Своё гнездо

Лариса Маркиянова
              (Опубликовано в журнале "Новая литература" -NewLit 16.12.13г.)

                В последнее время он пристрастился вечерами перечитывать классиков. Особенно в душу легли русские писатели – Фёдор Достоевский, Иван Тургенев, Лев Толстой. Получал от этого чтива глубочайшее удовлетворение и истинное наслаждение. Только с годами человек может постичь ту глубину мысли, что даёт настоящее произведение. А то, что в школе «проходили» в рамках программы по литературе – так это весьма поверхностное ознакомление, ничего не дающее юному созданию, проскочившему аллюром по великим творениям. Чтобы понять, принять и проникнуться, нужен жизненный опыт, повзрослевший ум и развитая душа. Да и далеко не каждому дано «дорасти» до понимания такой литературы. А вот он, кажется, дорос.
                Более всех он увлекся Тургеневым. Казалось бы, какие могут быть параллели современной действительности с жизнью дворянства позапрошлого века? Совсем другая жизнь, иной мир, иные идеалы. А вот запало, тронуло, нашло отклик в сердце. И он читал запоем, как когда-то в далеко-далёком детстве читал, прячась ночами с книгой от родителей под одеялом с фонариком. И отходили прочь все проблемы и дрязги прожитого дня. Казались мелочными и неважными суета его нынешней жизни. Да и сама его жизнь смотрелась им со стороны убогой и пустой, хотя событий в каждом прожитом дне происходило столько, что иному тургеневскому герою хватило бы на всю жизнь. Событий и действий – да, действительно много. Но всё как-то мимо сердца, поверх души, только по нервам, по мозгам. А что поделать, коли живем в столь стремительном, механическо-информационном мире, где почти не осталось ни времени, ни места романтике, поэтике, отвлеченному созерцанию. Только вечерами наступало время, когда он мог окунуться в совершенно иной мир, манивший его. И он погружался в него всем существом своим, так, что настоящее отходило от него столь далеко, что вдруг очнувшись, он еще некоторое время находился в некоем раздвоенном, пограничном состоянии: сам уже здесь, а душой ещё там.
                Чтобы лучше понять, читал биографию Ивана Сергеевича, его переписку, отзывы о нём его современников. Слова самого Тургенева о жизни на краю чужого гнезда в связи с тем, что практически всю свою взрослую жизнь он прожил в семействе им любимой Полины Виардо, он примерил к себе, и отныне слова эти прочно застряли в его сознании. Словно он сам их сказал о себе самом. Точнее никак не выразить то, что сам ощущал внутри себя.  «Жить на краю чужого гнезда».  Это было о нём.
                Хотя, если строго, то слова эти совершенно не соответствовали  фактическому состоянию дел. «Гнездо» у него своё, не чужое. Есть собственное жильё, ответственным квартиросъёмщиком которого он официально считается. И не абы какое, не халупа или малосемейка, а роскошная трёшка в сто девяносто квадратов в элитном доме в центре города. И законная супруга имеется, с коей в официальном браке прожито без малого тридцать один год. Как говорится, не кот начхал. Так что солидное гнездо имеется. Кроме того, есть еще двушка в панельке на окраине города (надёжное вложение капитала), есть пара капитальных гаражей, две роскошных иномарки – ему и супружнице, двухэтажная дача за городом – практически особняк. Ну и довольно солидные счета, а также престижное положение в обществе.
                Как говорится, всё есть. Всё. Всё, да не всё. Оказалось, что нет главного. И есть стойкое ощущение, что живёт он на краю чужого гнезда. А настоящего, «своего» гнезда у него нет. Как не было его у Ивана Сергеевича, что мучило великого человека и писателя. А теперь мучает его, Максима Максимовича. Видимо, подошёл он к некоей финишной черте, когда следует подвести основные жизненные итоги. И вывести главную жизненную формулу: «Моя жизнь удалась», либо «Жизнь моя не удалась». Всё остальное – детали, частности, отговорки, резоны, ссылки на объективные и субъективные причины – всё это ничтожно по сравнению с главным. А его главный вывод печален и грустен: жизнь не удалась. И это надо признать откровенно.
                Если бы кто из его близкого или не очень близкого окружения узнал об этом его выводе, он был бы ошарашен. Как может считать себя неудачником человек, достигший самостоятельно, без какой-либо помощи извне, столь высокого материального и социального положения? Человек, щедро одаренный такими качествами, как острый ум, житейская практичность, умение лавировать и приспосабливаться к обстоятельствам, в самом лучшем смысле этих понятий. Мужчину, в котором гармонично сбалансированы юмор и самоирония, целеустремленность и карьеризм, самолюбие и умение понять другого человека. Уж кого тогда и назвать везунчиком и любимцем судьбы, как не Аврелькина Максима Максимовича? Что тогда остальным думать о себе остаётся?
