Родные души том 2

ХРОНИКА СОБЫТИЙ





               







                ВТОРОЙ  ТОМ










               







                Нас не сломаешь, не сожжёшь.
                В порывах бурь мы только гнёмся. 
                К нам в душу просто не войдёшь.
                Мы даже падая не разобьёмся.














Глава IX.    УСПЕШНЫЙ  ВЫБОР.               

                Душа осталась прежней.
                Метаморфозы с головой.
                Мир словно ад кромешный,               
                И чаще кажется больной.
                Для вас я создал эти строки.
                Они как родники святые.
                Омоют души на все сроки.
                Потомки милые. Родные.               
 


Непривычно пустынные улицы. Чуть брезжит рассвет. Центр большого Окленда. Кругом небоскрёбы. Удивительная тишина. Мы подъезжаем к громадному стеклянному кубу административного корпуса. Здесь нас ждут строгие чиновники готовые испытать глубину и надёжность нашей «любви» к великой стране Америке. Экзамен на гражданство!
Сколько же экзаменов прошло в моей жизни. Трудно сосчитать! Но этот особенный. Наверное  последний, окончательно закрепляющий наше перевоплощение в граждан Нового Света. Для меня это событие не формальное.

Но чудо свершилось!
21 февраля 2002 года экзаменатор, пожилая женщина из Таиланда, поздравила с “крупным” успехом седовласого 65-летнего джентльмена.
Много событий разных стряслось в моей семье с той ранней весны. Самое главное... появление внука Арсения Рохлина. Когда ему минуло два месяца, мастерски сделанные фотографии казалось сразу проявили его характерные черты - решительность, нервность, одновременно твёрдость и ясность взгляда, отражающие кипучую энергию души. Они всегда передо мной. Как только открываю глаза мой взор буквально упирается во внука. Сократ! Конечно, Сократ!

Роды у Кристины прошли благополучно. Она молодец! Отказалась от всех обезболивающих и прививок, дабы не портить ребёнку кровь. И с первого же дня проявилось прямо таки неистовство в отношении воспитания и режима жизни. Правда, уж слишком педантично выполняет книжные премудрости. Буковка в буковку. Моя жена в этом отношении чем-то ближе к Природе. Её связь с детьми была навеяна больше народными премудростями, нежели книжными. Ну, да и время было другое.

Прошло три месяца после родов Кристины. Максим более не приходит к маме с подавленным настроением. Оно возможно ещё и присутствует, но нам это уже неизвестно. Трудно сразу и полностью слиться с мыслями женщины, много ранее воспринявшей непривычного для Максима. Воцаряется в его душе великая идея. Любовью и только ею заглушать все неурядицы семейной жизни, растворять накопленные в душе подруги осадки от неудач предыдущего существования.

В конце декабря как-то нечаянно подслушал “колыбельную”, которую напевал Максим.
 Ты мой сыночек, мой любимый, крошечный. Я твой папа, смотри на меня. Всю свою жизнь буду с тобой, буду в тебе. Смотри, изучай. Я так тебя люблю.
Сын замер от захлестнувшей волны чувств. Он казалось всё понимал и лишь пристальным, немигающим взглядом, да дрожанием пальчиков рук отвечал отцу. Максим всё пел и пел и в его голосе слышался неподдельный восторг и волнение. Предельная откровенность. Пела его душа, не выбирая слов и фраз.

Я быстро отошел от двери к большому окну в гостиной и глядя на вереницу машин-муравьёв, медленно ползущих в разных направлениях по дороге, крепко задумался.
Отчего так? Нам на воспитание даются души детей? Максиму послан Арсений. Саше – Ярослава. Именно эти души с присущими только им изначальными психофизическими характеристиками. Мы лишь обрамляем эти заданные качества. Дополняем своей любовью. Стараемся понять данные нам души, выявить пристрастия, помочь развить или что-то убрать, чтобы вышли дети на прямую светлую дорогу. Ведь это главное - выбор пути. Мне посланы три души. Именно мне и именно эти души в виде дочери и двух сыновей, совершенно разных по восприятию и анализу событий, но объединённых родственными биологическими признаками.

Сейчас пока о сыновьях. Саше - 35, Максиму - 32. Зрелые люди, прошедшие университеты. Стали отцами семейств. Руководят и направляют свои пока малочисленные “стада”. Как разобраться в мыслях, подытожить наблюдения, разрозненные размышления. Описывать придётся хаотично, вне временной последовательности. Ведь дневников не веду. И ещё одно. Ты, моя внучка, прости уж. Со многим наверное не согласишься. Ведь мысли мои затрагивают самых любимых тебе людей. Отца и дядю. Но всё же подумай над ними. Мудрый человек всегда принимает решение, обдумав мнения многих других.

Когда Саше исполнилось 18 лет воля родителей разлучила братьев, развела по разным континентам. Саша уехал в Америку искать “папино” счастье, а Максим остался в Москве заканчивать Гнесинское училище. Он любил музыку, свою флейточку, своих преподавателей. Он несомненно связывал своё будущее с музыкой. Шел 1991 год.
В то лихое время я уже вовсю занимался коммерцией и значительно менее обращал внимание на воспитание детей. А они как-то незаметно выросли и возмужали. Лишь Люся разрывалась на части между мной и детьми, стараясь удовлетворить подчас противоположные по жанру запросы мужа и детей. В последнем она сильно преуспела. Сумела наполнить открытые души флёром славянской таинственности. Мироощущением, пронизанным идеализацией действительности, мечтательной созерцательностью. Это скажется в будущем. Особенно в сознании старшего сына. Моя душа  меж тем всё более черствела в погоне за материальным достатком.               

В разговорах с сыновьями всё чаще удивлённо убеждался в наличии  разногласий между нами в понимании “счастье”. И с каждым разом всё более глубоких. Разногласия возбуждали мысли о будущем детей, семьи. Скоро придёт время и им надо впрягаться в погоню за золотым тельцом. 
Они оба музыканты. Души их полны розовых романтических настроений. Но ведь кто-то из них должен, именно должен, быть со мной в бизнесе, обеспечивая преемственность.

Задумавшись, сопоставил деловые и музыкальные способности мальчишек. В этом плане сложно было сделать конкретные выводы. Ещё очень рано. Хотя знал, по мнению преподавателей, что моцартов из них уже не получится. И второе. Полное отсутствие корней в музыкальном мире.             И третье. Резкое падение в России престижа наук и искусств, а следовательно и материальной обеспеченности работников при сборе урожая с этой нивы. Поразмыслив основательно, понял, что надобно, уже пора, предпринимать серьёзные шаги. Кто из них более сможет обеспечить свободу семьи? Кто менее? Хорошо помню это время, когда мучительно хотелось поговорить с кем-то, даже просто при ком-то порассуждать. Это здорово помогает!

В тот год разразилась гражданская война в России. Русь вновь навалилась на  Чечню. На Кавказе кровь лилась рекой. В армию забирали поголовно всех мальчишек и гнали не обученных в горы. Мы забеспокоились за Сашку, которому исполнилось 18 лет. Он только-только закончил Гнесинское училище. Ты-бы видела Ясенька какой гордостью сверкали глаза бабушки на выпускном концерте, когда её старший сын в пламени обуреваемых чувств дирижировал большим оркестром.

Ей казалось, что весь музыкальный мир преклонит колени перед талантом Александра Рохлина. Именно тогда я и предпринял первый шаг на пути обеспечения будущего. Обсудив с Люсей, мы быстренько переправили старшего сына в Америку. Подальше от войны. Учится музыке в хорошем университете. Деньги были и кой-какие связи. Мне думалось, что в столь деловой стране мой крепкий сын многое поймёт и помимо музыки пристраститься к … бизнесу.

Он улетел, внешне спокойно восприняв наше предложение. Мы часто звонили. Болела душа от дурацких мыслей, предчувствий. Слишком далеко и в раннем возрасте вылетел из гнезда неоперившейся птенец. Успокаивал себя образами разных знаменитостей в 15-17 лет вынужденных пройти суровую школу жизни. Разные там Некрасовы, Лондоны, Гайдары и пр. Сашка отвечал всегда бодро, смеясь и подтрунивая над нашими страхами. Может бравировал, но всё равно становилось легче. Когда-же он начал работать в Нью Йорке в бригаде грузчиков, не забывая при этом о флейте, мы как-то успокоились, уверовав в значимость тяжелого физического труда и здорового влияния на психику юноши трудно заработанных денег.

Казалось всё. Парень нашел свой путь. Через 7-8 месяцев этот путь и на самом деле привёл его в университет небольшого городка на Чикагщине. Он добился помощи от спонсора без нашего участия и наряду с 6-8 другими русскоговорящими (из Петербурга и Тбилиси) был зачислен студентом по классу флейты в университет города South Bend. Его поступление в университет стало семейной гордостью. Я страстно убеждал, в основном себя, в наличии у старшего сына родовых признаков по линии отца - деловитости и умения добиваться. Сердца мамы и Максима также пылали восторгом.

Вскоре звонки в Америку стали более частыми. Рядом всегда были мама и Максим. Чуть позже присоединилась милая девушка Аэлита. Его любимая подружка, которую он оставил в Москве. Последняя, по мысли папы-стратега, должна была возбуждать в юноше желания быстрее добиться материальной “свободы” и распахнуть перед любимой девушкой могущества Америки. Но любимая девушка чаще плакала (мы вежливо отворачивались или выходили), возбуждая лишь плоть, но не деловые характеристики избранника. Максим, как правило, молчал и лишь сияющие глаза и скромная улыбка выдавали гордость за деяния старшего брата.

Много позже мы узнали, что студента Рохлина А.Л. уже в это время стала посещать старуха-депрессия и после каждого «сеанса» с родиной упомянутый студент впадал в состояние меланхолии и прострации. Вот он, славянский флёр, создающий внутренний надлом, дремлющий в условиях родного климата и взрывающийся в «чужих» землях. Вскоре надлом настолько усилился, что мы его почувствовали. Как под утро чувствуешь в палатке появление тумана по внезапному ознобу от “внутренней” сырости. На семейном совете было решено срочно доставить сыну самолётом подругу, дабы своевременно устранить или хотя-бы подавить в душе навязчивые славянские мотивы и направить мысли на решение практических задач. Подруга улетела.

Летом 1992 года  произошел памятный обмен визитами. Саша вырвался из американской  “тюрьмы” домой, а Люся из российской на свободу в Америку. Она поехала к Тане в Чикаго, чтобы помочь с воспитанием внуков, трудно решаемое моей дочерью. Так уж получилось, что лето 92 стало единственным периодом в жизни, когда трое мужчин оказались наедине без присмотра любящей женщины и матери. Счастливый случай для тесного мужского общения, для попыток проникнуть в мысли взрослых сыновей.

Честно и сразу тебе объявляю, что проникнуть в Сашину душу не удалось. Не смог. Мой старший сын уже в ту американскую пору приближался к однозначному пониманию проблемы счастья и свободы. Необходимая ему свобода духа, как основа счастья, возможна только в пределах Русской равнины. И без материальной обеспеченности. Ну, не нужна она и всё тут. Как Бог положит! В этом счастье. Он и до сих пор, уже сорокалетним мужчиной, убеждён в этом. Да, моя девочка. Только на славянских пространствах твой папа глубоко и искренне испытывает радость.

Ты бы видела как он нежно любовался старой Москвой в то лето 92 года. Особенно кривыми арбатскими переулками. С лица не сходила наивная улыбка, а с губ слетали слова - …вот этот дом куплю…здесь хочу построить дом ... вот здесь чудесно... И указывал на старые замшелые, поразительно московские особнячки, всё ещё окруженные вековыми дубами и липами.
Он и доныне мечтает купить эти особнячки, но ни одного практического шага в этом направлении так и не сделал. И не сделает никогда. Своеобразный “обломов” конца 20-го века. Я пытался понять феномен этой души, но тщетно.

Да, временами душа его впадала в депрессию. Но слава Богу выходила окрепшей,  шире расправив крылья. Казалось она приобретала и наращивала своеобразный защитный чехол в виде располагающей  доброй улыбки, умения осторожно советовать, что-то рекомендовать, но без давления. Не дай Бог обидеть, поранить спрашивающего. Она проникалась сочувствием, пониманием действий даже тяжких преступников, говоря - Бог ему судья, а я лишь могу понять, но не осудить. Наблюдая тогда и в последующие встречи взрослеющего сына, я понимал, что душа его всегда была и есть на замке, страшно занятая внутренними проблемами, боящаяся поделится ими. Улыбкой она реагировала на происходящее, улыбкой защищалась от вторжения. Кипит в ней адская, напряженная работа.
 
Прошло лето и в сентябре 1992года любимая девушка Аэлита, чрезвычайно взволнованная предстоящей встречей с Америкой, взошла в самолёт с твёрдым убеждением в начале своей новой богатой жизни. Рядом, конечно, летел Саша, но совершенно с другими чувствами.
Да, глубоко в душу старшего сына проникнуть не смог. Но одно понял совершенно однозначно. Он в принципе не сможет быть коммерсантом. Никогда не станет для своей семьи, тем более для родителей, источником хотя-бы среднего материального достатка.
Поэтому мысли о семейном благоденствии стали всё чаще связываться с Максимом.

У нас, деловых, от мыслей к действию срок относительно короткий.
Я подождал весны 1993 года и когда Москва вновь заполнилась весенними перезвонами, начал методично готовить младшенького к новой карьере. Весьма далёкой от музыки и вообще эстетических радостей. Честно говоря, ожидал бури, энергичных возражений. Но ничего такого не произошло. Плод сам упал к подножью. Проникновение в мысли младшего было лёгким. Открытые они были в ту пору. Особенно к нам - маме, брату, ко мне. Любила его душа выговариваться, выложить всю себя на алтарь наших оценок.

 То ли был высок в ту пору мой авторитет, то ли слабы его убеждения в музыкальной предназначенности. Не знаю. Только сразу согласился мой малыш и последний курс Гнесинки был бы не нужен, если бы не возраст абитуриента. И ещё!  Польстил я его душе, напомнив историю великого Ван Гога, младший скромный брат которого всю жизнь кормил и поил всю семью, дав клятву в том с молодости.

Как бы там ни было, но в сентябре 1994 года легенды и современность древнего Кипра овладели мыслями юного Максима. Он поступил в тамошний Международный университет и стал готовится к отъезду.
Душа юного отрока постепенно стала понимать формулу удачно сформулированную в конце прошлого века  в России неким И.М. Клямкиным, сказавшим - ...не испытывая никаких симпатий к “торгашеству”, я всё же хочу знать, почему желание поставить себя выше него заканчивалось до самого последнего времени погружением в варварство?  Сильно сказано, лучше не придумаешь!

А в это время на другом конце света  в душных степях Чикагщины продолжала мается Сашкина душа. Плакала, стенала под звуки флейточки, рвалась обездоленная на славянские просторы, задыхалась и худела на американских жирах. Тосковала, несмотря на присутствие рядом любимой женщины. Как вспоминала Аэлита, Сашка неделями мог ходить с отсутствующим взглядом, больше молчать, безразлично взирать на окружающий мир, даже что-то делать, но механически, безвольно. Ждать и терпеть стало её уделом.

В то время я сделал ещё одну и последнюю попытку примирить старшего сына с коммерцией. Весной 1994 года нас в Чикаго встретили Александр и Аэлита. Они были веселы и прекрасны. Подвели к роскошному длинному лимузину с красными кожаными диванами и пригласили прокатится до роскошного дома, что гостеприимно ожидал нас в гор.South Bend, в 60 милях от Чикаго. Машина не заводилась. Саша открыл капот и долго что-то там соединял и подчищал, бормоча под нос проклятия. Наконец древний Buick благодарно затарахтел, странно подпрыгнул, из-под кормы вырвался чёрный шлейф дыма. Саша быстро впрыгнул и машина рванулась. Прерывистое движение лимузина, выпуска 1974 года, продолжалось до калитки дома.

Буйная зелень покрывала  большой старый дом. Настолько, что в маленькой подвальной квартирке с двумя окнами, чуть-чуть выходящими на поверхность земли (здесь обитали наши дети), было сумрачно и прохладно. Чисто, опрятно и сурово было в обиталище сына. Последнее особенно почувствовали, когда улеглись на ночь на полу в прихожей и долго ворочались, приспосабливая бока к твёрдой древесине, припоминая просыпаясь, где-же это мы находимся. Ага! В роскошной Америке.
Ворочались. Вздыхали. Рассуждали.

Они же студенты. Наверное скоро невестка пойдёт работать  (... я так и до сих пор думаю), да и крепкий сын где-то начнёт подрабатывать. Жизнь завертится. А тут ещё и мы поможем. И в качестве стимула предложил детям поездку по Америке. Радости не было конца. Через неделю белый новенький VAN, взятый в аренду, катил нас по прериям срединной Америке.

Я не ожидал увидеть столь огромные пространства. Думал, имея большой опыт, что только в России можно ехать днями и неделями по степям, горам и лесам. Почти не видя людей. Оказались и здесь пространства зело обширны. День за днём разворачивались вокруг плоские степи и островки рощ. Лишь где-то на горизонте проплывали постройки и дома фермеров. Изредка мелькали сонные и очень похожие городки с яркими станциями заправки и ресторанами, предлагавшими одно и тоже меню.

Потом пошли горы. Прекрасные дороги и мощная машина внесли нас в западные штаты. Красота вокруг была необычайной. Помнится особенно один вечер. Солнце быстро опустилось за горы, сумрачная дорога петляла по густому лесу. Мы ехали осторожно. Вокруг бродили доверчивые олени. Вдруг пошел крупный снег. Он падал хлопьями на деревья, на тёплые морды молчаливых зверей, засыпал дорогу. Стало скользко. Впереди засветились огни и вскоре мы увидели белое здание отеля. Решили остановится.

В ресторане неожиданно вкусно поели. Красиво и вкусно, как редко можно встретить на дорогах Америки. Настроение было возвышенное. Мы много говорили и смеялись.  Увидев в холле рояль мои музыкальные дети устроили для редких обитателей ресторана и отеля концерт классической музыки. Аэлита за роялем, Саша с флейтой.
Господи, как всем нам было хорошо.

Та поездка сблизила нас. Хотя казалось бы ну куда ближе. Мы тогда узнали о планах детей. Мы узнали, что после окончания университета они хотят продолжить образование в знаменитом Нью Йоркском музыкальном центре. Надежда казалось навсегда поселилась в наших сердцах и великое будущее полыхало розовым закатом.

Потом был Лос Анджелес, где я впервые после отъезда сестры из СССР в 1989 году увидел её и всю семью. Потом был безбрежный Техас и вновь засверкали поля Чикагщины. Месяц носились по Америке и уезжая я никак не предполагал, что вскоре увижу сына в ... Москве.
Я не предполагал, а Бог полагал. Он-то знал душу Саши Рохлина.
Обливаясь слезами осенью 1994 года, после трёхлетней разлуки, душа его радостно приветствовала Родину, пристально вглядываясь в её новый страшный облик. Сразу прошла депрессия. Как не было, как утренний туман в неглубоком ущелье.

В то время братья в последний раз оказались вместе в России. В одной комнате памятного пространства на Косинской улице, ещё сохранившим запахи улетевших здесь ранее душ бабушки и деда. Около двух месяцев длилось тесное общение и уж не знаю о чём они говорили, только Сашка воспринял экономическую направленность брата вполне спокойно. То ли это известие прошло мимо от перевозбуждённости при встрече с «великой» родиной, то ли начал понимать мою озабоченность и не противился ей.

Возможно сработала та самая защитная реакция души, то бишь неприятие «чужих» проблем. Во всяком случае открытого возражения не было и никаких тайных порицаний не ощутил. Да и Максим бы рассказал, если-бы возникли серьёзные моральные препятствия.
Всё как-то сразу вошло в намеченную мною колею, по которой должен двигаться поезд, управляемый Максимом, а из окон вагонов выглядывать радостные лица увеличивающихся членов большой  семьи.

И вновь братья расстались.
Промчалось с той поры ещё 6 лет, шесть долгих григорианских лет. Саша забросил музыку и неожиданно связал свою судьбу с журналистикой. Его многочисленные рассказы и очерки были далеки от политической ситуации в стране. Так будет всегда. Политические коллизии противны его душе. Ей ближе бытописание современных российских граждан - плохих и хороших, гражданских и военных, разных религий, профессий, возрастов и положений.

Он чаще рисовал героические образы новых простых и сложных российских людей. Много и увлечённо работал, не прыгал с места на место, стараясь докопаться до коренных пород в одной точке, крупной газете “Московский Комсомолец”. У него проявились острое зрение и мягкий не обижающий юмор.  Ему видимо здорово помогает понимание Природы, музыки и глубокая Вера...
 
Видимо очень глубокая. Бог как-будто дал нам эту душу, предупредив чтобы не мешали её предназначенности. ОН ждал 16 лет, пока сформируется сознание. И лишь тогда, в таёжных дебрях Алтая, тревожно и явственно прикоснулся к ней. С тех пор никем и ничем не подгоняемый Саша проверял себя медленно и тщательно. И вот ведь удивительно! Почувствовав в себе ЕГО крепнущее присутствие, Саша медлил с решительным шагом. Официальным крещением. Он решился на это после Максима, видимо более понимая остроту решения и не столько для себя ( в себе он наверняка давно уверовал), сколько для отца-еврея, внука одесского раввина. Так мне кажется.

Может-быть он проверял мою реакцию на крещение Максима и лишь потом осуществил давно задуманное. Не знаю! Вот тебе ещё одна чёрточка  характера твоего отца - крайняя осторожность, скрытность, нежелание хоть
как-то обидеть человека. Близкого или не близкого. Вообще человека.
Я расскажу ещё несколько фактов его биографии той неизвестной тебе поры.

В один из моих приездов мы шли по раскалённой Москве и нас обоих томили два желания. Общее, вкусно и много поесть (родовой признак) и моё личное - вновь поговорить откровенно. Не знаю почему, но удалось и первое, что не сложно при наличии денег и второе, которое финансовыми средствами не добьёшься. На Баррикадной улице мы наткнулись на ресторан “Дом пиццы” и без раздумий присели. После обильных блюд, когда сытость наводит на философские размышления, отец задал сыну вопрос.

Как ты живёшь здесь? Почему не переезжаешь ко мне? Ведь ты много ездишь по стране, разговариваешь с сотнями людей. Всё видишь, всё познаёшь не понаслышке. Большинство россиян, особенно в глубинке, голодны. Деморализованы искусной пропагандой телевидения и местной печатью. Абсолютно равнодушны и дезинформированы. Голодные люди в большинстве своём злые люди, чаще опустошенные, без принципов и идеалов. Власть в России продажная и жестока. Милиция бессильна и столь же продажная. Подумай, наконец, о дочери, жене, возможно о будущих детях. Если ты идеалист, то они ведь далеки от большинства твоих идеалов.

Он слушал внимательно, не перебивая. Со своей обычной обворожительной улыбкой. Потом стал отвечать. Поначалу осторожно. Хвалил  мои литературные поползновения, особенно мемуарные. Потом как-то незаметно разговор перешел на общие проблемы и мне запомнились вот эти, думается основные слова.
Нет, батяня, никогда не уеду, буду здесь, так как твёрдо знаю, что только здесь я дома, среди своих, которым нужен, которые в большинстве своём возможно и не понимают причин своей злобы, как и того, где найти просвет. Веру! Нужен вот этим голодным и опустошенным. Пусть они такие, но я хочу быть свечой, освещающей мрак их жизни. Хотя бы на метр вокруг себя…
Какие уж тут пояснения...

И ещё один эпизод вспоминается. В день рождения Люси Сашка позвонил нам и в трубке, сквозь шорох эфира, раздались волнующие слова поздравлений. Я держал вторую трубку.
Люсенька, слышишь! Вчера в метро, стоя возле двери (его обычная метропозиция – от авт.) долго наблюдал за одной парой. Старые люди, седые, слегка сгорбленные, сидели вместе, крепко прижавшись плечами. Бедно одетые, даже очень, но опрятные, чистые, прямо светящиеся. Он держал её худую руку в аккуратно заштопанной перчатке и пристально смотрел слезящимися глазами прямо перед собой.

Оба молчали, покачиваясь в такт движения вагона, никого вокруг не замечая. Ты понимаешь! Они ближе к Богу, фактически рядом. Они сидели как-бы уже перед Ним. Я чуть не заплакал, благодаря Его за то, что молод, что дал мне семью, но главное, что послал к тебе, которая воспитала в любви.
Когда рассказал об этом Максиму, он чуть не заревел от мистического восторга.

А вот другая откровенность, случившаяся в 2003г, после которой возникло чувство безнадёжности, когда рушится дом, воздвигаемый всею жизнью.
В то время случайно прочёл один из его “шедевров”, названный «Про любовь». Там жидоватый А.Рохлин ( так в рассказе) движимый только чувством долга перед отцом, торопится на кладбище, где покоится его родная бабушка. Мать отца, Рохлина Бронислава Семёновна. Именно так, полным именем-отчеством объявляет на всю Расею родной внук и родной сын.

 Бежит он почистить могилку и по дороге, эдак мимоходом, случайно встреченной пьянице, говорит.
Нет, не любил я бабушку Броню. Даже на пьяницу этот «осторожный» (так в рассказе) ответ произвёл «сильное впечатление и она вздрогнула, словно от внезапной зубной боли »
А жидоватый внук меж тем продолжал.
Не было между нами живого чувства близости, не было тепла, а была только неловкость, холодность и отчуждение. Не прихожу я на могилу по велению сердца.

Видишь моя внучка и это тоже слова твоего отца. Как столь разное умещается в одном сердце. Я просто обязан ответить жидоватому сыну. Пока жив. Мёртвые молчат.
Моя мама умерла, когда Александру Леонидовичу Рохлину было 12 лет. И естественно, он не мог понимать её душу. Мир мыслей и страстей и те страшные российские условия, в которых возникал и развивался этот мир. Да, твой отец наверное видел иногда заплаканные глаза своей мамы. Да, жили они между собой (невестка и свекровь) плохо и виной тому был властный характер моей мамы.

Но надо понимать, что в невыносимо тяжелую  эпоху 30-40 годов выживали, не забывая воспитывать детей в любви и доброте, только сильнейшие. Только те, которые все силы тратили на кормление и образование детей, совершенно забывая свою личную женскую или мужскую долю. Ожесточившиеся в терпении, голоде, страхе, злости. К моменту появления внуков, отдав детям всё, они безмерно уставали. Тень равнодушия становилась постоянным мотивом их «жизни». Они считали, что выполнили свой долг.

Мои родители - плоды той эпохи. Они отдали нам с сестрой всю энергию души. Как могли способствовали широкому образованию и благодаря этому мы (я и сестра) получили относительную свободу мыслей, возможность восприятия лучшего в литературе, науках, искусстве. Я кланяюсь им низко. Они наделили мои мозги желанием глубоко и широко мыслить, обобщать. Быть в шеренге интеллигенции. Людей с относительно высокой культурной ответственностью, то есть возможностью активно реагировать на общественные события. Возможностью понимать и воспринимать точки зрения других людей во всех областях культуры - музыки, литературы, философии, театра, живописи и пр. Возвыситься над безликой толпой. Это доставляет, по моему мнению, наивысшее удовольствие.

Ну и второе! Жив ещё её сын, Леонид Израилевич Рохлин, которого эти слова повергли в страх и уныние, потому как с ясностью необыкновенной показали моё одиночество. А я-то всегда думал о Саше, как об опоре.  Бог тебе судья, Александр Леонидович!

Далеко живёт мой старший сын. Днём, когда думаю о нём до хруста в мыслях, в России уже ночь и он сладко спит. По обычаю, как помнится, на спине, вытянувшись, широко и привольно раскинув сильные руки.
Он трижды приезжал ко мне в Калифорнию. Первый раз в 1996 году. В тот большой дом над океаном. Помню бурную неподдельную радость, когда впервые увидев такой большой и светлый дом, Сашка не единожды обегав его, гордо и восхищённо приговаривал.                Господи, какой огромный и красивый. Неужели весь наш. Ну ты даёшь батяня!

Но восторги быстро проходили и уже на 3-4 ый день ему становилось скучно. Не знал куда себя деть и окружающее становилось ему не милым и ненужным. Появлялась аллергия. Он целыми днями сморкался и тёр красные набухшие веки. Вот только китайские ресторанчики приводили на мгновение в блестящее расположение духа. Саша загорался, исчезала аллергия и причмокивая, выражая самую искреннюю признательность и удивление (как же может быть так вкусно!!!), Сашка уплетал огромные порции разнообразных блюд.

На интимные разговоры, повторяю, не шел. Никак! Много раз пытался, но утопал в широко раскрытых смеющихся глазах, иногда смущённых и коротких репликах – ...да ладно, батяня, всё будет хорошо или не знаю, батяня, не думал...
Конечно думал! Уверен в этом. Ведь явственно, повторяю, ощущается глубокий  духовный мир человека, напряженная работа мысли. Когда же это вырвется наружу и в какой форме? Ему скоро 40 лет. Пора писательской зрелости, как подсказывает история, а он всё ещё строчит  газетные статейки, часто наполненные слезливым патриотизмом лётчиков, моряков, бомжей, проституток и просто маленьких жителей больших русских городов. Он верит в то, что это чувство присутствует чуть-ли не в каждом.

А ведь хорошо знает как эти «патриоты» сотнями тысяч безропотно сдавались в плен в июне-августе 1941 года и летом 1942 года, выбирая между сталинскими лагерями и более «гуманными» порядками тов. А.Гитлера.  И винить их нельзя ни в коем случае. Никогда и никому!!! Просто обыкновенное человеческое желание жить. Да что далеко ходить!

Тут промелькнуло телевизионное сообщение, как в наши дни повеселились некие «патриоты» в центре старинного русского города Калуги. Их было пятеро. Молодых здоровых и...пьяных патриотов. Четверо силком раздели догола пятого и взяв его за руки и ноги стали ... жарить на вечном огне, что одиноко полыхал на центральной площади сонного города. До смерти обжарили поначалу почему-то орущего приятеля. А твой папа пишет о патриотах. Вот о таких надо орать во всю глотку.

Но вернусь к 1993 году. Твои родители жили на Чикагщине. Бедность, конечно, не порок, но уж очень большое свинство. Особливо чувствуемое  на просторах богатой Чикагщины. Богатые добры. Кто-то подарил им старую мебель, кто-то дал посуду и инструмент для приятия пищи. Вот так быт и наладился. В общем осенью 1993 года я и Люся имели счастье впервые видеть старшего сына в обстановке ими же созданного студенческого семейного рая.

Главное, мы в ту пору окунулись в атмосферу студенческого мира – весёлую и открытую всем ветрам и явлениям. Почитай каждый день вечеринки, музыка, хохот, остроты и, конечно, воспоминания. Хотя казалось, что им  18-20 летним помнить. Но нет! Помнили, особенно девушки. Домашний уют, мамины блюда, школьные проказы, первый поцелуй… Они приглашали и нас, совершенно не стесняясь.

Естественно, я большей частью наблюдал за Сашкой. Открытость и нежность сквозила в его улыбке, жестах, восклицаниях. Других слов не подберёшь! Он старался всем угодить. Сказать что-то приятное. Из него тоннами лилась нежность, обрушиваясь на друзей, вызывая ответное чувство. Его любили и это было заметно.
Было смешно наблюдать как он относился к жене. Постоянно подбегал и трогал то грудь, то задницу, то теребил волосы, при этом сюсюкая, хрюкая и паясничая.

Сашка везде и всюду буквально топил жену в потоках любви и покровительства. Буквально смывая её самостоятельность. Она словно малая птаха покорно плыла в сладком потоке любви, теряя индивидуальность и во всём полагаясь на мудрого мужа. Она не ошиблась. Аэлита быстро стала несомненным и искренним членом моей семьи. Именно такою мы и восприняли её летом 1994 года, когда они возвратились в Россию.

Много вобрав в Америке, стараясь ничего не растерять, Сашка мысленно распухший появился в Москве. Вскоре мы купили ему небольшую квартирку в центре города. Но “американский” студенческий образ жизни и действий сказался на бытовом обустройстве. Они так и не смогли перестроится. Постоянные застолья, шум, веселья, частые гости (близкие и из далёких городов) проходили в обстановке убогости быта. Неуютности. Создавали общую картину богемного существования.

Это продолжалось долгие годы и после нашего отъезда. Они за бесценок продали “родовое имение” на Косинской, приобретя дырявую и корявую новостройку в Новогорске. Все необходимые аксессуары для уюта у них были. Люся оставила им большую квартиру, забитую модной по тем временам мебелью, посудой, бельём и безделушками. Куда это делось - одному Богу известно.

Аэлита совершенно беспечна и не сопротивляется эксцентричному стилю жизни. Катится по воле волн, то есть по воле мудрого мужа.
Сопротивляется только Люся в периоды редких посещений и тогда наводится грандиозный «шмон», даются громогласные клятвенные обещания сына моментально обратить внимание на обросшие стены в ванной, казарменность обстановки в туалете и прочее, прочее, прочее.
Но ничего не меняется. Сашка напрочь увлечён божьим духом и творчеством. Остальное не замечает. Его жена лишь гордится мужем и тщится порой что-то изменить в быту. Но не под силу ей, да и желание не особо сильное.
 
Возвращаюсь к их приезду на родину. «Мысленно распухший», но не знающий нужны-ли эти «мысли» вообще и если нужны, то как преподать их широкому читателю, а желание такое уже видимо сформировалось в конце Чикагского периода, оказался А.Рохлин на родине. Она и слыхом не слыхала и духом не чуяла о новом своём  гражданине, всей душой до боли любящим её обширные просторы, где порой то тесно жмутся друг к дружке, то разбегаются вширь и вглубь мириады насекомых, птиц,  диких зверей и относительно цивилизованных людей.

Оказался и растерялся! Да и не мудрено. Ведь только 20 лет гражданину, а родина безбрежна и надобно, пора уже, найти свой уголочек, свою дорожку. Желательно никем не хоженую.
Сашка кидался на разные случайные работы. Молчал, мучился. Ясности в выборе пути видимо не было.
 Но вот произошли события политического рода. Они резко изменили Сашкину судьбу. Кажется в ноябре 1994 года произошло обычное для России тех времён убийство талантливого журналиста из молодёжной газеты «Московский Комсомолец» (МК). Прокатилась волна протестов. На место одного встанут тысячи... - кричали газеты. Вот одним из этой тысячи вдруг стал мой Сашка. Конечно, не вдруг. Просто это трагическое событие стало спусковым крючком. И ружьё выстрелило.

Он принёс свои пассажи в редакцию газеты. Они понравились и ...в мире стало одним журналистом больше.
Как это назвать – судьба или предназначение. Не столь важно! Главное, впервые ему удалось высветить душу, показать обществу своё лицо. Ему увиделась дорога. Вот и топает по ней бессменно уже много-много лет. Чего он хочет добиться для страны и для себя лично. Не знаю. Интересно знаком ли он со мнением Тарковского, как-то сказавшего - ... из этой русской грязи и крови лепить искусство, как это трудно и прекрасно. По моему скромному мнению значительно более - невыносимо трудно. Замечает-ли это Сашка. Тоже не знаю.

Более десяти лет в журналистике. Это много в пору кровавой смуты в стране. Можно было ожидать, что сей гражданин сердцем страдающий за боли и муки народа российского, накопленные за предыдущие семь десятилетий деспотического правления и, наконец, уничтоживший эту систему, а заодно, что привычно для российского этноса в обстановке часто чередующихся смут, всколыхнувший всю муть и грязь человеческую, должен непосредственно участвовать в событиях, спасая страждущих и покалеченных. Стать политическим деятелем. Вождём! Трибуном!

Но много мудрый сын мой избирает другую дорогу. То путь безустанного мирного проповедования святых Моисеевых заповедей человеком личного безупречного поведения. Не с амвона, а посредством  газетных зарисовок. Всегда выдержанных в идее святых заповедей. Путь газетного общения и прямых бесед с людьми в многочисленных командировках, в весёлых компаниях, у себя в квартире. Да, он верен тем памятным словам – «Батяня, хочу быть свечой....». Помнишь!
И все годы мы наблюдаем беспрерывное свечение.

Вскоре став ведущим журналистом крупной московской газеты, вынужденный общаться с сонмом совершенно различных людей, затрагивать их коренные интересы, мой сын кажется не имеет врагов. Нет на него доносов, не было предательств со стороны друзей, знакомых и товарищей. И не подумай, что сие происходит от бездеятельности или от сверх гибкости. Нет! Мой сын, знаю, принципиальный человек и гибкость его имеет чёткие гражданские границы, а уж деятельность. Тут двух мнений не может быть.

Радуюсь за сына, но в глубине сознания таится червячок печали. Почему никогда в частых разговорах с мамой не спрашивает обо мне. Как и чем живёт стареющий отец. Я уже не говорю о том, чтобы позвать к телефону и обстоятельно поговорить. Как ты там, батяня, какие мысли, о чём мечтаешь? Или, что вообще звучит как мистика - ты знаешь, батяня, хочу с тобой посоветоваться...

Пару раз за все годы я инициировал переписку по электронной почте. Это же так просто. Он отвечал, высказывая своё мнение. Я своё. Но переписка быстро угасала. И виной тому был не я...
Порою кажется, что за фасадом улыбок и шуток что-то таится, чего и он и я боимся! Не знаю. Я так и не ведаю её тайников. Но одно угадал без сомнения. Саша никогда не сможет стать основой материального достатка не только всей семьи, но и своих детей в частности.

Наконец, в 1995 году, душа моего сына созрела и настолько, что смогла родить. Тебя, моя любимая внучка. В той богемной квартирке появился ещё один голос - тонкий, пронзительный, требующий. С твоим появлением проявилась главная особенность Сашиной души - умение любовью заглушать все заботы, сомнения, болезни. Эта особенность общая для моих сыновей. Она всеобъемлющий зонт, постоянно раскрытый над ними. Закрывающий от всех внешних невзгод, а изнутри создающий условия существования близкие к райским. История отношения моих сыновей к детям  - особая история. Надобен Шекспир, чтобы описать их. Мои слова слишком бедны.

Я недаром упомянул Шекспира. За 75 лет существования многое и многих видел. Сотни семей прошли перед глазами. Тысячи в телевизионных, газетных и журнальных сообщениях. Я не помню истории с таким глубоким проникновением в души друг друга, как случилось у тебя с отцом. Это даже не любовь. Это на уровне инстинкта, когда не нужно слов, когда каждое движение твоей души, самое казалось-бы незаметное, мгновенно и автоматически вызывает ответную реакцию Отца. Самую внимательную и благожелательную. Это поразительно. Тебе очень повезло, моя внучка. 

Настало время поделится мыслями о взрослом Максиме.
В памятном 1994 года мой младший отрок 18 лет отроду ( прямо-таки английская  традиция в 18 лет покидать отчий дом) стал самостоятельным - студентом университета Интерколледж, что раскинул корпуса на земле древнего Кипра. Да, по моей просьбе, но и сопротивления с его стороны не было. Cознание сына восприняло экономическую важность аргументов.

Почти трёхлетняя жизнь на чужбине тоже оказалась для него не лёгкой. Но  его душа более достойно выдержала одиночество. Сказались причины географического характера (два часа полёта до мамы), более крепкое  душевное равновесие и полное отсутствие финансовых (всё было оплачено) и социальных (всё было чётко предусмотрено – учёба, квартира, быт) трудностей.

Сознание взрослеющего студента постепенно становилось интернациональным по духу. Максим быстро нашел хорошее жильё, ушел из студенческого общежития, обрёл друзей и незамедлительно подчинил жизнь строгому режиму.  Не имея нужды, он всё же стал подрабатывать по вечерам в барах, ресторанах и что совсем уж потрясло меня – составлять сметы месячных расходов, присылая копии для согласования.

На Кипре началось взросление души. Форма взросления – аскетизм. Отказ от жизненных благ и удовольствий, созерцательность и требовательность к себе, к друзьям, живущим под одной крышей, строгий распорядок дел и действий, подотчётность поступков. Даже выработка  философических взглядов, оправдывающих сей образ жизни. И это в 18 лет. Господи, каким же легкомысленным  и невоздержанным был его папаша в эти годы и много поздней.
 
Максим гордился собой. Это чувствовалось. Он начинал понимать значимость своей особы и её роль  в создании материальной «свободы» для семьи. Он был решительно поглощен её выполнением и настолько, что мы уже через полгода забеспокоились. А вдруг опять депрессия или того хуже. Как у нашего мальчика с отдыхом, развлечениями, а как женский вопрос и т.д.? И вновь мудрая мамаша решила исправить ситуацию по французски.
Срочно, для решения придуманной проблемы, самолётом была отправлена на Кипр милая девушка, подруга Аэлиты. Это стало у нас традицией. Для снятия проблем бабу почтой каждому. Старшему в Америку, младшему на Кипр, а папе ... опять мама.

Девушка провела в гостях кажется две-три недели. У них не сложилось единства. Не склеилось. Видимо по разности душевных запросов. Так мне тактично объяснили, а я не смог пояснить сыну что к женщине нельзя относится как к режиму в казарме. Необходимы лирические отступления.
В 1996 году мы воссоединились с Максимом на американском континенте. Он прилетел к нам в славный портовый город Сан-Франциско, где продолжил обучение в местных университетах, параллельно двигаясь вверх  по служебной лестнице на разных предприятиях и фирмах. Я об этом писал. Он приехал внешне сложившимся человеком аскетических воззрений и принципов. Но в тайниках душа оставался тонким, нежным и впечатлительным. Как и ранее.

В 2000 году окончил университет и почти сразу как-то органически влился в коммерческую жизнь Калифорнии. Он быстро находил работу. Одну, вторую, третью. Успешно двигался по служебной лестнице. Его ценили и уважали. Ему доверяли. Он становился специалистом, профессионалом высокого ранга. Меня это, честно говоря, поначалу удивляло. Я не замечал ранее в нём таких талантов. Надо же так угадать. Мой мальчик катастрофически лысел. Оттого казалось, что огромный лоб нависает над пронзительным взором слишком уж серьёзных глаз. Нет! Конечно я видел их и смеющимися. И не редко. Когда он смотрел на жену, на сына, когда веселился в компании приятелей. Правда, это случалось не часто.

Вместе с тем проявилось в его душе, для меня внезапно, творческое начало. Видимо литературные успехи старшего брата  в России постоянно «тревожили» душу Максима, будоражили сознание. И как-то заметил на его письменном столе, рядом с бумагами, блокнот исписанный корявыми буквами и непонятными словами. Я видел этот блокнот и в машине, когда ими менялись. Не раз пробовал расшифровать текст. Как правило, не получалось.

Это были стихи и что главное он не стеснялся мне читать.  Странные по форме, нередко неграмотные по подбору слов и выражений, они удивительно лиричны по содержанию, поражают глубоким миром чувств,  искренней Верой. В них порой чувствуется горечь оттого, что отныне он только «машинист семейного поезда» и нельзя ему покидать пост, а то ведь может произойти  “авария”.

 Я приведу здесь некоторые стихи, чтобы ты знала мир своего родного дяди.
Я с тобой. И в душе зазвучала
Окрылённая песня земли.
Жизнь любить нас она призывала
В дождь и в слякоть, в поту и в крови.
Жизнь любить всею Божью душою
Без сомнений, без страха и зла.
Так возможно ...когда я с тобою
Растворяясь в тебе дотла.
Мы бредём, затянувшись потуже
Пледом дедовских сказочных дней.
Мы не лучше других и не хуже
В свете солнечных фонарей.
Ты стоишь отраженная в луже.
Вижу взгляд твоих глаз родных.
В лёгкой ряби ноябрьской стужи,
Распаляясь в объятьях моих.
Мы вдвоём! Это счастьем зовётся,
Как мечта окрылённой крови.
Мы вдвоём. Далеко разнесётся
Эхо нашей огромной любви.
Счастье тихо на ветки ложится
Оперением желтой листвы.
Аромат словно ладан струится
Предвещая цветенье весны.
Мы вдвоём на осеннем перроне
Полустанка людского пути ...
 
И ещё одно

Из картин бежит на меня
Поседевшая в беге река.
Слепок осени сотворил
Живописец без нимба и крыл.
Он пытался из красок извлечь
Увяданья осеннюю честь.
Он старался руками создать
То, что мыслью нельзя объять.
То, что спрятано в дальнем затворе
Кистью мягкой от брызжущей крови.
Я не он. Весь в томленье горю.
Словно девушка в вешнем саду.
Я всю жизнь, словно вечный жених
Жду! Когда же прольётся мой стих.
Жажду видеть его, не проспать
Ни себя, ни других обобрать ...

Ничего не буду комментировать. Мечта о свободном полёте тлеет в его сердце, порой возникают даже языки пламени, достигающие иной раз опасных размеров. В такие моменты «огонь» производственного безразличия сотрудника опаляет  начальство и это может сказаться на карьере. Он сам признаётся как ему порой до лампочки вся производственная деятельность, как безразличны в такие моменты мнения и слова высокого начальства. Он внутренне живет крайне напряженно. Иногда и я это ощущаю, особенно в наших с ним «тет-а-тет» разговорах.

В эти моменты буквально чувствуешь, как тяжело Максим выбирает нужные слова и выражения. Лицо искажается гримасой боли. Словно неправильно подобранное слово может жестоко сразить или обидеть или убедить в наигранности, неискренности чувств.
В человеке самое страшное раздвоенность души, когда рвётся она между долгом и чувством, между мечтой и необходимостью добиваться материальной свободы, когда компромисс как верёвка на шее. Я «повесил» эту верёвку, он покорно тянет, верёвка затягивается, сокращая пространство для мечты.

Недавно был у него в офисе. Мы сидели внизу, в кафе. Пили чай, то есть чуть зеленоватый раствор при концентрации одной чаинки на ведро кипятка. Другое он не признаёт. Вредно для здоровья. Внезапно мой малыш заговорил. Конечно, не внезапно! Он моментально раскрылся при малейшем желании его УСЛЫШАТЬ.
Говорил много, тяжело подбирая слова. Его трудно было слушать. Речь порой казалась бессвязной, а частые повторы раздражали. Он это понимал и  злился, когда я пытался вставить слово. Получился  разговор-монолог. По другому не назовёшь.

А говорил Максим о прекрасной мечте. Как наплывает она, заполняя сознание, вытесняя всё. Буквально всё. Словно держишь в руках жар-птицу, обжигающую и ослепительно прекрасную. И не можешь оторвать взора. Спрятать мечту в дальний ящик. Как же становится пакостно, когда чей-то звонок вдруг возвращает из страны грёз и возникает необходимость углубляться в страну цифири.

А за окном монотонно бежали букашки-автомобили.                Бегут и бегут, как жизнь мимо меня...- услышал тогда его слова.
Он выглядел растерянным, даже подавленным, мой такой взрослый малыш, уже ставший почти лысым. Он прекрасно понимал, что значит потерять в Америке, тем более сегодня, работу. А как-же сын, жена, родители, дом, машины и прочее. Он боялся этих проблем, с которыми остался один на один. Здесь я ничем помочь уже не мог. Здесь каждая душа пробивает свой единственный путь. В глазах Максима запомнилась тоска, в моей душе – боль.

Реже раскрывалась другая страничка его души. Весёлая, даже задорная.
В Калифорнии нередки прозрачные, бодрящие, солнечные дни в любое время года. Но осенью особенно, когда всё окружающее призрачно, радостно и буквально пронизано искрящимся светом.  В один из таких дней я вновь был у него и сидя на открытой веранде кафе, попивая всё тот же чаёк, вновь услышал откровение, но совершенно другого рода. Он был в приподнятом настроении и с тем отцовским выражением лица (моего отца), говорил сопровождая слова  жестикулированием  тонкими, постоянно красноватыми пальцами, вид которых только мне доставлял особое удовольствие.

Максим говорил, что его работа сейчас во всём подобна аудиторскому анализу и в принципе можно основать частную фирму по проверке финансово-хозяйственной деятельности предприятий.
Клиентов немало. Их будет значительно больше, если совместить аудиторство с проверкой годовой налоговой отчётности фирм и частных лиц. А если соединится с Таней, активно занимающейся куплей-продажей домов и производственных помещений для крупных фирм и частных лиц, то есть тоже напрямую работающей с клиентами, то дело может оказаться весьма большим и прибыльным. Совместная клиентура, совместная обработка. И тогда...

Мёд, сладкий мёд, лился в мою еврейскую душу. Я тоже размечтался, вскипятился. Мы стали предлагать друг другу варианты, модели маркетинга, расчёты. Мир был прекрасен и любим безмерно. В конце концов мы вдруг посмотрели на себя как-бы со стороны и громко рассмеялись. Фантасмагория, но такая естественная и искренняя, как только между очень близкими людьми. Очень!!!
Да, плохо, когда время и силы тратишь на не любимое дело. Если бы ещё был круг друзей- интеллектуалов, если бы рядом был старший сын и брат...

Американская жизнь Максима стала продолжением кипрского аскетизма. Я не знаю почему. Отчего возникает отказ от жизненных благ и удовольствий. Непонятно. Жил в большом доме, в обстановке американского сервиса и маминого ухода. Но был одинок, предпочитая общение с книгой по вечерам. В выходные дни один уезжал на природу. Любил бродить по горам, вдоль рек, по берегу океана, много читал, созерцал, что-то писал.

Знаю, что нравился женщинам. Чаще старше его и особенно азиаткам – китаянкам, таиландкам. Одна из них, судя по его рассказам, не прочь была стать любовницей. Другая, изящная китаянка, до сих пор шлёт поздравления к праздникам и дням рождения. Как-то даже услышал двусмысленную шутку от него, относительно дурного запаха от негритянок...

Часто замечал по утрам подле его постели маленький томик Библии.
Максим всё более замыкался в себя. Уходил в мир религии, единственно близкого и искреннего, как думалось ему, понятия чистоты и цельности. Наконец он решился. В 1999году специально поехал в Россию, где крестился в маленькой церквушке, что мирно дремала возле дома его бабушки, не ожидая столь неожиданного большого праздника
А потом появилась Кристина. Тоже ожидающая своего праздника, но в другой церкви, что на берегу живописного залива Тихого океана и там его заполучившая.

Но суть его бытия от таких великих действий внешне и внутренне не изменилась. Максим всей предыдущей жизнью видимо готовился к этим событиям и к своим 27 годам просто поставил точку в их окончательном решении. А я этого не понимал и всё торопил его жить энергично, борьбой завоёвывать позиции, пробиваясь головой и локтями к высоким горизонтам. Не понимал, что локтями он не умеет работать.

Жизнь расписана по часам. Приезжает домой, где жена и любимое маленькое существо овладевают всем  вниманием. А утром вновь работа, разговоры с шефом и только в редкие минуты...посещение заветного блокнотика. Воскресные и субботние дни тоже расписаны. Церковь, всенепременно уборка до неприличия выскобленной квартиры, поездка по магазинам для затоваривания холодильника на всю неделю, беседы с сыном на пленэре и в редкие минуты...посещение заветного блокнотика. Изредка приёмы гостей, в том числе родителей. Ещё более редко посещение театра, концерта.

А блокнотик зовёт, призывает и кажется тяжко становится душе Максима в эти моменты. Наверное хочется всё перевернуть, зачеркнуть и погрузится в дрёмы творчества. И уж как наверное душа его завидует брату. До скрежета зубовного. Но дисциплинированный мозг подавляет чувства и всё возвращается на круги своя. Думается не всё. Что-то неотвратимо накапливается и при экстремальных условиях может вырваться наружу. Боязно. Не люблю революций. Они параллельно поднимают много неприятной накипи.

Неужели всё? Неужели навсегда?
Какое разительное отличие от богемы старшего брата. Там внешняя весёлость и разухабистость, покоящаяся также на скованном закрытом мире чувств и желаний Саши. Как будто прекрасное озеро в жерле вулкана, обрамлённое зеленеющими янтарными под солнцем кедровыми лесами. В семье Максима царственная тишина и строгий порядок, жесткий режим и ..  открытость внутреннего мира мужа, сдерживаемая цепями продуманного внешнего аскетизма.

Как эти два мира взаимодействуют? И вновь не знаю!
Знаю только одно. Максим часто и восторженно говорит о старшем брате, о желании видеть его и в тоже время, повторяю, как-то произнёс что Саша и ему никогда не изливал свою душу. Никогда! Как и мне.

Максим, кажется, безропотно вошел в мир жены. Внешне как-будто растворился в нём. Принял его. Он спорил и даже ругался первое время по поводу её некоторых убеждений (особенно национальных), но вот бытовую и обрядовую мишуру принял сразу. Невозможно переделать тридцатипятилетнего человека, а уж женщину тем более. Он полюбил, как любят восторженные одинокие душой мужчины и подчинился сущности Кристины. Очень сложной. Кристина искусный дипломат, как и большинство женщин много повидавших на веку, сумевших обогатить душу разнообразным добром.

А потом родился Арсений. Он сблизил, сплотил семью. После рождения сына все разногласия стали казаться попросту мелочными.
Она несомненно любит его. Недавно случайно подглядел сценку. Вёз в машине внука. Он возлежал сзади в креслице, глубокомысленно пуская пузырики, издавая звуки и изумлённо глазея по сторонам. Въехал на улочку, где они жили и увидел Кристину, бегущую прямо на меня. Сначала подумал, что к нам рвётся. Но вспомнил, что не предупреждал о часе приезда.

Она была в коротких шортиках и её стройные красивые ноги невольно привлекали внимание. Замечаю, что меня явно не видит. Вдруг впереди идущая машина резко тормозит. Я раздраженно тоже и вот-вот хочу, высунувшись, крикнуть что-то обидное. Мгновение спустя вижу как опускается переднее стекло той машины, туда прямо таки запрыгивает Кристина и целует мужчину за рулём. Ну естественно узнаю Максима.

Остановился, залюбовавшись сценкой. Такой нежной и искренней.
Пришлось даже посигналить. Обе головы оторвались друг от друга и оглянулись. Кристина тут же кинулась ко мне и прыгнув в машину, стала вовсю целовать нежные щёчки сына.
Стало мне сразу радостно на сердце. Как сложно и противоречиво перемешаны в нас «...и злость и нежность и любовь...»

Да, конечно, она его очень любит. Эгоистично, как самую драгоценную вещь, муками, длительными переживаниями, постами и молитвами завоёванную в этом мире. И потому тщательно просеяв всех друзей и знакомых, подпускает к нему лишь единицы. Страх за возможную потерю божественного подарка довлеет над ней и потому душа её дрожит над мужем и внешне никогда не перечит. Потом, только потом, в тиши ночной... 

Вот таков Ясенька современный портрет твоего дяди. Может быть несколько сумбурно изложен, утрировано. Извини. Как мог!
Его душа переполнена «родной» любовью. Ей часто неспокойно. Разрывается она от желания творить и необходимости ежедневной механической деятельности. Раздваивается при мысли о жене и маме, которых любит, стараясь это доказать. Думается мне всё же постепенно обуздает Кристинин быт его сознание. Закономерно отплывёт оно всё дальше и дальше от наших с Люсей берегов. Но душой любить нас, как и желание творить, обязательно останется, укрывшись в тайниках памяти и столь-же обязательно будет всплывать. В своё время.

Такими вот чудаками перешагнули мои два сына в третье тысячелетие.  Разными душой, но связанные Любовью и Верой. Православной Верой.
Я еврей. Жена моя русская, ярославская. Мы как два кристалла чистой воды, без инородной примеси. В семье царила интернациональная атмосфера и никто из нас, тем более сыновья, не ведали национализма.               

Не чувствовали даже запаха этого отвратительного животного. Благодаря советской власти и страха родителей росли атеистами. Мы не только не верили в Бога (пусть простит Он нам), но ещё более не верили в земных божков. Разных там лениных, сталиных, троцких, брежневых и прочее человеческое дерьмо.
Вера, как таковая, отсутствовала.

Мы любили друг друга и своих детей. Вот это наша Вера. Она очень помогала нам жить и радоваться. Много и часто я говорил об этом сыновьям. Они тоже выросли в безверии. С возрастом любви родителей  стало недостаточно. Когда рухнула советская плотина и дух религиозности  вновь и широко разлился по великой Русской равнине, поток захватил и настежь раскрытые души моих сыновей.

Поток оказался православного происхождения. Я не препятствовал такому развитию событий, считая все большие религии благостью для души. Но всё равно почувствовал где-то в дальнейшем небольшую трещинку...в сознании. Почувствовал и расстроился. Как не старался убедить себя в благости любой религии, не смог.

Болит душа почему-то. Болит, ибо каким-то нервным волоском чувствует, как континент сыновей, благодаря и этому факту,  оторвался от моей Пангеи и медленно пропадает в тумане.
Два парня, пройдя лишь четвёртую часть Пути к счастью, не испытали ещё настоящих ударов судьбы. Жизнь ещё не востребовала от них предельного напряжения чувств, необходимости принятия кардинальных решений, не испытала на прочность.

Она пока что кажется им лишь всхолмленной дорожкой, лишь уклонами плавно убыстряя или столь же замедляя скорость движения. Без кризисных поворотов. Но даже такое спокойное продвижение, постоянно в детстве контролируемое (нами), вызвало у старшего мучительную депрессию. А младшего внесло в аскетизм. Что будет далее? Трудно сказать, но Сашин рассказ «Про любовь» очень настораживает.

Бежит жизнь. Они очень редко видятся, редко звонят друг другу и уж совсем ленятся писать... А ведь это единственно полный и глубокий метод общения. Ох как хорошо это понимали наши далёкие и не совсем далёкие предки. Разная у них жизнь, как видишь Ясенька. А бабушка твоя утверждает, что их души как одно целое наливное яблочко.
В чём же она эта целостность? И вновь не знаю!

Вообще мне кажется, что все люди душами «чужие». Они ведь Богом даны. Не созданы родителями, как плоть. Даже казалось бы самые родные души. Дети. Кровь от крови твои, но живут каждый своей жизнью, далёкой по интересам от родительской. Если глубоко задуматься!
Редко, очень редко встречаются отцы-дети душой единомышленники, хотя есть и такие варианты. Как же так? Ведь мы вас воспитали, наша любовь явилась вам колыбелью. Но этого оказывается совсем мало.

Тишина в доме. Блёклое осеннее солнце вместе с ветром врывается в кабинет, освещая необычный узор и цвета стен. Отдалённо слышится шипение шин, скользящих по асфальту улицы и совсем не слышны голоса людей.
Тишина! Невероятно тепло на душе. Просто так. Беспричинно. И мысли, мысли роем, как лесные пчёлки, вьются над сладким соком, выделяемым таинственной Божьей душой.

Да, мы чужие по душевному складу и родные по крови. В этом противоречии наша сила. Сила душевного противоборства биологически родных существ. Она и только она способствует сохранению на высоком уровне энергии развития и тем самым непременному прогрессу человечества.

Был и мне присущ с детства высокий энергетический уровень. Не только потому, что рос и воспитывался в центре огромного города, где масса самой различной раздражающей информации. Ещё и благодаря любознательности, чувственности ко всему, что видел и слышал. Помню свои частые искренние слёзы, с которыми безуспешно боролся в темноте кинозала или театра. Они возникали сами по себе как протест против демонстрируемой несправедливости и зла. Кулаки  сжимались, сердце разрывалось от жалости и желания помочь слабому. Очень стыдился этих чувств и старался, чтобы никто не видел мою слабость.

В школе робел спорить и отстаивать своё мнение. Драчливым не был никогда. Лишь дома накопленная энергия вырывалась наружу. Дома бушевал, отстаивая “справедливость“ в спорах с отцом и сестрой. Мама в этих глупостях не участвовала. Споры были откровенные и нередко остервенелые. Начинала сестра, которую подзуживал папа, рассказывая факты (политические, экономические, просто бытовые) из жизни советских и военных деятелей самого разного ранга.

 Естественно чёрные факты, которые в преизбытке ходили в народе. Сонечка тут же вступалась за чистоту принципов большевизма, Ленина, Сталина и всей когорты славных деятелей «великой» партии.
(Интересный факт. Саша тоже в юные годы свято верил и отчаянно спорил со мной, отстаивая чистоту взглядов и дел Ленина).
 
Папа поначалу улыбался и продолжал вытаскивать факт за фактом, требуя от дочери объяснений по каждому. Игра начинала становится азартной. Сестра входила в раж. Я же поначалу стесняясь, преодолевая это состояние, горячо защищал её с цитатами из книжек. Тогда уже заводился отец перед лицом мощной оппозиции и краснея выплёскивал на наши разгорячённые головы ещё вёдра чёрных фактов и....
Но тут выдвигался на передовые позиции мощный торс Брониславы Семёновны и её лучистые глаза  призывали к миру и спокойствию.

Так было нередко, особенно в моих 9-10 классах. Потом, после случившейся трагедии с папой, споры само собой прекратились. Но не только из-за трагедии. Насыщаясь художественной и специальной литературой мы с сестрой почувствовали  в какой-то момент возникновение своеобразного водораздела между нами и родителями. Особенно в отношениях с отцом. Я стал понимать, что больше его знаю. Это чувство наполняло с одной стороны гордостью и тщеславием, а с другой щемящей жалостью к отцу и маме. Мне уже не хотелось спорить.

Я отлично понимал, как мучительно и всегда страстно старается папа подтолкнуть меня, скажем так, к высокой образованности. Я чувствовал как  ему хотелось видеть меня на пьедестале славы, чтобы в тайне удовлетворить своё, уже гаснущее тщеславие. Он понимал, особенно после трагедии, что сыну осуждённого, тем более еврею, будет трудно достичь общественных высот в России.

Лето 1954 года. Не помню какое, холодное или жаркое, оно было. Помню лишь, что стало для меня знаменательным.  Определило, поставило первую фундаментальную веху в моей уже взрослой жизни. И даже тот факт, что я провалился на первом-же экзамене (письменный русский) в историко-архивный институт, лишь подтвердил, что моё место должно-быть в геолого-географическом мире. История осталась страстной любовницей, единственной и на всю жизнь.

В тот год она покинула меня надолго. Началась студенческая жизнь в Нефтяном институте. Не хватало суток, чтобы объять необъятное. Институт заполонил душу, вытеснив всех друзей детства, школы. Я напрочь забыл их. Встречаясь случайно во дворе или на улице, я чаще проходил мимо, перекинувшись приветствиями. Или же останавливался, но более двух-трёх предложений выдумать не мог и с радостью освобождался от общения.

Даже дружба с Юркой Полежаевым, даже любовь к пышнотелой Руфине Смирновой мгновенно угасли, как гаснут в первых лучах солнца самые яркие звёзды.
Нет! Конечно нет! Они не угасли, просто надолго, очень надолго, безропотно ушли в далёкие тайники сознания. Часто вспоминал, особенно в своих первых геологических «полях», добрым словом Монастырского.

Целыми днями, забыв обо всём, шатался я с новыми друзьями по этажам громадного здания, что располагалось на Калужском проспекте. Вблизи с одноименными площадью и метро. Там размещался Московский Нефтяной институт им.акад.И.М.Губкина и там, в фойе, я увидел свою фамилию в списке принятых на геолого-разведочный факультет. Абракадабра букв и цифр указывала мою группу – НГ-54-4. Ух, как волновали меня эти загадочные обозначения.

И вот первый день! Большой актовый зал на втором этаже, море голов, вихрасто-волнистых и меньше седовласых или совсем без оных. Выступление директора, проф.Жигача, почтенного мэтра, что-то со вкусом говорящего, призывающего, но слабо понимаемого. Просто не было на это времени. Никакого. Мы в упор или исподтишка глазели друг на друга, изучали. Меж нами пробегали какие-то таинственные импульсы приятия или неприятия.

Нам, особенно пришедшим после школы юнцам, было странно смотреть на взрослых женщин и мужчин, которые сядут с нами рядом за парты. И вообще было неестественно ощущать тесное и постоянное присутствие женщин, с которыми просто необходимо о чём-то говорить, тем более о приятном. Нам никто этого не преподавал. Мы не знали, что приятно или неприятно этим загадочным существам.

Занятия заканчивались где-то к 2-3 часам, но никто не уходил. Группками или в одиночестве мы бродили по этажам, засиживаясь то в актовом зале, торжественном и строгом, то в столовой, шумной, тёплой, пронизанной вкусными запахами.  И говорили, говорили, говорили.
О чём мы только не говорили.
Но помнится самым впечатляющим было посещение разных лабораторий.

Почему-то большинство располагались в длиннющих подвалах, запутанными кругами опоясывающих корпус института. Были они вечно завалены старым оборудованием и ящиками.  Замирая от любопытства, заглядывали мы в комнаты, хаотично уставленные таинственными приборами. Стены были переплетены пачками проводов, заставлены шкафами со стеклянной посудой с разноцветными жидкостями, кипящими или дымящимися от холода, жужжанием горелок и множеством ящиков, заполненных в непонятном порядке заплесневелыми кружками камней, которых называли...керном.

Вечером, приползая домой, благо что дом был рядом, валился в изнеможении от голода и усталости. Но как-только приходила Соня из меня фонтаном лилась информация. Я упивался равенством с сестрой. Как-же!  Мы оба студенты, она четвёртого курса, я первого. У нас столько общих интересов, именно общих, то бишь географо-геологических и вообще студенческих.

Юность жестока! Рядом молча сидел отец. Он теперь чаще молчал. Папа внимательно слушал и глядел. Я делал вид, что не замечаю его взглядов и без устали тараторил, лишь иногда снисходительно поглядывая на маму и отца. Я разговаривал с сестрой-партнёром и сердце моё не понимало, совершенно не понимало, что творилось в душе самого близкого человека, только что пережившего крушение последних надежд. Господи! Прости моё легкомыслие.

Было нас в группе поначалу 34 человека. Много, как говорили преподаватели, но в те годы мода снизошла к гуманитарным наукам и потому наплыв абитуриентов был неслыханным.
Мода собрала нас случайно и буквально с первого дня начался сложный процесс разделения и кучкования. Мы были словно песчинки, по воле волн скопившиеся у крутого берега и сбитые ветром в большую кучу и далее по законам седиментации раздельно осаждаемые, в зависимости от удельного веса каждого.

Кто-то ещё долго плавал на поверхности и это были те, которых «ветер неудач» уносил обратно на просторы океана. Кто-то сразу опускался на дно и замыкался в тиши тех самых лабораторий. Большинство так и проплавало между поверхностью и дном, попеременно деля время между лабораториями и ветрами. Значительно позже я убедился как точен и безошибочно жесток закон седиментации.

Буквально к концу первого года обучения отсеялось 7-8 человек. Большинство из них, гонимые ветрами других профессий, приземлились в соседних институтах (медицинском, горном и т.д.). Но были и такие (помню двоих – М.Мильштейн и кто-то другой), которых ветры занесли далече – в следственные изоляторы МУРа. Их упрятали за подделку студенческих документов, по которым эти гады получали деньги, присылаемые родителями студентам иногородникам.

Быстро выделилась группа так называемых ботаников. Тех что сразу осели на дно, как в собственную, давно обжитую квартиру. Они, помнится,  быстро разделились на два не сообщающихся сосуда. В левом сосуде плавали консерваторы. Так мы называли приехавших из провинции великовозрастных - членов партии и «пожилых» комсомольцев. Им было по 23-28 лет и они прибыли, как правило с нефтепромыслов Татарстана.

Левые сразу были поставлены на все общественные посты. Зубами и жопами терзали они науку, стараясь овладеть ею, в том числе и с помощью марксизма-ленинизма. Они имели у нас кличку – замотаевцы. По одноименной фамилии их непризнанного лидера. Среди них особо выделялись старики-фронтовики, которых партийная дисциплина прибила к институту.

Не забывай, моя Ясенька, шел 1954 год. Старикам было где-то в районе тридцати лет. Все они прошли суровую школу войны и были естественно членами «вечно правящей партии». Их принимали в институты вне конкурса и распределяли по студенческим группам специально, как-бы наставниками (старостами) необстрелянной молодёжи.  Нам достался Валентин Шаталов – уравновешенный, спокойный курский мужик с какой-то постоянной ласковой, чуть виноватой улыбкой. Первое чему он нас научил, так это пить водку по-курски. Широко разинутым ртом, без помощи рук, надо было захватить губами стакан водки (150 грамм), стоящий на столе и...опрокинуть в рот.

 Правые консерваторы. О, это были серьёзные молодые люди, для которых наука стала единственным светочем во «мраке жизни». Когорта будущих академиков, светил науки. Они как-то сразу стали такими и ведь точно через двадцать-тридцать лет в геологии засверкали их имена – В.Кузнецов, В.Работнов, С.Черняк, Б.Сапрыкин, Юл. Галкин и другие. С первого и до последнего дня учёбы правые не вылезали из библиотек и лабораторий, активно участвуя в тематических и других семинарах. Бедные правые. Они так и не познали вкуса страстей любви, вина и прочих «светских» заблуждений.

Для подавляющей массы, занимающих центральные позиции, студенческая жизнь казалась чередой бесчисленных удовольствий. В каждой лекции, на лабораторных занятиях,  семинарах, даже по диалектическому материализму, они умели находить смешинки для себя и окружающих.
Один случай помню. Идёт семинар по историческому материализму. Какой уж тут смех. Скорее рыдать хочется. Выступает студентка из группы левых консерваторов. С почтением заглядывая в густо исписанную тетрадь, измученная ночным заучиванием текста, она вяло рассказывает о чём-то и в частности приводит пример торговых связей социалистических и капиталистических стран, рассказывая как к ним, на базу в Башкирнефть, завезли из Франции многокомпонентные кабели для прослушивания скважин.

