феврале при дворе императора, в Венеции и Риме начинаются разговоры о необходимости христианской лиги против «Турка». Энергичные меры по подготовке к войне Венеция предпринимает с середины марта. Двигателем складывающейся коалиции выступает папа Пий V, благодаря которому 1 июля стартуют переговоры с испанским королем Филиппом II. В июле турки высаживаются на Кипре и 9 сентября после полуторамесячной осады овладевают столицей острова Никосией. Его главный порт и последний оплот венецианцев Фамагуста сдалась неприятелю через год – 4 августа 1571 года.

Перейдем к документам В. И Ламанского. За двумя исключениями, эти тексты находятся в том же томе протоколов заседаний Совета Десяти, что и процитированное нами письмо кардиналу Коммендоне. Первый текст – протокол от 28 апреля 1570 года. В нем говорится следующее. Нет другого пути подвигнуть души народов, кроме религии. Некий венецианский подданный («fidel nostro») грек Григорий Малакса («nobile Peloponense et Cretense») обратился к венецианским властям с предложением, которым нужно непременно воспользоваться. Оно состоит в том, что когда венецианский флот приблизится к «Морее или другим частям Греции», необходимо поднять антитурецкое восстание местного населения. Для этого надо передать главе православных греков патриарху Константинопольскому, что под венецианской властью греческая церковь сохранит свое положение, а православные – свободу вероисповедания. Следующий документ – письмо Константинопольскому патриарху Митрофану III, обсужденное на заседании 3 мая, – содержит те же тезисы в развернутом и уточненном виде. В нем предлагается организовать восстание греков, когда к берегам Мореи подойдет венецианский флот, дается обещание сохранить для греков в неприкосновенности греческую веру со всеми ее обрядами. Далее сказано, что копия этого письма патриарху Константинопольскому также посылается в Московию. Таким образом, «император Московии» становится своего рода гарантом исполнения венецианским правительством своих обещаний. Необходимость такой меры вызвана невозможностью переслать формально заверенный документ в Константинополь. Потому письмо патриарху будет изложено устно тайным гонцом. Эту службу исполнит грек и венецианский подданный («fidelissimo nostro») Мануил Глицунис, «рекомендованный сказанным Малаксой». «Вышеупомянутый император», по мысли венецианцев, должен ударить на «Турка» со своей стороны. Письмо оканчивается просьбой к патриарху посодействовать присоединению Московии к антитурецкой лиге теми способами, которые у него найдутся.

Третий текст В. И. Ламанского – письмо «императору Московии», проголосованное на том же заседании 3 мая. В нем горячо осуждается турецкое коварство и неверность клятвам. Далее утверждается, что венецианцы, вопреки всему, так хорошо изготовились к войне, что рассчитывают не просто отбиться, а «распространить имя христиан» на новые территории. Это тем более можно сделать, если другие христианские государи их поддержат. В частности, такая помощь ожидается от правителя Московии. Он должен напасть на неприятеля, пока турецкая армия и флот отвлечены войной в Средиземноморье. Затем рассказано о письме венецианцев патриарху Константинопольскому, копия которого будет приложена, а также изложена просьба держать грамоту при себе и передать патриарху, если тот ее попросит. Конец текста такой: «Совету было объявлено, что Московиту будет дан титул императора», так как в некоем «письме Его Величества Ивана Василия он называется императором Московии». Следующая фраза выглядит более поздней припиской: грамота изготовлена с датой 13 мая, и правитель Московии в ней назван не императором, а королем («ибо выяснилось, что таким титулом его именует папа»). Интересно, что грамота русскому царю была написана от имени дожа, которого в Венеции на тот момент не было. Простудившись на одной из торжественных церемоний и проболев несколько дней, дож Пьетро Лоредан скончался в тот же день 3 мая. Новый дож Алвизе Мочениго, по венецианским понятиям, был избран очень быстро – это случилось уже 9 мая, – но церемония коронации состоялась только 15 мая. Следовательно, 13 мая дожем он еще не являлся. Такое смелое отношение к формальностям, возможно, делало документ сомнительным.
Впрочем, должно быть, письмо не было отослано сразу. Четвертый текст в подборке В. И. Ламанского датирован 19 мая. Это письмо венецианских властей – по-видимому, Совета Десяти – папскому нунцию в Польше Винченцо даль Портико. В нем вспоминаются старые отношения Портико с венецианцами, восходящие ко времени его губернаторства в Анконе. Потому, – пишут венецианцы, – они не удивились, получив от него письмо от 18 апреля. Портико, кажется, по своей инициативе оказал Венеции некую любезность, смысл которой не вполне понятен. Венецианские власти в свою очередь всегда готовы к его услугам, в доказательство чего принимают на службу в качестве командира 200 пехотинцев его брата. О войне, развязанной «Турком», они высказываются так: нет худа без добра («confidamo nel Signor Dio, qual de ogni male cava qualche bene»). В данном случае, хорошо то, что христианские правители теперь знают, что турки изменяют своему слову, и на договоры с ними нельзя полагаться. Господь Бог тем самым подталкивает их к тому, чтобы они объединились и совместными усилиями превознесли имя христиан. С такими предисловиями венецианцы просят Портико переслать их письма «светлейшему королю Московии». Заметим, что об их письме греческому патриарху и связанных с ним планах здесь ничего не сказано. Затем следует просьба держать дело в строжайшем секрете. Видимо, из тех же соображений секретности Портико должен прислать ответ на имя Глав Совета Десяти. Документ оканчивается припиской по поводу нового обсуждения вопроса об обращении к «Московиту»: по примеру папы Римского, решено именовать его королем.

Пятый документ – внутренне постановление Совета от 28 июля. Из него можно понять следующее. Портико быстро ответил, что письмо в Московию переслать нельзя. Интересно, что в этой связи волнует венецианцев в первую очередь. Они беспокоятся о том, чтобы не вышло недоразумения с патриархом. Потому венецианские власти решают отправить к патриарху Константинопольскому нового гонца с сообщением о том, что копия адресованной ему грамоты в Москву не доставлена, однако ее пошлют, как только смогут. Этого второго гонца, к сожалению, не названного по имени, снова рекомендует Григорий Малакса. Заплатить приходится обоим. Тайный гонец получает деньги на проезд, но на этом траты не кончаются. Выясняется, что автору грандиозного плана («principal promotor di quanto si ha operato») не на что купить себе пропитание. Ему также выдана скромная сумма.
Шестой текст – второе письмо нунцию Портико, обсужденное на заседании 12 августа. По словам венецианцев, Портико сообщил им, что «между светлейшим королем Польши и Московитом» заключен «мир или перемирие», и они снова просят его переслать отправленный ему «пакет с письмами» («il plico delle nostre letere») в Московию. На что походил и как был запечатан этот «пакет», «конверт» или «сверток», мы не знаем. Так или иначе, выясняется, что некий общий конверт был. Если папский нунций не был достаточно любопытен, о письме венецианских властей греческому патриарху, он мог не догадываться. Мы до сих пор не уточняли, как упомянутые документы были проголосованы. Обобщая, скажем так: весной и летом 1570 года голосование, в котором обычно принимало участие до тридцати человек, приближалось к единогласному. За исключением последнего случая, всегда было от одного до четырех воздержавшихся, а при голосовании документа от 28 июля один человек подал голос против.

Похоже, в дальнейшем интерес венецианцев к отправке их писем в Московию ослабевает. Судя по нашим документам, Совет Десяти не возвращался к обсуждению данного вопроса полтора года. Война в Средиземноморье была привязана к навигации, и это равнодушие кажется понятным осенью 1570 года, когда военная компания оканчивалась. Но интереса нет также весь следующий год, который был для «Священной Лиги» в военном отношении наиболее успешным. Вопрос возникает вновь только в связи с планами военной компании 1572 года. Два следующих документа в подборке В. И. Ламанского датированы одним числом 1 февраля 1572 года. Это новые письма русскому царю и Константинопольскому патриарху. В письме царю Ивану Грозному составители выражают уверенность, что он слышал о великой победе христиан над турецким флотом в битве при Лепанто. Она «проложила путь всем христианским правителям», которым следует напасть на «общего врага» и отомстить за все обиды. Если враг будет атакован со всех сторон, он не выдержит христианского натиска, и т. д. Патриарху сообщается о том, что венецианцы напишут и отправят в Московию новую грамоту. Его просят не сомневаться в намерениях и доброй воле Венеции, которая твердо желает исполнить все, что патриарху Константинопольскому было обещано. Всем членам Совета Десяти и Дзонты предпринимаемые действия показались разумными. Письма одобрены единогласно. Неуверенные и сомневающиеся, немногочисленные прежде, пропадают совсем. Никого из венецианцев не посетила мысль, что курия может их обманывать.
Два последних текста в подборке В. И. Ламанского – прошения («suppliche») Григория Малаксы, поданные венецианским властям. По словам издателя, первая записка относится «к началу войны 1570 года». Однако в нашем распоряжении есть более точная дата, которая содержится в следующем документе. Согласно второму прошению, первый текст следует датировать 7 апреля 1570 года. Таким образом, между обращением Григория Малаксы к Венецианской Синьории и принятием его предложений на заседании Совета Десяти и Дзонты 28 апреля прошло три недели. Из записки Малаксы, во-первых, мы узнаем, как точно была сформулирована его идея.

Выясняются, как минимум, два интересных факта. По утверждению автора, греки остаются под властью Османской империи только потому, что бояться религиозной нетерпимости Запада. Они скорее умрут, чем согласятся присоединиться к католической церкви («che pi; tosto che fare, voriano morire»). Защищая свою веру, они готовы встать на сторону турок. Автор «супплики» напоминает венецианцам о том, как греческие митрополиты призывали греков поддержать турок в борьбе с Андреа Дория, и те откликнулись на призыв. Такой поворот разговора можно сравнить с ушатом холодной воды. Венеции надо стремиться к тому, чтобы в грядущей войне греки не стали ее заклятыми врагами. Обращение венецианцев к патриарху Константинопольскому, с этой точки зрения, выглядит уже не наступательной, а оборонительной стратегией. Надо хотя бы сделать так, чтобы православные греки не желали победы туркам. Написано черным по белому: без сомнения, греки скорее заходят быть подданными турок, которые дают им жить по-своему, чем подчиниться венецианцам («senza dubio alcuno voranno pi; tosto star suditi de Turchi, che li lassano viver a suo modo, che sottoponersi»).