                Внешне все эти внутренние противоречия и вечерние размышления о неудачности собственной жизни никак не отразились ни на его образе жизни, ни на нём самом. Он по-прежнему был энергичен, подтянут, деловит. Производил впечатление успешного, респектабельного мужчины. По давно заведенному распорядку, не зависимо от дня недели, вставал ровно в семь часов, делал короткую зарядку, принимал водные процедуры, неизменно заканчивающиеся холодным обливанием. Тщательно брился. Из зеркала на него смотрело породистое, хорошее мужское лицо, с уверенным взглядом карих глаз, на висках поблескивала благородная седина. Плотно завтракал. Если день был рабочим, то ровно в восемь десять за ним заезжал на служебной «ауди» молодой водитель Володя. В девять ноль-ноль Максим Максимович был уже в своём рабочем кабинете за массивной дверью с табличкой золотом по чёрному: «Генеральный директор Аврелькин М.М.». На дубовом столе несколько телефонных аппаратов и неизменно раскрытый ежедневник, в котором текущий день расписан чуть ли не по минутам. И так на несколько недель вперед. И пошла кутерьма со звонками, совещаниями, деловыми выездами и переговорами, заключениями контрактов, просмотром поступившей корреспонденции, подписанием писем и бумаг и еще множеством разнообразных дел и проблем, возникающих по ходу работы.
                Вечером утомленный и несколько опустошенный прошедшим днём, он сидел, расслабленно откинувшись на заднем кожаном сиденье «ауди», машинально смотрел на мелькающие мимо огни вечернего города, прокручивая в голове события дня, мысленно отмечая, что было сделано правильно, а что неверно или не сделано вовсе, планируя в целом день завтрашний. Чем ближе подъезжал к дому, тем больше отключался от работы, смотрел на коротко стриженый затылок молчаливого Володи и ловил себя на мысли, что домой ему совсем не хочется.
                Поднимался на лифте, заходил в квартиру – роскошную, дорогущую и вылизанную до блеска – и не чувствовал в ней тепла и уюта. Было стойкое ощущение, что квартира враждебно затаилась и настороженно наблюдает за ним каждым своим углом. Он включал везде свет – люстры, торшеры, светильники, настольные лампы, но ощущение холода и враждебности не уходило, уютнее не становилось.
                - Опять иллюминацию устроил, - недовольно хмурила ниточки бровей появлявшаяся супруга Алёна.
                - Добрый вечер, - сухо произносил он.
                - Привет, - ворчливо бросала она, уходя в свою комнату.
                На кухонном столе под махровым полотенцем его ждал горячий ужин, оставленный домработницей Тамарой.
                Он неспешно ужинал, складывал посуду в моечную машину, включал и уходил в свою спальню, где доставал томик классика, чтобы с головой погрузиться в него до того самого времени, пока веки не начнут сонно слипаться, а голова туманиться.
                Так шёл день за днём. Неделя за неделей.
                Выходные и праздничные дни он откровенно не любил. Маялся бездельем, не зная чем себя занять. Телевизор практически не включал, разве только на новости. Разочаровало его окончательно телевидение своей пустотой, не дающей пищу ни уму, ни сердцу. Некую отдушину находил в Интернете и в хорошей музыке. И, опять-таки, в книгах классиков. Особенно, в произведениях Тургенева. Подумалось, что если бы довелось им оказаться современниками, то непременно постарался бы с ним познакомиться. Быть может, они бы даже стали приятелями – уж очень много сходства находил Максим Максимович в своих взглядах и в том, о чём читал у Ивана Сергеевича. И, особенно, это ощущение своего существования на краю чужого гнезда.