Она закончила. Преподаватель, миловидная женщина чуть старше этой студентки, внимательно следившая за нами и увидевшая, как один из нас всё время что-то бездумно чертил на обложке тетради, орлом набрасывается на «птенца», грозно задав ему вопрос.
О каком примере шла речь, Поповин? (Мир праху его...)
Встаёт Женя. Хмурит белесые брови, усиленно вспоминают о чём же была речь. На лице вдруг мелькает удивление, но время на обдумывание нет и через секунду язык выбрасывает поразительную фразу.

 О ввозе кобелей из Франции в Башкирию -  и осекается, чувствуя что сказал что-то не так.
Стены дрожали от громоподобного смеха. Слёзы лились из глаз особо чувствительных женщин.
Милый Женька! В 2004 году твой труп обнаружат посторонние люди в обшарпанной малюсенькой квартире на окраине Москвы...

Ты, конечно поняла, моя внучка, что твой дед был студентом из той самой центральной группы.
Пора моей весны, безмерного расцвета
Фантазий буйных, планов громадьё
О, моя юность, райская планета
Где всё для всех и не было понятия «моё».

 Задолго до 9 утра, когда звенел первый институтский звонок, железные каблучки моих башмаков звонко цокали по асфальтовой мостовой Ленинского проспекта. Цокали буквально. Отец, по давней привычке,  ставил железные подковки на свою и мою обувь, невольно приучая сына к бережливости и ... ритму в жизни. Вот так, в ритме быстрого фокстрота влетал я с Валовой улицы на Калужскую площадь.

Не удержусь и хотя-бы широкими мазками опишу тебе этот микрорайон середины 50-ых годов. Будет время посети его и сравни.
К площади подходили перпендикулярно две улицы – Валовая и Якиманка. Подземного проезда под площадью, проложенной ныне для Валовой, тогда ещё не было. Валовая  вливалась в площадь двумя рукавами, меж которыми торчал невзрачный островок земли, занятый каким-то маленьким заводиком  с двумя длиннющими тонкими трубами, постоянно изрыгающими в небо дым и гарь. Заводик назывался просто - НИИмашиностроения.

По Якиманке и Валовой, спотыкаясь и толкаясь в спины, бежали трамваи, автобусы, троллейбусы. Звон и шум стоял неимоверный. Если идти со стороны Серпуховской площади, то при впадении правого рукава Валовой в Калужскую площадь, на ближнем правом углу Якиманки стояла обшарпанная не большая церковь грязно-голубого цвета. В ней размещался кинотеатр «Авангард». К стене бывшей церквушки в прилепленном утеплённом сарае тускло горели огоньки то ли кафе, то ли пивной. Не помню!

Пивная служила нашей базой. Здесь начинался наезженный маршрут  студенческой экспедиции, отправляющейся 25 каждого месяца вечером после получения стипендии. Такое случалось и в некоторые другие дни, когда совпадало наличие денег и чувствовался специфический душевный настрой. Но 25 каждого месяца праздновалось торжество юности и эти двенадцать торжеств в год отмечались столь же постоянно и с превеликим волнением, как двунадесятые праздники в православии.

Конечно, имели место и другие увлечения, соединяющие нас в кружки по интересам. Из любви к музыке, поэзии, геологии, спорту и пр. Это было вполне естественно и вызывало добрую улыбку удовлетворения на устах просветителей, родителей и вообще суровой социалистической общественности. Но нередко молодёжь собиралась для удовлетворения мелких страстишек. Секс, вино, танцы, карты. Лучше на пленэре, но можно и в родительских комнатушках или в общежитии. Это как вечный зов, сопротивление которому трудно и стыдно.

Вот такой кружок, буквально через три-четыре месяца, образовался и в группе НГ-54-4. Сейчас будешь хохотать, но возглавил сей «тайный» кружок член КПСС, командир взвода, мл. лейтенант Вал.Шаталов (кличка «командир»). Тот самый официальный воспитатель. В кружок входили - Зуфар Мурадимов( кличка «Мурад»), Евгений Поповин (кличка «Жопа»), Вадим Хромов (кличка «Птенец»), Александр Кричевский (кличка «Крич»), Борис Лебедев (без клички, вследствие уважения и немалой доли боязни внезапно получить по морде лица)  и твой дед, Леонид Рохлин (кличка «Цица).

Это был костяк, который то обрастал мясом, то оное отваливалось по разным причинам. В состав «мяса» часто входила одна девица, Ниночка. Ей была торжественно присвоена подпольная кличка «сучок». Так называлась в те годы самая дешёвая водка, за которой чаще других бегала Ниночка по просьбе командира и во исполнении своих тайных желаний...
Она была старше нас на 5-6 лет (кроме В.Шаталова) и причина её любви к нам выяснилась слишком поздно – на четвёртом курсе она-таки испортила “птенца”, быстро превратив его в податливого петуха.

Собравшись возле пивной, мы не обдумывали программу действий. Она была давным-давно разработана в деталях и утверждена командиром. Мы выпивали по стакану водки и весёлой гурьбой шествовали по маршруту пьянства, разврата и похоти. Переходили Якиманку и перед взором открывался спуск по Валовой к набережной Москвы-реки. С правой стороны он был застроен одно-двухэтажными грязно-зелёными, старыми прогнившими домиками, окруженных сараями, голубятнями, высокими заборами. Из многих домиков жители к тому времени были выселены, а помещения переоборудованы под закусочные, рюмочные, бильярдные и прочие подобные заведения.

Их было много, буквально десятки, сконцентрированных на спуске и потому проходящие в Парк культуры и отдыха им.М.Горького советские граждане могли быстро вкусить закуски и «рюмки»,  дабы основательнее освоить в парке принципы советской культуры и такого же отдыха.
Быстроте освоения культуры во многом способствовала ускоренная технология и  методика работы питейных заведений. Это сегодня все думают, что американцы придумали fast food. Ошибаются! Это советское изобретение.

Входишь и перед взором длинные столы заставленные крохотными бутербродами. Листик черного хлеба с икрой, различными колбасами, ветчиной, баклажанами, маринованными огурчиками, помидорчиками и несомненно...селёдочкой. Этой королевой русской закуски. Чуть в стороне стоял скромный подносик, прикрытой бумагой (газетой). Ежели чуть присесть, то выглядывали десятки рюмочек, заполненных водочкой. В стоимость каждого бутербродика автоматически входила рюмочка объёмом 35 грамм.

Стульев не было. Зал был разбит длинными высокими стойками. Люди заходили, брали два-три бутерброда (без бутерброда водка не продавалась), смачно жевали, закуривали и перекинувшись несколькими словами, уходили в следующее заведение. Со словами – у Васильича сегодня и колбаска свежее и селёдочка пожирнее, а у Петра Иваныча дают шимайю. Где достаёт, прощелыга?

 Итак, вниз  и до последнего рубля. Внизу, возле набережной, был отстроен грандиозный вход в Парк. Туда толпами валил уже счастливый народ, подобрев или ожесточившись (от нехватки рублей) после прохождения Валового спуска. В парке было много зелёных лужаек, скамеек, сексуально выразительных «Девушек с веслом», столов для игры в домино, шашки и шахматы, аттракционы, открытые залы для проведения дозволенных лекций и диспутов, пруды с лодками и лебедями. Всё для культуры и отдыха!
В отношении последнего особое место отводилось остроумно названному «Нескучному саду», являющемуся продолжением Парка. Таинственному, заросшему девственным лесом месту, куда исчезали пары и где звонкие девичьи голоса плавно переходили в женские. 

Но возвратимся к спуску. Закусочные побогаче имели второй этаж. Там размещались подносы с рыбными богатствами холодно-горячего копчения и уж совсем нувориши имели подвалы с бильярдными столами. Говорят были там и отдельные нумера. Врать не буду, не видел, не был.
Посетитель входил и глаза его зажигались тем славянским огнём беспричинной буйной радости и неистовства, которое на западе называется таинственной русской душой и которую ежели-бы направить в контролируемое русло, то можно построить коммунизм не только в отдельно взятой стране, но даже среди свирепых белых медведей Арктического бассейна.

Вот и наш маршрут в осенне-зимнее время чаще всего проходил через эти богоугодные заведения. Там командир учил нас мужеству и стойкости в разговорах с народом. Толковище по душам «ты меня понимаешь...», непременно сопровождаемая поглощением водки и курением тощих горьких сигарет «Дукат». В Парк мы входили не все. В конце спуска некоторые, вполне удовлетворившись общением с народом, шли домой, утирая разбитые носы и лишь малая часть желала получить «остренькое» на ужин.

Оно, остренькое, уже поджидало. С левой стороны, чуть далее после входа в Парк, стояло огромное деревянное здание-сарай комплексного назначения. Весной и летом здание полыхало от огней и музыки. Здесь гремел джаз (новинка для советской страны) под руководством некоего Калужского. Сотни юношей и девушек, тесно сплотившись в единый хоровод, энергично отплясывали невероятно чуждые советской молодёжи американские Буги-Вуги, томные танго и фокстроты, позже империалистические Рок-н-Роллы.

В таинстве полутьмы, изредка рассеиваемой мощными разноцветными прожекторами, в поту и полупьяном угаре, советская молодёжь училась сексу. То была единственная легальная школа сексуального воспитания. Общественность сурово презирала это понятие и столь-же сурово наказывала «провинившихся». Особо доставалось девочкам, бедным и несчастным, по непонятным причинам вдруг забеременевшим.

Зимой сарай превращался в раздевалку для катающихся по льду, которым были залиты все дорожки в Парке. Стоял такой-же шум и гам. Вот только летний грубо-потливый секс превращался в нежную зимнюю сказку. Русская зима. Очей очарованья. Девочки и мальчики, мамы и папы, даже дедушки и бабушки одевали друг другу коньки, наполнялись горячим чаем или кофе (из буфета) и взявшись под руки выкатывались на тёмноватые аллеи, слегка освещённые редкими фонарями. Там иногда виднелись одинокие скамеечки, чтобы указанные товарищи могли сидя высказаться от переполняемых душу чувств.

Памятный сарай давно сгорел. Он был крайней точкой наших экспедиций. Оживлённые и возбуждённые мы врывались в толпу танцующих и хотя танцевать не умели, смело пробовали, толкая окружающих и давя ноги партнерше. Правда, я скоро научился благодаря наличию слуха и быстрому улавливанию ритмики танца. Вообще любви к джазовой музыке и особому притягательному моменту - возможности официально обнять девочку в танце. Это приводило меня в экстаз. 

 В том же сарае я узнал о девушках легкого поведения. Их много крутилось и в зале и вокруг. Однажды, переборов жуткое смущение и неловкость, я обратился к одной из них. Познакомились. Потом в моей записной книжке появилось много адресов и телефонов этих милых созданий.
Но после первого-же долгого геологического полевого сезона интерес к ним пропал. И не потому что испытывал какое-то неприятное чувство к этой древнейшей профессии. Нет, нет! Мне всегда, тогда и позже, не хватало с ними романтичности, нежности, наивности в этом наитончайшем процессе.

Продолжаю повествование.
В рабочие дни мои ноги несли голову с туловищем не по Валовому спуску, а налево по Ленинскому проспекту. Они пробегали четыре-пять старых, замшелых домов по правой стороне проспекта, где размещались ремонтные мастерские, магазинчики. В том числе большой продовольственный магазин, где за кассой трудилась моя мамочка, снабжавшая меня днём великолепными бутербродами. Пройдя дома ноги сворачивали направо.

Открывался огромный квадратный двор. Внутреннее пространство окружали солидные помпезные здания. Прямо в морду лица смотрело здание Горного института, с циркулярного фронтона которого пристально взирали большие каменные изваяния шести мужиков с лопатами, кирками и прочим маркшейдерским инструментом, олицетворяющие богатство недр России. Каменными объятиями широко распахнутых рук они приглашали и зазывали молодёжь в свои аудитории и лаборатории, дабы научить разумно использовать богатства на благо родного отечества.

Справа располагалось семиэтажное здание института стали и сплавов, а слева родная альма-матер. Восьмиэтажный длиннющий корпус с пристройками, уходящий чуть-ли не до Парка им.М.Горького.
Каждое утро, особенно в хорошую погоду, двор жужжал от множества голосов. Студенты, реже преподаватели, стояли плотными группками. Дым от сигарет и папирос поднимался к небесам устойчивым плотным столбом. Мелькали лица освещённые гримасами смеха, жалости, злости, бесконечных разговоров, сверканием глаз, жестикуляций рук и голов.

Шло утреннее оживлённое обсуждение наиважнейших проблем. От попыток истолковать сновидения прошедшей ночи, обсуждения острых анекдотов, степень сальности которых легко определялась по углу наклона голов к рассказчику, анализа новинок моды, до новых доказательств присутствия огромных запасов нефти на Ромашкинском месторождении Татарии.

Но вот звенел звонок. Прямо как в школе. И река голов медленно втягивалась в три здания, расплёскиваясь маленькими ручейками по аудиториям.
Начинался рабочий день. Огромный двор пустел, скучнел. Казалось тучи нависали над ещё тёплым от ног асфальтом и лишь отдельные фигурки ленивцев фланировали по просторам. Затем и они исчезали. Наступала гулкая тишина.

Но недолго. Вскоре со второго этажа Горного института, из помещения обширной студенческой столовой, широко разливалась по двору вторая волна шума, сопровождаемая ещё и ароматными запахами. Столовая была уникальным явлением в то голодное время. Любой ассортимент набранных блюд, в том числе холодных закусок, где неизменно красовались яйца с килькой, яйца с майонезом, творожок со сметаной, горочка салата «оливье», кусочки сельди с огурчиком, икра «заморская», бутерброды с колбасой и с  сыром стоил не дороже рубля. А уж чай с сахаром и мелко-нарубленный винегрет, разноцветный, сверкающий подсолнечным маслом, а также ломти свежайшего чёрного хлеба громоздились на столах бесплатно.

Там было так уютно и тепло. Так весело и беззаботно, что горести сами по себе исчезали  и к часу закрытия столовой нередко возникали маленькие бунты не желающих уходить молодых людей. При входе в столовую проверяли студенческие билеты, но контролёры сквозь пальцы смотрели если с нами были девушки с улицы. Особенно зимой в лютые морозы и дважды перед получкой, когда даже на кино уже не хватало денег. Конечно, в портфелях проносили алкоголь. Ох, как вкусен он был с винегретом и чёрным хлебом посыпанным солью.

Двор пустел. Зато гулом и на весь день заполнялись километровые коридоры этажей нефтяного дома. И хотя кругом висели горящие таблички  «Тише! Идут занятия» - гул лишь слегка снижался, достигая оргазма на переменах. По коридорам важно ходили девушки группками в 2-3 человека, обмениваясь впечатлениями, но в основном глазея друг на друга и обсуждая наряды, кино, театральные постановки и прочее. Мужской пол вовсю дымил и тоже что-то обсуждал на широких между этажных площадках «чёрного» подъезда. Он и на самом деле был чёрного цвета. Так была выкрашена чугунная лестница, круто бегущая до восьмого этажа. Она являлась достопримечательностью – одновременно и печальной и смешной. Немало студентов добровольно уходило из жизни посредством прыжка в неизвестность. Немало и смеха доставляла она.

Как-то пьяный парень из горно-бурового отделения (туда не принимали женщин) на спор вытащил из широких штанин предмет своего восторга и достоинства и ...горячей струёй стал поливать представителей Китайской народной республики, как всегда концентрированной кучкой и во главе с предводителем шествовавших снизу вверх. Поливал именно их. Таковы были условия спора. Возник скандал дипломатического характера, в результате которого буровик с позором был изгнан из института, а представителям  востока было настоятельно рекомендовано не ходить кучно. Не сосредотачиваться...

Стены коридоров, выкрашенные всегда одним цветом (свело-серым или тёмно-желтым ), являли яркий пример рекламно-газетного искусства, пристально рассматриваемого гуляющими парами. Чего тут только не было! Объявления, расписания, воззвания, частные просьбы, решения, лозунги и естественно настенные газеты. Гордость советской демократии! Сколько их было - факультетские, институтские, групповые, профсоюзные и, конечно, самая большая партийная. Сверкавшая яркими шапками, диаграммами и скромными столбиками текстов и шаржами на друзей. То был крик студенческой души, строго регламентированный старшими товарищами по партии и комсомолу.

К 5-6 вечера пустели и коридоры. Они, как уставшие от дневной службы субмарины, тихо засыпали в поэтажных эллингах. Лишь мирные тёти Паши и тёти Нюши с вёдрами и совками беззвучно бродили из каюты в каюту, очищая от мусора и пыли. В подвалах продолжались тихие работы научно-исследовательского сектора. Из актового зала звучали голоса доморощенных актёров, а из спортивного зала гулкие удары мяча, «остроумные» реплики тренеров и жидкие хлопки немногочисленных болельщиков.
День заканчивался, чтобы вскоре вновь начаться.

День за днём мелькали как сполохи полярного сияния. Яркость сияния достигала максимума во время наступления зачётной, а потом и экзаменационной сессий. Честное слово не вру, но именно в эти дни горел буквально пламенел, невероятной энергией, жаждой сразится и непременно выиграть мелкие и большие сражения с преподавателями. В институте я хорошо учился. Но избирательно. Точно также, как и в школе.

Математические науки, механика, начертательная геометрия вызывали приступы злости из-за недоступности и неподатливости. Тройки и случайные четвёрки появлялись в зачётной книжке. Но я был рад хоть так спихнуть эти предметы и немедля забыть о них. Навсегда. Зато мир геологических и общественных наук вливался широкой и глубокой рекой в душу. И кажется тоже навсегда. Эти предметы я изучал легко, свободно. Они это чувствовали и привольно размещались в сознании, удивляя преподавателей и меня самого.

В институте пришли необыкновенные науки – историческая геология с основами палеонтологии, петрография и тектоника, нефтяная геология, гидрогеология. Тогда впервые открылся мир камней и жизнь подземных вод. Каждый день казался мне счастьем. Воспринимался как дар судьбы.
Они больше никогда уже не повторятся.

Дома по утрам вскакивал и буквально с песней проходил коммунальные очереди в туалетную и ванную комнаты, удивляя соседей и поражая родителей настолько, что первые стали пропускать студента вне очереди, а последние, то бишь мама, быстро готовить завтрак. Правда, это было недолго. Вскоре она устроилась работать кассиром в том самом продовольственном магазине и завтраки, к сожалению, проходили без неё.
 
Пропал тот час, когда семья с утра была вместе, пролонгируя любовь на весь длинный день. Отец тоже стал рано уходить на работу, ну а два оставшихся студента не смогли воссоздать уют. Они быстро и кажется чаще молча поедали оставленные мамой бутерброды и разбегались в институты, радостные и возбуждённые встречей с друзьями. Между мной и сестрой именно с той поры как-то само собой наступило отчуждение. Я тогда не задумывался над причинами. Не до того было. Лишь позже, когда Сонечка вышла замуж, ушла из дома и вообще перестала мной интересоваться, стали приходить мысли о причинах такой обоюдной холодности. Именно обоюдной.

Я не помню, чтобы переживал равнодушие сестры. Мысли такие приходили, но быстро исчезали. Когда же посещали, то возмущался перед мамой. Это помню. Она недоумевала и оправдывала дочь занятостью. Но поговорить с дочерью почему-то не решалась. Видимо боясь нарушить её  семейную жизнь. Отчуждение ширилось и углублялось. Сейчас понимаю, что с той поры постепенно стало исчезать понятие «родного дома».

Распадалась семья. Мы, взрослые дети, перестали жить жизнью родителей. Казалось не зависели от них. Оборвалась пуповина, связывающаяся нас. Они наверное чувствовали отчуждение и переживали. Наверное винили себя и обстоятельства. Эта страшная пора в жизни каждой семьи. Сейчас я это хорошо понимаю, как и закономерность процесса. Но от этого не легче.

Вновь бедность вошла в дом.
Папа был постоянно хмурым и редко улыбался. Особенно по утрам, когда приходилось идти на работу. Нелюбимую, угнетающую. Да и у мамы, весёлой и энергичной натуры, поубавились улыбки. Но мы с сестрой не задумывались над этим. Не старались обогреть родителей.
Теперь даже вечерами семья редко собиралась в полном составе. Мы, как правило, отсутствовали до глубокой ночи. Студенческая жизнь была насыщенной и мы с удовольствием отдавали ей всё время и внимание.

Наш юношеский эгоизм касался не только родителей, но повторяю и отношений друг с другом. Вскоре Соня вышла замуж и исчезла с Пятницкой. С той поры ни она, ни я не стремились быть близкими друг другу. Она уже не пускала меня в мир своих мыслей и дел и совсем не интересовалась моим миром. То ли считала ещё мальчишкой, то ли я казался ей уж очень легкомысленным, порхающим как бабочка. Попросту не замечала. Видимо поэтому мы вскоре стали далекими друг от друга.
Ей было  23 года, мне 17 лет.

И этот внутренне-разделяющий овраг с годами лишь всё более углублялся. Тому во многом способствовал и её муж. Будучи на 10 лет старше, сухой, педантичный, с чертами надменности, майор инженерных войск вообще не обращал на меня внимание. И не только на меня, но и был всегда холоден в разговорах с родителями. Их отношения были всегда очень натянутыми. Он с каким-то пренебрежением относился к ним, особенно к отцу после его тюремной истории.  Помнится как я возмущался этим.

Лишь два события в жизни сестры в те годы взбудоражили моё сознание и привлекли интерес к ней. Даже чувствовал гордость за её деяния. В 1955-56 годах моя сестра участвовала в двух крупных научных экспедициях по изучению глубинных горизонтов земной коры, организованных институтом Физики Земли, куда она поступила работать после учебного института. Лето 1955 года на Каспийском море, где по маршруту Астрахань-Баку на морских катерах проводилось сбрасывание глубинных бомб и сейсмические исследования отраженных волн.

И лето 1956 года, когда те же работы проводились в Охотском море по маршрутам о.Итуруп – о.Сахалин и в заливе Шелехова, от Магадана до Камчатки. Она приезжала какая-то светящаяся и возбуждённая. Много рассказывала о жизни экспедиции, о моряках, о исследованиях. Как я ей завидовал, как много выспрашивал...

Но на этом яркая часть её жизни закончилась. Муж, Леонид Нахимович Саксонов, быстренько и бесповоротно отстранил сестру от научной  работы, экспедиций и принудил к жизни учительницы географии и по совместительству домашней работницы.
Вскоре она родила Леночку. А дальше пошли однообразные будни. Школа - Лена, школа - Лена и ещё раз школа и так до пенсии. Дальнейшая жизнь моей сестры протекала абсолютно без меня.

Мою сестру в школе называли за глаза и в глаза - моялена. Ничего и никто её уже более не интересовало. Лишь иногда слышал разговоры родителей, всё более негативные в отношении мужа и «несчастной» Сони. Потом узнал, что папа перестал с ним разговаривать, как-то случайно встретив его выходящим из речного трамвайчика в будние дни ... с женщиной.
Но всё это смывалось, растворялось, повторяю, в радужных праздниках каждого дня моей студенческой жизни.









Глава X.      Жила  в  Москве девочка...               

                В моих раздумьях о тебе
                Всегда раздвоенность суждений.
                Ведь зачал  не в святой мольбе.       
                Во власти жадных наслаждений...




Короткие декабрьские дни. Помнится в Москве они и на самом деле были чрезвычайно короткими. Не успевало высветится солнце, как начинало сумерничать. Сразу зажигались огни в миллионах квартир, на улицах и площадях. Кое-где даже полыхала слабенькая реклама. Мороз и снег, тем более метель, усугубляли темноту. И потому так грели замерзающую душу огни в окнах квартир, высматриваемых из малюсеньких окошечек, которые выскребал ногтями и тёплым дыханием в промёрзших, медленно ползущих автобусах или троллейбусах.

Всматриваясь в эти окошечки я даже замечал людей, казалось бессмысленно снующих по комнатам. Я начинал фантазировать, придумывая истории этих таинственных людей. И так увлекался, что нередко пропускал свою остановку или замечал её в момент торможения автобуса. Вскакивал и спешил к выходу, расталкивая пассажиров, рассыпая извинения, соскакивая со скользкой подножки в самый последний момент.

В Калифорнии нет зимы, нет промёрзших автобусов, а из окон мчащегося автомобиля не очень-то насмотришься на огоньки в домах. Можно здорово врезаться. Но в декабре, как и в Москве, темнота окутывает вас к 5-6 вечера. Зима - пора зарождения, зачатие (чудесная русская идиома) жизни. Так настаивает Природа, а этому процессу не нужен свет.
Нужен! И прежде всего тем, кому не до сна, кто не выносит темноты, невольно путая её с одиночеством. Это пугает, лишает энергии, воли.
И человек, как выжатая тряпка, скорчившись забивается в угол и бездумно сидит, оцепенев и пугливо взирая на кажущуюся бесконечной темноту.

Вот такой я застал взрослую дочь в красивой квартире в середине декабря 2001 года. Поджав ноги, забившись в угол красного дивана, со спутанными волосами, безвольно свисающими на лоб, с полузакрытыми глазами, она сидела, покачиваясь из стороны в сторону. И даже казалось стонала, как будто от острой боли. Но ни звука не вырывалось из плотно сжатого рта. Душа стонала!

Её окружала темнота и молчание. Чувствовалось, что она уже никого не ждёт. До какой-же опасной черты порой доходит надлом в сознании, когда душа не может избавиться от навязчивой, единственно заполняющей сознание мучительной мысли. В тот вечер мысли о долгом нескончаемом душевном одиночестве.

Дверь была открыта. Любящий человек остановился на пороге. Он спешил к дочери. Он приехал помочь перевести вещи в её новый дом и естественно радовался. Радость мгновенно погасла. Острая жалость поразила, как коллапс. Остановила в дверях. В свете маленькой лампы увидел фигуру дочери, а рядом в ногах скулящую, дрожащую от страха лохматую собачонку.

В следующее мгновение отец стоял подле дочери на коленях и обнимал крепко, крепко, как бывало крошечную. И целовал в мокрые от слёз щёки.
И что-то много говорил, Так они просидели долгое время.
Ну ладно – словно очнувшись сказала дочь – давай попьём чая и подождём  моего приятеля, потом будем грузится.

Она в очередной раз старалась пересилить прилипшую беду, сжавшись словно стальная пружина. А я мысленно благодарил Творца, что дал ей сильную душу. Ещё промелькнула мысль – ...а что дальше, на сколько её хватит?
А произошло всё тоже. Вновь её сознание поразили глубокие изнуряющие размышления о причинах одиночества. Последней капелькой стало поведение друга. Накануне Войтек в очередной раз чего-то испугавшийся, тихо собрал свои вещички и растворился во тьме, оставив ключи в спальне на тумбочке. Наверное в двадцатый раз и потому, думалось мне, это не должно было вызвать столь мрачную реакцию.

Наступает момент, когда крепко задумываешься над всем былым. Сознание, помимо воли, автоматически ворошит массу фактов в поисках причин беды. Но их не находишь и потому бьёшься в тревожных раздумьях. В ожидании. Когда –же, скоро-ли начнётся возрождение. Когда будет как у счастливых людей. Когда наступит нормальная жизнь, успокоение. Чем я хуже других? Почему, за что сыпятся на меня эти гадости. Почему рядом нет любящего человека?  Почему? Почему?

Она не видит того, что отчётливо видится со стороны. Возрождение началось. Оно идёт толчками, порывами. Шаг вперёд, два назад, потом сразу три вперёд и снова два назад и т.д. Никак оно не может приобрести поступательного движения. Собственный неуравновешенный жесткий характер, неудачные замужества с Володей, Веней, теперь вот с Войтеком, вечные проблемы с Максимом – всё это сложно переплелось и тяжелым мёртвым грузом тянет на дно. Приходится предпринимать титанические усилия, чтобы как-то держатся на плаву,  лавировать, менять направления, чтобы хоть как-то следовать нормальной дороги. Обеспеченной, приносящей радость. Она её не видит.

И я подумал, что вся её самостоятельная жизнь (с 17 лет, когда впервые вышла замуж), если изложить графически, в системе координат, откладывая по оси ординат события (положительные и отрицательные), а по оси абсцисс время их наступления и исчезновения, будет выглядеть острой синусоидой почти без плоских вершин, отражающих периоды стабилизации. Спокойной жизни. Если они и были, то очень кратковременные. Эту змеевидную кривую можно мысленно представить в виде качелей. Вверх- вниз, вверх-вниз. Мелькают картинки яркие и тусклые, чёрные и розовые и белые. Мелькают в калейдоскопе событий и нет сил остановится, расслабится. Задуматься.

В тот декабрьский вечер она переехала в новый дом. Тогда разговора по душам не получилось. Да и не нужен он был в тот момент. Но меня тянуло разговорить дочь. Он, этот разговор, пришёл как-бы сам собой значительно позже, весной 2003 года. С горькой усмешкой она поведала мне свою душу.
Вот она, наша беседа! Почти документально записанная.

Ты наверное знаешь о характерном явлении в жизни российских детей из городских обеспеченных семей. Я об этом где-то читала. Дети не хотят взрослеть. Им очень уютно подольше оставаться в детском мире. Им кажется, что они понимают мир взрослых, но не хотят в нём активно участвовать. Удобная позиция!

Мне кажется и я не хотела взрослеть. Была школа в центре Москвы. Ты знаешь, что это такое. Я с удовольствием занималась и учёбой и в спортивных кружках, но больше интересовалась чтением книг и просмотром кинокартин, да разговорами о них в компании друзей и знакомых. Вообще была милой девочкой, ничем особо не выделяющейся.

Окончила школу с серебряной медалью. Как-то легко, без напряжения. Уже с 9-го класса моя мама стала готовить меня в архитектурный институт. Помнишь я приходила к вам с громадным альбомом, заполненным головами, руками, телами мужчин и женщин. Мне же было совершенно безразлично, что будет после школы. Архитектурный, так архитектурный.
Я не перечила. Но вот именно тогда в мою жизнь стали входить неприятные вопросы и главный из них – отношение к родителям. Мне стало как-то жалко себя и обидно, что мои родители имеют разные семьи, что у папы даже есть свои дети.

Этот вопрос особо овладел мной  в 1979, когда мама попросила переговорить с тобой относительно изменения отцовства. Я должна была отказаться от тебя. Почему? Мама объяснила, что это формально и только потому, что евреям трудно попасть в архитектурный институт. И вообще им труднее жить в России. Надо стать русской. Мне было стыдно и неловко просить тебя об этом, но мама убедила. Ты тогда с пониманием отнёсся  и даже сам стал объяснять и дополнять те причины. Помнишь! Ты говорил, что так мне легче будет жить, что нужно идти на сделку с совестью, с этой проклятой российской действительностью.

До этого времени я очень тебя жалела и всем говорила, что люблю тебя больше мамы. Ну, ты понимаешь. Детский инстинкт – любить обиженных. Позже, к 14-16 годам, стала лучше понимать маму. Она мне стала ближе, а ты стал удаляться из сердца. Этому поспособствовал один очень неприятный момент, случившийся в те годы. После того как было изменено отцовство ты подал в суд, чтобы не платить алименты. Ты говорил, что вам не хватает на жизнь. Маму вызвали в суд. Она пришла очень злая и много говорила неприятного о тебе. А я думала! Почему через суд, чтобы все знали. Почему нельзя просто договориться! Мне было обидно и тоже неприятно видеть тебя.

Видимо тогда и начался надлом в моей душе. Я неожиданно столкнулась с вопросами, на которые не могла получить исчерпывающего ответа. Слушая маму, понимала односторонность её слов и обвинений. А от тебя, которого любила, от которого ждала... ничего тогда не услышала! Ты даже не удосужился поговорить со мной в ту пору. Уже взрослой по моему мнению. Я бы всё поняла и приняла все твои объяснения. Наверное. Но ты попросту забыл, а может просто махнул рукой.

Да нет, не махнул! Подумалось мне, вспоминая то время. Просто не понимал ситуацию. Только что приехал из Монголии и все мысли и дела были направлены на поиски работы и становление дома. Думал и о дочери, но не понимал, не догадывался, что творится в её повзрослевшей головке. Думал и наверное уверял себя, что там, в той её семье, всё прекрасно. 

Она говорила, медленно подбирая слова. Они навевали воспоминания. Вспомнилась  весенне-летняя пора 1969 года. Ещё до монгольская. Столичный ресторан Минск, что был тогда на Тверской. Огромный светлый зал и маленький столик, за которым сидели две прекрасные, любимые женщины. Одна высокая, статная, в ореоле пышных рыжих волос, с резко выдающимися формами, в подчёркнуто обтягивающем костюмчике с весьма коротенькой юбочкой.

Другая - маленькая, смешливая, шестилетняя, в затоптанных стареньких ботиночках, немного неряшливо одетая, со светящимся любопытством рассматривающая всех и вся. Я был нищ, но полным воплощением индийского набоба. В сверкающем зале ресторана за белоснежным столом, украшенным блестящими приборами с вензелями, мы сидели втроём  в ожидании великолепного и разнообразнейшего обеда под кодовым советским названием  “комплексные обеды от рубля”.

Женщины сидели молча и настороженно. Чувствовалось как им непривычно и в тоже время необычайно приятно, торжественно. А уж про меня и говорить нечего. Душа моя порхала где-то на небесах от счастья. Трепетала от восторга и тревожного ожидания, что вот скоро к сожалению кончится этот спектакль, погаснут огни за рампой. Две женщины были со мной и я чувствовал их любовь. Я был уверен тогда, что любовь продлится вечно и был необыкновенно горд собой.
Да, да горд! Это-ли не мужское счастье!

Потом мы уехали в Монголию на заработки и там я почувствовал, как проснулась душа моей маленькой девочки. Быстро, наверное слишком быстро взрослеющей. Она писала мне письма ...
Передо мной лежит аккуратный розовый пакет, где все эти долгие и разные годы я бережно храню 34 письма моей дочери и 15 писем жены. Любовные письма. Искренние, непосредственные.
Как заметно меняется почерк дочери, приобретая наклон и скорость. Как заметно меняется стиль. Детская непосредственность уступает место девичьей рассудительности, мечтательности, требовательности, ожидания светлой взрослой жизни.

Ярослава. Дорогая моя. Прочти короткие выдержки из её писем. Я их не исправлял. Поразмысли над ними.
1970 г. – Поздравлею тебе с Днём Рождения!( с рисунком двух желтых ромашек)
1973г. -  Дорогие Люся, Папа, Саша. Поздравляю с праздником Победы. Целую Сашеньку! (с рисунком Кремля и салюта...)

1974г. – Письмо из страны Пикимарая жрецу Лёньке. Эта страна горная и дождливая, где я всего лишь главный и хитрый помощник и советчик. Раба Люська законодательница мод, а страж Сашка астроном и предсказатель погод. В Пикимараи счас идут хорошие дела. В ущельях Южных Капсулов появилось племя сарамаев, а на Северных Кандебелярах живут страшные куряки, которые пожирают всех кого видят. В столице г.Уронданала происходят потрясающие события ... и т.д.(с приложением герба и флага страны и её границ на карте)

1974г.- Здравствуйте дорогие Папа и Люсенька. У меня болит нога и как говорят у нас на тренировке я сачкую, но на самом деле я не сачкую, а имитирую и между имитациями пишу письмо. Мне не очень то верится, что я пойду в 5 класс, очень уж быстро бежит время, во мне теперь 38 кг.700г, а было 44кг. Звонила Зое Ивановне – у Сашки растут два зуба и он страшный хулиган. Я очень соскучилась по вас. ( рисованный портрет Люси)

1974г. - ...была в Рязани и смотрела Успенский Собор. Там страшно красивая роспись. Я его нарисовала.(рисунок прилагается)
1974г. - ...ездили с бабушкой Броней на ВДНХ и смотрели выставку народных сувениров. Там мне ужасно понравилось...очень красочные деревяные и фарфоровые изделия. Я очень похудела и вообще стала другая. Читаю книгу «В древнем царстве Урарту» и книги по истории древних египтян, а ещё о героях Эллады. Сашке я звоню и часто с ним разговариваю. Если можешь пришли мне пожалуйста марки какие ты присылал, про животных...

1975г. - ...я звонила Сашке, он здорово говорит и всех спрашивает – ты не болеешь? А когда Зоя Ивановна говорит ему – ты хитрый еврей, то Сашка кричит  - я не еврей, не еврей, я русский. Вообще у меня дел по горло. Плохо, очень плохо, что у меня нет настоящей подруги. Тебе везёт. Здорово наверное ездить по степи и искать воду. Романтика.
1975г. ...Сашка очень вырос и всё понимает. Он страшный хулиган. У бабушки с анализами ничего страшного нет. Сейчас перечитываю «Гаргантюа и Пантагрюэль» Страшно нравится. Я её читала, когда мне было 10 лет и всё теперь читается по новому. Я написала сочинение об ордене Кутузова I степени и получила пять.

1975г.- С Люсей мы встречались несколько раз. Папочка когда ты приедишь в отпуск? Приезжай скорее, я очень соскучилась. Еду в спортивный лагерь в Белоруссию, под Минском. Там есть большая судоходная река Неман и пищевая промышленность, так что пища будет хорошая. Я страшно устаю, нагрузка ужасная. Вообще я надумала переходить в другую школу, потому что бесконца сорюсь со всеми и мне нет житья. Прочитала отличную книжку Гюго «Собор Парижской богоматери» и ещё «Дон Кихота» Сервантеса. Люся родила мальчика, чёрненького, немного похожего на всех нас. Сейчас читаю очень интересную книгу о французской писательнице под псевдонимом Жорж Санд. Еду в лагерь полная надежд на будущее.

- Здравствуй мой дорогой папунь! Скоро приеду в Москву и буду наслаждаться жизнью.
- Завтра у нас «Огонёк», мы накупили столько всяких сладостей. Но мы не будем только есть, у нас будет концерт. Я на нём буду рассказывать «Монолог холостяка» Райкина. Читаю сразу две книги  «Дикая собака Динго» и «Трёх мушкетёров» Пиши мне о Максимке и Саше. Как ты себя чувствуешь.
- ...папочка сделай всё возможное, чтобы я к вам приехала.
-...читаю сейчас Горького «Избранные произведения» и думаю о многом.

1976г.- только что приехала из зимнего спортлагеря в Карелии и впечатлений у меня куча. Наша турбаза находилась там, где огромные могучие ели сливаются с тонкими белыми берёзками и разделяет их маленькая речонка, называемая Лососинка. И представляешь в одну сторону пойдёшь-темно и страшно, а в другую пойдёшь-радостно и как-то тепло. Погода была отменная, много тренировок, но мне это здорово помогло в воспитании характера. Город Петрозаводск очень большой, красивый и до огромности широкий, когда идёшь не покидает ощущения простора и свободы. Кончила четверть, четвёрки только по математике и химии – ну нет у меня к этому призвания.

- ...вообще я теперь всё забываю, забываю что хочу сказать. Прочитала три тома Бажова. Какая же русская природа, такая же и душа. Прочитала М.Твена «Янки при дворе короля Артура» и памфлеты, теперь по настоящему узнала Твена.
... папа наверное в командировке и ты, Люсенька, сидишь одна с двумя оболтусами и нет тебе сна и покоя.
...ты знаешь Люсь, мне тебя очень жалко, когда прочла письмо твоё к бабушке и узнала, что у тебя болят руки, я заплакала.

.. я прыгала с плотины. Жутковато. Читаю «Фому Гордеева», очень нравится.
...учусь в новой школе, страшно нравится, теперь там с утра до вечера. сегодня у меня разгрузочный день и я по списку разгружаю все дела. Читаю Мольера, а вот Дон Жуан не идёт. Читаю вслух, громко, расхаживая по комнатам, беру пример с тебя. Интересные книги об искусстве и архитектуре, всё хочется посмотреть и почитать, а времени нет. Надо радоваться тому, что ты есть и живи себе на здоровье, а всё остальное мелочи, дело житейское.

...папочка. не волнуйся, просто иногда бывает скучно. Надо больше находится на людях. Но друзей настоящих у меня всё ещё нет, это плохо...или со мной не хотят дружить или я слишком разборчива. Очень хочу посмотреть на Максимку и Сашку.
.. .я стала очень раздражительная, неразговорчивая. Очень необщительная. Тех, кто бесконца щебечет просто ненавижу.

Тренер называет меня гнусной пиявочкой. Решила стать искусствоведом, прочитала много книг об иконах, была в Новом Иерусалиме, меня поразил этот храм, наполовину разрушенный немцами. То что осталось великолепно. Когда что-то прочла об иконах, то ужасно интересно их рассматривать, их сложную символику. Как пришла в 11 часов, так  и ушла в 19, никак не могла оторваться. Читала как делались иконы великими иконописцами. Мой любимый писатель Дж.Лондон, правда я не полностью разделяю его взгляды. Кто такой Ницше, папа? Что такое монизм, альтруизм? Хочется потискать братишек. Я их буду всему учить.

1977 год – пишу ночью, при лунном свете. Не спится. На соревнованиях сыграла бездарно, но не отчаиваюсь. Прочитала «12 стульев», но не всё поняла. Пришлите фотографию Максимки.
...уже февраль и на небе частенько появляется солнышко. Скоро весна и скоро приедете вы. Я тут было влюбилась, но внушила себе, что он плохой и вообще мне что-то не очень хочется влюбляться. Мне некогда. Очень невнимательна, рассеяна. Очень жду вашего приезда и ПРОПИТАНА ИМ.

Пишу на уроке алгебры. Слушать невозможно. Вначале пригрелась и уснула, но Врубель (от авт.- кличка педагога) бессовестный меня разбудил, тогда изрисовала весь учебник  и Врубель поставил в дневник двойку, тогда я решила написать письмо.
- до вашего приезда осталось совсем мало времени. Жду не дождусь. Теперь у меня два любимых писателя – Шолохов и Лондон. Читаю много книг по древнерусскому искусству. Это настолько интересно, что просто ужас. Воспитываю моё вечно рассеянное внимание.

Короткий период жизни. Всего каких-то три года. Как быстро вырос ребёнок. И вот уже превратилась в особь, которую одолевают вполне взрослые проблемы. Нет друга (подруги). Некогда влюбляться, потому как завораживает огромный мир книг. В нём надо разобраться. Явственно тянется к искусству и литературе. Возникает чувство красоты перед творением рук человека. Чувствуется как по всем этим вопросам хочется поговорить, порассуждать с другом или близким человеком. А его нет. Может быть отсюда и романтическая тоска по отцу, который самый добрый и умный и должен разрешить все сомнения.

Но я не увидел, что возвратился ко взрослой дочери. Не понял. Не обратил внимания. Продолжал относится как к ребёнку. Мало, очень мало уделял ей  время. А когда виделись, то видимо старался увлечь чем-то не серьёзным. Не говорили о Белинском, Добролюбове, Ницше, Спенсере, монизме и прочей философской мишуре. Вообще о жизни. Не давал ей понять, что интересуюсь её мыслями.

Тебе повезло, Ярослава. Я знаю как твой папа много и обстоятельно беседует о этой “мишуре”. Ты постоянно видишь его заинтересованность. И это увлекает тебя. Развивает твоё сознание. Его авторитет для тебя огромен и неповторим. Он на всю жизнь останется мерилом твоей совести. Только к нему, сознательно или подсознательно, ты будешь обращаться на всех поворотах жизни.

Но моя дочь ещё пробовала, возможно отчаянно, заинтересовать меня. Хорошо помню, как в 1977-78 годах, по заведённому обычаю, примерно раз в 2 недели, Люся привозила её на Ждановскую. Ты тянулась к нам. Пыталась заинтересовать меня своими проблемами. Но не получив должного внимания, обращалась к братьям. А они естественно тянулись к тебе. Пересказывали разные истории, которыми уже тогда пичкал их «мудрый» папочка.

Комната мальчишек была обвешана большими географическими картами и Сашка, уже подросток, изо всех сил старался показать свои знания сестре. Он размахивал руками, вертелся перед картой и взахлёб говорил и говорил. Очень увлечённо. В углу тихо стоял Максим. Стесняясь взрослой сестры, восторженно воспринимая слова брата, молча их глотая и глядел как воспринимает сестра. Только большие чёрные глаза выражали высшую меру удовольствия.

Ты действовала инстинктивно, пытаясь вжиться в новую семью. А я повторяю не замечал этого, не старался всеми силами помочь тебе, Люсе и себе идти навстречу друг другу. Вот тогда думается в душе твоей впервые возникли чёрные мысли. Ну что ты страдаешь - шептали они - значит не любит. Видишь у него маленькие дети.  К ним он более расположен, да и уход за ними нужен ежедневный. А ещё у него молодая жена.... Нет, ты не понимаешь этого. Смирись и отойди. В жизни так много удовольствий. Забрось ты эти книги, мысли, старайся быть равнодушной, воспитывай в себе тщеславие, эгоизм. С этим багажом, поверь, многого добьёшься.

Я очнулся. Разбудили новые интонации Таниного голоса.
Не помню деталей. Помню постепенное накопление равнодушия к тебе, к Люсе, к мальчишкам. Я почувствовала, что ты ушел от меня навсегда, что у тебя своя семья, дети. Меня уже почти нет для тебя. Ты уже не мой папа. Не мой! Вот это я хорошо поняла и запомнила. В тот год пришло ко мне открытие – как важен отец для детей в 12-16 лет. Даже выписала одну фразу из какой-то книги и навсегда запомнила – ...полоска света из кабинета отца действует неизмеримо больше и дольше, нежели все нотации мамы и бабушки...

Всё это случилось в переломный период моей жизни, в мои 14-16 лет. Об этом так много рассуждают и пишут в умных книгах. Мне тогда казалось, что все врут. Кругом и везде, стараясь получить материальные блага, развлечения, удовольствия. Родилось во мне с тех пор равнодушие, а уж потом что-то вроде чёрствости. Не было рядом тебя. А мама! Она редко со мной говорила вот так, по душам. Ласково, тепло, по женски. Конечно, многое объясняла и рассказывала. Чаще в повелительно-требовательном тоне.

Ты же помнишь, как она легко возбуждалась. Её слова всегда касались бытовых, материальных проблем. Я не помню разговоров о литературе, искусстве, истории, о воспитании в душе чувства красоты,  любви, чистоты и естественности помыслов. Отчим был холоден и безразличен.
Я тогда очень ждала тебя, инстинктивно чувствуя, что только с отцом можно говорить, расспрашивать, задавать любые вопросы.

Я чувствовала себя одинокой. И мне захотелось быстрее влюбится. Нет, нет! Поверь мне! Это не от какого-то острого сексуального желания. Просто ощутить заботу. Ежедневную. Преданного человека. Думающего только обо мне. Только для меня живущего. Как у Бальзака. А ещё лучше как у Толстого в “Анне Каренине”. И уйти от равнодушных людей. Я стала влюбляться во взрослых парней. Но они не обращали на меня внимания. Я помню как звонила им сама, рыдала, переживала и...быстро забывала. И тогда вновь бросалась к книгам.

Читать! Вот здесь переживала мучительно и долго жила книжными образами. Читала везде – на уроках, в транспорте, дома на любимом диванчике, но особенно в туалете. Могла сидеть часами, пока мама или отчим не взрывались. Читала запоем.
Это был мир совершенно непохожий на существующий. Я погружалась в него и отрывалась с тоской, лишь услышав крик мамы – ну сколько можно? когда же ты уберёшься в комнате (на кухне)?... пойди погуляй и т.д.

Книги родили героя моих мыслей. Я его буквально видела наяву. И после окончания школы он появился в образе … Володи Абрамова. Мужественного, былинного героя с улыбкой ребёнка. Я уже не о чём не думала. Бросилась словно в костёр. Было страшно и радостно. Все вы - родители, школьные друзья, спорт - в один миг отступили на задний план. Вскоре почувствовала себя беременной. Стихийное, беспорядочное, бурное настроение переполняло сердце. Рассказала маме. Ой! Какой был крик.

Посыпались слова.
Это несерьёзно. Это не тот мир, который нужен тебе. Не те люди. С ними тебе быстро станет скучно.
Я яростно отбивалась. Говорила что-то обидное. И рассказала всё тебе. С надеждой! Помнишь на свадьбе у Лены. Ты сделал большие удивлённые глаза. Ничего не сказал. Только помрачнел и ушел курить. Одна Люся тогда обняла меня и что-то ласковое говорила. Потом ты часто звонил. Пытался убедить.

Было поздно. 1ноября 1980г. отгремела моя первая свадьба. В шикарном ресторане пьяные здоровенные парни (прославленные хоккеисты) танцевали канкан в фонтане с карасями в костюмах и модельной обуви. Тебя не было. Мама запретила приглашать тебя и Люсю. Но я навсегда запомнила ваш подарок – сорок красных гвоздик. Почему сорок. До сих пор не знаю!
А 30 марта 1981года родился первый сын и первый твой внук.

Сейчас я смогу объяснить отчего так поспешно вышла замуж. Конечно, не любила. Доказать всем вам, что обойдусь. Вот что мной двигало. Не нужны мне призрачные понятия о родительской любви и доброте. Сама всего добьюсь. Мол вот такая я особенная. Вот такие парни (чемпионы, красавцы)  любят меня...
Одинокая была и дура. Жуткая дура!

Буквально через полгода всё поняла. Особенно когда столкнулась с его родителями-пролетариями, с его окружением, его взглядами. Поняла насколько всё они серость неприглядная. Немного приукрашенная  житием в Москве, чуть отёсанная тренером и случайными встречами.
Тогда меня неудержимо потянуло назад. Но не к вам. Не домой. Я была очень гордой. К милому Батыгину. Помнишь моего единственного школьного друга. Я даже звонила. Но, поздно!!!

Поздно, так поздно! И понеслись непрерывные гулянки, пьянки, рестораны, ругань и скандалы. Пир во время чумы! Иногда останавливалась, наткнувшись на интересный роман или случайно попав в театр. А потом опять, как в омут головой. Упорно, с какой-то непонятной злостью продолжала веселится. Мама пробовала образумить. Но заканчивалось всё скандалами.

Так текли месяцы. Мне становилось всё более и более скучно дома и с Володей. Пошла на курсы стенографисток, что были на Полянке. Зима стояла мягкая пушистая и чтобы не толкаться в промёрзших троллейбусах ходила пешком от ул.Правды и до Полянки. Шла через центр, театры, Ленинскую библиотеку, мимо Ударника. Повсюду кипела жизнь и мне становилось так хорошо, как будто во времена Батыгина и школьных товарищей.

Закончила курсы и вот тут-то вскоре совсем взвыла.
Варка супов, продолжительные одиночные гулянья по близлежащим скверикам, беседы со свекровью. Вечерами милые встречи с мужем, нередко пьяным. Всё и все приводили в бешенство.
Неужели жизнь закончилась! Этот вопрос мучил постоянно и лишь в книгах, урывками читаемых днём и вечером, отходило сердце, давая пищу уму. Но здесь слышала ворчание свекрови.
Всё читает, да читает, лучше бы прибралась, да кухню вымыла.
 А вечерами, когда засыпал и сын и свекровь и благоговейная тишина  тянула к книжке, приставал Володька. Как могла отбрыкивалась, а он обижался. Возникала и укреплялась неприязнь.

В то время я внезапно поняла и другое.
Какое жуткое, нестерпимое, раздражающее однообразие крутится весь день в четырёх стенах. Даже с сыном. Надо обладать большим терпением, как у Люси, чтобы с улыбкой и добрыми словами, с утра и до утра, воспитывать ребёнка, рассказывая какую-то билибирду, сюсюкаться, аукать ему и т.д. Зачем мне это всё – нередко задавалась вопросом – ведь мир так интересен, так широк. Столько вокруг таинственного, забавного, просто удовольствий. Мне же всего 18 лет!  Ни профессии, никакой привязанности. Теперь ведь даже и в институт не попаду. Господи! Почему со мной так!

От этого уже с утра портилось настроение, а к вечеру настолько, что обязательно ругалась с Володькой. Высказывала ему всё, что думала. Он поначалу хорохорился, пытаясь обратить всё в шутку, а потом стал чаще уходить к друзьям. Домой приходил, как правило, пьяный. Наконец, уговорила сноху сидеть по полдня с Максимом и устроилась на работу в машинописное бюро. Рядом с домом.

Появилось свободное время, подружки и даже  карманные деньги. Стала чаще бывать у мамы. Она жила рядом на той-же улице в двух кварталах от меня. Работа у неё и отчима была свободной и они нередко в течении дня работали дома. Отчим варил потрясающие борщи. Никто такие не варил.

Как-то однажды мамы не было и я сидела с отчимом на кухне. Мы болтали о разном. Почему-то разоткровенничалась о своей любви к литературе и что пробую от безделья читать на английском. В школе хорошо его знала. Он и говорит - ...а почему бы тебе не податься в институт иностранных языков.
А правда, почему? – подумалось мне, но сама же себе и ответила решительно. Не примут никогда. Вот так с улицы. Ведь это же самый блатной институт в Москве.

Как будто поняв мои мысли, отчим добавил.
А ты попробуй, ты же ничего не теряешь.
Он заразил меня и мысль засела в голове. Стала неотвязно зудеть и дёргать. Долго думать не умею. Вся в тебя. Сразу принимаю решение. Взяла и записалась на подготовительные курсы. Стала их посещать. Быстро перезнакомилась со многими преподавателями. Через месяц я уже работала в этом институте в машинописном бюро и занималась на курсах. С Максимом сидела свекровь, а вечерами редко и по острой необходимости мама.

Мне было уже 22 года, сыну  5 лет и к этому времени я морально подготовилась к разводу. Жить у свекрови больше не могла и мы перебрались к маме. Но там вскоре отчим стал ворчать. Лишь Володьке было всё нипочём. Открытая, добрая, пустая душа, залихватская, сентиментальная до слёз, совершенно бездумная о будущем. Русская душа. Гуляй Вася от рубля и выше. Вот его единственно стимулирующий лозунг.
Я это давно поняла и давно перестала предпринимать попытки как-то изменить его и мою с ним жизнь. Не любила, потому и перестала.

Я совершенно не думала о сыне, который останется без отца. Теперь мама и детский садик занимались Максимом. Я его видела всё реже и реже. Всё более привыкая к этому отчуждающему режиму.  И всё менее и менее переживала по этому поводу. Меж тем мама и отчим поднатужились и купили нам квартиру возле ВДНХ, полагая что в отдельной квартире мы будем жить мирно и в заботах друг о друге.

Мы быстренько переехали. Переехали уже будучи  фактически чужими  людьми.
Где-то через два месяца после переезда поступила в институт. Невероятное везение. Вот просто так, без блата. В самый престижный в Москве. Как я была горда. Мне казалось, что теперь моя жизнь польётся широко и привольно среди замечательных людей.

Мои дни были загружены полностью. До обеда работа в машинописном бюро. Вечерами учёба в институте и мелкие студенческие удовольствия. Муж, ребёнок отходили всё дальше и дальше на задний план. Я не думала о них. Просто не думала, полностью растворяясь в новой жизни, насыщаясь её прелестями, буквально купаясь в новом счастье. Оно было не новое. Забытое на время старое, школьное. Я вновь отлично училась, всё  и везде успевая. Меня не покидало хорошее настроение. Появилось много весёлых и холостых подруг. Много парней крутилось с нами.

Училась я в Сокольниках, а работала на Остоженке. И вот к 9 утра ехала на работу, а к 16 часам отправлялась в институт, где погружалась в остроумную кутерьму девчонок и ребят. Я была их старше на 3-4 года, к тому-же семейная и они липли ко мне, особо интересуясь интимными подробностями замужней жизни. Естественно, очень важничала, руководила. Это мне нравилось!

А Володька стал спиваться. За бесконечные пьянки и не приход на работу его даже уволили из Внешторга, куда с таким трудом его устроила моя мама. После того как выгнали из спорта. Потом он работал продавцом в комиссионном магазине. Но это уже после меня.
Вот такими были итоги первого замужества, которое закончилось весной 1985 года. Мы были  вместе около пяти лет. Мне жалко этого времени.
В пустую ушло. Чувствовала как рушатся надежды и чистые мечты. Часто в то время думала о тебе. Но ты был далёким и … чужим.

Развод с Володькой очень переживала. Это было тяжелое испытание и грустный урок. Я разуверилась в семейном счастье. Оно рассеялось и  мордой лица, помнишь это московское выражение, я тогда окунулась в облака мелких забот, серого общения и равнодушия окружающих. Я никому не нужна - мужу, занятому  удовольствиями и спортом,  маме, хлопочущей о работе и отчиме, тебе, воспитывающему своих мальчишек. А друзей не было никогда.  Одиночество и отчаяние владело мной. Оно видимо и родило после развода цинизм, прикрытый равнодушной улыбкой и бойким языком.
Не повезло мне с началом пути. Очень!

Стояло прекрасное лето 1985 года. Политические страсти кипели в Москве. Какие-то одержимые люди кричали о свободе и демократии, проклинали коммунистов. Главный из них с трибун съездов и конференций вещал о близости перемен. Видимо, ожидаемые перемены как-то всколыхнули и меня. Я была свободна и душа моя вновь запела.

С песней пришла и новая любовь. Казалось глубокая и вечная. Он был начинающим актёром, но уже окруженный славой и поклонницами. Игорь Волков! Крепкий, высокий, светло-русый. Опять былинный богатырь. В то время снимался в фильме «Ломоносов», играя центральную роль молодого Ломоносова. Таскал меня повсюду, любовался мной. А уж как я его любила...

И надо же такому повторится – он зверски пил, прожигая жизнь бездумно и весело. Я вновь как-то автоматически привычно влезла в водоворот развлечений и хотя вновь и быстро поняла яркую пустоту своего нового существования, но ещё некоторое время безвольно плыла с Ломоносовым по его морям и океана. Не зная куда, не зная зачем. И вот печальный итог – попала в Боткинскую больницу. Чуть душу не отдала. Ты помнишь!
Только там и протрезвела. Пришли мысли – что я делаю? У меня ребёнок. Надо думать о нём, о нашем с ним устойчивом будущем. Надо кончать институт и думать о карьере. Да, задумалась тогда крепко.

В это-то время и возник на горизонте Вениамин Кац.
Мне не на что было жить. Зарабатывала 92 рубля в месяц. У мамы часто просить стеснялась, тем более что и Максим практически жил у неё.
А загулы Игоря требовали денег. И я как-то понесла на продажу бриллиантовые серёжки, свадебный подарок мамы. Понесла незнакомому Вене. Кто-то порекомендовал. Он выгодно их продал и стал часто звонить. Приглашать.

Я была увлечена Игорем и не воспринимала других, тем более что и вид у Вениамина был далеко не артистический. Среднего роста толстенький провинциал с хитрым прищуром маленьких, бегающих глаз. Чувствовала его любовь, простую и грубоватую, но лишь отшучивалась. Веня был настойчив и вскоре после больницы, где было время крепко задуматься, мы сошлись. Это было осенью 1985 года.

Я никогда его не любила. И вообще к тому времени резко изменился мой душевный настрой. Понимаешь, я окончательно потеряла веру в любовь. Считала, что персонально для меня её нет. Когда-то была, к Батыгину. Собственными руками задушила её в зародыше. Затем красочный калейдоскоп из Володей и Ломоносовых.
В результате родилось какое-то отчаянно-авантюристическое состояние мыслей. Не могу любить, ну и не надо! Нет для меня любви. Обойдусь!

Буду добиваться материального положения, карьеры, найду человека меня любящего и с ним создам крепкую семью. А любовь наверное выдуманное книжное слово. Только там, в книгах, любящие люди слепы, глухи, всего себя отдают малознакомому человеку. Я таких не встречала. В жизни все трезво оценивают реальность, сознательно участвуют в хороших и плохих делах и очень трудно сказать о человеке – ты только хороший , а ты всегда плохой. На следующий день они могут обменяться местами. Лучше пользоваться словами - этот мне нравится, а этого я уважаю. Так честнее.

Уважать человека – это понятно. Вот Борис Львович, Венькин отец. Ты, да он, да Люся - единственные, кто с того памятного года и до сих пор не бросили меня, своего внука и существенно помогаете. Бескорыстно. Есть за что уважать таких! И ещё один итог тех памятных лет. Горький итог.
Моё странное отношение к понятию семья. Не появилось во мне со времён Володи ответственности к этой постоянно нудной, безрезультатной работе. Так мне казалось.

 Есть женщины, рождающиеся с пониманием этой работы. Да, да работы! Вот, например Люся! У неё кажется и вопросов не возникает о других возможностях жить. У меня-же постоянные проблемы с тех лет. Как это так. Всё время быть вместе. Нет, не подумай, что я не люблю своих детей. Максим был чудесным ребёнком, крепким и красивым. Но я не могла быть с ним наедине более двух-трёх часов. Особенно доводили меня бесцельные и долгие гулянья по скверикам и улицам в компании со старушками и такими же сверстницами. Одни и те же пустые разговоры. Уши вяли...

В общем наткнулась на Веню и неудержимо потянулась к нему. Почувствовала сердцем великую его внутреннюю ответственность за семью. Веня стал катализатором  в создании моих семейных чувств. Я поняла, что с ним будет удобно и легко. Он сможет создать и укрепить мою семью, заставив и меня изменить отношение к этому понятию.
Он это сможет, а я этого хочу. Видишь опять «расчёт» и никакой тебе любви. Физического влечения к нему было мало. Но я сознательно шла на это, прекрасно понимая что иначе мой эгоизм быстро перерастёт в эгоцентризм. Постепенно я привыкла и была верна Веньке, испытывая к нему то самое уважение.

В 1986 году мы стали жить вместе  в маленькой квартирке на Соколе, которую получила после размена квартиры, купленной мамой. Правда, первые два года, не любя этого человека и потому с трудом подавляя чувственные порывы, нередко возникали бурные скандалы. Но они быстро прекращались. И знаешь почему? Я вдруг почувствовала, что меня очень любят, ценят. Даже подумала, что вот ведь нашелся мужчина, который увидел в моей душе чахнущий аленький цветочек и стал пестовать его. Нежно, горячо. Всё что у Вени было он привносил в почву вокруг цветка. Для него это было высшее наслаждение и получалось всё как-то естественно, натурально и без усилий. Напрочь отсутствовал эгоизм в наших взаимоотношениях.

Да, то были мои лучшие годы жизни. Особенно они окрепли в Израиле.
Мы туда попали не случайно. Я давно хотела уехать из СССР. Ещё в 1979 году мне на многое открыл глаза мамин приятель, Саша Бакаев. Он всерьёз вёл со мной, 16-летней девчонкой,  разговоры «что есть большевики» и быстро разбил мои советские идеалы.

Но дело даже не в нём. Во мне всегда сидела страсть к познанию мира. Я, кажется как и ты, весьма прохладно и бестрепетно отношусь к словам патриотизм, родина и тому подобное. Видеть, любоваться миром, жить где удобнее – это моё, кажется и твоё, понимание жизни. Когда такое понимание совпадает с приходом человека, в котором ты уверена, то от мысли чаще всего люди переходят к действиям. Вот мы и засобирались, используя политическую обстановку тех времён в России.

В это время на свет появляется Сёма, при виде которого лишь слепой не узнает сына Израилева. Это был последний знак. Мы стали лихорадочно собираться в страну обетованную.
Уехать очень хотелось. Думалось там, вдалеке от места, где наделала столько глупостей, начать новую жизнь. Она уже проявилась с возникновением Вени и квартирки на Соколе. Впервые с удовольствием я занималась бытом своего маленького мирка, обставляла мебелью, люстрами, шторами и прочими ненужными, но такими дорогими женскому сердцу финтифлюшками. Веня проявлял кипучую деятельность и естественно мы цапались, кричали, ссорились, но эти ссоры были от радости совместного бытия. Они служили укрепляющим цементом.

Венька, человек без всякого образования, имел оригинальный талант. К нему буквально липли деньги. Он их зарабатывал на всём. Целыми днями куда-то звонил, где-то носился, что-то доставал, продавал, покупал и ... получал неплохой навар, который с удовольствием тащил домой. Он не пил, любил готовить и делая всё быстро, импульсивно, как-бы впопыхах, громко и заразительно смеялся, получая видимое удовольствие от жизни. И мы с Максимом были довольны.

Да, очень довольны. Помню твой разговор. Помню слова - ...окончить филологическое отделение, так любить литературу и искусство, театр и общаться с такими …
При всей моей начитанности, любви к абстракциям, оказалась твоя дочка в ту пору поверхностным человеком. Быстрым и реактивным, как бабушка Броня, но поверхностным.

Меня в те годы больше волновали внешние проявления жизни, её удовольствия, нежели театральные или литературные проблемы. Но и карьеризмом я не была заражена. Единственно, что с тех пор намертво утвердилось, так это нежелание подчиняться никому и никогда. Мужчинам особенно. Меня больше устраивали Володьки-Вени и им подобные, где я безраздельно властвовала. Теперь вот Войтек. Тебе это странно слышать, но это так. Это моя среда обитания. В квартирке на Соколе, я царствовала и почиталась.

Не смейся! Приведу пример. Не редкий. Как-то мы были с Веней в театре. Спектакль потряс меня настолько, что по пути домой, на улице и в метро, я с жаром, вслух, увлечённо, взволнованно, стала говорить, выказывая своё отношение и к проблеме увиденной драмы, и к игре актёров, и к подбору декораций, музыки и т.д. Я просто забылась и как в юности слова лились потоком. Венька шел и молчал, но я краешком глаз видела его неподдельное восхищение. Когда я закончила монолог, он был в таком потрясении, что только вымолвил.

Слушай, мы должны каждый день ходить в театр. Я так хочу слушать твои рассуждения, мысли, красивые слова. Мне очень нравится что ты можешь вот так свободно говорить. Давай почаще будем ходить... - и он искренне обнял меня и долго целовал.
Чувствуешь воздействие царицы. А с интеллигентом такое разве возможно! Споры, разные мнения, чувства и много слов, реки слов. Я это знаю, встречались мне и такие. А вот Веньки меня всегда ценили, понимали, чувствовали и в конечном итоге... подчинялись.

В тот вечер он ведь ничего не понял. До него дошла лишь страстность, эмоциональность моих слов, но не их сокровенный смысл, аллегоричность. Так что... моя поверхностность лишь поверхностна, а в душе немало накоплено и обработано в виде готовых мыслей, суждений. Оно загнано мною в дальний угол. Может от стеснительности и ... робости. Опять смеёшься! Что! Не похожа твоя дочь на стеснительное существо.
Да, наверное.
Но поверь, сама чувствую когда читаю или смотрю кино, что накопление и переработка интенсивно продолжается, что я как-бы взращиваю, воспитываю мысли, но только для сугубо личного индивидуального использования.

Мы все очень сложные существа, папочка, и в нас, мне кажется, сосуществуют несколько личностей. Они спорят, ругаются меж собой и наверное, чем образованнее человек, тем этих внутренних личностей больше.
Как-то давно спросила тебя – за что ты нас любишь, своих детей, меня лично, себялюбивую эгоистку. Ты хорошо ответил, что только любовь помогла тебе увидеть в моей душе не только плохого человечка, но и другого – внимательного, отзывчивого, доброго. Кто не любит – тот не увидит! Это абсолютная правда. Спасибо тебе. Мне это очень нужно!
Ладно, хватит философии, займёмся хроникой.

На чём мы закончили. Ага! Мы уехали в Израиль в декабре 1989 года. Сёмке тогда только исполнился годик. На этом закончилась моя жизнь в России.
Хорошая, плохая-ли. Всё было и не возможно разделить. Здесь жили все мои предки. Незнакомые мне, но наделившие своими пристрастиями, вкусами, мыслями. Я оставила их в этой земле без раздумий, с надеждой взирая на будущее. Оставила маму, отца, своих братьев.

Во мне бурлила энергия. Начать строить новую жизнь. Всё по новому. Всё не так, как было в России. Есть заботливый муж, двое детей, много желаний и сил. А те кого оставила!
Бог с ними. Не я первая. Что об этом думать, переживать, страдать.
Не хочу! Я ведь даже и не попрощалась с тобой, Люсей, мальчишками. Нет, не потому что злилась. Просто не думала о вас. Вот так, просто удрала. Возможно считала  всё уже лишнем, ненужным.

Ты же помнишь, что в последние российские годы уже редко приезжала к вам. Той прежней детской тяги не было. Я чувствовала себя взрослой, самостоятельной и вела себя вызывающе. На братьев вообще мало обращала внимания, а они ведь очень старались. Господи, какая была дура! Я видела с каким восхищением Сашка глядел на меня. Стеснялся, старался что-то говорить, предпринимать. Но меня это уже не трогало. Я  даже не увидела как они выросли и только с рождением Сёмки вновь вплотную с ними столкнулась.

Помню, как они обрадовались рождению племянника. Как Сашка, будучи уже юношей, старались помочь мне. Я помню как часто они приезжали, гуляли с ним, кормили, переодевали.
Но я была уже другой. Я лишь отмечала всё это. Холодно и бесстрастно. Никаких попыток приблизить их к сердцу не делала. Была равнодушной и чёрствой. Потому и уехала, не попрощавшись с ними. Да и с вами тоже. Извини, ради Бога, извини!!!

