Пингвин по имени Ионафан Лепестог ч-4 5

Франк Де Сауза
4.
         
          Прошло несколько дней. Скрэтчер, по заведённому порядку явившись утром, охранял гнездо и яйцо, ожидая возвращения Ионафана из моря. Он критически глядел на своего приятеля, который, отряхиваясь, возвращался от кромки прибоя к своему гнезду. «И всё же он худеет, — подумал он про себя. — Что, конечно, для  н а ш е г о  дела хорошо, а вот для его родительских перспектив, видимо, плохо. Похоже, Ади перестал здесь бывать, и бедняга по вечерам ничего не ест. Нужно будет навещать его и вечером тоже! И вообще, он как-то изменился за последние дни. Задумчивый стал, молчаливый… Может, мои слова до него дошли? Надо спросить, что ли…».
          — Слушай, Фан, а наш Адольф, после всей этой торжественной ерунды с чествованиями, наградами и переездом поближе к теплому крылышку папаши Спенсера, совсем зазнался? Он же теперь герой-отец, племенной производитель новых подданных Администрации! Возгордился – и не заглядывает!
          — Я думаю, он не заглядывает по другой причине, — помолчав, ответил Ионафан.
          — Ах, оставь! Знаю я его! Все его убогие помышления – вот, как на ладони передо мной! Вот уж кто не ломает голову над смыслом бытия и устройством всего сущего… А, кстати, ты думал над тем, о чём мы недавно с тобой говорили?
          — Да, немножко, — нехотя отозвался Ионафан. — Но ты же знаешь, Дон, какой из меня мыслитель!
          — Ладно, ладно, — покровительственно ободрил его Скрэтчер. — Не всё так уже плохо: не наговаривай на себя лишнего. Выкладывай, что ты там надумал!
          Ионафан помолчал, почёсывая у себя под клювом.
          — Не знаю, как тебе сказать, Дон… Вряд ли тебе это понравится. Я не могу с тобой согласиться, прости, дружище. Что-то внутри мешает. Я никак не могу принять то, что мир совсем бессмысленный. Ты не фыркай, просто рассуди. Вот смотри: в мире есть радость, есть красота – и есть горе, страдание, уродство. Если бы мир был совсем бессмысленным и случайным, то как бы мы смогли отличать красоту от уродства? Мы отличаем холод-тепло, голод-сытость, темнота-свет… И это понятно: ведь это нам необходимо, чтобы существовать. Но для чего нам знать – что красиво, а что уродливо? Почему закат – это красиво, а гниющая на берегу туша мёртвого тюленя – это уродливо? Ведь и то, и другое естественно – они, как и мы, часть нашего мира. Почему айсберг в океане или маленькая зелёная веточка водорослей на снегу – кажутся нам прекрасными, а куча помёта – отвратительной? Почему мы иногда веселимся, радуемся, а что-то другое заставляет нас горевать? Я говорю не о том, чтобы просто быть довольным или недовольным:  вот, я поел, сыт, и мне хорошо, или, наоборот, ой, я заболел, мне плохо, – но именно радоваться или горевать. Почему? Ведь мы принадлежим  этому миру, и значит, мы должны были бы принимать его таким, каков он есть. Вот и получается, что мы не всё знаем про этот мир – каков он есть по-настоящему. Мы будто живём в какой-то его небольшой части. Я не про Антарктиду говорю, а вообще! Вот тебе мир кажется бессмысленным и враждебным, а я думаю, мир-то хорош, но что-то в нём пошло не так. Что-то в нём нарушилось. И всё, что кажется нам уродливым, неправильным, всё, что заставляет нас горевать, всё, что причиняет нам боль – это из-за того, что в мире случился какой-то непорядок. Что-то поломалось…  Мы понимаем красоту и уродство, радость и горе потому, что когда-то наши предки знали этот мир еще в исправном его состоянии: это в нас от них, оттуда. Мы, сами того не осознавая, всё время сравниваем то, как мы живём, с  т е м миром! Понимаешь?