                Но книги книгами, а живому человеку нужно живое общение. А вот с этим у Максима Максимовича оказалось напряжённо. Не было у него закадычного друга, приятеля, доверенного человека, которому можно было бы открыться, поговорить о себе, о своих терзаниях, мыслях, о том, что радует и тревожит его, и всё больше и больше. Вот так вот получилось, что много чего есть в его жизни, а поговорить не с кем. И ведь не подличал никогда, не строил никому козни, не наушничал, напротив, в меру сил помогал молодым и способным пробиваться, поддерживал отношения с родственниками. А друзей не нажил. Некогда было. Надо было идти вперед, к цели. Достиг почти всего, что было задумано. И оказался в тупике. Может, это ощущение одиночества и пустоты оттого, что не родили они с Алёной детей? Не уверен. Знает примеры, когда и в семьях с детьми и внуками, мужчины также одиноки. Или оттого, что с годами они с женой стали совсем чужими? А были ли они когда-нибудь близки по-настоящему? Оглядываясь теперь назад, он понимал ясно, что нет, не было у них никогда ни душевного родства, ни связующей нити. Была страсть, ярко вспыхнувшая на мгновение, и потухшая навсегда, оставив после себя только чёрное пепелище, на котором никогда не суждено взойти росткам любви. Но природа, как известно, не терпит пустоты. Она её непременно чем-нибудь да заполнит. Вот и заполнила раздражением, неприязнью, отчуждением. Последние года полтора-два они практически не общались. Если и говорили о чём, то исключительно о бытовых вещах, да и то совсем коротко и редко.  Совсем разные, чужие друг другу люди с разными взглядами, интересами, вкусами. Спали давно порознь, каждый в своей комнате. Так было удобно обоим. По крайней мере, меньше причин для раздражения. Он допускал, что у Алёны вполне мог быть мужчина. Скорее всего, так оно и есть. Женщина она для своих лет довольно привлекательная, ухоженная, хорошо сохранившаяся, что не удивительно при том образе жизни, что вела: ни дня не работала, к её услугам салоны красоты, солярии, тренажёрные залы, массажисты, модные бутики. В средствах он её никогда не ограничивал. Но и она, надо отдать ей должное, особо не зарывалась, не требовала слишком уж огромных сумм. Если посмотреть сторонним взглядом, то Алёна – женщина разумная, внешне приятная, притягательная, сумевшая сохранить с годами фигуру и обаяние. Только это его давно никак не волнует, не трогает. Его волнует и беспокоит другое – его собственная неудавшаяся жизнь. И самое обидное в этой ситуации, что уже поздно менять что либо. Его время ушло безвозвратно. Высказывания мудрецов и психологов о том, что никогда не поздно всё начать сначала – полная химера. Теоретически, да, возможно. Да и на практике тоже можно успеть разрушить то, что есть. Но вот на создание нового на месте разрушенного уже не хватит ни сил, ни времени. Сейчас у него есть хоть видимость успешного и состоявшегося человека, что даёт возможность дожить достойно оставшуюся жизнь. И он по инерции держался за устоявшуюся жизнь, за своё видимое благополучие.
                Наступили выходные плюс праздничный день. Итого три дня безделья. Кто-то радуется им, как ребёнок – можно, наконец, отоспаться, переделать сотни своих дел, либо, напротив, потратить время на безделье и отдых. Максим Максимович встретил выходные с чувством глухого раздражения. Чёрт знает что! Развели праздников, как собак нерезаных! И вообще, что это за праздник такой – День народного единства? Кто с кем единяется, против чего или, наоборот, для чего? Толком никто не знает. При чём-то здесь Минин и Пожарский, польские интервенты... Полная фигня. Надуманный праздник, мутный какой-то, невнятный. Раньше хоть понятно было: День седьмого ноября – красный день календаря, День октябрьской революции. Каковы времена, таковы и праздники. Не страна, а сплошной карнавал. Работать надо, созидать, создавать, поднимать из руин экономику и промышленность. А мы тут празднуем непонятно что! Пир во время чумы!
                И не в силах больше сдерживаться, он замаршировал по комнатам, заложив руки за спину.
                ...Сорвался он на второй день. Его раздражение достигло апогея, критической точки, за которой неизбежно следует взрыв. И поток хлынул. Сокрушительный водоворот взаимных упреков, оскорблений и обвинений в виде крика с его стороны и истерики со стороны Алёны.
                - Ты сломал мне жизнь! Если бы не ты, я прожила бы её совсем-совсем иначе! – рыдала жена.
                - А ты! Ты мне даже ребёнка не родила. Всё фигуру свою берегла! И что?.. Как ни хорохорься, как ни молодись, а природа своё возьмет, и через несколько лет ты превратишься в старуху. У тебя уже и грудь обвисла. Что толку, что ты ею никого не выкормила. Ты не сумела создать уютный дом. Свить гнездо. Пустоцвет!
                - А сам! Посмотри на себя! Посмотри! Всё мнишь себя крутым мужиком, супергероем. А сам просто вздорный, пожухлый и помятый жизнью тип! Ты даже уже не мужик! Прикрываешься тем, что я тебя якобы больше не возбуждаю. А сам просто уже не можешь удовлетворить женщину. И рад бы, да не получается. Вот и психуешь, срываешься на мне. Импотент!