То, о чем идет речь, – в первую очередь внутренний вопрос Венецианского государства. Отношения между венецианской колониальной администрацией и местным населением на островах Кипр, Крит и других не были безоблачными. Православные греки далеко не являлись самой лояльной частью венецианских подданных. Наиболее тяжелый период в отношениях Венецианской Синьории и подчиненной ей островной Грецией, можно сказать, остался в прошлом, однако надо понимать – в каком смысле. Особенно беспокойным местом был Крит. Венецианский Крит в прошлом сотрясают восстания против венецианского господства. В конце концов, венецианцы смогли обезглавить движение, сделав местную знать своим союзником. Это радикальным образом укрепило их положение, но не изменило ситуацию в принципе. В 1570–1572 годах происходит крестьянское восстание на Крите, и в какой-то момент инсургентам удается овладеть важным городом Ретимно. В годы Кипрской войны других серьезных греческих восстаний в венецианских владениях, кажется, не было. Тем не менее венецианские историки рассказывают нимало фактов сотрудничества греков с турками, причем это началось буквально с момента высадки турецкого экспедиционного корпуса на Кипре. В планах турок сначала было атаковать Фамагусту, но греки подсказали им, что те смогут быстрым ударом овладеть столицей острова Никосией, и показали дорогу. Греческий коллаборационизм сопутствовал турецкому наступлению. Здесь лучше избежать поспешных обобщений. Другие греки мужественно сражались плечом к плечу с венецианцами, к чему мы еще вернемся. Но мы должны обозначить вставшую перед венецианцами проблему. Турки, со своей стороны, с успехом включаются в соревнование за симпатии православных христиан. На оккупированных венецианских территориях они провозглашают свободу православного вероисповедания. С такой точки зрения инициатива венецианского правительства предстает для нас в новом свете. Им надо хотя бы спасти самих себя.
Не менее интересно то, как Григорий Малакса объясняет свой план обращения к патриарху. Православные епископы объявляются им естественными лидерами греческого мира, способными повести за собой. Призвать их к антитурецкому восстанию может Константинопольский патриарх, которому надо пообещать две вещи. Во-первых, его, естественно, волнует сохранение православия. Вопрос на самом деле не так прост и имеет две стороны. Первое, что имеется в виду, – это, конечно, сохранение в неприкосновенности религиозных обрядов греческой церкви. Но одного этого обещания мало. Здесь надо себе напомнить, как была организована религиозная жизнь на венецианских греческих островах. Заморские владения Венеции по сути были единственным местом, где формально действовала Флорентийская уния. На практике внутреннего религиозного мира не получилось, и стороны оставались в латентном конфликте. Грекам было позволено исполнять свои обряды, но их епископами в островной Греции являлись венецианцы католического вероисповедания. Время от времени ревностные епископы предпринимали попытки атаковать фактическую автономию греческих общин, однако венецианское правительство благоразумно стремилось обуздывать такие инициативы с мест, справедливо считая их разрушительными. В этой связи и надо понимать следующее обещание, которое, по мысли Малаксы, венецианцы должны дать патриарху Константинопольскому Митрофану III. Венеция берет на себя обязательство оставить греческих епископов на своих кафедрах, то есть не допустить повторения ситуации, сложившейся в венецианских владениях. Во-вторых, венецианцы обязаны защитить от неминуемых турецких репрессий тех православных греков, кто выступит в их пользу. Им в лице патриарха надо пообещать, что их не бросят на произвол судьбы, если венецианцам придется отступить. Называя патриарха Константинопольского «главой греческого народа», Григорий Малакса предлагает отправить к нему тайного гонца. Но самое удивительное – то, чего в его тексте нет. Мы с удивлением замечаем, что о Московии у Малаксы не сказано ни слова. Мысль о том, чтобы сделать правителя Московии гарантом устного соглашения между Венецией и греческой церковью, не его. Это не представление грека, а представление венецианцев о том, какие у греков могут быть представления. Согласимся, это важно.
Прежде чем перейти к другому блоку информации, содержащейся в первой записке Малаксы, скажем два слова о второй. В. И. Ламанский, безусловно, ошибается с ее датировкой. В этом втором прошении Григория Малаксы венецианским властям, которое В. И. Ламанский относит к 1572 году, явно содержатся более поздние факты. В частности, там говорится о приглашении венецианским правительством на постоянное жительство в Венецию православного митрополита Филадельфийского Гавриила Севира и щедрой пенсии, назначенной ему властями. У Малаксы об этом сказано как о событии прошлого года, а поскольку данный факт имел место в 1578 году, вторую «супплику» Малаксы нам надо датировать 1579 годом. Тем не менее она любопытна. В этом документе проситель большими мазками рисует панораму греческих восстаний на Балканах в период Кипрской войны. По другим материалам мы знаем, что его картина достаточно верна. Он справедливо указывает на усилия и жертвы православных греков, вставших на сторону «Священной лиги». Одних православных митрополитов и епископов, организовавших восстания в своих диоцезах, от турецких репрессий погибло четверо. По словам Григория Малаксы, патриарх Константинопольский Митрофан имел к этим выступлениям прямое отношение. Правда это или нет, мы не знаем. Митрофан был смещен с патриаршей кафедры весной 1572 года, и это явно было связано с сомнениями турок в его лояльности Османской империи. Однако ничего хуже этого с ним не случилось, и он даже вернулся на патриарший престол впоследствии6. Так или иначе, Григорий Малакса – имея перед глазами обидный пример митрополита Филадельфийского – настаивает на своих заслугах перед Венецией и просит помочь ему материально.
Два прошения Малаксы, сохранившиеся среди «супплик» Совета Десяти и опубликованные В. И. Ламанским, красноречиво рисуют его более чем скромный достаток. Григорий Малакса – эмигрант из Нафплиона, одно время живший на Крите, а затем перебравшийся в Венецию. Не имея своих средств, он живет на содержании Венецианской Синьории, получая пенсию в 42 дуката в год, назначенную ему при доже Франческо Донато (1545–1553). Когда-то на эти деньги можно было жить, но теперь их не хватает. Ему и его брату некогда было присвоено «критское дворянство», тем не менее, конечно, он никакой не аристократ, способный кого-то повести за собой, и не солдат, а греческий ученый, корректор при венецианских книгопродавцах.

Нельзя не вспомнить, что, вопреки всему, Григорий Малакса оставил свой след в русской истории. О нем можно сказать словами протопопа Аввакума, написанными по поводу Никоновских «перстосложений»: «И книги святыя полживили и отложили и ссылаются на некоего Дамаскина иподдиякона и Студита, имя ему и сами не знают. И тому окаянному врагу Божию верят. И по тому Дамаскинову преданию велят креститися щепотию тремя персты. А благославляют некако странно развращенно раскорякою пятью персты, по преданию врага и адова пса Малаксы протопопа. Обе тайны их беззаконны»7. Действительно, известен источник обычая креститься тремя сложенными пальцами, введенного при патриархе Никоне. Им послужил сборник проповедей Дамаскина Студита, впервые изданный не кем иным, как Григорием Малаксой в Венеции в 1568 году. «Малакса протопоп» – брат Григория Николай, еще один венецианский книгоиздатель, давший описание и толкование «именословному перстосложению», используемому в русской православной церкви со времен Никоновской реформы для архиерейского благословения, отчего старообрядцы называют это жест «малаксой». Тексты Дамаскина Студита и Николая Малаксы, способствовавшие расколу, были переведены и изданы в Никоновской «Скрижали» 1656 года.

Скромность положения Григория Малаксы обескураживает. Трудно сказать, почему венецианские власти к такому человеку прислушиваются. Он утверждает, что патриарх Митрофан III – «его друг», однако его пояснениям не хватает убедительности. Дело касается событий двадцатилетней давности. С 1546 по 1549 год Митрофан, бывший в это время митрополитом Кесарийским, находился в Италии с некоей миссией, порученной ему тогдашним патриархом Дионисией, и довольно долго прожил в Венеции. По утверждению Григория Малаксы, он и будущий патриарх стали друзьями, так как Митрофан отслужил обедню вместе с его братом протопопом Николаем Малаксой («essendo tal Patriarcha amico mio, che essendo lui Metropoliti, avanti fusse Patriarcha, che and; ambassador a Roma, cant; messa con mio fratello, protopapa de Napoli sopranominato, in questa citt;»).
Имя грека, отправленного, по рекомендации Малаксы, с секретным заданием к патриарху Митрофану, известно также в другой связи. Мануил (по-венециански: Маноли) Глицунис, или Глицони, некогда школьный учитель с острова Хиос, за год до своей поездки в Стамбул издал первый учебник математики на новогреческом языке. Он и Григорий Малакса предстают людьми одной социальной среды, которая кажется весьма далекой от военного дела. В нашем распоряжении есть еще один документ, найденный и опубликованный замечательным греческим историком Янисом Хасиотисом. Это письмо Глицони венецианским властям с просьбой позаботиться о его брате «Дзуане» (Джованни, Янисе) и «его доме» в том случае, если он не вернется с опасного задания8. «Его дом» также держится на его заработке.
Два года венецианцы безуспешно пытаются передать свои письма правителю Московии через представителей Римской курии в Польше и слышат в ответ объяснения, что сделать этого нельзя. Почему они не испробуют других путей? Может быть, дело в секретности, о которой настойчиво говорится в письме венецианцев нунцию Винченцо даль Портико от 19 мая 1570 года. Эти письма не должны попасть в чужие руки. В том, что за два года разные возможности у венецианцев были или могли быть созданы, сомневаться не приходится. Мысль о желательности привлечения Московии к участию в антитурецкой лиге возникает в Венеции раньше, чем Григорий Малакса сформулировал свои предложения и они были обсуждены. Мы имеем в виду миссию Джакомо Соранцо. Он был отправлен к германскому императору и польскому королю в конце марта 1570 года. Папский нунций в Венеции Факкинетти сообщает об этом в Рим 1 апреля. В письме от 5 апреля он уточняет эту информацию: «ему поручат также, если получится, съездить в Московию» («II clar.mo Soranzo, destinato ambasciatore all’Imperatore et in Polonia, havr; commissione ancora di passar potendo in Moscovia»)9. Переговоры в империи заняли столько времени, что в итоге Соранцо не добрался даже до Польши. В Венеции говорят об отправке своего посла в Московию в 1570, 1571, 1572 годах. Насколько нам известно, дальше разговоров дело не пошло. Потому мы не станем занимать время читателя пересказом этих подробностей. Куда более интересны две «неофициальные» поездки венецианцев в Московию весной-летом 1570 года.

Оба эпизода не вполне ясны. Один случай документирован несколькими польскими и латинскими письмами из архива коронного подканцлера Красиньского. Все они датированы одним днем 14 марта 1570 года10. Из них восстанавливается следующая картина. Венецианский посол при дворе императора Джованни (или Дзуан) Микьель обращается к подканцлеру коронному Францишеку Красиньскому с просьбой помочь ему в семейном деле. (Посредником в пересылке письма, видимо, был польский посол при императоре Лукаш Подоский, так как один из документов называет источником информации его, а не Джованни Микьеля.) Речь идет о некоем юном родственнике венецианского посла, «молодом человеке двадцати лет» по имени Мельхиор Микьель, которого надо вызволить из глупой затеи, куда он ввязался. Глупый юноша вздумал отправиться в Московии, присоединившись к команде венецианских мастеров («cum alio comitatu Italorum mechanicorum», «z rzemie;lniki niekt;remi») во главе с неким Алессандро Пикерони делла Мирандола. По словам взволнованного дяди, «тот его облапошил», или «заморочил голову» («una cum Mirandulano isto, a quo est circumventus»). Алессандро Пикерони делла Мирандола – венецианский архитектор и инженер, в том числе известный своими проектами в области военного кораблестроения. В том же 1570 году великий венецианский зодчий Андреа Палладио публикует свои «Четыре книги об архитектуре», где он упоминает Алессандро Пикерони как источник своих сведений об устройстве деревянных мостов в Германии11. Действительно, с середины 60-х годов Алессандро Пикерони работал в качестве архитектора при дворах немецких Габсбургов. Тем не менее, насколько можно понять из документов, мастера не были набраны среди венецианцев, находящихся в Германии, а выехали в Московию из самой Венеции. Произошло это с ведома венецианского правительства или нет, мы не знаем. Скорее всего это частная инициатива, поскольку венецианский посол Джованни Микьель просит поляков команду задержать.

Поляки реагируют со свойственной им заинтересованностью в таких делах. Немедленно рассылается королевский циркуляр. В нем король велит схватить «итальянца Александра» и арестовать его вещи, «в особенности, все имеющиеся при нем письма и бумаги» («praecipue autem litteris et scripturis omnibus, quae penes ipsum fuerint»). Далее говорится, что его спутники должны оставаться в месте задержания «под почетной охраной до следующих распоряжений». Видимо, подразумевалось, что сам схваченный Алессандро Пикерони будет отправлен для разбирательств к королю. Не известно, чем эта история закончилась, но Красиньский спешит успокоить своего корреспондента: раз есть распоряжение короля, никуда они не денутся.

Конечно, можно удивляться тому, что об этом эпизоде нет или пока не найдено других источников. Возможно, это аргумент в пользу того, что поездка Пикерони в Московию не была согласована с властями. Впрочем, отсутствие документов может иметь другие причины. Австрийский историк Густав Турба, изучавший дипломатическую корреспонденцию Джованни Микьеля, сообщает о «почти полном отсутствии депеш за март, апрель, май» 1570 года и связывает эти лакуны с известным пожаром во Дворце дожей 1577 года. То немногое, что сохранилось – не оригинальные письма венецианского посла, а выписки, сделанные для серии, которая на венецианском канцелярском языке называется «Rubriche»12. Нам остается добавить, что изложенные события имели место за несколько недель до того, как Венеции понадобилось послать письма в Московию.

Весной и летом 1570 года в Москве побывал другой венецианец, о чем свидетельствует записка, поданная им на имя венецианского дожа. Он попал в Московское царство в составе польского посольства, прибывшего к царю Ивану Грозному для заключения перемирия. Какую роль при этом играл «венецианец» – пока будем называть его так, – мы не знаем. Приехавших было столько, что в этой толпе, наверное, мог оказаться кто угодно. По свидетельству русской стороны, помимо самих послов и 16 «королевских дворян», «людей с послы [было] 718 человек, а лошадей 900, да купецких и их людей 643 человеки». Структура посольства, или вернее ее отсутствие, должно быть, также способствовала попаданию в него самых неожиданных персонажей. Оно не было составлено по какому-то плану, а складывалось из огромных свит главных участников посольства, возможно, не знавших всех своих слуг в лицо. Одним из наиболее ярких эпизодов в истории этого посольства оказался религиозный спор, затеянный с царем проповедником из небольшой протестантской секты «богемских братьев» Яном Рокитой. Можно предположить, что таких неожиданных спутников в посольстве были достаточно. Не менее удивительна медлительность, с которой происходят перемещения этой человеческой массы. Посольство выехало в Московию из Люблина летом 1569 года. Королевская грамота царю датирована августом. Оно подъехало к Москве только 13 февраля следующего года, а въезд в город состоялся только 3 марта. Если «венецианец» имел некое задание от венецианского правительства, по датам не получается, чтобы оно было связано с Кипрской войной. Объяснения, с которых начинается текст, вообще создают впечатление, что никакого задания не было. Автор пишет так: он ездил в Московию вместе с польским посольством год назад («hora fa l’anno») – следовательно, текст составлен в 1571 году – и по возвращении оттуда он узнал, что венецианцы должны отправить к царю своего посла. Теперь автор находится в Венеции и как венецианский подданный («come suddito») и верный слуга в надежде быть полезным хотел бы изложить увиденное.

Сведения касаются двух тем. Во-первых, это информация о том, как лучше организовать венецианское посольство к правителю Московии. Здесь масса ценных практических советов о том, какие действия надо предпринять и как себя вести, что русским понравится, а что нет. Так, с приставами надо быть смиренными, но если те сделают что-то не так – немедленно жаловаться, и их обязательно накажут. Говоря о скандалах, сопровождавших польское посольство, автор, симпатизирующий полякам, тем не менее отмечает, что те вели себя дерзко («hanno fatto molte insolenze»). Венецианцам не надо брать с них пример. В записке уточнятся, как одеваться, что дарить и много других подробностей. Во-вторых, «венецианец» обстоятельно пишет о политическом строе Московии и ее правителе. Подданные страшатся и слушаются его больше, чем Господа Бога. «Турок» не имеет такой власти над своими подданными, как «Московит». Ценные подробности приведены о жертвах опричнины, в частности – о разгроме Новгорода.