1989 год. Мы в Израиле. Первые месяцы – сплошное восхищение. Буквально всем - климатом, обилием пищи, рынками, какой-то непонятной свободой, родными людьми, на лицах которых казалось всегда блуждает улыбка радости и приветливости. Нам всё очень нравилось.
Дали комнату и какие-то деньги на обустройство. Их было так мало, что приходилось считать копейки. Но это нас не трогало почему-то. Мы жаждали деятельности.

Нас очень хорошо приняла твоя сестра Поля и семья её сына. Люди простые и добрые, но уж очень провинциально-патриотические. Напрочь отрицающие Россию. Поначалу и в нас затвердели эти чувства. Они появились у меня с Веней ещё в Москве. Помнишь! А здесь взошли махровым цветком. Нет, конечно, я не ходила с транспарантами по улицам с лозунгами типа «Моше Даян – это Ал.Македонский» и тому подобное, но меня очень взволновала история Израиля.

Я полюбила иврит и меня трогало отношение к евреям со стороны других наций. Это полуголодное существование, этот махровый патриотизм, этот бунтарский прилив энергии сблизил нас с Веней и именно тогда я ещё более, казалось окончательно, убедилась в верности этого человека, его самоотверженно-семейственности.
 
Мы пошли учиться. Я с удовольствием, а Веня с плохо скрываемой неприязнью. Вообще, тесно общаясь с мужем пришла тогда к выводу, что существует среди евреев категория мужчин, которым кипящая энергия и любознательность заменяют школы и университеты. Не нужно им это.
Даже вредно для психики. Так оно и случилось. Стал мой муж хиреть и чахнуть на уроках, а через 4 месяца забросил их окончательно и стремительно побежал...делать дела.

Я не могу видеть как моя семья страдает. Другие разъезжают на мерседесах - сказал Веня и исчез.
И вот ведь странно, почти не зная языка, на одном энтузиазме, он таки нашел работу. На бензоколонке. Вкалывал по две смены и ещё успевал левые дела проворачивать. Еле приползал домой и снопом валился на диван. Со временем стал правой рукой хозяина бензоколонки, потом другом его семьи и буквально через полгода совладельцем. Стал приносить домой неплохие деньги.

Я получала пособие и продолжала учится. Перешла на высшие годичные курсы иврита, чтобы подтвердить свой диплом и преподавать далее на иврите в школе или быть переводчиком, зная три языка.  Мне это легко удавалось.
Вскоре смогли снять просторную квартиру рядом с морем. Обставить её. На очереди стояла покупка машины. Обзавелись друзьями, часто ходили в гости к Поле, её сыну, Мишке. Стали гражданами этой маленькой родной страны. Пережили там войну с Ираком (1991 год) и я узнала наяву, что означает выражение «жить под бомбами». Всё это было и казалось обычным явлением.

Честное слово, та моя жизнь нравилась простотой, заполненностью, уважением к Веньке и...к себе. Качели моей жизни летели вверх, к солнцу.
 Часто звонила мама, нередко звонил и ты. Но я равнодушно относилась к вашим звонкам. Ваша жизнь казалась мне такой далёкой и чужой. Не нужной мне. И вдруг вы приехали к нам.

Да, это я хорошо помню – подумалось мне. Шла весна 1991 года и мои финансовые возможности бурно расширялись. Помню как рвался увидеть дочь и внуков, забыв горечь обиды и убеждая в этом жену. Помню и твою холодность при встрече, я уж не говорю про Веню, который просто не обращал на нас внимания. Было неловко. Особенно обижала Люсю твоя неблагодарность. Но мы и ты сохраняли внешнее благоразумие.

Целыми днями бродили по городу, магазинам и рынкам (знаменитый Шук), обедали в каких-то маленьких и ужасно вкусных ресторанчиках, «отчаянно» торговались на рынках, ходили в гости к Поле, потом  с ними на пару дней ездили в Хайфу, потом на три дня ездили в Иерусалим и на Мёртвое море. Так что вечерами приходили поздно, общались редко. Теплоты меж нами  не было. Мы чувствовали себя туристами, снявшими у тебя комнату с удобствами, но без питания. Я ничего понять не мог.

Но это ещё полбеды. Беду я увидел в другом. В глазах внука, Максима. Ему было 8 лет и он ходил то ли в первый, то ли во второй класс. Благодаря вашему временному шовинизму, в один прекрасный день соблюдая все религиозные предписания, мой первый внук вдруг стал...евреем, с удивлением и болью взирая на тщательно перевязанный членик. На этом и закончилось его духовное воспитание.

Больше его никто и ничем не терзал. Никаким вниманием...
Он стал одиноким, чем с неподдельной радостью и воспользовался. В Москве была бабушка и Люся, которые отдавала внуку много сил и внимания.
Здесь всех заменила улица. Веня много  работал, Таня постоянно на учёбе. Старшего сына в школу с ключом на шее, младшего в ясли с продлёнкой. Дома бутерброды в холодильнике и...весь мир у ног.

Будучи от природы ленивым, Максим сразу потерял узду, одетую в Москве.  Он стал плохо учится, прогуливать, шлятся в компании таких-же сорванцов по улицам, сидеть до поздна у приятелей или где-то на скверах, поздними вечерами приходить домой и уставившись в телевизор засыпать. Никто не обращал на него внимания.

Мы пробовали с ним разговаривать. Очень старались говорить убеждённо, приводить убийственные факты. А он только ласково, совершенно беззлобно, смотрел на нас. Его толстые губёшки раздвигались в улыбке. Он кивал головой, соглашаясь с убийственными фактами, чаще молчал и нередко разговор заканчивался неожиданным вопросом – «дедушка, дай шекель...!»

Состоялся и разговор с тобой. Помнишь, мы были одни. Ты сидела в кресле и по обычаю крутила пучок волос, мучительно выдавливая улыбку. Казалось говорила – ...ну, что ты лезешь не в свои дела, что тебе до моих детей, ты ведь сам давным-давно бросил меня, а теперь стараешься быть хорошим...
Я хорохорился, наскакивал, убеждал, но быстро понял, что дверь наглухо закрыта. С тем мы и уехали.

Я, честно говоря, не помню этого разговора - сказала Таня  - но у меня тоже осталось впечатление нашей отчуждённости. Как-бы и отец приезжал, но чужой. Хотя видела  и чувствовала правдивость слов, но они не доходили. Они раздражали.
Ты ведь не знал, что к моменту вашего приезда этап моей патриотической идиллии заканчивался. Возникло прежде знакомое безразличие. Я не знаю почему! Не знаю. Честно, папа. Пропало желание чего-то достигнуть. В школе работать не хотелось. Возится с детьми, чего-то им вдалбливая, не могла. Они раздражали меня. Да и вообще что в этой провинции можно достичь. Пошла искать другую работу, но ничего лучшего как переводчиком в небольшой страховой компании не нашла.

Настроение портилось ежедневно. Но самое главное...до чёртиков надоел Веня! Жизнь вдруг стала казаться серой и скучной, как и прежде с Володькой. Надоела  изматывающая жара, пыль и  эти толпы  провинциальных хаек, группами и в одиночку окружающих меня на работе, на улице, даже дома в лице соседей. Надоели эти рожи Вениных друзей. Пьющих, жрущих и вечно занятых одними и теми же разговорами о бабах и торговле. Вдруг надоело всё!

И тут случайно узнала о некоем Борисе Фейгине, здорово развернувшимся в Чикаго. Через общих знакомых нашла его телефон.
Поверишь, это известие как последняя капля переполнила моё недовольство. Плотину прорвало. Всё!!! Едим, едим, едим в Америку.
Немедленно позвонила Борису и он подумав пару деньков - о, что я пережила за эти дни - сообщил что мы могли быть ему полезными в фирме, которая занималась торговлей с Россией. Я в качестве переводчика, а Венька на подхвате, как доверенный человек. Такие всегда нужны. Я тут же всё спланировала. Уезжаю первая с детьми в Чикаго, а Венька остаётся для ликвидации дел. Я закусила удила, потеряв управление над собой. Быстрее, быстрее, как будто кто-то гнался за мной, стараясь поймать и привязать...

Мой план привёл в ужас Веню. Он обрёл здесь хорошие перспективы, наладил связи, обзавёлся друзьями, познал с трудом язык и вот те на. Но кто-то свыше рвал мои удила.
Знаешь пап, если уж быть совершенно честной, то основной причиной бегства явились неотступно пугающие мысли, что не может, не должна закончится моя личная жизнь на Вене и тем более здесь в Израиле.

Ведь я никогда не любила его, а уважение оказывается не заменяет этого чувства. Моё второе замужество было опять таки бегством. Захотелось после Володьки спокойной сытной семейной жизни. Как у многих. Заласканные дети, запечённая курочка, форшмак и каракулевая шубка, как непременный предмет национальной одежды. Оказалось, что это не для меня.
От себя не убежишь.

А вы всё твердите расчётливая, циничная. Нет, папочка! Всю свою жизнь, со школьной парты и до сих пор, ждала «принца» и не обязательно богатого. Главное чтобы безропотно любил меня и когда чувствую, что достигла цели через переживания, ссоры, периоды сумасшедшей любви, принц вдруг становится мне ненужным. Начинаю думать, что где-то живёт другой принц. Странное ощущение. Вот так и живу неспокойно, причиняя боль другим, но больше своим детям и себе. Жду! Вот разверзнуться небеса и прольётся манна небесная.

Наверное это своеобразное сумасшествие. Понимаю проблему будущего детей, их воспитания, образования. Но как-то в общих чертах. Я ведь говорила тебе, что не умею и не люблю ежедневных воспитательных процедур с детьми. Не хочу!!! Даже, поверь, и книг о воспитании никогда не читала при всей любви к ним. Вот только Макаренко и то потому, что требовалось по школьной программе..

Ну, слушай дальше.
В Чикаго приехала с $5000, сняла квартиру за $600, отдала Сёмку в детсад (за $450 в месяц), что-то платила за школу Максима, а зарабатывала $1000.
 Вот так началась моя американская эпопея. Во мне вновь возникла твёрдая уверенность, что вот-вот произойдёт чудо. И будучи внутренне уверенной в скором его появлении, переполнялась чувством превосходства над всеми окружающими. Веньку уже не ждала. Был не нужен. Как будто уже миллион долларов лежал под подушкой.

Но вскоре он появился и началась жизнь значительно более тяжелая, чем в Израиле. Я крепилась и много работала. Это я умею. Ты знаешь. И вскоре вошла в полное доверие хозяина фирмы, но более его жены, Марины. Кстати и до сих пор поддерживаем хорошие отношения. Она потратила много денег и времени, чтобы легализовать мои документы, повысила зарплату и стала брать меня с собой на многочисленные ярмарки во всех уголках Америки. Мне стала нравится эта страна и всё прежнее еврейское патриотическое сразу как-то выдулось словно песчинки с гладкого стола.

В ноябре 1991 года приехал Веня, закончив все дела в Израиле. Он очень тяжело вползал в новую среду обитания, тяжелее чем в Израиле.
Здесь всё было другое – законы поведения, общение с людьми, финансовые и фискальные условия, но более всего язык. На русском и на иврите говорили мало. И Венька поначалу оробел, не знал куда приткнуться. Так длилось довольно долго и я начала злится. Не любя, не испытывая угрызений совести, я ругала его всюду – дома при мальчишках, на улице, на работе. Он только морщился и лишь изредка огрызался. Сейчас стыдно об этом вспомнить.

Взял его к себе Борис Фейгин мальчиком на побегушках – отвези, привези, отправь и т.д. Венька мучался. Не привык быть бедным. Но вскоре Борис стал доверять ему более ответственные дела, да и с английским стало легче. Жизнь как-будто вновь налаживалась. Дальше-больше. Поговорив с отцом, сведя его с Борисом, Веня открывает дочернюю фирму, полностью полагаясь на постоянные контракты с богатой фирмой отца в Саратове. По контрактам проводились масштабные  закупки товаров в Америке, которые отправлялись в Саратов.

Наши скандалы стали затихать. Иногда Венька катался со мной по Америке, по ярмаркам, помогая мне и Марине. Здесь мы чувствовали себя превосходно. Здесь он был в своей стихии. Светился радостью, сверкал остроумием и энергией. Водил по кафе и ресторанам, ухаживал, обслуживал. И я забывала своё ожидание. Оно, конечно, не покидало меня и всегда тихо-тихо подползало, как только я вечерами после работы  усаживалась в глубокое кресло с книгой и начинала ... аккуратно закручивать волосы на затылке.

Прядь за прядью. Я не могла даже прочесть и одной страницы, как в те же мгновения уже ничего не видела и не слышала, растворяясь в мечтах. Обмякала. Становилась абсолютно равнодушной ко всему, что творилось вокруг. Сладкая дрёма наплывала и если кто-то отвлекал, готова была разорвать. Но никто не отвлекал. Веня кажется понимал, что творится со мной и не трогал.

Максим был рад, что его не трогают и лишь Сёмка дёргал. Приходилось вставать и раздраженно заниматься делами сына. Лишь бы отделаться!
А Максим, повторяю, был рад моей дрёме. Ему никто не мешал медленно  погружаться в болото своих маленьких, маленьких мыслей и страстей, которые постепенно становились всё более жестокими, идущими вразрез с принятой в стране моралью и нормами поведения.

Я не обращала на него внимания, почти не касалась его духовной жизни. Вообще не помню случая, чтобы вечерами сидела с ним, что-то рассказывала, доказывала, убеждала. А ведь знала много и рассказывать тоже люблю. Но с сыном не могла себя заставить. Поверь, не раз начинала. Но быстро выходила из себя, раздражалась и всё кончалось криками – ...идиот, почему ты не понимаешь...! А он лишь болезненно морщился и виновато улыбался. Господи, прости меня.

Не знаю почему, не знаю! Прекрасно видела, что с ним творится всё хуже и хуже. Ещё при тебе в Чикаго его привозила домой полиция. Ему тогда было 10-11 лет. Он с такими же мальчишками врывался днём в магазины и они разливали по полу парфюмерию, раскидывали одежду, книги. И с воплями восторга убегали. Нет, какие-то шаги мы предпринимали. Изредка ходили в школу, уговаривали, стыдили, наказывали. И я и Веня. Веня даже чаще. Но всё это делалось как-то формально, без души.

Я замечала, что он всё более отстаёт в развитии от своих сверстников. Видела, но уже не могла отдать ему свою душу. Я иногда задумывалась над этим. Как же так! Ведь меня никто никогда не заставлял учится. Мама редко проверяла мои дневники, очень редко появлялась в школе. Я делала всё сама, без понукания. И школу закончила с медалью, а уж от книг оторвать меня было невозможно. Я жила этим прекрасным миром. Почему же мой сын не может также жить. Самостоятельно.

Тогда-же мы предприняли первую и последнюю кардинальную попытку исправить Максима. Ты это знаешь. На твои деньги в основном это было сделано. Отдали в 1993 году в привилегированную военную школу, типа суворовского училища. Очень дорогую школу. Думала, что жёсткая дисциплина и постоянное присматривание за ним, изменят его жизнь. Около года он проучился там и...сбежал. Я убеждала, орала. Он возвратился. Через полгода опять сбежал. Потом в третий раз, а потом его просто отчислили. А как-же он был хорош в военной форме с фуражкой – крепкосбитый, высокий, с копной волнистых чёрных волос и этой постоянно блуждающей на губах слегка нахальной Володькиной улыбкой.

С Сёмой мне было проще. Он был совсем другой, домашний. Рядом с ним всегда был любящий отец, который его боготворил и даже не понимая многого сумел посеять в душе зёрна основных моральных правил и законов. Но я, повторяю тебе, люблю своих детей. Вот воспитывать не могу. Не могу тратить время на них, как будто это время уходит впустую. Хотя с другой стороны именно это время я и растратила по мелочам.

Она задумалась. Её взор блуждал по маленькому садику, впервые взращенному своими руками. День клонился к вечеру. Я невольно посмотрел на часы. Шел четвёртый час беседы...
Да, я люблю своих детей и всегда свято считала их своим продолжением. Всё что нужно им делала. Одевала, обувала, кормила, водила по театрам и кино. Но вот специально, чтобы гулять или сидеть с ними и волшебным голоском рассказывать «что такое хорошо, а что такое плохо» не могу. Видимо нет у меня в душе главной женской идеи, не запрограммирована на такое воздействие.

Девочка моя опустила голову и вновь замолчала. Молчал и я удручённый сознанием факта, как могут перерождаться люди в столь короткое время. За 15 лет из чистой и искренней девочки, судя хотя бы по приведённым письмам, превратиться в чёрствого эгоиста. И ведь не корысти ради, а только странному сочетанию душевных качеств.
И вновь ощутил эгоизм дочери летом 1992года, когда приехал к ней в Америку.
К тому времени я долго не видел свою дочь и очень соскучился. Увидев в аэропорту бросился, стал обнимать, целовать и вдруг почувствовал как она
отстраняется, оглядываясь.

Не надо этого делать, я не люблю! - сморщившись сказала дочь. Это был первый ушат ледяной воды. Второй последовал незамедлительно в день моего 55-летия.
Там же, в её доме. Мы с Люсей накупили всего. Она приготовила красивый ужин.
Пришли ещё какие-то незнакомые люди. Сели, естественно хорошо выпили и я, переполненный счастьем, решил выплеснуть его всем. Эдак по привычному – сентиментально и высокопарно. Моя речь неожиданно вызвала у Вени бурное словоизвержение. Он стал поносить меня последними словами, матом, на весь дом.

Никогда в жизни до этого и позже не слышал в свой адрес более грязных слов. Так ненавидеть меня! Я был ошарашен, тем более что и причин на это не было.
Кроме одной, малюсенькой. С самого начала их жизни я не раз говорил дочери,
что мне неприятен её новый муж. Непонятен её вкус, душевные потребности.
Сейчас за столом Веня поносил, а дочь сидела рядышком. Молчала, крутила по обыкновению пряди волос, всем своим видом изображая постороннего наблюдателя.
Я уезжал из Чикаго пришибленным. На долгое время. Потом, через годы, напомнил ей эту сцену.

Таня подняла голову. Мы посмотрели друг на друга.
Знаешь, где-то в глубине сознания эта сцена была мне отвратительна – сказала дочь - но не вызвала никакой реакции. Скажу тебе откровенно. Мне в то время вы вновь были безразличны – родители, нелюбимый муж, даже в какой-то степени и дети. Ты не поверишь, но именно тогда те мои звёздные ожидания нового принца максимально владели душой и не оставалось в ней места для вас всех.

И видимо это ожидание привело к результатам. Гора родила ... мышь.
Я познакомилась в командировке с обаятельным итальянцем. Звали его Лэни! Неотразимым, весёлым, мягким, добрым, с очаровательным голосом. Как он умел любить, папа! Как никто на свете. Я твёрдо тогда же решила бросить Веню и уехать с итальянцем хоть на край света. Меня удерживали лишь дети и ... неопределённость занятий моего избранника. То день он роскошествовал, то меланхолично страдал от безделья, без видимого смущения пользуясь моим кошельком. Лэни ненавидел тишину и как выяснилось позже, труд.

Но тогда я этого ещё не знала.
Жил мой Лэни в Лос Анджелесе и мы встречались с ним в гостиницах крупных городов, где происходили наши ярмарки. Меня тянуло к нему ужасно и я решила переехать в этот город, чтобы чаще видеться.
Стала уговаривать Веню перебраться. Приводить экономические доводы. Правда, помимо Лэни, меня вообще тянуло в этот город. Тянуло в Калифорнию, где чувствовала присутствие бродяжнического духа, родного мне, близкого, при котором казалось будет совсем иное ощущение жизни. И вновь совершенно не думала о детях, о состоянии их душ.

Наконец, уговорила Веню и вот с весны 1994 года мы зажили на берегу Тихого океана. Купили великолепный дом. Такого у меня никогда не было и не знаю будет-ли! Дела у Вени шли блестяще. Он царствовал. Мы купались в роскоши. Вот только стал чаще пить, поигрывать в карты. Иногда много проигрывал. Но я не замечала этого или делала вид. Я была по уши влюблена и мой итальянец был всегда рядом.
Ничего не замечала.

А меж тем Максим бросил школу окончательно. Бродил неизвестно где, сошелся с какими-то бандами уличных парней, стал курить марихуану, не ночевать дома. Я стала замечать пропажу некоторых своих золотых побрякушек, а однажды вообще угнал мою машину. Когда же через сутки она появилась, то увидела пулевое отверстие в дверце. Через некоторое время попал в тюрьму. Но так как был не совершеннолетним, то выпустили. Дело завели и оно так и висит на нём по сей день. Тут такие законы. Голова моя шла кругом. Я металась. Веня, дети, работа.  Но больше из-за привязанности к Лэни, из-за неистового желания быть с ним рядом ежедневно.

Наконец, эта раковая опухоль опутала всю душу и летом 1995 года, бросив Веню и оставив ему Сёмку, я ушла к Лэни...
Мои качели всё быстрее и быстрее несли меня вниз. Я это лишь безвольно наблюдала. Словно не меня касалось.
Веня очень болезненно переносил моё увлечение. Оказывается давно всё знал. Стал злым и скандалы потрясали дом. Часто бывал вдрызг пьяным. Проигрыши в карты приняли крупные масштабы. Стал занимать деньги у каких-то тёмных личностей и... быстро наступил финал.

 Уже после моего ухода его арестовывают в Москве, в аэропорту, обвиняя в провозе партии наркотиков. Он попадает в Бутырскую тюрьму. Наш дом в Лос Анджелесе захватывает его любовница, которая ранее была у меня служанкой. Внезапно я оказываюсь выброшенной на улицу, совершенно без денег и работы...Голой буквально. Жизнь у Лэни быстро превращается в ад.  Как любовник он был необыкновенен, но в роли мужа и отца семейства, да ещё такого трудного, ничтожен. Я полностью отрезвела.

Лэни оказался из породы чрезвычайно лёгких людей, не затрудняющих себя мыслями о постоянном профессиональном заработке и открыто презирающих всяческие заботы и связывающие путы. Факир на час!
Мой любовный угар стал быстро гаснуть.  Настали нестерпимые времена!
Сёмка постоянно терзал вопросами – где мой папа и почему он не забирает меня? Максим всё более досаждал криминальными «играми». И, наконец, острые финансовые проблемы, от которых Лэни попросту отвернулся.
В это время как раз и ты с Люсей приехали ко мне  в Лос Анджелес.

Да, я отлично помню эти невыносимые дни осени 1995 года. Большую помпезную квартиру, постоянно смеющуюся дочь. Она выглядела как профессиональный боксёр. Проигрывая, держала мощные удары, которые давно бы уложили в нокаут любого крепкого мужика. Она терпела и смеялась, хорошо понимая причины и следствия своего падения.

Я ничем не мог ей помочь в то время. Я лишь смотрел и поражался. Вновь и вновь и Люся и я старались разговаривать хотя-бы с Максимом, прибегая к самым пугающим  доводам, рисуя ужасное будущее. Бестолку! Мой внук внимательно слушал, широко улыбался всё той же застенчивой гримасой, иногда спорил, отрицая очевидные факты своей деятельности и...исчезал на день, а то и два-три.

Да, я продолжала смеятся, папа. А что ещё делать. Рыдать днями и ночами! Лишь подушка моя знала тяжесть мыслей и горечь переживаний. Страшные были годы – 1995-96. Я оказалась как-бы в вакууме. Ни друзей, ни родственников. Мама была далеко и сильно обиженной на меня. Поразительно, но я тогда высказала обиды ни кому нибудь, а Люсе. 

Родственников, даже близких по крови, в моём городе было много. Рядом жила родная тётка всем своим видом выказывающая ко мне полное безразличие. Её дочь, моя двоюродная сестра, отвернулась. Я уже не говорю о множестве троюродных тётей и дядей и их многочисленных детях.
Все они были наслышаны о моём бегстве из Израиля и о каком-то коммерческом скандале с Полиной и её сыном. Слухи ползли. Потому настороженно смотрели на моё появление в Лос Анджелесе.

А я, естественно, высокомерно смотрела на них и не делала никаких попыток к сближению. Когда-же они узнали о моём «возмутительном» поведении, то есть уходе к Лэни, а главное об аресте Вени, то вообще отвернулись почти все… Да, не оказалось рядом никого в те дни, кто-бы пришел и так по доброму, просто,  предложил какие-то услуги, как-то бы приласкал. Никого!

И ты, как раз в эти дни приехавший, казался мне далёким, не родным. Потому у нас тогда и не клеился разговор. Так общие фразы.  Ты целовал меня, говорил разные хорошие слова, а в глазах было недоумение.
Что ты творишь с собой и детьми – ощущался немой вопрос.
Ведь это тупик. Неужели не видишь. С кем ты живёшь. Опять с типичным альфонсом, куклой. Что дальше?

Вопросы, вопросы, вопросы... Всё чувствовала, но на откровенный разговор не шла. Просто не знала, что говорить, да и гордость не позволяла. Сама влезла, сама и вылезу!
Ночью не спала, мучаясь от мыслей, а днём улыбалась, глотая слёзы.
Лишь через год, в 1996 году, когда вы окончательно переехали в Сан Франциско, а моё состояние дошло до предела, лишь тогда меня неудержимо потянуло к вам. К тебе! Потянуло, чтобы попытаться вновь наладить жизнь. Я поняла, что всё случившееся явилось закономерным итогом моей безалаберной, циничной, авантюрной жизни. Я вдруг захотела к вам, к тебе, Люсе, Максиму. Мне показалось, что с вами я смогу всё начать сначала.

Но это ещё был не финал. Жизнь нанесла ещё один и самый, пожалуй, страшный удар. По собственному желанию ушла из жизни моя мама. Это случилось 1 сентября 1997 года. Мне думается, что своей смертью она остановила моё окончательное падение. Приняла на себя удар падающих качелей с дочерью, спасая меня...
Страшный урок!

Долгий был разговор. Очень долгий. Случился много позже того декабрьского мрачного вечера. Помог ей переехать в новый дом. Большой и очень запущенный. Но у моей дочери, как и у Люси, есть тонкий вкус и понимание пространства. Не прошло и года, как дом преобразился, благодаря её вкусу. Но больше мастеровым рукам Войтека Вишневского, который в очередной раз попросил прощение и вернулся к прямым обязанностям.

Мне кажется, что с этого времени, впервые после сумасшествия с Лэни, качели её жизни хотя-бы застыли в стабильном положении. Не раскачиваются. Это положение ещё нельзя назвать счастьем, но оно уже устойчиво. Тогда, в январе, вновь с повинной пожаловал г.Вишневский. Как будто и не уходил. Как будто отъезжал на заработки. Снова дал клятву гордого шляхтича и пока держит её.

Сколько их было в истории Речи Посполитой!
Но есть некая и достаточная уверенность, что теперь будет держать слово прочно. Потому что впервые безропотно отдаёт в семью(!!!) все заработанные деньги и  рьяно преображает дом. Кажется душой стал понимать, что занимается своим домом. Родным! Он здорово умеет работать и дом вскоре засветился благодарностью.

А Таня взвалила власть (социальную и финансовую) на свои могучие плечи. Отныне зарплата Максима и его появившейся подружки Мишель стала поступать на её счёт. Она распределяет во времени и контролирует их расходы. Скрупулёзно расчитывает свои  с Войтеком затраты, экономя на всём и в тоже время благоустраивая внешний вид жилья. Она бросает свою менеджерскую работу в престижном, но малооплачиваемом магазине и идёт учится на брокера по продаже недвижимости. С блеском кончает эти трудные курсы и обладая неистощимой контактностью и бурлескной натурой, движется сама и движет близких к материальной независимости. Всё это объединяет семью.

И, наконец, апофеоз стабильности. Появление правнука Антона. Мишель рождает сына.
Таня – бабушка! Максим – отец! Да, 12 мая 2002 года я стал прадедушкой. 
Кажется благодаря любви к ребёнку, почувствовав крепкую семейную узду,  мой внук Максим стал постепенно освобождаться от шелухи предыдущих лет. Кажется! Не буду обольщаться. Слишком много потеряно.

Но ведь есть же три составляющие его истинного характера – относительная послушность, доброта, а также любовь к ребёнку. С ними можно неплохо жить при условии постоянного контроля и понукания. Это и есть одна из жандармских функций молодой бабушки. Вытерпит-ли?
Мой внук работает на фирме, развозя вино по барам и ресторанам. Хозяин за хорошую работу уже дважды или трижды увеличивал зарплату, а его меднокожая темпераментная подруга усердно трудится продавщицей в большом магазине и мечтает стать менеджером. Обязательно станет!

А уж каков правнук. Ни словами описать, ни руками показать. Пушкин! Вылитый Александр Сергеевич! Крепкий, чуть темнокожий. Пышные густые чёрные кудри нависают над крупными маслинами круглых изучающих глаз и уж какой спокойный нрав. Вновь постарался Творец. Земной ему поклон.

Но более всего изменился Сёмка. Вытянулся, повзрослел и превратился в юношу со спокойным и насмешливым взором всезнающего троечника. Где-то с 9-10 классов троечный пофигизм стал пропадать. Появились хорошие и даже отличные оценки по ряду предметов. Изменился характер. Сёма вдруг стал заботливым, приветливым, услужливым. И не только к маме, которую просто боготворит, но и к Люсе и ко мне и к Войтеку.

И особенно к деду и бабушке, проживающим на далёкой реке Волге, что медленно и величаво омывает старинный русский город Саратов. В местных торговых кругах называемый Засратов. Это наименование видимо было известно ещё великому Грибоедову, который потому и отсылал глупцов  «...в деревню, к тётке, в глушь, в Засратов...»

Бежит жизнь. Неумолимо преподносит всё новые и новые события, ранее казавшиеся невозможными, но на поверку являющиеся давно забытым старым.  Недавно я чуть приболел и понадобилось в больницу на обследование. При моём оксфордском наречии было невозможно объяснятся tet-a-tet с докторами и потому в больницу повезла меня дочка на своём шикарном автомобиле. Повезла и в дороге включила кассету.
В машину ворвался хриплый и до боли знакомый голос.
«Я не люблю фатального исхода, я не люблю насилья и бессилья,  в восторженность не верю..., я не люблю, когда мне лезут в душу, тем более, когда  в неё плюют...»

Господи! Всё  вдруг напряглось во мне. Так всегда, когда слышу эти слова и этот пронзающий голос. Наш разговор о моих болячках, естественно, прекратился. Голос продолжал таранить сознание и я задумался. Когда обернулся к дочери, то увидел её мучительный взгляд и ...слёзы на ресничках. Она заметила это и смутилась. Редкое явление.

Ты удивлён - произнесла моя дочь - но когда слышу его, всегда мурашки по телу и хочется быть сильной, чистой, доброй. Такой должна быть жизнь... Вот оно внезапное неподготовленное откровение, которое говорит и о душе человека и о невероятном диапазоне мыслей и дел. Значительно красноречивее нежели потоки философических рассуждений о себе и о других.

Выглянуло на секунду светлое личико любопытной, чистой и наивной, начитанной 14-16 летней девочки. Тогда, в машине, продолжился её монолог. Видимо под воздействием незабвенного Высоцкого. Ей необходимо было высказаться. И начало было неожиданным.

Я не могу сказать, что испытываю любовь к братьям. Мы ведь не росли вместе. Это чувство зарождается или нет, когда люди вместе растут и воспитываются. Особенно с детских лет. Но я к ним далеко не равнодушна. Мне не всё равно, что с ними происходит. Меня трогает, как течёт их жизнь. Я часто думаю о них, о их женах и детях. Как ты помнишь раньше часто помогала Аэлите.

Очень сопереживаю события их жизни и при необходимости всегда готова помочь им. Я никогда не забуду помощи Максима в критический для меня момент, когда он взял на себя не малый банковский кредит. Чтобы выручить меня. Никогда не забуду.
Но это наверное другие чувства. Благодарности. Уважения. Но когда при мне говорят “люблю”, то внутренне морщусь. Не верю.

К Люсе у меня были разные стадии отношений. Когда была маленькой очень её любила. Помнишь мои письма в Монголию. В последние школьные годы и позже мне казалось, что вы не ровня друг другу. Я очень удивлялась этому. Перед смертью мамы, когда она вдруг «подружилась» с Люсей, нередко слышала её слова.
Таня, никогда не обижайся на Люсю. Никогда её не зли и не делай ей зла.  Она может словом и взглядом причинить тебе вред. Она в силах это сделать. Будь с ней всегда в хороших отношениях. Очень старайся...

Мама никогда не любила её, но почему-то очень боялась. Потом мы с ней стали очень редко видиться. Я попросту забыла о ней. Никак не относилась.
Когда стала взрослой (примерно с 30 лет) почувствовала к ней глубокое уважение. К её труду! Она мне представлялась огромной глыбой труда и терпения в одном единственном направлении – создании семьи, воспитанию детей. Других проблем у неё кажется никогда не было. В этом вся её жизнь.

Дикая работяга, которая трясётся над  детьми и внуками. Их выращиванием, воспитанием. Это и есть её счастье. Она этим живёт и потому ей никогда не бывает скучно. Я не могу завидовать ей. Мы слишком разные. Во всём! Но повторяю тебе, никогда не встречала столь целеустремлённой женщины. Не по сознанию, что мол так нужно. А по душевной необходимости. Востребованности. Я не завидую ей. Лишь поражаюсь.

В Америке я сблизилась и с тобой. Буквально вновь сроднилась. Как ни странно этому помогла смерть мамы. Когда её не стало я сразу переехала к Войтеку, чтобы быть ближе к тебе. Весь мир тогда для меня поменялся.
Я вдруг вспомнила мои ранние годы, мою любовь и тоску по тебе. Когда умерла мама у меня появилось ощущение, что я могу и тебя потерять. И тогда останусь совсем одна. Абсолютно одна! Ты же знаешь как я не терплю одиночество. Но когда ты и Люся рядом, в одном городе, в получасе езды, то даже в летнем отсутствии Сёмы я не чувствую себя одинокой.

В сознании бьётся мысль, что вы рядом. Я боюсь тебе говорить что-то более интимное, но наверное это ... любовь. Я стала постоянно осязать к тебе особую близость. Мы связаны нитями и когда ты или я тянем их, то другая сторона моментально это ощущает. Это ощущение только с тобой. Разница между мной сегодняшней и вчерашней в том, что сегодня я уже не жду принцев. Не ожидаю и каких-то особых высоких достижений в работе и тем более на интеллектуальном фронте.

Тут Таня задумалась крепко. Её пальцы интенсивнее крутили и крутили пряди волос.
Нет! Всё проще. Мои цели сегодня конкретны. Семья, ставшая уже не малой и волею судьбы взваленной только и только на мои плечи. Необходимо её кормить – сегодня и завтра и видимо ещё долго, долго. Вот и всё, батяня! Как говорит твой старший сын.
Мне надо было родится мужчиной. Но вот случилось же так. Ошиблись ангелы. Ошиблись. Нет большой творческой мечты. Есть чёткая и трудная бытовая программа – достижение материальной независимости и по возможности немного  личного счастья.

Недавно получила лицензию высшей категории. Создала свою компанию по оценке и продаже недвижимости. Занята подбором команды. Взорвалась как вулкан. Всё остальное стало второстепенным – друзья, застолья, украшения, быт. Купила дачу в курортном городке неподалеку от Yosemite National Park. Заставила Войтека коренным образом перестроить её, украсить и теперь по субботним и воскресным дням блаженствуем на берегу горного озера. Когда с финансами станет особо туго, думаю её перепродать. Денег в обрез и потому приходится крутится как белка в колесе.

А когда появляются “свободные” деньги, то не коплю на чёрный день. Бездумно трачу. Вот в конце 2004 года позволила себе большую поездку по Европам (Франция, Англия, Австрия и ...Россия). Рождество встретила в Париже, Новый Год в Лондоне, а перед этим была в Москве. Просто так! Поглазеть и себя показать. Хотелось пройтись по родным местам, где когда-то маленькой девочкой писала папе в Монголию такие сокровенные письма. Хотелось прокатится по европам с мужем...

Но не получилось Поехала одна. В ужасном настроении. Опять проявилась жадность Войтека. До отвращения жадный человек. В нём сидит какой-то панический страх перед нищетой. За месяц до поездки  он начал считать расходы. И ужаснулся. Потерял покой и сон, хотя половину расходов я брала на себя. Мытарился бедный, страдал, подыскивал причины для отказа и буквально за 5 дней до отъезда объявил, что не поедет со мной. И вообще подаётся в родную Польшу, к «страдающей» по брату сестре.
Жуткий скандал потряс наш маленький домик. Так мы и улетели. Порознь. Потом, ты помнишь, вроде-бы помирились. После моего приезда. Что делать! Но с той поры я поняла, что он не надёжный человек. Чужой!

Да, примирение состоялось. По инерции Войтек с жаром и пылом ещё трудился на семью. Всю весну 2005 года усердно работал на берегах горного озера, перестраивая дачу. Стук молотка, визг пилы и матерные выражения оглашали тишину райского местечка. Закончил работу и … потребовал продажи дачи или возмещение понесённых им расходов по строительству.
Ведь я потратил почти три месяца, но ничего не заработал - говорил этот человечек мне, своей ...жене.

Страшная логика. И я выгнала его. Я даже запомнила дату. 28 июня 2005 года. Помню те свои мысли. Вот вновь сижу одна и думаю. Забот много, трудов жуть, всё необходимо разложить в очередной раз и продумать. И опять не на кого опереться, не с кем даже посоветоваться, некому поплакаться, некого обнять и прижавшись отключится на мгновение от всех тревог, не от кого набраться уверенности, сил. Всегда одна. Окружающие мужики, кроме Вени, были всегда пусты и безразличны к моим мечтам и делам. Зачем всё это? К чему я стремлюсь? Почему такая судьба?

И как всегда беда не приходит одна. Максим вновь оказался в нарколечебнице. Оказывается он уже много месяцев принимал сильный наркотик, поддавшись новому пристрастию от взрослого коллеги по работе. Он и раньше баловался марихуаной и слабыми наркотиками, но думалось как-то справится с болезнью. Особенно с рождением сына и возникновением семьи, забот и работы. Казалось всё, покончено с этим.
Но слабый духом сын сник перед новым притязанием дьявола. Дозы всё увеличивались и увеличивались. Наконец, наступил кризис. Его выгнали с работы. Прогнала жена. Он пришел ко мне.

Теперь по утрам я вожу его клинику, консультируюсь с врачами, а Сёма после учёбы забирает домой. Врачи говорят, что только чудо может вызволить его из беды. Сёмка вновь оказался на высоте. Милый мой! Без рассуждений и помыкания занимается с братом. В него я уверен – он сильный. Прошло два месяца и опять мне показалось, что Максим выкрутится из беды. Мишель нашла где-то  человека, который помог ему, после курса лечения, устроиться  на работу.

 Его приняли в профсоюз строителей, стали обучать хорошей профессии (кровельщик) и мы вздохнули с облегчением. Но не тут-то было.
В канун Нового года (2006-го) его забрала полиция. В кармане нашли наркотик, за вождение без прав направили в суд, выгнали с работы. Окончательно уходит Мишель. Теперь он лежит у меня на диване,  ковыряет в носу, потихоньку ворует деньги то у меня, то у брата. И вновь покупает наркотики, всё более и более сильные. И ничего, ничего не делает. Нам страшно. Мы не знаем что делать, боимся думать о его будущем.

 Болит душа. Какая-то безысходность. Но надо жить. Надо! Эти постоянно крутящиеся отчаянные мысли привели к появлению в моей жизни нового человека. Новой казалось опоры.
Это произошло где-то в октябре, а в конце года мы стали близкими людьми. Душой близкими. Мы можем разговаривать часами. Мне с ним страшно интересно, потому что у него близкая судьба. Представляешь. От него ушла жена, оставив с двумя маленькими детьми. Сына вырастил и он сейчас в университете. Со старшей дочерью не повезло, сломалась, ушла в бомжи, в наркотики.

Он простой инженер. Стал менеджером в крупной государственной компании. Много работает, дрожит над сыном, раз в месяц где-то находит дочь и снабжает деньгами. Знаешь, он очень религиозный человек и теперь по субботам мы ходим в синагогу и каждую пятницу устраиваем шабат. Снова стала готовить. Но главное разговоры, слова. Я так по ним соскучилась. Вскоре я переехала Виктору.

Снова восторженность - подумал я. Конечно, от ожидания счастья. И ещё от усталости, наступающей когда долго ждёшь. И теперь уже не принца, а простого бабьего счастья. Молчание затягивалось. Но уж очень хотелось ей высказаться до конца. Впервые. Близкому человеку. Отцу, который должен понять и принять всё сказанное.

Быстро пробежали три года. И ты наверное почувствовал как постепенно увядает моя новая восторженность. Уж очень уставшим, побитым жизнью, оказался мой новый избранник. Этого я не увидела вначале. Но уже через год поняла. Ничего ему не хочется в жизни. Ни к чему не стремится. Кажется в нём уже мало жизни. Больше депрессии. Какого-то страха. Гложет его лишь одна мысль. Ещё немного поработать, скопить деньжат и уехать в Израиль. Там спокойно доживать, возясь в садике и ни с кем не общаясь. Все эти годы я жду чтобы и меня пригласил и сказал в какой роли он меня видит в садике. И боюсь приглашения. Мне ведь всего 47 лет. Что я там с полупришибленным другом буду делать. Тем более зная хорошо быт и нравы тамошних обитателей.

К тому же он совершенно не интересуется моими материальными делами. Он живёт на свои, а я на свои деньги. Куда-то поехать отдохнуть - об этом и речи нет. Никогда не спросит - как у меня дела, нужна-ли помощь. Живём как два независимых сексуальных партнёра. Нет, он не жадный. Водит по ресторанам и покупает продукты. Всё за его счёт. Но я не вижу перспективы, а он молчит.

Сейчас ещё труднее стало зарабатывать. Дома не продаются и не покупаются. Мне очень тяжело. А тут ещё Максим. С ним становится всё хуже и хуже. С трудом пристроила его в крупную американскую организацию New Bridge Foundation с полным пансионом и лечением. Туда было трудно попасть, но я сумела. Посетителей пускают лишь раз в месяц и психологи беседуют с родителями на темы как вести себя с больными детьми.

А внешне ведь красивый здоровый битюг всё с тем же то виноватым и жалостливым, то наглым взором чёрных лукавых глаз.
Когда наступает день посещения Максима у меня с утра портится настроение. Видимо воспоминания переполняют. Ожесточают. Если-бы ещё Виктор был тем принцем. Ну хотя-бы в какой-то степени грел душу. Но чаще нет. Чаще недомолвки. Непонимание и чёрствость.

Вот пожалуй и всё, папочка. Вся душа нараспашку. Ничего не утаила. Согласна, что жизнь мы делаем сами. Согласна. Многое напортила в своей биографии. Но ведь в своей. Ну ещё наверное в жизни некоторых близких мужчин. Подлости, коварства в отношениях никогда не допускала. Так неужели настолько нетерпима и плоха, что Люся отвернулась.

Вдруг и неожиданно. Почему? Ведь не делала ничего плохого ни ей ни её детям. Ни словами, ни тем более делами. Ну было одно время показное высокомерие. Равнодушие. Давно это прошло. Ведь за это не убивают. Не сталкивают в пропасть. А мне так нужна её поддержка. Так нужны звонки Максима...
Она замолчала. Молчал и я, подавленный эмоциональностью последних фраз.

Я не знал, что сказать в ответ. Углубляться в разборки - последнее дело. Тем более в отношениях меж двух взрослых умудрённых женщин. Тем более очень дорогих мне женщин. Я лишь выдавил улыбку и заговорил о другом. О своих литературных делах и мечтах. Но быстро увидел, что дочь это не интересует. И замолчал.

Благодаря раздору между Люсей и Таней, мои встречи с дочерью как-то упорядочились. Они вышли за пределы моего дома и перенеслись на площади Сан Франциско и окружающих маленьких городов. Я приезжаю и мы вдвоём гуляем по набережным, улицам, площадям. Обедаем в маленьких ресторанчиках. За нами плетётся стареющая Даша, подметая мостовые огромными ушами. Слушает наши громкие, оживлённые раговоры. Она довольна. Повизгивает, ложится на спину, катается и громко урчит.

Для меня, наверное и для неё, эти встречи как избавление от высокого внутреннего давления. Мы болтаем обо всём на свете. Я рассказываю о своих творческих планах, успехах и неудачах, вспоминаю разные истории. Ты с воодушевлением повествуешь  о своей настоящей жизни. Я слышу твои слова и радуюсь им.
Как хорошо-то теперь мне. Я как на исповеди каждые две недели. Всё выкладываю и легче становится. А на прощание ты смеясь приговариваешь -  ...передай за это Люсе большое спасибо.

Мы выкладываемся за два-три часа полностью. Мы довольны, кажется счастливы, благодарим друг друга и расходимся.
Мы хорошо понимаем друг друга. Искренне. И оба благодарны тому мистическому стечению обстоятельств. И ещё нас объединяет Сёмка. Целенаправленная энергия заставляет этого худого стремительного парня и работать ( уже начальник смены в «Sturback»), и быть одним из лучших учеников в техническом колледже. Мечтает стать большим мастером по ремонту авиационных двигателей в малой авиации. Он движется своим путём.

Нередко присоединяется к нам с Таней во время наших встреч.
Бросается в глаза, что передо нами взрослый двадцатилетний мужчина. Нет, внешне он не в мою породу. Да и характером во многом не я. Более в саратовских пошел. При встречах много говорим. И о его будущем и о настоящем. Говорим шумно, размахивая руками, убеждая и смеясь. От души. А рядом шагает его мама и моя дочь. Идёт сбоку, постоянно смотрит на нас, щурится в улыбке от солнца и переполняющих душу чувств.

Мне приятно наблюдать за внуком и дочерью.
Впервые за долгие годы видеть счастливые глаза, ощущать её гордость. За сына. Лишь где-то там в глубине взгляда иногда ощущаю печаль. Отчаянную, бескрайнюю. Я нередко чувствую её. Слышу в разговорах. Щемит моё сердце, что-то туманное, чёрное и аморфное предчувствуя. Но надо жить, чёрт возьми! И улыбаться!!!


ГЛАВА XI            Геология... Судьба моя!


Молодость студента примечательна ожиданием. Завтрашнего дня, новых встреч, новых людей, необычайных событий. Да просто появления чуда, которое перевернёт всю жизнь. Я засыпал с ожиданием чего-то яркого, счастливого. Плохих снов не было. Наверное с того времени появилась привычка петь по утрам в ванной.
Да и время было примечательным. Этакая всеобщая российская весна. Оттепель, как тонко прозвал эту короткую эпоху мудрый И.Эренбург.

Как теперь понимаю тогда возрождалось доверие среди людей, доброта взаимоотношений. Пропадал страх, заполонявший душу в последние 30-40 лет. Организовывались выставки творчества забытых или запрещённых ранее поэтов, художников, музыкантов. Эстрада была переполнена демократичным зубоскальством и неумеренной сатирой. Появились пронзительные киноленты  о реальностях войны. Магазины сверкали  дешёвыми и ужасно вкусными продуктами. Правда, как позже выяснилось, только в Москве и Петербурге. Деревня, как и прежде, вымирала от голода. Но в столицах ожидание проявлялось  особенным образом и уж, конечно, студенчество, остро прочувствовав сей момент, жило ненасытной мечтой о  свободном и ярком будущем.

Нет! Я не хочу сказать, что был на острие этого момента или как-то прямо воздействовал на развитие доброты. Но то что непосредственно вращался в гуще  «весенних» событий это точно. Помню бесконечные разглагольствования при обсуждении самых различных проблем – от геологических (теории дрейфа материков Вегенера) и  социальных (жизнь рабочих на Западе или жизнь в российской деревне) до музыкальных (где достать пластинки с только входящими в моду буги-вуги и рок-н-роллом, проблемы советского джаза и т.д.).

 Все вопросы решались в тесных комнатёнках общежитий за столом уставленным бутылками водки, кусками толсто нарезанной варёной колбасы, сельди, лука и другими сезонно появляющимися овощами, живописно разложенными на газете «Правда» или листах бумаги с лекциями по сопромату.

Дышать было нечем от табачного дыма. Особливо зимой, когда напрочь затыкали окна. Дым от двадцати двухкопеечного Беломора и семи копеечного Дуката стоял непроницаемым столбом. Проблемы обсуждались шумно, энергично, с неожиданными остроумными доказательствами. Ораторы не слушали друг друга. Аудитория была не нужна. Главное высказаться, перекричать, удивить и насладится эффектом. А уж если в компании сидели девчонки, то крики и шумы достигали наивысшего накала.

Все мы тогда были безумно счастливы и беспредельно беззаботны. И ещё одна черта, скорее общая чёрточка для всех нас, студентов геологического факультета. Не упомню, чтобы взросли в нашей среде ярые диссиденты, даже плохонькие. Не выросло и стукачей... А ведь в разгаре криков иногда такие произносились слова, такие приводились факты, особенно после полевых работ где-нибудь на Полярном Урале, Восточной Сибири, Магаданском крае, где мы воочию убеждались в истинах советского строя.  Но все спокойно окончили институт и далее прошагали жизнь вдалеке от политики, не марая себя связью с ней. Хотя многие по чисто карьерным соображениям вступали с ней в партийные брачные отношения. Я же и в «браке» не состоял...
 
Трудно сказать о причинах такого безбрачия. Но две назвать могу. Легкомыслие, когда не думаешь о будущем и тесно связанное  с первым ... поэзия геологической службы той поры. Не было тогда (50-60 годы) никакой мало-мальски технической оснащённости геологических партий. Редкий автотранспорт, зато обилие гужевого. Лошади и собаки были любимы нами как братья. Геофизика только зарождалась. Радиосвязи, как правило, не было.  Минералогические, петрографические, палеонтологические и пр. анализы проводились в лабораториях крупных городов. Обушок, компас, карта и ружьё, да крепкие ноги, да выносливая лошадь и верная собака - вот и всё.

И на это болезненное великолепие уходили все мысли и стремления. Потому всерьёз и не воспринималась какая-то там партия, какие-то там заветы Ильича. Хотя то, что это нужно для карьеры никто из нас не сомневался.
Вокруг расстилалась необозримая красота и величие Российской и Сибирской природы. Нечастые деревеньки как кристаллы алмазов впаянные в материнскую породу и венец величия – необозримые леса и населяющие их молчаливые, спокойные, беззаботные, пьяные, нелюбопытные, ленивые люди. Каждую весну я стремился к этому величию. Началась «болезнь» с 1955 года.

Начиная с середины-конца марта наступали первые признаки болезни. В это время происходило формирование экспедиций и отдельных партий. Костяк партий (специалисты) был хорошо и заранее известен. Необходимо было подобрать коллекторов и рабочих. Этих брали со стороны – из институтов (необязательно геологических) и просто с улицы. Надо быть тонким знатоком человеческих душ, чтобы набрать достойный коллектив. Иначе полевые работы превращались в ад и нередко заканчивались трагически.

Где-то в начале мая всё это с шумом, гамом и песнями разъезжалось по необъятным уголкам России. Я был жаден до путешествий, особенно когда районом работ служили регионы Сибири, Урала и Ср. Азии.
Хочу немножко рассказать тебе о той жизни. Постарайся прочувствовать, проникнуться запахом этой незабвенной поры.

Началось всё после второго курса института, когда большая экспедиция Геологического института АНСССР выехала на Полярный Урал с базой в гор.Лабытнанги.
Туда нас потащил паровоз. Вряд ли ты знаешь что это такое. Стальное, обтекаемое, мощное чудовище серий ФД (Феликс Дзержинский) или ИС (Иосиф Сталин), извергающее клубы дыма и пара. Чудовище стремительно неслось мимо городов и деревенек северо-западной Руси.

 Где-то за Коношей, ещё более за Котласом и Ухтой, городки и деревеньки сменились глухой тайгой редеющей к северу. Наконец потянулись редкие тёмные осколки  лесов среди сплошных болот. На пятые сутки высветился городок, мимо которого проносился к близкому полузамёрзшему океану поток пресной холодной воды, именуемой рекой Обью.

Всё вобрало в себя это слово, ставшее понятием. Оно насыщенно русской историей - от просмоленных лодок с рыбой и пушниной новгородских ушкуйников до солёных слёз и потоков крови заключённых многочисленных сталинских лагерей, понастроенных по берегам и притокам.

Первое что поразило – суровая простота края. Такого неба нигде не увидишь. Оно лежит прямо на голове плотными белесоватыми шапками-облаками. Непривычны частые порывы шквального ветра, многодневные холодные дожди, всепроникающая тишина огромных безлюдных пространств, проглядывающее короткими яркими негреющими залпами лучей солнце, но оттого контрастнее возбуждающее Природу. Яростно и мгновенно.  Кое где виднеются дымки. Изредка прорываются звуки сирен. Слышится лай собак. В постоянных сумерках мелькают тени людей. Даже иногда слышится детский смех.

Но руководителя нашей экспедиции акад.Сирина больше волновало происхождение массивов гранита и сиенита, слагающих невдалеке (порядка 300 км.) невысокие горы Пай Хой. Крайне важная проблема для России тех лет. Помнится, что никак не мог проникнуться важностью этой проблемы.

Иное дело город, река, люди, которых разглядел в сумерках и которыми, как ни странно, в значительном  большинстве оказались молодые женщины. Все они были одеты почему-то одинаково – ватники, ватные брюки и кирзовые сапоги разной степени свежести. Путём методичного опроса относительно их угнетающего количества и однообразия одежды выяснилось интересное  событие, случившееся здесь 5 лет назад.

В районе Лабытнанги - Салехарда планировалось построить гигантскую ГЭС, перегородив реку мощной плотиной. Партии потребовалось ярко осветить бескрайние  и безлюдные просторы тундры от Воркуты и до Норильска. Тогда про нефть и газ этих краёв было мало кому известно. При этом, конечно, половина земель Ямало-Ненецкого и Ханты-Мансийского округов с немыслимыми, как потом выяснилось, запасами нефти и газа, навечно уходило под воды.

Но кого это интересовало. Уже не говоря, что такого количества электроэнергии просто не куда было девать. Я уж молчу о ненецком и мансийском народце, этакой чепухе, который безусловно пропал бы, когда исчезли бы под водой пастбища ягеля, единственного корма для оленей, в свою очередь единственного животного питающего, одевающего и двигающего этих людей.

Строительство бурно началось, а рабочих мужеского пола не нашли в нужном количестве. Война, будь она трижды проклята, повыбила мужичков. Да не простых, а самых цветущих, сильных. Правда, кругом лагеря набитые людишками, худыми и жалкими, мрущими как мухи. Ну, какая от них польза. Только вот лес рубить. Так думало высокое партийное начальство.
И придумало! Нет мужиков - сгоним баб со всей Расеи. Сразу убъём двух зайцев. И работники они почище заключённых и детишек заодно народят побольше. От многочисленной охраны лагерей.

Решили вожди. И пригнали! Железной дороги к Салехарду тогда не было. Самолёты не летали. Были большущие баржи, куда загоняли баб тысячами и в жутких антисанитарных условиях сплавляли вниз по Оби. Сколько померло – никто не знает! А потом вождь народов подох. Всё рухнуло, в том числе и строительство ГЭС на Оби. Про баб забыли. Пущай сами выбираются. А на чём?  Да не на чём. Как хотят. Взвыли русские бабы. Сотнями бродили по городу и близлежащим деревенькам. Даже собаки попрятались. Боялись! А уж про местных пропитых мужичков и говорить нечего. Все разбежались по укромным местам, коих много в дельте Оби.

Вот такая была обстановка к появлению московской экспедиции, которую, повторяю, крайне интересовали граниты и сиениты поблизости от Салехарда. Наш посёлок в Лабытнанги стоял на холме. Было кажется 20 или 25 новеньких свежеокрашенных  финских домиков, окруженных высоким глухим забором, чтобы ни один местный человек не прознал о великих тайнах работы экспедиции.

Но уже через неделю-другую после нашего приезда сторожами были замечены тени людей, по возможности  бесшумно крадущихся от дыр в заборе к домикам. Ночь от ночи количество крадущихся всё увеличивалось, что было доложено высокому начальству. Оное всполошилось. Были срочно проведены следственные эксперименты и приняты контрмеры.

Пасмурным весенним утром вся экспедиция была выстроена на плацу, где гордо реял огромный флаг Родины. С трибуны взволновано выступил академик, который заклеймил страстными словами «преступников». Потом секретарь парторганизации зачитал приказ. Двенадцать человек получили выговор за морально-бытовое разложение. Твой дед тоже, так как был всегда легкомысленный, жалостливый и любопытный. Там же на плацу акад.Сирин, опасаясь за чистоту рядов, предписал всем партиям срочно выехать на места. Через неделю «потянулись караваны в разны страны...».

Маршрут моей партии шел на север, к океану. Вечно мокрой тундрой. Были сооружены большущие сани, арендован мощный тягач, получены вещички, оборудование и продукты. Партии было придано шесть весёлых лошадок. Всё это было погружено на железнодорожную платформу. Паровоз потянул нас до ст. 106 км. Ходили в ту пору только пробные грузовые составы. Ветка была только-только проложена.

Загромыхали колёса, задымили и мы, сидя на санях. Ехать было недалече. Мне, 18летнему парню, было доверено громоздкое хозяйство – продукты, вещи, полевые лаборатории, реактивы (спирт), посуда и пр.пр.пр. То ли в отделе кадров учуяли моё еврейское нутро, то ли по безразличию. Не знаю! Но получая в Лабытнангах вещи и оборудование на сотни тысяч рублей почувствовал я впервые ответственность и страх. Правда материально ответственным не был. Это лежало на плечах начальника партии. Но всё равно. Помню как это всколыхнуло сознание, дало прочувствовать себя взрослым мужчиной.

Как раз перед выездом мне была оказана ещё одна великая «честь» - пригнать с близлежащей конефермы (около 15 км.) табун лошадей в 30 голов для нужд экспедиции. Лошадей  я видел до той поры лишь в кино и в походах по Подмосковным деревням. Мне придали трёх бывалых работяг и во главе отряда я тронулся на исполнение высокой миссии. Ферма стояла на берегу крупного притока Оби. Пригнанные с поля лошади мирно щипали травку, не подозревая что отныне  они приданы геологии для выполнения архиважной государственной задачи. И уж тем более об этом не подозревал высокий красавец жеребец, которому выпала большая честь. Нести на плечах своих  высокое лицо. Меня, значит, как начальника.

Формальности были быстро окончены и мои работяги, лукаво ухмыляясь, подвели мне жеребца.
Давай начальничек, погнали, до вечера надо успеть, а то каша остынет... Ничего такого не замечая, кроме высоты холки моего Пегаса, я подошел и смело вдев ногу в стремя, попытался взлететь в седло. Жеребец стремительно повернул голову, покосился, понял кто перед ним, видимо в сердцах презрительно сплюнул и стал пританцовывать.

Так он протанцевал со мной минуту, вызвав дружное ржание окружающих. Я же, боясь попасть в зону ударов задних ног жеребца, как клоун носился сбоку, держась за поводья уздечки и седло. Наконец, наржавшись вволю над начальничком, работяги поймали коня, с трудом вырвали из моих окаменевших рук поводья и стиснув жеребца крепко с обеих сторон предложили мне вновь оседлать Пегаса.

Я был ловким парнем и потому с первого раза сумел вскочить на круп лошади. Мне быстро передали короткие поводья и столь же быстро отскочили в стороны. Я не успел даже подумать о последствиях, как благородный Пегас задохнулся от ярости. Он повернул голову, посмотрев налитым от злости глазом. Секунду молча всматривался в жертву, а потом...галопом рванулся к реке, до которой было где-то 80-100 метров.

Я струхнул ужасно, так как плаваю плохо, тем более по соседству с обезумевшим жеребцом. Но вида не подал и упёршись что есть силы ногой в морду лошадиного лица, резко потянул поводья вправо. Пегас задумался и остановился. Прямо у кромки воды. Испугались и работяги, потому как сразу подбежали и бережно сняли предводителя на землю.

Вволю отсмеявшись, мне дали спокойную, красивую, рыжую кобылу, пятилетнюю Волну. Так её называли. Буквально сразу между нами возникла любовь и длилась непрерывно всё долгое полевое лето. Она как мать носила меня на широкой спине. Но в тот день и она не подозревала, что её любимый впервые восседает на лошади и потому радостным галопом помчалась за табуном. Она искренне не понимала, что это за мешок болтается у неё на спине. Когда мы прискакали в лагерь, я не смог слезть. Работяги стащили и под руки донесли до кровати. Какие же мучения  перенёс в последующие 5-7 дней.

А через неделю состоялось то самое собрание на плацу и когда секретарь парторганизации торжественно и с горечью выкрикнул «...Рохлин», то из строя с трудом вышел молодой человек, с сильно раскоряченными ногами и с перекошенным от боли лицом. Это вызвало такой истерический смех, имея ввиду причину выговора, что даже грозный секретарь целомудренной партии ржал до коликов.

А женщины наверное зауважали, потому как вечером за ужином в столовой повариха выделила мне двойную порцию каши и мяса.
Всё это я в десятый раз переживал полулёжа в санях и наблюдая медленно плывущие мимо картинки майской тундры.
Настроение помнится было скверное.

Нас ехало семь человек. Начальница Мария Григорьевна Удовкина, пятеро рабочих и я. Моя первая начальница была, как ты сразу поняла, женщиной. Она была мудрой и некрасивой. Высокая и поджарая, молчаливая и бесцветная личность вечно углублённая в свои книжки и совершенно не интересующаяся яркой личностью единственного, помимо неё, интеллигента в партии. Вот и в тот день она сидела в кабине тягача и чего то рисовала. В углу на санях сидели работяги, дымили вкусной махрой и травили байки.

Я ещё тогда не курил, но запах деревенской махры был очень вкусным и притягательным. До меня доносился приглушенный смех. Совершенное одиночество окружало меня. С работягами было отчего-то неловко, да и они пока тяготились мною, не понимая моей роли в партии.
Как-то будет там в палатках, думалось мне и вдруг ужасно захотелось домой, к маме. Ну зачем тебе всё это? Зачем? Романтики захотелось хлебнуть! А ведь все сокурсники поехали на практику в Крым, в Бахчисарай. Как там сейчас весело! Море!

Поезд продолжал тяжело тащится. Потом замедлил ход и надрывно дыша встал. Раздался пронзительный гудок и мощные пары дыма окутали паровоз. Наша остановка. Начали выгружаться. Помощник машиниста торопил, кричал – Давай быстрее, быстрее. Однопутка. Скоро подойдёт встречный... Но мы и без того работали быстро и сноровко и за какие-то 30-40 минут возле полотна выросла гора мешков, ящиков и бочек. Паровоз дёрнул один раз, другой и платформы, яростно заскрипев, медленно поползли. Было где-то пополудни и мы сели перекусить. Мария Григорьевна отошла в сторону и как обычно углубилась в свои дела.

Прошло полчаса и она крикнула мне – Леонид! Принесите мне, пожалуйста, топографические карты из ящика. Это был специальный ящик с секретными материалами, то бишь среднемасштабными картами в ту страдательную пору тщательно засекреченными. Удивился её просьбе, так как хорошо помнил что ящик всегда находился у начальницы. Об чём сразу же ей и доложил. Помню лицо МГ в тот момент. Поначалу злое, потом недоумевающее и, наконец, растерянное. Белое. Я не понимал в ту пору ужаса случившегося.

Потеря секретных материалов в СССР каралась жестоко. Провинившемуся человеку отныне не разрешалось пользоваться фондами, картами и пр. Он попросту не мог работать по специальности.
Мария Григорьевна встала, подошла ко мне вплотную и тихо произнесла. Дружочек! Выручай! Бери лошадей, рабочего, палатку и скачите в Лабытнанги. Видимо оставила ящик в кабинете диспетчера по вокзалу, когда грузились или в моей комнате на базе. Выручай!

Мне мгновенно передалось её волнение, к тому же героика ответственного задания, сотня вёрст по тундре, поздравления, возвращение честного имени, запачканного выговором и т.д. и т.п.
Но всё произошло иначе. В этот момент моего уха коснулся звук приближающего поезда. Того самого встречного. Через минуту показался и он, плавно катящийся под небольшой уклон к нам. И в ту же секунду пришло решение. Они, вот такие мгновенно-бездумные, будут отныне частенько сопровождать меня, чаще принося нежелательные последствия.

Короче. Рванулся  к полотну железной дороги и стал неистово размахивать какой-то яркой тряпкой и что-то кричать несуразное. Я видел как из кабины высунулась лицо, потом другое, они стали махать руками. Мол уходи со шпал, произнося соответствующие моменту выражения. Но это не образумило меня, а лишь усилило  активность. Сбоку что-то орали мои работяги, не понимая сути происходящего.

Наконец, послышался страшный скрежет и визг тормозов. Поезд останавливался. По ступенькам паровоза быстро спускался машинист с большим гаечным ключом в руках. В глазах сверкало остервенение, на губах пузырился трёхэтажный мат. Подбежала Мария Григорьевна. Нервничая, со слезами на глазах, она стала просить машиниста подбросить сотрудника в город, так как на станции потерялись архиважные государственные документы.

Вид интеллигентной женщины в форменной одежде (геологи носили тогда форменную одежду со шпалами) видимо подействовал отрезвляюще и после короткой беседы меня «приняли» в тендер паровоза, в котором я благополучно добрался до Лабытнанги.
Я был безмерно горд и с той поры чувствовал к своей особе теплоту МГ и уважение работяг.

Описывать подробно мою первую одиссею не буду, хотя событий комических и трагических было хоть отбавляй. Вот несколько. Первая ночь в спальном мешке. По ночам сильно вращаюсь и потому проснувшись, не найдя отверстия в мешке, очумел от темноты и спёртости воздуха, испугался и дико заорал, разбудив всю партию. Разговоры у костра, когда  наслушавшись страстей про то как бегущие из лагерей заключённые по дороге вырезают случайно встреченное население, ранним туманным утром поднял партию криком, что мол вижу приближающихся людей. Все залегли в оборону, вооружившись единственным ружьём, кухонными ножами и впрямь заметив в сильном тумане очертания приближающихся голов и какое-то позвякивание. Долго лежали и... увидели наш табун лошадей, выходящий из тумана. В результате чуть не побили.

Безумные рыбалки, когда две пары лошадей тащили сети по противоположным берегам узкого длинного озера, заполненного рыбой. Или Обской протоки. Такого обилия и такой рыбы никогда и нигде больше не видел. Огромные осётры, нельма, муксун, чир, сиг, пелядь, судак, налим и др. Нежные, жирные, сытные. Вспоминаю, что большой кружки ухи, сваренной из голов и печени осетров, хватало быть заряженным энергией на весь день. А какие балыки, икра... Господи! Девочка моя. Ты, да и все вы никогда уж не узнаете вкус этих рыб. Почти всё уничтожено.

Но был и трагичный случай. Как-то двое работяг, взятых из лагеря, предложили притвориться больным, а они мол сходят в маршрут с начальницей.
Ты, паря, полежи. А мы чуток позабавимся. А то застоялись.   
Я похолодел от страха. Слава Богу, что разговор состоялся за неделю до возвращения. Тут же сообщил начальнице. Она оказалась молодцом.
Перебирайся ко мне в палатку с ружьём. Неделю прокантуемся, а там на базу. Они испугаются нового срока.
Так и вышло.  Но неделю жили, как на вулкане.

Вернулись в Лабытнанги с первым снегом, в октябре. Тогда впервые  понял, что означает слово «возвращение». Невозможно передать словами радость, подчёркиваю городского человека, когда вдруг на горизонте появляются признаки цивилизации – железная дорога, посёлки, обыкновенные люди, собаки, куры, свиньи и даже магазины, где продаётся колбаса и свежий хлеб.

Надо было спешить в Москву. Занятия в институте давно уж начались. В сердце кипели страсти по друзьям и подружкам, которым надо было всё рассказать, вылить накопившееся.
Под стук колёс мечтал об этом восемнадцатилетний худой паренёк в новенькой телогрейке и зелёных штанах, стоя в грязном холодном тамбуре, пыхтя самокруткой, оглядывая  проносящийся чёрно-белый пейзаж.

А вот и Ярославский вокзал. Суетятся, копошатся сотни людей, спешат носильщики в грязно-белых фартуках, важно вышагивает милиционер, затянутый ремнями портупеи. Никто меня не встречает. Зачем! Я же взрослый мужчина. Я и стал таковым, когда вышел на перрон с рюкзаком на плечах, с сумкой полной вяленой рыбы отцу и маме, в телогрейке и кирзовых сапогах. Закурил беломорину и зашагал домой. Ну, как в кино!

После третьего курса в экспедиции не отпускали. Необходимо было пройти специализированную практику на конкретном нефтяном месторождении. Я выбрал Дагестан и вскорости очутился в древней Махачкале, на берегу Каспийского моря. Нас было четверо студентов-практикантов. Вадик Хромов, Нина, Роза Абуева и я. Роза была из местных и потому наша полевая жизнь на первых порах текла, как сладкий колобок в одноименной сказке. Мы не торопились к работам и наслаждались гостеприимством родителей и многочисленных родственников Розы. Разнежились, расслабились, растолстели на шашлыках, хачапури, хинкали и естественно потянуло на любовь. А она тут как тут!