                - Да пошла ты!
                - Да я-то пойду. Мне есть куда и к кому идти. А вот с кем ты останешься?!
                - Это уж не твоё дело! В любом случае, оставаться с тобою в одной квартире – что может быть хуже! И к кому же ты собралась? Просто интересно. Любовничка заимела?
                - А ты как думал? Глупо сохранять верность мужу, которому эта верность на фиг не нужна! Да! У меня есть близкий человек, который даёт мне и радость, и близость, и смысл жизни. То, что не сумел и не захотел дать мне ты! А что касается гнезда, то оно вьётся вместе! Ты слышишь – вместе! Я ненавижу тебя!
                - Я ненавижу тебя!!!

                ...Он мчался по пустому шоссе прочь от холодного города, от пустого дома, от чужой ему женщины. Прочь! Куда глаза глядят. Только подальше от всего опостылевшего и надоевшего до оскомины, до спазмов желудка, до судорог в ногах.
                Взгляд случайно зацепил стрелку спидометра. Сто сорок. Ёлки, так и до беды недолго. Тем более, что дорога влажная, утром была лёгкая изморозь, а он даже резину не удосужился поменять. Так, спокойно. Сбрасываем скорость до восьмидесяти. Хорошо ещё, что здесь всегда малолюдно, а сегодня и вовсе пусто. Спят что ли люди? Или празднуют день единения. Сами единяются в компании, чтобы весело провести время. Мужчины единяются с любимыми женщинами. Дети с родителями. Алёна наверняка поскакала единяться со своим хахалем. Только ему не с кем единится. Похоже, что пустоцвет – это он сам. Человек, проживший всю жизнь на краю чужого гнезда, вернее, проживший вовсе без гнезда.
                Спидометр опять скакнул далеко за сто. Ладно, хватит себя травить уже. Ничего, слава богу, руки-ноги ещё целы, голова на месте. Ничего, ещё не вечер. Только надо успокоиться и подумать обо всем трезво, без эмоций. Из любой ситуации всегда есть хоть один да выход.
                В деревню Выселки он добрался только к вечеру. Когда-то давно проводил школьные каникулы здесь, у любимой тётушки Маруси. Тётя Маруся умерла, когда он поступил в институт. С тех пор здесь не был. Знал, что дом стоял заколоченным. Понимал, что всё необратимо изменилось с тех пор. Но зачем-то поехал именно сюда. Причем, поехал на подсознательном уровне – сначала поехал, а потом дошло куда он едет: в Выселки.
                Ноябрьский серенький день сгустился в тёмный скучный вечер. Деревня, наполовину, если не больше, опустевшая, смотрелась жалко и грустно: парочка тусклых фонарей едва освещала потемневшие маленькие избёнки, многие из которых покосились и начали разрушаться. Из детства помнилось: большие, красивые дома под высоким синим небом, яркие от пёстрых цветов палисадники, стайки белоснежных гусей, угрожающе вытягивающих длинные стройные шеи, когда оказываешься рядом, переваливающиеся уточки в коричнево-зелёном оперении, гордо вышагивающие петухи, идущие навстречу тебе улыбающиеся люди. А теперь пустота и куцая палитра красок, где все оттенки только от серого до чёрного. И зачем он сюда приехал? Всё это никак не добавит ему жизнерадостности. Напротив, только перечеркнет счастливые воспоминания о Выселках, как одном из самых прекрасных мест на земле.
                Оставил машину на краю деревни, пошёл пешком по застывшей к вечеру дороге, изуродованной следами трактора. Вот и дом тети Маруси с заколоченными окнами и дверью, со съехавшей набок крышей, сквозь прореху которой растет тонкая берёза. Дом, в котором он когда-то был так по-мальчишески счастлив и безмятежен. Дом, в котором так любил просыпаться утром и сразу ощущать вкусные запахи из кухни. Дом, похожий чем-то на его нынешнюю жизнь: вот он пока ещё стоит, но его уже практически нет.
                Он тяжко вздохнул. Зря. Зря он приехал. Ещё одна его ошибка. Пора возвращаться.
                - Максим? Никак ты?
                Он обернулся. В нескольких метрах стоял незнакомый старик со знакомым взглядом.
                - ...Дядь Миш? Вы что ли?
                - А то! Знамо я! – и лицо старика расплылось в улыбке, которую он узнал бы из сотен других.
                Обнялись. Крепко, с чувством. Давно не испытанная им радость заполнила его. Даже прослезился.