Как такое свидетельство данный текст давно известен и используется отечественными историками. Между тем, за исключением некоторых деталей, в изложении фактов истории посольства и ужасов правления Ивана Грозного он не оригинальный, а следует за другим источником. Е. Ф. Шмурло обращает наше внимание на зависимость записки «венецианца» от неопубликованного сочинения «Il successo dell’imbasciaria del re di Polonia al principe di Moscovia a d; 12 di Genaro 1570». Первичность «Il successo» доказывается тем фактом, что он полнее. «Венецианец» берет из него отдельные темы и излагает их с сокращениями. Интересно заметить, где мы находим рукопись «Il successo». Это том из Ватиканского архива (Misc. Arm. II, t. 69), составленный из бумаг Портико, собранных им в связи с подготовкой к поездке в Московию. Том открывается интересующим нас списком «Il successo». За ним идет известный список сочинения Шлихтинга. Далее следуют другие материалы, среди которых мы находим еще один рассказ о том же посольстве, который озаглавлен «Contumeliae ac iniuria quibus nuncii . . . sunt affecti». Автор последнего сочинения называет себя. Им оказывается не кто иной, как секретарь польского посольства Андрей Иванович. По предположению Е. Ф. Шмурло, ему же, возможно, принадлежит другое латинское сочинение о польском посольстве 1570 года «Iter nunciorum…». Оно сохранилось в документах Польской нунциатуры (совр. шифр: Segr. Stato, Polonia, t. 4). Иными словами, его появление в Риме также связано с нунциатурой Портико. В бумагах Портико, таким образом, мы находим три рассказа о польском посольстве в Московию 1570 года. Как пишет Е. Ф. Шмурло, два из них, «Contumeliae» и «Iter nunciorum», похожи между собой и заметно отличаются от третьего текста «Il successo». Два первых составлены на латыни (или переведены на латынь). Для Рима этого было достаточно. Однако «Il successo» зачем-то написан по-итальянски. О содержательных различиях у Е. Ф. Шмурло сказано так: «Хотя обиженный тон и недовольство московскими порядками… нетрудно подметить на многих страницах «Successo», все же это отнюдь не заглушает преобладающего мотива сочинения: дать понятие о Москве как стране, народе и правительстве. Не то «Contumeliae»: тут все подобрано с одной определенной целью – вызвать в читателе убеждение в несправедливостях москвитян… Все сводится к перечню нанесенных полякам обид»15. Что нам остается подумать? Возможно, текст «Il successo» принадлежит перу участвовавшего в посольстве итальянца, расположенного к полякам, но имевшего также свои глаза и своих корреспондентов. Определенная близость к «польскому дискурсу», доходящая местами до повторения подробностей рассказов пана Андрея Ивановича, а также попадание «Il successo» в ватиканское «досье Портико», должно быть, свидетельствуют о том, что составитель этого сочинения не был в посольстве неким безвестным тайным агентом, а водил знакомство с важными панами и получал от них информацию. Автор интересующей нас записки, которого мы пока именуем «венецианцем», либо воспользовался этим текстом, либо… он сам и был ее автором. Скорее всего верно последнее. Такая гипотеза – самое простое и логичное объяснение близости двух сочинений.

Вернемся к записке, адресованной венецианскому дожу. Имени автора в тексте нет, но оно фигурирует в заглавии. Якобы это некий «монсиньор Джерио, приор Англии, посланный из Венеции». Текст, о котором идет речь, стал известен русским историкам по копии из собрания коллекционера конца XVIII века аббата Альбертранди. На эту рукопись ссылается Н. М. Карамзин. По тому же списку текст опубликован А. И. Тургеневым. По сообщению Н. М. Карамзина и А. И. Тургенева, в копии указан источник, с которого она сделана: это рукопись Ватиканской библиотеки, имеющая шифр: Vat. Lat., t. 6786. К сожалению, мы не видели этой ватиканской рукописи и потому вынуждены опираться на информацию E. Ф. Шмурло, который с ней работал.

Записка «монсиньора Джерио, приора Англии, посланного из Венеции», имеет несколько странное заглавие: «Discorso di Monsignor Gerio Priore d’Inghilterra mandato da Venetia, del trattamento che us; il duca di Moscovia alli ambasciatori Pollachi et d’una invasione che fecero gli Tartari in quei paesi, al doge di Venetia». В качестве темы сообщения, помимо польского посольства, в заглавии упоминается некий татарский набег на Московию. E. Ф. Шмурло объясняет, в чем дело. В списке аббата Альбертранди два текста даны под одним общим заголовком. Это записка «Джерио» о польском посольстве 1570 года и польская газета с описанием сожжения Москвы Девлет Гиреем в 1571 году. Этот второй текст, возможно, был приложен к письму «монсиньора Джерио» им самим либо кем-то, кто сделал для себя его копию. У А. И. Тургенева газета о татарском набеге тоже опубликована, но отдельно, как самостоятельный документ, через три документа после свидетельства «монсиньора Джерио». Название, доставшееся в издании А. И. Тургенева одному письму «Джерио», точно воспроизводит общее заглавие двух текстов в копии аббата Альбертранди. То же самое заглавие упоминают Н. М. Карамзин, а также описание рукописи в собрании петербургской Публичной библиотеки, где она в конце концов оказалась17. E. Ф. Шмурло сообщает, что общее заглавие для двух текстов существует также в ватиканской рукописи, послужившей протографом, однако дословного совпадения нет. Оно звучит так: «Del barbaro et bestiale trattamento che us; il duca de Moscovia alli ambassadori Polacchi et d’una invasione che fecero gli Tartari in que’ paesi ove havendo vinte doe bataglie con grandissima mortalit; da paesani abrusciorono anchora sin a la cita metropoli del duca fuggito et menorno via da 150/m. schiavi». Как мы видим, оно длиннее, а самое главное, похоже, отсутствует имя «приора Англии» «монсиньора Джерио». Далее, мы узнаем от E. Ф. Шмурло точное название польской газеты: «Ex Polonia die 14 Iulii 1571». Но это все, что он сообщает. Где и как упомянут «Джерио», остается неясным.

Имя автора записки «монсиньора Джерио, приора Англии, посланного из Венеции», не вызывает у E. Ф. Шмурло и его предшественников никаких вопросов. Нас это имя ставит в тупик. Речь идет должности внутри Мальтийского ордена, но, если сказать коротко, в этот момент ее не существует. Много десятилетий назад в Англии победила Реформация, орден на территории Англии был распущен, и английские монархи давно отказались признавать такую должность. В последней трети XVI века Великими приорами Англии там время от времени называют кого-то из лидеров английского католического сопротивления. В литературе есть смутные сведения о том, что в Италии звучный титул в те же годы дается кому-то из итальянцев. Тем не менее сколько-нибудь достоверных списков Великих приоров Англии для интересующего нас исторического периода не существует ни в официальной историографии Мальтийского ордена, ни где-либо еще. Кроме послания венецианскому дожу, нет ни единого документа, подтверждающего существование Великого приора Англии по имени Джерио. Более того, человека с таким именем не удается найти не только среди приоров, но даже в списках рыцарей Мальтийского ордена.

Есть один неопубликованный текст, который может иметь отношение к интересующему нас лицу. Он сохранился в большом числе списков. Мы познакомились с копией, хранящейся в отделе рукописей Biblioteca Nazionale Centrale во Флоренции (Fondo Capponi, cod. 24, «Tre discorsi del Priore d’Inghilterra al Papa»). В этих материалах некий «приор Англии» рассуждает о том, как привести к подчинению Св. Престолу две страны – Англию и Московию. Нам показалось, что ничего особенно интересного об обращении Московии там не сказано, кроме уточнения, что попасть в страну планируется северным путем, через будущий Архангельск. Напомним, что этот путь был открыт и использовался в XVI веке англичанами. Имя папы, к которому обращается автор, не названо, однако в заглавиях других списков фигурирует имя папы Пия V18. «Приор Англии» остается безымянным. Если предположить, что «приор Англии» здесь и в записке, поданной на имя венецианского дожа, – одно лицо, данный текст должен предшествовать его поездке в Московию. Следовательно, она была для него осуществлением давнего и обдуманного плана.
Не факт, что этот план тут и изложен. Мы ведь ничего не знаем ни об этом человеке, ни о его ситуации. «Приор Англии» мог ехать в Московию вовсе не ради обращения московитов, а, например, по заданию испанского короля Филиппа II или, скажем, Венецианской Синьории, тогда как папа и Римская курия могли интересовать его в другой связи. Например, тот искал расположения папы, мечтая стать кардиналом. Сказанное – пока – выглядит безответственной фантазией. Мы хотим сказать только одно: читая такой документ, мы готовы принять его за выношенный человеком замысел и высказанное желание. А дело может обстоять совсем не так. Сказанное относится к любому из наших документов. Трудно бывает отделять то, что нам сообщили, от того, что невольно додумано нами.
Сближению этих материалов, подписанных безымянным «приором Англии», и записки «монсиньора Джерио, приора Англии, посланного из Венеции», мешает, по меньшей мере, одно обстоятельство, а именно язык. Письмо венецианскому дожу составлено на итальянском языке, и нет оснований думать, что это перевод. В известной нам флорентийской рукописи тексты, написанные на имя папы Римского, – это латинские оригиналы с приложенными к ним итальянскими переводами.

Оставим пока «монсиньора Джерио» и займемся «приором Англии, посланным из Венеции». Все говорит за то, что этот человек должен был носить имя сэра Ричарда Шелли. На прямой вопрос, был ли сэр Ричард «приором Англии», трудно сказать уверенное «да». Назвать его «венецианцем», наверное, было бы еще большей натяжкой. Мы скажем так: если современники слышали о Великом приоре Англии, проживающим в Венеции, они полагали, что речь идет о Ричарде Шелли.

Сэр Ричард был причастен к кратковременной реставрации Мальтийского ордена в Англии, предпринятой в конце правления католички Марии Кровавой. При ней Великим приором стал Томас Трешем, а Ричард Шелли получил вторую по значению должность «туркопольера». Это надо пояснить. В Мальтийском ордене существовало около десятка высших почетных должностей, которые были поделены между его региональными и национальными отделениями – приоратами. По установившейся традиции, на должность «туркопольера» назначался англичанин. Иными словами, две упомянутые должности Великого приора Англии и «туркопольера» не были связаны отношениями субординации. Являясь вторым лицом в английском подразделении Мальтийского ордена, «туркопольер» никоим образом не был «заместителем» Великого приора, готовым занять его место в случае его смерти. Королева Мария скончалась в 1558 году. Корона вернулась протестантам с понятными последствиями для Мальтийского ордена в Англии. Трешем умер год спустя. Ричард Шелли, оказавшийся в эмиграции, видимо, несколько лет не назывался «приором Англии». Одно время он оказывал дипломатические услуги испанскому королю Филиппу II. Что произошло потом, не совсем ясно. Мы имеем противоречивые свидетельства.

По словам одного из биографов, в 1566 году, не желая идти против воли английской королевы Елизаветы, Шелли отказывается от должности Великого приора Англии. Одновременно в собственной историографии мальтийских рыцарей мы встречаем прямо противоположные сведения. Автор – Джакомо Босио. К 1566 году он приурочивает сообщение о том, как приор Англии Ричард Шелли впервые прибыл на Мальту и тут же затеял спор о своем месте в орденском Совете. Шелли настаивает на том, что он должен сидеть выше всех итальянских приоров. Под 1568 годом Босио приводит информацию о тяжбе Ричарда Шелли с приором Капуи Пьетро ди Монте. Речь по-прежнему идет о порядке занятия мест и о том, кто из приоров должен выступать первым. «Великому приору Англии» в очередной раз отказывают в его претензиях. Вскоре после этого умирает глава Мальтийского ордена, легендарный Жан де Ла-Валетт, и на его место избирается тот самый Пьетро ди Монте. На освободившуюся должность приора Капуи назначают другого. Надоевший всем английский скандалист тут же пытается сесть выше нового приора Капуи. Между ними завязывается перепалка, и их выставляют за дверь обоих. Это все эпизоды с участием сэра Ричарда. Ничем другим в истории ордена он не запомнился.