Рассказала нам Роза, что живёт неподалеку её дальняя родственица студентка заочного юридического факультета в Махачкале, испытавшая  муки мусульманских обычаев. Выдали её замуж в 12 лет. Стала она третьей женой одного богатого лезгинца, занимавшего важный пост и естественно члена КПСС. Прожила она так три-четыре года и не принесла мужу детей, чем вызвала недовольство семьи, а затем и открытое издевательство. Долго терпела девочка. Будучи от природы разумной полюбила тайком читать в кабинете мужа разные книжки.  Долго ли сказка сказывается, только однажды сбежала она. Да не куда нибудь, а поездом  аж в Москву. Напрямки в Президиум Верховного Совета СССР.

Там её успокоили, заверили, обнадёжили, видимо позвонили на место и погрозили пальчиком. Вернулась Асенька (так её звали) на родину героиней, даже в газете прописали. Развели их и поселилась она у родственников. Родители жили высоко в горах. Пошла работать на молокозавод, а потом и в институт подалась.

Взволновала моё свободолюбивое сердце эта история и попросил Розочку познакомить с Асей. Так случилось, что полюбил незамедлительно эту черноокую горскую женщину в обрамлении длинных и блестящих смоляных волос. Аж горел! И её потянуло ко мне. Родилась нежность. Да и как ей не родится при очевидной и горячей влюблённости моей в эти огромные, то смеющиеся, то печальные, но постоянно и неисчерпаемо ласковые чёрные глаза.

Мы и не скрывали наши чувства. Ходили по вечерам вместе на берег моря и любовались закатами. Потом я обнимал её и нежно-нежно целовал, а она всегда почему-то плакала. Горько так, навзрыд. Тут понял, что у неё это очень серьёзно, а у меня просто накатило. Понял и испугался. Стал что-то мямлить, что мол ещё студент неоперившейся, что рано думать о серьёзном, что мол приезжай в Москву через годок-другой, там всё и решим. С тем и уехал в маленький городок Ачи-Су, где проходила практика. Нет, конечно, не забыл её стыдливые объятия и распущенную косу.

В городочке жизнь текла настолько мирно и успокоенно, что через три-четыре недели я взвыл. Меня поражало, что инженерный состав нефтеуправления практически ничем не занимает свои мозги. Утром запись данных по скважинам в журнал, обыденная из года в год их обработка и далее высылка в центр, в Махачкалу. И всё! Вся работа! Вечерами рыбалка, домино, водка, болтовня. Господи, думалось мне! Неужели и мне предназначена после окончания института такая убогая жизнь. Да, я сбегу сразу или повешусь. Ведь это немыслимо пустое времяпровождение. А как же карьера, творчество. Вот такие мысли кружились в голове, наряду с воспоминаниями об Асе.

Уговорив главного инженера управления подписать досрочно документы о «блестящем» окончании практики, мы с Вадимом рванули в горы. В голове созрел план. Проект был авантюристичен и наскрозь аморален. Автобусами мы добирались до крупных аулов и через местных библиотечных работников устраивали  лекции  от общества «Знание» (у меня был документ о членстве) на темы международных событий, из истории Москвы, Петербурга, правил поступления в институты и пр. Вадик представлялся фотохудожником  того же общества.

В зависимости от обстоятельств мы или брали деньги за лекции и фотографирование или удовлетворялись глубоким  и долгим застольем. Так медленно мы  добрались до Махачкалы, насыщенные дружелюбием местного населения и необыкновенностью природы застывших в молчании гор. Эти три недели безмятежного счастья запомнились на всю жизнь...   

Здесь вновь встретился с Асей, но уже будучи значительно охладевшим. Очень тянуло домой. Проявив выдержку и трусливо лепечущий что-то мало вразумительное, пригласил её в Москву и тут же забыл о ней, охваченный ожиданием встреч с друзьями, с Москвой.
А она не забыла и следующей весной вдруг появилась в Москве.

Воспоминания мгновенно разбудили в душе чувственность, коей был наделён от природы и мы целую неделю были вместе. Я возил её по Москве, показывал, рассказывал до изнеможения, но... превозмогая ужасное желание, целовать остерегался. Умница горянка! Она всё поняла и легко, без претензий, во всяком случае внешне, распрощалась со мной на Курском вокзале и поезд унёс её из моей жизни.

Наступило лето 1958 года. Важное, решающее время. Во многом определившее судьбу. И в личном плане и в рабочем. Заканчивался четвёртый курс института. Учился я легко, без особого труда получая четвёрки-пятёрки по заинтересовавшим меня предметам и троечки по остальным. Последних было больше. Любил сдавать экзамены, мысленно превращая их в азартную игру. Кто кого? По любимым предметам заливался соловьём, стараясь ошеломить, подавить и пр. Нарываясь на равнодушного преподавателя, быстро остывал и отвечал абы-кабы, лишь бы побыстрее отвязаться.

В студенческих заботах подошла весна. Других забот в то время не было вовсе. В доме на Пятницкой было тихо и сумрачно. Коммунальные феерии уже не интересовали. Ни Люська-проститутка, ни Матильда Марковна, ни субботние загулы Спиридоновых. Ничего уже мною не замечалось, попросту не виделось.

Моё отношение к родителям становилось всё более поверхностным. Как будто перерос их и оборвалась, во всяком случае истончилась, связующая нить. Моё легкомыслие, их скромность и гордость, особенно отца, давно переставшего вести со мной нравоучительные беседы, были тому причиной.

Я ничего этого не замечал. Радовался каждому утру, во всё горло напевая в ванной известные мотивы, восторгаясь весне, снегу, любой улыбке, обилию знаний и впечатлений. Я любовался собой, размашисто шагая по жизни. Не замечал печали в словах и укоров во взглядах единственно любящих меня людей. Им уже нечего было сказать, посоветовать, наставить, порекомендовать. Так мне казалось. Да и не послушался бы я, что они хорошо понимали. Повторяю, особенно папа.

Мечты его так и остались мечтой. Не смог он вырваться из болота обыденности. Хорошо это осознавая, проклиная жизнь, попросту безвольно существуя, накапливались в его больном сердце недовольство и раздражение собой и всеми.
Я не помню с тех времен улыбки, смеха на  лицах мамы и папы. Лишь рождение первой внучки Леночки (1958 год) вызвало бурю восторга. Вот тогда, кажется в последний раз, я видел радостного смеющегося отца. Он безумно любил её.

Моё легкомыслие касалось и отношений с сестрой. Но здесь оно видимо было обоюдным. Она ушла из родного дома и наши контакты почти прекратились. Надолго. Нет, конечно, мы встречались по праздникам и именинам, но не более того. Нас не тянуло друг к другу. Мы не интересовались мыслями и чувствами каждого. А уж её муж попросту не замечал меня, не видел, не воспринимал как личность. Я отвечал тем же. Мама нередко возмущалась. Отец всегда молчал. Лицо его чаще было хмурым или искажалось гримасой боли. Давала себя знать плохо проведённая операция военных лет.

Всё это пролетало мимо, почти не задевая сердечных струн. Повторяю тебе - жил ожиданием счастья, ничего не замечая. В ту весну я устроился в экспедицию от института, где только что закончила работать моя сестричка. От института Физики Земли АН СССР. Дух захватывало от мысли, что вскоре увижу Магаданский край, столь в России печально знаменитый.

В конце мая небольшой самолёт с превеликими трудностями доставил нашу маленькую экспедицию (всего-то 7 человек) в столицу Колымского края.
Разместились на местной геомагнитной станции, расположенной на небольшом перевале. Вниз на юг  виднелся порт и качающиеся трубы кораблей, а вниз на север начинался центральный проспект города уставленный пятиэтажными домами с острыми башенками в стиле а-ля поздний Сталин.

Слева и справа от центрального проспекта, среди моря одноэтажных домиков, проглядывали каменные многоэтажки и даже общественные здания с оштукатуренными колоннами. Проспект вливался в площадь, застроенную типично советской областной архитектурной триадой зданий – обком партии, КГБ и бесформенной коробкой исполкома. За ними высился ... драматический театр.

А еще далее терялись в дымке тысячи бараков и частных домов, внешний вид которых  как две капли воды походил на внешность их обитателей. Нищета, надорванность и грязь. И ещё одна тогдашняя поразительная особенность города – среди уличной грязи обилие свободно гуляющих свиней. Огромных, грязных, задиристых, количество которых в декабре резко убывало. По словам «коренных» жителей.

Нас было семеро. Четверо студентов-практикантов, техник и два руководителя. Начальником был Игорь Александрович Резанов, в ту далёкую пору кандидат аж сразу двух наук – геолого-минералогических и геофизических. Но для меня это было не так важно. Важны были особенности его души, с коими я столкнулся впервые. Как много тогда было  впервые.

Помнишь Жака Паганеля! Наш начальник был точно таким-же внешне и характером. Тощий, высокий, бесхитростный, искренний человек с удивлёнными голубыми глазами и энциклопедическим запасом знаний. Полной противоположностью был его заместитель – Николай Николаевич Зарудный. Совершеннейший ловелас, манерный, утонченный, красивый, пропитанный стихами «серебряного» века и входящих в моду песен бардов. Даже в поле он взял тщательно отутюженный костюм, в котором и щеголял по городу Магадану. Здесь он бывал уже.

Естественно, мы не отрывались от ловеласа. Да и ему нравилось почитание. Он брал нас в походы по культурным и не очень точкам Магадана. Смутно их помню, кроме одной. Квартиры Вадима Козина. Я много слышал о нём в Москве. Когда-то легендарный певец и композитор (30-ые годы), в 1943 году закономерно оказавшийся в ссылке. Выжил, по его словам,  лишь благодаря голосу и репертуару благосклонно принимаемому лагерным начальством и криминальным авторитетом. Сын и внук знаменитых российских цыганок – Анастасии Козиной и Варвары Паниной. Последняя, умершая в 1911 году, сводила с ума старинными романсами и цыганскими напевами знать Петербурга времён последнего царя-батюшки.

Сам он, среднего роста рыжий крепыш в веснушках, с молодости был так влюблён в Веру Холодную, что впоследствии, после её смерти, носил псевдоним Вадим Холодный. Девочка моя! Я специально перечисляю фамилии этих легендарных людей в надежде, что ты ими заинтересуешься.
Это осень русской культуры, последние цветы серебряного века России.
Воистину короткой золотой осени этого многострадального этноса, начавшейся с Семёна Надсона (80-ые годы XIX столетия) и жесточайше порушенного всё теми же большевиками.
Опять увело в сторону. Извини Яся!

Большая трёхкомнатная квартирка Козина. Стены увешанные сплошь старыми фотографиями и картинами. Большой стол с оранжевым абажуром и восседающий в центре хозяин. Уже немолодой, немного обрюзгший, с манерами барина. Ему было тогда кажется 55 лет. Когда пел в кругу друзей и знакомых магия его голоса, мягкого нежнейшего тенора, завораживала и печалила. Я трижды был у него и каждый раз, примостившись где-нибудь в уголочке, наслаждался голосом и рассказами.

Если честно, то больше пожалуй последним. Звучала с его уст сама история.  Тогда-то впервые услышал о Вере Холодной, знаменитой и пожалуй первой русской киноактрисе, подробности её жизни и творчества, воспоминания о бабушке, предметах её увлечений, о Москве нэповской и 30-ых годов...
Страсть как было интересно!

Но вот начались длительные и суровые маршруты. Не буду утомлять байками. Их было так много. Мозги мои жадные и любопытные, как губка вбирали события, картины природы, встречи с её обитателями. Помню прекрасный и жуткий 800-километровый  месячный маршрут с Аликом Наймарком (где-то он, нежная поэтическая душа) от истоков р.Ямы (в горах Колымского хребта) до устья (залив Шелехова). Шли на военной резиновой лодке.

В верховьях реки проходили острые длинные пороги, трижды-четырежды в день перетаскивая на себе весь груз и лодку. Чуть было не погибли, когда по неопытности заночевали на маленьком островке. Ночью внезапно пришла с гор талая вода и в дикой спешке, побросав что попалось на глаза в лодку, ничего не видя, выплыли в неизвестность, а кругом неслись деревья, сучья и каждое из них могло пронзить резинку и тогда конец … ожиданий.

Когда приплыли в устье реки, в крохотный рыбацкий посёлок на берегу океана, зверски голодные и столь же грязные, то не застали людей и еду. Первые поплыли за вторым. В избе стояли только большие бочки, заполненные солёной кетой и красной икрой. С той поры от вида икры и солёной кеты долго-долго тошнило.

Второй маршрут был по р.Колыме с могучим Иваном Дерюжным (где-то и он суровый сибиряк-правдолюбец) на той же лодочке. Шли от Каркадона до Дебина вниз по течению. Слева и справа расстилалась угрюмая, мокрая и скользкая тундра. В промёрзших береговых глинах неслись желтые воды реки. Кругом ни деревца и ни  кустика, чтобы зажечь костёр и обогреться.
А надо ещё успевать описывать геоморфологию берегов, гидрологию реки и притоков и многое другое. С утра и до утра промокший, грязный, полуголодный и всё равно счастливый. И вдруг перед тобой вырастает большой мост и ты понимаешь, что пришло избавление...

И самый чудесный полуторамесячный маршрут от г.Охотска вверх по одноименной реке. Где-то около 300 вёрст на лошадях с проводником, доставившим нас на полуразвалившуюся заимку. Нас было двое – Паганель и я. Я был безмерно горд его выбором. Предстояло закартировать таинственный массив в верховьях реки, который по возрасту возникновения ну никак не укладывался в геолого-тектонические закономерности этого региона.

У заимки не было крыши, оконных рам и потому мы поставили палатку с тентом в углу избы (спальный апартамент), а утро и длинные вечера проводили на гладко выструганном промытом дождями и снегами полу. Этакой своеобразной канадской веранде, обрамлённой тремя полустенами с проёмами пустых окон.

Дом стоял на опушке тайги. По извилистой тропинке, выложенной редкими трухлявыми  поленьями, сбегал по крутому обрывистому берегу к многоголосому ручью. Подниматься было очень трудно, особливо с грузом стиранного белья, что нередко кончалось вторичной постирушкой тряпья и тела в страсть как холодных водах ручья. Но всё окупалось ожиданием чуда всегда возникающего на закате и восходе солнца.

Когда медленно поднимаешься от реки по ступенькам, то постепенно, как в замедленном кино, кадр за кадром возникают картинки панорамы местности. Последовательно и сверху вниз. Поначалу только голубое небо, потом вдруг видишь верхушки как-будто подвешенных в воздухе фигурно-столбчатых останцов ( самые вершины гор), а далее привершинные  склоны сопок с одинокими деревья. Ещё пару ступёнок вверх и перед тобой покрытые рядами зелёно-голубой тайги борта холмов и сопок.

И всё это в такой быстро меняющейся цветовой и звуковой гамме, что буквально балдеешь от внезапной необъяснимой радости, распирающей грудь. Хочется орать,  прыгать, обнимать деревья, кусты и лучи солнца...
Мне ведь было двадцать лет!
Я всё это зримо вижу, вот только стоит руки протянуть...

Там мы прожили более полутора месяцев, ежедневно уходя в маршруты и возвращаясь вечером с тяжелым рюкзаком, в котором размещались мешочки с камнями и коротенькими записочками. Каждый пятый-шестой, а иногда и седьмой день устраивался камеральный период и мой Паганель, нацепив на нос очки, усаживался на веранде и начинал разбирать каменные завалы. Описывать, классифицировать, чертить на карте замысловатые линии, напевая под нос любимые мотивы.

Я помогал ему, но главным образом приводил в порядок наше хозяйство – чистил, мыл, стирал, подметал и...готовил праздничные обеды.
Да, да моя милая Ясенька. Твой дед именно тогда научился готовить незамысловатые блюда. Больше всего любил жарить оладьи, но и варил супы (консервные с добавками свежего мяса и трав). Жарил рыбу, которой всегда было много, изредка мясо птиц, реже кабана или оленя. Охотники мы были плохие, да и жалко было.

А вечерами беседы. Паганель был умным неистощимым собеседником. С ним никогда не было скучно. Он сам умел рассказывать и вызывать на откровенные слова. Он очень много знал и именно ему я обязан первоначальным  знанием политической истории России (современной) и утверждением в душе базовых принципов сосуществования между людьми мыслящими. Очень, не очень и совсем не.

Закончился и этот “праздник”. В условленный день пришел к нам проводник с лошадьми и мы тронулись в обратную дорогу. Тяжело нагруженные лошади медленно брели по тропе, а слева и справа, то обгоняя, то отставая, скакал на прутике Леонид Рохлин. Рвалось его сердце домой к маме, друзьям, Москве. И вот последний таёжный привал. До Охотска где-то 20 вёрст. Проводник привёл наш караван к становищу рубщиков известняка для строительства домов. Бригада, где-то в 15-20 человек, в трёх шатровых палатках и две поварихи разместилась у подножья белой сопки.

Мы прибыли в торжественный день. Бригадир поехал за зарплатой. Люди помылись, приоделись, с кухни доносились раздирающие запахи жареного мяса и рыбы. Все были  благорасположены друг к другу. Улыбались, шутили, а когда прибыли вдруг мы, то встретили как артистов. Из самой Москвы!!! Усадили, напоили чаем, пригласили на ужин и очень просили моего Паганеля что-нибудь рассказать. Он долго с удовольствием говорил.

Потом приехал молодой бригадир. Привёз зарплату и... два ведра спирта.
Начался ужин. Наш проводник что-то незаметно сказал Паганелю и тот через 10-15 минут оторвал меня от еды, которую я с привычной жадностью поглощал и потребовал, чтобы я шел за ним. Недоумевая, я последовал. Мы  прошли где-то метров 100. Дело было к вечеру, солнце садилось. Принялись ставить палатку. Я ворчал, негодую по поводу столь резкого прекращения веселья, а Паганель, забираясь в мешок, строго настрого запретил мне подходить к лагерю. Лишь молча наблюдать за возможными событиями. Оные последовали незамедлительно.

Трудно описать события того вечера и ночи. Ничем и никем не сдерживаемый разгул российского народа страшен. Я наблюдал как он разрастался по мере убывания спирта. Возле одной из шатровых палаток шло побоище. Бессмысленное зверское избиение друг друга, начавшееся с мордобития начальства (недодал денег, обманул и вообще...). Его били ногами до тех пор, пока он, окровавленный, не выполз из-под палатки и отхаркиваясь кровью, доковылял до лошади, вполз на неё брюхом и ускакал во тьму. Оставшиеся правдолюбцы, не замечая исчезновения начальства, продолжали дубасить друг друга. Молча, сосредоточенно.

Другие, видимо натуры романтически надрывные, громко рыдали, вспоминая мать родную или загубленную любовь. Они почему-то сгруппировались вокруг костра. Плясали, валялись, в клочья рвали на себе рубахи и тельняшки, бросая лоскуты в костёр, умоляя кого-то о прощении, о загубленной жизни и т.д. Третьи забавлялись с поварихами прямо на полянке возле шатра, крича от возбуждения и неуёмной вседозволенности.
Впоследствии я нередко наблюдал похожее в разных регионах «великой» России. Они типичны. “Загадочная” русская душа.

Тогда-же, в Магаданском крае, впервые узнал из уст многочисленных очевидцев  (от рассказов в квартире Козина до рассказов спившегося интеллигента на мосту г.Дебина через Колыму) жестокую правду о геноциде  российского народа. Узнал такие факты, что волосы вставали дыбом. Видел покинутые концентрационные лагеря  и в моём воображении ясно рисовалась жуткая жизнь.

Возвратился домой взрослым и опытным ( так мне казалось), много повидавшим мужчиной. Но и мысли не возникало о борьбе с существующим порядком вещей.  Да, действительность вызывала злобу, но больше придавливала силой  власти, безысходностью борьбы с ней и потому приучала молчать, приспосабливаться. Я ведь был плоть от плоти этого народа. Но ещё более моего...

И снова перрон родного Ярославского вокзала. Одинокая фигура отца (он часто встречал меня), его счастливые глаза и мои...с трудом сдерживающие слёзы. Я снова дома. По квартире разносится запах пирожков с мясом, капустой, рисом и яйцами, даже с вишней. Сейчас помру от воспоминаний. Я вижу маму розовощёкую, хохочущую, в муке. Вижу стол с закусками и среди них знаменитую папину селёдочку и, о Господи, бутылку водки. Значит на самом деле приехал взрослым.
Спасибо Вам, мои любимые родители! Я помню Вас ежедневно.

Но скорее, скорее хочется к друзьям в родной институт. Всё рассказать, вылить переполняющие душу мысли. Был у нас в компании неписаный закон, возникший кажется со второго курса. По возвращении с полевых работ складывали какие-то деньги в общий котёл (кто сколько может), расходуя на развлечения, походы, подарки, праздники и т.д.Фактически всю зиму веселились вместе и скуке не было времени. Но последняя студенческая осень внесла коррективы в это правило. Мы повзрослели и наши индивидуальности вошли в конфликт. Прошла пора эйфории первых лет студенчества. Реалии восприятия жизненных обстоятельств начали разъединять нас.

Незаметно отошли от компании иногородние и те кто пришел непосредственно из армии. Остались «москвичи». С ними (Кричевским, Поповиным, Лебедевым, Хромовым) я и прошел почти всю жизнь, то теряя некоторых на время, то вновь наполняя «кровью» наши связи. Наверное это закономерно, как и то что позже, имея сотни знакомых, даже очень близких,  не нашел ни одного среди них более родного, чем те кого перечислил.
Начался последний учебный год. Последние курсовые проекты.

Впереди высвечивался величаво дипломный проект (мой на темы геологии Магаданского края). Дальше туманилась вдруг ставшая неправдоподобно близкой жизнь инженера. Я начинал задумываться о будущем. Конкретного не было ничего, но твёрдо знал что после Обской, Дагестанской и Магаданской экспедиций вне Москвы жизнь не мыслю. Только здесь или во всяком случае базируясь в Москве с выездом на полевые работы в любое место, можно и нужно добиваться успеха. То бишь карьеры.

В это же время, всё в тот же решающий 1958 год, стало уж очень тесно и неуютно в родном доме, в одной комнатушке с родителями. Я мечтал вырваться, но куда решительно не знал. Домой приходил поздно, проводя время в институте, в общежитии у друзей, в компаниях.
Много их разных возникало и исчезало. Много там мелькало милых женских лиц. Улыбок, губ... Они оставляли в памяти поверхностные впечатления. Не помню сильных, глубоких чувств. Не было. Мною владела какая-то мания поиска. Вдруг завтра встречу красивее, интереснее. Метался как пчела, перескакивая с одного цветка на другой. Было интересно ощущать новизну чувств, слов, объятий.

Вихрь легкомыслия владел душой. Это видимо понимали и те, что встречались на пути. Мой вихрь лишь обжигал души, не проникая вовнутрь. И они улетали прочь. А моя душа тут же свыкалась с потерей. Она привыкала к лёгким чувствам.
Наступил период перепутья. Великий и незнакомый период юношества, когда жаждешь всё попробовать, пощупать. Он окутывал сознание. Я его ощущал скорее инстинктивно...

Ты знаешь, что такое инстинкт. Это великое явление. Врождённая способность совершать разумные практически полезные действия. Так написано в умных справочниках. Кажется этим я почти обделён. А иначе как назовёшь появление первой жены. Назвать это продуманно полезным действием никак нельзя. Опишу это “действие” в назидание тебе и потомкам. Оно и смешно и грустно.

Я естественно не ощущал в тот год перепутья, когда скрещиваются и расходятся дороги жизни. А оно уже наступило как раз в конце 1958 года. Просто вдруг стало неуютно дома и я пропадал в институте и в компаниях друзей - приятелей. Собирались мы чаще всего на Калужской площади. Тогда помнится появилось смешное название площади - плешка. 
Плешка оживала к вечеру. Сгущались сумерки и в призрачном свете фонарей на небольшом пятачке у центрального входа в метро суетливо копошилась толпа.

Лица вызывающе раскрашенных женщин медленно и с достоинством дефилирующих сквозь толпу, сытые глаза бобровых воротников, изучающие взгляды фарцовщиков и голодные ищущие взоры студентов составляли её основу. Поток бесшумно бурлил, переливался, редея или сгущаясь на небольшом пространстве от метро до помпезного входа в центральный парк имени великого пролетарского писателя.

В процессе движения поток, словно достигнув в каких-то пунктах законченности, расчленялся на маленькие ручейки. Они исчезали в тёмных аллеях парка (это нашедшие счастье студенты) или растворялись в новеньком  ресторане «Варшава» (средоточие фарцовщиков) или ныряли в такси, развозящие бобровых воротников и наиболее ярких женщин по редким в ту пору ресторанам на Садовой и на улице имени всё того же пролетарского писателя. Жалостливый и многогранный был этот писатель.

Ближе к десяти вечера плешка пустела. Ветер уносил запахи праздничной толпы и лишь неизменный великий вождь-постовой, зорко вглядываясь с центра площади в толпу, задумчиво перебирал в бронзовой голове образы увиденного, сравнивая с событиями своей молодости проведённой на «плешках» Парижа. 

Большинство в толпе составляли студенты. Сказывалась близость трёх огромных институтов. Заканчивался один из ноябрьских дней 1958 года. Бабье лето в тот год промелькнуло как-то незаметно. Как и великий праздник советского и международного пролетариата. Сразу после лета наступили холода. И праздничные чувства, привычно вспыхнув, быстро угасли, несмотря на директивы строгого начальства. Дождь вперемежку со снегом затопил и чувства и московские улицы. Холодно, ветрено, неуютно.

У железного парапета, что отделял плешивую площадь от проезжей части проспекта, по которой скользил редкий в ту пору поток машин, автобусов и троллейбусов, стояли два молодых человека. Студенты пятого курса геологического факультета Нефтяного института.
Александр Кричевский и Леонид Рохлин.

Они ждали. Они не просто ждали. Нетерпение чувствовалось в каждом их движении. То присядут на парапет, то кто-то встанет на нижнюю перекладину, внимательно всматриваясь сверху в поток людей.
И оживлённо говорили. Они не виделись почти пять месяцев. Только недавно закончились полевые работы. Теперь, вновь собравшись, они по славному обычаю возникшему после первого полевого сезона  предавались радостям осенне-зимних вакаций.

Что делать будем, Сашк. Скоро диплом, а там назначение. Не хочу в нефтянку. После Магадана как-то скучно будет тянуть лямку где-нибудь в маленьком нефтепромысловом посёлке. Там хоть красота необыкновенная, сразу ставят на съёмку, да и заработки. Сам знаешь! Хорошо бы свободное распределение!
Против лома нет приёма, Лёнчик. Нет у нас высоких дядей. Как прикажут, туда и двинем.  Свободный диплом не для нас. Смирись.
Большинство гонят в Татарию и на нижнюю Волгу, на промыслы.

Да ладно об этом! Ты лучше расскажи как тебя встретила Людочка. А то недавно ейная мамашка увидела меня во дворе и задвинув в угол,  вдруг спрашивает. Что, твой друг вернулся. Уже третий день моя девочка приходит домой за полночь, а по утрам не разбудишь в институт. Господи! Как без вас во дворе было тихо-то. Вернулись. Черти бездомные.

Хороша она, Сашк! Я так её заждался, что успел только пообедать с родичами и умчался. Так нёсся, как за месяц до того убегал от медведицы.
Не врёшь! Что живьём видел?
Нет, честное слово. Мы тогда вдвоём с Аликом Наймарком, ну тот из университета, сплавлялись по реке, по Яме. Он геоморфологом описывал берега да терраски, а моя задачка была в подробном описании обнажений, особенно вдоль впадающих в речку ручьёв.

Ну и вот. По карте вышли на безымянный ручей. Закрепили лодку и вдвоём пёхом стали подниматься вверх по ручью. Я с обушком, Алик с ружьём. Отбиваю породу, беру образцы, замеряю, описываю. Так и движемся. И перед небольшим поворотом ручья, выше в лесу, буквально рядом вдруг раздаётся жуткий медвежий рёв. Мы остановились. Замерли. Тишина такая, что слышно как комары жужжат. Наконец, набравшись храбрости и взяв у Алика ружьё, я осторожно двинулся к точке где слышался рёв.

 Вскоре вышел на поляну и ... похолодел. Представляешь! Медведица только что задрала оленя и рёвом зовёт медвежат на пир.  Те показались из леса. В это же время вышел на поляну и я. Она вертит башкой. То на них, то на меня. Это последнее, что я заметил. Потому что она встала на задние лапы и вновь заревела.

Дальше мне рассказывал Алик. Я пронёсся мимо него торпедой, ничего не говоря, ломая сучья и раскидывая камни под ногами. Он на всякий случай, ничего не понимая, тоже что было сил понёсся за мной. Так молча, обливаясь потом, мы неслись до реки, до стоянки.
Только там, отдышавшись и придя в себя от страха, рассказал ему о виденном. Смеху было - полные штаны. Точно с такой же скоростью я и нёсся к Людочке.

Чорт! Где ж они? А как она выглядит, твоя карманная – перескочил  на животрепещущую тему Лёнчик. 
Счас вытащу из широких штанин и покажу – радостно заржал Сашка.
Ты слышал сегодня в актовом зале, как Саркис играл любимый фокстрот Эйзенхауэра. Потрясающе у него получается – продолжал Лёнчик уже новую тему – даже старый Шпиц замер у колонны. Здорово! Завидую ему. Зачем ему геология, непонятно.

Что-то холодает – заметил Сашка, поднимая воротник своего жиденького пальтеца – а германа всё нет.
Сашк! А может повезём их к тебе. Ну что тащится куда-то на Варшавку, в старые халупы. У Бориса и с музыкой плоховато.
Что повторять-то. Мамашка сегодня заартачилась и к сестре не поехала.

Ничего! Сейчас нырнём в троллейбус и в долгой тесной, тесной беседе, сойдясь телами и глазами, лучше поймём друг друга. Да и Боб уже ждёт.
Всё приготовил.
Смотри что делается. Троллейбусы облеплены. Тут просто растворишься друг в друге – провожая взглядом желто-красные чудовища произнёс Лёнчик.

Привет – пропищал голос, откуда-то из-под ног толпы.
Лёнчик оглянулся. На него снизу взирали большие чёрные смешливые глаза.
Я тебя знаю. Ты пару недель тому назад был на у нас на стрелке, встречал её – девушка кивнула в сторону стоявшей рядом подружки. Так был увлечён, что никого не замечал.

Извини, но тебя заметить трудно. Только при большом желании – расхохотался Лёнчик и полуобнял свою подружку Людочку.
Маленькая девушка со взбитой копной тёмных каштановых волос, выбивающихся из-под голубого берета, протянула Лёнчику руку
Меня зовут Мила.

Но тут Сашка сгрёб её в объятья, а Лёнчик свою подружку и они устремились к остановке общественного транспорта. С боем прорвались в тёплое чрево троллейбуса и в уголке задней площадки стали о чём-то бессмысленно ворковать, сближая души и тела.
Московский транспорт тех времён очень этому способствовал.

Ехали долго. Уже кончилась Москва и троллейбус тащился по Варшавскому шоссе меж вереницей одно и двухэтажных старых бревенчатых, реже каменных домишек и магазинчиков. Наконец, услышали в поредевшей толпе пассажиров свою остановку и вышли.

Ух ты. Впрямь деревня – произнёс Сашка, озираясь вокруг.
Все примолкли.
Города не было. Пропал. В наступивших сумерках, освещаемых огнями фар грузовых машин и редких фонарей, проглядывали жидкие стволы деревьев и длинная череда домов со слегка светящимися окнами.
Эгей, ребята! – вдруг донеслось с противоположной стороны шоссе – я здесь. Переходите дорогу. Только осторожно!
Это было трудной задачей. До светофора далеко, да и в какой он стороне  точно не известно. Поток машин, правда, был не силён. Но грязь!
Чёрная, глубокая, вязкая, холодная. Бррр! Омерзительно.

И тут два студента, одновременно, не сговариваясь, проявили истинно рыцарский характер. Они подхватили подруг и понесли. Лёнчику было тяжело. Не в пример Милы, его девушка была рослой, полноватой, с выдающимися формами. Он любил таких. Но сейчас Лёнчик завидовал другу, видя как Сашка легко несёт маленькую изящную Милу и даже о чём-то шутит.

Он тоже пробовал шутить сквозь стиснутые зубы, но силы быстро покидали его. Лёнчик судорожно вцепился  в пышные формы. Ещё немного. Ещё три-четыре шага. Но не судьба. Она, злодейка, уже начала осуществлять свой стратегический план. На перепутье.

Лёнчик подскользнулся  и выронил бесценный груз в омерзительно холодную грязевую ванну.
Тут подскочил мощный Борис, выхватил из грязи обезумевшую Людочку, бьющуюся в истерике и вся компания, быстро следуя за ним  по ярко освещённой полосе из открытой двери, вбежала в каменный дом. 

Вечер для Лёнчика закончился. Ожидаемое счастье близости с таким трудом вырванное из уст Людочки исчезло. Испарилось. 
Три девушки (с Леной, подружкой Бориса) молча возились в ванной. На кухне, в пару от кипящей воды в большой кастрюле для отмывания Людочки, молча давились от смеха мальчики. Правда, они ещё и приняли на грудь по маленькой.

Наконец, Людочка кое как привела себя в порядок. Лишь мокрые пряди волос, свисавшие с головы, напоминали всем о дорожной трагедии. Компания торжественно уселась за стол, уставленный нехитрыми русскими закусками – соленьями с Даниловского рынка, варёной картошкой в мундире, варёной колбасой и замороженными пельменями, доставшимися по случаю в соседнем магазине. Рядом на буфете незатейливо красовались две бутылки водки и дагестанский  портвейн  три семёрки. Для дам.

Дорогой мамин сервиз и хрустальные рюмки как нельзя лучше украшали  студенческое изобилие торжественного стола.
Могучий хозяин дома, Борис, встряхнув редкой прядью русых волос, широко улыбаясь, провозгласил здравицу и дон жуаны приступили к выполнению заранее составленной программы.

Поначалу не получалось. Люда сидела какая-то потухшая и всё продолжала на Лёнчика злится. А тот старался изо всех сил. Ему помогал Сашка, с которым они с первого курса так сроднились, что на четвёртом-пятом без предварительной подготовки, мгновенно и синхронно, виртуозно изображали тут же придуманные комические сценки. Они балагурили, провозглашали геологические тосты, рассказывали скабрезные стишки  и случаи из подсмотренных ситуаций. Успех всегда был ошеломляющий. Но не сегодня.

Подружка Бориса, красавица Лена, лишь жеманно улыбалась и морщилась, когда в шутках ей слышалось что-то грубое. Тогда Борис нежно касался её руки, как-бы охраняя и извиняясь за нас. Только крошечная Мила веселилась вовсю и её звонкий заливистый смех будоражил компанию. Особенно Лёнчика.

Это вскоре стало заметно. Естественно и Людочке. Она всё более кисла. И через час стала просится домой. Программа явно разваливалась. Людочка просила именно Сашку, так как жила с ним в одном доме на Таганке. У Лёнчика отлегло от сердца. Его друг пробовал отшутится. Но как не отбивался, как не помогала ему вся компания, ничего не удалось. Вскоре Сашка насупленный, со злостью смотрящий на соседку по дому, исчез во тьме. Опять она, судьба-злодейка. Уход подруги был ею предначертан.

Душа Лёньчика с молчаливым терпением просто ждала. Быстрее, быстрее – выталкивала Людочку судьба. Ты здесь лишняя. Людочка, Людочка последняя не судьбоносная, но яркая и быстро промелькнувшая комета в жизни Лёньчика. Она ушла. С её уходом открылось со всей ясностью и определённостью, пока невидимой Лёньчиком, начало его новой дороги.
С перепутья во взрослую жизнь. Закономерно и ответственно.
Кто скажет рано открылась или не рано. Кому это дано знать. Никому! Лёньчику было всего двадцать лет.

Веселье меж тем продолжалось. Борис, волею хозяина и с молчаливого согласия остальных, притушил свет. Включил патефон и по дому понеслись таинственные мелодии танго. Две пары, тесно прижавшись друг к другу, не замечая никого и ничего, вступили на дорогу судьбы.

Лёнчик моментально влюбился. С ним такое не случалось ранее. Душой он был романтик и стихи о Блоковской незнакомке приводили к трепетно-слезливому состоянию. Ему всегда хотелось рассказать всему миру о своих чувствах. Но сегодняшние были кажется особенно глубокими и сильными. Так ему казалось. Естественно на всю жизнь.

Кому рассказать? 
Родителям он стеснялся признаться. В семье не было заведено откровенничать на такие темы. Да и вообще говорить об этом. Когда старшая сестра, ужасно смущаясь, как-то откровенно поделилась о любви к морскому офицеру из Риги, да к тому же русскому..., возмущению родителей, особенно отца, не было границ.

Даже будучи обрусевшим мой папа всё равно, боясь антисемитизма и помня с детства погромы в Одессе и Кишинёве, не хотел даже и слышать о человеке с улицы. Тем более не еврее для своей единственной любимой дочери. Лёньчик хорошо запомнил тот случай с сестрой и потому стеснялся поведать отцу и маме о своих чувствах. Тем более к девушке, с которой познакомился всего-то неделю назад. Правда, Мила, так случайно оказалось, была еврейкой.

Лёньчик любил своих родителей. Неосознанно.  Как маленькие дети бессознательно любят маму и папу, как многие взрослые остро чувствуют особую красоту солнечного осеннего утра на берегу тихого лесного озера, как естественно люди любуются  необыкновенной грациозностью пугливых ланей, внезапно встреченных на поляне.
Но рассказать родителям о любовной  страсти. Нет! Это невозможно! Какими словами. Только другу, единственному другу. Сашке. Но как? Он боялся ему признаться. Получалось, что как-бы увёл его подругу.

Сашка первым с ухмылкой спросил о Миле, давая понять что ему всё известно от неё и он не злится. Лёнчик был несказанно рад и признателен. Тут же, меж лекциями, готов был излить другу все чувства переполнявшие сердце. Но лучше, конечно, в парке Горького, куда вёл лаз в заборе на заднем дворе института. Туда и потащил друга. В парк, в чешскую пивную и уж там дал волю словам.

Да, он влюбился. Как скоротечная чахотка развивалось его чувство. Теперь они встречались ежедневно. Мила училась на четвёртом курсе строительного института им. Куйбышева. Шла по стопам отца, крупного теплотехника и блестящего организатора специального военного теплотехнического производства.

Лёньчик мчался с Калужской на Павелецкую и переулками выходил на стрелку, где размещался институт. Там ждал её – маленькую, лучезарную, лучшую из лучших. Вечера пролетали как сноп искр. Они шли обнявшись и без умолку говорили. В основном Лёньчик. Он читал стихи, рассказывал  экспедиционные побасенки и истории. Он не ждал ответа. Упоённо рассказывал, боясь прерваться, услышать что-то не соответствующее его настрою. 

А в ответ в тиши вечерних улиц и набережных далеко разносился звонкий, беззаботный смех его новой подруги. И редкие вопросы девушки, старающейся понять влюблённого мальчишку. Выспрашивающие, деловые вопросы. Девушка была явно не романтического склада ума.

А мальчишка ничего не хотел слышать и знать о ней. Ни о чём не спрашивал. Он упивался её внешним видом, смехом, но более своим чувством.
Он безумно влюбился ... в это своё чувство. Кажется  значительно более чем в материальную его сущность. Ничего не замечал, кроме этих нежно лелеемых ощущений. Через две недели предложил Миле руку и сердце. Сам не знал как это получилось.

Она не раздумывая согласилась. Видимо почувствовала в тот вечер какую-то духовную близость со мной, мальчишкой. И сразу, после “помолвки”, рассказала о страшной трагедии, случившейся в семье совсем недавно. Чуть менее двух месяцев тому назад. Тогда ушла из жизни её мама. Будучи в депрессии она покончила с собой в квартире, в туалете.

Рядом, в спальне, спал мой отец, а в другой комнате находилась я.
До сих пор папа в трансе и плачет по ночам – говорила Мила, опустив голову – а мне вот как-то ничего. Она встряхнула кудряшками и добавила – даже могу смеяться, целоваться с тобой. Странно, но я не осознаю её смерть.

С твоим приходом к нам папа наверное успокоится. И за меня тоже. Как ты кстати, Лёнечка! Она внезапно прижала к щеке мою ладонь. Этого жеста было достаточно, чтобы в сердце восторженного Лёньчика грянули фанфары жалости к подруге и гордости к своей особе. Фигуре, как ему казалось в ту минуту, воистину рыцарского мужества.

Вскоре потащил я её в ЗАГС, что располагался невдалеке на улице Зацепа возле Павелецкого вокзала. А там оказывается надо было ждать два месяца. Но я был не только романтик, но ещё более удивительно настырным и ловким, когда того требовала обстановка. Сумел уговорить работницу почтенного заведения и через две недели под звуки марша Мендельсона произошло эпохальное событие. Не то чтобы мирового значения, но и немалого для двух душ.

Конечно, присутствовал Сашка, Борис и Женька со стороны жениха и три близкие подружки Милы.
Среди последних выделялась некая Мара. Пряная женщина с оценивающим наглым взором голубых чуть навыкате глаз опытной пройдохи. Она жила в Столешниковском переулке. Во дворе дома, где размещался лучший по Москве в ту пору кондитерский магазинчик. Во всяком случае постоянные очереди по утрам свидетельствовали об этом.

Все семеро к ней и направились. Там нас ждал обильный стол и муж Мары, обаятельный Толик с тонкими усиками на кромке верхней губы.
Радости молодоженов не было предела.
Только одно омрачало торжественное состояние мужа. Его родители ничего не подозревали. Настолько всё быстро и тайно закрутил единственный любимый сынок. Надежда отца в его неудавшейся послевоенной жизни.

Так что как-бы не было велико желание новоиспечённого мужа побыстрее остаться с женой один на один в отдельной квартире в Черемушках надо было поначалу решить болезненную родительскую проблему. Энергичный муж решил действовать немедленно. Посидев с приятелями за столом, выпив для храбрости чуть более обычного, они с женой скрылись в толпе вечно гуляющих по Столешниковому и Петровке.   

То была драматическая встреча.
Снедаемый страхом, я очень волновался. И решил напоследок, что лучше просто позвонить в дверь и войти. Будь что будет. И всё таки не выдержал. Позвонил с уличного автомата, спросил все-ли дома и бросил в трубку загадочную фразу.
Мы сейчас придём, ждите, поговорить надо...
Обуреваемый страхом я позвонил четыре раза. Дверь открыла Матильда Марковна, соседка. Она и впустила в квартиру пару  молодых людей с тортом и бутылкой шампанского под мышкой.

Мы робко вошли в комнату. Первым я, за мной едва угадывалась маленькая женщина. Папа и мама ужинали за круглым столом в центре комнаты под круглым цветастым абажуром.
Две пары родительских глаз внимательно и молча обследовали мою  подругу, севшую напротив в юбочке, слабо прикрывающей красивые колени. И, наконец, выжидательно уставились на сына.   

Израиль Григорьевич аскетически сложенный высокий мужчина с хмурым болезненным взглядом уставших глаз без всякого любопытства отложил ложку, прервав ужин. Мама, полная розовощёкая Бронислава Семёновна, предложила детям отведать её котлеток, необыкновенно вкусных и пышных.

Давайте поедим сначала, уж потом говорите – произнесла она и пошла к буфету за тарелочками. Мама сразу догадалась о характере разговора, но явно не предполагала насколько далеко зашел в легкомыслии её сынок.  Меня как будто охватил коллапс. Возникла резкая слабость, бледность, похолодание конечностей.

Какой-то голос извне буквально кричал  – немедленно прекрати своё легкомыслие, выкрутись как-нибудь, представь её пока просто как подругу, ну в крайнем случае как любимую подругу, невесту.
Но судьба уже решительно и бесповоротно всё решила за него.
Папа, мы поженились – дрожащим голосом произнёс сын – сегодня нас расписали в ЗАГСе.

Звякнула о тарелку упавшая вилка. Ставшая настолько тяжелой, что её веса не выдержали крепкие мамины руки, когда-то в 1943 году чуть не удушившие на рельсах громадного мужика, пытавшегося её изнасиловать. Тогда она спасала детей, стоявших рядом и орущих от страха. Теперь спасать было поздно.
Лёнечка, да как же так. Сколько же вы друг друга знаете. Вы же так молоды. Не знаете жизнь – вскричала в сердцах Бронислава Семёновна.

Последовал короткий предельно всеобъемлющий ответ  сына
Мам! Мы любим друг друга. Как вы не понимаете?
Отец молчал. Только буравил взглядом сына. Мила тоже. Она сидела спокойно, с достоинством оглядывая родителей мужа и небольшой достаток в комнате. Держалась настолько спокойно, что в зубах Брониславы Семёновны не то что вопросы, даже желание задать их застревали напрочь.

Мы на самом деле любим друг друга – произнесла наконец Мила -  ну что вы так волнуетесь. У меня недавно умерла мама.
Она потупилась. Помолчала.
Ушла по собственной воле... папа очень переживает и плачет... я планирую жить втроём у нас  в большой квартире в новых Черёмушках. Я ему вчера всё рассказала и он не возражает. Он даже рад. Только не хочет никаких свадьб. Ну, вы понимаете! Не время.
Это была самая длинная её фраза.

Отец молча встал. Он понимал, что назад уже нет дороги и потому увещевания и уговоры не то что бесполезны, попросту сотрясение воздуха. Взял папиросы, подошел к двери, одел куртку и открыв дверь, обернувшись, тихо произнёс - ....лайдак ты!... потом поймёшь!
Это непереводимое еврейское выражение. Что-то вроде «кукла с опилками».

Примерно. Я конечно знал перевод. Смолчал, крепко закусив губы.
А маме стало жалко маленькую странно спокойную девочку, столько перенесшую за это время. Видимо сильно нутром переживает, решила она и обняв невестку за плечи что-то жалостливо запричитала. Мила размякла в больших тёплых объятиях свекрови.

Мне здесь делать было нечего. Инстинктивно, как малыша, потянуло к отцу. Объяснится, рассказать, получить ласку, поддержку. И всё же выйти к отцу на улицу побаивался. Боялся резких слов. Наконец встал, вышел в длинный полутёмный коридор, потолкался в нерешительности на кухне и набравшись духа, спустился на улицу. Отец стоял возле дверей «чёрного» подъезда дома и курил беломорину. Видимо уже не первую. Мама запрещала ему курить. Сильно болел живот после трёх операций.
Отец молча смотрел на сына.

Ещё далеко не старый (ему шел 48-ой год), но уже сдавшийся мрачный человек, напрочь забывший о существовании света и радости.
Он давно сник, стал злым и раздражительным. Только мечта о славе детей, особенно сына, поддерживала и нравственно и физически. И вот тебе на! Двадцать лет молокососу, студент ещё. И вдруг жениться. Да ещё жить будет у жены, за счёт её папы. Лёгкой жизни захотел. Дурак! Придёт время, обязательно придёт и она или кто-то другой напомнят ему, что жил и живёт не за свой счёт. И что тогда!

Я осторожно подошел к отцу. 
Пап, но ведь и вы в девятнадцать лет полюбили друг друга и  поженились сразу. Так мама рассказывала.
Что ты сравниваешь – глухо проговорил отец – она не имела ни крыши, ни куска хлеба, когда в 1929 году, сбежав из деревни, нашла приют у старшей сестры. Полгода спала на полу в передней. Да и я сам, приехав из Одессы в том же году, спал в коридоре возле двери в комнату моей сестры.
Ты же знаешь! Мы оба были бездомные и встретившись, решили пойти на завод где давали место в общежитии. Так и начали. Всё своими руками.
А ты?

Сын потупил очи. Мучился сознанием того, что квартира жены и на самом деле была немаловажной причиной его решения.
Почему это плохо? – старался мысленно убедить себя и отца – ну надоело жить в коммуналке. Надоело! Я ведь на самом деле люблю её...
И всё же что-то постыдное было в этом факте. Я это понимал.
Но ведь я люблю – искренне и воодушевлённо начал говорить – честное слово люблю. Папа, поверь мне. Через два года Мила кончает институт и мы уедим.

 Обязательно уедим. Мы договорились. Геологу нечего делать в Москве. К тому же  у нас обязательное распределение, в основном на Волгу и в Сибирь. Только отличникам дают свободный диплом. А пока поживём у её отца в квартире. Он не может там быть один, очень мучается. Мила говорит, что к нему по ночам приходит жена и зовёт его. Ты понимаешь... Страшно за него! И он ходит по квартире. Уснуть не может...

Лейба, ты мой Лейба – вдруг по еврейски нежно назвал сына отец, обнял и привлёк к себе – тебе только двадцать лет. Ну какой ты муж. Подумай. Я в свои 20 лет мог работать на заводе, у станка. А ты что можешь? Станешь там мальчиком на побегушках. Будешь зависеть от отца. Он же кормит. Привыкнешь к такой жизни. А когда испортятся отношения, это часто бывает, тебя попрекнут. Поверь, такое обязательно произойдёт. Потому что ты не гордый, не сильный.

Он опустил глаза.
Ты такой-же как я. Такими помыкают. И что тогда! Уйти от сытой привычной жизни очень трудно. Сглотнёшь упрёк и всё. Один раз стоит сглотнуть, не ответить и отношение к тебе отца, но особенно близкой женщины станет презрительным. В душе-то уж точно. А ты слабый. Я знаю твой характер. Как две капли воды он и мой

Отец глубоко и горько вздохнул
Теперь уже ничего не изменишь. Пойдём! Выпьем твоё шампанское.
Обнявшись, мы медленно вошли в подъезд. От невероятной смеси нахлынувших чувств любви к отцу, гордости от внезапного единства с ним, жалости к себе, обид и отрывочных мысленных слов клятв как-то исправиться, распирало душу и вот-вот готовы были хлынуть обильные слёзы...

Вот так началась моя семейная жизнь. Я стал жителем Черёмушек, знаменитой московской новостройки, знаменующей в те годы возникновение эпохи развитого социализма в России. Но об этом никто из жителей страны не ведал, кроме двух-трёх десятков чиновников идеологического отдела ЦК КПСС.

Утром проглотив пару-тройку бутербродов с дефицитной колбасой из закрытого распределителя (папа жены входил оказывается в элиту московских крупных строителей)), запив крепким чёрным чаем и непременно поцеловав жену, я бежал в институт. Теперь это занимало буквально десять минут, потому что Нефтяной институт переехал в конец Ленинского проспекта, который в те времена заканчивался в непосредственной близости от Черемушек.
Мила ещё сладко спала.

Круговорот студенческих дел захватывал полностью. Лекции, коллоквиумы, лабораторные занятия, тишина институтской библиотеки,  громкие споры и просто разглагольствования с приятелями в столовой или в длинных коридорах – всё это шло обычной неизменно увлекательной чередой. Как и раньше. И я забывал семейную жизнь. Напрочь!
И вдруг, где-то и на чём-то остановившись, вспоминал и преображался. 

Казалось бессмысленно улыбался. Я вспоминал родную любимую женщину, которая принадлежит мне. Только мне. И сегодня вечером, как и вчера и позавчера и завтра будет нежной и ласковой, покорной и страстной. Я мечтал и застывал от счастья. В этом облаке счастья вечерами прибегал в свой новый дом, где меня встречал, чаще всего, тесть.

А Милочка на занятиях – Семён Григорьевич виновато опускал глаза и удалялся в свою комнату.
Семён Григорьевич, при всей именитости и важности профессиональных дел, был на удивление маленьким человечком с большой лысой головой и золотым пенсне. На мир смотрели печальные, напряженные, вопрошающие глаза. Они встретили меня в первый же вечер появления в квартире.

В тот самый вечер, когда двумя часами ранее молодожены «праздновали» бракосочетание у родителей молодого мужа.
Но здесь было всё по иному. Говорить в тот вечер мне ни с кем и ни о чём не хотелось. Я горел нетерпением остаться, наконец, с новоиспечённой женой наедине. Мила казалось наоборот всё оттягивала и оттягивала этот час.

Мы втроём сидели на кухне, за большим столом уставленным закусками явно не домашнего приготовления. Семён Григорьевич, всю жизнь ранее полагаясь в бытовых вопросах на жену, смущаясь незнакомой ему ролью тестя, старался вести беседу. Он размещался на переднем краешке стуле, крепко опираясь локтями за стол. Другой опоры не было, так как короткие ножки не доставали до пола.   

Лёня, когда защитите диплом куда вас распределят – торжественно и важно спросил тесть.
Напрягшись словно на экзамене, я энергично стал живописать романтику скитальческой геологической жизни вдвоём в крестьянских избушках, палатках, спальных мешках, о таинствах таёжных маршрутов, о форсировании горных рек и прочее. Я говорил очень запальчиво, но недолго. Вдруг почувствовал насколько здесь никому неинтересны мои слова.

Семён Григорьевич морщился, часто смотрел на дочь, как бы молчаливо спрашивая.
 О чём он говорит. О каких странствиях, а я как. Ты же одна у меня теперь. Неужели уедешь?
Дочь смотрела на отца и её взор молча говорил.
Папочка, папочка, ну что ты! До этого ещё далеко. Мне два года ещё учится. А там посмотрим. Никуда я и не думаю уезжать. Пусть пока говорит.

Отец внимательно смотрел на дочь. Он внезапно успокоился. Видимо знал её хорошо. К тому же ещё два года. Всё на самом деле переменится. Муж молод и горяч, кажется очень легкомысленным. Ну мы ему поможем, а там глядишь и внук появится. Похоже парень чист и любит дочку. Это главное.
С этими мыслями тесть поднялся, попрощался и ушел.

Ну, вот! У меня во рту сразу всё пересохло. Кровь застучала в висках. Наконец-то, одни. Мила тоже почувствовала наступление критической минуты. Поднялась и боясь встретится взглядом с мужем, делая вид что ничего не происходит, стала убирать со стола посуду, закуски. Двигалась как-то боком, всё время держа мужа в поле зрения.

Пойдём, Мил, я не могу больше ...
Ты иди и расстели диван. Я скоро.
Я двигался как лунатик, подстёгиваемый неземным от остроты ощущением. Уже через пару минут лежал под шелковистой пуховой периной и дрожал от нетерпения.
Что это со мной. Ведь не в первый же раз. Господи, как я люблю её.

Неистовая волна возбуждения охватила сознание. Я забился в угол широкой тахты в томительном ожидании. И не заметил как вошла Мила. Лишь увидел в свете ночника мелькнувшие плечи, груди и протянул руки. Дальше всё произошло молниеносно. Бурное соитие, неистовые ласки, сухие потресканные губы и неприятное болезненное чувство непонятной вины.
И обмана. Я уловил пристальный, вопрошающий взгляд молодой женщины. Мимолётный. Может показалось? Наверное. В свете слабого ночника. Но неприятное чувство продолжало будоражить сознание. Сковывало его. Так значит я не первый...

Мы оба молчали. Включили телевизор, изредка переговариваясь по каким-то пустякам. А в голове росла озабоченность. Возникла раздвоенность. 
Я пытался убедить себя. Надо быть современным мужчиной. Могла же она кого-то полюбить. Я-то ведь тоже не мальчик! И всё же досадно как-то и ...гадливо. Папочка мой, папочка – почему-то вспомнилось его любящее лицо.

Нет! Я не был мальчиком. Были встречи и до Милы. Мимолётные. Случайные. Скомканные. Нередко пьяные. Редко или вообще не повторяемые. На вечеринках в студенческих общежитиях, в тёмных закутках парков, в геологических маршрутах. Всегда почему-то спешные, при постоянном страхе что обнаружат, осудят, высмеют. Именно поспешные. Они все были как огонь в степи. Бурное, всеобщее воспламенение, быстрое прогорание и пустота. Желание почему-то исчезало.

Мне думалось в те минуты, что так от природы должно быть. Правда, в романах, в разговорах нередко читал и слышал о ...ночах любви, долгом неистовстве, желании вновь и вновь любить. Ну, наверное романисты, а уж тем более приятели фантазируют, создают некий образ неутомимого героя-любовника.

Но почему я так спешу. Любимая женщина принадлежит тебе. Спокойная обстановка и не надо никого опасаться. Никто не посягнёт! Можно расслабится. Но странным образом  сработала укоренившаяся привычка. А в результате пустота. А тут ещё эта озабоченность. Что делать дальше?
Я понятия не имел. Чувство не ушло. Пропала лишь острота и только руки продолжали касаться и нежить.

Мила лежала молча. Я понимал, что она тоже мучается. И не столько от молниеносности любви, сколько от страха перед необходимостью ответа на некоторые вопросы. Они могли возникнуть. 
Молчание затягивалось. Спасло положение вновь обострившееся чувство ...

Второе соитие было более продолжительным и нежным, но не настолько, чтобы полностью погасить ... озабоченность. С тем и уснули.
 А утром, хоть неприятно и слякотно было за окном, всё вновь повторилось. Также молчаливо, бурно. И вновь без вопросов с моей стороны. Хотя тут-же вспомнилась вечерняя озабоченность. Она видимо легла на благодатную почву, мгновенно родив ... подозрительность. С ней теперь я буду жить постоянно.

Исцеловав лицо «уснувшей» жены, перекусив вчерашними закусками, я помчался в институт.
Дорога была близкая. Пешком минут 15-20. Душа радостно пела, возникшие было вопросы спрятались куда-то в глубины памяти. На легкомысленной её поверхности, несмотря на дождь и слякоть, было озорно и светло. 

Сашка встретил с хитрой ухмылкой.
Ну что! Как семейная жизнь? Накувыркался. Я думал ты дня три не покажешься.
Ты же знаешь курсовые на носу.
Подошел Борис. Сашка продолжал.
Ты не увиливай. Когда сабантуй устроишь.
Какой сабантуй! У неё недавно мать умерла.
Ну ты счастливчик! Надо ж так устроится. В лучшем районе, в отдельной квартире, да ещё без тёщи. Ну, тестя не бойся. Мы тебе поможем его убрать. Борю подошлём...

Тут и я сам справлюсь. Он ростом как Милка, полтора метра с кепкой и в золотом пенсню. Тихий, тихий. Кажется, очень приятный мужик.
Вмешался Борис. Как обычно важно и серьёзно спросил.
А кто он? Чем занимается...
Не ведаю. На столь серьёзные темы ещё не успели поговорить, но какой-то важный чинуша. Каждое утро за ним приезжает «Волга».

Мы шли по длинному коридору третьего этажа, заполненному облаком шума и дыма. Нелепый приказ разрешал курить на открытых боковых площадках и естественным образом дым привольно распространялся вдоль коридора. Шло время большого меж лекционного перерыва и огромный коридор словно пчелиный улей жужжал голосами сотен студентов и преподавателей.

В улье, как в одной семье, все про всех знают и слухи порой опережают события. Потому беспрецедентное по скорости и неожиданному результату любовное событие  всколыхнуло на короткое время всех студентов геологоразведочного факультета.

Меня беспрерывно поздравляли. Я только успевал отвечать на шутки  разной солёности и неожиданные сравнения, сыпавшиеся с разных сторон. Чувствовал себя значительно более взрослым и опытным нежели приятели и друзья. Я семейный человек!
Но вот задребезжал звонок, вспыхнули слова «тише идут занятия» и коридор, как покинутое судно, окунулся в глубину тишины.

Почему так скоропалительно женился? Я привык быть любимым. Купался в предвоенной, военной и послевоенной любви родителей. По детской привычке быть любимым хотелось всегда. К двадцати годам обстановка в доме изменилась и я уже не чувствовал той прежней к себе любви. С сестрой отношения были холодные. Особенно после её выхода замуж.

Обстановка в доме была мрачноватой. Отец становился всё более раздражительным, считая жизнь оконченной, неудавшейся. Мама очень переживала. Воевала с ним, стараясь вдохнуть бодрость и желание добиваться успеха. Они часто ссорились на этой почве. Потом обнимались и плакали. Мало обращали на нас внимание. Не до нас, уже взрослых, им было.

Но желание быть любимым невольно горело в душе и принесло в брачное русло. Вот она - главная причина женитьбы. Конечно и ответная любовь тоже, понимаемая мной как физическое удовольствие. Фактического уважения к женщине наверное не было. Оно, конечно, существовало и воздействовало на подсознательном уровне, сформированном великой русской литературой XIX века.

 И потому “удар” нанесённый в первую же брачную ночь, вызвал боль в том подсознательном мышлении. Так значит не только я был ею любим!!!  Возникла трещинка. Пока что маленькая, заглушаемая гордым чувством современного представления о браке. Трещина медленно пошла вглубь и в ширь. Но внешне признавая свободную любовь, не стал раздувать пламя.

Окунулись мы с женой в мир развлечений и удовольствий.
Это мы безумно любили оба. В одинаковой степени. Мир этот в те годы (1958-1964) был узок, специфичен и даже опасен. Опасен в связи с вольным или невольным противодействием существующей власти  активной аполитичностью, а следовательно развитием вольнодумства. Специфичен, благодаря коммерческим мотивам чуждым власти.
Это был мир, возникший в пору хрущёвской оттепели.

На музыкальных вечерах в институте, в парках, на улицах, в транспорте появились стиляги. Мальчики в узеньких цветных брючках, длиннополых широченных в плечах пиджаках и с зачёсанными кверху густо набриолиненными волосами. Девочки в обтягивающих до невероятия и столь же коротких платьях (юбочках) на высоченных шпильках.   
Все в этом мире любили поговорить на темы из книг запрещённых писателей, художников и музыкантов. По рукам ходил самиздат.

Сейчас известно, что в ту пору таким образом было «напечатано» до 300 русских и зарубежных авторов. Радиолюбители записывали на рентгеновские снимки западную музыку и она гремела из окон квартир и общежитий. Новинки моды, таинств, мистификаций, сексуальной жизни западных актрис и актёров, подслушанные из передач BBS и Свободной Европы,  передавались из уст в уста.

Такой мир и стал своеобразным брэндом нашего студенческого общества. Если не всего, то большей его части. Символическим лозунгом была философия, что живёшь один раз, а потому живи в своё удовольствие, не ходи против волн, двигайся по течению и получай по возможности наслаждение...
До женитьбы в компаниях, но с Милой особенно, мы и старались черпать удовольствия полными ложками.

Вечеринки следовали беспрерывной чередой. В общежитии, но в основном на квартире Мары в Столешниковом переулке. Дружные походы в рестораны и кафе. Особенно в «Арагви» и «Узбекистан» на Цветном бульваре. Почти были забыты театры и концерты, книги и серьёзные раздумья. Даже на учёбу с трудом выделяли время. А ведь шел последний дипломный год моего студенчества.

Ты спросишь – откуда средства. Брак придал нашей разудалой жизни ещё и некую коммерческую направленность. Мы стали форцовщиками. Слышала про такое. Появилась такая профессия городской советской молодёжи. Продажа с рук иностранных тряпок. Знакомым, друзьям, друзьям друзей, знакомым знакомых и т.д. Увлекательнейшая профессия. Уметь купить подешевле и всучить подороже. Мы быстро овладели ею. Нет, мы не были в числе тех, которые вымаливали у гостиниц и туристических автобусов поношенные иностранные тряпки. Боже упаси!

У нас появился агент. Точнее мы стали звеном в цепочке, по которой передавались новые вещи из-за рубежа. Нам их привозил поляк Тадеуш, имеющий какое-то отношение к дипломатической работе.  Красивый, высокий, стройный, остроумный, неотразимый. Он приезжал где-то раз в три-четыре недели и начинался праздник жизни. Буквально оргия.

Мне почему-то запомнилось из ассортимента привозимых вещей французские нейлоновые шубки. Разных цветов и фасонов. Необыкновенно лёгкие, красивые и непригодные для русской зимы. На рыбьем меху, как их называли в народе. При минус 20 и ниже они неприятно охлаждали тело, а потом рассыпались, превращаясь в горсть стекляшек. Но прибыль давали бешеную. Расхватывали за минуты.

Всё же надо отдать должное моей работоспособности. Видимо природной. Я сумел в разгар семейно-торгового разгула написать дипломную работу и блестяще её защитить. Конечно на темы моего последнего студенческого путешествия по магаданскому краю. 

Защита диплома. Непередаваемое чувство. Во сто крат сильнее, острее любых других. Громадный зал института, убелённые головы профессуры, за ними море голов собратьев по перу, в том числе и головка супруги.  Ты в свете солнечных лучей на кафедре перед плакатами с графикой и картами. В руках длинная указка, которой водят мудрые мысли, громко и торжественно высказываемые молодым человеком в строгом костюме и галстуке.

Потом вопросы и вопросы. Ты  глубокомысленно отвечаешь, даже позволяешь себе поспорить. Яростно и учтиво что-то доказываешь. Затем встаёт председатель комиссии и объявляет всему миру, что Рохлин Л.И. защитил диплом с красной оценкой (высшей) и достоин нести высокое звание инженера-геолога.

Всё! Детство и юношество окончательно и бесповоротно закончено.
Это случилось в июне 1959 года. После девяти месяцев супружеской жизни. Мысли словно сполохи северного сияния высвечивали во тьме будущей жизни очертания прямой и широкой геологической дороги. Тогда же мне осточертел торговый разгул.

Торговый, но не ресторанный. Меня потянуло в «поля». К другим людям, с другими мыслями и идеями. К тем, с которыми сжился предыдущие четыре года. Но как  быть! Жена и слушать не хочет о перемене образа жизни. Как достойно выйти из положения?

Невольно помог неотразимый Тадеуш. Он всё более и более вторгался в нашу жизнь. Я чувствовал его неотразимость через поведение Милы.  Приезды дипломата  вызывали в ней  бурные эмоциональные всплески настроения. Радость, печаль, но более непонятную злость. Это начинало  раздражать, потом бесить. Немедленно вскрывалась та самая трещина и мрачные мысли наполняли душу.

Как выяснилось много позже мысли эти оказались правдивыми. Тадеуш был любовником Милы. Поначалу я крепился, но недолго. Яростные скандалы стали сотрясать квартиру на Черемушкинской. Поделится с родителями не мог. Сразу вспоминал отца, его слова. Сестре! Нет, она не близка. Друзьям! Гордость не позволяла.
Что делать?

В это время как раз и получил диплом. Да не простой, а свободный. Редкая удача. Передо мной открылись все геологические конторы огромной России. Моментально возникает мысль. Я уеду. Далеко, далеко. На край света. Всё решено!!! Знаю, что Мила не поедет со мной. Ей ещё год учится, да и не захочет она покинуть этот московский вертеп. К тому же и папа один.

Но одному как-то не сподручно ехать на край света. Один в магаданском поле не воин. Нужна команда. И я с неимоверной энергией уговариваю Сашку Кричевского и Бориса Лебедева ехать вместе. Первый согласился быстро, хотя преподаватели прочили ему большую карьеру в науке.

Со вторым было труднее. Он, как и я, только что женился. Медовый месяц проводил весьма странно. Своеобразно своей оригинальной идеологии. Днём с женой были вместе. Гуляли, ездили по подмосковным пляжам, где гордый и могучий Боб психологически натаскивал молодую и очень красивую жену на государственные экзамены, которые должны были быть в конце июня. Она заканчивала медицинский институт.

Вечерами провожал её домой и трепеща от желания лишь скромно целовал перед квартирой. И ...уезжал к себе домой. Принципы у него всегда были твёрдые. И один из них – не трогать жену до сдачи госэкзаменов. Это мол плохо отразится на успеваемости. Берёг он её. Как средневековый рыцарь мощи святые из земли обетованной.

Видимо Борис поверг молодую женщину в крайнее удивление. Она не могла понять почему он её игнорирует. Такую красивую. Ну значит не может, подумала девушка и решила помочь мужу. Ответила на страстные притязания какого-то доцента своего института. И вот вечером в день успешной сдачи женой госэкзамена Борис, нагруженный шампанским, закусками и цветами, звонит в квартиру жены.

Она жила отдельно от родителей в коммунальной квартире. Открывает соседка и естественно спрашивает вы к кому. Боря естественно отвечает к жене. На что соседка резонно говорит, что у Светочки, насколько ей известно, другой муж.
Всё кончается страшным мордобитием ни в чём неповинного доцента.
Боб был могуч, зело свиреп и ... справедлив. В соответствии со своими принципами.   

Вскоре в отделе кадров Министерства Геологии СССР трём талантливым “профессионалам” геологам выдали путёвки и не малые по тем временам суммы подъёмных денег на освоение пустынного Камчатского края.
Такого разворота событий Мила не ожидала. Бурные слёзы, уверения в верности (вот тебе правдивость...), просьбы, мольбы. Но здесь я был непреклонен. Хотя червь сомнения терзал изнутри душу. Правильно-ли я делаю.

И не только в отношении разрыва с женой. Но и в плане перспектив карьеры. Я уже твёрдо понимал, что только будучи в Москве (постоянно или между полевыми сезонами) можно достичь успеха. Это всегда было моей заветной целью. Не по наслышке зная российскую провинцию, её быт и нравы, хорошо понимал как трудно потом, потеряв московскую прописку, вернуться и начать всё сначала. Червячок разрастался. И я, уверовав в верность жены, соглашаюсь ждать её через год, когда окончит институт. Будучи почти уверен, что она не приедет. Но на всякий случай...         

15 августа 1959 года скорый поезд Москва – Владивосток уносил нас к Тихому океану. На перроне остались две родные фигуры, стоявшие чуть поодаль друг от друга – Отец и Мила. Он никогда не любил её и всячески сторонился. Невероятно обрадовался нашему разрыву. Наверное подумав, что вот теперь его сын-геолог, наконец-то, возьмётся за ум и тяжелая работа сделает из него настоящего мужика. Накупил много тёплых вещей, тщательно готовя к новой жизни.