                - Дядь Миш! Как я рад! Вот уж не чаял! Стою и думаю: какого чёрта сюда притащился смотреть на руины. А вот не зря, оказывается, приехал. Как я рад!
                - Я тоже рад. Ну, чего тут стоять. Айда ко мне. У меня там хоть тепло, да светло, поговорить спокойно можем, посидеть, повспоминать за рюмкой чаю. Али торопишься обратно?
                - Нет! Совсем не тороплюсь. У меня уйма времени. Пойдем, посидим, поговорим.

                ...Они сидят. Разговаривают. Время давно перевалило за полночь, но они этого не замечают. Оба соскучились по общению. Дядя Миша уже несколько лет вдовствует, да и деревня почти опустела, больно не с кем и пообщаться. Максим Максимович нашел в нём неравнодушного, понимающего собеседника. Говорит в основном он. Раскладывает вслух свою жизнь по полочкам. Пытается анализировать, где он сделал не так, что вот теперь оказалось, что жизнь не получилась. Початая бутылка водки, немудрёная закуска, в стаканах дымится крепкий чай, вскипяченный то ли в третий раз, то ли в четвертый.
                - Вот ты, дядь Миш, прожил длинную жизнь, всё время жил здесь, в этой деревне, работал трактористом, детей вырастил, жену похоронил, давно на пенсии. Ну, всё обычное, вроде, ничего такого особенного, но ведь не считаешь, что прожил напрасно? Так?
                - Нет, не считаю, - соглашается хозяин, - нормально пожил. Умереть и предстать пред Всевышним не боюсь. Не без грехов, конечно. Но и не без смысла прожил.
                - Вот! Вот! В точку! Именно: в твоей жизни есть смысл. А я не нахожу смысла в своей жизни. Почему так? Ведь тоже всю жизнь учился, работал, создавал. А смысла нет. Как это может быть? А?
                - Я, Максим, так думаю, что учёба и работа тут не причём. Тут как раз все нормально у тебя. А всё недовольство твоё оттого, что не устроен ты в личном плане. Любовь тебя обошла. А без любви человеческая жизнь ничто. Всё на ней сходится.
                - ...Не знаю. Не уверен. Хотя... Запутался я совсем. Вот пытаюсь найти ответы на свои вопросы у писателей, классиков. Тургенева читаю. Толстого, Гоголя, Достоевского, Гончарова, Бунина, Горького. Мудрые люди были, великие вещи создали. Может, чего подскажут мне?
                - Ну, ну... Читай, коли охота. - Затягивается сигаретой дядя Миша. -  Классики - они, конечно, люди мудрые, но обычные, как ты, да я. Жизнь познать можно только на своём жизненном опыте. В юности я думал, что всё знаю о жизни, и о людях. Но чем дальше живу, тем больше путаницы получается. Ничто в мире не однозначно. Вот ты тут про Тургенева, великий, мол, человек. Думаю, хоть Тургенева взять, хоть кого – всякого в нём намешано, чего-то больше, чего-то меньше. Твой Тургенев, к примеру, в молодости попал однажды в морскую переделку, когда корабль, на котором он плыл, стал тонуть. Так вот, повёл он себя при этом далеко не лучшим образом, стал спасать свою шкуру, кинулся к шлюпке, расталкивая женщин и детей. Понятно, что жить хотелось. Но поведение малодушного человека, согласись. Стыдился потом этого факта. Или другой пример. По молодости довелось мне, как и положено, служить в армии. Два года на Сахалине. Тяжкие два года. Старшина Данилов гонял нас, зелёных пацанов, до зелёных чертиков в глазах. Так вот, был среди нас, служивых, некто Дронов Петр, столичный хлыщ. Поганый до ужаса. Сам после института, то бишь, старше нас лет на пяток, умный, чертяка, здоровый и сильный, то ли самбист, то ли каратист, не помню уж. Так вот, доставал нас хуже Данилова. А гонористый, а амбиций – через край! Всё старался нас принизить, да обидеть. Оно и понятно – из Москвы, образованный, спортсмен, собою видный, кто мы против него, мальчишки деревенские. Ненавидели мы его люто. Однажды ночью случился пожар. То ли проводка, то ли курил кто втихаря, но полыхнула наша деревянная казарма, как солома. Паника, суматоха, спросонья не врубаемся сразу – что такое, чего делать. Носимся в темноте, как слепые кутята, сшибая друг друга, кто-то двери запертые выбивает, кто-то стёкла бьет, в окна сигает. Полная жуть! Сбились на улице полураздетые в толпу, трясёмся, ничего не соображаем. И никого из старших нет. Вдруг Дронов как гаркнет: «Быстро построиться! Пересчитаться!» Все мигом в строй: «Первый. Второй. Третий...» Оказалось, двоих не хватает. Так Дронов как заорет: «Стоять на месте всем!» А сам в огонь кинулся. Короче, вытащил он тех двоих, уж без сознания были, дыма наглотались. У самого ожоги тела где-то пятьдесят процентов, все трахеи обожжены. Потом его на самолете всего забинтованного на носилках в Москву отправили. Даже не знаю, жив ли остался, вылечился или инвалидом стал. С этого случая зарекся я на людей клеймо ставить или вывеску вешать, типа «хороший человек», «плохой человек». Вот так-то, Максим.