Не удивительно, что Шелли вскоре оставил Мальту и удалился в Венецию. С короткими перерывами он прожил там до конца дней. Что касается его жизненных целей, он по-прежнему стремится идти двумя путями одновременно. Сэр Ричард Шелли тяготился вынужденной эмиграцией. Мечта о возвращении в Англию сделала его английским шпионом. Шелли снабжал своих соотечественников секретной информацией о планах иезуитов в Англии, «Великой армаде» своего прошлого благодетеля короля Филиппа II. Попытки Шелли заявить о своей лояльности английской королеве не являются большой тайной. «Приора Англии» в глаза называют ее «другом и шпионом». В то же самое время Шелли помышляет о карьере в католической иерархии. Он мечтает стать кардиналом, чтобы представлять в курии Англию. Иллюстрацией его усилий в этом направлении явно служит упомянутая выше записка «приора Англии» папе Пию V с изложением плана «подчинения этого королевства».
Московия, как ни странно, также входит в круг интересов английского проходимца. Поездка Шелли в Московию впервые была запланирована в 1562 году. Он должен был отправиться в качестве посла испанского короля Филиппа II и его брата германского императора в Персию. Филипп II в письме португальскому королю Себастьяну от июня 1562 года поясняет план путешествия Ричарда Шелли. Дорога в Персию должна была пролегать «через Польшу и Московию», а возвращение планировалось осуществить на португальских кораблях через Ормузский пролив21. В разгар войны с «Турком» персидский шаг представлялся в Европе ценным военным союзником. Однако германский император вскоре заключил с турками мир, и потребность в посольстве Шелли отпала.
Таким образом, в португальских материалах мы находим еще одно подтверждение того, что к путешествию в Московию Шелли давно готовился. Еще более интересен другой текст, определенно имеющий отношение к поездке Шелли в Московию в составе польского посольства весной-летом 1570 года. Это письмо неких «английских католиков» папе Пию V с просьбой сделать приора Англии Ричарда Шелли кардиналом. Документ не опубликован, а рукописи мы не видели. Мы знаем об этом тексте из двух источников. В одном английском издании есть английский перевод этого письма. Мы надеемся, что перевод точный. Рукопись хранится в Ватиканской библиотеке под шифром Vat. Lat. 6436 (интересующий нас текст находится на странице 262r). Электронный каталог Ватиканской библиотеки и есть наш второй источник2. Первое, на что стоит обратить внимание, – это владелец рукописи. Она представляет собой сборник avvisi (рукописных «газет») и похожих на них текстов за 1565–1571 годы, принадлежавший кардиналу Мороне. Напомним себе, что Джованни Мороне (ум. в 1580 году) на протяжении долгого времени являлся одним из главных действующих лиц в попытках Римской курии завязать отношения с царем Иваном Грозным. Кардиналу Мороне даже доводилось ему писать. К слову сказать, вышеупомянутая рукопись, содержащая записку «монсиньора Джерио приора Англии, посланного из Венеции», происходит из личного архива кардинала Сирлето. Сирлето не был таким «специалистом» по России, однако, как только заходит речь о контактах с Московией, он все время находится где-то рядом. Если Мороне – непременный участник дел, то кардинал Сирлето мелькает в каких-то консультативных комиссиях. Оба кардинала относятся к числу ключевых фигур Римской курии, прямо или косвенно причастных к ее восточной политике. Мы пустились в эти долгие объяснения ради одной фразы из письма «английских католиков», которая того стоит. Отсутствие Ричарда Шелли в настоящий момент «английские католики» объясняют так: «Он человек, хорошо разбирающийся в делах всего мира, и по этой причине Венецианская Синьория решила отправить его в Московию и Персию, чтобы вооружить эти народы на войну против турок». Если бы в нашем распоряжении был только английский перевод, который мы цитируем, мы бы не поняли, что здесь подразумевается то самое польское посольство. Английские издатель дает примерную дату документа, который, по его мнению, был составлен в 1574–1575 годах. Это недоразумение. Согласно каталогу «Ватиканы», время и место написания ходатайства неведомых «английских католиков» указаны точно: «Lovanii, pridie kal. martii 1570», то есть документ составлен в городе Лувене, в Южных Нидерландах, 28 февраля 1570 года.

Нам трудно трактовать это неожиданное свидетельство о миссии «приора Англии». Скорее всего источником информации о своей поездке в Московию, достигшей Лувена, являлся он сам. В роли интерпретатора выступает сам сэр Ричард, и он явно заинтересован в том, чтобы представить свою миссию важным делом. Дата отъезда Ричарда Шелли в Московию предшествовала Кипрской войне. Напомним, что посольство выехало в Московию со съезда в Люблине, на котором было провозглашено объединение Польши и Литвы в единое государство Речь Посполитую, летом 1569 года. Хотя Шелли мог присоединиться к посольству по дороге, в начале февраля 1570 года оно уже находилось в пределах Московского царства. Вывод, который хотелось бы сделать, касается самой возможности связаться с правителем Московии. Если бы венецианцы в 1570, 1571, 1572 годах не рассчитывали на помощь тем, кто не собирался им помогать, они бы решили вопрос своими силами.

Для сравнения можно указать на венецианское посольство в Персию, которое состоялось, хотя добраться до Персии, наверное, было труднее, чем до Москвы. Венецианский агент Винченцо Алессандри ехал в Персию не через Московию, а добирался инкогнито через Молдавию и Турцию. Материалы этой миссии известны и опубликованы. Обсуждение в Совете Десяти писем венецианского дожа персидскому шаху и инструкции, полученной Винченцо Алессандри, датированы 27 и 30 октября 1570 года. Его первые отчеты венецианским властям, написанные с дороги, – 24 и 25 июля 1572 года. Вернувшись в Венецию, Винченцо Алессандри составляет финальный отчет об итогах своего посольства 24 сентября и докладывает его на заседании Совета Десяти и Дзонты 11 октября того же года24. Глядя в эти многочисленные тексты, задаешься вопросом: где документы о задании «приора Англии», если его действительно куда-то посылали и нас не водят за нос?

Все вышесказанное кажется убедительным доказательством того, что настоящим автором записки о польском посольстве 1570 года и тирании Ивана Грозного, поданной венецианскому дожу, являлся не некий «Джерио», а английский авантюрист Ричард Шелли. Венеция была маленьким городом, чтобы в ней жило больше одного «Великого приора Англии». Нам остается разобраться с «Джерио». Первой мыслью является испорченность этого имени в рукописной традиции, но это предположение не слишком правдоподобно. Долгой рукописной традиции здесь быть не может. Владелец рукописи кардинал Сирлето получал информацию из первых рук. Непривычное имя Шелли в Италии и Испании переделывали так, что его не всегда легко узнать. Похоже, сам сэр Ричард относился к этому с юмором. В Венеции Шелли назывался «графом Конкильо» – от слова «conchiglia», «раковина», являвшего переводом английского слова «shell». Вместе с тем превращение «Шелли» в «Джерио» с трудом объяснимо фонетически. Лучше эту мысль оставить, ибо есть еще один момент, почему-то не замеченный исследователями. «Джерио», как мы помним, именуется «монсиньором». Это обращение применимо только к епископу или кардиналу. Обычным обращением к приорам и самому Великому магистру Мальтинского ордена было «фра», «брат». «Монсиньорами» они называться не могут. Между тем один «монсиньор Джерио» историкам известен. Это Филиппо Джерио (он же Gheri, Ghieri или Geri), уроженец Пистойи и епископ острова Искья, затем епископ Ассизи. На протяжении многих лет он был секретарем кардинала Мороне. При этом Филиппо Джерио ничто не связывает с Венецией, тем более он никогда не назывался «Великим приором Англии», и не похоже, чтобы в 1570 году он уезжал из Италии. Возможно, как человек Мороне он был причастен к передаче бумаги, и имена «монсиньора Джерио» и «приора Англии, посланного из Венеции» слились вместе по недоразумению. Чтобы решить вопрос окончательно, надо увидеть ватиканскую рукопись. Кардинал Сирлето, безусловно, знал того и другого, и в его рукописи такой ошибки быть не должно.

Перейдем к следующему вопросу. В письмах венецианцев патриарху Митрофану мы слышим обещание сохранить православную церковь на тех территориях, которые перейдут под власть Венеции. В этой связи нас должен заинтересовать вопрос о том, какой была политика Венецианского государства в отношении православия. Находилось ли это обещание в русле каких-то идей и тенденций или же противоречило всему, что мы знаем?

В литературе можно встретить высказывания о религиозной терпимости венецианцев, якобы отличавшей их от других европейцев и особенно папского Рима. Появление таких интерпретаций объясняется принятием всерьез ряда идеологических картин. Они возникают в Венеции как часть идеологической кампании самопрославления, известной под именем «венецианского мифа». Одновременно подобный образ Венеции как идеальной страны бывает востребован политическими мыслителями в других регионах Запада. Примером такого употребления выдуманного образа Венецианского государства, где последователи всех религий мирно сосуществуют и есть место для свободной дискуссии, может служить «Семичастный разговор» французского автора Жана Бодена. Исследователи, занимающиеся отношениями Венеции и греков, отмечают, что подобные идеологические построения далеки от жизни. Авторитетный исследователь Джорджо Федальто начинает свою важную статью на волнующую нас тему с разговора о терпимости26. Это понятие сложилось в XVIII веке и применительно к средним векам и началу Нового времени, по мнению автора, является анахронизмом. Разное отношение к иноверцам в интересующую нас эпоху определяется другими фактами. Главным мотивом действия или равнодушия выступают требования общественной жизни, а именно коммунальный принцип ее организации, предшествовавший эпохе государственного суверенитета. В такой ситуации безразличие к иноверцам, как ни странно, может себе позволить главный хранитель устоев христианства, Римская курия, тогда как общинная жизнь основана на единоверии и не допускает компромиссов.
В Венеции проживала огромная греческая община. Возможно, речь идет о нескольких процентах населения города. Кроме того, православные греки составляли большинство на принадлежавших Венеции островах, крупнейшими из которых были Кипр, Крит и Корфу. Политика Венецианского государства в отношении православия изначально была предельно жесткой. К жестким мерам, предпринятым Венецией на покоренных территориях Византийской империи после Четвертого крестового похода, современный исследователь возводит подлинное начало схизмы, разделения христианства на две конкурирующие силы католиков и православных. Согласно этому рассуждению, давно существовавшие догматические и иные разногласия оставались знанием узкого круга лиц, а настоящее понимание пропасти, разделяющей восточное и западное христианство, отныне очевидной для большинства, пришло в Грецию в результате церковной политики венецианцев после 1204 года. «Схизмы» не было, пока две формы церкви не столкнулись в рамках того, что называют «Венецианской колониальной империей», и в других государствах крестоносцев. Еще раз повторим: дело не в том, что сначала «терпимости» не было, а потом она развилась. Все объясняется формой государственной жизни, для которой религиозное инакомыслие может быть или восприниматься допустимым либо разрушительным. Тут надо разделить два вопроса: отношение к приезжим и своим. Венецианцы с их открытостью миру и опытом общения с иноземцами всегда более доброжелательно настроены по отношению к послам из Московии, чем жители Рима, где за спиной «московитов» изливают желчь. В том, что касается венецианских греков, дело обстоит с точностью до наоборот. Удивительный, но объяснимый факт – неожиданные симпатии римских пап к проживающим в Венеции грекам на протяжении всей первой половины XVI века. Венеция их угнетает, а папы выступают их заступниками. Несмотря на отчаянные протесты венецианских патриархов, несколько римских пап фактически поддержало саботаж Флорентийской унии православными греками Венеции. Речь идет в том числе о неприятии ими ключевых догматов латинской церкви. Папы проявляют в этом вопросе удивительное равнодушие. Поддержка с их стороны помогала складываться полунезависимой греческой общине, которой папы пытались покровительствовать через голову местных церковных властей.

Затем ситуация меняется. Если в Венеции вырастала фактическая религиозная свобода, папство движется в противоположном направлении. После Тридентского собора в католической церкви существует тенденция к ущемлению прав религиозных меньшинств. В 1564 году папа Пий IV своей буллой подчинил всех греков латинским епископам, перечеркнув тем самым привилегии, полученные венецианскими греками от его предшественников Льва X, Климента VII и Павла III. В булле Пия V «In coena Domini» 1569 года содержался запрет всем христианским государям принимать иноверцев в своих владениях. Публикация этой буллы, стремившейся навязать христианскому миру некие идеальные представления о власти папы, натолкнулась на сопротивление ряда правителей Европы из-за содержавшихся в ней покушений на их прерогативы. Многие из них, в том числе Венеция отказалась публиковать буллу на своей территории. Таким образом, практических последствий для православных греков Венеции она не имела, но настроение папы, наверное, она передает.

Венецианцы вынуждены измениться перед лицом турецкой опасности. Она требовала от них повернуться лицом к православному миру. Предложения, прозвучавшие в письмах Константинопольскому патриарху, для самой Венеции – революционный шаг. Реализация этих предложений означала слом традиционной модели власти венецианской администрации на греческих территориях. Если мы приходим к этим констатациям, то тогда перестает быть понятным, как эти посулы собирались выполнять.

Уточнить наше понимание этой ситуации помогут другие материалы. Вскоре после несчастной Кипрской войны положение греческой общины в Венеции кардинальным образом меняется. В 1573 году оканчивается строительство греческой церкви Сан Джорджо деи Гречи. Еще через несколько лет в Венеции фактически появляется православный епископ. Эта история упомянута в одной из «супплик» Григория Малаксы. Напомним, что Григорий Малакса позавидовал величине пенсии, положенной венецианским правительством поселившемуся в Венеции греческому митрополиту Филадельфийскому Гавриилу Севиру. Детство и юность Гавриила Севира прошли на Крите, венецианских Ионических островах, затем в стенах Падуанского университета. Став православным священником, он несколько лет действует в греческой общине Венеции. Во время его посещения Стамбула-Константинополя патриарх Константинопольский рукополагает Гавриила Севира в митрополиты Филадельфийские. Вместо того, чтобы отправиться в назначенную ему епархию, по соглашению с венецианским правительством он вновь появляется в Венеции. Венецианские власти признают за ним роль главы православных города и венецианских владений в Италии, Далмации и на греческих островах. Константинопольский патриарх в конце концов это одобряет. Митрополиты Филадельфийские, Гавриил Севир и его преемники, получают от патриарха разрешение проживать в Венеции в качестве представителей константинопольской церкви – патриарших экзархов. Такая форма существования православия в Венецианском государстве во главе с номинальными митрополитами Филадельфийскими, фактически выступавшими венецианскими епископами, стала постоянной и сохранялась с перерывами до конца XVIII века.
Так дело выглядит, если сказать о нем коротко. В то же время наиболее компетентные исследователи говорят о смягчении политики Венеции в отношении православия с рассудительной осторожностью28. Для обеих сторон эти преобразования не означали отказ от платформы Флорентийской унии. Скорее ее осуществление отдалилось во времени. Джорджо Федальто в упомянутой статье приводит любопытные материала, убеждающие в правильности такой интерпретации.

