Южный красавец – город Киев. 1900 год. В этом году умер мой отец, мне шел 6-й год. Семья была 7 человек, т.е. отец - имевший небольшую мелочную продовольственную лавку, мать-домохозяйка, совершенно безграмотная, оставшаяся круглой сиротой с 10 лет, две дочери и три сына.
Все, что осталось в моей памяти, это обширная, полумрачная подвальная комната, запах ладана и гарь свечей и еще что-то печальное. В комнате собралось несколько людей, которые стояли у двери, не проронив ни слова, впереди них стояла, чуть слышно всхлипывая, как бы боясь нарушить тишину моя мать, и мы пять человек, как цыплята прижимались к ней. Старшие сестры тоже плакали, а мы остальные неясно понимая все это, стояли, выпучив удивленные, испуганные глаза. Мой папа умирал. Подле его постели стоял старенький священник из ближайшей Георгиевской церкви. Папа не мог говорить, язык отняло, и батюшка читал какую-то немую исповедь. Папа долго и тяжело болел, было у него воспаление мозга. Мама много с ним мучилась, убирала все опасные предметы, как-то ножи, вилки и т.п. У папы часто бывала горячка, он в белье садился на комод и шепотом говорил: «Не мешайте! Я еду к папаше в деревню». Мама его бережно снимала, уговаривая укладывала в постель и клала на голову мешок со льдом. Папаша же папин был далеко, в деревне и уже уведомленный, выезжал к умирающему сыну. Иногда, папа, в горячке, полотенцем смахивал с висячих стенных часов показавшихся ему чертей, и говорил маме: «Саша! Смотри сколько чертей на часах, прогони их». Его лечил врач, который приходил на квартиру, подбадривал папу, а маме что-то объяснял шепотом и мама плакала. Одно время папе стало как будто легче, он даже начал выходить посидеть в Золотоворотский садик, но вскоре от ранее накладываемого в горячку на голову пузыря со льдом, у него сделалось воспаление мозга. И вот он умирал, сорока семи лет, оставляя молодую, двадцати шести летнюю, безграмотную мать и при ней нас пять неоперившихся цыплят, старшая сестра - Мария, только что окончила начальную школу, было ей лет 12, потом вторая - Зина, лет 10, я, Коля, ныне умерший и Ваня. Итак, папа умер, поставили, помню его на ночь в церковь, на другой день там его и застал его отец, а мой дедушка.
Отец хотя имел торговлю, но капитала и сбережений вовсе не имел. Весь товар, в то время, торговые фирмы отпускали в кредит. Как сейчас комиссионные магазины торгуют. Умер отец, и у матери осталось наследство - 5 детей и куча долгов разным поставщикам. Тут и запомнились мне два человека, которых так ругает и клеймит Соввласть.
Первый - это поп (священник Георгиевской церкви), тот самый, что отпевал отца, служил панихиду и пешем проводил прах отца через весь Киев на Байковое кладбище. От матери он ни копейки не взял. Говоря: «Не надо мамаша, пусть сиротам останется». Это не великодушный ли поступок? А о них сейчас смеются и говорят: «С живого и с мертвого дерут».
Вернувшись домой, были (хотя и чуть помню) скудные поминки. Папу я очень слабо помню, знаю, что был очень строгий, помногу пил, но маму никогда не бил и дурным словом не называл. Любил разводить разных птиц, особенно канареек, помногу было и других: соловьи, дрозды, голуби. Жили у нас еж, сова и собака Осман. Он много собак зазывал. Как видит, что бежит мимо дома какая-либо, так он ее сейчас же чем-либо приласкает и говорит: «Будь наш, будь наш». Та и живет. А летом любил собирать грибы. Помню, что нас он одевать хорошо не любил, ходили мы всегда в лохмотьях и босые. А он говорил: «Так лучше! Сперва в плохом, а после, быть может, и в хорошем. А то Бог знает, что впереди, может хуже будет, тогда тяжело привыкать будет, после хорошей одежды плохую одевать».