                Они долго молчат. Тишина, непривычная городскому уху. Только дерево жалобно поскрипывает за чёрным окном.
                - Так что делать-то мне, дядь Миш? – совсем по-детски спрашивает он.
                Дядя Миша вздыхает.
                - Думать, Максим. Думать, вспоминать. Слушать своё сердце. Свою душу. Может, чего подскажут. А пока давай-ка спать укладываться. Глянь, уж скоро три часа будет. Самый сон. Утра вечера мудренее.

                Дядя Миша давно крепко спит. Максим Максимович смотрит в черноту распахнутыми глазами. Сна нет, зато дум много. Дум и воспоминаний. Всё больше о весёлой студенческой поре. Ярко и свежо вспоминается первая любовь, случившаяся на втором курсе. Наташа с параллельной группы, светловолосая, синеокая, быстрая на улыбку и заразительный смех. Как он её сразу не заметил? А однажды приметив, уже не мог не замечать. Влюбился впервые и сразу по уши увяз в чувстве. Удивительно, но она сразу ответила ему взаимностью, хотя чувствовалось, что девушка серьезная, не легкомысленная. И закрутилось, завертелось. Как в угаре. Свидания, первая близость. Клятвы. Обещания. Тогда и впрямь казалось, что вместе и навсегда, и быть по-другому не может. И сейчас перед ним её светящееся лицо, нежные губы, расползающиеся в улыбке при виде его, её светлая чёлочка над чёрными стрелками ресниц, которую она то и дело сдувала. Милая родная его Наташа. Кто же мог знать, что в их группу в начале третьего курса будет зачислена переводом из другого института новая студентка – Алёна Свиридова, девушка яркая, красивая, смелая, одарённая, которую никак невозможно не заметить. И отошла милая Наташа сразу в тень, а после Нового года и вовсе исчезла, говорили, ушла из института. Из-за него, скорее всего, и ушла. От обиды на него. А он уже весь был поглощён новым чувством, новой любовью, которая оказалась вовсе и не любовью, а страстью, ничего общего не имеющего с любовью, как он теперь знает. Интересно, как бы сложилась жизнь его, если бы не появилась тогда Алёна? Скорее всего, женился бы он на Наташе, и вся жизнь пошла бы совсем по иному руслу. Был бы наверняка сейчас счастлив и спокоен, и не лежал бы вот здесь, на этом продавленном старом диване, а крепко и безмятежно спал рядом с супругой, и в соседней комнате спали бы их дети. Хотя, дети наверняка спали бы где-нибудь в других квартирах, ведь минуло с той поры, страшно сказать, тридцать два года. Как время быстротечно. Кажется, не так давно всё это было, а жизнь уже практически прожита. Не прожита ещё, конечно, но все главное, судьбоносное, уже сделано, а теперь остаётся только скользить по уложенным тобою рельсам.
                Утром, едва рассвело, крепко обнялись на пороге с дядей Мишей. Обоим было ясно, что, может быть, и не свидятся больше никогда. После бессонной ночи ехал осторожно, но поняв, что страшно клонит в сон, остановился у обочины. Спал и видел во сне себя счастливого, молодого и безмятежного. Проснулся минут через сорок. Уже совсем рассвело. По-прежнему пустынное шоссе, вдоль которого с обеих сторон раздетый к зиме, молчаливый лес. Сквозь ветки – встающий диск солнца. И вдруг ощутил внутри себя мощный прилив энергии, граничащий с восторгом. Кто сказал, что в пятьдесят один жизнь стремительно покатилась вниз? Глупости несусветные! Ничего еще не потеряно!
                Он мчался в город. В салоне звучала музыка. Солнце залило землю. И невероятно хотелось жить, творить и созидать.