          Скрэтчер неопределённо пожал плечами и всё-таки фыркнул.
          — Ну, вот, — продолжал Ионафан. — А раз в мире в целом есть смысл, то и всякое событие в нём тоже имеет смысл. Даже смерть. Она кажется нам ужасной: и уродливой, и причиняющей боль. Значит, смерть,  как и всё то, что уродливо в наших глазах, – это нарушение в устройстве  мира. Но мир, который сам по себе изначально хорош – он больше, сильнее и главнее той его части, которая испортилась, в которой происходят нарушения. Поэтому он сам восстанавливает свой порядок – и использует в этом даже такие штуки, как смерть. И значит, смерть – не всесильна. Понимаешь?
          Скрэтчер помолчал, покусывая засохший стебелёк водоросли. Потом тяжко вздохнул и заговорил:
          — Нда… Ты, молодец, конечно. По-своему, ты довольно логичен. Я даже мог бы встать на твою точку зрения. Допустим, ты прав: мир был в изначально правильном состоянии; потом он, как ты говоришь, «испортился» (что, кстати, само по себе требует объяснения: что значит «испортился», кто его испортил, каким образом испортил?), и теперь всё на Земле живёт в его испорченной части, в которой существует страдание и уродство, а мы, унаследовав от предков, живших ещё в мире в его прежнем состоянии, генетическую память о нём, сохраняем способность к эстетическим и нравственным суждениям. Я правильно тебя понял?
          — Да-а! — восхитился Ионафан. — Дон, ты сказал куда лучше, чем я! Я всегда считал, что ты…
          — Ладно, ладно! — перебил его Скрэтчер. — Следи дальше! Допустим ты прав. Но в твоём рассуждении есть одно, но решающее слабое место: утверждение, которое ни на чём не основано, а выдвигается тобою просто в качестве постулата.
          — Пастила-то? — переспросил Ионафан. — Что за пастила, Дон?
          Скрэтчер отмахнулся.
          — Я говорю о том, что тебе одно твоё утверждение никак не доказать. А именно: с чего ты взял, что разделившийся мир как-то восстанавливает свою целостность и свой изначальный смысл? Ведь это твоё заявление просто висит в воздухе! Почему ты решил, что это правда?
          Ионафан задумался.
          — Да, — сознался он. — Ты прав, Дон. Оно висит в воздухе, и доказать его я никак не могу. Это просто какое-то внутреннее чувство. Но я уверен, что оно меня не обманывает.
          Скрэтчер опять вздохнул.
          — Послушай меня, старик! Я очень тебя понимаю. Но ты и сам говоришь, что это лишь чувство. С точки зрения психологии его очень легко объяснить. Прости, я буду откровенен. Ты просто не можешь смириться со смертью Ирит. Поэтому цепляешься за собственные вымыслы: будто её смерть и, значит, смерть вообще – это ещё не конец. Пойми, вся твоя конструкция построена с конца: я говорю о внутренней невозможности принять вещи такими, как они есть в действительности. Смерть  Ирит – в первую очередь… От этого ты и оттолкнулся, а всё остальное построил на этом зыбком фундаменте. А между тем, сам посуди: даже если допустить, что мы живём в испорченной части мира, а его восстановление в своей целостности, обретение какого-то трансцендентного смысла доказать никак не возможно, то мы возвращаемся к тому, о чём я говорил тебе несколько дней назад: мир враждебен и бессмыслен. И пусть, как ты говоришь, это лишь часть мира – что это меняет для нас, коль скоро мы живём именно в этой части и ничего другого не знаем? И у нас два только два пути: либо подчиниться деспотии этого мира, стать одним из многих эдельбергов, пимплов, скарамуш-ямпольских – либо принять бой против него, восстать, бороться за свою свободу! Что я тебе и предлагаю!
          Ионафан печально кивнул несколько раз головой.