Католики видят в православных несозревших людей, которым требуется время и убедительный моральный пример, чтобы прийти в полной мере к признанию истин католической церкви. Уния воспринимается как отложенное мероприятие или как осуществляющийся процесс, долгий в силу его сложности. Сторонником сближения церквей, бесспорно, является сам митрополит Филадельфийский. Его разговоры об унии и принятии католических порядков (например, григорианского календаря) вызывали раздражение константинопольского патриарха. Наконец, важны детали того, как он оказался в Венеции. Изначально православные греки вынашивали другой план, который венецианские власти решительно не устраивал. Согласно этому замыслу, митрополит Филадельфийский Гавриил Севир и еще один греческий епископ, оба посвященные в сан патриархом Константинопольским, должны были поселиться на острове Крит и создать там настоящую православную церковную провинцию. Венецианцы приложили усилия к тому, чтобы этого не случилось. Приглашая митрополита Филадельфийского в Венецию, они тем самым избегают худшего.

Вернемся к письмам венецианцев патриарху Митрофану III. Данное ему обещание сохранить православную церковь в Греции, если рассмотреть его в одном ряду с последующими фактами, можно назвать проявлением определенной «тенденции». Жизнь заставила венецианцев допустить существование в Венецианском государстве православной церкви в такой форме, которая не была предусмотрена Флорентийской унией. Вместе с тем следует помнить, как Гавриилу Севиру не дали поселиться на Крите, а заставили жить в Венеции. Греческие епископы посреди греческого мира по-прежнему кажутся чем-то крайне нежелательным. На первый взгляд факты похожи. Потом выясняется, что нельзя придумать лучшей иллюстрации тех трудностей, которые должны были возникнуть на пути выполнения обещания венецианцев, если бы до этого дошло.

О сохранении православия, включая власть православных епископов, в письме Митрофану сказано несколько общих фраз. А как известно, дьявол в деталях. Возможно, тут надо проявить подозрительность и копнуть глубже. У венецианцев были основания считать патриарха Константинопольского готовым к определенным компромиссам с католической церковью. Эпизод, который должен был оставить у них такое впечатление, мы также упомянули выше, пересказывая «супплики» Малаксы. В 1546–1549 годах Митрофан, бывший тогда митрополитом Кесарийским, по заданию константинопольского патриарха ездил в Венецию и Рим. Он разрешает внутренний конфликт в греческой общине Венеции, добивается для нее в Риме приемлемых условий существования и явно не торопится на родину. До его приезда в Италию венецианские греки не имели отношений с константинопольским патриаршеством. Они находились под властью церковного начальства Венеции во главе с венецианскими патриархами и пытались самоутвердиться с помощью папских булл. Приезжий греческий митрополит Митрофан, мешкающий с отъездом, оказался в роли экзарха греческой церкви. Его пребывание в Венеции можно назвать прологом к истории венецианских митрополитов Филадельфийских. Православная Греция буквально вытребовала его обратно. Из-за некоторых рискованных жестов, допущенных Митрофаном в Риме, в Греции митрополита Кесарийского обвинили в пособничестве унии, вынудили вернуться и лишили сана. Подобные обвинения преследовали его впоследствии. Прошло время, и он был избран константинопольским патриархом, затем низложен и избран вновь, наконец, в 1580 году низложен с патриаршества во второй и последний раз как явный пособник унии. Возможно, нам лучше отнестись к этим обвинениям с осторожностью. Тем не менее очевидно, что патриарх Митрофан был человеком, открытым для диалога с католиками и готовым сделать шаги им навстречу. Вряд ли весной 1570 года в Венеции об этом не помнили.
Перейдем к союзникам Венеции по антитурецкой лиге. У них, естественно, могли быть свои планы и интересы, вступающие в противоречие с изложенным проектом венецианцев. Балканы находятся на периферии интересов испанского короля Филиппа II. Он желал победы над турецким флотом, но его планы экспансии в Средиземноморье были нацелены на Северную Африку. Учреждениями испанской короны, бравшими на себя труды и ответственность за испанскую политику в «Леванте» (к которому испанцы относили Грецию), были Неаполитанское и Сицилийское вице-королевства. В частности, в их ведении находилась обширная шпионская сеть в турецких владениях, опиравшаяся на сочувствующих греков. Испанцы имели влияние в «горячих точках» Балканского полуострова, ряде неспокойных территорий, где турецкая власть оспаривалась местными инсургентами. Стоит прибавить, что в Центральной и Южной Италии, в том числе в папском государстве и Неаполитанском и Сицилийском вице-королевствах, проживала большая диаспора выходцев с Балкан, не потерявшая связи с родиной. Греки были православными, а албанцы – как православными, так и католиками. Военные отряды албанских и греческих наемников-стратиотов служили многих правителям и в первую очередь Венеции и Испании. Наконец, флот обоих государств не в последнюю очередь держался на греках. Впрочем, то же можно сказать о турецком флоте. На наше счастье, данный материал хорошо изучен. Почти всем, о чем хотелось бы рассказать, мы обязаны одному человеку, греческому историку Янису Хасиотису.
Испанцев и греков связывают странные отношения. Первые не испытывают ко вторым ни особенной симпатии, ни большого доверия, они для них «хитрые схизматики». Тем не менее между Испанием и Венецией греки выбирают Испанию. Тем из них, кто мечтал об освобождении Греции от турецкого владычества, традиционная враждебность испанской короны по отношению к Османской империи давала больше надежды на осуществление их планов. Напротив, Венеция пыталась лавировать, если не была дружественна Турции. Она озабочена сохранением мира и стремилась избежать любых не нужных ей осложнений в турецких владениях, которые могли спровоцировать турок. Венецианцы всячески препятствуют связям балканских инсургентов с испанцами также потому, что рассматривают турецкие Балканы как собственную сферу влияния.

Наиболее значительной секретной операции испанцев в Османской империи накануне Кипрской войны, осуществленной руками греков, была миссия Джованни или Хуана Барелли, или Яниса Варелиса29. Варелис был уроженцем Корфу и членом Мальтийского ордена. Его план тайной войны против Турции первоначально обсуждался с Великим магистром Мальтийского ордена Жаном де Ла-Валеттом, после смерти которого Варелис обращается к испанцам. Сподвижником Варелиса выступает греческий священник с острова Родос, проживающий на Сицилии, по имени «Джованни» или «Хуан» Акидас. Их секретная миссия включала несколько заданий, одно интереснее другого. В частности, речь шла об отравлении наследника турецкого султана, сожжении главной турецкой верфи в Стамбуле-Константинополе, похищении советника султана Селима и заклятого врага Испании, знаменитого еврея Жоао Мигеса, он же Иосеф Наси, он же Иосиф Мендес. Эти меры брался осуществить греческий ренегат Мустафа Лампудис. Еще один ренегат Николай Чернота, или Чернота-Бей, бывший турецким архонтом Пелопоннеса, должен был поднять антитурецкое восстание на юге Греции. Наконец, Варелис и Акидас обещали связаться с патриархом Константинопольским Митрофаном III, с которым якобы тоже имелись какие-то договоренности. Секретная миссия провалилась в самом начале. Варелис и Акидас добрались только до Крита. Потом все пошло не так. Раздосадованные испанцы обвинили Яниса Варелиса в финансовых махинациях и растрате выделенных средств. Дело кончилось для него испанской тюрьмой, откуда он шлет новые письма с изложением грандиозных проектов. Эти события происходят с середины зимы до начала лета 1570 года.

Удивительно то, что в начале Кипрской войны испанцы уклоняются от сотрудничества с греками. Соперничества между Испанией и Венецией за то, кто воспользуется выступлениями балканских инсургентов в своих интересах, не возникает год или полтора, потому что испанцы внезапно делают шаг назад. Поводов так думать много. В распоряжении исследователей имеется протокол переговоров о создании «Священной Лиги», которые шли в Риме на протяжении всего лета 1570 года. Он составлен венецианским послом Микеле Суриано для венецианского правительства, то есть это внутренний документ, которому можно верить. Тема возможного греческого восстания возникает в ходе обсуждения трижды. В первый день переговоров 1 июля папа упоминает его как аргумент в пользу наступательных действий, от которых испанцы поначалу хотят уклониться. На следующий день 2 июля та же тема звучит в устах испанского представителя кардинала Гранвеллы. Он не удовлетворен предлагаемой продолжительностью союза, заключаемого на 12 лет. По мнению кардинала, это расхолодит тех, кто имеет намерение восстать немедленно. Наконец, на заседание 11 июля 1570 года обсуждался вопрос о выборе главнокомандующего, и венецианцы высказывают мнение, что им должен быть венецианец постольку, поскольку «в восточных морях венецианское знамя будет наиболее притягательным, дабы подвигнуть к восстанию тамошних христиан» («che nei mari orientali la bandiera veneziana avrebbe esercitato una maggiore attrattiva, specialmente per indurre alla rivolta i cristiani di quei luoghi»). Ответом испанцев было молчание («queste ragioni non havessero replica»). Венецианцы искренне считают отношения с греками своим козырем, особым преимуществом, которого лишены другие. Испанцы предпочитают промолчать.
В начале Кипрской войны к королю Филиппу II прибывает греческая делегация с просьбой о военном вторжении Испании на Балканы. Ее возглавляет Георгий Мизотерос, действующий от имени неких греческих заговорщиков и нашего старого знакомого патриарха Константинопольского Митрофана. Испанский король ответил отказом, однако грекам дали понять, что такое испанское вторжение может состояться в будущем. О настроении делегации говорит следующая история. Летом 1570 года со слов Георгия Мизотероса в Милане рассказывают о небесном знамении: якобы над Константинополем появилось три солнца, что, по его мнению, предвещает восшествие Филиппа II на троны Византийской и Трапезундской империй31. Нежелание испанцев ввязываться в балканские дела в 1570 году хорошо видно на примере событий в Северном Эпире. Находящиеся здесь город и область Химарра относились к тем тем территориям Балкан, где турецкая власть встречала активное противодействие местного населения. Традиционными союзниками местных предводителей были испанцы Неаполя. Но в 1570 году наступление в этом регионе предпринимают венецианцы. Они рассчитывают отвлечь силы Османской империи от гибнущего Кипра. В союзе с местным населением и в основном его руками Венеция, действительно, одерживают здесь ряд локальных побед, тогда как испанцы в эти бои почти не вмешиваются. Испанский исследователь Хосе Флористан описывает эту ситуацию в следующих выражениях: «Говоря образно, отношения Венеции с восставшими территориями Османской империи напоминают внезапный, короткий и страстный роман, который оканчивается горьким разочарованием и разрывом, тогда как отношения Испании похожи на долгие ухаживания с подарками и обещаниями, которые, однако, не приводят к свадьбе, о чем размечталась девушка»32.
Еще один примечательный факт: в начальный период Кипрской войны пропадают сведения о столкновениях венецианцев с испанскими агентами. Два таких случая происходят в 1568 году на венецианском острове Корфу, власти которого принимают суровые меры против тех местных греков, кто передает испанцам информацию о перемещениях турецкого флота и событиях на Балканах. Такова вызвавшая скандал история устранения агента испанских властей Неаполя по имени Андреа Аркудис. Венецианцы пытаются объяснить, что тот куда-то уехал, тогда как испанцы уверены, что их информатора с камнем на шее тайно бросили в море. Потому в другой раз агенту испанского губернатора Лечче, имевшему то же задание следить за перемещением турецких войск и обстановкой в Греции, просто велят убраться с Корфу под угрозой расправы33. Исчезнувшие на время испанские агенты вновь появляются на Балканах после победы христиан над турецким флотом в битве при Лепанто. Они действуют в интересах главнокомандующего флотом союзников Хуана Австрийского, который помышляет о том, что создать себе королевство на Балканах, и не жалеет денег на тайные операции. Первый испанский агент, которого с начала войны задерживают венецианцы, – некто Хуан де Стай (так называют его испанские источники), в конце 1571 года направлявшийся на полуостров Мани, место активных выступлений греческих повстанцев, с которыми венецианцы имели свои договоренности.