Девять суток полз состав до Хабаровска. Там купили билеты на самолёт до Магадана с посадкой в известном мне Охотске. Наконец добрались до печального города и поутру явились в контору Северо-Восточного геологического управления (СВГУ).

Ещё в аэропорту Хабаровска, наскребывая последние рубли на билеты в самолёт ( деньги почему-то катастрофически исчезали...), я остро почувствовал тоску по Москве и по жене. Червячок к тому времени видимо разросся настолько, что захватил основные позиции в двух полушариях моего мозга. Он диктовал условия.

Главным геологом СВГУ был Рохлин (имени не помню). Однофамилец, как мы с ним потом выяснили. Как положено отсидел здесь же где-то с десяток лет. А потом так и остался, дослужившись до весьма почётной должности. Он с искренним удивлением смотрел на нас как на первых инопланетян по собственной воли спустившихся в преисподнюю.

Через день другой, случайно встретив меня в коридоре (мы оформляли документы в закрытый погранрайон на Камчатке), он тихо заметил мне, по дружески, по родственному похлопав по плечу – ...ты наверное плохо распорядился своим свободным дипломом ... ещё не поздно, парень.
Это прозвучало как выстрел в сердце.

Я стоял оглушенным, но не более нескольких минут. В тот же вечер я объявил друзьям, что уезжаю обратно.
Господи, сколько проклятий и издевательств услышал в те минуты.
[Через много-много лет, возвратившись в Москву, они простили меня.]
Но я уже решил и вновь был “непреклонен”.

Следующим утром стоял на местном рынке (барахолке) и распродавал с такой любовью и надеждой купленные мне отцом вещи.
Денег хватило на пароход до Находки и на поезд в общем купе (ты вряд ли знаешь что такое общее купе в российском поезде дальнего следования) до Москвы.

В Омске мне стало плохо от голода и я был вынужден подойти на перроне к какому-то седовласому товарищу в пижаме и попросить его одолжить 50 рублей на прокорм. Товарищ дал.
На перроне Ярославского вокзала меня ждала только Мила. Весёлая, улыбающаяся. Ждала победителем, став хозяйкой побитой собаки.

Жизнь потекла обыденной чередой. Мой тесть заплатил в кассу Министерства Геологии неустойку, что позволило устроится на работу. Отец не звонил и на мои звонки к телефону не подходил. Долго! Где-то с год. Я поступил на работу геологом в Подмосковную режимную экспедицию.

Частые длительные командировки по подмосковным лесам и полям, новые друзья-товарищи, совершенно новая для меня работа (бурение гидрогеологических скважин и оценка запасов  воды), немалая ответственность вперемежку с присущим молодости легкомыслием  рассеяли чувство гадливости к собственной особе. Совершённого предательства.

С горизонта пропал господин Тадеуш и я всеми силами старался вовлечь Милу в круг своих друзей. Это постепенно удавалось и наша жизнь как-будто наладилась. Мне казалось, что мы любим друг друга. Мила и тесть никогда не вспоминали о моей магаданской «командировки».
Прошел почти год.

Ранним летом 1960 года мне предложили быть начальником режимной партии на одном из рудных месторождений Кольского полуострова с базой в посёлке Ревда. Партия была частью Подмосковной экспедиции и потому я никоим образом не отрывался от Москвы. Началось продвижение по служебной лестнице.

Помню как был рад и возбуждённый рассказал всё жене, которая к тому времени, буквально через пару месяцев, должна была защитить диплом, получив профессию проектировщика теплофикационных сетей при строительстве жилых и нежилых зданий.

Мне мечталось. Я первый поеду в Ревду, получу квартирку и обставлю её к приезду жены, попытаюсь устроить её на работу (там много строилось домов) и ...заживём. Подальше от всех друзей и родственников. Самостоятельно и в любви.
Мила как-будто была рада. Тесть, когда узнал, а Мила долго молчала, сморщился и ушел к себе в комнату. Наступило тягостное молчание.

Настроение упало. Всем вспомнилась магаданская затея. Но судьбе было угодно, чтобы и эта испытательная затея воплотилась в жизнь.
Теперь меня провожала только жена. Маленькая, с обворожительной улыбкой, изящная женщина долго стояла на платформе, махая рукой и что-то шепча губами. Ехать было относительно недалеко. И вновь красота угро-славянской природы сопровождала меня и под стать ей было настроение.

Партия была маленькая. Три инженера –геолога из Рыльска и пятеро техников из Ступино. Работали весело и дружно. Был конец мая. Ярко грело солнце, но на склонах гор ещё лежало много снега. Полуголые, в ватных брюках и сапогах, мы на лыжах регулярно скользили от скважины к скважине замеряли уровни, расходы воды, делали откачки. Камералили, глубокомысленно рассчитывали притоки и расходы, прогнозировали.

В свободное время, его было немало, ходили на Ловоозеро. Рыбачили. Несметные тучи комаров, потом мошки украшали это занятие. Правда, всё вознаграждалось потрясающим уловом. Местные рыбаки в обмен на солярку привозили малосолёную сёмгу. Громадные рыбины (до 30-35 кг) с истекающим от жира бледно-розовым мясом. Непередаваемо вкусная рыба. Второй такой не сыскать во всём мире. 

В посёлке выбил две маленькие проходные комнатёнки. Местные маляры привели их в божеский вид, а я сам украсил их люстрой, тюлевыми занавесками. Даже достал громадную медвежью полость и расстелил на полу. Я ждал! Очень ждал!

Прошел месяц, потом второй, третий. Я знал, что Мила уже давно защитила диплом. По телефону (связь была очень редкой и плохой) она говорила что-то о плохом самочувствии отца, о волоките с выдачей диплома и ещё что-то. Я нервничал. И вдруг получаю телеграмму.
Наизусть помню текст. Лёня, срочно приезжай...умер отец....мама.

Уже следующим утром я стучался в дверь квартиры на черёмушкинской. А ещё через пару дней мы хоронили ... тестя. В текст телеграммы оказывается вкралась ошибка. Вместо «мила» телеграфистка вписала «мама».

Я нашел Милу в шоке. Свернувшись маленьким клубочком, она сидела в углу дивана, молча, неподвижно, с сухими глазами. Её потряс уход отца. Такой же, как недавно и мамы. Сценарий и исполнение были на редкость одинаковы. Только увидев меня, она разрыдалась и бросилась на шею.
Жалость, необыкновенная нежность переполняли душу. Столько пережить, столько испытать...

Поминками руководила дальняя родственница Милы. Говорливая, хозяйственная Мария Семёновна. В тот день я случайно и услышал от неё страшные слова. И тоже их запомнил.
Очень жалко Сёмочку. Такой молодой. Не выдержал. Поведение Милки и до замужества, но особенно после отъезда мужа сильно его подкосило. Да и муж её какой-то малахольный. Дважды уже удирал ...слабый мальчишка.

Ей нужен другой. Сильный мужчина, чтобы держал её крепко. А этот ...шлимазл. Квартира ему понравилась. Нет! Что ни говорите, а замуж она вышла за него, чтобы скрыть грехи, да отца успокоить после смерти матери.
Заныло сердце. Значит скрыть грехи. Как же ты оказался прав, мой папочка!!!

Все ушли. Последней хлопотливая  Мария Семёновна. Она всё прибрала, даже расстелили нам диван. Поцеловала Милу. Тихо, тихо стало в большой квартире. Мы легли. Мила нежно обняла, положила голову на грудь и тихонько задышала.
Ты один у меня остался. Один! – донеслось до меня. Тон сказанного был настолько нежен и искренен, что у меня перехватило дыхание.

С той поры мы прожили ещё 7 лет. Сменили квартиру, чтобы быть подальше от тяжелых воспоминаний. Перебрались на Лермонтовскую площадь, в самый центр Москвы. В маленькой уютной квартирке родилась у нас дочь.

Это был самый большой совместный проект. Удачный проект. Время лечит и вот моя мама сидит с внучкой, гуляет часами, кормит, ухаживает. Мой отец никогда не появлялся у нас в квартире. Мы работаем. Мила в Моспроекте, а я начал осваивать научные горизонты во ВСЕГИНГЕО. Был такой всесоюзный научно-исследовательский институт гидрогеологии.

Конечно, выезжал и на полевые работы. Но теперь уже не более чем на 4-5 месяцев. Обычная, нормальная, московская жизнь. Без особых событий и достопримечательностей. Вот только меньше читал, бывал в театрах и на концертах. Увлечение историей вообще забылось. Не хватало времени. Оно уходило куда-то в неизвестность. Работа (московская и полевая), семья, вечеринки, кухонные московские варианты с друзьями.

Оживлялся только в поле. Обская губа, Таймыр, Чёрные земли западного Прикаспия, Биробиджан и Даурия. И многое другое. Но были и другие поползновения. Вспоминается одна затея.

Разнёсся слух, что Министерство внешнеэкономических связей (была такая странная организация, помимо Министерства внешней торговли)   
организует школу советских коммерсантов. Набор шел только через райкомы партии и комсомола. Я загорелся. Через знакомых получил-таки рекомендацию Кировского райкома ВЛКСМ.

 Собрал документы и робко проник в здание министерства. Сдал документы и вожделенно стал ожидать, в мечтах рисуя себя великим советским коммерсантом. Не вышло! Важный пожилой чиновник, в беседе один на один, открыв папку медленно прочёл.

Леонид ...Израилевич значит. Ничего у нас с вами не выйдет, молодой человек. Я вам откровенно говорю. Вы поняли меня. До свидания.
Вот так советская власть наплевала мне в глазки, как говаривал один знакомый. Больше я не рыпался и все силы бросил на достижение  высоких научных вершин.

Подошел знаменательный 1969 год. За три года до него был зачислен в аспирантуру института. Базой “исследований” стали огромные безводные степные пространства центрального Казахстана. Увлечённый темой исследований, добившись финансовой поддержки министерства и местных организаций, как прокаженный мотался между Москвой, Алма-Атой, областными и районными центрами Казахстана.

Горел работой. В первый раз по настоящему. Осенью предстояла защита диссертации в Москве. Но прежде летом необходимо было в Алма Ате и Кустанае выступить с докладом на тему диссертации, чтобы привезти положительные отзывы. Я мотался по степям и городкам, забыв о семье, дочери. Цель была близка.

В Москве не был более трёх месяцев. И прилетел раньше запланированного. Встретил растерянное лицо жены. Она вынуждена была мне признаться, что беременна не моим ребёнком. Не успела сделать аборт.

Удачнее время она, конечно, не смогла выбрать. Удар был внезапным и потому сильным. Я на много лет потерял следы Милы. С её исчезновением закончился инкубационный период (1959 – 1969 годы)  неосознанного вызревания моей личности. Внутренней переработки и классификации накопленной бытовой информации. Внешне это наверное не было заметно. Я оставался всё таким же весёлым, увлекающимся человеком. 

Через несколько месяцев прошла защита диссертации. Помню слёзы отца. Слёзы радости. Гордость светилась в глазах, когда он поднял бокал в ресторане дома композиторов на ул. Горького (ныне Тверской) и произнёс  пространный тост. Понятный только мне и маме. Сестры с мужем и на этот раз не было. У них не хватило времени...
За твоё здоровье, сынок. Теперь ты свободен и многого достиг. Наверное помудрел. Будь таким всю жизнь и не разменивайся  на мелочи...
17 января 1970 года он внезапно скончался. Через несколько месяцев после защиты диссертации.    

1969 год стал переломным в моей жизни. Началось с острейшего нервного развода и  разлуки с дочерью. Затем удар под дых, когда были  отменены результаты голосования успешной защиты диссертации, когда  попал в смертельные дрязги между моим научным руководителем и директором института. Пришлось переделать диссертацию и через год её вновь защищать.

И смерть отца, которая до основания потрясла.
Что-то надломилось. Не сломалось, к счастью. Срослось даже основательней, как показала дальнейшая жизнь. Видимо судьба готовила сюрприз. На горизонте вот-вот должны были вспыхнуть первые лучи яркого рыжего солнца. Душа в потёмках ожидала...





Глава XII      РОДОМ  ИЗ  БЕЛОГОРЬЯ.               



Солнце родило, как тебе известно, девять планет. Моё солнце - лишь две планеты. На большее не хватило духа. Но ведь дело не в количестве. В конечном итоге главное - качество. Вот на качестве материала моих планет я и хочу сосредоточить твоё внимание. Сейчас о планете Александра.
Раннее утро 1июля 2008 года. Я вновь в Москве. Привёз на родину тринадцатилетнюю «звезду» и её голубоглазого братишку. Они отдыхали у бабушки в Калифорнии.

Проснулся рано, несмотря на долгий перелёт и смену часовых поясов. За окном грозовое небо над Новогорском. Тишина. В открытое окно врывается тёплый ласковый ветерок. Это он приволок откуда-то кровавые тучи. Мгновенно срабатывает давным давно заложенная программа действий. Вскакиваю, бреюсь, моюсь и выбегаю на просторы давно оттоптанной тёщиной лесной зоны. Ныне сплошь застроенной особняками нуворишей. По тропинкам меж ними ускоренным шагом прохожу обширный круг, набираю в лёгкие свежего пряного воздуха и возвращаюсь.

Программа заталкивает под холодный душ. Тихо, стараясь не шуметь, выхожу. Все спят. Беспробудно, беззаботно, беспечно. Как спят дети или счастливые взрослые, всё успевшие и всего достигшие.
Чу! Из спальни доносится плаксивый детский голосок.
Па..а..па, па..а..па донеси меня до кухни. В моём одеяльце...

Сам, сам... – раздаётся хриплый спросонья Сашин голос. Хныканье сына усиливается, резко переходя от piano до forte.
Вижу как растрёпанный со сна папа тащит пятилетнего сына в одеяльце на кухню. Бросает на диван и уходит. Даниил, не обращая на меня ни малейшего внимания, открывает холодильник, находит свой любимый “чудо-творожок» и ловко работая пальцем поглощает содержимое.

И вновь хныканье.
Па... а па. Донеси меня в зал ... в одеяльце.
Приходит спокойный, улыбающийся папа всё также раздетый и лохматый. Молча тащит сына в зал. Слышу как включает ему любимый мультик и через минуту раздаётся довольный громкий смех Дани.
Я тоже вхожу в зал. Папа сидит у компьютера, внимательно вглядываясь в светящийся экран.

Видимо разбуженная ржанием братишки, коридором мимо залы проходит Ярослава. Тоже лохматая в трусиках и лифчике с заспанной недовольной гримасой на лице. Тоже двигается на кухню. Открывает холодильник и внимательно изучает содержимое. Видимо намечает что будет завтракать. Затем быстро моется в ванной, кое как причёсывается и уже решительно достаёт из холодильника молоко, из шкафа коробку с хлопьями.

Смешивает и с удовольствием хрумкает, глядя в окно на пустынную улицу. Потом ещё подливает молоко. Ой, мама меня убьёт ... ей не хватит молока – вдруг вслух вспоминает Ярослава, покачивая в руке пустую коробку из-под молока. Убегает к себе.

В зале появляется Аэлита. В спортивном наряде. Коротенькие обтягивающие штанцы и лифчик. Вопросительно спрашивает.               Лёня, вы уже поели? И не дожидаясь ответа, врубает по телевизору программу спортивного танца с упражнениями. Короткий рёв сына, которому естественно отключили мультик. Папа вплотную влезает в экран компьютера, заслонившись от внешнего мира. Я ухожу на кухню.

Пятнадцатиминутная спортивная программа. Затем вновь включается  мультик и Аэлита появляется на кухне. Тоже открывает холодильник, также внимательно изучая его содержимое. Ага! Что-то находит.
Жарит заранее заготовленные блинчики с творогом. Весело кричит.         Кто со мной будет кушать. Откликается только муж.
Аэлитушка, счастье моё неизбывное. Что же ты делаешь со мной. Ведь у нас же пост. Ну ладно... Съедает один блинчик, запивая сладким чаем. Уходит наконец-то мыться.

Так начинается день в семье Александра Леонидовича Рохлина.
Я не знаю насколько он типичен. Но кажется очень.
Сегодня мой старший сын вполне профессионал. Журналист. Это доставляет мне искреннее счастье. Говорят мудрый человек. Это уже редкое сочетание. Наверное в какой-то части я присоединюсь к мнению «общественности». Особенно после появления рассказов «Периметр Беслана» и «Куриные яйца».

Первое – глубоко проникновенная вещь, наполненная горечью и искренним состраданием к людям, неприятием душевного безразличия, опустошенности, привычке к крови и слёзам. Простые и пронзительные слова. Молодец! Склоняю голову, склонил бы и колени, если-бы в рассказе хоть маленечко был-бы виден какой-то просвет, промелькнуло где-нибудь что-то обнадёживающее... Или кто-то.

Ну а второй рассказ, по моему мнению, просто маленький шедевр. Этакий синтез, отзвук чеховозощенковщины. Что-то вроде ранней «болдинской осени» наступило у Саши, так как в это же время ( весна-лето 2005г.) вышли его 8-9 небольших и очаровательных зарисовок людей и дорог  Подмосковья. Стал писать поразительно профессионально. С большим чувством, трепетно и нежно. О России и её людях. А о другом и не пишет.

Не занимают его политические взгляды героев, экономические и карьерные проблемы. Только жизненная философия. Это как-бы психологические этюды о людях. В основном глубоких патриотов России. Читая, понимаешь что и сам автор таковой. Только выводов не делает и методов не предлагает. Мол, сами думайте.

Вот характерный эпизод Сашиных писаний.
«Ведь Россия и есть – один большой омут. И все наши легенды-чаяния с привкусом тины. Наша правда где-то на дне, где Китеж-град или в стране Белогорье. То есть там, где нас нет. Значит правда недостижима?”
Вот я и говорю - вопросы ставит, а ответа в рассказах не предлагается.

Саша кажется вечно дома и с радостью сообщает, что вот сегодня им приготовлено такое-то блюдо, а вчера такое-то. А три дня назад для большой компании готовил что-то невообразимо деликатесное. И так всегда. Когда-же он работает, бывает в своих редакциях. Непонятно!
Правда, Аэлита говорит, что он работает с 3-ёх и до семи-восьми часов утра. Совсем недалече до бальзаковского режима.

Он работает... Думает. Переносит мысли на бумагу. Пальцы скользят по клавишам то быстро, то медленно, а потом вдруг застывают надолго. Взгляд блуждает по кухне, медленно перебирается за окно, где в сумерках или в брезжущем рассвете видна хилая городская зелень, развешенное бельё, неубранные детские игрушки. Потом внезапно утыкается в бумагу и ... новые мысли рисуются, но порой яростным росчерком уничтожаются старые.

Тикают часы! Тихо, тихо в любимой квартире, где всё такое родное и близкое. Пусть некрасивое, по мысли бабушки, но питающее душу неистовой энергией.

Мой уже значительно облысевший сын! Тебе ни слава, ни карьера не нужны! Это я уже давно понял. Смиренность, да любовь в семье и близком окружении. Твои жизненные устремления в перспективе, даже близкой, не известны. А может их и нет. Душой ты кажется остался доверчивым.

От души хохочу в тиши кабинета, вспоминая как 9 – 10 летний Максим убеждал старшего брата (он был уже в пятом-шестом классе), что если крутить ложечкой сахарный песок в стакане холодной воды справа-налево, то он будет растворяться, а если слева-направо то кристаллизоваться.

И ещё один феномен доверчивости. Младший брат убеждает старшего, что если тот хочет быстрее добраться на лифте домой (мы жили на 7-ом этаже), то пусть одновременно нажимает две кнопки – седьмого и девятого этажей. Так мол скорость лифта возрастает.

Эта пронзительная доверчивость и в тебе, моя Ярослава. 
Как-то Саша обмолвился Люсе по телефону и столь искренне, что у меня аж запершило в горле.
Как Ярослава, ты спрашиваешь? Да, также как Зоя! Помнишь! Вечно смиренно в окне ожидала всех нас, подперев белую голову руками. Также как ты на балконе ждала отца, помнишь, скрестив руки под грудью. Вот так и она вчера вечером, свесив свою русую головку из окна, пристально глядела как я провожаю гостей и наверное не отходила, ожидая моего возвращения.

Да, мой старший сын своим путём приближается к понятию маститый журналист. Видимо это понимают друзья и товарищи. Когда три года назад был в редакции Сашиной газеты, то подошедшая ко мне тощая и выразительно печальная личность женского рода протянула руку и приблизившись вплотную торжественно прошептала.

Поздравляю, у вас очень талантливый и честный сын. Последний эпитет она проговорила с заметной женской горечью. А потом Максим и Люся, будучи в Москве, не раз слышали от Сашиных друзей примерно эти же слова с обязательным добавлением – мудрый...

Всё! Образ мессии готов. Одевай соответствующие одежды и ... в народ.
Вот только очень не хватает широко обнародованной или хотя-бы в узком семейном кругу рассказанной доктрины, то есть идеологической концепции своего отношения к жизни вообще и к современным российским событиям и людям в частности.

Ну хотя-бы шепотом мне. Повторяю! Я ведь так и не знаю твоей души, Саша. Не знаю, хотя пора-бы уже! К чему ты стремишься. Каким хочешь видеть мир или хотя-бы себя и своих детей? Они меня больше волнуют. В твои годы я это в общем знал и если говорить открытым текстом, то всею жизнью стремился законными путями сделать КАРЬЕРУ.

Жаждал славы и денег. И это не мешало мне искренне восхищаться пейзажами Сибири, музыкой Бетховена, Шопена и Рахманинова, поэзией Блока и Тютчева, красками Рембрандта, Репина и Саврасова, совершенной формой женского тела и пьяным застольем с друзьями. Никогда не мешало!

А вот своего сына не знаю. Потому что он тщательно скрывает от людей, даже близких, свою душу. Может чего-то страшится! Не знаю.
Сегодня Александр Леонидович Рохлин ведущий сотрудник столичной газеты «Гудок» и ряда журналов. Со времён статьи «Периметр Беслана», мне отчётливо видятся в его творчестве мотивы всеобщего смирения, непротивления насилию, мягкого незлобивого укора по поводу безразличия людей к горю других и печали по поводу пустоты и мелочности людских забот.

С той поры, даже ранее, я стал ожидать что-то вроде Нагорной Проповеди. Видимо наступила пора! Да и возраст вроде примечательный. Правда, Саша мало походит на аскета. Не отказывается от жизненных благ и удовольствий. Помнится даже, что как-то  вознамерился было в редакции пожалеть и обласкать сотрудницу, но тут же одёрнулся. И честно рассказал Аэлите о «девственном грехе». Конечно, последовали слёзы и скандалы.

Как-то позвонил в Москву (даже врубилась дата - 13 октября 2004г.). Саша только что вернулся из командировки на Алтай. Я задал ему случайный, без преднамеренного лукавства, мгновенно возникший вопрос. Скажи мне о первых шагах твоих, когда переступил порог дома? В ответ послышался довольный серебристый смех сына и возглас. Не провоцируй! Я сделал то, что ты делал всегда и сразу по приезду домой с поля или после долгой командировки. Я от души расхохотался!

Ещё один факт из биографии. Наш разговор, случившейся 1 сентября 2003года. После поздравлений пошла беседа о моих «замечательных» творениях, в том числе о статье, касающейся противостояния мусульманской и христианской  цивилизаций, так явственно проявившейся в наше время. Я пытался живописать историю такого противостояния за последнее тысячелетие. Эдак скромненько!

В ответ услышал спокойное и уверенное.                Нет и никогда не было религиозного противостояния. Ты энергично отрицаешь ислам, не зная его, не прочитав Коран. А Евангелие, чтимое и мусульманами, не признаёт страсти. Оно и Коран говорит только о смиренности духа, о мире и доброте. Не создавай зло, не отвечай злом на зло. Это основная мысль религий. Как можно порицать то, во что верят более 1,5 млрд. людей!!!

Его спокойные слова подействовали. Взбудоражили. Душа моя буквально рвалась к опровержениям. Я хотел объяснить, что история полна религиозных войн и вообще европейская цивилизация поднялась, окрепла и солидаризировалась в ожесточённой борьбе  именно с мусульманским нашествием  в VIII -XIII веках. Это должен знать каждый просвещённый человек, как и то что ислам есть откровенная компиляция иудаизма и христианства и ничего оригинального не несёт.

Кроме, и это страшно, откровенных призывов к борьбе с «неверными». А простых мусульман я естественно не порицаю. Они весьма далеки от разных джихадов и крови. Им бы прокормится. Поэтому и не призываю к уничтожению ислама, а лишь к насильственной изоляции представителей агрессивных течений в исламе. К агрессии нельзя относится со смирением. Нельзя буквально понимать эти строки Евангелия.

А вот ещё один разговор на день рождения мамы. Саша поздравляет маму нежно, с любовью, а я подслушиваю их беседу и слышу такие слова сына. Вот если-бы мы были с тобой одной веры, мы могли-бы вместе столько сделать, ведь ты и я очень сильные люди.                Вот тебе бабушка и Юрьев день! Ещё один ушат ледяной воды. Следовательно, ежели мы с сыном разной веры, то ничего путного и совместного сделать не можем. Не должны. Потому что мы духовно чужие. Так что-ли.

Может быть отсюда Сашина одержимость в многочисленных газетных очерках о военных подвигах Василия Ивановича, подвигах родного брата Зои Ивановны и её самой, о гражданских доблестях отца Аэлиты. Этими рассказами он постоянно пичкал тебя, моя Ясенька, возил по местам боевой славы, настойчиво внедряя в сознание героическое прошлое именно этих предков.

Но почему такая односторонность? Я не оспариваю их подвигов.
Но несомненен факт по крайней мере таких-же воинских подвигов Израиля Григорьевича Рохлина и не меньшего гражданского подвига его жены в период эвакуации, как несомненен и факт храбрости моего дяди Семёна Шимоновича Гуральника (по маминой линии), заслужившего золотую звезду Героя Советского Союза, как велик и подвиг моего старшего друга по былой работе в НИИ гидрогеологии Минкина Ефима Львовича, имеющего полный набор орденов Славы. Да сходи на еврейское кладбище и на многих памятниках увидишь высеченную звезду Героя.

Но об этом я ни разу не читал в рассказах моего сына и ни разу мой мудрый сын, не попросил меня рассказать о моих родителях и их родственниках. Когда я упрекнул его, последовал детский ответ, мягко выражаясь. Но ты же ничего мне о них не рассказывал. Я только об этом узнал, прочитав недавно твои записки.
И опустил глаза. Возможно не интересовался потому что все они другой веры? А тут ещё появился его рассказ «Про любовь» (об этом я уже писал) и до сих пор, нет, нет, да и наполнит сердце горечью.

Вот таков твой отец и мой любимый сын. Таинственна, многогранна и противоречива его душа. И как апофеоз последовало, наконец, похожее на Нагорную Проповедь.
Осенью 2000 года Саша гостил у нас.  Он как-то встретился в русской церкви небольшого городка Калистога с потомками русских харбинцев.

Их было немало уже убелённых сединами и переполненных глубокой печальной любовью к Родине. Саша выступил перед ними. Не знаю почему! И тогда один из присутствующих, некий Борис Масенков, от лица всех присутствующих обратился с просьбой высказать мнение современного русского интеллигента о России.

Саша помялся, потом согласился, но сказал что пришлёт его письмом из Москвы. Мол, подумать надо! И прислал вскоре. Не забыл.
Я печатаю его полностью, ибо невозможно выбросить ни единого слова. К тому же уверен, что это единственный экземпляр.
Внимательно читай, моя Ясенька!

К вопросу об отношении к России современного молодого человека!
Честно говоря, я боюсь таких вопросов. Слишком большое открывается поле для высокопарных умозаключений, над которыми угрожающе нависает тень самолюбования и вечно голодного тщеславия. Зачем его подкармливать из собственных рук, тем более из рук окружающих.
Вы задали вопрос в лоб. Столь же прямо и попытаюсь ответить.

Я её люблю.
Меня родили в любви на окраине Москвы в пору позднего расцвета советской власти. Там же в любви вырастили и воспитали. Поэтому другого выхода у меня просто не было.
Зачем я вам это рассказываю? Вы наверное знаете лучше.

Любовь моя не слепа. Наоборот, в очень высокой степени осознана. В истории нашей с вами Родины, по всей вероятности, рождается слишком мало людей, на чью любовь Россия отвечала бы взаимностью. Кругом сплошное самопожертвование, вопреки логике и здравому смыслу. Выглядит это довольно печально.

Лучшие люди отдавали и отдают стране своё сердце, она привечала их молоточком по темечку. Но если вглядеться поглубже, если попытаться встряхнуть с себя печальные лохмотья обид, если забыть все приторно-сиропные сны о России и кошмарные пробуждения от них, то истина забрезжит чистым ангельским ликом, как небо над Калифорнией.

Любовь к Родине без ожидания взаимности или хотя-бы правильной оценке своих заслуг перед ней и есть истинное чувство любви, заповеданное Христом через апостола Павла. Это чувство, которое
« ...долго терпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не ищет своего, не раздражается. Всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит и никогда не перестаёт...”               

Любовь – дар Отца.
Переполненное любовью сердце само по себе уже великое счастье, преимущество посвящённого перед непосвящённым, фиеста души, единственная форма жизни, незнакомая с пустотой.
Через любовь я лично встретился с Господом нашим Иисусом Христом.
И отсюда моё отношение к Родине.

Нынешняя Россия больной организм. Как минимум психически неадекватная, неуравновешенная женщина, с глазами тёплыми, как июльские лужи. И острая боль и жалость к ней смешиваются с восторгом и благоговением перед живой красотой. Россия более всего напоминает почерневшую, треснувшую, замазанную вульгарной краской икону, которую ещё сильнее любишь, видя её бедствие. Икону, от которой продолжает исходить благодать, несмотря ни на что.
Впрочем другие люди называют это наваждением. Пусть так!
Как её излечить? Очень просто.

Сделать эти чувства частным делом каждого из нас. Не пройти мимо. Это значит, что лично я постараюсь построить свою жизнь в семье так, чтобы Богу не было стыдно зайти ко мне в гости.
На мой взгляд прожить можно, лишь страшась и избегая извращений вроде политической деятельности, то есть всякого рода борьбы за общие демократические, рыночные или диктаторские ценности, за исключением защиты прав крокодилов в борьбе со Всемирной конфедерацией кожевников.

Политика – всегда баррикады, над которым знаменем реет кровавая гордыня, а душа корчится в страхе и предсмертных судорогах. Это разделение людей по сторонам.

А моя сторона со Христом. У него, как известно, крайних хат не бывает. Поэтому равнодушие мне не грозит. Поэтому душа моя переполнена любовью. Скромно надеюсь на то, что ответил на ваш вопрос. Может быть вы ожидали чего-то другого?
В любом случае я был абсолютно искренен.    А. Рохлин

Вот она – Нагорная проповедь Александра Рохлина. Прекрасная, исключительно идеалистическая, чистая как твоя слеза.
Я не хочу комментировать слова. Добавлю к ним небольшой курьёз. Письмо было мною послано по назначению. Прошел месяц, как вдруг раздался звонок. Снял трубку и услышал.                Это отец Леонид!
От такого обращения я поплыл, переполненный незнакомыми чувствами. Более игривого характера.

Как я рад вас слышать и от всего сердца поздравить с новым великим помазаником Божьим...
Человек ещё долго продолжал поздравлять внука одесского раввина с необыкновенным по чистоте и глубине русской души сыном, ставшим русским священником. Парадоксы или закономерности. Не знаю!
Но был несказанно горд и рад.

А вот ещё один программный документ моего сына и тоже никому неизвестный. Прочти и его моя Ясенька! Он звучит как высокий монолог из неоконченной  пьесы.
Писано Сашей в конце июня того же 2000 года, в ответ на участившиеся  укоризны со стороны мамы в отсутствии любви и уважения к родителям.

Мы любим. Нас любят. И пропасть между одинаковыми словами. Мы любим всегда правильно, всегда так как нужно – бескорыстно, честно, от всего сердца. Нас любят всегда неправильно. Не так как нам хотелось бы. Не так как мы того заслуживаем. Не бескорыстно, не так сильно как мы, неблагодарно...

Те кто нас любят – на самом деле любят только себя. Нас любят не замечая и не понимая нас.
Однажды в школе я перестал понимать математику.... разум не осиливал. Очевидно теперь я не могу понять совсем простых вещей. Я неправильно люблю своих родителей. Не понимаю их, как математику... не знаю, как надо любить, чтобы это была любовь, а не отношение. Разница лишь в том, что нам с математикой наплевать друг на друга. И это моё единственное оправдание.

Люся не верит в искренность моих слов и даже в искренность моей Веры. С каким неподдельным трагизмом она говорила. Сколько боли и усталости было в её голосе – «...зачем вы ходите в храм и молитесь,
причащаетесь, а нас не замечаете, не любите ...».
Лучше на скорпиона наступить.

Пусть будет так. Видимо я что-то упустил. Я самая большая беда в её нынешней жизни. Не заметил, как вы изменились. Мы очень далеко живём друг от друга. Неоправданно далеко. Я достоин жестоких люсиных слов. Всех. Не заметил! Только вот где не заметил?
Помогите мне, пожалуйста. Нам всем помогите.

Вы по своему общаетесь с Господом. Испросите у него для нас разума, а для себя терпения. Всё таки сын-двоечник лучше чем сын-подлец.
Я вас люблю. И не знаю, что добавить к этому слову, чтобы оно ожило для вас. Мне всегда казалось, что этим словом можно жить. Одним только словом. А остальное – мелочи!
Меня так воспитали.
Вы – воспитали!...»

Не заметил как вы изменились... - пишет сын. Пора бы уже знать умудрённому журналисту, что после 40-45 лет люди почти не меняются. Всё устоялось! Противоречив человек, а российский интеллектуал особенно. Но я не буду копаться в его душе. Предоставляю это тебе и другим, дав обильный и неизвестный материал для размышлений.
Нет! Всё же позволю себе привести ещё один опус, случившейся
1-2 июля 2008 года. Не могу не позволить. Слишком дорог мне этот человечище.

В эти дни они сообщили, что ждут третьего ребёнка. Тихонько так, ласково вдруг объявили об этом в машине, которая везла нас из очень вкусного ресторана «Чойхана 1». Сытых и довольных. В Москве в тот час полыхали молнии. Громы рвали небеса и тёплые обильные ливни заливали улицы. Красотища необыкновенная. Невиданная мною с момента переезда в Америку.

Я обрадовался. Но тут же вполне естественно возникли вопросы. Как они думают обеспечить возрастающее семейство. Квартирка-то у них маленькая и запущенная. Давно пора обновить значительным ремонтом. Зарплата у единственного «донора» сравнительно невысокая и не имеет тенденции к увеличению. Видное положение в литературе, в журналистике напрочь отрицается. Мои опасении вызвали откровенный смех донора.     И ... жены тоже.

Я взвился и стал рьяно, с раздражением, объяснять общеизвестные истины. Где деньги взять и немалые – возопил старый дедушка, воздев очи к Богу.
В ответ опять послышался смех.
Батяня, всё само придёт, когда будет необходимо. Ничего не надо предпринимать, добиваться заранее, планировать, строить программы, не надо бороться и достигать чего-то. Всё само собой устаканится. На всё воля Божья...

Как само собой! Причём тут Бог – закричал дедушка, доходя до fortissimo, вполне созвучного гремящему вокруг грому. Бог ничего не даёт ленивому, просто так за молитвы.
Как не даёт? Но ты же видишь, что мы живём нормально вчетвером и всё у нас есть. И пища материальная и духовная. Нам всё вполне хватает. Мой жизненный опыт, моя Вера говорит, что по мере необходимости всё приходит. Батяня, ну ведь это же так!

Дедушка вытаращил глаза от возмущения. Его буквально распирали разноречивые чувства, мешали друг другу, не выстраиваясь в логичные и необидчивые выражения.
Что значит всё есть. Ты же сам ничего ещё не заработал к своим почти 40 годам и судя по воззрениям и не думаешь о карьере. Откуда это в тебе?
Кто привнёс? Я всю жизнь стремился к успеху и немало для этого сделал. Мама всю жизнь пахала и дома и в издательствах. Брат работает на износ. Чей ты сын? – жилы на шее деда вздулись от напряжения.

И вдруг меня охватил гомерический хохот. Сын удивлённо воззрился.
Ты что!
Просто вспомнил твой вид и поведение в ресторане. Белая рубаха, белые штаны, настоящий пробковый шлем и сандалии на босу ногу. Возлежание на тахте с голыми ногами и приём пищи на фоне порхающих вокруг официанток. Белый колонизатор среди аборигенов.  Откуда эти замашки. Откуда эта склонность к праздности и величию. Это что тоже по договорённости с Богом.

Наступила тишина. Лишь яростный дождь барабанил по крыше и стёклам мчащейся машины в такт с пассажами 27-ой симфонии Мясковского. Если верить твоим заверениям.
Дома за ужином мы улыбались. Я был уверен, что и мои чувства к сыну и его ко мне не претерпели ни малейших изменений.

Батяня – сказал тогда старший сын, пристально и мягко смотря на меня, как на маленького незадачливого сыночка – это моя чёткая жизненная позиция, философия жизни основанная на своём опыте. Пойми и прими. Это моя цель.
Какая – спросил я тихо, ожидая поразительного откровения.
Достижение царства Божия через Иисуса Христа...
Через неделю весь этот разговор я пересказал в присутствии Люси и Максима. Мама всплакнула, а брат всё время молчал, опустив голову. 

Да! Теперь твёрдо знаю, что мой сын в свои тридцать шесть лет имеет твёрдую платформу. Хотя и поразительно противоречивую и как мне думается - неудобную. Приобретя крепкие моральные устои, он хочет своим личным примером подвигнуть других на праведный путь, избегая всякого рода насилие. Борьбу.

Но ведь законы, принятые обществом, есть ни что иное как насилие. И если они нарушаются, то насилие путём использования законов конституции просто необходимо. Тем более в России, где с небольшими перерывами длится жуткое нескончаемое смутное время. А ты пишешь, что твоя правда в стране Белогорье, на дне где Китеж град... Мягким укором, непротивлением злу, собственным примером немногого достигнешь.

Конечно знаю, как любитель-историк и просто как много видевший за  долгую жизнь, что очень необходимы такие как мой САША. Особо в смутные времена. Они как знамя. Как чистое и священное знамя. И знаю как с ними обращаются ... заинтересованные силы. Они их используют. Вежливо, почтительно, чаще с недоумением, отворачиваясь ухмыляются.
Я очень за него боюсь. И нередко просыпаюсь от мыслей, что глупая опасность бродит где-то рядом с ним. С вами.

Твой папа в последние годы поменял круг друзей. И в этом тоже знамение. Ушли в прошлое друзья по учёбе. Не числятся в близких бывшие коллеги по МК,  где он проработал 7 лет. Не появились друзья в среде больших московских журналов и газет - “Большой Город”, “Новый Очевидец”, “Гео”, “Гудок”, “Русский Пионер” и др. Он словно цыган кочует по стране журналистике, не задерживаясь надолго и не приобретая влиятельных друзей.

Я имею ввиду значимых людей в СМИ, политике, коммерции. Уверен, что многие из них его ценят. Возможно очень. Чего стоит лишь поездка к Ходорковскому в тюрьму, куда-то в Читинский край. Многим рискуя, мой сын по просьбе значимых людей, встретился с именитым узником и передал тому газеты, журналы, письма.               

Он, повторяю, не стремится «влезть» в душу власть имущим, с которыми наверное знакомится на дорогах журналистики. Мне думается, при том что мой сын внешне и душой приветлив и приятен, значимые люди чувствуют как этот улыбающийся человек внутренне далёк от них. Не заинтересован в близости. Что выше определённой планки не допустит в душу и не попустится ни единым своим правилом в угоду властным мира сего.

Но вот появились другие друзья. Подбор носит явно религиозный характер. Из этих «других» я неплохо знаю Бровкиных и Устиновых.        С ними семья моего сына проводит много времени где-то за городом в обществе себе подобных. Собирается несколько десятков семей. Своеобразная коммуна, объединённая общностью религиозных и социальных концепций и твёрдому их следованию в жизни.
Даже когда Саша в командировках, Аэлита вывозит туда семью.  Общество называется «Кана».

Люди, входящие в общество, по словам Аэлиты собираются семьями и в течении дня, двух, а то и более спорят и беседуют, разъясняя друг другу философские, религиозные и просто бытовые проблемы. Всё это самым непринуждённым образом перемежается с готовкой пищи (здесь мой сын оказывается незаменимым), играми с детьми, походами в лес, рыбалкой и охотой.

Отдых, расслабление, насыщение духовной (более всего  религиозной) энергией. Что может быть приятнее такого времяпровождения...
Как оно возникло, как поддерживается эта общность – ничего не знаю. Но догадываюсь, что только там истинные друзья моего сына. Остальные пока необходимы для мирской жизни, поддержания житейского тонуса.

Параллельно мой цыган вынужден продолжать литературные странствия. Бог, конечно, даст, но ведь как-то и обеспечить семью надобно. Есть у моего сына ещё одна страсть. Паровозики и железные дороги. Не наигрался в детстве. Самолёты терпеть не может. Эта страсть привела его поначалу в газету “Гудок”. Проработав там некоторое время, он обзавёлся необходимыми знакомствами в министерстве путей сообщения.               

И понравился большому чиновнику. Настолько, что смог затуманить его сознание идеей создания министерского печатного органа. Газеты или журнала. Пока суть да дело, поиск средств, офиса, кадров, Саша стал числится в кадрах одного из департаментов министерства, получая неплохую зарплату. Официально уходит из “Гудка”.

Синекура продолжалась чуть более двух лет. Вновь вдоль и поперёк изъездил всю огромную Россию, используя бесплатный проезд и проживание, жадно вглядываясь в её лик. Профессионально.   Ну казалось бы должен собрать богатейший материал. Познать людей и вобрать события интересного времени. Никто не мешает и не подгоняет. Идеальные условия.

Прошло уже довольно много времени с того периода. Синекура окончилась. Кстати, по инициативе Саши. А ничего такого литературно объёмного из-под пера не вышло. Лишь редкие опусы, изложенные хорошим образным языком. Что-то среднее между рассказом и публицистическим очерком. Зато все эти годы министерской службы, чуть ли не каждый день проводил в церкви по соседству с домом.

 Что-то вроде помощника священника. Утренние и дневные литургии, отпевания, крещения. Когда же большие христианские праздники, то и сутками не выходит из церкви,
Вовлёк и жену. Теперь талантливый кларнетист с высшим музыкальным образованием поёт в церковном хоре, получая аж 3000 рублей в месяц. Это её единственный заработок. Муж служит бесплатно.

Постоянная служба в церкви логично приводит Сашу к мысли получения специального церковного образования. Он становится студентом-заочником семинарии в подмосковной Коломне. Рукоположение в сан священника и … конец “бессмысленным” мирским страданиям и исканиям. Видимо таков ход мыслей моего старшего сына. Мессианские идеи закружили голову, заполонили душу. Дальше - больше.

Саша начинает цикл бесед со старшеклассниками в школе, где учится мой внук, Даниил Новогорский. Я был на одной такой беседе. Потрясающее зрелище. Мой сын прирождённый оратор. Вдобавок к обширности знаний и внешней привлекательности, его тонкое умение увлечь библейскими и философскими рассказами просто поразительно. Я любовался сыном.       А ещё организует где-то в Химках общественную газету для детей, обучая 12-14 летних основам журналистики. Тратит массу времени и естественно всё бесплатно.

Видит Бог! Ни я ни тем более Люся никогда не перечили взрослому умудрённому  сыну в выборе дороги. Наша участь - лишь обречённо смотреть и ждать.
Прошло время. Пробежали, промелькнули два-три года. Эпопея с семинарией бесславно прошла. Кажется! Сегодня мой сын трудится в модном московском журнале “Русский Пионер”. МПС забыто. Большие дяди “не нашли” денег для газеты идеалиста А.Рохлина. Всё распилили по своим карманам. Такое время - такие нравы.

Да, мы никогда не перечили. Мои мальчишки выросли в смутное время. Не знали идеологических пут, связывающих по рукам и ногам поколения россиян 30-70 годов. Когда для обычного выживания необходимо было подчинить волю и поступки жестокой и чуждой системе взглядов. Вы сегодня до скрежета зубного свободные люди и столь же ненавидите насилие. Вы живёте по понятиям нравственной ответственности при общении с окружающими людьми.

Особенно ты, Саша, более десятка лет вращаясь среди весьма информированной публики. А последние годы проводя много времени в церковной среде - в Коломне и в своей церкви. Ты же хорошо знаешь о “политике” высших иерархов церкви при нынешнем патриархе Кирилле. Эта узкая политическая каста, жестко регулирующая жизнь подчинённых, простых священнослужителей и прихожан. Я даже думаю, по некоторым источникам, более жесткую нежели в системе КПСС.

Она и похожа ныне на некую политическую партию, активно подпирающую светскую власть. И ты будешь обязан, став священником, служить не столько Христу, сколько политике этой высшей православной касты. Тебе придётся увязать в тугой узелок свою волю, свои нравственные идеалы в угоду распоряжениям “начальства”. Сможешь ли ты. Думаю нет. Тогда тебя растопчат. Как это сейчас происходит с несколькими священниками, пожелавшими возвысить голос против “начальства”.

Ты кажется это понял! Оказался “зрячим”. Уходишь из семинарии. Видимо последовал честный откровенный разговор с ректором семинарии. Наверное тяжелый разговор. Наверное ты долго шел к нему, цементируя мысли. Я, конечно, прекрасно понимаю, что этот шаг исходил не из ревизии твоей Веры. Видимо ты выразил несогласие с чем-то официальным в деятельности патриархии церкви. Возможно прикрыл своё несогласие фразой, что внутренне не готов к сану священника. Мудрый ректор дал тебе академический отпуск.

Вся твоя жизнь - непрерывная цепь шаговых событий. Мелких и крупных. Но всегда принципиальных. Отражающих завершение или начало какого-то этапа жизни. Вот ты с молчаливым вызовом кладёшь на собрании комсомольский билет перед удивлёнными взорами учеников и преподавателей Гнесинского училища. Вот ты резко обрываешь учёбу в университете под Чикаго, которой добивался огромным напряжением воли. Твои частые поисковые переходы из журнала в журнал. Волевым решением прекращаешь синекуру, которая могла длится десятилетие. И откровенная беседа с ректором семинарии... Что дальше?

Образ Саши будет не полным, если не попытаться рассказать об отношениях с братом и сестрой. Начну с последней.
В осенне-зимние дни 2004 года моя дочь решилась на поездку в Москву.
Так встретились, после семилетнего перерыва, сводные брат и сестра. Всё что ниже с её слов. Много было между ними недомолвок и думается чаще из-за характера старшей сестры. Много по этому поводу было переживаний – моих и Люси. Но время лечит.

Они стали взрослыми, прибавилось мудрости, наверное высветилось главное, а второстепенное мусорное было отброшено или задвинуто куда-то в угол. Они встретились у Саши за кухонным столом (он-же парадный) в маленькой подмосковной квартирке. Долго сидели за обильными яствами и громко говорили. Потом уложили спать многочисленных детей и поехали в центр ночной Москвы. До четырёх утра сидели в кафе вдвоём и разговаривали...

На бывшей улице Горького, ныне Тверской, поздно вечером 23 октября плавно перешедшем в ночь 24 октября 2004 года сидели мои дети в каком-то кафе и то ли ужинали, то ли завтракали. А по ночной улице, не в пример советским временам, шли прекрасно одетые люди, бежали, поднимая тучи осенней воды, многочисленные иностранные лимузины, кричала реклама, звучала музыка...

Саша поглощал суши, был наверное безмятежен и много говорил. Его перебивала Таня возбуждённая необычной обстановкой, но более нахлынувшими воспоминаниями пятнадцатилетней давности.
Они перебивали друг друга и потоки слов и смеха, обрывки каких-то мыслей, забавных и печальных воспоминаний сплетались, создавая обстановку близости и понятной теплоты.

А тут ещё пьяная женщина в кокетливой шубе вышла из кафе и устроила шабаш прямо перед их окном. Она плясала, хватая прохожих, падала в лужи, вставала на колени, пытаясь выпрямится и вновь падала, потом доползла до двери кафе и стала просится обратно. Её заляпанное грязью и остатками косметики лицо было жалким и смешным одновременно.

Зрелище не испортило настроение моих детей, даже прибавило, потому как приехав домой Таня много и с грустью рассказывала о той ночи и вообще о московских впечатлениях, в первую очередь выделяя необыкновенно тёплую и искреннюю обстановку в маленькой квартирке младшего брата.

Не ругай их, Люся! - говорила она - Ну пусть не сделано всё как ты хочешь. Нет стиля, комфорта. Чёрт с ними! Сашка необыкновенно искренний и мудрый человечище. Они любят друг друга, их любят многочисленные друзья, которыми всегда полон дом, которые стремятся к ним. Необыкновенно тёплые люди... Я завидую их жизни.             Повторяла и повторяла Таня.

Это с её слов. И ей нечего таить или лукавить. Сашино впечатление мне неизвестно. Зато известно другое. За многие долгие годы американской жизни его сестры он ни разу, повторяю ни разу, не звонил Тане. Не интересовался её невесёлой жизнью, трудной судьбой племянника Максима. Никогда не поддерживал сестру, не предлагал свои услуги.

Неужели так глубоко был обижен холодностью и равнодушием Тани, находящейся рядом в те два года, когда учился в университете под Чикаго. Правда и она все последние годы не звонила ему. Хотя помнится ранее, когда Саша приезжал к нам в Hayward, мы собирались всей семьёй и кажется было очень весело и дружно.

Вот и совсем недавно (в 2012 году) Саша вновь приезжал ко мне. Гостил две недели. Никакого желания видеть сестру не выказывал. И лишь мои напоминания, сказанные якобы вскользь, вынудили, другого слова не подберёшь, встретиться. Мы поехали к Тане вдвоём. Мне с ними было и скучно и горестно. Много слов, неизменные улыбки, даже порой громкий смех. А праздника души не было. Я смотрел на них исподтишка и плакал... вовнутрь.

Вот с братом души спаяны навечно. Кажется ни одной чёрной кошки не пробежало между ними за долгие десятилетия. И хотя редко общаются, даже по телефону, не говоря об эпистолярном промысле, но каждая встреча буквально праздник. Я смотрю как светятся их глаза, как они смущены в первые минуты встречи и благодать нисходит в душу.       Иначе не скажешь. Недаром ведь Максим как-то обмолвился - ...он меня воспитал.

В мае 2005 года Максим встретился с Сашей в Москве после десяти лет со дня отъезда из России. Меня к сожалению не было и при этом, но по репликам Кристины могу примерно представить остроту чувств, а главное единственного желания быть почаще наедине во все редкие дни пребывания в Москве. Чтобы никто не мешал. 

А немногим ранее (в марте 2005 года) побывали в Москве и мы с Люсей. Прямо как в Мекку все спешат, считая обязательным и незамедлительным отметиться у Саши Рохлина, чтобы оставить в душе по возможности яркое о себе впечатление и самим постараться понять истоки его оптимизма.

Конец марта. Шереметьево. Внутри всё также по казарменному чисто и тесно. За сверкающими окнами сугробы чёрного снега, грязь под колёсами густо залепленных автомобилей и дальний необычайно зелёный лес из пушистых ёлок. Над всем этим ясное сверкающее солнце.  С удовольствием прислушиваюсь к русской речи. К той чистой русской, которая без английских словечек и выражений, обязательно появляющихся  вне среды родного языка.

Строгие лица женщин в форме таможенной охраны. Боязно пошутить.     И вообще вдруг какое-то гробовое молчание в толпе перед контрольным пунктом, хотя ещё минуту назад многие шутили, громко говорили, смеялись. Русская граница – тут почему-то не до шуток. Облегчённо вздохнули пройдя проверку, как будто везли россыпь бриллиантов.

Преодолев последнее препятствие понеслись вперёд, зная что где-то в трёх метрах за стенами наткнёмся в толпе на два крупных, чистейшей воды бриллианта. Вот справа из-за колонны засиял первый. Скромно так, со смущённой улыбочкой вышла моя внучка. Худенькая, совсем взрослая, бледная, серая птаха. Комок, сгусток чувств подступил к горлу и стал быстро-быстро разливаться по телу горячими струйками. Моя кровинушка!

Загрёб двумя руками и нежно прижав, уткнулся в пушистую головку. Долго стоял, испытывая муку встречи с частицей души, оторвавшейся по странным причинам. Птаха молчала, сжавшись от непонятного и непомерного объёма чувств, не зная как ответить ...
Чуть поодаль и тоже из-за колонны испускал лучи второй бриллиант. Большой, крепкий, вихрастый, в кирзовых сапогах и монгольской шапке.

Это мой сын. Ну кто ещё придёт в Шереметьево в кирзовых сапогах ...
Первые километры пути в его «мерседесе-900», гигантское строительство утопающее как и ранее по первые этажи в строительном мусоре, масса рекламы, тысячи автомобилей, продирающихся без намёков на правила и первые слова ...
Мы прожили в Москве 9 дней.

Незнакомый внук Даниил, князь Химкинский, встретил настороженно, крепко держась за мамину юбку, переминаясь голыми ножками. Он пристально вглядывается то в моё лицо, то в бабушкино, стараясь понять причины суматохи поднявшейся в его доме с утра. Он помнит, что мама и папа  беспрестанно повторяли о приезде каких-то дедушки и бабушки и что он должен их обнять, целовать, любить... За что?  Кто это такие?

Почему их так нежно целует папа. Почему они так стараются крепко обнять его и почему так знакомо колется борода у этого деда? Как у папы! На всякий случай он не слишком сильно упирается, а уж когда бабушка высыпает перед ним яркие игрушки, то немедленно добреет и позволяет целовать всего себя.

Мой старший сын не изменился за те три года, что мы не виделись. Никак. Он видимо полностью обрёл своё упрощённое обличье. Кирзовые сапоги, косоворотки, какие-то странные головные уборы (шлемы, малахаи), несуразные плащи из вечно мятой ткани и пр. Он современный Велемир Хлебников. Мало, кто помнит этого одержимого русского философа и поэта начала двадцатого века, создателя утопического общества Председателей Земного Шара. Возможно «Кана» прототип общества Председателей. А возможно они оба, Велемир и Александр, родом из Белогорья.

В один из тех дней моего сына прорвало.
Это случилось в памятном Новогорске, в густых лесах и тенистых аллеях, на берегах небольшого озера и лесной речушки которых возникла и расцветала моя последняя любовь. Здесь очень многое изменилось за прошедшие 35 лет. Волшебное зелёное пространство будучи в крайней близости от Москвы все эти годы старалось сохранить чистоту и девственность.

Как не странно появление «новых русских» спасло Новогорскую девственность. Скорее даже украсило её чудесными постройками, сохранив лесной фонд, очистив и оградив заборами от «пятиэтажек и пр.». Красивые особняки слабо нарушило дух берендеевщины, так поразившей меня в ту далёкую пору молодости.

В тот приезд увидел Новогорск ранней весной. Огромные сугробы белого чистого  снега вдоль дорог и тропинок, кристальные пуховые  снежные покровы на полянках в лесу, оплавленные весенним жарким солнцем и обсыпанные прошлогодними желто-красными листьями вперемежку с гроздьями чёрных плодов, создавали сказочную и почти забытую картину пробуждения русской природы. Сколь много я это наблюдал ранее и каждый раз не уставал поражаться.

Так вот в этом сказочном мире какой-то предприимчивый человечек создал для утех владельцев особняков небольшой и уютный ресторанчик с магазинчиком. Я применяю эти уменьшительные суффиксы лишь подделываясь под стиль хозяина «пищеблока». Он и назвал свой ресторан – «Гастрономчик и ресторанчик». В меню, весьма обширном, применил  в названиях блюд и напитков те же суффиксы – «... пивко, водочка, винцо для плохих девочек, коньячок для страстных девочек.

Мы пришли сытые, где-то в десятом часу вечера, уложив Данилку под присмотром обидевшейся на нас Ярославы. Пришли просто так – посидеть, поговорить. В зале почти никого не было. Мы сели за столик у окна. Была хорошо видна зимняя пустынная дорога, освещённая одиноким ресторанным фонарём, а вдали и лунным светом. Нас окружала таинственная тишина. Призрачная, хрустальная, в которой тонуло всё живое ...

Когда подали меню, то аппетит Саша, да и мой, по привычке разгорелся вовсю. Мы заказали какие-то холодные закуски, бутылку вина. Необычность обстановки, неизвестность названий блюд, отсутствие посетителей – всё возбуждало аппетит.

Сказочная обстановка раскрыла души. Мою для восприятия, Сашину – для извержения.
То воистину был взрыв. Я никогда не видел его таким. Старающиеся убедить огромные глаза, гримасы от нежных улыбок и смущение при громком смехе. Бессвязные движения рук, порою брызги слюны и бесконечные  потоки слов. Откровенных, обнаженных, доверительных, умоляющих поверить ...
Вот они в точности записанные.

У меня рано прошла эра бабушек и дедушек, а в 18 лет и родителей. По какой-то странной воле я в эти юные лета вдруг оказываюсь за океаном среди совершенно чуждых и непонятных людей, невиданной обстановки, среды. Я прожил там в беспросветной тоске целых 3,5 года. И если-бы не моя Аэлитушка, то наверное-бы погиб. Потом Родина и вы оказались рядом. Наконец-то! Господи! Как я радовался. А тут ещё рождение моей доченьки. Всё казалось мне тогда светлым. Даже прошлое!

Совершенно автоматически, как с неба, свалилась та самая работа, о которой и мечтать не мог. А тут батяня и квартиру купил в самом центре. Ну что ещё нужно! Вдруг вы уезжаете насовсем. Да не одни, а ещё и брата прихватываете. Честное слово, мне казалось, что это шутка, что вы быстро приедете назад. Ну как можно уезжать от счастья, от России, от Родины. Я купался в счастье.

Но потом быстро понял, что вы не приедете. И Максим не приедет. Никогда! И тогда я вновь и болезненно остро ощутил своё одиночество. Здесь, на Родине. Это было вдвойне непонятно и ... обидно.
И только моя Аэлитушка была рядом. Теперь уже не одна, с Ярославой.

Тогда, в 1997 году я окончательно понял, точнее почувствовал себя полностью и навсегда самостоятельным. А бабушки и мамы! Розовые воспоминания о чём-то далёком, тёплом и более никогда не осуществимым.
Я вас очень люблю, мои родители!

Слёзы появились, чуть-чуть, в краешке его глаз, а над головой светился нимб, где переливались цвета радости и печали. Люся было разрыдалась, да и я был готов. А Сашка продолжал ...

С самого начала, в “Московском Комсомольце, мне везло с начальством. Понимаешь, батяня, мой первый хозяин, помнишь Гусева, был строг и холоден. Он был именно хозяином, бизнесменом. Не директором или руководителем кем-то поставленным на этот пост. Хозяином! И я  и все мы это хорошо понимали. Он никого не приближал. И я естественно не был у него любимцем, но всегда ощущал к себе какое-то уважение. И это придавало мне уверенности. Я рос сам в своих глазах. Очень ему благодарен.

А потом появился совсем другого типа шеф. Этот был и есть творческая личность, глубокая, притягательная. Ты знаешь, я говорю о Борисе Мостовщикове. Его целью был подбор команды единомышленников для издания толстого литературно-художественного журнала. Того самого, без которого не может существовать российская интеллигенция. Даже в годы советской власти. Точнее, тем более в годы советской власти.

Тебе смешно? Но ведь ты лучше меня помнишь значение «Современника», «Нового Мира», «Москва», «Знамя» и подобных. Сейчас такой журнал, как говорил Борис, снова и в ещё большей степени необходим. Он собрал команду и в ней оказался я. Мы здорово тогда поработали в «Большом Городе». Помнишь его!

Борис собирал нас раз в неделю. Каждый должен был предельно откровенно рассказать что за неделю возникло и сформировалось в душе. Мысли, идеи, проекты ...Должен был поделится, вынести на обсуждение.  Я балдел! Ты понимаешь! Собирались известнейшие журналисты России. Без шуток, батяня! И среди них – Я! Да я бы им кофе носил и туфли чистил, а тут вот на равных.

Даже представить трудно, что охватывало меня в те минуты. Ради Бориса, ради них, остальных, всю неделю до неистового напряжения рвал мозги, стараясь родить что-либо оригинальное. Голова кругом шла.
Давай выпьем, батяня!

Господи, какой-же я счастливый отец!  Отличного качества российского интеллигента, именно российского, то есть нежного, искреннего, глубокого мыслителя-романтика помог создать Творцу.
Мы подняли бокалы, чокнулись. В глубокой тишине пустого ресторанного зала раздался тонкий звон хрусталя.

Он как-бы тайно подтвердил  вечность и нерушимость нашего союза и вообще союза отцов и детей.
Сашка жадно ел. Ему не хватало калорий для восполнения энергии, сгорающей на губах.

Представляешь, батяня! Все курят. Дымища, аж глаза режет. А Борис спокойно всех слушает, всё запоминает, а потом вдруг развивает чью-то понравившуюся идею или объединяет несколько мыслей и доводит их до совершенства. И требует от всех участия, активности, вариантов. И от меня. Представляешь! И от меня тоже! И вот идея становится проектом всей команды. Потрясающий мужик!

Я как-то привёл Аэлиту. О! Какая большая женщина – сказал Борис и усадил её рядом. Больше такого случая не было. К сожалению. Но всегда, когда совещания задерживались допоздна, Аэлита звонила. А селектор у нас всегда был включён. И вдруг все слышат страдающий голос моей женщины - ...Сашь, когда ты, наконец, приедешь.  Ну сколько можно говорить? О чём вы там так долго? Я так соскучилась.
Никто не смеялся и не подшучивал. Меня уважали!!!

Тут мой сын совсем разомлел, обнял жену и стал гладить плечи, грудь, зад ... и заливаться счастливым звонким смехом. Он разносился как колокольчик на шее коровы по грудь забредшей в сочную траву.
Он и до сих пор у меня в ушах. А моя невестка только щурилась от температуры кипящих слов. Счастливая, до небес!

Я навсегда запомню этот весенне-зимний вечер. Домой мы вернулись поздно. В квартире горела лишь маленькая лампочка на кухне, чуть освещая стол с двумя тарелками недоеденной размазанной манной каши с творогом, чашками с недопитым чаем, кусками булки. Углы кухни тонули в полумраке. В тишине слышалось булькание воды, капающей из крана. Всё спало.

Я осторожно приоткрыл дверь твоей комнаты. Вошел на цыпочках, приставил к кровати стул и встав, залюбовался. Не удержавшись, чуть прикоснулся рукой к щёчкам, лбу, разметавшимся волосам.
Ты крепко спала и моя любовь казалось реяла над тобой, надёжно защищая и сладкий сон и все последующие... Так мне хотелось.
На следующий день мы улетали в Европу. В старый, ухоженный, любимый мною континент.

Саничка, мой Саничка! Красивый, статный, уже 40-летний мужчина, с громадными залысинами над высоким лбом и длинными вьющимися волосами по бокам и на затылке. Отчётливо проявляются в форме глаз и в профиле лица еврейские мотивы. Крупные и круглые глаза, чуть на выкате, чаще смешливые. Почему и отчего они такие кажущиеся беззаботными, когда речь касается карьеры и обеспеченности семьи. И только когда ты едешь в церковь, твоё лицо вытягивается, приобретает благочестивое выражение и желание творить божью “карьеру”.

А недавно получили фотографии зимней русской сказки. Короткого зимнего отдыха твоих родителей на Селигере. Деревенский дом на берегу озера. Вдали, в надвигающихся потёмках, чуть виднеется монастырь на острове. Всё окружающее в огромных кристально-белых снегах. Из окон льётся мягкий свет. Ты с Зоинькой на руках в крестьянской обстановке комнаты.

Ситцевые занавесочки, сколоченные стулья и большой стол под скатертью. Её мордашка вся в зелёных точках. Проклятая ветрянка замучила девочку. Саша склонился к дочери, что-то говоря ласковое.
Я в изумлении отпрянул от снимка. Я его видел давным-давно на выставке фотографий русских интеллигентов народников, которые в 80-90 годах XIX столетия пошли просвещать крестьян. Ушли в народ.
Абсолютно одно лицо!
 
Вот и всё, моя внучка! Аэлита говорит, что её муж всегда в себе. Никогда не раскрывается. Лишь глаза светятся, искрятся  великой любовью к жене, к детям. К людям!
 Думается сумел в какой-то степени воссоздать для тебя и потомков образ Александра Рохлина, чья душа родом из Белогорья. Каким ветром её занесло в мою семью? Загадка. Тайна









ГЛАВА XIII     УЗНИК  ПОНЕВОЛЕ               

                Мне в мягком имени твоём
                Не слышится атлет, боец.
                Струится чистым родником
                Скорей мыслитель и творец.
                И каждый раз волнует кровь
                Мечта в твоих глазах.
                То нежная, как первая любовь
                То гневная, как пена на волнах.
               
16 мая 2008 года сидел в саду, разомлев от жары в любимом кресле-ракушке. Настроение было подавленное. Всё внутри трепыхалось и жизнь казалась неудачной. Законченной. Вдруг рядом услышал голос семилетнего Арсения.
Лёнь! У тебя плохое настроение ... Да!
Вяло отвечаю – ...да, мой милый...
Поднимаю голову и вижу искоса устремлённый на меня пристальный взгляд. Не детский. Серьёзный, изучающий. Через секунды вновь слышу.

Лёня, жить ведь так хорошо...
Я столбенею от слов и интонаций. Хочу понять. Хочу чтобы внук объяснил мне эти слова.
Осторожно спрашиваю - что ты понимаешь под этим?
Лёня! Ну... это же так хорошо бегать, прыгать, смеяться, разговаривать, дышать. Всё видеть.

И он, сияя глазами, пристально глядя на меня, поднимает руки, широко их раздвигает, как будто обнимая мир, прекрасный и добрый. Как будто призывая меня следовать за ним в ЕГО добрый мир.

Творец! Я стою на коленях. Напряженно до слёз смотрю в небо и вглядываюсь в Твои глаза. Я благодарю Тебя. Ты сотворил очередное чудо! Я благодарен и Твоим партнёрам по эксперименту – Кристине и Максиму.
Последний мой ребёнок, вновь возвращаюсь к тебе. И не потому что чем-то выделяю среди остальных моих детей. Нет, конечно!

Просто ощущаю именно перед тобой известную долю вины. Ты стал узником поневоле, подчинив юношеские стремления волевому решению отца. Отбросил мечты, которыми наверняка была полна душа и взвалил на плечи тяжелый воз нудной не любимой службы.
Да и в Америку попал не своим обдуманным решением. Это ты вскоре понял. После 2-3 лет пребывания здесь...

Я всегда чувствую особую близость наших с Максимом душ. Даже в такой малости как постоянные при встречах объятия. Внешне мимолётные и короткие, но мгновенно при этом накрепко смыкающие наши души. Объятия пронизывают, смею надеяться и его, теплотой и радостью, долго не проходящей и после встреч. Вот только встречи наедине с этим семейным «узником» стали очень редки. Много той самой нудной и не любимой работы. Узник поневоле!

Два года он трудился в одном из крупнейших банков Америки, Wells Fargo Bank. В фешенебельном центре Сан Франциско. Всё по части финансового прогнозирования. Уж не знаю, что он там прогнозировал, но быстро пришелся по душе начальству. Он смышлёный инициативный специалист широкого профиля. Бесхитростный и исполнительный. Это подкупает. Начальство выделяет таких и двигает до определённого уровня.

Если стремишься выше - нужны и другие качества. Умение понимать начальство, подыграть в нужный момент и не спорить по мелочам. Эти дипломатические качества ещё не оформились в сознании Максима. И кажется никогда не возникнут.
Они неестественны для моих бесхитростных сыновей.

Центр Сан Франциско красив и неповторим. Остроконечные небоскрёбы, десятками восстающие из голубых вод океана. Изящные мосты, висящие над зелёными островками. Огромный порт, где толпятся сотни разноцветных кораблей, меж которыми снуют тупорылые буксиры.   Толпы разноязычных туристов на верандах сотен кафе и ресторанов.         И свежее дыхание близкого океана.

Всё создаёт радостное настроение.  Максим полюбил этот город и когда высвобождалось время с приятелями по работе, но чаще один, стал позволять себе гулять по центру, пить «кофий и ботать по фене...» Как это беззаботно делали мы и в 60-ых и в 70-ых годах на бульварах старой Москвы.

Он видимо с радостью освобождался хоть на часок от рабочих и семейных пут. Блестящие небоскрёбы и толпы гуляющих людей, среди которых вдруг промелькнёт силуэт ...прекрасной незнакомки. Крохотное счастье, но оно приносит столько радости, что хватает и на вечер и на ночь... Но вскоре маленькие радости прекратились.

С необъяснимой лёгкостью Максим переходит на новую работу. Более оплачиваемую.      Он их меняет как перчатки, в поисках не только высокого положения и оклада, но и пытаясь найти что-то творческое. Тайная мечта не оставляет его. К тому же новая работа ближе к дому. Вот только не стало праздничных небоскрёбов и возникновения между ними ... силуэтов.

Лысым стал мой мальчик в свои тридцать пять лет. Такая аккуратненькая большая сверкающая черепушечка, переходящая в большой лоб, под которым ютятся нашенские рохлиновские глаза – немножко наивные,  порой лукавые, мгновенно грозные. Последнее случается, когда встаёт необходимость привести в порядок  чувства разыгравшегося сына или дочери.