          — Да, Дон, ты, как всегда, прав. Ты очень разумно говоришь. Я знаю, что мне мозгов не хватит тебе возражать. И я даже и сам себе что-то похожее говорил, только не так умно, конечно. Я и рад бы с тобой согласиться, и восстать, бороться и всё такое… Но куда же мне деть это чувство, которое ты раскритиковал? Оно никуда не уходит. Ты говоришь, что я сам его создал, потому что случилась несчастье с Ирит. Может быть. А вдруг нет? А вдруг оно взялось откуда-то извне?
          — Твоё собственное чувство? Извне? — с угрюмой усмешкой спросил Скрэтчер.
          — Ну, да. Вдруг во мне его поселили… кто-то?
          — Кто-то? — еще насмешливее переспросил Скрэтчер. — Например?
          — Не знаю, Дон, — виновато отозвался Ионафан. — Не знаю. Кто-то или что-то… Я подумал, что если уж взялось во мне такое чувство, и если оно – откуда-то, а не изнутри меня, то, может, это «откуда-то»  ещё как-нибудь откроется мне?
          Скрэтчер раздражённо и устало помотал головой.
          — Ладно, Фан, как знаешь! По мне так, это всё понятно и плоско, как льдина. Но я тебя не виню: возможно, ты находишь в этом всём некоторое утешение. Наверное, тебе необходимо больше времени… Так или иначе, учти: захочешь настоящей жизни – я всегда в твоём распоряжении! А пока пусть всё идёт, как идёт.
          — Спасибо тебе, старина! — радостно произнёс Ионафан. — Я знал, что ты на меня не рассердишься! Да, пусть всё идёт, как идёт! Буду высиживать яйцо: мне очень надо посмотреть, что из этого выйдет!
          — Вот ещё глупости выдумал – сердиться! — буркнул Скрэтчер. — А с яйцом что смотреть? Понятно, что выйдет: птенец вылупится!
          Ионафан вздохнул.
          — Кто знает, Дон? — грустно проговорил он. — Кто знает...
         
         
          5.
         
          В то утро, когда Скрэтчер пришёл к привычному часу, чтобы подменить Ионафана на яйце, он встретил там Адольфа, который сидел в каменном шалаше в ожидании Ионафана.
          — Привет, привет, авиатор! — весело приветствовал Адольф Скрэтчера. — А мы уже справились, как видишь! Так что, у тебя сегодня выходной!
          — Очень кстати, — проворчал Скрэтчер. — Что это ты вдруг решил снизойти к нам, недостойным?
          — Да брось, Дон! Ты же знаешь – у меня теперь куча обязанностей: представь, приходится даже выступать с лекциями перед бесплодными парами – Администрация организовала семинары по теории и практике деторождения. Но я, как вырвался,  сразу сюда! Я же так скучаю по вам, парни!
          — Ну-ну, — скептически отозвался Скрэчтер. — Лучше скажи, как ты нашёл Фана? Ты видишь, что он худеет?
          — Ну, это ерунда: все пингвины на кладке худеют! — отмахнулся Адольф, шлепнув себя по округлому животу. — Наверстает после. Меня другое беспокоит… Тсс – об этом потом: вон, гляди, Фан идёт!
          — Доброе утро, Дон! — улыбнулся Ионафан. — Спасибо, что зашёл. А Ади тебя опередил. Я очень признателен вам, ребята!
          — Ну что ты, о чём речь! — нарочито небрежно ответил сразу за двоих Адольф, освобождая место  вернувшемуся из моря приятелю.
          — Ты как, нормально? — угрюмо спросил Скрэтчер.
          — Да, Дон, всё в порядке. Видишь, как удачно получилось: Адольф зашёл, не придётся тебя беспокоить.
          — Не велико беспокойство, — пробурчал Скрэтчер. — Ну, ладно, раз так, я, пожалуй, пойду. Тогда моя очередь сегодня вечером! Бывай!
          — Счастливо, Дон, до вечера! Ещё раз спасибо, Ади!