                По пути заехал в магазин, отоварился продуктами. Страшно хотелось есть. Дома сварил пельмени, ел с аппетитом, щедро обмакивая каждую пельмешку в майонез. Потом кофе, настоящий, зерновой. Так, порядок. Прошелся по квартире. Пыльновато, сразу видно, что здесь давно никто не был. Алёна сюда не любит приезжать, была здесь считанные разы, каждый раз брезгливо морща нос, давая всем видом понять, что скромная стандартная квартира в панельном доме никак не соответствует её изысканному вкусу и высоким запросам. А ему здесь вполне комфортно. Хорошо, что приобрел её, есть куда приткнуться. И он сытый расслабленно плюхнулся на диван, уткнулся в подушку и уснул. И опять был счастлив во сне и доволен собою и жизнью.
                Проснулся к полудню. Включил сотовый, просмотрел пропущенные звонки и сообщения. Ни одного от Алёны. И славно. Опять прошелся по квартире. Жаль, что здесь нет совсем книг, почитал бы с наслаждением что-нибудь стоящее. Включил телевизор, наткнулся неожиданно на отличный двухсерийный фильм «Небесный суд». Смотрел с удовольствием, даже хохотал. Не совсем разучились снимать фильмы, оказывается. Могут, когда захотят. После фильма пожарил яичницу, выпил чаю, оделся, пошёл прогуляться. Шёл по первому выпавшему снегу, все думал, вспоминал свою жизнь. Разная она была у него, и в целом не такая уж и никудышная. Если разобраться, то много нужного и полезного им сделано было. Так чего зря он так уж себя казнит. Одно плохо, и с этим не поспоришь, нет у него своего гнезда, в котором бы ему уютно и хорошо рядом с близкими, любимыми, дорогими людьми. И вряд ли с этим можно что-то сделать реально.
                Поздно вечером просматривал газеты, лежа на диване. Но бродило что-то внутри его, зрело, толкало на действие. И он набрал номер домашнего телефона. Этот номер, как оказалось, был намертво впечатан в его память. Да и номер очень легкий: 1-2-3-4-3-2-1. Набирая его, знал абсолютно точно – никто не ответит. Хотя бы по той простой причине, что давно уже все номера, начинающиеся с «123» были изменены. В городе просто не существуют домашних телефонных номеров, начинающихся с этих цифр. Но как упрямый неразумный мальчишка, все же набрал и нетерпеливо ждал ответа. Напряжённо вслушивался в протяжные гудки, мысленно молил: «ну, пожалуйста!»
                - Алло. Да. Слушаю, - у него от нереальности происходящего закружилась голова, поплыло перед глазами, взмокли ладони. Что это? Сумасшествие? Некий дикий розыгрыш? Бред?
                - Алло. Да. Слушаю.
                - Так не говорят. Надо говорить что-то одно: или алло, или да, или слушаю, - выдавил он помертвевшими губами те самые слова, что привычно говорил синеглазой любимой девушке со светлой чёлкой тридцать два года назад.
                - ...Максим?..
                - Я... Я!!!
                - Как же это?..
                - Наташа. Наташенька... Это я, Максим.


                Он сидит в небольшом ресторанчике. Ждет её. Как ждал когда-то давно. На столе перед ним бутылка вина, два фужера, лежит в целлофане букет красных гвоздик – её любимые цветы. Вспоминается, как он, молодой болван, выговаривал ей, что это нелогично и неправильно, когда девушка любит красные гвоздики. «Эти цветы уместны на похоронах и в День победы. Ну, мужикам на юбилеи дарить ещё можно. Девушка должна любить розы, или там ромашки с фиалками, но никак не гвоздики». Она смотрела на него смеющимися синими глазами, сдувала с ресниц чёлку: «Вот такая я у тебя неправильная и нелогичная». Неправильным и нелогичным в жизни оказался он, а не она.
                Официант уже принял его заказ и даже по его просьбе сделал полный расчёт. Всё будет подано, когда придет она. Он  глянул на часы. Через восемь минут она будет. Если, конечно, со временем не изменила своей привычке никуда и никогда не опаздывать. Интересно, какая она стала? Всё же тридцать два года - это страшно много, почти целая жизнь. Почти всегда время сказывается больше на женщинах. Хотя, голос её совсем, совсем не изменился. Как только он не грохнулся в обморок, когда услышал её прежний голос и её прежние слова? До сих пор не верит до конца в реальность происходящего. Пока лично, своими собственными глазами не увидит её. Прикрыл глаза, пытаясь представить новый облик Наташи. Наверняка располнела. Почему-то доля сия практически не минует слабый пол после сорока. Лицо в морщинах, это понятно. Поплывший овал лица, опустившиеся щёки, двойной подбородок. Вместо светлой чёлочки – высоко поднятые и заколотые где-то на затылке волосы, или наоборот – рассыпанные крашеные кудри. Какая она теперь – шатенка, брюнетка, блондинка или вовсе ярко-рыжая? Нет, только не рыжая.