Те хорошо изучили папашку. Тут же смиряются ... на минуточку. С тем чтобы немногим позже втройне выдать «на гора». Видимо такое же случается и в разговорах с женой. Но об этом история умалчивает, так как сын никогда уже более не делится своими интимными тревогами.

Фигурой он всё далее расходится с Сашей. Последний более славянского происхождения. Тяжёл и крепок в ногах и бёдрах, внешне спокоен и уверен в себе, медлителен и “безобразен” в одежде. Он эпатажный человек, чья вызывающая одежда, особенно головные уборы (малахаи, шлемы) и кирзовые сапоги, смущают окружающих, вызывая нездоровый интерес.

 Максим более иудейского сложения и нрава. Строен, тонконог, нервен,  энергичен, тщательно отутюжен и разноцветен в рубашках и пиджаках. Последнее, конечно, заслуга Кристины, которая словно заботливая квохча, ни на минуту не упускает из поля зрения все его шаги и соответственно мысли. С возрастом муж, по её словам, становится всё более эмоционален, импульсивен, иногда даже капризен.

Она просто не знает каким был её муж в детстве. А мне часто вспоминается каким приходил Максим из Гнесинского училища. Весёлый, возбуждённый, взахлёб рассказывающий о проказах на уроках и переменах. О том как шествуют  пешком через уличные переходы в центре Москвы, изображая длинную шеренгу слепых и надолго рассекая поток машин.

А ещё накупив по несколько брикетов мороженого или с десяток пирожков, окружают несколько ларьков и громко наперебой крича, призывают граждан покупать только у них самый свежий товар. Хозяйки ларьков орут, призывая милицию, а студенты-музыканты виртуозно передразнивают, пританцовывают, улюлюкают, вызывая смех прохожих.

Теперь, конечно, он другой. В беседах с друзьями, разгораясь, любит долгие нравоучительные сентенции и совершенно не воспринимает собеседников, бурно отстаивающих своё мнение. Перебивать Максима нельзя. Эта не терпящая возражений, обидчивая, вспыльчивая душа. Он, правда, всегда контролирует себя и никогда не позволяет резких выражений. Но и продолжать споры с бурными собеседниками не будет. Любит молчаливых слушателей. Чувствуется, что человек высоких о себе соображений. Это тщательно скрывается.

Интересен ли он в компаниях. Не знаю. Он практически не пьёт крепких напитков, не курит. Не подвержен азартным играм. Это не привлекает людей. Особенно женщин. Как-то Кристина обмолвилась.                Вчера были гости и Максим опять в двухчасовом монологе допёк собутыльников до психостенического состояния. Могу ясно представить, так как не раз и не два испытывал нечто подобное в разговорах с сыном.

Кажется друзей здесь у него нет. Есть более или менее близкий круг приятелей из бывших российских граждан (прихожане его церкви) и что характерно - из граждан Индии и Японии. Но ни одного из белокожих англосаксонцев, французов или германцев. На Востоке люди сдержаны, мало амбициозны и умеют слушать.

Когда приезжает к нам невероятно мягок и обходителен. С лица не сходит улыбка, готов исполнить всё - бросается мыть посуду, убрать со стола. Исполнить любую просьбу. Он очень нежный сын. Особенно с мамой.   Их отношения мне кажутся образцом сыновнего поведения. Здесь полное взаимопонимание и двустороннее обожание. Я немного завидую. У меня ни с мамой ни с папой таких отношений не было. Особенно с возрастом, когда ушел в женитьбы... 

А за столом в присутствии мамы и Кристины мои с ним разговоры скучны и однообразны. Сторонним людям может показаться, что говорят то ли политологи то ли богословы. Такое впечатление, что нас кроме религиозно-политической тематики ничего не интересует. Не бывает лёгкой, весёлой, заразительно смешной беседы, так чтобы расхохотаться во всё горло. Ведь мы не буки книжные и древние. Но что то мешает, когда присутствуют Люся и Кристина.

Когда ж, к великому сожалению, встречаемся вдвоём, то разговор совершенно иной. Мужской, серьёзный. Правда, не назовёшь весёлым. Скорее доверительным двух очень близких людей.
Помнится в мае 2005 года они приехали к нам всей семьёй. Естественно обильно пообедали и вскоре Люся с Кристиной и детьми ушли в лес. Мы остались вдвоём. Максим был притихшим и озабоченным. Стал говорить о своих перспективах.

Понимаешь, батяня! Наступает, буквально висит на пятках, период школьного обучения Арсения, потом и Ксении. Где и чему их обучать? Я понимаю, что они обязаны в совершенстве владеть русским и английским языками. По меньшей мере. Мы ведь будем жить в Америке.
Здесь он тяжело вздохнул и надолго замолчал.

Но здесь одна из безобразнейших систем школьного образования. Можно в частную школу. Они немного лучше, но очень дороги. И только католические. Ехать в Москву! Хочется. Очень хочется. Если глубоко поразмыслить. Но как нас там примут. Вообще возникает сразу масса проблем. Я и Кристина уже привыкли жить большим домом, с достатком. Где там найду работу с таким же окладом? Будет ли какой-рост при том, что мы американские подданные. Как там будет с работой у Кристины?

Цены ведь там бешеные. Правда, школьная система кажется лучше и ближе по духу. Но точно ничего не знаю. А риск очень большой. Всё что там делается Путиным настораживает, часто раздражает в экономическом плане. А вдруг всё вернётся назад, к диктатуре, как в недалёком и памятном прошлом.  Опять всё ломать и возвращаться.

И ещё одно. Мы там - вы здесь. Я не могу уехать без вас. Вот так вдруг бросить. Этого я никогда не сделаю. А ты, я знаю, никак не хочешь возвращаться. Понимаешь меня! Мы вот с Кристиной третий день говорим на эти темы...
Он пристально, выжидательно посмотрел прямо в лицо. Чувствовалось как он волнуется. Как напрягся.

Я не знал, что ему ответить. Настаивать на чём-то не смел. Передо мной был взрослый умный мужчина, на плечах которого удобно разместилась немалая семья. Тут нужно решать ему одному.
Я, конечно, стал говорить что мы с Люсей хорошо обеспечены, что он должен думать только о своей семье, карьере и прочее, прочее, прочее...
Он молча ходил кругами по комнате и молчал.

Прошло семь лет. Весьма немалый срок в наше бурное время. Внуки кончают низшую школу. Вовсю загружены спортом, музыкой. Их русский язык, особенно письменный, несмотря на все мои старания и Максима, катастрофически плох. Мой младший сын до сих пор ничего не может решить.

Но теперь я почти уверен, что своё и своих детей будущее Максим всё более увереннее связывает с Америкой.
Видимо по зрелым размышлениям.
Поначалу став узником поневоле, в свои 37 лет он кажется окончательно  сбросил мои оковы и выбрал свой путь.
Молю Бога, чтобы он был светлым и прямым.

Жизнь его катится внешне гладко и согласно режиму, отработанному Кристиной и принятому любящим мужем. Ничего кажется не изменилось в семьи с той давности, описанной в предыдущих главах.
Но это на первый взгляд. Ежели присмотреться, то непременно заметишь изменения. Особенно в  Кристине.

Это всё та же высокая стройная женщина с красивыми длинными ногами и громким серебристым смехом. Малейшее неудовольствие чем-то или кем-то, как и прежде, мгновенно преобразует лицо и интонации голоса. Повторяю, мгновенно! Она внутренне взрывается. И тут сразу виден её характер. Агрессивный, нетерпеливый, бурный.

Сейчас положение изменилось. Ранее взрыв, повторяю, почти не контролировался и тогда становилось, мягко говоря, неловко и обидно. Ныне, жизненный опыт и возможно влияние Максима выработали  некий контроль над извержением вулкана чувств. Какие мысли при этом  кипят в жерле – не знаю. И лучше не знать.
Она несомненно умный человек, отлично разбирающаяся в дипломатии семейной жизни. Тому доказательство всё большая привязанность Максима и большая доверительность отношений с Люсей.

Видимо внутренний мир её стал более объёмным. Он, наконец, вместил в себя Люсю, возможно и меня, как неотъемлемую часть СВОЕЙ системы. Для осторожной мнительной женщины это большое достижение. С годами пришло успокоение, даже уверенность, что окружена счастьем, что никто не покушается на духовные и материальные ценности души, что Люся всеми силами старается помочь, никогда не вмешиваясь в  её интимные отношения с мужем.

Она уверилась, расслабилась, раскрылась. Впустила нас. Я не верю, что полностью. Такого не бывает с женщинами страдающими неуравновешенностью...и поздно нашедшими счастье. И вот тому маленький, но характерный пример.

Как-то вечером мы гуляли возле её дома на поляне. Люся бросала небольшой резиновый мяч, а дети старались первыми схватить его. Конечно, первым был всегда Арсений. И старше и ловчее. Но вот мяч попал ко мне в руки и я метнул его... Неудачно! Он ударил Ксению прямо в лицо и, конечно, она громко зарыдала, не ожидая удара. Наверное не столько от боли, сколько от неожиданности.

От последующей реакции Кристины  я остолбенел. Маска добродушия исчезла моментально. Я тут же увидел оскал, бурные неприятные восклицания и слова, словно грозные молнии из рта и глаз. Всё это заняло минуту. Но этого было достаточно, чтобы возникла неловкость, отчуждение. Таких моментов случалось немного, но  достаточно и одного.

Душа Максима совершенно иная. Нет одинаковых душ и в этом прагматизм существования человечества, то есть возможность сосуществования душ в обществе, в семье.
Стояла немыслимо красивая, торжественная осень и язык не поворачивался назвать её бабьим летом. Женская красота ныне так редко бывает торжественна и благородна. Я люблю её по портретам XIX века. Сейчас она всё более сексуальная или деловая.

Я медленно катил свой cеребристый Buick по набережной. Яркое солнце освещало сотни разноцветных яхт и прогулочных катеров в порту. Лёгкий прохладный ветерок с залива продувал улицы, шаловливо играя с причёсками и нарядами женщин, которые все казались мне удивительно сексуальными и оттого настроение было радостным и приподнятым.
Бросив машину на платной стоянке, закинув конец тёплого шарфа через плечо, я бодро шагал по Market str. навстречу судьбе, как-бы сказал досужий писатель.
Вскоре я заметил ... мою судьбу.

Он шел своей характерной неторопливой походкой, немного чаплиновской, выворачивая носки ботинок в разные стороны. Господи! Точно так же вышагивал и мой отец. Шел и глазел по сторонам. Крепкая симметричная фигура, оканчивающаяся голым черепом, на котором светились два карих фонарика, любопытствующих по любому поводу. Мы оба заулыбались, рассмеялись и крепко обнялись. Пошли  искать кафе.

Идём в книжный магазин. Там уютно! – сказал сын. Ну, естественно, где ещё могут побеседовать два истых джентльмена в седьмом поколении. Конечно, в книжной лавке полной атмосферы утонченных мыслей и запаха жареного кофе.
Поначалу разговор и на самом деле касался событий на Украине, где проходили выборы президента.

Но потом вошел в ожидаемое русло.  Перешел на перспективы и прогнозы, естественно, не моего будущего. Максим говорил красноречиво и убеждённо. Исчез библейский узник.    Так я его иногда называю. Передо мной сидел человек, изливающий мысли другу ( да, да, другу). Тайны своих проектов, целей, мечты.

Он говорил о возможной тематике кандидатской диссертации, может и докторской работе, о статьях в известном лондонском журнале «Экономист». Он горячо разворачивал идеи будущей научной работы, тезисы отдельных глав. Шутил, обещая к моему 70-летию оформить значимую диссертацию. Мы серьёзно обсуждали  тематику первых статей, заглавие и пр.

Что меня поразило и обрадовало, так это глобальность идей. Его волновали проблемы развития человечества в экономическом плане, философия экономики вообще, достижение равновесия и всеобщей гармонии... Блестяще! Но решение таких проблем требует накопления громадной и разносторонней информации, которая даёт возможность человеку увидеть всё и сразу с птичьего полёта. 

Я сидел и любовался возбуждённым видом сына. Он творил и сознание раскрывало ДРУГУ, отцу, всё втайне накопившееся. Ему не нужны были мои слова. Молчаливое внимание и одобрение во взгляде. В какой-то момент вдруг возникло желание пошутить. А может и не пошутить...     Вот сейчас рассмеюсь и скажу.

Давай сын найдём шикарный ресторан, закажем обед, крепко выпьем. Потом в порт гулять, а затем в бар ...за весельем! Такой повод! А!
Даже рассмеялся. Максим нахмурился.
Ты что, батяня! Сомневаешься во мне! 
Нет, нет! Что ты! Просто любуюсь и горжусь. Вдруг помыслил о грешных делах от переизбытка чувств. Как это водится в России. Как это мы делали в свои годы.

Три последних года Максим трудится в международной корпорации “INTUIT”, занимая высокое положение. Ему повезло. И не столько значительным окладом, сколько возможностью применения своего большого творческого потенциала. Здесь он впервые творчески развернулся, как профессионал высокого класса. Я совершенно не разбираюсь в его делах.

При встречах интересуясь его проблемами, вижу и чувствую с какой радостью и постоянно максимальным напряжением он сегодня работает. По 12-14 часов в день, перепутав будние и выходные дни. Всеми мыслями он в своих проблемах. Частые командировки по Америке, Канаде, странам Европы. Он творит. Командует. Распоряжается. Он доволен!!! Таким не видел его никогда. А недавно прямо таки доложил родителям, что огромный лондонский проект завершен.

Папа скромненько спросил, потупив очи, относительно личных дивидендов. Младший сын, в силу специфики характера, потупив очи, ответствовал.
Честно говоря, надеялся на большее. И в окладе и в положении. Надеялся на директорском звании и значительном расширении моего проекта. Но досталось другим.

И замолчал. Я больше ни о чём не спрашивал, стараясь не сыпать соль на открытую рану. Ну что делать, если не дана моим талантливым сыновьям
пронырливость, ловкость и хитросплетение интриг среди начальства и коллег.
Лишь в конце обеда Максим поведал, что вновь стал интенсивно искать новую работу и что им уже заинтересовались некие большие люди.

И его нашли эти большие люди с западного побережья. Доверили создание огромной корпорации, предоставив должность вице-президента. Теперь вообще не видно дома и даже спускаясь к обеду, он тащит с собой компьютер и между блюд успевает что-то там напечатать. Какая-то одержимость. Невероятное стремление доказать миру… Гордость охватывает нас, но и страх. Как-бы чего...

Могучий, упрямый, терпеливый бык, встав под ярмо по воле отца, тащит и тащит воз, напрягая силы и мысли. И то и другое по вечерам и ночам приходят в успокоение лишь в большом красивом двухэтажном стойле. Здесь его всегда с нетерпением ждут. Здесь его любят и окружают непомерной заботой и уважением. А ещё мама по субботним и воскресным дням, трепеща от радости и счастья, готовит лукуллов пир безразличному к пище сыну.

В эти короткие периоды отдохновения мой сын внезапно превращается из упрямого быка в премудрого карася, наглухо отделённого от всего мира непрестанным вниманием двух любящих женщин. И никакие бури, никакие события уже не волнуют его мозг. Что там творится в Ираке, на Ближнем Востоке, даже в любимой России не будоражит его сознание. Я чувствую насколько это ему безразлично...

Я отчасти доволен. Честное слово. Тем, что сегодня он уже не узник. Полноправный созидатель своего счастья. Десятилетие упорного труда дало блестящие результаты. Америка и только она - трудная дорога его большого успеха. Нигде больше, а уж тем более в России, не сможет добиться ничего подобного. Да и не захочет, прекрасно понимая сравнительные экономические ситуации в Америке и России.

Я счастлив заглядывать в эти скромные глаза и гладить голый, гладкий, огромный череп. В нём будущее семьи. Я угадал в своё время. К тому же он так напоминает мне отца. Так напоминает!!!

Единственно, что печалит, так это отношение к сестре. Вновь возвращаюсь к этому вопросу. Это гнетёт меня помимо воли.
Их попросту нет. Вот уже много лет, живя в непосредственной близости, они не только не встречаются, но и не звонят друг другу. Ни разу. Даже не поздравляют с днём рождения и Новым Годом. Неужели что-то пробежало между ними, а я ни в курсе.

Я не трогаю эту тему. Молчу. Молчит и Саша и Максим. Мы втроём молчим, но от этого проблема только нарастает. Мне не понятно такое глубокое отрицание личности без объяснений причин. Я их не знаю. Но даже если они и есть, то ведь Христос прощает и явных убийц и насильников. Ими полны церкви. Сам видел...

Таков сегодня твой единственный родной дядя, моя Ярослава. Уверен, что читая эти строки, ты ждёшь слов о взаимоотношение братьев. Ты права. Я не буду много писать. Лишь приведу слова твоего отца, посланные брату ко дню рождения.

Здравствуй братик! Родной и любимый. С днём рождения тебя. Спасибо Создателю что ты есть рядом со мной, невзирая на моря и земли. Через тебя я чувствую, что у меня есть семья, детство, мама и папа. Спасибо за то, что молишься за нас, удивляешься и сердишься, переживаешь и сочувствуешь. За то, что любишь без условий. За радость даже коротких и сумбурных встреч. За то, что иногда можно подышать с тобой одним воздухом. Воздухом кроткого Сергия. Воздухом новогорского подмосковного лета. И пить зелёный чай, который пахнет молоком.
Я тебя люблю, папа Максим...

Нежность и пронзительность слов поражают. Здесь нет изначальной продуманности выражений. Здесь естественное истечение потока из  души. ПАПА МАКСИМ! В этой фразе всё!!!
Они слишком редко встречаются. Тем более наедине. Я вдруг представил Шереметьево в мае 2008года в момент встречи братьев. Они не виделись в России более 10 лет.

Это очень много для “юного” возраста, когда обоим вместе всего-то 70 лет. Это в мои годы можно не встречаться с другом и 15-20 лет, а при встрече похлопать по плечу, обнять, глядя в небо или по сторонам и нежно промямлить - ну как ты … постарел брат, но ещё могуч.               Так было в Москве, когда встретился с Сашкой Кричевским.

А братья ещё недавно были вместе 24 часа в сутки и жили только интересами друг друга. Нераздельными, едиными. Можно лишь представить их встречу. Захлёстывающие эмоции, наверное слёзы...         Не знаю. Ведь оба романтически настроены. Смогли ли братья остаться вдвоём и глядя друг другу в глаза высказать насущное, наболевшее. Возможно единственным местом такой встречи было маленькое лесное кладбище, где захоронены Люсины родители.

Там в день Победы, у большой графитовой урны, стояли два брата. У ног их покоились бойцы давно прошедшей страшной бойни. Вероятно стояли молча. Вероятно плакали, вспоминая тёплые ласковые руки бабушки, её влюблённый взгляд, её слова. Вспоминали «боевой» склад-сарай деда.     Его огород, где всегда всё росло в изобилии, невзирая на погодные условия.

Где на рабочем столе толпились верстачки, а над ним и сбоку на стене размещалось множество ячеек с аккуратно разложенным инструментом и громадным количеством каких-то деталей. Нередко ржавых, одиноких. Вспоминали его друзей, собиравшихся в сарае и тайком опрокидывающих стаканчик за стаканчиком. Украдкой спускающихся в погреб за самогоном и закуской. Там стояли в ожидании десятки банок с огурчиками, помидорами, конечно, грибами (обязательно маленькими, остренькими опятами).

Внуки вспоминали ...
А невдалеке, в десятке километров по окружной дороге, на другом кладбище, огромном и древнем, покоились ещё два бойца минувшей войны. То были мои родители. В этот торжественный день к ним никто не пришел. Я, единственно здравствующий их ребёнок, был далеко. За океаном. А у двух внуков не нашлось времени ... Так Максим и сказал, потупив глаза. Острая боль тогда не давала жить несколько дней.

 Потом прошла, как и та по поводу Сашиной статьи о нелюбви к моей маме.
В памяти остаётся всё. Навсегда. Я могу обижаться, даже злится, давать себе слово, что больше никогда не обращусь к детям с какими-либо вопросами. Это со мной случается. Проходит день, за нею ночь, обиды вдруг кажутся мелочными. Они тают в лучах яркого Калифорнийского солнца, что ранним утром заливает желто-серебристым потоком гладкую поверхность письменного стола и лица родных и близких, смотрящих со стен. Меня влечёт к ним любовь. Это выше моего сознания.

ГЛАВА XIV        НЕЗАБВЕННАЯ …   НЕИЗБЫВНАЯ.


                Сирень Москву заполонила,
                Плащом покрыв старинные бульвары.
 Убогие дома в цветах укрыла
 Как будто от нависшей кары.
 Над городом повисла дымка грёз
 Из доброты, улыбок и любви.
 Дожди из романтичных слёз
 Смывали грязь с деревьев и травы.
 Вот в дымке появился силуэт
 Таинственно рисованной огранки.
 Казалось Бенуа создал портрет
 Лукавой барышни-крестьянки.

По улице Горького (ныне Тверской) со стороны памятника князю Ю.Долгорукому именно в ту сиреневую пору 1969 года поднималась к Пушкинской площади Людмила Васильевна Пчелинцева. Ей было ....почти двадцать. Она всегда старалась идти одной по улицам, тем более в центре Москвы. Любила  купаться во взглядах мужчин, будучи твёрдо уверенной что все они принадлежат только ей одной.

Вот и сегодня она вышла на улицу в обеденную пору. Просто так. Искупаться. На углу Тверской и Пушкинской площади, возле витрин ВТО (для незнающих – Всероссийское театральное общество), её внимание было заинтриговано поведением двух мужчин. Они были явно навеселе. Шутили, смеялись, открыто смотрели в лица проходящих женщин.    
Явно москвичи - решила Люся – ведут себя как дома. Особенно вон тот, что повыше и стройнее с тёмно-каштановыми волосами.

В этот момент к углу подъехала разноцветная тележка и толстая баба в бело-грязном переднике громко стала зазывать людей.
А вот пирожки с яблоками. Свеженькие. Горяченькие. С пылу с жару. Подходите. Не стесняйтесь...
Возникла небольшая очередь.
Я сейчас встану за пирожками и если они, нет, именно тот, займёт очередь и заговорит со мной, то он будет моим мужем - услышала Люся внутренний голос и похолодела от предчувствия. 

Господи! Женька, посмотри на эту барышню-крестьянку, на эти невинные глаза, ярко-рыжие кудри, А на фигуру вообще страшно смотреть. Того и гляди ослепнешь - услышала Люся за спиной негромкий голос выбранного ею мужчины. Сердце быстро, быстро забилось.

Милая барышня – мой голос был предельно вкрадчивым – вам нельзя кушать жареные пирожки, испортите фигуру и не сможете со мной поехать в Париж на выставку моделей.
Барышня почувствовала лёгкое прикосновение острого пальчика к плечу и повернулась. Они встретились взглядами в упор.

Прошло две недели. Роковой срок для Леонида Рохлина. Возле воздушных колонн из нержавеющей стали, поддерживающих своды станции метро Маяковская, стояли двое прекрасных молодых людей. Во всяком случае девушка. Это уж точно была очень молода. Было поздно и они прощались. Прижавшись друг к другу и не замечая никого, тихо говорили разные нежные слова.   

И вновь девушка, видимо неожиданно и для себя, потому что покраснела до корней волос, вновь воспроизвела слова внутреннего голоса.       Хочешь я рожу тебе двух сыновей...
Я чуть отпрянул, удивлённо взглянул в смущённое лицо подруги. Неистовый поток нежности охватил всё существо. Я замер, как замирает осенью олень, почувствовав приближение ожидаемой любви нежной важенки. Горло перехватило от бурного волнения.
Ты обещаешь...
Да...
И я обещаю быть тебе верным всю жизнь...

Через два-три дня Леонид был вынужден уехать на два долгих месяца в Саратовское Поволжье. Там работала его геологическая партия.
Они прощались по телефону.
Буду звонить тебе из всех посёлков- кричал бывалый геолог в трубку.
Степные просторы Поволжья за все годы бурной советской власти не видывали таких темпов геологических работ.

Я пахал как тибетский буйвол и уже через полтора месяца скорый поезд мчал меня в Москву. Знакомый до зубовного скрежета Курский вокзал, медленно ползущий грязно-желтый троллейбус и вот родные строения. Старые купеческие особняки и доходные дома, что косой линией выстроились по Садовому кольцу от площади Маяковского до Садовой Каретной улицы. Здесь я в ту пору жил.

Тут необходимо пояснить.
При разводе с Милой я получил маленькую 14-ти метровую комнатёнку в глубине Садовой Каретной улицы. Там стояли старые двух-трёхэтажные особняки. Близко, близко друг от друга. Настолько что солнце заходило лишь в окна вторых и выше этажей и то лишь на два-три часа. В одном из них я и поселился на втором этаже.

В окно стучали ветки разлапистой липы. Узкая кушетка, письменный стол с лампой под старинным большим абажуром, кресло, три книжные полки и в углублении коридора платяной шкаф. Комнатёнка сразу стала родной. Особенно после того как знакомая подружка украсила окна тёмно-красными тяжелыми шторами.

Но самым главным очарованием было общение с соседками. Опять родная коммуналка. Две одинокие старушки. С одной их них, которой присвоил кличку «коммунистка», мы сразу сроднились. Другая напоминала мне Матильду Марковну. Она подвергала постоянной санобработки все дверные ручки и краны на кухне и в ванной, до которых  дотрагивался я, но особенно мои подружки.

Она преследовала лекциями о страшных микробах, которые окружают меня в связи с распутной жизнью. Коммунистка хохотала во всё горло. Милейшее и образованнейшее создание, всей истосковавшейся в одиночестве душой потянувшееся ко мне. Я отвечал взаимностью. Помнится даже привёз из Дагестана литровую банку чёрной икры. Вот уж радость доставил.

Наконец подошел к своему дому. С легкостью проглотил две лестницы. Открыл дверь, мечтая о ванной, ужине в обществе коммунистки и долгом сне. Она была замечательной рассказчицей всяких советских довоенных небылиц. Вставил ключ в замочную скважину. Повертел. Что за напасть. Кто-то бывал в комнате. Осторожно открыл и ...замер.

В комнате, освещаемой неярким светом настольной лампы, на кушетке в коротеньком халатике и тюрбане из полотенца возлежала Люся. Видимо только что приняла ванну. Она читала. Вокруг летали ангелы. Возле кушетки сбоку на полу, скромно приткнувшись к стене, стоял небольшой старенький чёрный чемоданчик. Тишина и чистота окружали молодую женщину.

Чего угодно ожидал, но не такого подарка. Решительной оказалась прекрасная барышня-крестьянка. Мудрой была и коммунистка, дав ей второй ключ от комнаты и видимо одобрив поступок вещими словами Ильича, что мол правильной дорогой идёте гражданка.   
Так началась наша жизнь.

Надо непременно заметить, что в начале пути я колебался в правильности своего выбора. Двенадцать лет разницы в возрасте и значительно больше во всём остальном что называется коротко ... жизнь. Но я любил. Пламенно и нежно. Я видел в подруге чистоту и искренность. Значительно позже усмотрел и невероятную терпеливость, молчаливую целеустремлённость. В периоды моих колебаний Люся лишь опускала глаза, молчала и ... ждала.

Видимо неистово звала её душа. Настолько призывала, что отбросив все сомнения, советы друзей и подруг, я уже более не уходил от барышни-крестьянки. Так длилось около полутора лет. Наконец, процесс адаптации был пройден, мы расписались и я ввёл теперь уже Людмилу Васильевну Рохлину в прекрасную трёхкомнатную квартиру в только что отстроенном доме по Косинской улице.

Я купил её, впервые пойдя на криминальный поступок.
Пришлось пойти. Уж очень хотелось жить с молодой женой в новом доме, ожидая именно там обещанного – двоих сыновей. А денег естественно не было. Начались интенсивные поиски.

Они привели к молодой краснощёкой еврейки из Тбилиси, жаждущей московской прописки. Подумал совсем немножко и расписался, за что и получил ...8000 рублей. Большая по тем временам сумма. Пришлось терпеливо ждать около года. Так посоветовали мудрые в криминале люди. Затем развёлся с ложной женой и женился на настоящей.

За время ожидания произошло много драматических событий. Поначалу пришлось снимать комнату в Марьиной Рощи у знакомой артистки театра на Таганке. Потом, не выдержав постоянных пьянок-гулянок артистической среды, переехали к маме в её маленькую однокомнатную квартирку на Окской улице. Жили на кухне, на утлой кушетке. Кажется три месяца. Квартиру купил отец, собирая по крохам денюшки, мечтая всю жизнь об отдельной квартире. Счастья она ему не принесла.

Не думал, не гадал, что так трагически скажется впоследствии наша короткая совместная жизнь с мамой. Поссорились мои две любимые женщины. Три ха-ха!!! Редчайшее явление!!!  Не правда-ли! Старшая из них нередко сердилась, была недовольна, порой ругалась и даже обзывала младшую. Правда, последнее только наедине со мной. Это происходило от постоянно плохого  настроения вызванного нудной беспрестанной болезнью и одиночества в старости и от общей ожесточённости души, прожившей страшную войну.

 Ну и немножко от неумелости совсем юной невестки, от тесноты совместного жития  и прочих несуразностей. И быстро мамой забывалось.
Младшая, слыша ворчание, а иногда и ругань старшей, воспринимала всё как настоящую ненависть. Она не понимала причин. Часто убегала на соседский бульвар и там  втихомолку плакала. Мне не жаловалась, а всё копила в душе. Копила и копила. Молчала! Так прошли эти трудные месяцы. Всего лишь… три месяца.

Я к сожалению не придавал этому большого значения. Ну ворчит мама. Что делать! Это ведь временно. Потерпим. Тем более, что моя любовь к Люсе от этого никак не страдала. Я не мог маме ничего сказать твёрдо. Тем более грозным голосом. Лишь обнимал жену и просил потерпеть.
Потому что к тому моменту уже ощущал в кармане приятный хруст большой пачки денег. И слякотным осенним днём 1972 года мы въехали с одним чемоданом скарба в новенькую блестящую квартиру.

Громадная по тем временам кухня ( 11 кв.м.), три солнечные комнаты и два просторных балкона. На 7-ом этаже 14-ти этажного дома. Люсю и меня захлестнуло счастье. Тебе трудно это понять, моя Ярослава. Двадцатилетней женщине стать в то время единственной хозяйкой такой квартиры! Редчайшее явление в той России. Сразу привезли шикарный финский спальный гарнитур, холодильник, стиральную машину и разные посудо-хозяйственные мелочи. 

В квартире по Косинской прожили лучшую часть жизни. Четверть века. Как один день. Тучек было мало. Но и те носили поверхностный характер. Не трогали нашей любви. По крайней мере мне так казалось.
На Косинской моя Люся исполнила обещание - принесла мне двух парней. Там они пошли в детский сад, в школы (общеобразовательную и музыкальную), в Гнесинское училище.

В старой церкви, что была по соседству с домом, устраивали мальчишки свои первые сольные концерты. Мы сидели в первых рядах и наслаждались не столько музыкой, сколько видом юных музыкантов. Люся оказалась блестящей хозяйкой и мои парни всегда выделялись чистотой, опрятностью и красотой внешнего вида. Они чувствовали заботу и купались в нашей любви. Они безмерно любили свою рыжеволосую маму.

Только там и только с Люсей в те годы по настоящему началась и моя  карьерная линия. Началась с переходного периода (1970-1973 годы), закономерно закрывшего страшный переломный 1969 год. Защитившись вторично и чувствуя к себе неприязнь директора института, стал усиленно подыскивать новую работу. Честно говоря очень не хотелось расставаться с институтом, с друзьями, с интересной  и ставшей родной средой обитания. Но жизнь заставляла.

В 1970 году назначили главным геологом Росгипроводхоза. Был такой научно-производственный институт по мелиорации земель. Стал немалым начальником. Впервые почувствовал вкус к организационной работе.        С самого начала неплохо получалось. В подчинении находилось двадцать отделений (экспедиций) на территории России. Приходилось много мотаться по командировкам. Часто и с удовольствием “бегал” по европейским областям СССР. Проверял, контролировал, направлял и даже обучал. Появились новые друзья. Новые интересы.

И никогда в голову не приходила мысль о ревности. Как в первом браке. Я был абсолютно уверен в своей молодой жене и был ей верен. Мы любили друг друга. Все 25 московских лет. Господи! Ясенька моя!
Как же я желаю тебе найти такую верную и глубокую любовь.

Переходный период успешно закончился и в 1974 году уехали в Монголию. Там я развернулся вовсю.  Поначалу работал главным специалистом по водному хозяйству Гобь Алтайского аймака, а в последние два года перевели помощником при министре водного хозяйства Монголии.
И тоже всё время мотался по степям и ущельям с маленькой партией и двумя-тремя буровыми станками, стараясь напоить людей, скотину и землю. Чаще удавалось. Меня ценили.

Начальником управления водного хозяйства в аймаке был некто Лувсан. Бывший полковник местного КГБ, снятый с работы за пьянки и дебош. Умный, начитанный мужик. Любил ездить со мной в командировки. Я естественно тоже любил, так как с ним открывались все юрты. Как-то в одной из первых командировок, откашливаясь для важности разговора, полковник тихо произнёс.

Вы еврей, товарищ Рохлин?
Конечно – ответил я – моё отчество достаточно об этом говорит.
Надо же, много слышал и читал, но вот впервые в жизни вижу живого еврея. Полковник хрипло засмеялся. А я расхохотался и тем очень ему понравился.

Мы прожили с ним почти два года душа в душу. Он тайно платил мне командировочные по 8 тугриков в день. Это запрещалось российским посольством. Там же в аймаке полковник познакомил меня с первым областным секретарём местной партии (МНРП). Большой и толстый чинуша, менее приятный нежели Лувсан. С ним  тоже завязались доверительные отношения.

Настолько, что однажды он попросил “помочь” написать диссертацию на звание кандидата юридических наук.
Я помнится вытаращил глаза и боясь сразу отказаться, спросил о теме и идеях будущей научной работы. Чинуша лишь хохотнул в ответ.               
Какие могут быть идеи. Программы последних съездов моей партии в области борьбы с мелкими правонарушениями. Вот и всё!

Я всё понял. Был к тому времени хорошо знаком с подобными технологиями в “науке”. Мог создать по материалам книг любые гуманитарные диссертации. Только не технических или математических наук. Исполнил просьбу, а в ответ как-то невзначай робко попросил переслать в Москву по известным ему каналам шкуру снежного барса.   

Он исполнил просьбу. К сожалению туго связанная шкура провалялась в  на чердаке маминой квартиры в Москве и сильно испортилась. Пришлось по приезду продать одной известной актрисе Театра на Таганке.
Но эти ценные монголы помогли мне перебраться в Улан Батор. Помогли и с получением квартиры в центре столицы.

Жизнь в Гобь Алтае среди маленького отряда советских специалистов, раздираемых жуткими скандалами по пустякам, была невыносима  однообразной. “Дрались” жёны специалистов, реже их мужья, терзаемые скукой, пьянством и незаконными интимными страстями. Стоило самолёту привезти продукты из Улан Батора, как страсти накалялись до плазменного состояния...  при дележе круга сыра или батона колбасы.

 И на следующее утро можно было любоваться на милых лицах женщин синяками и кровоточащими ссадинами, возникшими в результате швыряния спорным куском деликатесного сыра или банок каспийских сардин. На некоторое время всех объединяли лишь зимняя обильная рыбалка, да сбор мороженой облепихи.

Люся никогда не вмешивалась в эти распри и редко, по крайней необходимости, общалась с представительницами родственного народа. Она умела быть самой по себе, никогда не скучая, целые дни посвящая маленькому сыну. Крепкая, цельная натура. И ждала меня. Как праздник.

Я вваливался после поездок по монгольскому раю грязным и пропахшим бараньим салом. И ошалевший от ожидания кидался на два любимых существа. Тискал, целовал, приводя особенно белокурого сына в дикое возбуждённое состояние. И всегда, чаще не зная даты приезда, меня ждал обед. И любовь... Счастливое время. Именно тогда и был зачат Максим.

Городок Гобь Алтай находился на высоте 2200м над уровнем далёкого моря, на склоне лесистых гор. Слева и справа тянулись глубокие долины, продуваемые в осенне-весенние периоды быстрыми потоками холодных ветров. Летними и осенними вечерами, когда спадала жара, мы поднимались на вершину ближайшей горы и оттуда подолгу наслаждались непередаваемо красивыми видами молчаливой разноцветной степи.

Я обнимал любимую женщину. В тысячный раз говорил о чувствах, а трёхлетний Сашка таращился в бинокль и тыкая пальчиком, тонким фальцетом кричал, увидав что-то движущееся.
Вскоре, благодаря моим письмам, проездом потянулись к нам геологи московских и ленинградских академических институтов, проводящих геологические исследования в западной Монголии. Они передавали друг другу мой адрес и облик необычайно обаятельной гостеприимной хозяйки дома.

Это были праздники души. Вдруг возникали на горизонте машины и моя большая пустынная квартира наполнялась шумом и гамом, песнями и... опасными политическими разговорами. Но Бог меня берёг. И через пару-тройку дней квартира пустела и лишь белокурый Сашка широко раскрыв глазки и мило картавя спрашивал.
Мамочка! А где дядя? Он же обещал взять с собой в Москву, к бабушке...

Почти два года трудился под руководством мудрого и вечно полупьяного Лувсана. Видимо понравился ему “живой” еврей. Да и было за что! Два года аймачное управление водного хозяйства занимало первое место  в республике по площади обводнённости пастбищ. В общем с его рекомендации и по представлению центрального министерства мы  переехали в столицу республики в большую квартиру на четвёртом этаже. Это уже было признание моих заслуг.

В Улан Баторе появились друзья по духу. И среди российских и впервые среди иностранных граждан. Из Петербурга остроумный и тонкий Борис Назаров. Из Перми добрый и смешной богатырь Дима Ярошенко. Были и другие. Весёлая и пьяная была компания. Сытно жили. Завязав “доверительные” отношения с товароведом посольской базы, стареющей женщины, польстившейся на прекрасные разноцветные кристаллы кварца и красных гранатов, привозимых нами с полевых работ, таскали домой ящиками продукты.

А дома … гнали самогон. Великолепный, настоенный на монгольских травах. Будешь смеяться, но главным самогонщиком была Люся. Только её многогранное терпение позволяло создать, сохранить и распределять крепчайший первач.

Но приходил день и вся компания, в сопровождении пары буровых станков и бригад обучаемых нами монгольских специалистов, выезжала на великие просторы Гобийской степи. На запад и восток, на север и на юг по полному бездорожью (какие в степи дороги) двигалась моя небольшая партия, открывая то тут то там одинокие стойбища айратов, пугая степенных верблюдов, табуны полудиких лошадей и бесчисленные отары  худосочных овец.

Я не знаю, моя городская внучка, как передать аромат путешествий по Великой Степи, протянувшейся гигантской дугой от Тихого океана и до Карпат в центре Европы. Лучше всего отыщи книги Льва Гумилёва и внимательно вчитайся. Твоя душа, я знаю, непременно откликнется.          И тогда ты поймёшь состояние твоего молодого жизнерадостного деда.

В столице республики окончательно исчезла профессиональная робость.    Я уверился в своих возможностях. Гидрогеологических, но что важнее - организационных.
Лихо писал отчёты, энергично докладывал, доказывал, рекомендовал.

Постоянно был на виду и советского и монгольского руководства министерства. Меня вновь заметили. Настолько, что поручили не столько сложные сколько ответственные работы по гидрогеологическому обоснованию строящейся системы каскадных прудов для дворца первого секретаря Монгольской партии.

Точнее для русской жены этого маленького восточного сатрапа. Её он схлопотал на курорте в Солотчах (Рязанская область), где она “трудилась” медсестрой. Женщина была крутой и властной. После рождения двух наследников престола вся внутренняя власть в стране оказалась в её цепких руках.

Вот и надумала построить для себя копию бело-мраморного Трианона, а для услаждения тела ещё и каскадные пруды с зеркальными разноцветными японскими карпами, да лебедями и оленями по берегам. Несколько месяцев мой буровой отряд копошился в необычайно красивом месте под Улан Батором. Трижды приезжала царица в сопровождении мощного эскорта. Крепкая мордастая рязанская баба.

Кажется ей понравился. Во всяком случае после каждого доклада перед грозными очами охранник уважительно подсовывал в мою машину большой картонный ящик. Вот уж было удовольствие для хозяйственной Люси и моих мальчишек. Мясные и рыбные деликатесы, консервы и обязательно детские игрушки. Власть, она всё знает и ведает.

А потом был большой проект по водному обеспечению интернационального пионерского лагеря. И то же под Улан Батором. И то же его курировала царица. Чуть ли не другом ейным стал. Но это были частности, хотя и важные. В основном мотался по степям.

И когда-бы и в каком виде не приезжал меня, повторяю, всегда меня встречала с улыбкой, лаской и обильным столом любимое рыжеволосое создание. Прекрасно выглядевшее среди квартирной чистоты и порядка. Вприпрыжку нёсся старший сын, а младший испуганно выглядывал одним глазом из-за маминой юбки.

Я всегда спешил домой. Стал даже халтурить, чтобы ускорять полевые работы, чтобы приблизить миг счастья. Молчаливая, преданная, любящая - редчайший экземпляр жены и матери. Я отвечал ей искренней преданностью.

В туже монгольскую пору впервые стал тесно общаться с людьми, выросшими за железным занавесом. Тебя этим трудно удивить. Но в то время они для нас были инопланетянами. Совершенно иной образ мышления, понимания жизненных обстоятельств. Меня неудержимо потянуло узнать их ближе. Так в моей жизни возник Хольгер Грюнер, на многие десятилетия ставший если и не другом, то очень доверительным собеседником.

Он одиноко жил в квартире по соседству. Всегда был опрятен и обаятелен. Приходил чаще к ужину, тонко ухаживал за Люсей, дарил безделушки детям и говорил много прекрасных слов. Жена его оставалась в Саксонии с малыми детьми. Высокий парень с постоянно смеющимися умными глазами. Интеллигентного тонкого внешнего вида. Блестящим пониманием русского языка.

Он его вынужденно изучил на Урале, куда был переправлен ребёнком с папой, крупнейшим специалистом в области автоматического стрелкового оружия, в июне 1945 года. Летом 1960 года их отпустили в социалистическую Германию и папа стал профессором  кафедры сельскохозяйственной техники в политехническом институте Дрездена. Перековал мечи на орала...

Хольгер оказался удивительным существом, с удовольствием знакомя нас со многими странностями “насквозь прогнившей западной культуры”. Он приходил и утолив голод, разомлев, рассказывал о Германии, Франции и прочих странах Европы, где нередко бывал. А вдобавок похвалялся своей красавицей женой, демонстрируя фотографии абсолютно голой Евы на нудистком пляже, дома и во дворе. Люся тут же заливалась краской, мимолётно взглянув на фотографии, а я с удовольствием взирал на изящное тело первородной Евы.

Но ещё больше меня возбуждали рассказы о странах Европы, о людях, их быте и поступках. Мои юношеские мечты, помнишь писал о них, разгорались до состояния пожара. Старался тушить, уверяя себя, что никогда не попаду в этот “рай”... Но мечтой увлёк Люсю и мы частенько  говорили о Германии, куда нас постоянно приглашал Хольгер.

Теперь у меня была большая семья. Максим родился в Москве, куда я отправил беременную жену, беспокоясь о её здоровье. Очень тосковал по ним и как только твоему дяде исполнился месяц всеми правдами и неправдами добился короткого отпуска и рванул в Москву за семьёй.
Люся не знала о дате приезда.

Когда открыл дверь маленькой тёщиной квартирки, то в первое мгновение почти не узнал в толстой бесформенной женщине в халате свою изящную красавицу жену.
Как же она стеснялась моих взглядов первую неделю. Жутко краснела. А я забавлялся её скромностью, шутил и постоянно обнимал и целовал.

Крошечный Максим таращил глазки и пугался моего прикосновения, а кудрявый Сашок не отходил ни на шаг и всё скакал на палке, выструганной дедом и счастливо, захлёбываясь от смеха, кричал.
Завтра поскачу в Монголию и поубиваю всех папиных врагов...
А потом были встречи с повзрослевшей дочерью и постаревшей мамой.

Она сильно кашляла и мне было больно смотреть как постепенно в одиночестве сдаётся её некогда сильный организм. Быстро пробежали две недели и вот уже перрон Ярославского, столь мне знакомого, вокзала.
Скорый Москва - Пекин (№2) уносил нас в Улан Батор.

Теперь тяжело стало Люсе, когда уезжал в командировки. Они были часты и длительны. Но ни разу меня не встретили слёзы и жалобы. Только улыбка и ... любовь. Она старалась. Однажды встретила меня в дверях с громадным париком пепельно-серых волос на голове, уложенных в стиле а-ля-Помпадур.

 Я был поражен и красотой парика из верблюжьих волос и умением делать такие сложные вещи. Люся таинственно улыбалась, а потом сняла ... парик.
 Голый череп сверкал под лампой, пугая белизной и чистотой. Да, она очень старалась. И всегда мои мальчишки выглядели опрятными и какими-то чистыми. Отмытыми.

Люся по праву считает монгольский период самым счастливым. Нам никто не мешал – ни родственники, ни московские друзья. Нас окружали новые приятели, которые ценили не за прошлое, а за то что мы такие какие есть сегодня.
В 1977 году мы возвратились в Москву тем же поездом.

В день отъезда я повесил старое зимнее пальто с бобровым воротником, купленное ещё во времена первой жены, на ветку дерева что росло во дворе и поклонившись видневшемуся вдали памятнику Сухэ Батору, громко с пафосом произнёс, перефразируя известное выражение.     Прощай немытая страна. Ты научила многому и многое дала. 
Пьян был.

Закончился монгольский период. Это были годы окончательного становления характера, утверждения уверенности  в своих возможностях и скорого достижения больших результатов. Я больше не плакал в кинотеатрах.
 
Бьётся на стыках вагон. Господи! Где это я?  Сознание сработало моментально. Сказались десятилетия скитаний. Да, да! Вновь проносится в окнах разноликая Россия. Как же её не узнаешь! Шесть утра. В купе зябко. Напротив, разметав ноги, спит Сашка, крепко сжимая в руках чёрное дуло автомата. Внизу, глубоко уткнувшись в необъятную мамину грудь, посапывает Максим.

Солнце лишь краешком поднялось над горизонтом, освещая  размытые дождями захламленные поля, холмы и овраги. То распаханные, то заросшие буйной ярко-зелёной растительностью. Мелькают вьющиеся меж ними узенькой лентой разбитые сельские дороги со сверкающими под солнцем лужами. Вот  показался сельский городок  с покосившимися тёмными деревянными домиками, среди которых  вызывающе торчит красно-каменный дворец о трёх этажах с башенками, окруженный мощной крепостной стеной.

Пронеслось старое кладбище с торчащими в разные стороны крестами. Солнце осветило бредущих вдоль путей плохо одетых старых людей, погоняющих немытых коров и овец на выпас, станционные мутно-зелёные здания с красноречивыми лозунгами,  пёстрые, крикливой окраски  магазинчики и лавчонки, окруженные  телегами и старыми грузовиками. Всё быстро мелькает, сосредоточится невозможно, а запомнить что-либо и подавно. Так общий фон, общее впечатление... Родное, грустное. Русское.

В том памятном 1977 году, когда после почти пятилетнего перерыва вновь вошел в Москву, весь мир казался моим. Во всяком случае страны социалистического содружества. Я был уверен, что завоюю высокие позиции, предложив свои услуги.
Предложил их науке. Меня вновь принял родной институт гидрогеологии и инженерной геологии.

Теперь, по высочайшему распоряжению Политбюро КПСС, он располагался на тридцатом километре Горьковского шоссе. Так решил Н.С.Хрущёв. Что мол делать геологам в центре Москвы ( на ул. Ордынка 32) - подумал генеральный секретарь и выгнал, сердито топая ногами. Так он всегда делал, когда сердился.

Правда, выделил денюшки. Был построен посёлок с красивым названием Зелёный. Многим молодым дали тогда квартиры. А уж центральные здания (три корпуса), выстроенные среди густого леса в позднем советском стиле (летящие в стороны тяжелые бетонные конструкции без прикрас) должны были по мысли авторов беспрестанно украшать научную деятельность и напоминать советским специалистам, что только советский человек царь Природы...    

Я вошел в институт в должности старшего научного сотрудника, кандидата геолого-минералогических наук. Мой старый знакомый, ставший к тому времени доктором наук, организовал большой отдел. Мы занимались интереснейшей прикладной проблемой. Поиском промышленных вод, как источника минерального сырья. Поиск носил глобальный характер. Все месторождения СССР.
 Это означало широчайшую организацию процесса. То была моя стихия.

Я заболел проблемой. Впервые в своей научной деятельности. Работал много и многого достиг. К 1986 году курировал работу пяти крупных подразделений разных институтов (Алма Ата, Ленинград, Киев, Пермь и Караганда), создав в каждом группы специалистов и обеспечив их средствами и оборудованием.

Были найдены (на Северном Урале и в Болгарии) насыщенные ценным сырьём подземные воды, подсчитаны их запасы, построена и опробована пилотная технологическая установка, создано технико-экономическое обоснование. Всё шло к задуманной цели – защиты докторской диссертации, возможно и присвоения Государственной премии. Был близок и к тому и к другому ...

Но тут грянул гром. Перестройка. Смутное время, периодически и закономерно посещающее Россию. Механизм государственности был полностью парализован. В этой ситуации пришлось быстро переориентироваться. Не в пример большинству своих друзей и коллег мне это удалось.

 Помогли накопленные организационные навыки, приобретённые связи и ... молитвы Герша Рахлина. Они позволили моментально освоиться в атмосфере нарождающегося российского капитализма. Сразу почувствовать себя  как в родных палестинах.
Но об этом отдельно напишу позже.

Девять долгих лет (1977-1986) трудился с удовольствием, питаемый той прикладной целью. По советски трудился. Это значило, что в любое время, устав от трудов более морально нежели физически, мог на 5 - 7 даже 20 дней взять time-out и быть дома или удрать на дачу, даже в придуманную командировку на встречу весны в красивый город Алма Ату и т.д. Меня практически никто не контролировал.

Как трудился, так и зарабатывал. Тоже по советски. Платили мизер, за девять лет зарплата выросла с 250 рублей до 320 рублей. Правда, были ещё дополнительные заработки. Статьи и консультации. Да с полевых работ привозил сэкономленные деньги.

Должен заметить тебе, что эта зарплата считалась в СССР высокой. На заводах, фабриках, в проектных институтах такие деньги платили главным инженерам, начальникам большого ранга. Зарплата инженера со стажем составляла примерно 150-170 рублей. При том что килограмм мяса стоил в магазинах 3,0 рубля, батон хлеба – 30 копеек, килограмм варёной колбасы – 2,3-2,7 рубля, любимый народом напиток – от 2,5 рублей за бутылку, мебельный гарнитур – от 500 до 2000 рублей, автомашина – 9000 - 16000 рублей. 

Всеобщая бедность царила в обществе. Но особенно в деревне и малых городках. Её не замечали как обыденное явление, к которой привыкли с пелёнок, то бишь с момента когда свергли царя-батюшку.

Тщательно скрываемая подпольная роскошь была развита только в торговых кругах и среди высокопоставленных функционеров партии и правительства. Эти два класса нередко смыкались, диффундировали, питая и защищая друг друга. До поры до времени.

 Когда наступали острые политические моменты, партийные функционеры в целях пропаганды и поддержания авторитета, отправляли в тюрьмы десяток-другой «друзей» из торгового мира. Ненадолго… Правда, некоторых даже расстреливали, по стародавней сталинской привычке.

Моего заработка хватало на пропитание, на редкие и очень ценимые в ту пору тряпки и уж совсем мало на театрально-концертные развлечения и общий отдых. Ни о каких накоплениях и речи не могло быть. Все копеечки нёс домой, ничего и никогда не оставляя в загашнике. Всё отдавал бережливой жене. В Монголии Люся здорово научилась вести хозяйство.

Видимо и до того была предрасположена к домоводству. Я всё более восхищался её практическому разуму, «золотым» рукам. Она могла всё – готовить, шить, вязать, красить, рисовать. Профессор домоводства. Если бы было такое звание, то лучшей претендентки нельзя и придумать.
И как всегда, повторяю, молча и без укоров.

В эти годы, помимо домоводства, началась и серьёзная рабочая жизнь моей жены. Нелюбимая, по её словам. Сима Седлер, мой двоюродный брат и профессиональный фотограф, работающий в разных издательствах, как-то увидев её рисунки, предложил попробовать себя в роли художника – графика. Попробовала ...

В общем с 1982 года в казну семьи потекли и Люсины заработки. И всё в большем и большем объёме. Уже в 1985 году её месячная зарплата в иные периоды достигала 700 и выше рублей. А в июле 1988 года был отмечен рекорд – ей было начислено аж 1057 рублей с копейками. Вот так вот!

Труд очень тяжелый. Долгими часами и днями ей приходилось корпеть над листами. Даже по ночам, чтобы успеть к сроку. Она всегда успевала.
И как всегда, повторяю, молча и без укоров.

Я не хочу живописать о невероятной Люсиной чистоплотности и умения из малого создать внешний образ много лучше окружающих. Это интимная сторона её жизни. Скажу лишь о моём непреходящем удивление её природной привычке подолгу отмокать по вечерам и нередко по утрам в горячей воде, отглаживая внешний вид. Как-бы поздно мы не приходили домой, как-бы она не уставала.

Так было раньше в её 20 лет, так осталось и сегодня в 60 лет. Всегда и всюду Люся умела нести себя по улицам и не было отбоя от откровенных взглядов и наверное (не мне знать...) предложений.
Учти это, моя Ясенька.

Это я видел, чувствовал, гордился, но странным образом не посещало меня ревнивое безумие. Не помню такого. Ну, может быть чуть-чуть. Мы смеялись, когда она красочно рассказывала о сексуальных домогательствах соседа с 13 этажа ( в моё отсутствие пришел с икрой и твёрдо копчёной колбасой в полной уверенности что за этакое ему не откажут ...) и соседа с первого этажа, открыто влюблённого в выдающиеся
( буквально) прелести Люсиной фигуры.

Нам было очень хорошо в квартире на Косинской. Уютно и тепло. С тоской и болью вспоминаю эти годы (1972 – 1995). Расцвета и тесной спаянности. Мы были необходимы друг другу как желток и белок яйца. Вот уж про кого можно было с точностью сказать как о двух нашедших себе подобных половинках.
Не знаю, за что ей и мне так повезло...

Кстати! Забегая вперёд скажу тебе, что точно также повезло и женам моих сыновей. Они любят и кажется любимы. И точно также жил мой отец и дед Герш, если ты внимательно читала предыдущие главы. Вырисовывается генная закономерность. А может просто наши души по мужской линии наделены Творцом своеобразными семейными флюидами. Дай Бог и тебе иметь таких мужей...

Удачно подобрались и приятели по дому. Все мы жили в кооперативном доме, который принадлежал Госплану РСФСР. Папы и мамы покупали отдельные квартиры для своих сыновей-дочерей или внуков-внучек. Наконец и в России настало такое счастливое время. Поэтому контингент жителей был примерно един по взглядам и вкусам. Со многими мы сдружились.

 На 13, на 8, на 7, на 4 и на 1-ом этажах молодые люди объединились в весёлый коллектив. Были в нём строители, хирурги, учёные, журналисты, художники и даже снабженец с авиационного завода. Тот самый что приходил к Люсе с твёрдо копчёной колбасой. Все были оптимистами и ... в большой доли циниками. Это и понятно. Проходила эпоха позднего советского социализма.

Любили мы веселится. Отчаянно и громко. Так, что в отдельные моменты гудел четырнадцатиэтажный дом. Сотрясали его изнутри мощные тектонические подвижки. Чаще всего эпицентрами подвижек были хирург кремлёвской клиники с первого этажа и учёный с седьмого. Последний – это я. Уж очень приветливо и вкусно привечали гостей жены хирурга и учёного. Собирались всегда в складчину. Все несли закуски и вина. Столы были обильны и разнообразны. Хозяйки старались щегольнуть друг перед другом.

Нам были дороги любые праздники, в том числе и религиозные.  Но особенно дорог был день и ночь под Новый Год. Я не климатолог, но чётко помню что в 60 и даже в начале 70-ых годах зимы в Москве были снежными и мягким. Под Новый Год все улицы и бульвары покрывались толстым снежным одеялом. Полное безветрие и температура в минус 5-7 градусов создавали буквально райскую обстановку счастья, всеобщего веселья, безудержной радости, буйства и ... родства. Да, да родства!

Где-то в районе 1-3 часа ночи на улицах и особенно во дворах( о, эти московские дворы - поэзия города) творилось что-то невообразимое. Все катались и кувыркались в снегу, что-то орали, пели и плясали... Обнимались и поздравляли друг друга. И представляешь, не помню никакого криминала, никакой милиции.

Мы справляли чаще всего у того самого хирурга, у Мишки и Наташи Борушко. Они жили на первом этаже. Ближе к матушке-земле. Чинно рассаживались за столы, перегруженные и сверкающие разноцветьем блюд, произносили тосты и много много ели-пили. На определённом уровне опьянения начинались шуточки, анекдоты и стихи.

Прочти мои стишки. Больше никто этим непотребным делом не занимался. Громко читал своё, шутовское. Вот такие, к примеру.
Сеньке-урологу.
Портрет уролога-врача
Боюсь начать. Волнуюсь как дитя.
Уравновешенный, приземистый брюнет.
Гурман. Любитель кошечек и острых слов.
Искатель кандидатских эполет
На темы стойкости... ***в.
Мишке-хирургу.
В семье тиран. С друзьями мил.
Нечёсан, ненасытен, хамоват.
Узнали! То великий Михуил
Известный меломан и фат...

Юрке-снабженцу.
Прижимист и сметлив в финансовых делах.
В семейных молчалив и осторожен.
Наверное с любовью полный крах.
Как следствие – женой на кухню брошен.
Гришка-строитель.
С улыбкой хитрою и взглядом дипломата
Рассматривает всех и вся.
Но сам давно находится вне штата.
Хоть на словах любви полна мошна.

Потом начинались танцы. Это после стихов вторая моя любовь. Обожаю и до сих пор рок-н-роллы, твисты, буги-вуги и танго. Была у меня партнёрша Наташа Борушко. Женщина с печальными виноватыми глазами и большой, большой  ... попой. Последнее очень помогало мне в неистовстве танца. Кажется ей тоже.

Во всяком случае мы танцевали как никто долго и разъярённо. Настолько, что в поту и неистовстве раздевались до исподнего, заражая всех страстью и безумием. До известного предела. Никто в компании не переходил этого предела.
А потом все выплёскивались в пушистые снега...

Больше никогда такое не повторялось в моей жизни.
Те годы (1977 – 1986) были годами рабочего расцвета и семейного счастья. Мы, не устаю повторять, очень ценили друг друга и крепко держались за руки. Правда были и инциденты. Где-то в начале 80-ых годов не ладилось с работой и потому настроение чаще всего было паршивое. Не мог сдерживаться и возникали по пустякам ссоры. Люся терпеливо сносила. Только иногда плакала как в пору жития у мамы. Ей показалось, что моё плохое настроение связано с любовной историей.

Я был тому виной. Нередко рассказывал, что мол есть в лаборатории прекрасный и исполнительный работник, одинокая молодая женщина и тому подобное... Были бурные объяснения, кипели страсти и срывались слова. Из моих уст, но не из сердца.

Прошло много лет и к ещё одной женщине приревновала меня моя нежная супруга. К подружке своей, полногрудой и большой женщине. И на самом деле я нередко любовался её формами. Но не более того. А Люсе казалось, что я ухаживаю, встречаюсь...

Но больше всего страдал в ту пору от тайного неприятия Люсей моей мамы. Острота внешних отношений как будто спала после переселения в свою квартиру. Но внутренние последствия оказались глубокими. Нет, нет! Люся никогда не настраивала меня против мамы, тем более никогда не ругала её в моём присутствии.

Но я чувствовал подспудно её истинное отношение и метался меж двух любимых женщин, не зная как найти решение этой нерешаемой веками проблемы. Она так и осталась не решенной. Через много много лет молчания, здесь в Америке, Люся будет часто и громко вспоминать маму откровенно недобрым словом.

А маме всё тяжелее жилось. Отец давно умер и мне казалось, что со временем установилось какое-то хрупкое равновесие в её жизни. Она работала в весьма престижном месте. Гардеробщицей в театре на Таганке и была довольна. Не столько заработной платой, сколько знаменитостями толпой и ежедневно шныряющими вокруг.

 Ещё бы! Сам Высоцкий одалживал у Брониславы Семёновне трёшник на бутылку, а остроумный и галантный Филатов останавливался, чтобы перекинуться парой слов. А уж остальная “мелочь пузатая” вроде там Смехова, Золотухина, Бортника, писклявой Славиной и пр. была просто не замечаемой.

Зато весь дом на Окской улице (где жила мама) был в курсе всех артистических сплетен. Кто с кем спит, как, почему и за какие-такие средства. Квартира мамы всегда посещалась тремя подружками, которые и служили почтальонами вестей по всей округи.
Мы часто ходили на спектакли по контрамаркам и чувствовали себя в театре хозяевами. Мы знали про всех всё.

Но вскоре болезнь проклятая заставила маму уйти с “высокого” поста. Никакое лечение не помогало. Трижды она лежала в больницах. Переполненных, неуютных, полуголодных. Лежала в коридорах, так как в палатах не было мест. Лечилась упорно. Но ничего не помогало.

Страшный почти ежедневный кашель, как правило по ночам, нередко с кровью, с болью в лёгких, жуткая потливость и слабость делали её жизнь невыносимой. В конце концов она стала всех сторонится, в том числе и внуков (вот откуда, Саша, помимо других причин, её невнимательность к вам маленьким, а ты пишешь ...). 

Уже редко приезжала к нам, а к Соне и подавно. Она не любила мужа дочери, стеснялась его, чуралась неприветливости домашней среды и холодности дочери. Так ей казалось. У нас ей было теплее. Люся, хоть и не любившая её в душе, всячески старалась помочь, создать вокруг обстановку тепла и доброты.

Это ей удавалось. Мама чувствовала теплоту невестки и как мне кажется в последние годы старалась отвечать тем же. Гордость не позволяла сделать это открыто, но она всегда подчёркивала что здесь ей легче, всегда сытно и уютно. Подчёркивала и мне и Соне.

Болезнь не могла победить её оптимизма до самого внезапного ухода. Я всегда любовался, глядя как она кушает. Огромная кружка кофе с молоком и столь же огромный бутерброд их свежайшей французской булки (были такие в Москве) с огромным куском варёной колбасы, а то ещё и приправленный сливочным маслом. И всё это поглощалось жадно и с улыбкой на красных от удовольствия щеках.

А то ещё, когда бывали деньги, мама шла на рынок с утра и тщательно выбирала свиные отбивные на косточке. С десяток штук. И тогда наступали дни полного пищевого забвения. Глаза её буквально лучились.
Но удовольствие быстро проходило и настигали часы жутких приступов. Особенно ночью. Она боялась спать. Ходила. Стоя дремала. Старалась что-то делать весь день. К вечеру сильно уставала и этим естественно тут же пользовалась коварная болезнь. И тогда она звонила мне ...

Господи! Прости меня. Одинокая мать звала сына приехать (мы жили относительно недалеко) и чаще не находила отклика в его душе. Мне было лень поздней ночью (болезнь чаще всего обострялась глубокой  осенью в слякоть, дождь и снег) ехать и ухаживать, говорить и говорить, забалтывая боль и одиночество.

Я как-то неуклюже отнекивался. Прекрасно понимал состояние её души. Знал, что она простит. Наверное вынужденно. У меня во все последующие дни портилось настроение. Я клял себя, ругал, обзывал. Но проходило время и всё повторялось. Я жду наказания. Оно обязательно придёт.

А вот Люся нередко заставляла меня встать с дивана и мы вдвоём ехали к маме. Так бежали год за годом и здоровье мамы всё ухудшалось, всё уменьшались перерывы между приступами, всё меньше и реже она улыбалась.
В эти годы в Израиль уехала её старшая сестра, Малка. До отъезда мама нередко ездила к ней в Вильнюс, часто они разговаривали по телефону и это сильно поддерживало её.

После отъезда сестры круг близких значительно сузился. До двух взрослых детей она не могла “дозвонится”. Слишком они были заняты своими проблемами и не умели часть своей души отдать матери.
Это не самобичевание, моя внучка. Это урок для тебя на будущее.

Морозной зимой 1983 года в каком-то подмосковном госпитале маме была сделана операция. Нашелся кудесник-хирург, который обнаружил причину её болезни. До смешного детскую. Чрезмерный аппетит...
Она очень любила грецкие орехи и массой их поглощала, благодаря необыкновенно крепким красивым зубам до глубокой старости.

Так вот где-то в гортани давным-давно стали застревать части внутренних перегородок ореха. Начался кашель. Он не смог протолкнуть в желудок перегородки. Даль-больше. Стали накапливаться кусочки пищи в застрявших перегородках, вызывая всё больший кашель. Она не обращала внимание, думая что вот-вот пройдёт. Первые врачи решили, что дело в хронической простуде, перешедшей в хроническое-же воспаление лёгких.

И ... началось интенсивное лечение лёгких. До тех пор пока левое лёгкое перестало работать. Она задыхалась, потела, кашель усиливался и т.д.
Наконец, кудесник вытащил причину болезни, даже показал мне. Но здоровье было уже сильно подорвано. Главное, душевное состояние за годы “болезни” резко упало.

Последние её годы она особенно думала о нас с Соней. Ей так хотелось как-то сблизить наши судьбы, уж очень разошедшиеся в последние годы. И она нашла решение. Купить дачу в Подмосковье. На две семьи. Уговорила нас. Мы собрали деньги (моя незабвенная тёща дала 3-4 тысячи рублей) и летом 1985 года купили большой крестьянский дом за 10 тысяч рублей под Петушками, в деревне Ючмер. Это был последний всплеск её энергии. Через три месяца после покупки мама погибла в автомобильной катастрофе.

Прямо мистика какая-то. В тот день она должна-была остаться на даче, а мы с Люсей и Максимом в злосчастном автомобиле мужа моей племянницы планировали ехать домой. Но вдруг мама заявила, что не хочет оставаться одной на даче. И нам пришлось ехать на электричке.
Мы приехали, а они вот нет...

Я увидел маму только через два дня. На опознании, в морге.
Стояло бабье лето. Востряковское кладбище утопало в зелени и солнечных лучах. Тоненький, пронзительный голосок раввина отпевал мою маму. Наверное просил Бога о принятии её души. Тошно мне было. 

Какие-то несуразные мысли лезли в голову. Вспоминалось, как 15 лет назад, мы утопали в глубоких снегах, протаскивая гроб с телом отца в узкие тропинки между старыми могилами, как долбили промёрзшую землю, пока не наткнулись на остатки гроба его матери (моей бабушки Ханы).
И вот теперь здесь-же и мама. Прямо родовой склеп.

Потом вдруг пришла мысль, что вот мол жили когда-то под Киевом в деревне три босоногие девчонки. Любили, рожали, плакали и смеялись. Вырастили детей, всех уберегли от лютой войны и ушли одна за одной. Теперь вот последняя уходит. А дети и внуки разбрелись по миру.

Дети старшей сестры Бабеле живут на берегу Средиземного моря, средней сестры Мани – на берегу Тихого океана, а вот младшей Брони в России. Но тоже думают со временем поселится на берегах других морей и континентов. А ведь когда-то так весело справляли вместе праздники. ВМЕСТЕ!!! Теперь они навсегда вместе. Там. На небе!

Поминки устроила тёща. Она носилась по квартире, раскрасневшаяся от усердия, усаживала гостей, разносила блюда, что-то говорила. Ей было немножко неловко. Она не знала как себя вести на еврейских поминках. Милая моя тёща. Евреев-то и не было, кажется. Все уехали. Кто в Израиль, кто в Америку.

Соня, после тяжелейшей операции, лежала в госпитале Бурденко. Её муж не пришел. Не помню по каким причинам.
Последний еврей в семье, Леонид Израилевич, в молчании напивался, вспоминая необыкновенно крепкую, задорную, задиристую, весёлую, краснощёкую маму.

В той аварии тяжело пострадала и сестра. Племянница и её муж отделались небольшими ушибами и страхом. В машине был и Сонин внук, Борис. Весёлое смешливое пятилетнее существо. Он совершенно не пострадал. Пока его родители приходили в себя, пока выхаживали Соню в больнице, Борис находился у нас, на Люсином попечении.

 Вновь ей пришлось не легко, моей безропотной терпеливой жене. Родные бабушка и дедушка, родной отец, сославшись на занятость, не взяли его. Я не корю их. Просто, ещё раз хочу показать тебе большую бескорыстную душу твоей бабушки.

Да! Дом в забытой властью деревне Ючмер стал для нас памятным. Последствия аварии потихоньку забывались. Уж очень сказочные леса и поля окружали деревню. Это пространство, маленькая часть Муромских лесов и полей, очаровывало меня всецело. Расстояние от автобусной остановки до дома (примерно один километр) шел медленно.