          — Не за что, не за что! — весело махнул крылом Адольф. — Скрэтчер, погоди, я с тобой!
         
          — Послушай, Дон, — озабоченным тоном начал Адольф, когда они отошли на приличное расстояние. — Шутки в сторону. Мне поговорить с тобой надо. Об Ионафане…
          — А что с ним? — проворчал Скрэтчер.
          — Да, вот именно: что с ним?! Хотел бы я знать! Ты, м-м… Скажи, пожалуйста, ты не замечал за ним никаких отклонений?
          — Что ты имеешь в виду, Адольф Эдельберг? — угрюмо нахохлился Скрэтчер.
          — Ну, ты не думаешь, что у него –как бы это сказать? – ну, слегка не все дома? Сам понимаешь: не каждый день наблюдаешь, как твою жену проглатывает акула. Тебе он не кажется немного странным?
          — Странностей в нём не больше, чем в тебе или во мне! — отчеканил Скрэтчер. — Какого чёрта, Ади?! Что ты тут крутишь? Есть что по делу, так говори, а сплетни твои я слушать не желаю!
          — Да это не сплетни, Дон, в этом-то и штука! — Адольф озабоченно оглянулся и понизил голос. — Я тут, сам знаешь, был немного занят и не навещал его. И не подменял на яйце. Переезд, вся эта суматоха, то да сё… Ну, вот, а давеча заглянул к нему. Воот…
          — Ну, так и что? Что? — нетерпеливо отозвался Скрэтчер. Адольф опять оглянулся, приблизился к Скрэтчеру и зашептал ему на ухо.
          — Врёшь! — рявкнул Скрэтчер. — Да ты сам рехнулся!
          — Напрасно ты так, Скрэтчер! — обиделся Ади. — Я Ионафану добра желаю – не меньше твоего. Не веришь, так сам проверь!
          — И проверю! — грозно пообещал Скрэтчер. — А ты, смотри: пока никому не слова!
          — Дон, о чём ты? Само собой, само собой! — Адольф прижал крылья к сердцу. — Я ведь почему решил тебе рассказать? Просто нужно было посоветоваться! Не знаю, как тут поступить…
          — Ладно, разберёмся! — пробурчал Скрэтчер. — Знай, язык только не распускай! Может, ещё выяснится, что тебе просто показалось!
          Адольф вздохнул и скорбно покачал головой.
          — Нет, Дон. Я тоже хотел бы, чтоб так оно и было. Но, увы. Сам убедишься.
          — Поглядим! — мрачно бросил Скрэтчер и пошёл прочь своей скачущей походкой.
          Адольф поглядел ему вслед и ещё раз вздохнул.
         
          Арчибальда Пимпла он нашёл неподалёку от районной конторы Администрации. Тот, увидев Адольфа, покровительственно улыбнулся с высоты своего роста и потрепал его по плечу.
          — А, это вы, Эдельберг! Отец-герой! Наш район по праву гордится вашей супружеской четой и таким славным достижением! Как самочувствие вашей супруги?
          — Да, сэр, благодарю вас, мистер Пимпл, сэр! Я хотел бы…
          — Надеюсь, Эдельберг, Администрация предоставляет вам всё необходимое – положенное по закону?
          — О, да, конечно, сэр! Мы с женой  очень признательны! Мне хотелось бы…
          — Заботу о своих гражданах наша Администрация считает своим первейшим долгом! — наставительно продолжал мистер Пимпл. — И каждый благонамеренный пингвин, исполняющий свои обязанности перед обществом, вправе рассчитывать на то, что и общество, в лице Администрации, оценит по достоинству его усилия и заслуги!
          — Я к вам насчет Лепестога, сэр! — успел ввернуть Адольф.