Настоящее соперничество между Венецией и испанцами за греческих союзников вспыхивает только в 1571 году, и у венецианцев в этой борьбе нет шансов на успех. То, что испанцы вытесняют венецианцев в кругах балканских заговорщиков, становится очевидно в конце 1571 – начале 1572 года. Как ни странно, испанцы по-прежнему прикладывают к этому мало усилий. Для Филиппа II приоритетным остается североафриканский театр военных действий. Планы его сводного брата Хуана Австрийского о том, чтобы выкроить для себя королевство в Греции, Филиппа II злят. Зримая переориентация балканских инсургентов на испанскую корону – выбор греков на полуострове Мани и многих других местах. Победа при Лепанто резко увеличила престиж Испании и ее военной мощи. Это сопровождается падением влияния Венеции даже среди ее старых союзников. Греки упорно считают венецианцев если не друзьями турок, то, во всяком случае, людьми, которым нельзя доверять. Мы читали это между строк в записке Григория Малаксы, а теперь понимаем, насколько эта мысль сильна.
Возможно, читатель решит, что мы называем слишком много греческих имен, которые, естественно, никому и ничего не говорят. Однако это стоило сделать. Дело в том, что едва ли не большинство упомянутых греков, связанных с испанцами, являются… венецианскими подданными. Барелли или Варелис – не просто уроженец острова Корфу, находящегося под властью венецианцев. Его родные – важные члены венецианской греческой общины. Георгий Мизотерос, он же по-венециански Дзордзи Грило, – еще один подданный венецианского дожа, мечтающий отдать троны «Греции и Трапезунда» испанскому королю Филиппу II, и т. д. И вот жемчужина открытий Яниса Хасиотиса: едва ли не самым ценными агентом испанских властей, поставляющим им информацию о ситуации на Балканах, является… Мануил Грицунис, тот самый учитель арифметики и тайный агент венецианцев, посланный ими в мае 1570 года к патриарху Митрофану.

Как в Риме смотрели на желание Венеции возглавить восставшую Грецию и завязать отношения с правителем Московии? Как это отношение папской курии менялось в течение времени? Нам остается рассмотреть реакцию Св. Престола. В данном случае, мы лишены надежной опоры в историографии. Отношения греков с Испанской монархией стали предметом доскональных исследований Я. Хасиотиса и Х. Флористана. Их труды настолько основательны, что мы имеем ясную картину. Со временем в ней могут появиться новые детали, но главные линии наверняка останутся неизменными. Отношение папства к волнениям и обещаниям восстаний в Греции подобным образом не изучено. Конечно, историография «Священной Лиги» 1570–1573 годов огромна, и многие исследователи касались интересующего нас вопроса. Мы узнаем из литературы отдельные тексты, однако не факт, что наша картина полна и мы не упускаем чего-то важного.

Несколько источников. Речь идет о сочинениях, адресованных папе Римскому и излагающих план войны с «Турком». Один текст анонимный, он озаглавлен: «Discorso dedicato al beatissimo et santissimo papa Pio Quinto circa il modo riuscibile et sicuro per far l’impresa et cruciata contro il gran Turco». Мы снова не видели рукописи, а знаем об этом сочинении со слов отечественного исследователя В. В. Макушева и румынского историка и дипломата Т. Джувара. Излагаемый план военных действий поистине грандиозен и предусматривает полную и окончательную победу христиан, включающую завоевание святых мест христианства в Палестине. Там уже придется действовать в союзе с «королем Персии». По поводу другого потенциального союзника на Востоке, легендарного государства «пресвитера Иоанна», автор высказывает надежду, что с него хватит Египта, и Палестина останется за папой Римским. Поскольку в заглавии упомянут «крестовый поход» против «Великого Турка», terminus post quem – папская булла с объявлением крестового похода на два года. Она была обнародована в конце мая 1571 года. Впрочем, возможно, текст написан несколько позже. Такие мечтания могли возникнуть на волне надежд, внушенных победой при Лепанто 7 октября 1571 года. Новость о грандиозной победе при Лепанто достигли Рима в первых числах ноября. Видимо, около этого времени неизвестный автор и берется за перо. Под конец текст кажется довольно вздорным, но сначала карнавальной праздничности в нем меньше, а больше деловых соображений об организации христианского вторжения. Оно должно начаться с адриатического побережья Балканского полуострова. Прологом к нему послужит антитурецкое восстание местных христиан. По словам В. В. Макушева, «неизвестный автор предлагает произвести восстание христиан в Турции при помощи их единоплеменников, поселившихся во многих местах Италии и преимущественно в Неаполитанском королевстве и в Марке Анконской» (последняя относится к землям папского государства). Далее говорится о необходимости взять с собой не только священников, нужных при войске, но и проповедников «для скорейшего обращения еретиков (то есть православных) в католическую веру» («di modo che pi; presto unissero gli heretici con li catolici».

Мы не знаем в точности, как в папской курии могли отнестись к обещанию венецианцев сохранить православие после победы над «Турком». Тем не менее мы в праве предположить, что в курии не были этому рады. Т. Джувара и В. В. Макушев ссылаются на один и тот же список сочинения, который хранится в миланской библиотеке Ambrosiana (шифр: R 121 sup., f. 233r–249v). Выясняется, что другая копия была в личном архиве Антонио Мария Грациани37. Человек, о котором идет речь, – секретарь того самого кардинала Коммендоне, к которому обращаются венецианцы, пытаясь переслать свои письма в Московию. Архивом Грациани стали бумаги кардинала Коммендоне, его корреспонденция и другие служебные документы. Это твердое доказательство того, что сочинение в курии было прочитано и сообщено тем лицам, в чьих руках находились нити практической политики.
Другое сочинение похожего рода опубликовано. Его автор – некто Иероним Буккья, Бука или Бучич, довольно известная личность, уроженец города Котор, принадлежавшего Венеции, успевший в прошлом побывать тайным осведомителем множества правителей и других влиятельных лиц, как испанский шпион попавший однажды в венецианскую тюрьму, а в интересующий нас период, кажется, связанный с кардиналом Алессандро Фарнезе. Его текст интересен своей антивенецианской направленностью, которая выглядит востребованной в Риме. Мысль автора состоит в том, что его надо сделать «королем Боснии». По его заверениям, жители Балкан с радостью подчинятся своему соотечественнику. Венецианцам об этом плане знать не надо, все осуществится без их участия, силами одних испанцев при поддержке местного населения. Венеция должна быть поставлена перед свершившимся фактом38. В Риме рассматривают другого кандидата в качестве будущего правителя земель, отвоеванных у турок, мечтающего утвердиться в обход венецианцев. Мы имеем в виду уже упомянутые притязания дона Хуана Австрийского. Один испанский историк рассказывает о прибытии к Хуану Австрийскому в Мессину во время подготовки к военной кампании 1572 года секретной миссии албанцев и греков с предложением стать их королем. Папский адмирал Маркантонио Колонна в письме от 9 июня 1572 года, упоминая этот факт, пишет так: папа об этом наверняка знает.
Вернемся в Венецию. Записка Малаксы не являлась единственным планом организации восстания на Балканах в пользу венецианцев. Таких обращений греков и албанцев к венецианским властям в начале Кипрской войны было несколько. Мы остановимся на одном. Вскоре после Григория Малаксы, в июне 1570 года свой план военного десанта в Греции, которому должны были сопутствовать мятежи местного населения в Албании, Химарре, на полуострове Мани, представил Совету Десяти грек Андреа Лондано, или Лонданос, уроженец Нафплиона. Замысел предусматривал атаковать стратегический Корифский перешеек с последующей оккупацией Арголиды, а за ней всего Пелопоннеса. Уточнялись силы противника в разных крепостях, характер их укреплений, мобильные резервы турок, которые могли быть переброшены, чтобы отразить удар. По меньшей мере, два момента заслуживают быть отмеченными. Во-первых, текст Андреа Лондано оказался нужнее бумаги Малаксы. В 1570 и 1571 годах его вручают венецианским командирам. Во-вторых, мы снова видим, как охотно греки делятся идеей антитурецкого восстания на Балканах со всеми, кто может им помочь. Очевидно, разочаровавшись в венецианцах, в феврале 1572 года Андреа Лондано излагает свой план великому герцогу Тосканскому41. Откуда взялся и куда пропал Григорий Малакса, нам остается только догадываться.


2) Поэмы Антонио Молино

В нашем распоряжении есть еще один, необычный источник. В общем это литературные тексты. Мы бы так их назвали. Проблема в том, что привычного разделения «литературы» и «истории» в них нет. Нам придется в этом убедиться. Наверное, такое смешение «правды» и «вымысла» является довольно распространенным фактом венецианской культуры рассматриваемого времени. Поэзия и художественный вымысел, украшающие информацию, возникают там, где нам было бы привычно встретить документальное повествование. В другой ситуации, наверное, мы могли бы оставить подобные тексты без внимания как факт «литературы», потратив наше время на что-то более понятное. В данном случае, так поступить нельзя, потому что заменить эти тексты нечем.

Автор – венецианец Антонио Молино по прозвищу Burchiello, имевший, кроме того, изрядное количество литературных псевдонимов. Интересующие нас тексты написаны от имени их главного героя – венецианского грека Маноли Блесси из Нафплиона. Язык этих сочинений в высшей степени необычный. Сам автор называет его «нашим греко-итальянским» (или «итальянизированным греческим», «Gresesca Talianao). Мы бы сказали так: перед нами венецианский диалект с привнесением слов и оборотов новогреческого языка. Такая форма речи, по мысли автора, является комической имитацией языка cтратиотов, солдат на службе венецианского государства албанского, славянского, греческого происхождения и традиционных героев венецианской комической литературы XVI века. Нужно добавить, что данный язык – сложная искусственная система, сконструированная для нужд поэзии и сцены. С реальными языковыми практиками он никак не связан. Такие выдуманные языки и использование диалектов в качестве средства комического изображения персонажей разного происхождения и общественного положения распространены в венецианской литературе. Достаточно вспомнить, что это один из главных изобразительных приемов в венецианской commedia dell’arte. Во времена Молино известны похожие смеси романской основы, которая темна сама по себе, с немецким, турецким и другими языками. Греческие слова и выражения кажутся самой простой частью лингвистического материала текстов, которые мы собираемся прокомментировать. Очевидно, в них тоже можно отыскать свои особенности, но они просты. Так, мы встречаем признак диалекта острова Крит – превращение «л» в «р» перед согласным: ;;;;;;; – ;;;;;;;. В текстах, которые хотим разобрать, определенную трудность представляют всего два или три греческих слова, о которых не ясно, греческие они или романские. Для автора – который, действительно, прожил несколько лет на Крите – греческий язык неродной, и в том, как он с ним обращается, нет особенной выдумки. Напротив, романская основа выглядит намеренно усложненной речью. В понимании некоторых мест нет единства даже среди специалистов по венецианской литературе.
Маноли Блесси – литературный герой самого известного сочинения Антонио Молино «I fatti e le prodezze di Manoli Blessi Strathioto», изданного в Венеции в 1561 году. Это эпическая поэма о совершенном рыцаре в десяти песнях, написанная октавами. Она навеяна «Неистовым Роландом» Ариосто и другими похожими сочинениями, однако является скорее бурлескной пародией на жанр рыцарских поэм. Содержание «I fatti e le prodezze» очень сложное, чтобы его можно было коротко пересказать. Хотелось бы указать только на ряд эпизодов, которые нам пригодятся в будущем. Один из подвигов Маноли Блесси – победа в бою с семиголовой гидрой и гарпиями, опустошавшими Арголиду. Видимо, из поэмы Боярдо «Влюбленный Роланд» автор заимствует образ могущественного правителя «великого султана Черкассии».

Автор не возвращался к своему герою около десяти лет. С началом Кипрской войны Антонио Молино от имени своего литературного персонажа пишет целый ряд поэм, которые представляют собой отклики на отдельные события войны. Первым таким текстом, очевидно, было сочинение «Маноли Блесси» о взятии турками столицы острова Кипр Никосии: «Il vero successo della presa di Nicosia in Cipro di Manoli Blessi Strathiotto» (Venezia, 1572). Греческий исследователь К. Сатас обращает наше внимание на то, что этот текст фактически автором датирован: после «Il vero successo» в венецианском издании 1572 года следует стихотворное «Пророчество», датированное «тем же днем 1 сентября 1570 года»42. Принять эту дату, однако, никак нельзя. Никосия пала на самом деле только 9 сентября, и еще какое-то время потребовалось, чтобы новость достигла Венеции. Вместе с тем о взятии Фамагусты 4 августа 1571 года автор в этой поэме еще не знает. Следовательно, она, действительно, написана по горячим следам. Текст выглядит документальным отчетом о событии, и автор стремится убедить читателя в том, что так оно и есть. По его утверждению, он пишет со слов своего друга, участника обороны города, приславшего ему письмо. Но мы должны признать, что поэма не является строгим историческим документом, фиксирующим только факты. Так, исследователи отмечают, что десять стратиотов, названных в тексте по именам (строфы 4 и 5), – не реальные защитники Никосии, а легендарные солдаты, действовавшие в прошлом43. За «Взятием Никосии» следуют другие поэмы, написанные Антонио Молино от имени стратиота Маноли Блесси. Это сочинение о победе христиан в битве при Лепанто: «Nella rotta dell’armata de Sultan Selin, ultimo re de Turchi» (Venezia, 1571). Оно оканчивается стихотворным обращением «Маноли» к турецкому султану Селиму: после такого поражения ему остается только обратиться в христианство. Отдельная поэма написана на взятие венецианцами крепости Маргарити в Эпире в том же году: «Sopra la presa di Margaritin» (Venezia, 1571). «Маноли Блесси» в предисловии сетует, что его не оказалось на острове Корфу в тот момент, когда оттуда к вражеской крепости выступил венецианский отряд. Все, что он может теперь, – достойно рассказать о произошедшем. Еще один поэтический отклик на Лепанто – «Диалог Селима с евреем Иосифом» «Dialogo de Selin, con Giosuf ebreo de Manoli Blessi» (Venezia, 1571). Удрученный султан жалуется своему советнику Иосефу Наси (который, по слухам, был инициатором турецкого завоевания Кипра) на трудности войны и большую цену, которую ему пришлось заплатить. Оптимистичный еврей в ответ уверяет Селима, что его дела обстоят совсем не так плохо.