                - Вот и я.
                Он открыл глаза, и ощущение странной нереальности вновь захватило его. Перед ним сидела прежняя Наташа. Та же тонкая, та же милая улыба, светлая чёлка надо лбом. Смеётся. Сдувает челку с черных ресниц. Он ошалело моргает, пытаясь прогнать видение. Да что же это такое, в конце концов?! К реальности возвращает официант, расторопно подавший горячее: «Ваш заказ».
                ...Они говорят, спокойно, свободно, с улыбкой. Как будто и не было этих долгих, невероятно долгих-долгих лет. Хотя они были, конечно. И при внимательном рассмотрении он все же находит их следы в Наташином облике: и морщинки, и новые, незнакомые подробности. Но всё такое незначительное, мелкое, неважное. А важно то, что вот она – перед ним, прежняя, ну, почти прежняя, живая и реальная.
                - Я не поверил собственным ушам, когда, набрав твой давний номер, вдруг услышал такой знакомый и родной голос. Подумалось, что сошёл с ума, что так не может быть. Кстати, как могла случиться, что твой прежний номер оказался действительным? Насколько я знаю, эти номера уже года три-четыре как изменены.
                - Верно, - тепло улыбается она, - действительно, изменены. Но по моему личному указанию мне персонально и единственной был сохранён мой телефонный номер.
             - Вот как? – удивляется он, - Ты что же, некая вип-персона, что твои подобные указания выполняются?
             - Ещё какая вип. Виппее не бывает! – хохочет она. – Попробовал бы начальник телефонной связи меня ослушаться. Такого жару бы дала ему – мало не показалось бы.
             - Вот как? Кто же вы такая, мадам, что сам начальник связи так вас боится?
             - Вообще-то, я работаю дизайнером, а по совместительству я родная мама этого самого начальника связи! – заходится в смехе Наташа, и его окончательно «отпускает» от этого её смеха, такого родного и дорогого.
             - У тебя сын?
             - У меня сын. Сноха и внучка Анечка. А кто у тебя?
             - Я один, - мрачнеет он, - совсем один. То есть, официально ещё в барке с той самой Алёной... ну, ты помнишь. Но это дело времени. В остальном порядок, но в личной жизни полное фиаско, признаю честно. В последнее время меня изводит мыль о том, что я не сумел свить своё гнездо. Это меня мучает страшно. Я бы всё на свете сейчас отдал за то, чтобы вернуть время обратно. Я бы не сделал то, что сделал тогда. И, возможно, был бы счастлив. Наверное, это меня судьба наказала за то ...предательство. Прости меня, Наташа.
              Она смотрит на него с любовью и жалостью, и он вдруг понимает, насколько несправедливы слова о том, что жалость унижает. Жалость – сострадание, проявление любви, сопереживание и боль за любимого человека. И он готов благодарно разрыдаться от этого её сочувствия.
              Они молчат. За окном капелью с козырька навеса стекает растаявший снег.
              - Давай выпьем за нас? – говорит тихо она, - Я так часто представляла себе эту встречу. Что она когда-нибудь случится обязательно. И вот он – подарок судьбы. Как это удивительно. Правда?
              - Да. Чудеса всё же иногда случаются. Выпьем за нас.
              Они пьют вино. Слушают музыку капели за окном. Каждый думает о своём.
              - А где твой муж?
              - Он в Бразилии.
              - Где?! И что он там делает?
              - О! – смеётся она, - Это долгая история. Видишь ли, он разведчик. Ну, типа Штирлица. В общем, очень ответственная работа, о которой я ничего не знаю. Так же как и про Бразилию. Все мои познания относительно этой страны ограничиваются тем, что там очень много диких обезьян, которые... как прыгнут! Вот и всё, - и она снова смеётся.
              Он смотрит на неё с недоверием.
              - И что? Давно он в Бразилии?
              - Давненько, - наигранно вздыхает Наташа, - с тех самых пор, как Максим начал задавать мне разные вопросы.
              - Какой Максим?
              - Сын мой. И твой. Пришлось сочинить историю про папу – разведчика. Ясное дело, что сынок давно в эту сказочку не верит, но она ещё работает в отношении внучки Анечки. Максим, ты тут говорил про гнездо, которого у тебя нет. Оно есть. Оно давно тебя ждёт. Может, пора уже, наконец, вернуться из твоей Бразилии, где так много диких обезьян?..