          — Об этом стоит помнить всякому, кто… Постойте, как вы сказали? Лепестога? — недоумённо взглянул на него Пимпл. — Ах, да! Этот тот несчастный юноша, у которого погибла жена? Как жаль, как жаль! Нда, к сожалению, сфера влияния нашей Администрации не распространяется на водную стихию: я хочу сказать, не распространяется в полной мере – наталкиваясь на естественные препятствия в лице диких и кровожадных чудовищ, являющихся из тёмных глубин моря. А что такое с Лепестогом?
          — Прошу прощения, сэр, но я имею некоторые основания полагать, что эта, кгхм, страшная трагедия оказала пагубное воздействие на его разум, — Адольф и сам не заметил как перешёл на выспренний слог, характерный для мистера Пимпла.
          — Что же, это вполне возможно, мой друг, — вздохнул тот. — Боюсь, мы вряд ли можем быть здесь полезны – если не считать дружеского участия, которое мы, несомненно, рады оказать – от лица Администрации. Тем не менее, время лечит, поэтому мы можем надеяться, что…
          — Простите, сэр, но дело – из ряда вон выходящее! — прервал его Адольф. — Позвольте мне объяснить.
          И он принялся шёпотом излагать Пимплу существо дела. По мере того, как он говорил, глаза Арчибальда Пимпла округлялись, а клюв приоткрывался.
          — Этого не может быть, Эдельберг, — сдавленным шёпотом просипел он. — Вы уверены в том, что не ошиблись?
          — Я и сам с того момента пребываю в чрезвычайном расстройстве, сэр — грустно отозвался Адольф, выдерживая, тем не менее, стиль. — Однако ошибка, увы,  исключена. Кроме того, об этом известно не только мне: мистер Дональд Скрэтчер – тоже в курсе дела. И мы, как друзья мистера Лепестога, сочли своим долгом без лишней огласки рассказать об этом вам, и только вам, рассчитывая, что вы сможете найти наилучшее решение. Как выдающийся представитель нашей Администрации!
          — Вы правильно поступили, Эдельберг, — забормотал мистер Пимпл, всё еще не оправившись от потрясения. — Я… Я должен, тем не менее, сообщить… Случай экстраординарный, поймите… Я обязан доложить сэру Родерику Спенсеру!
          — В этот тяжёлый час Родина ждёт, что каждый из нас выполнит свой долг, сэр! — торжественно и печально проговорил Адольф. — Вполне возможно, что сэр Родерик Спенсер, известный гуманностью и справедливостью своего правления, сочтёт целесообразным, с учетом всех трагических обстоятельств, проявить снисходительность к несчастному вдовцу. В конце концов, сэр, поправить уже ничего нельзя, а Лепестог никому не причиняет зла. И потом, скандал такого рода может нарушить общественный мир, возбудить нездоровые страсти и даже привести к массовым беспорядкам на вверенном вам участке, сэр! Не сомневаюсь, что как мудрый управитель, вы найдёте возможность убедить сэра Родерика в том, что…
          — Да, да! — пробормотал дрожащий мистер Пимпл. — Ступайте, Эдельберг! Благодарю вас за сигнал. От лица Администрации… Я немедленно  займусь этим делом. Постараюсь сделать, что возможно. Как уполномоченный представитель Администрации…
          И он, неопределённо взмахнув крылом, побрёл прочь, пошатываясь и горестно повторяя про себя: «Надо же! На моём участке!». Адольф отвесил ему в спину прощальный поклон и засеменил к своему гнезду.
         
         
          — Прощу прощения, милорд – к вам мистер Арчибальд Пимпл! — доложил секретарь сэра Родерика своему высокому начальнику.
          — Пимпл? Уполномоченный с восточной окраины? Какого чёрта ему нужно?! — раздражённо бросил сэр Родерик, занятый работой над своей речью к началу сезона воспитания птенцов. — Он что, не мог дождаться приёмного дня или общего совещания?
          — Он утверждает, что дело не терпит отлагательств, милорд! — втянул голову в плечи секретарь. — Мне следует назначить ему другой день?
          Сэр Родерик дёрнул головой.
          — Нет. Раз уж он пришёл… Пропустите его.