Теперь перейдем к самому главному. Между первым сочинением Антонио Молино о придуманном им стратиоте Маноли Блесси и этой странной серией «репортажей с фронта» есть промежуточное звено, нечто среднее. Это текст с вымышленным сюжетом, но привязанный к конкретным событиям и наполненный такими подробностями, которые выглядят отсылками к реальным историческим фактам.

Вся информация дана в нем в таком виде, что его надо раскапывать, как археологический памятник. В нем все движется. Текст озаглавлен так: «Забавный рассказ о четырех товарищах-стратиотах из Албании, поклявшихся отправиться по свету куда глаза глядят, рассказанная их капитаном Маноли Блесси из Нафплиона»44. Однако, открыв предисловие, мы тут же получаем другое описание темы сочинения. По словам автора, оно повествует «о путешествии [Маноли Блесси] в Московию и другие места с четырьмя товарищами-стратиотами, которые поклялись быть братьями» («chesta mia barzalletta… de la viazo fatto in Muscovia e in aldri loghi cum catro cumbagni del Strathia zurandi da frandelli»). Далее автор уверяет, что текст написан в марте 1570 года. Должно быть, отчасти это правда. Но на последних страницах сообщается о смерти дожа Пьетро Лоредана и новом доже Мочениго, то есть событиях начала и середины мая 1570 года. Положение Венеции за это время изменилось кардинально. До конца марта война оставалась угрозой. Часть венецианских политиков во главе с дожем Пьетро Лореданом ратовала за умиротворение турок путем уступок. Затем таких надежд не осталось. Если замысел поэмы был привязан к неким событиям, автору наверняка пришлось его корректировать. Мы должны быть готовы к тому, чтобы встретить в тексте и узнать фрагменты разных замыслов.
Наша гипотеза состоит в том, что сочинение Антонио Молино является своеобразным поэтическим откликом на обсуждавшуюся в Венеции мысль об отправке посольства в Московию, оно ответ на услышанные разговоры. Мы узнаем общественное настроение определенных групп, имеющих отношение к принятию решений. Его чувствуют те, кто находится рядом с ними. Тут надо перестать жаловаться на наш источник, а сказать себе, что ни в каком другом месте такой информации нам не почерпнуть. Конечно, эти флюиды надо уметь интерпретировать, однако для подготовленного разведчика лучше информации не придумаешь. Кто эти люди, общавшиеся с Молино, можно только догадываться. Автор обращается в предисловии как к своему знакомому к человеку, по должности принимавшему участие в заседаниях Совета Десяти и Дзонты. Это великий канцлер Джованни Франческо Оттобон. Острота по поводу его имени кажется весьма фамильярной («Ottobono anzi deca bono», то есть «не восемь, а все десять раз распрекрасный»). Кроме того, хотелось бы указать на приложенные к тексту «сонеты», адресованные разным лицам, в том числе новому дожу Мочениго и его супруге, новой догарессе Лоредане Марчелло. Им обоим автор напоминает, что их избрание на герцогский трон стало исполнением его поэтического пророчества. Пользуясь случаем, Молино хлопочет перед «синьорой Лореданой» за своего родственника, та должна взять его «в свою гвардию», то есть похоже, они действительно знакомы.

Медленное чтение – единственный способ разобраться в информации, которая запечатлелась в этой комической поэме. Маноли и его товарищи – венецианские солдаты на острове Крит. Сказано, что они получают плату от Венецианского государства. Они любители рыцарских турниров, но также защищают остров от турецких пиратов. С острова Крит они пускаются в некое путешествие, цель которого никак не объясняется. Первая мысль – речь идет о военном набеге. Известно, что венецианцы поддерживали тех греков с Корфу и Крита, кто занимался в турецких водах пиратством и набегами. Я. Хасиотис рассказывает несколько таких историй и называет до десятка имен. Среди них были буквально амнистированные преступники, искупающие таким образом свою вину перед Венецианским государством, но были также люди, снаряжавшие корабли по своей инициативе в надежде на добычу. Скорее всего Маноли и его товарищей нельзя отнести к их числу. Едва ли до войны в такие набеги посылали солдат или позволяли отправляться солдатам.
Путь Маноли Блесси и его спутников лежит из порта Хании в Грецию. Однако путешественники делают неожиданный крюк. Первым делом они сплавали на Сицилию и вернулись оттуда на Крит. Никакого внятного объяснения этому факту не приводится. У нас его тоже нет, кроме одной подробности, которая невольно приходит на память. Мы вспоминаем тайную миссию испанского агента Барелли-Варелиса, подготавливавшего серию антитурецких акций. Непосредственное руководство осуществлялось вице-королем Сицилии маркизом Пескара, и мы знаем, что корабль Яниса Варелиса отплыл с Сицилии на Крит в середине января 1570 года. Антонио Молино, писавший в марте, теоретически мог об этом знать. Одной из причин провала операции было то, что на Крите Варелис вел себя крайне несдержанно, так что предприятие утратило всякую секретность. Разумеется, сказанное – пока не более, чем наши домыслы. Они будут чего-то стоить, когда таких странных совпадений мы насчитаем много.

География перемещений Маноли и его друзей по Балканскому полуострову выглядит еще одной загадкой. Они высаживаются на полуострове Мани – одной из южных оконечностей Пелопонесса. Там они находят товарищей, которых принимают в свой небольшой отряд. Герои садятся на коней и дальше все путешествие двигаются верхом. Следующими названными топонимами оказываются места, расположенные на севере Албании («co passado havemo el Valli chie x; apresso del cao Palli», это к северу от Дураццо). Это очень далеко. Чтобы доехать туда с юга Пелопоннеса, надо проделать огромный путь: перебраться через Истм, миновать Центральную Грецию, проехать весь Эпир. Дел у героев в этих краях, кажется, нет, но сказано, что отсюда «начинается набег» («cumenzemo el correria»). Маноли с друзьями приезжают на ярмарку в Масколури, на северо-западе Фессалии. Здесь происходит некое столкновение, в результате которого местный синьор прячется от героев в своем замке. Далее следует еще ряд стычек с турками, из которых Маноли и его товарищи выходят победителями.

Достаточно открыть проект военных действий венецианцев в Греции, представленный Совету Десяти и Дзонте греком Андреа Лондано, о котором мы писали выше, чтобы увидеть в этих хаотичных перемещениях элементы логики. Записка Лондано датирована 7 июня 1570 года, но в ней он ссылается на предложения, сделанные им раньше. Текст начинается с напоминания о тех мерах, которые он уже посоветовал предпринять, а именно совершить с острова Корфу набег на ярмарку в Масколури и заключить военный союз с жителями двух балканских регионов – «Химарры и Албании» и полуострова Мани, – которые через него сами делают такие предложения («risvegliai il sacco che con facilit; si poteva dar a vinti di questo mese alla fiera di Moscolar vicina alla Parga per mezo Corf;, fiera d’una inestimabil importanza, et di far confederati i popoli della Cimera e dell’Albania, et dal Brazzo di Maina, avendomi anco in iscrittio offerto di dar di suoi propriii huomeni i quali non havriano mancato di far il tutto fedelmente»)46. Мы с удивлением видим, что вся география передвижений Маноли и его спутников, показавшаяся нам столь странной, уместилась у Андреа Лондано в одной фразе. Данное совпадение не может быть случайным. Возможно, Антонио Молино буквально держал в руках ту самую бумагу, на которую ссылается Андреа Лондано. Лондано излагает некий план. Поэма в форме художественных образов его показывает. Текст Лондано помогает увидеть несуразности его поэтического переложения. Ярмарка в Масколури действительно уязвима для набега из Албании, но, разумеется, не из северной ее части, куда заехал Маноли, а с южных границ. Лондано называет в этой связи город Паргу, расположенный на территории современной Северной Греции. Кроме того, надо себе напомнить, что территории, ускользавшие из-под турецкого контроля, будь то полуостров Мани или какие-то районы Албании, – труднодоступные местности, где особенно не поездишь. География этих мест и была главной причиной неспособности турецких властей эффективно их контролировать.

Затем Маноли с друзьями перемещаются еще южнее. Должно быть, они снова переезжают Истм, перешеек, отделяющий Пелопоннес от материковой Греции, потому что оказываются на родине Маноли Блесси в Арголиде. Здесь повторяется его подвиг, описанного автором десятью годами раньше в рыцарской поэме «I fatti e le prodezze di Manoli Blessi Strathioto». Он побеждает страшного дракона, терроризировавшего местное население. Вместе с ним погибли два других («do altri»), пораженные втроем одним ударом. Видимо, этот эпизод нужен для приобщения литературного персонажа к самому себе. Оттуда путь стратиотов снова лежит на север. С этого момента географические метания прекращаются. Маноли и его спутники минуют в правильной последовательности Македонию, Болгарию. Слава о победе над драконом бежит впереди них. Повсюду их приветствуют как героев. В Молдавии правитель некоего города зовет стратиотов к себе на службу и сулит им замок и положение сеньоров.
Из этого диалога впервые выясняется что-то о цели путешествия Маноли и его друзей. Друзья-товарищи благодарят местного сеньора, но отвечают, что остаться не могут, ибо едут выручать из плена двух несчастных греков, «которые находятся в России». Выехав из Молдавии, стратиоты прибывают к жителям Подолии («al Podoliani»). Здесь кончается турецкий мир. Здесь ценят греков и не любят мусульман. Но это зона перманентного военного конфликта. Герои поэмы вынуждены вступить в бой с напавшими на них «туркменами» («un Turcomano… con decca altri»). Восемь из одиннадцати «туркмен» тотчас падают замертво, остальные спасаются бегством. Затем импровизированный отряд приезжает «в Россию». «Целых четыре дня» («carto zurni belli intreghi») они честно ищут там своих знакомых рабов-греков, которых они хотят выкупить, но не находят, поскольку тех перевезли в Мингрелию. По тексту можно понять, что герои дальше собираются ехать туда, но этого не происходит. Внезапно для читателя эта тема забыта.

Стратиоты приезжают в Пруссию. Это и ряд других мест сочинения оставляют впечатление, что она сшита из отдельных кусков и авторский замысел заметно меняется. Тут, в Пруссии, кажется, экспедиция приобретает новые черты. Стратиоты делают себе знамя или некий штандарт с изображением льва, попирающего змея. Мы бы сказали, что данный образ выглядит смесью темы Георгия Победоносца с венецианским львом евангелиста Марка. На вопрос «пруссаков» («Prusiani»), что это обозначает, Маноли и его спутники дают ответ: их штандарт означает то, что они венецианцы. Они неожиданно оказываются своего рода посольством, о чем до сих пор нельзя было догадаться. Видимо, такое впечатление складывается у «пруссаков», которые тут же спрашивают, не должны ли они дать своих людей для сопровождения Маноли Блесси и его спутников в Литву. Причин для этого две. Во-первых, служить стратиотам в пути для «пруссаков» было бы честью. Во-вторых, очевидно, имеются в виду подстерегающие героев опасности. Они предупреждены, что столкутся в дороге с немалыми трудностями и испытаниями. Ответ: спасибо, нет. Им будет стыдно не победить всех встреченных драконов, раз их страшится вся Турция.
Здесь нам понадобится вспомнить все, что мы знаем о границе и «обрядах перехода» со времен Арнольда ван Геннепа. Путь из Пруссии в Литву лежит через горы и пустыни, где не живет никто и не найти еды. Герои снова попадают из реального мира в сказочный. Отряд достигает берега большого озера, через которое Маноли и его друзья должны переправиться. Они располагаются на ночлег в одной хижине. Тут возвращается ее хозяин, который ездил на ярмарку в страну Черкассию. Он привозит с собой черкашенку, которую сопровождают шесть стариков. Черкассы приветствуют героев на своем наречии, которое оказывается тюркским («Ne la disse, salamelecchi, / Lech salam, resposo fu»). Они мусульмане. Когда стратиоты грузятся на корабль, черкассы коварно на них нападают. Капитан Маноли и его солдаты одерживают над стариками верх. Черкашенка в бешенстве кричит, что они убили ее мужа. Ее едва смогли скрутить и затащить к себе на корабль, поскольку «ее сила превышала любую другую». Делать это пришлось «всем вместе» («olli»). Потом она перестала быть против навязанной ей компании. Переплыв озеро, «в лесочке среди цветов» герои устроили завтрак, и влюбленный Маноли пил за ее здоровье. Вскоре у черкашенки начались роды, которые были тяжелыми. Голова плода оказалась огромной и никак не выходила из чрева. Стратиоты тянули дитя, за что могли («chij per pie, chij per cossa», «кто за ляжку, кто за голяшку»), но все было напрасно, ребенок родился мертвым. Чтобы к роженице вернулись силы, для нее сварили курицу. Она в крик, что ей этого мало. Тогда для нее сварили еще трех куриц и одного козленка, и ей стало лучше. Отряд смог снова пуститься в путь и встретился с татарами, которые потребовали отдать им черкашенку. Завязался бой, из которого стратиоты выходят победителями, но одна стрела случайно убивает их спутницу. Кажется, эту темную историю с черкашенкой надо считать еще одной авторской отсылкой к романному прошлому его главного персонажа. В нем было много женщин, чьими желаниями Маноли Блесси не интересовался.