Останавливался, садился на пенёк или валялся в густой нежной траве. Замирал, прислушиваясь к неистовому пению птиц в глубоком синеющим небе и шуму ветра в шапках деревьев. Да и дом был близок природе. Настоящий русский сруб из толстенных брёвен на подклети. С русской печью и огромным холодным сараем-предбанником.

Прожили мы там всего-то четыре летних сезона. Очень весело прожили. Были две хозяйки - Соня Израилевна и Людмила Васильевна. Впервые они так тесно столкнулись. Очень тесно. Жили кажется весело и дружно. Остроумный, полный казалось неиссякаемой ежедневной энергии, извергающий потоки шуток, анекдотов, прибауток Анатолий Штаркман
( Толян - зять Сони). Мои задорные мальчишки, в силу юности и подзарядки от Толяна, да и я, далеко не грустный оптимист, которому шел лишь 48-ой годок.

Хозяйки казалось ладили. От них исходила атмосфера всеобщего благоденствия. Совместные походы по ягоды и грибы, которых было вокруг тучи, неиссякаемые совместные обеды, завтраки и ужины, посадка картофеля и овощей, уборка территории и на ночь, по рекомендации старшей хозяйки, приём парного ещё тёплого молока от соседской коровы Ночки.

 Господи! Чуть не забыл. Из старой бани Люся создала дворец. Раскрасила с внешней стороны стены в стиле молодого Шагала. Разноцветные коровы с девичьими глазами, кусты да разноцветье трав под сияющим солнцем. Щас заплачу! Но всё проходит.

Уезжает в Америку Толян с семьёй. Соне скучно без внука и она уже не приезжает на дачу. А ещё через пару лет и она вслед дочке уезжает в Лос Анджелес. В Америке моя сестра прожила примерно 13 лет. Нигде не работала. Как и я не училась языку. Весь её мир сузился до пяти лиц. От других родственников, живущих по соседству, она решительно отгородилась. Правда, пыталась преподавать.

Собирала дома детей из русскоговорящих семей и много рассказывала, стараясь привить любовь к русскому слову, русской культуре. Но все силы, конечно, отдавала мужу и святой троице - Леночка, Бобочка и Анечке, родившейся уже в Америке.
Последние годы, когда раковая болезнь всё более распространялась, в сознании оставались только дочь и муж. Они оставались до последнего часа, тревожа больное сознание единственной мыслью.
Как они будут без меня... 

Наши встречи в Америке были очень редки. Сказывалась отчуждённость предыдущих лет, даже несмотря на сближение в летние дачные периоды последних московских сезонов. Мы не делали активных попыток к сближению. Не знаю почему. Но когда встречались или в разговорах по телефону, я понимал что скуки моя сестра не знала. Ей было кого любить и глубокое чувство занимало всю её.

Соня всегда была ярой атеисткой. Отстаивала эту философию выдержками из книг, анализом фактов и исторических событий. Вспоминаю как пытался доказать ей наличие души. Консула Бога в каждом из нас. Она внимательно слушала, стараясь понять мои доводы, а потом вдруг рассмеялась.

Ну ты даёшь. Брательничек. Какая ерундистика. С каких это пор ты стал верующим. В Москве помнится был отчаянным атеистом.
Я никогда не был отчаянным. Ни в чём.
Когда она ушла, то внутренне очень переживал и натыкаясь в телефонной книжке на её номер, съёживался и надолго задумывался.

Ну а на даче, после отъезда сестры, осталось моё семейство. Веселья поубавилось. Мои мальчишки быстро взрослели и другие интересы занимали их души. Мы всё реже и реже посещали волшебный дом, потому как моя коммерческая деятельность требовала постоянного пребывания в Москве. Последний дар от сказочного Ючмера, по странному стечению обстоятельств, получил … твой отец. 

Шел 1990 год. Мы окончательно забросили деревенский дом. Холодный,  обречённый дом медленно врастал в землю. И лишь однажды последним всплеском энергии обогрел двух путников, не случайно забредших под его кров. Два юных влюблённых музыканта, путешествуя по Владимирским лесам и городкам, искали уединения.

Заброшенный дом дал им доброе пристанище. Там флейта и кларнет слились в вечной мелодии любви, создав с той поры спаянный духовой ансамбль.
Это были твои родители, моя внучка.

А до того много событий, в основном “прелестных” (по выражению знаменитого Вертинского) произошло в моей семье.
Бурно росли мальчишки. Прямо как на дрожжах. 1982 год – Саша в первом классе, Максим – в детском садике. Всё рядом, чуть-ли не в одном дворе.

 Поэтому ни в спешке, ни в поту, ни в душном поезде метро и не в трамвае на ходу я спокойно вёл своё любимое стадо и распределял по государственным стойлам – кого в детсад, кого в школу. Потом важно вышагивал на Вешняковскую улицу, где меня поджидал разноцветный Икарус, заполненный жизнерадостными сотрудниками научного института. Я уезжал ... думать. Смех в тряпочку! Ну об этом позже.

К вечеру вся семья собиралась в кухне за ужином. Лукуловы ужины задавала нам Люся. Обильные и вкусные. Шло оживлённое обсуждение дневных проблем. Шла разборка. Задушевная, иногда переходящая в нравоучительно-строгую нотацию. Не помню крика и злости. Кажется не было вовсе.

 Правда, приходилось изворачиваться, когда Максим Леонидович с милой невинной улыбкой вдруг произносил ... бранные слова. И смотрел во все глаза. Как мол мы будем реагировать. Реагировал Сашка. Он хохотал во всё горло и кричал от возбуждения, размахивая ложкой. А мы делали вид, что не замечаем.

Потом мужская часть семьи переходила в детскую комнату, где во всю стену висела физико-географическая карта мира. Начинались проверки домашних заданий и лекции на исторические и географические темы. До технико-математических дело не доводилось, по причине полного отсутствия интереса к оным. И понимания тоже.

Настало время, когда еврейский отец вдруг вспомнил, что его дети непременно должны играть ... на скрипочке. А как-же иначе! Как его
дети могут без музычки. Никак невозможно. Он давно приметил музыкальную школу, что неподалеку, за петровскими озёрами, на противоположной стороне окружной дороги, ожидала пополнения талантами

И вот уже двери учреждения раскрылись навстречу талантам.                С распростёртыми объятиями нас встретила необыкновенная женщина – Людмила Петровна. Веха в жизни моих детей. Изящная, нежная, с игривым насмешливым взглядом карих глаз. И опытный педагог.

Только флейточка подходящий инструмент для вашего сына... – сразу определила Л.П., глядя на вытаращившего глаза светловолосого, кудрявого, крепкого восьмилетнего мальчишку с неподдельным интересом изучающего молодую женщину. Она погладила его вихры, слегка привлекла к себе и мой сын ... влюбился. Я тоже поддался её обаянию. Немедленно возник между нами безмолвный союз, который продолжался долгие годы.

Через год-другой я привёл к Л.П. младшего сыночка. Задумчивого, молчаливого Максима. Были-бы у меня ещё дети я-бы и их привёл этой женщине. Её обаянию не было предела. Теперь я часто сидел в крохотном зальце школы на её уроках под предлогом сопровождения мальчишек и любовался и ими и ею.

 Она это несомненно чувствовала и кажется ей было приятно. Но ни она ни я никогда не переходили известных границ отношений. Я получал какое-то извращённое удовлетворение от наблюдения за ней, часто впадал в сладкую дрёму и шагая домой вслед орущих мальчишек, чему-то улыбался.

Именно Людмила Петровна предопределила характер юношества моих сыновей. Она много лет внедряла в нашу память, что им в обязательном порядке необходима музыкальная карьера. Мы млели от радостного предчувствия. Они талантливы, а уж младший особенно – повторяла Л.П., заглядывая мне глубоко в душу. И Люсе тоже.

Странная вещь жизнь. Никогда не знаешь, что ожидать от знакомства с тем или иным  человечком. Не была-ба Л.П. столь обаятельна и убедительна, не был-бы я столь очарован ею и потому строг и обязателен к дисциплине музыкальных занятий сыновей и кто знает как-бы повернулась их жизнь.

А меж тем ни шатко ни валко, не бог знает как, так себе, средне, шла учёба мальчишек в общеобразовательной школе. Она была одной из лучших по Москве. Имя директора Бориса Штульберга гремело на всех городских и союзных семинарах и совещаниях. Но невзлюбил он Сашку с самого начала, а потом естественно и меня.

Дело в том что Люся по натуре своей антиобщественный человек. Воистину домашний, до корней волос. Не может она, до тошноты, общаться с разного рода учителями, врачами, педагогами, методистами и прочими «знатоками» человеческих душ.

И толкает меня на общения. Мне они во многих случаях тоже были неприятны, но моя работа приучила к игриво-издевательскому настрою в разговорах с такого сорта товарищами.

Поэтому когда тов.Штульберг категорически и грубо потребовал обрить прекрасные кудри старшего сына, нашу красу и гордость, Люся возопила от горя. Естественно я был брошен на объяснение к директору. Жестокие были бои, продолжительные. Мы их временно выиграли. Временно, потому как через год мой Сашка уходил в Гнесинское училище.   

Неприязнь перекинулась и на младшего сына. Тот иногда прогуливал уроки (Люся ловила его в кино на дневных сеансах с приятелем) и учился шаляй-валяй. Под настроение. Меня снова вызывает тов. Штульберг. Новые военные действия были длительными и однажды ...

В кабинете у директора, выведенные из себя, мы громко и оскорбительно орали друг на друга. Я знал, что на маленьком столике незаметно приютившемся рядом с большим директорским столом, заваленным бумагами, находится пульт включения общешкольной радиосвязи.

В процессе ора я незаметно включил радиосвязь и замолчал. Тов.Штульберг, доведённый до красного каления, не стесняясь выражений в связи с прекрасной звукоизоляцией стен кабинета, орал что ему плевать на указания гороно и даже ЦК, что он здесь хозяин и все будут делать как он захочет, иначе выгонит с волчьим билетом из школы.

Металлический голос директора разносился по замершей школе и естественно немедленно вышел за ея пределы. Был грандиозный скандал.    
Директора уволили в связи с переходом на другую работу. А мой младшенький продолжал спокойно учится и в назначенное время тоже перебрался в Гнесинское училище. Подальше от греха.

Ах, Людмила Петровна ... Людмила Петровна. Что ж вы наделали.
Даже будучи в Гнесинке мои мальчишки посещали Л.П. Первая любовь не забывается. К тому времени музыкальная школа расширилась. Родители, ученики, строители на общественных началах, всем миром  восстановили старую церковь, что с петровских времён стояла над озёрами. И вот уже вскоре над тихими водами разнеслись звуки...

Вполне светские – Бах, Моцарт, Брамс. Это в небольшой центральной зале (предалтарное пространство) с прекрасной акустикой солировали и играли в симфоническом оркестре мои мальчишки и другие приглашенные студенты Гнесинки.  Руководил оркестром Александр Леонидович Рохлин.
В первых рядах рдели от неописуемого удовольствия Людмила Васильевна и Людмила Петровна. Рядышком, конечно и я. Жизнь казалась сплошным удовольствием. Честное слово!

И не только в семейно-музыкальном кругу. На работе дела шли тоже успешно. Это было главным. Светилась где-то не за горами докторская диссертация, а при благоприятном стечении обстоятельств мог стать и лауреатом государственной премии. Я сумел вовлечь в свои проблемы начальника главного угольного управления Мингеологии СССР.

Большому чинуше тоже захотелось быть в коллективе лауреатов. После взаимовыгодного согласования ролей вышел строгий приказ Министра и со всех угольных шахт Советского Союза потекли реки шахтных вод в мой институт. Я метался по Союзу от Анадыря до Закарпатья и от Воркуты до Иссык Куля, организуя, направляя, исправляя, контролируя, награждая.

 Я чувствовал себя по меньшей мере угольным маршалом. Я рьяно вёл в бой полки химиков, технологов, снабженцев. На Северном Урале, в старинном русском городке Кизеле, вскоре заработала пилотная технологическая установка и первые граммы ценнейшего скандия (Ярослава! Стыдно не знать что это такое...) засверкали на огромном письменном столе первого секретаря Пермского обкома партии.
Была уверенность в себе, в скорой победе.
Вот на таком скором поезде я и въехал в российский капитализм в конце 80-ых годов.

Ещё одна, редкая по тем временам возможность, доставляла радость моей семье. Помнишь, рассказывал про немца, с которым подружился в Монголии. Хольгер оказался верным другом, точным и обязательным человеком. Благодаря ему мы впервые вплотную соприкоснулись с западной цивилизацией. Очень пришлась она по душе и с тех пор запала в душу. Нас потянуло увидеть воочию людей и города древней Европы. Пожить среди них. Вкусить от плодов их.

В общем, по приезду в Москву мы горели желанием вновь увидеть Хольгера, но уже на его родной земле. И это случилось. Стали бывать в Саксонии часто, через каждый год. Удивительное явление для тех времён
(1977 - 1986 год), когда железный занавес был высок и крепок.

Очень редко кому из народа, тем более еврейского происхождения, позволяли проникать сквозь занавес частным образом. Странно, но нам всегда и без эксцессов позволяли. Даже дважды с мальчишками. Скажу тебе - это были увлекательнейшие путешествия. Много  было приключений. Ярких и острых.

Начать хотя-бы с того, что в первый-же приезд в Берлин нас никто не встретил. Так случайно получилось. Груженые огромным тульским самоваром (подарок ) и чемоданами мы пугливо озирались поздним вечером на перроне совершенно чужого мира. Берлинский вокзал, видевший Набокова, Эйнштейна и... Гитлера.

Теперь вот и нас. Не зная языка, города, не имея знакомых, мы стояли подавленные страшным горем. Куда податься? Выручила моя контактность. В поезде я развлекал двух немок. Вот одна из них и предложила нам переночевать у неё.

А утром с самоваром мы влезли в экспресс Париж-София (по ошибке купив билеты в первый класс и удивившись когда нам принесли кофе, булочки ... бесплатно) и через три часа были в Дрездене. Этот день был слишком долгим. На большом вокзале Дрездена я метался как пантера в клетке, отыскивая кассы, а потом и перрон пригородного поезда до Фрайберга , где жил Хольгер.

Поселились на улице, где двумя столетиями ранее, буквально по соседству обитал в доме почмейстера гр. Ломоносов М.В, совративший по оказии дочку хозяина, женившийся на ней по нужде и через год- полтора сбежавший. Правда, успевший окончить местную горную академию. Вот такая история с географией.

Но в тот тяжелый день всё же нашел кассы, перрон, влезли с самоваром в двухэтажный поезд и помчались. Доехали. На вокзале взяли такси, сунули в морду лица шофёра бумажку с адресом и дотащили, наконец таки, безумно надоевший самовар до дома Хольгера.
Звоним. Открывает милая женщина. Настоящая библейская Ева.

Удивлённо смотрит на нас, широко раскрывает от ужаса глаза и на ужасном русском спрашивает –  Где мой муж, Хольга...
А он оказывается перепутал номера поездов и ждал нас на следующий день. Очень удивился отсутствию русских в вагоне, долго пытал проводниц и страшно расстроившись помчался по автобану домой.
Наша встреча была впечатлительной ...

Дважды были в Саксонии с мальчишками. Они безумно радовались непонятной и оригинальной обстановке, ярким нарядам, массе мелких ребячих удовольствий – кафе, мороженое, цирк, водные бассейны, еда. Особенно последним увлекался мой старшенький.

Как-то в одном из городков шли мимо кафе с непередаваемо вкусным запахом жарящихся на вертеле кур. Пройти мимо было физически невозможно. Люся с Максимом съели по четвертинке большой курицы, я половинку, а Саша, доедая целую, с жадностью поглядывал как исчезают во рту последние куски моей порции...

В Саксонии мы впервые получили наглядные уроки по бытовой сексологии. Была в нашем городке баня. Решили мы помыться. Заранее узнали расписание. Там значилось, что по средам купание для family, то есть для семейных. Так решил я, будучи уверенным в совершенном знании немецкого языка. Пришли, прошли в предбанник, разделись и вдруг ... услышали голоса входящих людей.

Заметались, не зная где наша комната. Увидели единственную, открыли дверь и остолбенели. В пару увидели две-три пары голых людей – мужчин и женщин. Они безразлично посмотрели на нас и галантно кивнули головами. Как бы приглашая к совместному омовению. Назад дороги не было. Там слышались голоса вновь пришедших. Моя Люся мгновенно покраснела с ног до головы и спряталась за «монументальной» фигурой мужа.

 Разве ж возможно спрятать такие формы! Они ослепляли купающихся. Мужчины пугливо отводили взоры, а женщины с завистью тайком изучали. Остолбенел и я. Но быстро оправился. Взял свою  рыжую бурёнушку за руку и мы проследовали к маленькому бассейну, чтобы укрыться в его водах. Но не тут-то было.

Только было я решил нырнуть, как высокая, тощая, совершенно плоская особа неопределённого возраста и цвета, видимо из числа ярых общественниц,  решительно подошла ко мне, взяла за руку и что-то настойчиво говоря, повела к душу. Я понял, что сначала необходимо смыть уличную пыль. Промычал благодарность...

Мы как-то быстро освоились и до того обнаглели, что ни могли отказать одной молодой паре вместе попить пивка в предбанном баре.
Странная, смешная картина. Четыре голых человека за круглым столом с кружками пенистого, прекрасного немецкого пива.

Я что-то говорю, смотрю прямо в морду лица соседки напротив, а вижу только огромные и красивые груди немки. Не могу оторвать взгляда. До боли в шее. Немец делает тоже самое, но кажется без всяких усилий. Моя Люся сидит внешне спокойная и тоже о чём-то говорит. Господи! Что это с нами. Где мы?      

Каждый раз приезжая в Саксонию, мы останавливались у родственников Евы в крошечном старинном городе Лауэнштайн. В Саксонии всё казалось нам старинным и древним. Идёшь по улочке и читаешь на фронтоне домов год их основания – 1426, 1531, 1659 и т.д. Войдёшь в дом и поражаешься чистоте, современному уюту и какой-то непонятной россиянину комфортности жития. Всё спокойно, размеренно, всё под рукой или в двух шагах.

Мы буквально влюбились в быт и нравы местных людей. Не знаю, что у них было на душе. Нас всегда встречали очень радушно и обильно. С некоторыми, правда, особенностями. К примеру выставят на стол бутылку коньяка (водки или вина) и после заполнения первых бокалов остатки убирают в шкаф. Вот и сидишь с одним бокалом не солоно хлебавши. Говорят - это не жадность, а бережливость.

Нам был предоставлен очаровательный домик с бассейном внизу. Никто не надоедал, не досаждал присутствием. Я имел карту Саксонии и сразу наметил по привычке маршруты поездок. Два-три дня отдыхали, бродили по своему городку (два кафе, три-четыре магазина, древнее кладбище, церковь с органом, парк), потом скатывались в долину, где всегда точно минута в минуту ходил местный поезд.

Билеты продавал кондуктор. Поезд плёлся, пыхтя и крича, меж невысоких гор. Вокруг шумели леса, где каждое дерево было пронумеровано. Грелись в лучах солнца возделанные поля. Выше манили взор травянистые поля, разделённые колючей проволокой. По ним бродили стада необыкновенно чистых бурёнок и овец. Тоже пронумерованных.
Громадные быки зверским кровавым взглядом провожали многочисленных подруг за колючей проволокой, возбуждая мирную и сонную атмосферу природы.

Мы «грабили» магазины золотого соцветия городков южной Саксонии -               
Альтенберг, Пирна, Дипольдисвальде, Фалкенштайн и безмерно нагруженные возвращались домой. Да поймут нас внуки. Экономические возможности были крайне скудны и мы были вынуждены изворачиваться, чтобы оправдать расходы по поездке. Поэтому покупалось немало вещей на продажу в Москве. Торговцы мы были аховые, но всё же нам почти всё  удавалось. Беден был в то время московский рынок.

Германия поражала насыщенностью древней историей (сплошные памятники, музеи, увековеченные личности великих философов, музыкантов, поэтов и политических деятелей),  великолепной пищей (какое пиво, а сосиски с колбасами... мечта) и атмосферой вежливости, неназойливого любопытства. Никакие российские юга не могли дать такого физического и морального удовлетворения. Без сомнения.

Шесть поездок было совершено. Мы казалось сроднились с этими людьми. Настолько, что когда рухнула берлинская стена, а мы в это время как раз жили в Саксонии, то все они предлагали нам остаться, взять подданство Германии ( в тот год это делалось автоматически и быстро).

Предлагали всячески помочь. Кстати, Люся до сих пор жалеет, что мы тогда не остались. Но я всерьёз не мог воспринять такое предложение. Уже вовсю крутились станки моей российской коммерции. В мечтах я видел себя крупным промышленником. Мамонтовым! А тут предлагали прозябать, быть никем и ничем в Саксонии.

Второе десятилетие молодости и зрелости семейного счастья (1977-1987г.г.) заканчивалось. Люся возмужала, выросла в любви и домашних заботах, оставаясь столь же красивой и желанной, как и в дни первого появления. Она героически защищала  семейные тылы. Насмерть стояла.

 Неизбывное, не проходящее упоение любимой женой владело мной. И уверенность, что так будет всегда. Я плыл по жизни словно гигантский Титаник, не ожидая айсбергов и штормов. Был безмерно благодарен судьбе. Над нами висело безоблачное небо.








Глава XV           ПОЗОЛОЧЕННЫЕ   ВРЕМЕНА
               

Утро начинаются с рассвета. 
Страна Россия огромная и если с рассветом идти от Владивостока на запад со скоростью вращения планеты, то будешь шагать многие тысячи вёрст всё время сопровождаемый утренними лучами солнышка. На восьмитысячной версте подойдёшь к маленькому посёлку с романтическим названием «Зелёный».

 Он и впрямь зелёный, возникший в подмосковном сосновом бору. Пятиэтажные  «хрущёвки», расцвеченные сохнувшим бельём научных сотрудников, выделяются словно белые грибы в окружении зелени деревьев, трав и кустов. Они никак не портят пейзаж, а уж соседние семиэтажные корпуса научно-исследовательского института, проветриваемые пряными лесными запахами, прямо таки располагают к гениальным открытиям в геологических науках.

Здесь когда-то трудились советские учёные. Талантливые люди. Уверяю вас. Сегодня ветер забвения кружит листья между молчащими корпусами. А когда-то, в прошлом тысячелетии, сосновый бор шумел возмущённый  круглосуточным вмешательством людей. И дождался.

Развалилось государство и умер институт. Молодые и пожилые сотрудники разбежались по городам и весям. Выжившие старики да старушки тихохонько бродят по лесу, собирая грибы да ягоды, не мешая кустам и травам шептаться о своём житье-бытье.   

Я немножко приоткрою секреты их творчества, рассказав как они трудились. Мне это хорошо известно. Я здесь работал, моя Ясенька, более 25 лет с перерывами, прошагав от инженера до заведующего лабораторией, защитив диссертацию. Пока не ушел в 1987 году в коммерцию, перестав гнуть шею на государство. За эти годы оно ничем материальным меня лично не радовало. Правда, и не спрашивало строго. Равнодушно было.

С рассветом просыпался посёлок Зелёный. В это прекраснодушное время к пышному центральному входу института вереницей подъезжали шикарные икарусы. Ряды московских учёных радостно смешивались с толпой местных поселковых научных сотрудников. Различить их было нетрудно. Москвичи были чуть более празднично одеты. Поселковым для этого не хватало времени.

Все вместе они медленно растекались по этажам института, обмениваясь мнениями по поводу поселковых, московских и международных событий.
Коридоры наполнялись гулом, который медленно переползал в кабинеты и лаборатории. Включались чайники и не мудрёное лабораторное оборудование, двигалась посуда, столы и стулья.

Чайники радостно свистели, стулья вяло скрипели, устав от долгого ночного молчания. Они встречали научных сотрудников, предчувствуя глубокие размышления, тихие беседы, громкие споры, долгие чаепития, короткие раздумья...

Моя комната находилась на третьем этаже. Громадное окно выходило на Горьковское шоссе, по которому казалось бесцельно мчались большие и малые машины. Три больших стола, трое полумягких стульев и три пронумерованных шкафа, совместно с настенными плакатами научного, сатирического и противопожарного содержания, составляли архитектурный ансамбль кабинета.

Столь строгий и скромный ансамбль был вполне достаточен для максимальной концентрации научной мысли. Так считал замдиректора по хозяйственной части Равиль Ахметшин, приговаривая  ...ох, уж эти мне усёные, всё им подавай на тарелка.

Этой же цели служили тусклые серые шторы, ряд жестких гостевых стульев, пузатый почерневший чайник на широком подоконнике и одинокое растение в красном горшке, растущее явно в сомнамбулическом состоянии из-за острой нехватки кислорода.

В один из обычных дней в кабинет вошли три старших научных сотрудника. Мой стол был слева у окна. Напротив стол официального «врага» Вадима Рубейкина. Ближе к двери, у стены, стол нашей нейтральной подруги Галины Кузьминичны. Она сидела к коллегам то спиной, то лицом, в зависимости от психофизического состояния. С возрастом всё чаще и чаще спиной...

Враги были просто обязаны смотреть друг другу в морду лица, что было неприятной необходимостью с обеих сторон. Мы не любили друг друга, но будучи хорошо воспитаны, точнее выдрессированные службой в науке, вежливо терпеливо и без подлостей относились друг к другу. Вадим приходил на работу, как правило, в мрачном состоянии духа. Уж не знаю почему! Я наоборот. Счастьем светились глаза. Пела душа. Особенно по утрам. Даже мрачный вид «врага» не портил настроение.   

Отработанная годами структура  рабочего дня помогала  избегать долгого обоюдного лицезрения. Дело в том, что по утрам к нам толпой жаловали “друзья”. Не сразу, а этак через 20-30 минут. Ну, а пока, в полной тишине, не считая отдалённого шума машин, эти  драгоценные утренние минуты все трое тратили на чтение газет «Правда», «Известия» и ряда других.

Читали глубокомысленно, с удовольствием попыхивая сигаретами. Вадим принципиально курил Беломор, будучи врагом всего зарубежного. Он не мял папиросу зубами, не выворачивал мягкий мундштук, а осторожно держал губами и с вожделением затягивался.  Параллельно ставил чайник и не отходя, с напряжением ждал появления первых пузырьков.

Они вещали о готовности воды для заварки. Этот гидрохимический закон знали все геологи. Через 5-6 минут кружка дымящегося чифиря стояла перед ним и тогда на лице появлялось подобие улыбки. Он закуривал вторую беломорину и углублялся в газеты.

Подруга меж тем, дымя длинной болгарской сигаретой, попивая чаёк, приводила себя в порядок и убедившись в своём совершенном совершенстве, вставала и медленно подходила к окну.  Она обводила мужчин обворожительным взглядом и жеманно спрашивала.
Ну как, мальчики. Как состояние?

Комната к тому времени находилась в процессе среднего задымления.
Вопрос подружки более относился ко мне, так как «враг» был ещё и отчаянным женоненавистником. Лишь после второй кружки чифиря мог сказать женщине что-то осмысленно тёплое. Я с сожалением отрывался от новостей четвёртых страниц, творил широкую улыбку, вынужденно вступал в беседу.

Вспоминал вечерние телевизионные новости, какие-то сплетни из литературной газеты, что-то солёненькое из мира театра и кино, рассказанное женой, что-то из школьных проказ сыновей, что-то из полевых историй и пр.

Дверь медленно открывалась. Просовывалась голова, покрытая редким пушком волос. Жалостливые, добрые, далеко расставленные глаза на широком, бледном, морщинистом лице обводили комнату взглядом и лишь затем медленно появлялось тело в мятых мешковатых штанах.

Чаю ужотко дают? – спрашивало лицо и не ожидая ответа, с кружкой в руках, вползало в комнату. Это появлялся старший научный сотрудник Боря Колотов.
С его появлением заканчивался ритуал молчаливого поглощения газет. Боря приносил последние анекдоты и весёлые частушки. И то и другое он рассказывал изумительно выразительно. Дым становился гуще и весомее, подскакивая к потолку от взрывов хохота.

На шум привычно заходили ещё двое-трое, тоже очень старших научных сотрудника. То же с кружками и то же в основном с «серьёзными» проблемами. Через 20-30 минут разговор незаметно приобретал высоконаучный характер.

Обсуждались тайные мнения и туалетные высказывания коллег по разным научным и организационным проблемам. В быту это называлось сплетнями, а здесь проходило как критика. Происходило что-то подобное учёному совету кулуарного типа. Решались нешуточные вопросы. Кого-то осуждали, кого-то превозносили, кому-то объявлялась вендетта.

 Все курили и дым висел уже коромыслом.
В апогее всеобщего обсуждения вновь открывалась дверь и с виноватой улыбкой, с неизменной сигаретой в зубах, появлялся шеф хозяев комнаты. Он смотрел сквозь присутствующих, явно стеснялся и жалостливо обращаясь в никуда, всегда говорил одну и ту же фразу.
Зайдите ко мне, Леонид. Нужно переговорить....

Все понимали, что то был сигнал и комната быстро пустела.
Открывалась фрамуга, клубами валил дым и проезжавшему по шоссе наверное казалось, что в здании пожар. Это случалось где-то в районе 10-30 утра. Затем в течении двух часов комната замирала в дрёме.

Стояла поразительная тишина, нарушаемая жужжанием бьющихся о стёкла крупных навозных мух, нападавших из пищевых баков институтской столовой, что размещались на первом этаже почти под описываемой комнатой. Чуть позже налаженными маршрутами из окружающего бора прилетали большие жемчужные жуки, нарядные стрекозы и обозлённые постоянным соседством человека лесные пчёлы.

Разбуженные лучами поднимающегося солнца они яростно искали пищи и потому отчаянно стремились прорваться в комнату научных сотрудников. Под эти навязчивые звуки мы погружались в осмысление предметов своей работы - книг, конспектов, таблиц, графиков, химических анализов и пр.

Но вот в коридоре слышался топот ног и наши спины расправлялись. Галина Кузьминична замечала топот первой и откидываясь на спинку кресла, мечтательно закуривая, улыбалась и всё также жеманно говорила.
Лёшк (исковерканное Леонид), так что тебе вчера жена на ужин готовила.

Леонид, как будто давно ожидая вопроса, сладострастно причмокивал губами и тихо рассыпался бисером, боясь едких замечаний «врага». Он живописал блюда и закуски приготовленные красивыми ручками молодой жены. «Враг» отрывался от бумаг, мрачно и презрительно оглядывал коллег и ... ставил чайник. Он был не только русофилом и женоненавистником, но и  презирал гурманов.

Он ценил время и потому пил предобеденный чифирь, чтобы обеденное время полностью отдать ...природе. С соседями, особенно с Леонидом, он разговаривал крайне редко. При этом цедил слова и пристально смотрел в глаза, стремясь подавить, растоптать коллегу-недоросля. По его твёрдому убеждению.

Когда проносился топот ног первого потока людей, Вадим уже торжественно, с достоинством, поглощал чифирь из чёрной никогда немытой кружки. После чего молча вставал и уходил в сосновый бор. Эта была счастливая минута для оставшихся недорослей.

Галина Кузьминична тут же звонила какой-либо подружке и исчезала. А я любил подойти к окну и мечтательно смотреть на пробегавшие автомобили, но более на колхозные поля, что расстилались через дорогу. На крестьянские избы, дугой опоясывающие зеленеющие или белеющие просторы.

В мечтах я достигал больших высот, расправлялся с врагами, заставлял окружающих завидовать себе и полной грудью вдыхал аромат славы и почитания. 

Но мечтать долго не давали. Звонил шеф.
Ты идёшь обедать или Люсенька приготовила бутерброды - ехидно и с намёком спрашивал шеф. Все они немножко завидовали моему семейному благополучию. Галина Кузьминична  постоянно пребывала в перманентном одиночестве.

Жена шефа была занята исключительно вопросами эмансипации, напрочь исключавшие возню на кухне. Она этим бравировала, рисовалась, в то время как институтские балагуры сочиняли эпиграммы-частушки, постоянно видя шефа первым в очереди при открытии столовой. 

В это время нередко звонил или заглядывал ещё один сотрудник отдела Сергей Васильченко. Почтительно приглашал на обед к своим девчонкам-химикам. Он руководил химико-технологическим сектором отдела. Тощий, болезненного вида, с жидкой чёлкой русых волос, чуть прикрывающих широкий лоб, Сергей отличался юностью внешнего вида и заметно льстивой обходительностью.

Недавно войдя в коллектив, он как-то быстро и незаметно сумел стать для всех своим, попросту необходимым.
Леонида притягивала энергичность нового сотрудника, но более всего компания молодых лаборанток, чьи молодые тела, мелькавшие по тесной комнате среди приборов, разноцветных бутылей и стеклянной посуды, радовали плоть.

Обед длился долго. Никак не менее двух часов. Сотрудники гуляли по лесу и их звонкие голоса порой с трудом долетали до зданий института. Далеко заходили сотрудники. Так далеко и так надолго, что дирекция принимала время от время строгие меры. Отряжала в лес опричников для отлова и загона сотрудников по комнатам.

С последующим наказанием в виде грозных статей в настенной газете с фотографиями злоумышленников. Она размещалась в холле института и проходящие, в том числе и виновники, с хохотом глазели на «грибников». Особенно если в рамки фотографий попадали парочки разнополых научных сотрудников...

В три часа пополудни институт вновь замирал. Вновь кипела мысль!
Приходил из леса Вадим. Снова нервно свистел чайник. Появлялась Галина Кузьминична, нередко задумчивая, порой чем-то раздражённая. Послеобеденное время меня преимущественно занимали организационные проблемы. Под их напором я двигался в кабинет шефа.

Здесь находился междугородний телефон, по которому разрешалось звонить по городам и весям необъятной России. Долго висел на телефоне, чего-то согласовывая, о чём-то договариваясь, что-то намечая. Потом поднимался в лабораторию количественного анализа и разбирался с результатами под звуки поясняющих реплик скромного самолюбивого физика из Саратова Сергея Юркова.

Заходил в химическую лабораторию института, где меня встречал друг и оруженосец Васильченко добрый и молчаливый, с глазами преданной собаки, Сергей Михайлов. Мы проверяли ящики с пробами, которые потоком шли со всего Союза.

Затем интересовался результатами анализов. Милая, одинокая, с печальным взором  вопрошающих еврейских глаз, Мира Моисеевна вежливо и терпеливо, перебирая сухими нервными пальчиками длинные листы лабораторных анализов,  говорила , говорила, говорила. И вдруг спохватывалась.
Ой, Лёня, заболталась, сейчас не хватит места в автобусе, уже шестой час, давайте завтра продолжим.

Шестой час. Я прибегал к себе в комнату, аккуратно складывал бумаги, полностью очищая стол, прихватывал портфелишко, официально прощался с Вадимом (Галина Кузьминична уже сидела в автобусе у окна справа) и вскакивал в Икарус.

 К тому времени корпус автобуса уже дрожал от хохота, шуток и анекдотов, освободившихся от ярма неволи научных сотрудников. Домой, домой – пела труба.
Вот так или примерно так проходили рабочие дни крупного советского НИИ.

С некоторых пор стали странным образом  исчезать в нашей комнате высоконаучные разговоры. До удивления изменилась тематика. Началось это, помнится, в 1985 году с появлением на советском троне обаятельного генсека тов.Горбачёва. Он был молод и жизнерадостен.

Следовательно можно было не ожидать в ближайшие 10-15 лет обязательного и долгого “трагического” присутствия на ...похоронах очередного генсека. Они почему-то уходили к своему Богу всегда в осеннюю слякоть и сырость

Совсем вскоре тов. Горбачёв стал удивлять нас дикими немыслимыми идеями. Появилось непонятное слово -  перестройка!!! Чего и как – никто не знал. Зато необъяснимым образом повеяло именно свободой. В газетах и на телевидении появились странные, режущие слух советских людей, идеи и слова.

Мгновенно озверевшая интеллигенция, прежде трусливая, мягкотелая и податливая, стала открыто поносить советскую власть. Запахло революционными переменами, столь любимыми российским народом со времён женитьбы Ивана Грозного на Марии Темрюковне.

Мои коллеги мгновенно отозвались на перемены климата. Бурные дебаты сотрясали окна, стены и полы задымленной комнаты. И вот ведь какая удивительная странность. Хозяева и гости дебатировали не о правильности или недостатках политики партии, не об оценках идей перестройки, а о собственной судьбе в той новой наступающей жизни.

Хотя чего тут удивительного. Ведь своя рубаха ближе...
Дебаты перерастали в пустые грёзы. Эти прагматики, не верящие ни в Бога, ни в чёрта, теперь грезили  делами весьма далёкими от научной деятельности. Особенно после появления передовицы в «Правде» о новом отношении к принципу частной собственности. Время сулило коренные перемены.

Теперь газеты по утрам читались внимательно и придирчиво. Особенно передовицы. Шло яростное и радостное обсуждении газетно-журнальных новостей, в том числе и тайно подслушанных передач лондонского BBS и американского “Радио Свободы”.

 Научные сотрудники как-то сразу перестали бояться ока партии, а некоторые, ранее робкие и застенчивые, теперь горделиво не замечали членов парткома. Первыми не тянули руки в приветствии и очень этим гордились.

Надобно заметить, что в нашей комнате не было членов партии, да и большинство заходящих на чашку чая тоже в ней не числились. Так уж сложилось. Видимо поэтому родная партия и стала чуть-ли не центром обсуждения новых идей. Точнее идей приложения личных сил в постперестроечное время.

Прибегал доктор наук Лёня Островский, толстенький, неряшливый, невероятно энергичный до красных пятен на щеках и обильного слюноотделения. Он радостно возвещал, что организует кооператив по бурению мелких скважин на воду для дачных хозяйств.

А что! – кричал он, размахивая руками – два станочка изъять в аренду из нашей экспедиции, четыре бригады работяг, они за тысячу в месяц горло перегрызут и пошло-поехало. Да вы не знаете как нужна водичка дачникам. Последние штаны снимут, а их миллионы в подмосковье. Вот и подсчитайте! Всё ребята, начинаю. Ух как надоело здесь.

Осторожно и важно входил ещё один доктор, коротконогий, квадратный, заикающейся Аркадий Шеко. Он поначалу молчал, прислушиваясь. Вдруг не выдерживал и вступал в разговор. Начинал волноваться, заикаясь всё более. Регламент, регламент – орали остальные и забивали бедного доктора.

Но через минуту-другую дрожащий баритон Аркадия  возвышался над гулом и вновь приковывал к себе внимание.
Я вот думаю прикупить земли на Тамбовщине, стать фермером...
Аркадий - язвительно замечал только что пробившийся в доктора наук Изя Гершанович – как ты будешь объясняться. Тебя и мы-то с трудом понимаем на учёных советах, а уж каково будет мужикам, бабам и коровам. Невтерпёж станет, побьют и разбегутся.

Нет – продолжал Изя – не верю, что в России это может произойти, во всяком случае на нашей жизни. Слишком уж забитый и тёмный народ. Сейчас необходимы первые шаги и самым первым - открыть границы. Чтобы всякий мог поехать и поработать, поглядеть на мир. Чтобы к нам приехали и обучили уму-разуму.
Изины чёрные блестящие глаза широко раскрывались и в них виделся тот громадный мир и те большие возможности.

Тебе легче, Изя! Ты ведь уже вчера мог податься в Израиль, а оттуда куда хочешь. Чего прибедняешься. Может чего-то боишься. Потерять здесь тёпленькое докторское место. А там ведь вкалывать надобно. Не как здесь. Да и вообще коллеги, мы им не нужны, также как и они нам.

Со своими бы проблемами разобраться. Учить нас нечему, мы сами с усами... - играя желваками, зло и язвительно говорил ещё один доктор, тяжелый статный Стас Гречищев, чья внешность разительно напоминала бомбистов-террористов конца XIX века, членов партии «Земля и Воля». Длинные, гладкие, блестящие тёмные волосы хаотично висели вдоль вертикально вытянутой головы, закрывая  широкий лоб и холодный уверенный взор голубоватых глаз.

 Он любил стоять в позе Наполеона, подпирая стену со скрещенными на груди крепкими руками, с чуть надменной улыбкой в уголках губ.
Чего ты в самом деле, Изя! Что тебя держит – не шевелясь, продолжал Стас – езжай, действуй, вы ж привычные к переездам...
Я знаю твои мысли - громко говорил Изя - а ты и тебе подобные плохо усвоили историю России.

Разговор принимал острый характер и тогда вступал мудрый Боря Колотов, насмешник и частушечник. Он громко начинал напевать.
                Ах ты Стасик, милый Стасик
                Слышишь, ножик точится
                Сделай Стасик обрезанье
                Всем в Израиль хочется.   
Он сыпал анекдотами и прибаутками, строя рожи и щеря рот с редкими косыми желтыми зубами.
Атмосфера  очищалась.

Как ни странно, но в спорах почти не принимали участия хозяева комнаты. Вадим сурово молчал с видом заговорщика, делая вид что ему прекрасно известно будущее страны и его личное на ближайшие 100 лет. Галину Кузьминичну эти разговоры мало интересовали и если поначалу она и вставляла пару-тройку фраз, то потом благоразумно оставляла мужчин, чтобы они могли естественней выражаться о настоящем и будущем.

На меня вообще мало обращали внимание, не ожидая видимо публичных и тем более конструктивных предложений. Так уж повелось среди друзей Вадима. Не принимали во внимание, считая случайным в своих рядах. 

Вначале я обижался. С годами привык. Понимал после Монголии свою силу, исключающую пустопорожнюю болтовню и времяпровождение. Никогда в частных беседах с коллегами откровенно не высказывался, стараясь более действовать нежели спорить и что-либо доказывать.

Я в ту пору интенсивно стремился к докторской, был уже близок и чаще молчал. Знал насколько необходимы мне все эти коллеги-умники при защите диссертации.

Новые времена привели меня в крайнее удивление. Как же такое возможно в СССР. Неужели система изжила себя. Надо срочно что-то делать. Эти мысли теперь постоянно вертелись в голове. А ведь новые идеи потрясающие. Вспоминалось как был увлечён  в юности драйзеровским Каупервудом.

 И вот тебе, пожалуйста! Открывается и для меня его путь. Поздновато конечно. Но мысли вертелись, завладевали душой и вначале робко, потом увереннее, родилось ... нетерпение.
Пора браться. Пора! Назад дороги не будет. И диссертации теперь никак не помогут.

Почему-то уверенно думалось мне. 
Надо находить что-то коммерческое, крупное и перспективное . Но теперь уже своё, родное, частное. Ни от кого не зависимое. И не нужны мне теперь эти трепачи...   

Мне и на самом деле были смешны многие коммерческие фантазии сотрудников. Веяло от них примитивными, бредовыми видениями и таким же исполнением. Но в одном дебаты были  полезны. Они доводили нетерпение до черты, за которой должны были последовать реальные шаги.

Значит судьба. Значит пришло моё время - стал часто повторять и убеждать себя. С каждым днём мысли приобретали видимые коммерческие очертания. Они становились новой целью.
Вскоре я забыл о текущей работе. Даже удивительно, как она вдруг перестала трогать сознание.

Просто выветрилась. Вчера ещё занимала все мозги, а сегодня лишь вспоминал, когда вызывал шеф или раздавался звонок с угольных шахт или параллельных институтов.

Всё реже я приезжал в институт, всё чаще пропадал на лекциях и диспутах, затопивших к тому времени Москву. Особенно любил бывать в Политехническом институте, внимательно прислушиваясь к новым людям (экономистам, историкам, диссидентам, правозащитникам), которых ранее не замечал, считая чудаками, Дон Кихотами.

Не замечал, будучи уверенным в неколебимости советской власти. Драться с ней я не собирался. И не по трусости вовсе. Чего соломенные копья ломать о китайскую стену. Делать карьеру, заботится о семье и получать маленькие радости в компании приятелей столь же далёких от дон-кихотства. Это была моя жизнь.

Теперь всё изменилось. Как-то совершенно естественно.
Надо кончать с научной деятельностью. Надо действовать. Тот кто первым это поймёт и найдёт новую колею, тот и добьётся успеха. Особенно в хаосе первых шагов смутного времени. Это я понимал, зная историю развития человечества не понаслышке, а уж России особенно.

И я начал действовать.
Не буду описывать подробно весьма драматические события моего вхождения в коммерцию. Представлю отдельными характерными пятнами. Скажу главное. Начав действовать, я почувствовал себя моментально в своей среде, в своей обстановке. Как будто с детства только  и занимался коммерцией. Родные, извечные гены.
К сожалению, что узнал много позже, подпорченные влиянием советского воспитания.

Опыт и умение организационной работы имелся. Нужен был выстрел. И он прозвучал. Позвонил Юрков и извиняющимся тоном сообщил, что сгорел последний графитовый электрод-атомизатор и анализы проб прекратились.
Они японские - сообщил мой физик - продаются только за валюту, а лимит на этот год исчерпан.

Правда, наш фрезеровщик, Василий, может их выточить. Мастер отменный, но качество нашего графита низкое. Вот если бы вы могли достать очищенный графит с электродного завода на шоссе Энтузиастов, то анализы продолжились бы. Но достать трудно. Такой графит только для военных целей.

Это был как удар молнии. Васька может. Графит рядом. Потребность в атомизаторах по стране гигантская. Продавать можно и за деревянные рубли. С руками вырвут. Для начала можно попробовать.
Всё! Теперь нужно официально оформить кооператив. И вперёд, с песнями.

Родилась уверенность. Удача обязательно придёт. Я ни на секунду не сомневался. Во мне словно прорвался мощный селевой поток, который мгновенно смёл накопившийся десятилетиями прошлый социальный грунт. И тем очистил душу. Возник чистый лист, на котором писалась новая биография. Душа, как и в молодости запела. Теперь вновь по утрам в ванной раздавались арии любимых опер и песен.

Начался организационный период. Он требовал выполнения жуткого количества мелких и средних дел. Советская власть медленно сдавала позиции. Она сопротивлялась как гигантский питон, головой попавший в исторически неумолимый капкан.

Скользкое громадное тело и мощный хвост яростно извивались и наносили кровавые удары направо и налево.
Змея шипела.
Я создам вам такой аппарат перехода в новую систему, что рай покажется адом.

Тем более трудно было открыть промышленный кооператив.
Организовать торговлю тряпками, продуктами, создать ателье по пошиву - это пожалуйста. Но вот купить станки, промышленное сырьё, здания, землю. Да, никогда!!! С остервенением заявляли чиновники. Здесь приходилось вертеться круто.

Но я “любил” эту обстановку. Честное слово! Испытывал какой-то радостный зуд, находясь в среде чиновничества всех мастей и протискиваясь между ними. Доставляло болезненное удовольствие и возбуждало. Я крутился как скользкий уж в руках, доказывая, объясняя, демонстрируя, рассыпая бисером сладкую ложь обещаний, перемежаемую полуправдой. Денег-то не было. Дать ничего не мог.

Более полугода потребовалось, чтобы пройти бюрократические круги и получить лицензию на открытие промышленного кооператива “Технолог”.
Одного из первых в России, после несчастного НЭПа, задавленного великим паханом.

Эпопея с электродным заводом, после тяжелых боёв с советской властью, была намного проще. В вестибюле завода простоял с десяток минут, изучая портреты руководителей. Лиц еврейского происхождения не нашел. Чем-то привлёк главный инженер с умным весёлым взором и явно польской фамилией - Новак.
Это уже ближе, подумалось мне

Помаялся две-три минуты и позвонил. Хриплый, жесткий, приказной голос охладил ожидания. Но отступать было не куда.
Я из геологического института. Мне нужна консультация по качеству графитового материала - сделал паузу и выдавил контрольное слово - обоюдовыгодная...

Сжался в ожидании. Хриплый голос ответил - Кто вы и из какого ведомства?
Я чётко ответил. Вновь наступила пауза.
Значит обоюдо говорите. Интересно. Даже оригинально. Приезжайте, поговорим.

Сработало! Пронеслось в голове. Зацепило.
Через пару дней состоялся памятный разговор. Я уходил, зажимая в руке пакет с кусочками сверхчистого технического графита, используемого для покрытия космических аппаратов “Буран”.

 Кудесник Васька через неделю выточил с десяток первоклассных атомизаторов. Ему было заплачено двумя бутылками водки, после чего кудесник на неделю сгинул в глубоком запое. Институту электроды обошлись бы в 120 валютных долларов.

Для справки.
Встреча с Новаком была памятной не только первым разговором, сколько последствиями. Главный инженер крупнейшего в России электродного завода поверил, что в России грядут перемены, что надо искать новое место под солнцем. Поверил в меня. На протяжении последующих девяти лет честно и с полным доверием служил кооперативу “Технолог”.

Он бесперебойно снабжал сырьём, передавал  свои наиважнейшие связи, научил технологии производства моих главных помощников, а меня дипломатии общения с  руководством заводов данной отрасли в России и на Украине. Естественно, не бескорыстно.

Ну вот! Теперь руки были развязаны. Оставалось “самое малое”. Отыскать и привлечь членов команды. Тут я к сожалению не задумывался. Руководствуясь изречением Ильича, что “кадры решают всё”, забыл слова мудрейшего Тацита в “Анналах”, который прямо писал, что злейшими врагами являются ближайшие коллеги.

Не поверив римскому историку я и привлёк к работе трёх Сергеев из моей лаборатории. Свои парни. Молодые, настырные, не обустроенные, живущие на гроши в бараках. Физик, естественно, потянет техническую часть производства. Васильченко химик-технолог. Не плохой организатор, ловкий и контактный. Правда не масштабный, мнительный уж очень и мелковатый.

Ну, да это только хорошо! А Михайлов будет хозяйственником. Честный простой парень. К тому же они все трое друзья! Это только в помощь делу. Кажется им можно доверять. Как работали вместе, так и теперь будем. Только интенсивнее. Ведь на себя-же!

Точно приняв решение уйти с государственной службы, я как-то вечерком собрал в лаборатории трёх Серёжек и поведал им о своих планах. Привёл приблизительную схему деятельности промышленного кооператива и примерные цифры доходов и расходов предприятия. На первых порах. Но главное рассказал как мне видятся функции каждого. Реакция Юркова и Михайлова была искренне восторженной. Третий лишь вовсю хвалил, но ничего конкретного о своём участии не говорил.

В радостном упоении не стал я раздумывать над этим фактиком. Знал, что у того Сергея и кандидатская на подходе и квартирку кажется дают. Правда, в старом обветшалом общежитии. Есть ему над чем задуматься. Но знал также, что этот человек весьма честолюбив и если почувствует запах больших «денег», то будет истово к ним стремится.

Поначалу мы собирались в моей квартире на Косинской. Люся готовила обеды и старалась быть гостеприимной хозяйкой. Она очень гордилась мной и вскоре все приятели в доме знали, что Рохлин начал... дело. Но больше всего заинтересовались проходящими событиями мои мальчишки. Особенно старший.

Он постоянно участвовал во всех сходках, старался всячески услужить и так преданно смотрел мне в глаза, что я готов был свернуть горы для подтверждения своей гигантской значимости.
Но часто собираться в квартире стало невыносимо. Надо было решать вопрос с кредитом для начала производственных работ и с офисом для кооператива.

И вновь помог случай. Наверное все случайности возникают, когда чего-то очень, очень хочешь. Я вспомнил как Борис Колотов, наш остроумный насмешник, рассказывал историю о своей подружки, занимающей какой-то важный пост в райкоме партии. Прочувствовав плохие времена, райкомовцы стали торговать офисными помещениями, используя старые связи с ЖКХ.

Они заставляли управдомов продавать старые крепкие особняки, оставляя в своих карманах большие деньги. Старинных особняков много сохранилось в центре города. Рассказывая, Борис горько улыбался.
Через день-другой, вспомнив о райкомовской подружке Бориса, я позвонил ему. Пришлось вкратце рассказать, что начинаю коммерческое дело и требуется офис где-нибудь в центре.

Борис не стал ни о чём расспрашивать. Хмыкнул и добавил тихо и серьёзно.
Ты не забудь нас, сирых и босых, когда войдёшь в силу. Я всегда знал, что вновь придёт ваше время.
Вскоре у меня во владении появился второй этаж старого особняка в Обыденском переулке. В самом центре Москвы.

Наконец, настал светлый день.
Я сидел за письменным столом у себя в спальне с волнением рассматривая  гербовую бумагу с тиснением державных символов и алой ленточкой. Затем встал, вышел на балкон. Радужно светилась резкая и ласковая московская весна 1987 года. По окружному шоссе бежали машины и автобусы, а ещё дальше с высоты седьмого этажа виднелись старинные петровские озёра и золотые купола двух церквей. 

Мирный, привычный пейзаж. Виденный мною тысячи раз... Нет! Что-то было необычное сегодня. Ну конечно! Я же всегда его видел мельком, вскакивая с кровати, когда опаздывал на работу или в минуты пьяных застолий, стоя с сигареткой на балконе.
То был будничный, серый пейзаж.

А сейчас всё выглядело торжественно, как Патетическая симфония.
Теперь я  признанный государством частный хозяин предприятия. Я владелец! В душе звучали скрипки и валторны, в мыслях зрели наполеоновские замыслы.
Теперь можно придти к директору института и с отрешенным лицом положить на стол бумагу с просьбой об увольнении. По собственному желанию.

 И услышать вопрос.
А куда это вы глубокоуважаемый Леонид Израильич в такое-то неспокойное время направляетесь.
Знаете-ли достопочтенный Ашот Аванесыч, тут на днях стал владельцем промышленного предприятия. А вот ваше, так сказать предприятие, очень скоро будет влачить жалкое существование. Так что заходите. Обсудим!
И почувствовать жужжание в коридорах. Удивлённые, завистливые, восторженные взгляды...

Так оно и было. И даже более того. Я приурочил прощание с государством к пятидесятилетнему  юбилею. К тому времени станки мои уже понемногу крутились, выплёскивая рубли. Так что всей семьёй позволили себе роскошно повеселится в ресторане «Центральный», что на Тверской.

В зал ресторана я вошел с медалью на груди, выданной институтом в честь непорочной 30-летней службы и рассказал жене и детям, как в ответном слове поблагодарив коллег, дирекцию, профком, партию и правительство, а также весь советский народ, положил на стол под красным сукном заявление об уходе. И добавил в заключении, что следующие 50 лет буду трудится только на благо своей семьи. Я, конечно, фиглярничал. Но так хотелось в последний раз утереть нос коллегам.

Как ни странно быстро предоставили банковский кредит. Аж 50000 рублей доверило государство. Никогда ещё столько деньжищ не было у меня. Господи, страх-то какой! - думалось по ночам, поверяя заботы жене.
Но даже получив деньги я ещё долго не платил никому заработной платы.

Мучительно, десятки раз пересчитывая, отстёгивая суммы только на производство и сверх нужных людей.
Зарплата только после второго месячного дохода - говорил своим. Те терпеливо соглашались. Они знали, что я обязательно отдам. И с лихвой при возможности.

Организовать промышленное производство оказалось очень трудно.
На заре возникновения капитализма в стране, где только что были разрушены глубокие университеты социализма и царила анархия, ещё труднее. Но последнее, как ни странно, и помогало. Никто не знал как организовать.

Каждый шел вслепую, своим путём. Ошибался, набивал шишки. Нередко погибал. Но всеми, ставшими на этот путь, владел азарт. Все мы были игроками. В силу характера играли по разному. Одни  небольшими последовательными ставками, рассчитывая только на себя. Не афишируя успехами, не лоббируя. Накапливая средства и постепенно вкладывая в расширение предприятия или начало нового проекта.

Были другие. Как потом выяснилось связанные с “партийными деньгами”. Кровавая партия уходя, через доверенных лиц, создала свои частные структуры, которые легализировали средства, накопленные в банках и “мешках”. 

Такие предприятия «вдруг» получали крупный кредит в российском банке, нередко в иностранном, заручившись «неожиданной» поддержкой правительственных структур. Они достигали внезапного крупного успеха. Открыто упивались славою и ... привлекали внимание криминальных структур.

Эти навозные мухи, в невероятных количествах поднявшиеся со дна, вскормленные безвластием смутного времени, стаями налетали на успешного игрока. Они высасывали кровь до последней капли. Позже возникли цивилизованные навозные жуки, которые сосали игрока определёнными дозами, не позволяя погибнуть от малокровия.

Ещё чуть позже (навоз весьма питательная среда) появились блестящие жуки, то есть те же  навозные мухи и жуки, которые проникали в низшие, средние и верхние эшелоны государственной власти. Произошло сращивание жуков и игроков. В результате появились ... олигархи и их ставленники во власти. Строилась олигархическая республика, подобная Карфагену.

Коммерция мало повлияла на мои привычки и правила. По прежнему каждый день рано вставал, обливался холоднющей водой, сопровождая омовение громкими звуками любимых арий. Теребил своих взрослеющих мальчишек, тщетно требуя следовать папиным привычкам. И обязательно   все вместе плотно завтракали. Это был ритуал.

 Парни щебетали и эта благодать распространялась на весь день. Люся баловала блинчиками, кашками, ещё чем-то вкусным. Затем мальчишки убегали в школу к тов Штульбергу. А мы ещё нередко сидели с чашками чая. Но теперь с любимым чёрным чаем я казалось выпивал мощный допинг.

И ....улетал. Приходил чаще поздно. Но и дома продолжались звонки и долгие телефонные переговоры. Редко видел своих мальчишек, ещё реже вникал в их заботы и дела, передоверяя всё тёплым рукам и любящей душе жены.

Теперь на фронт были выдвинуты технические силы кооператива в лице Сергея Юркова. Он к тому времени ушел из института и пропадал целыми днями на электродном заводе, постигая премудрости физико-химических и прочих свойств материала, технологии изготовления, обработки и хранения.

Господи, как я угадал его. Отличный парень, без претензий, самоотверженно вкалывает. Да и другой, Серёга Михайлов, не отставал. Правда, мальчишечка меньшего масштаба, но предан душой и смышлён. Васильченко лишь изредка появлялся, внимательно вглядываясь в новый быт. Мнительного пугливого парня терзали сомнения. Но больше всего видимо мучила мысль - как-бы не опоздать к дележу пирога. Я не торопил его.

Теперь мы собирались в офисе. Это был наш дом и мы любили его, проводя здесь целые дни. Пришли и новые люди. Денег на ремонт ещё не было, но обшарпанные стены, протекающий потолок, продавленные диваны и разнокалиберные столы-инвалиды не могли погасить радость первых дел. Мы работали на себя, прекрасно всё понимая. Этой идеологии не надо было обучаться в университетах. Она в крови людской, с момента рождения и до смертного одра.

Утро начинается с рассвета! 
К 8 утра нанятые «Волга» и шофёр (я не умел водить) подвозили меня к офису. Легко взбегал на второй этаж, врывался в комнату и усаживался спиной к окну за большой стол, стоящий в левом дальнем углу от входа. 

Открывал окно. Пряный воздух старой Москвы, сдобренный гулким колокольным набатом голицинской церкви, опьянял и кружил голову. Я замирал, ловил минуты счастья, пристально вглядываясь в белые высокие стены близкой церкви. Я ожидал. Вдруг покажется ...Бог. Протянет руку, прикоснётся  к лицу. У тебя большое будущее, скажет Он. Но нет, не сегодня!

Слышалось скрипение старого паркета и тяжелые шаги. Входила грузная Вера Ивановна, наш бухгалтер и медленно, важно усаживалась за стол в ближнем тёмном углу комнаты. Доставала много бумаг, открывала сейф и молча углублялась в документы. Потом врывался Юрков, за ним любитель поспать Михайлов, всегда опаздывающий на 5-10 минут и ещё несколько сотрудников, нанятых к тому времени. Звуки, смех, слова и фразы наполняли комнаты и длинный коридор.

Начиналась пятиминутка. Юрков говорил о цеховых делах, о движениях заказов, о сырье, о взаимоотношениях с рабочими. Михайлов - об организации доставки, транспорте, упаковке, материалах. Вера Ивановна вставляла фразы о финансах. Я подытоживал и говорил о новых заказах и разного рода трудностях и подводных камнях и т.д.

Потом шла серия телефонных звонков и ... контора пустела. Все разбегались по объектам, чтобы вечером доложить и разобраться в обстановке. Да, просто поглядеть друг на друга, убедится, что это не сон ...

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
Наконец, настал памятный день в жизни одного из первых на Руси постсоветских промышленных частных предприятий. Это случилось весной 1988 года.
В этот день Серёга Михайлов, светясь улыбкой до ушей, положил на председательский стол большую коробку, где плотными рядами располагались маленькие коробочки, в каждой из которых лежал десяток чёрных  атомизаторов, переложенных цветными бумажками.

Ну прямо копия известной картины Малевича чёрный квадрат. Кооператив «Технолог» сдавал первый заказ, отвоевав у блистательной Японии первую российскую организацию. Как водится тут же сообразили кухонный московский вариант с геологическим уклоном. Сбегали за водкой, селёдкой, колбаской, хлебом, картошечкой и прочими русскими соленьями. Королевский стол, скажу вам. Лишь в России знают ему цену...

В июне 2008 года я получил большую телеграмму. От Сергея Юркова.
Я поздравляю тебя – писал он – с двадцатилетием первой продукции “Технолога” и вообще с открытием первого на Руси промышленного частного предприятия. Стою с рюмкой перед твоим портретом в «музее Технолога - GRAFI» и пью за здоровье его создателя.

Господи! Как я был несказанно рад. Единственный человек вспомнил. Единственный благодарный. Теперь он генеральный директор того самого крупного завода, с которого я когда-то начинал. Вот уж точно получил путёвку в жизнь из моих рук. Через месяц мы продолжили с ним празднование. В Москве, на его большой прекрасной даче... 

Жизнь кооператива вошла в колею. На двух арендованных заводах крутились станки, в светлых помещениях бригады женщин упаковывали продукцию, на склад регулярно поступал материал высочайшего качества. Продукция сдавалась заказчику. На банковский счёт кооператива сыпались червонцы. Мой бухгалтер улыбалась и докладывала тет-а-тет как растут доходы. Моя душа светилась радугой, в мечтах рисовались розовые картины.

Уже не только атомизаторы, масса других значительно более сложных изделий из технического графита заполняли российский рынок. Ассортимент всё более расширялся. Заключались долговременные договора.

После подписания договоров на заводах появлялся Юрков. Поначалу один. Только когда же кооператив вовсю развернулся, к нам примкнул и Васильченко. Пора колебаний  закончилась и он застенчиво, с неизменной смущённой улыбкой, предложил свои услуги.

Я без колебаний, зная возможности этого человека, на собрании коллег предложил ему пост своего заместителя. Он знал как  работать. Учить его не приходилось. Работал цепко, азартно, с выдумкой.

Васильченко быстро освоил производство. Чётко вникал в суть дела, нередко изменял договора с большей для кооператива результативностью. Он, как правило, теперь приезжал вдвоём с Юрковым. Они ходили по цехам, изучая и контролируя технологические процессы.

Затем Васильченко, уже один, скромно заходил в дирекцию и с неизменной улыбкой долго  и нудно разговаривал то с главным инженером, то с главным механиком, то с главным бухгалтером. Он старался, чтобы его запомнили и не просто, как основного, а может быть даже главного в фирме. Он очень старался...

Почувствовав крепкую основу в помощниках, я вовсю переключился на решение  “глобальных” проблем. В рамках старых стало тесно. Вновь и вновь терзал своего друга, главного инженера, торопил его. И тот как-то сказал при получении очередного конверта.

Давай-ка Ильич - так он меня в шутку величал - собирайся в путь-дорогу. Ждут тебя на Украине. Я звонил ... Так что ждут . Люди мне близкие и в соответствующей обстановке будь откровенен. Скажу тебе, что если договоришься с ними, то откроется бездонная бочка заказов. Правда, продукция сложная, но твои орлы освоят быстро. Ты всё понял! Ещё-бы не понять. Голова закружилась от перспектив.

С украинскими коллегами было сложно договариваться. Став самостоятельной республикой, бывшие родственники разговаривали спесиво и надменно. Даже в интимной обстановке. Пришлось ездить снова и снова, исторгая потоки красноречия, восхваляя деяния древних потомков от Запорожской Сечи, Богдана Хмельницкого и до Мазепы. Так что вскоре меня привечали как родного в администрации центральной гостиницы, сторожа единственный номер люкс.

Украинские коллеги не волновались относительно ассортимента и качества продукции. Они уже знали по звонкам из Москвы, что кооператив «Технолог» может обеспечить бесперебойную деятельность их основных цехов. Других поставщиков теперь не будет. Им это твёрдо сообщили. Но души извечных славянских родственников беспокоили объёмы, надёжность и безопасность доставки денежных потоков. Это щекотало нервы куда больше.

Наконец, всё было согласовано. И опять, по уже привычному расписанию, на Украину приехали два друга Серёги. Здесь, на земле предков, Васильченко вдруг повёл себя как руководитель предприятия. Уж очень захотелось покрасоваться, показаться хозяином на «исторической родине». Последовал недоуменный звонок московскому главному инженеру. Тот срочно пригласил меня и передал информацию.

 Обсудили, потом главный инженер позвонил  и чётко предупредил коллег на Украине, что он не отвечает за действия Васильченко, что финансовым распорядителем является только Ильич. А мне добавил с видимым огорчением.
Ты, Ильич, забываешь историю нашей партии. Не будь мягкотелым интеллигентишкой. Жестко приструни! Ты ведь хозяин и тебя никто не опекает. Смотри, в момент скинут с трона.

Это был первый звонок. Но успехи кружили голову. Сказывались некоторые черты моего характера. Я- бы назвал их советизмом.
Некая странная наивность. Не верилось, что мальчики, которым протянул руку и вытащил со дна, могут утопить. К тому же и договора и финансы и материалы и головное предприятие – всё в моих руках.
Пусть потешится мальчик и поймёт « who is who», а пока не надо портить отношения – думалось мне -  уж очень хорошо ведёт дела. Не меняют коней на переправе.

Кооператив меж тем процветал. Сделали европейский ремонт в офисе, прибавили офисной площади, порадовав наличными управдома. Во дворе оборудовали стоянку под автомашины среди хилых городских берёзок и искрошенных искрометными надписями деревянных лавочек.

Я был горд и доволен. Проснулся во мне дух внезапно разбогатевшего купчика. В обеденное время важно шел в близлежащий частный ресторанчик, голубые в цветочек стены которого весьма способствовали благостному пищеварению и сиянию духовного мира.

Ходил чаще один, гордо восседая за столом и благосклонно принимая уважительность обслуживающего персонала. От той же глупой гордости, но не от желания, принимал на грудь пару рюмочек посольской водки, медленно заедая кусочками жирной сельди с молодой промасленной картошечкой в укропе...

Нередко обедал вдвоём с супругой. Она к тому времени перестала работать в издательствах и всю себя посвящала детям и мне. Улыбка не сходила с её лица и это предавало дополнительное очарование облику.

Две пары сияющих лиц  в почти пустынном ресторанном зальце, днём в бешеные 90-92 годы, производили со стороны какое-то странное ощущение неполноценности существования. Какой-то оторванности от окружающей нищей жизни.  Но нам не было дело ни до кого. Мы любовались собой и свято верили в прекрасное будущее.

Тогда же нам захотелось торжественно отмечать дату скромной свадьбы, что состоялась 18 сентября 1970 года. И отмечать ежегодно. В этот день 1990 года, к двадцатилетнему юбилею, всю семью встретил богато украшенный стол в ресторане Прага.

Мальчишки мои сильно выросли. Сашка превратился в огромного красивого парня с необыкновенно пышной русой шевелюрой, а большие чёрные глаза-маслины 15-летнего Максима серьёзно и даже с недоумением взирали на красивых женщин и мужчин, расписанные стены ресторана и льстивые, угоднические манеры обслуживающих официантов.

Но главное было в их взорах – любовь к нам читалась недвусмысленно. И в этой любви трёх мужчин купалась, нежилась Люся. Она отдавала нам всю себя. В тот вечер мы долго гуляли по старинному Арбату. И неистовый уличный художник, худой и чёрный, с пронзительными горящими глазами, нарисовал портреты детей.
Где-то они до сих пор пылятся.

Время неслось. Промчался 1988 год, за ним пробежал 1989 год, 1990... Наступали совсем смутные 90 ые годы. Страна рушилась подобно грандиозному тектоническому сдвигу в молодых неустойчивых горах. Свобода и нищета  одновременно поразили народы некогда великой Российской империи.

 Свобода – элите городского населения, то есть для возникших богачей и вскормленных ими немногочисленных деятелей  литературной, театрально-киношной и музыкальной интеллигенции, а нищета – остальных граждан, составляющих примерно 90-95%  населения.

Газеты вопили о расцвете демократии, были заполнены бесшабашной критикой всего и вся и откровенно яростной порнографией. Появились вызывающие удивление и недоумение театры и театрики, десятки музыкальных ансамблей джаза, попсы и народной музыки. Лавина зарубежного достатка и удовольствий обрушилась на те 5-10% населения.

На остальных взирали абсолютно пустые полки магазинов и недоступные цены на рынках. И на всех вместе - слезящиеся, равнодушные, жалостливые или злые от голода и безразличия толпы глаза сотен тысяч беспризорных детей, ютящихся по подвалам, чердакам и уличным переходам больших городов. Они и толпы взрослых нищих особенно заполонили в ту пору Москву, где ещё можно было как-то пропитаться.