          Арчибальд Пимпл явился пред очи сэра Родерика, дрожа всем своим оплывшим телом.
          — Здравствуйте, Пимпл. Что случилось? — коротко приветствовал его сэр Родерик, сразу переходя к делу.
          Мистер Пимпл не без напряжения в телесах склонился в возможно более низком поклоне.
          — Приветствую вас, сэр Родерик, милорд, и от имени граждан восточной окраины прошу разрешения засвидетельствовать наше нижайшее почтение, в подтверждение коего…
          — Довольно, Пимпл! — поморщился сэр Родерик. — Прошу вас, излагайте суть дела – у меня не так много времени.
          — Прошу прощения, сэр! — мистер Пимпл сделал пару шагов вперёд и прошептал громким шёпотом: — Не прикажете ли мне доложить сугубо приватно? Дело крайне щекотливое, милорд!
          Сэр Родерик взглянул на него удивлённо.
          — Что такое, Пимпл? Что за секретность?
          Пимпл оглянулся и, поколебавшись, сделал ещё шаг вперёд.
          — Крайне щекотливое, сэр! — сделав страшные глаза, повторил он.
          — Глупости какие! — фыркнул сэр Родерик. — Ну, хорошо, извольте: можете подойти поближе! А вы там – оставьте нас!
          Секретарь и охрана молча подчинились, а мистер Пимпл, подойдя почти вплотную к сэру Родерику, заговорил торопливым жарким шёпотом. Секретарь, как ни напрягал слух, не сумел разобрать ни слова. К тому же, сегодня на море было ветрено, и прибой шумел сильнее обычного.
          Наконец, Пимпл закончил и теперь почтительно ожидал указаний. С сэром Родериком они были одного роста, но Пимпл старался смотреть снизу вверх. Правитель побережья молча прошёлся по площадке туда и обратно.
          — А вы уже проверили эту информацию, Пимпл?
          — Н-нет, сэр… Я…
          — Так какого же чёрта вы бежите докладывать? — раздражённо рявкнул сэр Родерик. — Вы уполномоченный или кто? Неужели нельзя было сначала самому убедиться?
          — Я… Виноват, милорд! — заикаясь, пролепетал уполномоченный Пимпл. — Я подумал, что случай… что дело срочное, и… своим долгом…
          — Срочное! — передразнил его сэр Родерик. — Ладно! Слушайте меня, Пимпл!
          При этих словах мистер Пимпл постарался прогнуться ещё сильнее.
          — Во-первых, всё-таки проверьте – только осторожно, безо всякой огласки. Сумеете?
          — Я приложу все силы, милорд! Я, руководствуясь вашими… — преданно забормотал возвращённый к жизни Пимпл.
          — Второе! Если вы получите подтверждение этой информации, сообщите об этом только мне – лично. И больше никому. Ясно?
          — Слушаюсь, милорд!
          — Этим – как их? – Эдельбергу и Скрэтчеру – надо дать понять, чтобы они хранили всё в тайне. Пригрозите, если будет необходимо.
          Он опять прошёлся  по площадке и, сложив крылья за спиной, и глядя на беспокойное море, мрачно произнёс:
          — Я припоминаю этого Лепестога. Видел издалека в тот самый день. Мне он кажется безобидным малым. Возможно, что эта трагедия, действительно, помутила его разум. В таком случае, его проступок, каким бы тяжким он ни был, вряд ли можно объяснить чем-либо иным, нежели состоянием аффекта. Полагаю, в этом случае вполне можно проявить снисходительность. Во всяком случае, пока пингвины ничего не узнали. Сложность только в том, что делать, когда придут сроки? Придётся над этим подумать.
          Он обернулся.
          — Вам всё ясно, Пимпл?