Места, куда едут Маноли и его товарищи, не называются автором заранее. Мы узнаем о них по ходу дела. В рассказе о последнем бое сказано, что он случился «по дороге в Псков». Вещи нападавших герои погрузили на их лошадей, чтобы продать добычу в Пскове. Приехав в город и отвечая на расспросы о цели их путешествия, они рассказывают, что едут в Московию. Правитель Пскова устраивает рыцарский турнир, в котором стратиоты принимают участие, побеждают и получают в виде приза прекрасную рабыню-христианку. Московия, куда приезжает греческий отряд, – это город и столица страны, повелитель которой именуется «сеньором России». Там они снова застают праздник. Посреди площади поставлен столб, к которому привязана волчица, и всякий желающий может с ней сразиться. Маноли, естественно, убивает ее одним ударом. Затем герои преподносят князю Московскому в подарок красавицу-рабыню. Услышав о том, что она христианка, князь берет ее в свой «сераль» («serraggio»). Он высказывает героям всяческое расположение и готовность принять их к себе на службу. Тут, к удивлению читателя, со слов Маноли и его друзей выясняется, что они прибыли в Московию проездом по дороге в Персию. Читатель, конечно, помнит о состоявшейся поездке в Персию Винченцо Алессандри и о запланированной, но неосуществленной – Ричарда Шелли. Первый добирался в Персию инкогнито через Османскую империю. Второй должен был объехать турецкие территории с севера через Польшу и Московию. Путь Маноли совмещает в себе оба замысла. Далее Маноли Блесси и его спутники объявляют, что ехать в Персию они раздумали. Они узнали о войне у себя на родине, и теперь вынуждены вернуться, чтобы сражаться с турками и защищать Венецию. Интересно заметить, что никаких предложений о военном союзе против Османской империи великий князь Московский от них не услышал, точно они приезжали не за этим или автор почему-то раздумал об этом сказать.

Ряд подробностей пребывания стратиотов в Московии восходят к тексту венецианца Амброджо Контарини. Написанное им сочинение «Путешествие в Персию» в том, что касается рассказа о Московии, было использовано еще одним венецианским автором Иосафатом Барбаро, который сам там не был и мало что смог прибавить. На вопрос, кого из них двоих знает и цитирует автор нашей поэмы, видимо, надо ответить: обоих. Сочинения Амброджо Контарини и Иосафата Барбаро всегда публиковались вместе. Антонио Молино мог знать издание «Viaggi fatti da Vinetia, alla Tana, in Persia, in India, et in Costantinopoli», вышедшее в Венеции в 1543 году и повторенное в 1545 году. Он также мог воспользоваться другой книгой – вторым томом «Плаваний и путешествий» Рамузио. Это наиболее известный сборник повествований о путешествиях и далеких странах. Первое издание второго тома вышло в 1559 году.

В поэме Молино мы встречаем не всегда верное понимание этих известий о Московии. Так, Контарини пишет о том, что великий князь отпустил его из Москвы с приставом и приставы сменялись до самой границы. Мы знаем, что такова русская традиция. Антонио Молино воспринимает это как практическую необходимость. Отправляясь в обратный путь, его герои просят себе провожатых. Им надо знать безопасную дорогу, чтобы миновать леса, где прячутся разбойники. Маноли озабоченно смотрит на то, как на прощальном застолье назначенный им проводник злоупотребляет спиртным. Опасения оказались не напрасными. Провожатый крепко выпил и с похмелья завел их в самое логово русских черкассов («un reduto del Cercassi del Rusia»). Те «походили на драконов», но совладать с героями не смогли.

О направлении движения сказано, что Псков, Пруссия и Литва были «оставлены справа», так как Маноли и его спутники намеревались ехать через Польшу. В описании обратного пути из Московии автор обнаруживает большую зависимость от Контарини. Это касается топонимики, но отчасти также рассказываемых историй. Иногда обращение к тексту Контарини является единственной возможностью разобраться в том, какие города поэт имел в виду. Первый упомянутый топоним – Троки (Тракай). Он означает выезд из Московского царства либо с некоей нейтральной территории. Она в этот момент неожиданно для читателя обозначается выражением «эти горы»: «Мы выбрались из этих гор». Горы и леса выступают традиционными символическими обозначениями границы. Троки, впрочем, у автора не населенный пункт, а некий смелый и воинственный народ. Здесь расслабляться рано. Не задерживаясь там, герои едут дальше и прибывают в некое место, названное «Ionici». О нем сказано, что это уже «надежные места Польши». Достигнув «надежных мест», путники четыре дня отдыхают, а также меняют проводников на таких, которые смогу препроводить их в Германию. Их приводят в «Варшавскую землю, а потом вглубь Польши». Там они встречают польского короля, готового помогать всем путникам. Он зовет героев к себе и расспрашивает о цели их путешествия. (Это из Контарини, но его встреча с польским королем происходит в Троках.) Вдруг мы слышим то, что ожидали услышать от них в Московии, но так и не дождались. Маноли и его товарищи отвечают, что «они ищут конных и пеших, чтобы отовсюду начать войну с неверными турками». Они уверяют короля, что никаких мирных договоров турки не соблюдают, и призывают его немедленно отправиться в поход и «разорвать этих собак в клочья». Что ответил польский король, не сказано. Далее выясняется, что разговор происходил в «большом городе Польше», откуда герои отбывают с подарками, полученными от Его Величества. У Контарини также упоминается город Польша, куда он приехал из Варшавы.

Путники прибывают в место, «которое называется Месса Рига», по-польски Мендзыжеч. Дальше начинается Германия. Граница между Польшей и Германией – снова страшное место, край разбойников. Контарини, за которым следует автор, сообщает о своих страхах, но отважные стратиоты ничего и никого не страшатся, и опасения вложены в уста их проводника. Сначала на путников выскочила из леса огромная медведица, открыла пасть, чтобы сожрать Маноли Блесси, он сунул руку ей в глотку и вырвал сердце. Потом появились разбойники с мечами и пиками, но побоялись напасть и сделали вид, что смотрят в другую сторону. Преодолев этот рубеж, герои, наконец, вздохнули свободно, «возблагодарив Бога, что встретят народ, любящий мальвазию». Они проезжают Франкфурт-на-Одере. В Нюрнберге они уже хвалят гостиницу. Путь становится удовольствием. Повсюду их принимают любезные синьоры и местные князья. Граница между Германией и Италией уже не внушает страха, хотя остается местом, где нормальный порядок вещей нарушен. Выехав из Инсбрука, стратиоты встречают цыган и останавливаются, чтобы спросить дорогу на Тренто. Это народ, сведущий в колдовстве, и Маноли Блесси пытается с их помощью узнать будущее. Его волнует вопрос, сумеют ли венецианцы победить «мусульман».

В Тренто Маноли и его спутники встречают «своего прошлого хозяина», которым оказывается «Gardenal de Lezadria». Кардиналов Римской курии не так много, чтобы мы не узнали в этом имени Микеле Бонелли, именуемого кардиналом Алессандрино. Это прозвище получено им по месту рождения (nella provincia di Alessandria). Данную информацию о связи Маноли и его друзей с кардиналом Алессандрино трудно назвать иначе, как обескураживающей. Микеле Бонелли являлся, по меньшей мере, одной из ключевых фигур в Риме, отвечавших за внешнюю политику курии и дела Лиги. Их связь остается понимать в том смысле, что Маноли Блесси, наряду с Венецией, оказывал услуги Риму. Не совсем понятно, зачем Антонио Молино подстраивает своим героям эту встречу. Вопреки его утверждению, кардинал Алессандрино – вовсе не здешний сеньор. Тренто управляется собственными князьями-епископами, и в данный момент настоящим сеньором Тренто по идее является кардинал Кристофоро Мадруцци.
Друзья окунаются в родную стихию всевозможных военных состязаний (они называются «кольцо», «чучело» и т. д.) и уезжают оттуда, нагруженные подарками кардинала Алессандрино. Дальше все описывается как знакомое и родное. Любопытно отметить, как герои срезают путь. Обычно въезжающие в Италию через перевал Бреннер и Тренто едут на Верону и уже оттуда сворачивают в сторону Венеции. Стратиоты сразу берут влево и двигаются горными тропами. Следующий большой город на их пути – Тревизо. Подеста (венецианский наместник) Тревизо назван автором правильно: с 1568 по 1571 год им был Джованни Гритти. Он тоже хороший знакомый, потому что еще с дороги стратиоты посылают ему сказать, чтобы он принял их в своем доме. Он немедленно принимает героя во дворце, сажает за стол и есть и пьет с ним со словами: «Брат Маноли, я и все, что у меня есть, ваше». Отметим, что эту сцену можно понять как выражение связи автора Антонио Молино с Джованни Гритти, любящим его литературных героев. В Маргере Маноли Блесси и его спутники садятся на корабль и прибывают в Венецию. Они являются во Дворец дожей, но узнают, что дож умер. Через пять дней венецианским дожем избирается Мочениго, и герои снова спешит во дворец. На вопрос, откуда они прибыли, они отвечают, что побывали в России. Дальше в ходе этой аудиенции обсуждается только желание героев дальше послужить Венецианскому государству, и дож отправляет их на войну с турками.

Так поэма кончается. Подводя итог, можно сказать, что мы видим набор интересных эпизодов. В художественной форме автор показывает возможность тех или иных военно-политических акций, будь то грабительский набег на богатую ярмарку в Греции или отправка посольства в Московию или даже Персию. Чего-то наверняка мы просто не понимаем. К числу загадок следует отнести неожиданное появление кардинала Алессандрино. Очевидно, перед нами своеобразное отражение сложного процесса выработки политических решений в Венеции в начале Кипрской войны. Иными словами: так всё запутано...

Настало время вернуться к «Взятию Никосии», следующему сочинению венецианца Антонио Молино, подписанному именем его литературного героя Маноли Блесси. Как мы уже сказали, оно отличается от только что разобранной поэмы о путешествии в Московию. В ней исторические данные погружены в художественную канву литературного произведения. Во «Взятии Никосии» ситуация обратная. Сюжет и многие детали подлинные, реально имевшие место, но к ним в неясной пропорции примешана литература. Литература – в любом случае, то, что нам надо. В ней открывается мир представлений венецианцев, которые транслируются в политике, накладывают на нее свой отпечаток.

Автор оплакивает гибель города и стольких людей, истребленных врагом с турецкой жестокостью, и ищет причины произошедшего. Причин много. Это не подошедший вовремя к берегам острова союзный флот. Вина за это возлагается на испанцев. Роковые ошибки допущены венецианскими военачальниками. Роль греков объясняется двояко. С одной стороны, сказано, что греки-киприоты не встали на защиту острова от турецкого нашествия. Если бы между венецианцами и киприотами было согласие, турки не вошли бы в город. С другой стороны, их соотечественники стратиоты, составлявшие большую часть венецианского гарнизона Никосии, проявили при обороне города подлинный героизм. Не случаен рефрен поэмы, которым оканчивается каждая строфа: «О, бедняги-стратиоты!».
Маноли Блесси говорит, что греки могут быть вынуждены оставить Венецию и поступить на службу к великому князю Московскому. По его мнению, у правителя Московии он имел бы должность капитана. Эта мысль, вложенная в уста грека, на самом деле принадлежит венецианцу, автору поэмы Антонио Молино, который явно повторяет то, что говорят и думают в Венеции его влиятельные знакомые. О чем идет речь? Венецианцы верят в существование треугольника «Венеция – греки – Московское царство» и в то, что с помощью Московии им удастся удержать при себе греков.

По этой логике, если венецианцы оказываются несостоятельными, греки должны поступить так, как сказал Маноли: Московия станет выбором греческого мира, если Венецианская Синьория продолжит сдавать города и оставлять врагу территории.

Представляется, что венецианцы себя обманывают. Такой «треугольник» существует разве что в их воображении. Он ими выдуман. На деле факты, с которыми мы познакомились, в эту схему не укладываются. Греки вовсе не чувствуют особенной связи с венецианцами. Благодаря Янису Хасиотису известно, что между Венецией и Испанией греки выбирают Испанию. Венецианцы в этом соревновании проигрывают. Что касается Московии, в контексте Кипрской войны сами греки о ней не помнят. Мы имеем много информации об антитурецких выступлениях в Греции и на Балканах в этот период и знаем еще больше всевозможных планов и разговоров такого рода.

Тема Московского царства как потенциального союзника греков в борьбе с Османской империей появляется один раз. Это глухое свидетельство турецких источников о неких письмах, перехваченных турками в Валахии в январе 1572 года. Они были написаны «солунскими епископами» царю Московии и королю Польши и содержали просьбу напасть на турок. Можно добавить, что Фессалоники не являлись регионом, фигурировавшим в планах венецианцев, так что, похоже. написали статью о мечтах, которые никак не сходятся с жизнью. Возможно, однако, что открытие новых документов изменит взгляд на эту тему.




 

   (продолжение следует)