 В провинции люди пухли от голода. Пышным цветом расцветал откровенный бандитизм на всех уровнях общественной жизни.
Всё продавалось! Яростно процветал всевозможный бизнес.
Вот ведь неодолимое в человеке чувство частной собственности, которое десятилетиями выбивалось российскими «комуняками» всеми возможными методами – от газет до концлагерей.  Ничего не помогло!

Всё это я прекрасно осознавал, но пока, повторяю, удача витала над головой. А когда она витает, то разве задумываешься о несчастье. Я стал, повторяю, игроком. Нет, не картёжным, не на бегах. Это мелкие страсти. Они не могли удовлетворить моего честолюбия. Требовалось большее. Доказать себе и миру свои возможности, подчинить своей силе коллективы, отрасли. Почувствовать обаяние власти...
Только это подстёгивало энергию.

В начале 1990 года, наладив производство и сбыт графитовых изделий, увидев как уверенно чувствуют себя в работе Юрков и Васильченко, я начал искать новые направления деятельности. Метался по городу, перебирал в памяти род деятельности знакомых и приятелей, оценивал возможности, перспективы. Считал и пересчитывал варианты приложения сил и средств. А нашел случайно...

Зубы заболели. Они давно были единственным  слабым звеном организма. Нашел дантиста! На улице со странным названием Правда.
Серьёзный, солидный, с приятными манерами, в тщательно отутюженной белой рубашке и сером в полоску костюме Анатолий Александрович Хохлов долго мудрил над зубами солидного клиента. Чувствовался профессионал высшего класса. После приёма он всегда угощал рюмочкой коньяка и непринуждённой беседой о смысле бытия. Любил  покрасоваться, полюбоваться собой как-бы со стороны.

Во время одной из бесед он и рассказал, как организовал всероссийское общество «Стоматолог».
Представляете сколько сил и связей пришлось задействовать, чтобы привлечь и объединить московские и областные частные стоматологические клиники и отдельных частников, получить поддержку даже от самого Лужкова,  как уговаривал советское светило, известного академика, стать во главе общества. Для солидности рекламы.

Теперь мы получили большие кредиты, смогли арендовать офис, купить дорогое оборудование для центрального отделения, материалы, да и реклама теперь широко освещает нашу деятельность. Процветаем, батенька. Процветаем.
Потирая холёные сильные руки Анатолий Александрович всё говорил и говорил, жмурясь и улыбаясь, красуясь белоснежными ровными рядами зубов.

Я загляделся.
И мне бы этакие беленькие ряды - жалостливо промямлил – мы за ценой не постоим.
Уверяю вас, дорогой мой, всё будет – пел Анатолий Александрович – и даже лучше. Вам мы сделаем, золото вы моё, твердейший и белейший пластик на основе лучшей английской хромированной стали и вы будете у нас как тот волк из сказки – тут раздался неожиданно высокий, тонкий, дребезжащий звук-хохоток – козлятушек с костями перемалывать будете. Только потерпите немного.

Я удивился. На нержавейке говорите, интересно. Это что новинка. Дорогая небось. А ежели просто сверкать нержавейкой.
Ну что вы – обиделся дантист -  зачем вам, солидному человеку, стальные зубы или золотые. Стальные носит народ, да и то только российский. Ну ещё в Африке, в Китае и Азии.

А золотые для Ближнего Востока, для криминала и российских провинциалов, для выскочек.
Вы интеллигентный состоятельный человек. Только белые зубы. Пластик наплавленный на сталь с внешней стороны. Я сделаю вам такую улыбку. Почище голливудской.

Фраза, стальные зубы для всего народа почему-то осела в сознании. Осела, зацепилась, стала раздражать, требуя добавочной информации. Осело потому, что ...для всего народа. Его, милого, почти беззубого, почитай 150 миллионов и всем могут понадобиться зубы. Да, объёмы сногсшибательные. И не дорого!

Ринулся в министерство здравоохранения, достал данные об объёмах изготовления стальных зубов по стране, о технологии производства, о необходимой стали и станочном парке. Но главное, о дефиците по регионам страны. Цифры поражали.

 С Юрковым был продуман и изучен вопрос о технологии штамповки стальных зубов, необходимом штамповочном оборудовании. Оказалось, что оно имеется и простаивает в цехах давно уже арендованного мною завода.

Через приятелей стоматологов узнал, что на западе делают стальные коронки в небольших объёмах, употребляя для этой цели специальные марки стальной нержавеющей ленты. Ринулся в московский институт сплавов и стали. Там познакомили с ведущим специалистом  по маркам российской стали. Известным профессором. Последний был не у дел, страдая физически и материально.

Пригласил для консультации. Он возмутился. Как, меня, профессора с мировой известностью в какой-то кооператив. Пришлось составить соответствующий договор, заверить у нотариуса, выдать аванс. Товарищ поверил, пришёл и наговорил с три короба ценнейшей информации.

В том числе о плачевном положении дел на единственном в стране заводе, катающем необходимую мне марку стали. Для военных целей. Да что ж такое? Лучший графит, лучшая сталь - всё для войны. Кошмар!

Была студёная зима 1990 года. Скорый Москва-Челябинск с недоумением остановился на пару минут возле крошечной станции, стонущей в окружении могучих сосен уральской тайги. Негодуя на остановку, мощный тепловоз неожиданно тонко засвистел и превозмогая сопротивление тронулся в чёрно-зелёную глубь тайги.

На станции остался один гражданин. Ему было очень неуютно. Он поднял бобровый воротник тяжелого зимнего пальто, поправил меховую пилотку и направился в здание станции, помахивая небольшим саквояжем.

И потекли в Москву вагоны со сверхтонкой легированной стальной лентой. И постепенно перестали клацать зубами российские пролетарии города и деревни, ранее поддерживающие руками нижнюю челюсть. Лёгкие, как пушинка и крепкие, как алмаз стальные мосты резко повысили улыбаемость населения мелких и средних областных городов необъятной России.

Дантисты узнали имя героя, подарившего им десятки тысяч дополнительных клиентов. Благодарные, они немедленно утвердили меня вице-президентом общероссийского общества  «Стоматолог». Начался опасный звёздный период жизни.

И опять я удивлялся какой-то лёгкости, как казалось, в достижении «всемирной» славы. Ну что здесь особенного, оригинального, гениального, наконец. Ничего! Всё само плывёт в руки, только напрягись и организуй поток и главное умей ....делится.
Не жадничай – наиважнейший лозунг постсоветской коммерциализации.

Теперь меня с Люсей, всенепременно с ней, приглашали на все съезды общества, старались поближе познакомиться, приблизится к источнику дешёвого и качественного материала. Но господин Хохлов, тоже будучи вице-президентом, цепко держал меня в руках, дабы монополизировать сбыт продукции.

Мы выезжали на съезды общества. Минск, Кишинёв, Ростов, Ереван, Харьков, Киев радушно встречали обильными столами, возлияниями, поездками по памятным историческим местам, ночёвками в шикарных закрытых пансионатах, где ранее блаженствовали члены Политбюро. Анатолий Александрович был блестящим организатором и тонким дипломатом.    

Милая моя внучка. Ты же знаешь свою бабушку. Она всегда чуралась общественной деятельности. Вся её большая душа вмещала только мир детей и мужа. Она жила нашими успехами. Поэтому поездки были днями отдыха, расслабления. Меня от коммерческих дел, её – от домашних. Нам было хорошо и уютно вдвоём. В шикарных апартаментах расцветала любовь, кристаллизуя благодарность судьбе.

Именно там, вдали от звонков и дел, ко мне приходило особое понимание причин успеха. И я гладил молчаливую и тихую, сильную и терпеливую красивую женщину. Ласкал её тонкие, нервные пальчики, зарывался в громадную копну рыжих волос и говорил, говорил, говорил. Не от разума шло, от души благодарной, влюблённой.

Понимая волнообразность коммерческих процессов и не желая останавливаться, продолжал искать новые направления, чтобы уж точно, как мне казалось, стабилизировать финансовое положение кооператива.
Так появилось третье направление в деятельности «Технолога».

В районе Котельнической набережной, в старых извилистых московских переулках стояла покинутая верующими церковь. Вынуждено покинутая. Она и сейчас стоит. Их много таких в Москве. Забытых, поломанных, заросших, пустыми глазницами проёмов смотрящих на веселье или озабоченность улиц и людей.

В той церкви, правда, кипела деятельность ...студии документальных и детских фильмов. В большой монастырской пристройке, располагались цеха студии, в том числе цех по производству диапозитивных рамок. Командовал им настоящий ковбой, неестественно тощий Сергей Ненашев.

 В его цеху и соседних размножались документальные и учебные диапозитивные фильмы. Они распространялись по магазинам, школам, детским садам, всемерно способствуя просвещению молодого поколения России. Работа шла в соответствии с планами Министерства образования.

Но вот СССР лопнуло. Денег на создание фильмов не стало, полистирол для рамок куда-то пропал, Ненашев запил, производство замерло. Уровень разложения молодёжи резко повысился. Советские, теперь уже  российские дети горько оплакивали судьбу, просматривая старые пионерские, ужасно добрые диафильмы.

Как уж об этой горькой судьбе российских детей я узнал. Ума не приложу!
Только помню, что весной 1991 года, парадная дверь студии вдруг жалобно заскрипела и на беломраморную лестницу впорхнул поток холодного воздуха со слабой  примесью городских весенних запахов.

В этом потоке прошел человек в пальто с бобровым воротником. Человек важно поднялся на второй этаж и уверенной походкой направился к кабинету главного инженера студии.
Человек уверенно постучался и не ожидая ответа приоткрыл дверь.

Меня ждали, предупреждённые телефонным звонком. В дверях я чопорно поклонился, успев поймать стремительно-любопытный взгляд. 
Добрый день, Вероника Леопольдовна. Я могу войти!
Мне показалось, что вы уже вошли. Кстати, уж коли вошли, то снимайте свою шубу. Мне как-то зябко сразу стало. Вешалка в углу.

Присаживайтесь! Мне сказали, что вы к нам с предложением, деловым.
Вот так сразу и с деловым – притворно удивился вошедший.
В деловой обстановке я всегда чувствовал себя как в лесу на охоте. Гон на зверя, когда чувства обострены до предела и выделяемая энергия мгновенно подсказывает слова и действия единственно правильные и необходимые в данный момент. Подготовится к ним заранее невозможно.

Так открылось новое направление в кооперативе «Технолог».
Фантастически прибыльное. До 400% доходила прибыль в иные периоды. Я делал пластиковые рамки, арендовав соответствующее оборудование. Вероника Леопольдовна подбирала соответствующие духу времени фильмы. Так создавались сериалы диафильмов.

Продукция разбиралась нарасхват. И если по школам они распространялись по относительно низкой цене, то в палатках и в магазинах цены росли как грибы после тёплых дождей. Высококачественный полистирол, шосткинская плёнка, заманчивая тематика фильмов, яркие броские упаковки – всё это, даже при минимальной рекламе, приносило успех.

Я в принципе мог и не появляться в студии. Лишь поначалу всё наладив и тщательно организовав. Далее всё закрутилось под бдительным присмотром вошедшего в коммерческий раж Сергея Ненашева.

Кооператив расширялся. Наш коллектив насчитывал более четырёх десятков официальных сотрудников, помимо сотен рабочих вкалывающих в арендованных цехах. Появились традиции. Правда все в духе прежних советских времён. Арендовали небольшой теплоход и три дня бражничали по маршруту Москва – Дубна – Тверь – Ярославль. Обязательно справляли дни рождения, которые превращались в общее гулянье.

Пьянки объединяли всех горячо и казалось надолго...
Слава о процветании кооператива ворвалась и в посёлок «Зелёный». Потянулись обездоленные научные сотрудники, доктора наук и кандидаты в них, к тому времени окончательно обнищавшего института. Они приходили, как правило, с деловыми предложениями. Так им казалось. На самом деле предлагали внедрить какие-либо технические конструкции или методические пособия.

Приходилось вежливо объяснять, что этими вопросами кооператив не занимается. Тогда они краснели и просто просили денег ... для внедрения своих достижений, представляли даже расчёты окупаемости. Некоторые просто надеялись на какую-нибудь работу в кооперативе. Они всё ещё жили представлениями ушедшей советской системы. Многие обижались отказом, искренне не понимая причин.

Ну что тебе стоит, Ильич! Ты ж потом на этом загребёшь миллионы – горячились бывшие коллеги. Другие опускали глаза, мяли кепки, сигареты, долго молчали и ... уходили не попрощавшись. Они не умели зарабатывать по иному. Их этому не учили. Им было страшно неудобно просить, особенно тем кто чувствовал своё прежнее снисходительное отношение ко мне.

Денег взаймы никогда не давал, зная последствия таких деяний. Зато начал понемногу меценатствовать. Вера Ивановна, наш бухгалтер, как-то сообщила о детском доме в Балашихе.
Понимаешь, Леонид, скоро зима, а детей одеть не во что. Вот пишут нам о помощи.
Вера, конечно, дам, но не денег. Официально подъезжай к ним, ты ж опытная, всё знаешь. Сама всё купи. Всё что нужно из одежды, тёплых одеял и прочего. Проконтролируй и скажи директрисе, что и впредь так будем делать. Только так. Пусть не обижается.

Этот детдом стал постоянным объектом финансовых вливаний. Я там никогда не был, хотя не раз приглашала директриса. Было почему-то ужасно неловко. Я очень люблю детей. Но смотреть на их несчастья не могу. Становится предельно тошно. Потом стали посылать деньги на восстановление церкви в Ногинске. Потом какой-то фонд беспризорных детей...
Действовал всё по той же схеме, оплачивая счета. 

Корабль вышел в открытое море – думалось капитану - не рифов, ни мелей не предвидится. Помощники надёжные, работают с удовольствием, много. Связи налажены. Хорошо смазанные колёса телеги коммерции уверенно катили нас в гору Я теперь уходил домой как правило в 7 вечера. Васильченко и Юрков оставались, висели на телефонах, устраивали технические совещания. Горели парни!

Настолько, что нередко звонили жены и слёзно недоумевали, что делают их мужья по вечерам. Приходят в 11-12 часов вечера, вроде совершенно трезвые, но вконец уставшие. Я смеялся, шутил, рассказывал анекдоты, успокаивал.

Вера, несокрушимая вера в преданность команды заполняла душу. Кто-то из мудрецов помнится хорошо сказал, что несокрушимая вера более опасный враг истины нежели ложь. Она словно пелена в глазах. Я расслабился.

В эти напряженные праздничные годы вплелись и чёрные события. Один за другим внезапно ушли тёща и тесть. Последние два года страшный диабет терзал некогда могучий организм красивой белокожей блондинки - радистки. Она никогда не ходила. Она носилась. Летала. Её руки постоянно что-то делали. Готовили, стирали, скребли.

Обнимали внуков. Особенно светло-кудрявого Сашку прижимая к груди и что-то нашептывая нежное непоседливому шалопаю. Видит Бог мы никогда не ругались за 20 лет близкого знакомства. Ценили и уважали друг друга. И вдруг она замерла и отрешенным взором, часто не узнавая нас, смотрела куда-то и слёзы капали из глаз. А тут и Василий Иванович, тесть, вдруг занемог сердцем и лёг в больницу.

Люся взяла её к нам. Она прожила ещё с месяц в комнате с Максимом. Лишь прикосновение его тёплых ласковых рук ощущала. И плакала, плакала, плакала.
А через три месяца ушел и Василий Иванович, израненный фронтовик, участник Курского сражения, узнав о смерти жены лишь у нас, куда мы его привезли из больницы.

 Он жил в той же комнате, на той же кровати, где умерла его жена. И вновь молчаливый Максим преданно ухаживал за дедом. 17 января 1993 года фронтовик тихо скончался. В один день и месяц с моим отцом, 23 годами позже. Мы похоронили их на маленьком лесном кладбище, что приютилось невдалеке от дома.

PS. Ирония судьбы. Среди деревьев и кустов заброшенного деревенского кладбища  высится необычный памятник двум фронтовикам. Две большие вазы и посередине невысокая, резная цилиндрическая стела. Памятник сделан на моём первом завоёванном электродном заводе по распоряжению главного инженера. Из  секретного военного вечного технического графита. Последняя дань моего друга.

Праздник продолжался. Поздней осенью 1992 года появилась у меня новая секретарша. Молодая поджарая нервная женщина, которую привёл Васильченко. Она смотрела на всех из-под лобья,  боязливо сторонилась и порой остро и зло огрызалась на шуточки сотрудников.
В отличии от привычного вида секретарш, её трудно было заподозрить в привлекательности. Но не в этом дело. Работала она аккуратно и была молчалива. Большего и не требовалось.

Утром она молча приносила папки, вставала напротив кресла, никогда рядом, открывала их и отрывисто говорила, глядя поверх головы или по сторонам. Я по привычке поначалу шутил, что де мол подойди поближе, но встретив каменный взгляд прекращал улыбаться, просил оставить папку и с некоторых пор вообще не стал её замечать.

Только как-то спросил у Васильченко. Ты где откопал эту мегеру. Что поплотнее и поласковее не смог найти.
Это жена моего друга - отвечал он - сейчас они разводятся и она в трудном положении, но зато молчалива и предана.

Разговор забылся. Вспомнился позже, когда как-то Вера Ивановна спросила.
Леонид, зачем ты роешься в моих бумагах, что не мог подождать, когда я появлюсь.
Да нет, я не притрагивался к ним
Но я же знаю как лежат мои папки, а тут две не на том месте. Кто ж ещё мог брать. Ключи-то от сейфа у тебя, да у меня.
А документы все на месте, ты проверяла – я насторожился
Да, все ...как-будто.
А что в этих папках было.
Генеральные договора с Украиной, банковские документы и проводки.
Чёрт его знает, Верочка, но я не брал их.

Но сомнение впервые запало в душу. Оно утроилось, когда буквально днём позже случайно наткнулся на звонок и украинский говорок знакомого коммерческого директора, спросив  ...кто это...и получив ответ, что охранник, настоятельно попросил передать только Васильченко, что мы получили все подтверждающие документы.

Подстроится под охранника пришло мгновенно. По наитию. Но это «только» навело на размышления. Это ещё ни о чём не говорило. Документы в нарастающем объёме постоянно двигались в обоих направлениях. Курировал направление ведь Васильченко. Нет, наверное это моя подозрительность.

Червячок сомнения задвигался, раздражая окружающие нервные ткани. Те вызвали из тайников мозга другие факты. Неоднократные предупреждения московского главного инженера и мелкие события, на которые ранее не обращал внимания. Теперь они казалось выстраивались в чёткую линию поведения.

Да нет, нет! Не может такого быть! Они же не враги сами себе. Что они могут без меня! Да стоит мне только позвонить и всё. Но ведь предупреждал же меня главный инженер. Он опытный волк.
Спокойствие, благодушие стало рушиться с той поры.
Вот уж не ожидал – размышлял я – ждал прихода навозных жуков, постоянно  ждал,  даже составил на случай линию поведения. А тут на тебе! Свои же могут и вилы в бок.

Обилие текучей работы заглушало неприятные мысли, прятало в тайники мозга. Но внезапно проявилось другое. Привычное свойство моего характера. Когда я чувствую неискренность, фальшь в отношениях с особо близкими, неприязнь к себе, то больше не могу открыто и непринуждённо шутить. Не могу глядеть в лица этих людей.

А главное что-то болезненно рушится внутри, вызывая вялость, убивая энергию. Я становлюсь безвольным. Словно столбняк нападает. Так и случилось со мной в ту пору.
Я сразу замкнулся. Неожиданно почувствовал себя чужим в коллективе. Постоянно сверлила мысль. Я же их буквально вытащил... из умирающего подмосковного болота, из тупикового пространства. Да нет не может быть. Безволие овладело сердцем и чем больше оно накапливалось, тем более молчал. Стал жутко подозрительным.

Раньше приветствовал, когда Серёжки оставались в офисе допоздна. Теперь всё стало  казаться. Почему так часто остаются, чуть-ли не каждый день. Что они делают? С кем общаются и кого принимают в конторе по вечерам. Эти, ранее разрозненные, отвлечённые мысли, как запутавшиеся в сетях птицы, теперь бились в сознании всё громче и чаще.

И всё таки однажды, пересилив страх, да, да страх перед ответственным разговором, стараясь улыбаться, обратился к Васильченко.
Послушай! Вчера вечером, мне кажется, здесь была рота офицеров. Так накурили, что и сейчас дышать трудно. Ты же мало куришь, а Юрков вообще не курит. Кто же был? Какие такие мировые проблемы решаем.         

Юрков покраснел и стал быстро собираться, бормоча что ждут его на заводе. Всё лицевое  пространство Сергея Васильченко закрыла смущённая ласковая улыбка.
Да вы понимаете Леонид Израилевич - вдруг перейдя на вы и не глядя на меня, начал Сергей – мы до поры до времени не хотели вас вмешивать в эти мелкие дела. Не отвлекать от главных проблем.

Вот стелет, подлец –  подумалось мне.
Что значит мелкие, Сергей?
Васильченко, вдев друг в друга пальцы рук, положив их на стол острием ладоней,  решившись заговорил.

Вы должны бы понимать, что мы уже не мальчики на побегушках. Ну как ещё объяснить. В цехах, на заводах, на совещаниях мы чувствуем себя самостоятельно, солидно что-ли, принимаем решения, зачастую не согласовывая с вами. Берём на себя ответственность. Тем более по сырьевым и техническим вопросам.

 Ну в общем чувствуем, что тянем. Особенно электродное направление. Сами, без вашей помощи. Согласитесь, что в этом вы уже не можете без нас. Да и не разбираетесь в деталях производства.
Предположим, ну и что – я пристально всмотрелся в лицо ближайшего помощника.

Но мы мало знаем, так нам кажется – продолжал помощник -  о финансовых операциях, о наловых потоках. И по электродному и по остальным направлениям. Только вы, да Вера Ивановна. Ну, в общем мы не чувствуем себя равноправными партнёрами с вами. Мы не знаем, что там творится. Нам кажется мы имеем на это право сегодня.
Обожди – я остановил его – меня пока интересуют люди, что приходят сюда по вечерам. Что тут происходит.

Вот я и продолжаю – смущённость медленно спадала с его лица, как театральный занавес, открывающий последний акт спектакля.
У нас идут свои переговоры. Появились новые частные предприятия. Я их нашел. Можно быстро и много заработать. Причём наличными. Вот по вечерам мы и ломаем копья с новыми клиентами об условиях сделок. Объёмы значительны. Клиенты из Новосибирска и Красноярска. Через них будем гнать готовую продукцию новым заказчикам. Они будут обналичивать. Ну вот и согласовываем детали.

И вдруг, отбросив маску, впервые пристально смотря в глаза, спокойно обжег пламенем слов.
Надоело жить на вашу зарплату, Леонид Израилевич. Никаких перспектив не видно. Как на госпредприятии. Поймите, другие уже имеют миллионы, а вы всё регламентируете, вкладываете в расширение. Завтра-послезавтра. Сегодня надо. И не здесь.

В off-shore гнать и там накапливать. Для обратного вторжения под вывеской иностранной фирмы. А вы ни себе, наверное, ни нам. Исключая какие-то подачки. Квартиры, машины... Это ведь мелочь!
Он говорил медленно, не громко и каждое слово рвало в моём сознании паутину счастья, сотканную за последние пять лет.
Вечную паутину, как мне мечталось.

Всё оборвалось внутри. В мгновение пронеслась в сознании гигантская разрушительная волна. И сломала меня. Смыла волю. Уничтожила энергию. Я сидел, окаменев, не зная что сказать. Что предпринять! Не ощущал ни злобы, ни ярости. Какие-то глупые жалостливые мысли крутились в голове.

Как же так можно! Теперь они съедят и выплюнут мои косточки на помойку. Но ведь это же всё моих рук дело. Ведь это я вытащил их из нищеты. Как же так можно!!!
Жизнь сразу превратилась в ад. Я привычно приходил на работу. Садился в кресло и пустыми глазами взирал на сотрудников. А они просто не замечали меня. Что-то делали, бегали, звонили, боясь смотреть в мой угол.

Через несколько дней последовал ещё один удар. Позвонил Новак, тот самый главный инженер и срочно попросил приехать.
Я ведь предупреждал тебя, Ильич. Ведь не раз и не два. Да! Не крутился ты в министерствах, на производстве. Не знаешь наших законов. Тем более нынешних. Всё тебе как -то легко далось.

Я со страхом смотрел на него. Что ещё?
Что смотришь! Звонил наш дружок из Запорожья. Похвалялся в открытую, что теперь получает пакеты от какого-то ООО ГРАФИ, на которую и переделал все заказы. А старые с “Технологом” расторгнул... И мне предлагал то же самое, пока не поздно. Вот так, господин Троцкий. 
Что думаешь делать?

Я вернулся в офис на Обыденский. Никого не было. Машинально, последним напряжением воли, стал звонить основным заказчикам и поставщикам. Везде была та же картина. Значит договорились за моей спиной. Быстро создали новую фирму и перенаправили на неё все договора. Всё кончено. Теперь я председатель конторы “Рога и копыта”.

Что творилось со мной. Я не могу описать. Руки и ноги как плети. В голове пустота. Вот таким трясущимся стариком я и пришел домой в яркий майский день 1993 года.
Помню как встретили меня удивлённые, потрясённые увиденным, глаза Люси. Как обнимала, целовала, отпаивала. Как уложила в постель.
Как завыл мой Цезарь, верный изящный пёс...

Лишь через пару дней, когда немного пришел в себя, Люся поначалу мягко, потом всё злее начала тормошить сознание, стараясь разозлить меня, взбудоражить. Как ты мог так допустить? Иди в милицию. Подай в суд.

Любимая женщина. Она так отчаянно старалась. Ничего не помогало. Я был как выпотрошенный мешок.
Больше я не появлялся на Обыденском. Больше я не видел “друзей”. Лишь через много-много лет, приехав из Америки, не мог совладать с любопытством и мы встретились в ресторане на Таганской... Это отдельная история. Я её описывал выше.

А тогда, стараясь как-то выползти из депрессии, мы предприняли большую поездку по американским штатам. С Сашей и Аэлитой, о чём я тоже писал. За полтора месяца вместе исколесили 17 штатов. Я успокоился и проанализировав случившееся, принял решение начать всё сначала. Не судится. Не привлекать для отмщения навозных жуков. Знал чем такое кончается. Но теперь работать только на себя, только накапливать доллары. И лучше в зарубежных банках.
С мыслями о создании промышленной империи было покончено.

В постоянном движении, в неуспокоенности и жизнелюбии – залог выживания и успеха людей моего племени. И ещё в умении держать удар. Я искренне любуюсь и горжусь лучшей частью своего древнейшего народа.

Тогда, в 1993 году, получив сильнейший удар, замкнулся лишь на короткое время. И горечь принёс домой. Где ещё мог найти понимание и сочувствие. Впервые в ту пору увидел в тихой и послушной любимой женщине жесткое требование  мщения. Борьбы всеми возможными и невозможными методами и средствами.

Она негодовала, её лицо искажали гримасы злости и непонимания. Как это так! Она можно сказать своими руками вскормила всю эту рать ... и на тебе. Такая подлость! Она требовала от меня решительных действий. Она недоумевала почему я медлю, почему молчу. В порыве ярости даже слышалось ... трус.

Господи! Как мне было необходимо и это негодование и защита. Но она многого не знала и не понимала. Борьба с ворами в стране воров и бандитов в лучшем случае безрезультатна. В худшем - попросту смертельна.
Мой мудрый дед, великий Герш, пришел на помощь и подсказал решение. Оставь всё как есть и начни новое дело. Ты ещё крепок, семья здорова и любит тебя, деньги кой-какие есть. Начинай с Богом! 

И я таки начал. Ещё занимаясь стоматологией столкнулся с проблемой острой нехватки медицинской техники в России. Отставание было ужасным. Требовалось всё и всем медицинским учреждениям. Закупка оборудования велась централизовано. Через министерство. Частных клиник и частных поставщиков было ещё очень мало.

Решение было принято. Налаженный ранее механизм вновь заработал. В новых заботах быстро погасли и горечь и мысли о мщении.
Я вспомнил о незабвенном родственнике, ведущим тусклую жизнь в Америке. Человеке бурной энергии и решительных действий.

Правда, чаще не обдуманных и хаотических. Этакая неорганизованная стихия. Но, думалось мне, он уже много лет в Америке, повзрослел, обтесался. Да и должно сказаться моё руководство по всем деталям проектов, особенно на первых порах. Главное человек доверенный, близкий родственник.   

Работа закипела. Оформил новую фирму. Нашел бухгалтера и помощника. Молодых и юных – девчонку и парня. Натаскивал их всячески, заботился как отец родной. Вплоть до того, что парню недюжинных размеров (и очень внешне свирепого вида) купил костюм, пальто, ботинки и другую мелочь. Удачное было и деловое начало.

Бывшие советские профсоюзы. В мгновение ока осиротевшие, когда рухнула советская власть. Многие союзы просто разбежались. В других  руководители поумнее быстро поняли «почём нынче овёс». Сумели прибрать к рукам курорты, дома отдыха, пансионаты, транспорт, в том числе и больницы. Всё это громадное имущество раскинутое по безбрежной России при простейших коммерческих операциях ( рента с имущества и земли) стало постепенно давать прибыль. Вот к этим руководителям, имеющим рубли и валюту, я и двинулся.

Я не буду долго утомлять перипетиями событий. Сумел убедить некоторых руководителей и дешёвой ценой и большими пакетами. Уже через месяц-другой поплыли огромные контейнеры через океан. Чего только в них не было – джакузи и душевые кабины, разного предназначения медицинские столы, кровати, тумбы, гинекологические кресла, в большом ассортименте инструмент (терапевтический, хирургический, глазной, нейрохирургический) и пр. пр. пр.

Через год меня узнавали. И привечали. Нашел офис. Две большие комнаты в административном корпусе в Черёмушках. И зажил новыми заботами.
Но недолго баловался свободой. Нашли меня навозные жуки. Быстро просчитали. И как-то однажды поутру пожаловал человечек ...со свиным рылом.

 Во всех смыслах этого непереводимого русского выражения. А как пожаловал. О, это достойно пера большого мастера.
В кабинет вошли трое молодых людей. Юркий, вертлявый, ласкового вида паренёк и двое битюгов. Сердце мгновенно сжалось. Вертлявый рассыпался  в уважении и доверии ко мне, промолвив что де мол давно наблюдают за деятельностью, а надёжные люди передавали о солидности и устойчивости фирмы и её связях за рубежом.

Потом без обиняков вертлявый предложил сотрудничество по простой схеме. К вам обратятся директора крупных клиник ( не только московских...), вы заключаете договора о поставке оборудования, гарантом оплаты послужит министерство здравоохранения. Цены на технику ставьте с учётом нашего процента, о величине которого вам будут сообщать по каждому конкретному договору.

У меня закружилась голова от предвкушения. Никакого страха, никаких опасений, предчувствий не испытал. Передо мной маячил золотой телец. Как можно устоять. А дальше, когда после театрального раздумья я согласился с предложением, в кабинет вошло молодое свиное рыло в прекрасном итальянском костюме. Оно видимо сидело в машине возле офиса. Вертлявый открыл шампанское и ... будущее моей  семьи вновь показалось мне обеспеченным.

Пошли крупные заказы (томографы, рентгеновское и нейрохирургическое оборудование, сложные ультразвуковые аппараты и другое). Стоимость договоров нередко превышала миллионы долларов. На другом конце океана лихорадочно велись поиски оборудования, которые продавали крупные фирмы после демонстраций в клиниках и госпиталях.

Я требовал от партнёра тщательной проверки качества сложнейшего оборудования, командировки  бригад наладчиков с надлежащей документацией ( это десятки толстенных томов), организации монтажа оборудования и обучения русского персонала. Таких требований мой энергичный родственник выполнить не мог.
Начались трения. Поначалу появилось внутреннее раздражение, а потом пошли и открытые грозные разговоры.

Поставка меж тем из-за океана продолжалась. Вскоре был доставлен в совершенно поганом виде дорогостоящий УЗИ и мне пришлось компоновать его в срочном порядке ... за свой счёт. На этом мы с родственником расстались. Долго не мог с ним разговаривать.

Понимал, что у нас с ним разномасштабные подходы к ведению коммерческих дел. Он живёт сегодняшним днём, не заглядывая даже в завтрашний. Не может. По сути своей.
Случайно нашел другого партнёра. Из Сан Франциско. Впоследствии благодаря ему я и очутился в этом приморском городе, куда с юности вели меня мечты. Почему-то!

Партнёр поначалу понравился. Солидный, спокойный, отвечающей обстоятельно и с мягкой улыбкой, взвешенно и не торопясь. Вот только никогда в глаза не смотрел. Я изложил свои позиции, методику, права и обязанности. Он внёс хорошие добавления. Чувствовалась большая заинтересованность в деле. Договорились кажется обо всём.

Вскоре судьба свела меня с нужными людьми в Москве, через которых нашел пути надёжного трансфера средств из Москвы в США с оставлением своей прибыли в одном из банков Швейцарии. Начались поставки и я не мог нарадоваться на нового партнёра. Люсе он не понравился сразу.
Какой-то мягкий и склизкий - сказала женщина, внимательно осмотрев маленького полного человечка с бабьим лицом.

Но поставки шли чётко. Партнёр находил дешёвое и вполне респектабельное оборудование. Документация была полной и надёжной. Бригады монтажников регулярно посещали Москву. А главное, что грело душу, так это быстрое накопление средств на личном счету в Швейцарии.

Вновь наступило короткое время ( 1994-1996 годы) трудного и опасного счастья. Время апофеоза семейной близости и искреннего сплочения. Любовь и опасность сближала нас. Люся окружала меня невероятным вниманием и заботой, стараясь снять дневные стрессы.

Теперь работал один в окружении отпетых негодяев. Работал только во имя денег. И очень радовался и очень боялся, подписывая каждый договор. Подсчитывая моржу, то бишь личные накопления в банке. Нет, скупым рыцарем перебирающим золото по вечерам в подвале я не стал. Но это очень, повторяю, очень грело душу. Утверждало в многообразном и беззаботном будущем семьи.

Ранняя весна 1994 года. Широкий, залитый неожиданным солнцем проспект Мира в Москве. Я уж не помню почему мы там оказались. Возможно по моим делам. Но в тот день, нежно прижимая локоть супруги, мы брели по проспекту и наверное не думали, что произойдёт через час, третий, пятый. Увидели дом моделей Зайцева и вошли.

Вышел сам хозяин и стал так обворожительно и настойчиво ухаживать, расхваливая одновременно Люсю и свои товары, что через час мы вышли с объёмистыми пакетами в руках. Сверхмодные и отнюдь не дешевые в то голодное время женские наряды окончательно расцветили наши души и пребывая в наилучшем настроении мы увидели напротив группку молодых людей о чём-то призывающих проходящую публику.

Решительно двинулись навстречу новому событию. Оно называлось – таймшер. О, это великое коммерческое предприятие только-только пришедшее в Россию из Европы. Покупка права пользования лучшими гостиницами на лучших курортах мира. На что рассчитывали российские пионеры таймшера. Конечно, на меня, якобы случайно оказавшегося на проспекте, а на самом деле исполнявшего волю судьбы.

На сцене мило щебетала красивая женщина, уверяя немногочисленных зрителей в необходимости срочного и невероятно выгодного приобретения номеров в гостиницах Европы, Америки и Азии. Мы сидели и хлопали ушами, мало разбираясь в деталях дела. Перед нами мелькали диапозитивы солнечных пляжей с пальмами и совершенных архитектурных ансамблей. Нас завлекали...

И такое было счастливое настроение, что недолго думая выложил 32 тысячи долларов и получил... гербовую бумажку на право пользования. На всю жизнь. Так клятвенно заверяли устроители таймшера. Почему-бы нет! Только что великий Зайцев одел и обул мою рыжеволосую красавицу. Почему не поверить и в это счастье.

В марте 1994 года, поблескивая крыльями в лучах калифорнийского яркого солнца, самолёт Аэрофлота доставил нас в Сан Франциско. В аэропорту ожидал мой партнёр по бизнесу. Помнишь из 12 стульев персонаж скромного, стесняющегося ворюги с потупленным взором. Забыл имя. Очень он походил на него. Возле стоял новенький красный джип.

Это ваш, Леонид Израилевич – подобострастно сказал партнёр и отдал Люсе ключи – мощный, с четырьмя ведущими. Как вы просили.
На следующее утро красный джип понёс нас по хайвеям на север. За рулём восседала невероятно счастливая Людмила Васильевна. Высоко в горах нас ожидало американское чудо – озеро Тахо.

Но главным поразившим насмерть была красивая открытка на дверях большого дома с написанным вязью, что г-н и г-жа Рохлины являются владельцами трёх комнатного номера (мелким почерком...на 12 ночей) в соответствии с заказом по таймшеру. Детское, глупое тщеславие разлилось по телу. Меня и здесь оказывается знають ...

Роскошь номера, так нам после России показалось, была впечатляющей. Набор напитков и закусок в холодильнике исключительным. Мы впервые ощутили себя богатыми... Щекочущее чувство.
Две недели прожили на Тахо. В горах ещё лежал снег. Крупными хлопьями падая на землю он засыпал громадные сосны вокруг дома. Чуть поодаль парила открытая ванна с горячей водой и снег таял над ней, обдавая наши тела холодными каплями.

Истосковавшиеся по невиданной роскоши наши души требовали ещё и ещё подобного. И вот уже самолёт местной компании доставил нас в Сан Диего, где мой партнёр арендовал номер в шикарной гостинице. Здесь уже вовсю буйствовали тропики. Стояла жара. Немилосердно палило солнце и лишь в тени невиданных деревьев можно было отдыхать. Там в тени я неожиданно и познакомился с ярким представителем местного тропического мира.

До той поры больших попугаев видел лишь в кино, а тут шествуя по тропиночке увидел прямо перед собой, чуть ли не в метре, на веточке двух огромных красавцев (или красавиц). Они о чём-то мирно беседовали. Я не мог пройти мимо и стремительно протянул руку дружбы и искреннего восхищения. Мгновенно мирный попугай мощным клювом протаранил мне руку. Две недели она болела.

Но всё проходит. И попугаи тоже. Нас встретила Москва и с ней привычное чувство страха. Новые сделки и договора… Была и тихая  радость. В июне 1994 года исполнилось 18 лет младшему сыну.  Он окончил Гнесинское училище и на выпускном экзамене нас затопили овации и речи преподавателей о гениальном музыканте и дирижёре. Мы плавали на облаках и писали кипятком. Второй раз! В первый тоже самое говорили и о таланте старшего.


Но я уже не хотел музыкальной карьеры сына. Мне был нужен помощник в делах. Профессионал. 17 сентября 1994 года мы прощались  с новоявленным студентом международного университета в Никосии, что на Кипре. Да и сам бравый молодец выглядел весьма озабоченным. Как никак впервые отрывался от маминой юбки.

А днём раньше в заботах о старшем сыне приобрёл ему небольшую квартирку в районе стадиона Динамо. Странное было тогда время. Стоя у нотариуса для оформления покупки квартиры, мы говорили представителю власти одну цену, а выйдя во двор, в кустиках, я открыл чемоданчик и выложил бывшему хозяину квартиры совсем другую и гораздо большую сумму наличными.

Дела мои круто расширялись. Округлялся счёт в банке и в определённый момент я почувствовал, что необходимо собственными глазами познакомится и с банком и с офицером, ведущим мой счёт. Сказано – сделано.

Это сейчас кажется просто поехать в другую страну. А тогда только-только распахнулся железный занавес и каждый выезд был событием.

Швейцарское посольство. Март 1995 года. Весенняя капель с крыш домов, грохот упавших сосулек. Мокро, тепло, радостно. Учтивый клерк быстро и без задержек оформил паспорта. Мы с Люсей в Женеве. Чистая и глубокая радость ребёнка может быть сравнима с нашими чувствами в тот день. Честное слово! Мы в Швейцарии!!!

Шофёр мерседеса в отглаженной униформе и фуражке с козырьком почтительно открывает дверь и Люся, смущаясь от непривычного сервиса, важно воссела на подушках заднего кресла. Красивый старинный отель в самом центре старого города.

Неделю гуляли по весеннему городу и его окрестностям. Стояла весна и непередаваемо свежий пряный воздух от тающих в горах снегов спускался в долину. Мы вбирали этот аромат, в котором ощущалась вся европейская история и культура. Балдели от счастья. Это не высокие слова, это точное изложение чувств и фактов.

В один из дней сели в «стеклянный» поезд ( прозрачные стены вагонов), который медленно стал поднимать нас высоко в Альпы. В курортном городке прошлись по единственной улице, заполненной лыжниками и просто отдыхающими, пробежались по магазинам и, конечно, вкусно отобедали в шикарном ресторане. 

И опять Москва. И опять вихрь страхов закрутил мысли. Лишь бешеный темп работы спасал. И, конечно, вновь радость от поездок.

В начале мая 1995 года, используя возможности таймшера, мы прилетели в Афины. Нас встречал мой возмужавший сын ... в рваной обуви и обтрёпанных джинсах. Теперь уже не тихая, а буйная радость одолевала нами.

В тот же вечер в гостинице юный коммерсант с гордостью предоставил мне... ведомость затрат за прошедший учебный год. Он оказывается экономил на всём и даже работал по вечерам официантом в ресторане.
Я буквально разрыдался.

Утром местный лайнер плавно перенёс нас через Средиземное море и совершил посадку в аэропорту о.Родос. Нас было четверо. Взяли мы с собой Иру, старшую сестру Люси. Она впервые летела за границу и вообще впервые перемещалась самолётом. Удивлению её не было границ.

Ещё в российском самолёте, когда ей стало жарко, я посоветовал открыть ...окошко. Она обшарила рукой пространство вокруг и всерьёз спросила. А как, Лёнь. За что дёргать-то
Да ты вызови стюардессу, она и откроет

Ира и вызвала. Милая девица широко открыла глаза, не понимая просьбы взрослой женщины. Поначалу рассердилась, но тут рассмеялись мы и тогда грохнуло от смеха четверть самолёта. Смеялись до слёз. А Ира обиделась.

Родос – это сказка. Мифы и легенды древней Греции оживали повсюду. Древний порт с крепостью, где у входа, широко расставив ноги по преданию стояла 36-метровая бронзовая скульптура бога Гелиоса, спасителя страны, созданная учеником великого Лисиппа. Корабли проходили в гавань между ног гиганта и в тот момент превозносили Гелиоса за благополучное прибытие.

Арендовали маленькую машину и каждое утро счастливая Люся катила нас на крошечный пляж среди скал, что был в часе езды от нашей пятизвёздочной гостиницы. По дороге завтракали в маленькой таверне. Как сейчас помнится этот зальчик с грубыми деревянными столами и стульями, узкими окнами со ставнями от горячего солнца. Красивая черноокая девчоночка, дочь хозяина, мелькала между нами и кухней.

На столе высились горки свежайшего крестьянского хлеба, огурцов, помидоров и лука. Рядом белел на деревянной тарелке, исходя слезой, овечий сыр. А на глиняном подносе, распуская острый пряный аромат, дымились и лопались от радости домашние сосиски. В этот момент хозяин обносил нас кружками холодного пива. Царский завтрак.

Из широкого окна глядело Средиземное море и думалось что вот-вот впорхнёт ангел, закружит над головами и унесёт в эпоху древней Греции или того глубже в Крито-Минойское царство.
В один из дней совершили кругосветное путешествие вокруг острова.

В тот день впервые увидел как уверенно и бесстрашно по незнакомым узким горным дорогам Люся вела машину. Ей это удавалось легко. Как будто от рождения крутила баранки разных европейских машин.

Тогда же впервые в сердце возник страх ... потерять эту женщину. Не знаю почему возникла эта мысль. Но было страшно и подумать, что вдруг уйдёт. Дороги были разные – прекрасные хайвэи и российские ухабистые грунтовки. Но везде она чувствовала себя уверенно.

Слева всегда синел океан, а справа высились горы. Они выглядели как люди разного роста, цвета кожи и одежды.
Ещё помнится небольшой и ослепительно белый, вплоть до черепичных крыш, городок куда мы добирались на осликах. Узенькая тропинка, пробитая кажется во времена Демокрита, вилась между скал, падая то вниз то круто взбираясь в гору.

Невозмутимые ослики, подгоняемые проводником того же возраста, медленно брели, а бравые всадники, упираясь коленками в их тощие бока, крутились на высоких сёдлах, хватаясь за шеи животных или откидываясь назад, когда ослики поднимались в гору. Тишину гор разрывал отчаянный визг Иры и смех остальных, пугающий в бездонной синеве неба невозмутимых орлов.

И вновь Москва.
Все наши разговоры в ту пору касались предстоящего рождения первой внучки. Мы и прилетели к этим дням. Аэлита держалась бодро, казалась спокойной. Волновалась только бабушка и папа. Мой старший сын. На Сашку, нельзя было смотреть без смеха. Его лицо постоянно поддёргивали гримасы из смеси нервного смеха и тревоги. А душа издавала звуки весьма похожие на речи горилл в естественной обстановке.

Роды прошли удачно. Аэлита молодец. Мужественная женщина. Через два часа после родов я видел её в лифте в сопровождении мужа с той же гримасой и теми же звуками. И то и то другое должно было дать мне понять высшую стадию его удовольствия. Я так и понял. И тогда же я впервые встретился взглядом с внучкой...

Они переехали в новую квартирку, которую Люся отреставрировала и обставила. Там началась самостоятельная жизнь Александра Рохлина.
Эта квартирка в центре Москвы теперь ждёт-не дождётся когда её стены примут твоего первенца. Моя Ярослава! А как я его жду!

Наступало жаркое лето 1995 года. Кто тогда знал, что оно будет последним для моей российской жизни. Но обстоятельства неумолимо и бескомпромиссно придвигали меня к этому столь привычному для евреев событию. Эмиграция! Да, конечно, я давно думал о ней.

 Ещё в начале семидесятых годах, когда двинулась первая часть российско-еврейской диаспоры, меня захватила эта бегущая волна. Если-бы я тогда уехал. Мои мальчишки были-бы американцами. Лучше это или хуже для них. Никому неведомо. Думается, что для меня это было–бы к лучшему. Большего-бы достиг. Кажется!!!

Во всяком случае в те годы эти мысли были скорее импульсивными нежели практичными. А вот в 1995 году я кожей почувствовал, что пора  смываться. Используя терминологию человека со свиным рылом. За последние месяцы общения с ним моё положение тревожно ухудшилось.

В начале 1994 года звучала бравурная музыка. Используя его каналы, я арендовал громадное помещение первого этажа академического института терапевтии, что размещался на Калининском проспекте.

 В Москве появилась, кажется впервые, частная выставка-продажа разнообразнейшего медицинского оборудования – от теста на беременность до томографов. Из Сан Франциско мой партнёр прислал офисную мебель, а потом завалил образцами медицинского инструментария и техники. Вплоть до больших УЗИ.

Планов было громадье. И на первых порах всё шло превосходно. Даже несмотря на бухгалтерский контроль со стороны свиного рыла.
Но вскоре раздался первый звоночек. Мой покровитель где-то в Турции проигрался в карты. В пух и прах. Срочно оттуда позвонил. Даже умолял выручить. Я отправил 55 тысяч. Через полгода пришлось сверх срочно отправлять 33 тысячи в Нью Йорк.

Уже без мольбы, чуть ли не приказом. Никакого спасибо, никакого возвращения долга не последовало. Я понял, что недолго ждать времени, когда выпотрошив, меня просто уберут. Это было распространено в то лихое время. К тому же от свиного рыла стало поступать всё меньше заказов. Он спивался.

Пора было уезжать. Я дал знать своему партнёру и тот вскоре выслал мне приглашение на постоянное жительство в США как беженца. Начался процесс оформления. Справки, документы, посольство и пр.пр.пр. Всё делалось в глубокой тайне.

В конце ноября 1995 года мы с Люсей специально слетали в Сан Франциско. Для покупки дома. Формально я проверял деятельность моего партнёра. Всё шло как-будто нормально. Купили прекрасный большой дом и быстро вернулись в Москву. И здесь прозвенел звонок из совершенно неожиданного места.

Большой заказ (на 1,2 млн долларов), который пришел от свиного рыла, был провален. Самым бесстыдным образом подвёл партнёр. Прислал внешне соответствующее проекту оборудование, а фактически буквально груду металла, присвоив весьма значительную сумму денег. 

Надо было в жуткой спешке из груды создавать совершенное рентгеновское оборудование. Я припугнул партнёра и он из Нью Йорка выслал бригаду специалистов по монтажу. Пришлось купить у соседей в Москве необходимое оборудование и материалы. В три дорого.  Надо было очень спешить. Заказ мёртвым грузом лежал на территории заказчика. Поджимали сроки.

Я метался как волк в клетке. А свиное рыло, угрожающе смеясь, всё время спрашивало.
Когда же заказчик может начать обучаться на новом оборудовании. Вы меня подводите. Знаете что за это бывает. Или вам не то прислали.

Это было в начале марта 1996 года.
Всё! Пора! – решил я. К тому времени в кармане уже лежали готовые документы в США. Но сначала надо было ещё раз слетать в Швейцарию, чтобы переговорить с банковским офицером, ставшим к тому времени добрым приятелем, что перебираюсь в Америку.

Установить новые системы связи. И тут свиное рыло что-то заподозрив, заявило что тоже летит в Женеву. Тяжело нам с Люсей пришлось. Жили в одной гостинице и первые дни рыло неотступно гуляло с нами. В один из дней сказал ему, что идём в православный храм. Он вдруг увязался с нами.

В Женеве прекрасный храм. Шло обычное богослужение. Необычным для нас было присутствие иссиня-чёрных эфиопских женщин в белых одеждах. Вот среди них и разместилось наше российское рыло. Поначалу оно как-то брезгливо озиралось. Потом настолько расчувствовалось, что расплакалось.

Стало бить лбом о пол, прося, буквально умоляя, Христа прощение за содеянное. Теперь брезгливость читалась на лицах эфиопок. Они разом отступили и рыло оказалось в полном одиночестве на значительном пространстве каменного пола храма. Прямо перед величественным амвоном. Картина достойная кисти великого мастера. Я уж не знаю простил-ли Христос... свиное рыло.

Нас выручил его новый запой. После храма, “очистившись”, рыло потребовало свести его в лучший ресторан. По рекомендации моего банковского офицера мы втроём нашли таковой. И тут началось. Был полдень. Шикарный зал заполняли женщины в строгих дорогих костюмах и мужчины в накрахмаленных ослепительно белых рубашках.

 Рыло затребовало поначалу лучшего вина. Принесли бутылку французского вина за 800 долларов. Тьфу, вода кислая – промолвило рыло и затребовало бутылку водки. Официант поначалу не понял. После тяжелых разъяснений и совещаний с метрдотелем, последний торжественно принёс на подносе замороженную пузатую бутылку.

На соседних столиках мужчины удивлённо приподнялись. Вытаращив глаза, они жадно наблюдали за купеческим размахом двух русских мужчин и рыжеволосой подруги. Мне  пришлось не сладко.
Последующие три-четыре дня до перелёта в Москву рыло уже не выходило из номера, опустошая бутылку за бутылкой.

Я тем временем переоформил свои банковские дела. Сделал их более надёжными. В аэропорту с трудом втиснул “коллегу” в самолёт. В полёте он, очнувшись, купил четыре пары швейцарских часов у оторопевшей стюардессы на сумму кажется 40 или 43 тысячи долларов. Для подарков своим “коллегам”.

Апрель –май прошел в суматохе. С колоссальным трудом я всё же сдал оборудование заказчику. Сдал! Радости не почувствовал. Согревала душу не понятная туманная надежда на Америку. Вот с ней, туманной надеждой, 23 июня 1996 года я и покинул Россию. С двумя чемоданчиками личных вещей.

 Бросил всё имущество в магазине на Калининском проспекте, где находилось оборудование, материалы и инструменты на многие сотни тысяч долларов. Оставил старшему сыну большую трёхкомнатную квартиру, прекрасно обставленную, буквально забитую посудой, коврами, картинами и декоративными украшениями, собранными заботливыми руками Люси.
Всё пошло прахом ...И в магазине и в квартире.

Я ни о чём не жалею. То десятилетие прожил столь счастливо и напряженно, как никогда. Я работал увлечённо каждый день и ждал, что новый день обязательно принесёт ещё большую удачу. И даже когда подминала чёрная волна неудач, верил в своё предназначение. Верил, что родился именно для этой цели. Я держал в руках перо жар-птицы. Да и сама золотоволосая птица была рядом и её любовь неистово грела.

За окном весна 2013 года. Расцветают яблони в моём саду. Белые цветы заполоняют пространство, успокаивая душу и мысли, чуть прикрытые белым одеянием головы.

Да, семнадцать лет американской жизни прошли. Громадный срок.
И пожалуй ни одного глубокого радостного события. Даже рождение внуков, внучек и правнуков, аж шесть душ, не привнесло устойчивого душевного подъёма. Ведь они не моих рук и не моей энергии результат.

Главная печаль, что потерял перо жар-птицы. Да и сама птица уже давно не греет душу и мысли... Зачем я приехал в Америку?
Разве мог предугадать, что потеряю на склоне лет любовь и в прах рассыпется счастье. Разве мог подумать, что окружат со всех сторон неистребимые полчища неистовых Клавочек и Марков и затопчат всё, чем жил, что взросло в душе, о чём грезилось. 
 




КОРОТЕНЬКОЕ    ПОСЛЕСЛОВИЕ.
               
                Мы, гонимые ветрами, кто?
                Песчинки - вот кто мы.
                Атааллах Аррани.

Америка. Калифорния. Мой большой прекрасный дом над Тихим океаном. Возле дома над самым обрывом, помнишь писал, стояла скамеечка. Я часто проводил здесь время. Еле-еле доносился шум прибоя. В ясную погоду открывался бескрайний вид. И тогда вспыхивала во мне маленькая надежда, что вот-вот увижу под облаками красные паруса.

Я знаю, что сильно изменился за последние 17 лет. И не столько внешне ( потолстел, углубились морщины, расширилась плешь), сколь накоплением в душе горечи. Она и раньше появлялась, но не задерживалась. Улетучивалась, рассеивалась.

 Поначалу, в годы длинного становления, спасало легкомыслие, не давало горечи сконцентрироваться. Подумаешь, пели лёгкие мысли, завтра придёт нежданная удача. Не в этом, так в другом, в третьем. Не сдал экзамен, ушла девушка, поругался с родителями, обманул друг, не добился чего-то.

Подумаешь! Неслись те же лёгкие мысли. Завтра будет другая девушка, найду нового друга, добьюсь своего в другом и т.д. И на самом деле всё как-то получалось и горечь утрат быстро выветривалась. Это длилось долго. Я писал о слишком длинном становлении.

Невероятная лёгкость первой женитьбы, легко переживаемые семейные скандалы и какие-то поверхностные взаимоотношения с приятелями и подругами (пьянки-гулянки), сопровождали всё первое десятилетие семейной жизни.

И столь же лёгкое отношение было к работе. Вместе с тем было и продвижение по службе. Не скажу чтобы гигантскими скачками, но достаточно быстрое в сравнении со многими другими коллегами.  Никаких трудностей с написанием и защитой кандидатской  диссертации.

И без всяких там протекций и родственных связей. Даже провал после первой защиты ( не по своей вине) не вывел меня из душевного равновесия. Подумаешь, неслись те же мысли, через год повторю защиту. Что и произошло.

Но вот здесь становление закончилось. Не то чтобы вот так сразу пропало легкомыслие. Оно переросло в серьёзное осмысление событий. Наверное сказалось генное влияние. Надвинулась тень мудрого Герша. Стал чаще задумываться. Размышлять о своей жизни, о внешних событиях.

Появились конкретные цели и какие-то планы. Появилась самооценка. Возник анализ поступков. Точно знаю, что первым к тому толчком  стала смерть отца. Те полчаса, когда мы с ним расставались, оставшись вдвоём в больничной палате. Эти минуты помню до мельчайших деталей.

Видел, хотя и понял только позже, как подступала смерть. Как тяжело, хрипло дышал Отец. Как вдруг широко раскрылись его глаза, остановились на мне, искривились губы. То ли в улыбке, то ли в желании что-то сказать. Обильный пот катился со лба. В последний раз вобрали глаза Отца образ сына. Он прощался.

Мне было 32 года. Прощальный взор отца долго преследовал меня. Десятилетия. Кажется только в Америке я избавился от этих воспоминаний. Но и сейчас с содроганием жду середины января каждого года. Эта была первая горечь, которая навечно осела в душе.

Буквально в это же время мы разошлись с Милой. И хотя жили безалаберно, сумбурно, без уважения друг к другу, но развод почему-то сильно подействовал. Помнится даже случились в то время несколько истерик. Уже при Люсе. Пьяный катался по полу, захлёбываясь в слезах и причитаниях.

Но это не от любви к Миле, как думала моя рыжая подруга. Нет! От горечи, именно от горечи, в котором перемешались и утрата отца, и разочарование в семейной жизни, и прощание с дочерью, и прощание вообще с юношескими грёзами. Прощание со всем, со всем, что составляло ранее мою безалаберную жизнь.

Началась новая эпоха.
Эпоха бурного взросления. Со мной была юная, прекрасная, наивная, любимая женщина, которая все 24 часа смотрела на меня, надеясь и веря в наше с ней светлое будущее. И я был тоже уверен, подхлёстнутый  доверием, ответственностью за её судьбу, за тех двух ещё не рождённых, но уже твёрдо обещанных парней.

 Последнее почему-то особо будоражило сознание и призывало к деятельности. И она бурно  началась. Главный геолог Росгипроводхоза, Монголия, где работал советником министра мелиорации МНР, старший научный сотрудник ВСЕГИНГЕО, затем заведующий лабораторией, в прямом или косвенном подчинении которого к 1985 году трудились группы научных сотрудников пяти региональных и общесоюзных институтов.

Наконец, апофеоз! Коммерческая жизнь с 1986 года. Здесь добился поначалу большого успеха, но не смог его развить. По разным причинам. Личного характера ( мягкотелость, трусость, не умение жестко рубить...) и общественного ( российский бандитский капитализм).

 Но всё же сумел к 1996 г. скопить деньги для покупки двух домов в Америке. В одном жил. Второй сдавал и на эти деньги существовал. Худо - бедно. Естественно, за 25 лет второй семейной эпохи были и печальные моменты. Правда, не было сильных и продолжительных. Те, что возникали порой, не оседали надолго в душе. Вытеснялись любовью и уважением к прекрасной славянки, маме двух моих сыновей.

И вдруг по приезду в Америку наша любовь стала медленно прогибаться и надламываться. Казалось-бы от чего? Всё как-будто нормально. Взрослые крепкие дети, давно вставшие на длинные рельсы рабочего и семейного успеха. Великолепные внуки и внучки. Правда, теперь дети свою любовь в основном несли в свои семья. Это закономерно и к этому надо привыкнуть.

Дети в своём развитии всегда претерпевают глубокую метаморфозу. Они всегда рождаются в любви. Трепетной, безрасчётной, глубокой, безрассудной. Эта любовь естественна, как весенняя очищающая гроза. Она необходима, чтобы росли уверенные в себе люди. Она столь же необходима и родителям, как предельно естественное и предельно искреннее чувство. И столь же прозрачное.

Это обоюдное счастье в трудной, порой невыносимо трудной современной жизни.
Но вот проходят года. Нет. Конечно, нет! Любовь между родителями и детьми не исчезает. Она, особенно у детей, перемещается на нижние этажи сознания, откуда всплывает всё реже и реже.

 У них возникают свои семьи и верхние этажи сознания переполняются любовью к своим детям, женам. Все запасы любви, переданные родителями, дети безрассудно расходуют на свою семью. И так из поколения в поколения.

Поэтому родители, в разной степени, но всё же чувствуют некую отчуждённость к старости, некое одиночество. Оно легко переживается, если остаётся любовь между родителями. Хотя бы уважение.

Вот здесь нам с Люсей не повезло. Произошло рассеивание, исчезновение чувств. Процесс шел медленно, зигзагами, на протяжении почти всего американского периода. Сопровождался на первых порах бурными реакциями, острой ревностью, громкими скандалами, бранными словами.

Наверное в этом и моя вина. Не мог сдержать эмоции. Но как их сдержишь, когда сыпется ворох унижений. О физической и материальной несостоятельности. И не столько сегодня, это ещё полбеды, сколько оказывается на протяжении всей московской жизни. Вот это страшно! Оказывается золотоволосая птица все двадцать пять лет терпела мою физическую “несостоятельность”. Молчала!!! Накапливала не уважение к мужу. Неприязнь. И молчала!!!

Друзей к сожалению здесь не нашел. Сыновьям стыдно признаваться и плакаться. Потому  горечь обид слой за слоем стала быстро заполнять душу. Почти не рассеиваясь. Остались два канала удовольствий. Дети, внуки и внучки. И мой письменный стол.

 Мои книги и мысли. Благодаря им душа  приподнялась  над миром бытовых страстей, взирая на всё с усмешкой или с сожалением. Её, конечно, занимают страсти, кипящие в душах детей. Но одновременно с сопереживанием, нередко острым, идёт как-бы фотографирование, наблюдение со стороны. Этакий бытописательский интерес. Этакий семейный хронист.

Кто дал мне право этим заниматься, анализировать, делать выводы, предположения. Никто не делегировал. Я сам, став старейшим членом семьи, посчитал  обязанностью составить эти записи. Я хочу, чтобы дети и особенно внуки знали мою жизнь, мою эпоху, мои мысли.

Но не только дети и внуки. Но и другие люди. Возможно профессионалы – историки и этнографы, пред которыми благоговею. Это очень интересно для них, изучающих историю Человечества. Я не шучу.

Теперь напрягись и вдумайся, Ярослава! Мы песчинки, из которых слагается гора, называемая Историей человечества. Она никогда не спокойна. Не сбалансирована. Для пояснения сравню с аналогичным геологическим процессом. Есть такой, называемый пенепленизация, то есть естественное выравнивание.

 К нему всегда стремится Природа. Всё выровнять, всё сбалансировать. Гора постоянно рушится под воздействием солнца, воды и ветров. По уклону скатываются валуны, превращающиеся в камни, а те в свою очередь в песок. Гора исчезает, превращаясь в конечном итоге в хаотическое скопление песчинок. Параллельно внутренние силы Земли образуют новые горы. И опять начинается процесс её разрушения. Так безостановочно и бесконечно.

Перемещение валунов, камней и тем более маленьких песчинок очень разнообразное. Где-то быстрее, где-то медленнее скатываются валуны и песчинки. Некоторых ветер гонит  на запад, других  на восток. Где-то солнышко ярче, где-то мороз крепче, а где-то сыро долго-долго.

 От всего этого зависит жизнь песчинок, то есть их движение, исчезновение, рождение и даже объединение в новые холмы.
Перемещение пород и песчинок формирует рельеф, движение речных вод, морских берегов, виды лесов и растительность степей. В конечном итоге климат планеты. Это общая природная закономерность.

Точно также формируется история Человечества. Она слагается из частных историй родов (семей), историй отдельных личностей. Простых и выдающихся. Это те же песчинки, в последнем большие валуны. Поэтому знание  истории повседневности каждой семьи крайне необходимо, чтобы во первых узнать общие закономерности нашей эволюции, а во вторых попробовать ответить на жуткое количество вопросов, которые непременно возникают у наиболее любопытных песчинок.

Кто мы и откуда? Зачем живём?
В моей большой семье я видимо оказался самым любопытным. На сегодняшний день. Потому и попытался данной книгой объективно осветить свою жизнь, желая понять конечный результат. И тем помочь будущим членам семьи не повторять мои ошибки.

В период первой брежневской волны отъезжающих (70-ые годы) я впервые почувствовал осуществимость потаённых грёз и волнуясь рассказал юной Люсе, единственно кому доверял самое сокровенное.    Мир широк и прекрасен. Его надо видеть. Завоёвывать. Найти достойное место под солнцем.

Но поначалу приобрести в России профессиональную и материальную основу. Она приняла мои мысли очень спокойно, даже как-то не обратила внимание на масштабность мечты.
В Америку – так в Америку. Хоть на Луну.

Я хорошо понял её тогда. Этот всеобъемлющий русский, славянский декабризм. Она любила... и к тому же была замужем. За  мужем! И потому даже помыслить не могла иначе. Куда муж туда и она. И я отвечал ей тем же, лелея крепость своего чувства.

С той поры, затаив мечты, я подчинил им, вольно и невольно, всю московскую жизнь. Я описал её как мог подробно. И все эти 25 лет, громадный срок, я ни на секунду не сомневался в духовной верности своей подруги.

И вот мы в Америке уже более 15 лет. Словно гром в горах для меня было исчезновение безропотного декабризма моей славянки. Он исчез “как дым, как утренний туман...” Возникли разногласия. Порой острые, режущие наши души. Души детей.

Мою славянку вдруг стала раздражать мысль, что не удалась личная жизнь. И тогда родился мощный протест. Я столбенел, слыша такое и душа переполнялась гневом.

Хочется как историку-любителю, пытающемуся подняться «над миром страстей» и охватить взглядом всю картину сразу, порассуждать о возможных причинах такого явления. Оно не частное, оно носит общий характер. Это, конечно, сугубо моё мнение.

Причиной, как мне кажется, послужило внезапное рождение, почему-то в Америке, видимо с давних пор страстно ожидаемой свободы. Внутренней и физической. В Америке Люся как-то сразу освободилась от родной российской среды, от родителей, свекрови, чужой дочери, даже своих взрослых детей. Наконец, от забот и тревог мужа, которые связывали её по рукам-ногам.

Возможно она об этом в Москве и не думала. Просто не возникали такие мысли. И вдруг ничего этого уже нет... Пришла свобода! Но это самое тяжёлое богатство по способности тратить и рационально распоряжаться. Так говорят мудрые философы.
 
Далеко не каждому человеку дано умение соизмерять свои конкретные шаги по жизни с общими законами истории человечества и Природы. Стараться двигаться в русле этих законов. Те кто стараются - могут и умеют распоряжаться свободой. Где-бы не находились. Они везде хорошо себя чувствуют. Они граждане мира и на любом её клочке ведут себя одинаково хорошо или плохо, прекрасно осознавая единые для человечества законы истории.

Но все мы, вновь повторяю, песчинки гонимые ветром. И осознающие себя гражданами мира. И не осознающие, остальные. Вместе мы являемся создателями  и движителями Истории. Только граждане мира осознают это и ПОДЧИНЯЮТ историческим законам  свою волю, свою свободу.

Остальные, к которым вдруг сваливается свобода, желанная и остро ожидаемая, не зная законов или не умея к ним приспосабливаться, просто не ведают как распорядится свободой и подчиняют её мимолётным чувствам, меняющемуся настроению.

Кончается это рано или позже хаосом и разрушением. Такова теория. То, что происходит сейчас между мною и Люсей есть её частное практическое  претворение.
Я не знаю, что будет завтра.

Какие-же воспоминания о себе я оставляю детям и внукам. Несомненно разные, противоречивые, но объединённые любовью. Вы это поймёте, прочтя записки и потому будете помнить обо мне долго-долго. Но с каждым годом  всё более о другом Леониде Израилевиче Рохлине.

И вот почему.
Утрата воспоминаний начинается с того, что становятся всё туманнее какие-то черты неповторимости  личности, стирается острота и прозрачность индивидуальности. Пройдёт лет 50 – 70 и правнуки, благодаря моим запискам, ещё будут вспоминать меня, возможно даже сопереживать моим страстям. Но со своих позиций, своей «колокольни».

Речь практически пойдёт уже не обо мне. Всё живое и неживое в Природе переживает похожие стадии развития - зарождение, рост и развитие, смерть и вновь рождение. Семья - маленькая ячейка Природы. Она умирает с тем, чтобы дать жизнь новым семьям и так беспрерывно.            

В этом осознанное счастье. Не бессмысленное. Это закономерно для людей, но и в некоторой степени для всего животного и растительного мира.
И никакой печали не может быть при осознании данного закона.

 Мы рожаем собственное будущее. Наша память живёт в хохоте и слёзах детей и внуков. И если мы стараемся обогащать их память своим опытом, рассказывая о чёрных и белых страницах жизни, не утаивая, но непременно подчёркивая собственное геройство или вину, то этим невольно закладываем фундамент своего бессмертия.

Моя Ярослава! Мои дорогие внучки. Мой Генерал! Мой Сократ! Мои нежные правнуки - Антон и Андрей Абрамовы. ПРОЩАЙТЕ.
“Надо умереть пока не поздно” - кто-то сказал.
Но ведь мне сверху видно всё. Вечно помните об этом.

Весна 2013 года.














               







ОГЛАВЛЕНИЕ


Глава I  Память реликта …..............

Глава II Вступление в Америку.......

Глава III Жизнь рантье …................

Глава IV Мир взрослеющего Максима.....

Глава V Венчание................................

Глава VI Последние коммерческие страсти....

Глава VII Метаморфозы.............................

Глава VIII Перед зеркалом.........................

Глава IX  Успешный выбор....................

Глава X Жила в Москве девочка.............

Глава XI Геология... Судьба моя..............

Глава XII Родом из Белогорья...................

Глава XIII Узник по неволи......................

Глава XIV Незабвенная.....Неизбывная........

Глава XV Позолоченное время.....................

Коротенькое послесловие............................