          — Всё, абсолютно всё, милорд! — живо откликнулся Пимпл. — Поразительно, с какой мудростью ваша светлость подходит к решению самых…
          — Я вас больше не задерживаю, господин уполномоченный, — холодно прервал его излияния правитель и отвернулся. Пимпл, кланяясь, попятился на целых пять шагов вместо трёх положенных, затем повернулся, поклонился также и секретарю, и поспешно понёс своё тучное тело к своему участку, горя чиновничьим усердием.
          Сэр Родерик опять отвернулся к океану и проворчал себе под нос:
          — Да, пока не узнают пингвины… Нэпкин! — позвал он секретаря. — Давайте продолжим с речью!
         
          Ионафан удивлённо смотрел, как мистер Пимпл, старательно отводя в сторону глаза, переминался с ноги на ногу возле его гнезда. А рядом стоял Скрэтчер – с таким подавленным видом, какого Ионафан никогда у него не наблюдал. Вчера Скрэтчер пришёл вечером, как и обещал, посидел с яйцом, пока Ионафан охотился, но выглядел так, словно его подменили. Он, вопреки обыкновению, был крайне немногословен, отвечал уклончиво и поспешил уйти, как только Ионафан вернулся из моря.
          Между тем, Арчибальд Пимпл заговорил:
          — Э… Мистер Лепестог! Нет, нет, вы сидите, сидите! Я, как уполномоченный Администрации, во исполнение своих обязанностей, пришёл осведомиться: как обстоят у вас нынче дела? Время, когда начнут появляться птенцы, не то чтобы уже вот-вот настаёт, но всё же приближается. Я намеревался спросить: не испытываете ли вы каких-либо, э-э…, затруднений – чисто бытового плана, я хочу сказать. Мы ценим ваше мужественное решение высиживать яйцо в одиночку, но всё же, согласитесь, в реальности это не так-то просто. Не чувствуете ли вы в связи с этим, ну,  скажем, нервного переутомления, усталости, или даже, будем говорить прямо, раздражения по отношению к вашему будущему отпрыску? Поймите, это вполне естественное явление, и опытные пары знают, как с этим справляться, однако, в вашем случае, с учетом известных печальных обстоятельств, это может создать известные осложнения – и даже… э-э… повредить сохранности яйца. А вам ведь известна ситуация с рождаемостью в целом по Общине, и то, какое значение придаёт Администрация и лично сэр Родерик Спенсер проблеме сохранения и должного обращения с яйцами…
          — У меня, у нас, всё хорошо, мистер Пимпл, — тихо ответил Ионафан. — К тому же, мне помогают друзья.
          — Да, но как раз ваши друзья и...  — тут мистер Пимпл осёкся. — Я понимаю вас, Лепестог. Безусловно, в иных обстоятельствах мне было бы достаточно ваших заверений, но сейчас я просил бы вас предоставить мне, как уполномоченному Администрации, доступ к вашему яйцу – на предмет проверки. Разумеется, пока что – совершенно неофициально.
          Ионафан выглядел спокойным. Он ободряюще взглянул на Скрэтчера, который стоял ни жив, ни мёртв, и, приподнявшись с кладки, уступил дорогу Пимплу.
          — Пожалуйста, сэр.
          Пимпл, несколько раз кашлянув и пробормотав что-то неразборчивое, втиснул половину своей туши внутрь гнезда и склонился над яйцом. Через какое-то время оттуда донеслось: «О! О!». Наконец, он, отдуваясь, выбрался наружу.
          — Ну… Так… вот… — пролепетал он.
          — Всё в порядке, мистер Пимпл? — так же тихо спросил Ионафан.
          — А?.. Да! Да, мистер Лепестог! Кхм… Я полагаю, э-э… можно удовлетвориться этим осмотром. Благодарю вас за проявленное понимание, Лепестог!.. Скрэтчер, вы идёте? Вы мне нужны!
          — До свидания, сэр. До встречи, Дон, — спокойно произнёс им в спину Ионафан, забираясь в гнездо, но они не ответили. Ионафан вздохнул, поправил под собой яйцо и приготовился засыпать.
         
          Пимпл и Скрэтчер шагали вместе.
          — Вы поняли меня, Скрэтчер?! — жарким шёпотом шипел Пимпл в ухо Дональду. — Никому ни слова!
          — Это и без вас ясно, — грубо ответил тот.
          — Не дерзите мне, мистер Скрэтчер! И учтите, это не только моё требование – это указание самого сэра Родерика Спенсера!
          — Уже и дед знает? — насмешливо спросил Скрэтчер. — Адольф, стервец, всё-таки растрепал?
          — В каком тоне вы осмеливаетесь говорить о сэре Родерике?! — возмутился Пимпл. — Последите за своим языком, Скрэтчер! А ваш приятель Эдельберг поступил совершенно правильно, доверившись Администрации и расчитывая на гуманность, свойственную сэру Родерику! Потому что он – благонамеренный член Общины, а вы, сэр – невыносимый асоциальный тип, которого терпят здесь только в силу всё той же гуманности! Да-с! Так вот, учтите, что то милосердное решение, которое принял сэр Родерик, имеет силу лишь постольку, поскольку о случившемся, кроме Лепестога, знаем  только мы четверо: сэр Родерик, я и вы с Эдельбергом. С ним я поговорю отдельно… Если же слухи распространятся среди пингвинов, Администрация, а точнее, лично сэр Родерик, не сможет по политическим причинам, ради сохранения гражданского мира и недопущения массовых волнений в Общине, закрывать глаза на это преступное деяние одного из её членов. Вы всё поняли?
          Скрэтчер презрительно сплюнул и буркнул:
          — Не извольте беспокоиться. Следите лучше за собой!
          — Что?!.. Что такое?! — чуть не задохнулся от негодования уполномоченный Администрации, но Скрэтчер уже свернул в сторону и ускорил шаг.
         
          Ионафан, оставшись в одиночестве, думал о том, что во внезапном визите чиновника нет ничего удивительного. «Его можно понять, — размышлял он. — В конце концов, он в ответе за порядок и закон на нашем участке. Только непонятно, что они там решат. Бедный Дональд! Как он перепугался! Ужасно неудобно, что вся эта история доставляет ему столько неприятностей. Он был так добр ко мне! Ну, так или иначе, скоро всё это кончится. Если считать со дня кладки, то, наверное, еще недели две. Конечно, я не вправе надеяться, что всё выйдет благополучно… Только не со мной. Вот если бы погиб я, а на моём месте оказалась Ирит, и всё остальное случилось так, как случилось, и именно она высиживала бы яйцо, я думаю, у неё было бы гораздо больше шансов. Просто потому, что она гораздо лучше меня. А я думаю, что в таких случаях это решает многое, если не всё. Вообще, жаль, что не случилось именно так. От меня проку мало, а если бы Ири осталась в живых, то у неё был бы другой муж, и она могла бы снести ещё много яиц, и дать жизнь многим детям. Там, в Новой Зеландии, у наших бывало даже по две кладки в год. Но здесь, конечно, гораздо холоднее, так что вряд ли… Да, так вот: лучше бы она вместо меня! Хотя, с другой стороны, если ты, Ионафан Лепестог, в самом деле, веришь в высший смысл так, как ты говорил Скрэтчеру, то тогда и в том, как это всё вышло, ты тоже обязан видеть смысл? Точнее так: если даже не можешь его, смысл, понять, то верить в то, что он есть – обязан. Но как – как?! – совместить это: веру в смысл и несогласие с ним по такому важному для тебя вопросу? Вряд ли это можно совместить… Скорее всего, это лишний раз доказывает, что ты, Лепестог, просто негодный глупый пингвин – и больше ничего. Ох, до чего же тяжко ломать над этим голову!.. Если бы у меня были мозги Скрэтчера!.. Интересно, он теперь будет приходить? А если придёт, то потребует ли объяснений? И что я тогда ему скажу?»
         

Продолжение следует:  http://www.proza.ru/2013/12/21/1397