Бегали мы дни напролет по Киеву, особенно в дождь, что сильней, то нам лучше, веселей. Идем «гуськом» по канаве, где бегут с гор потоки, и всех хоть выкрути. Любил я лазить на белую акацию, что возле городского театра росла у лестницы (сейчас ее уже нет), заберусь, рву цветы и ем. Забирался частенько через забор напротив, где жил некий барон, а в саду много было ярких цветов и чистые дорожки, клумбы. Маленького сынишку барона, ровесника мне, мы звали-дразнили: «Бароненок! Бароненок! Фон барон с голых сторон». Разгуливал он с гувернанткой по саду, а я рвал цветы и убегал тем же ходом.
Помню, был обычай, праздновать Первое мая, «Маёвку». Особенно мне запомнилась одна такая маёвка и наверное последняя. Папа нанимал ломовика, который приезжал 1-го мая, часам к 6-ти утра с лошадью. Грузил всех нас, садились они с мамой, брал самовар, гамак, посуду, закуску, одеяла и прочее необходимое, и ехали за Киев в Голосеевский лес. Но папа больше любил ходить пешком. Помню, кончится город Киев, тянутся сахарные заводы, где в окнах видны были голые люди (говорили, что там жарко работать), потом тянулись необъятные поля с красиво колышущейся золотистой пшеницей, как море волнуется. А среди нее, масса синих васильков и в воздухе весело щебеча, порхают птички. Потом шел лес, где росло много дубов. Папа шел тут же, рядом, вдоль дороги с корзиной и собирал грибы, иногда он уходил дальше, вглубь леса и мы кричали: «Папа!...» и эхо далеко разносилось по лесу. Приезжали в лес, извозчик распрягал лошадь, и привязывал ее тут же, неподалеку, пастись. Одеяла расстилались на траве, на два дерева натягивали гамак. Мама ставила самовар еловыми шишками и бралась за стряпню. По всему лесу сидели на траве такие же маёвщики. Вдали сквозь ветки деревьев белели стены монастыря, купола и крыши были зеленые. Доносился звон к ранней обедне, мы с папой шли туда, через старинные, как крепостные, ворота. Около ворот мое внимание привлекал диковинный колодец. Представлял он из себя большой сруб, как дом, а на нем ребром, прикреплено огромное колесо с поперечными ступеньками, такое, как бывают у белок в клетке, и по этим ступеням ходил человек. Колесо вертелось, а вместе с ним со дна, на цепи, наматывающейся на ось колеса, поднималась огромная бадья с водой. Колодец был настоль глубок, что вода на дне блестела как маленькая капля, или звездочка. После службы в церкви, где нас причащали, мы приходили, пили, ели и бегали по лесу, играли и собирали цветы. Было в лесу так же много лесных груш, «лесничек» и орехов. И вот, наверно, в тот раз со мной произошел такой случай. Я заблудился. А было это так: захотел я «на двор» и был хоть и мал, но застенчив, куда не побегу за куст, люди видят, или я их. Ну, бегал, бегал, наконец, нашел такое место, посидел, разделался с делом и когда стал искать своих, нигде не находил. Я в одну сторону - нет, в другую - нет, и вот, зашел куда-то далеко видно, что и звон с монастыря чуть слышен. Ну, давай плакать, выбежал я на опушку леса, смотрю чистый пруд, или речка, из которой торчат какие-то столбики, бревна, стоят на них хохлушки, полощут белье. Я вышел и плачу во всем своем наряде. Ну, меня взял какой-то дяденька, спрашивает: «Где живешь? Откуда?» Я хотя адреса не знал, но все же говорю: «Вы доведите меня до Университета, а там я сам найду, а на доме номер, палочка». Где спал, я не помню, но на следующий день, дяденька меня повел домой. В лесу же без меня все переполошились, мама в слезы, папа в страх: «Где Саша?» Туда, сюда - нет. Аукают, кричат по лесу, извозчик по лесу объезжает, ищет. Приезжие уже разъехались, солнышко садится, а меня все нет. Куда делся, не знают. А думают, либо в этот страшный колодец глядел и упал, либо увезли бродячие цыгане, которых здесь много шаталось, либо где уснул, а может и медведь задрал. Маму папа с детьми отправил домой, а сам еще дал цыганам на водку, чтобы меня искали на лошадях по лесу, а когда не нашли и они, то он взял с собой большой охотничий нож от зверя, остался ночевать в лесу, ожидая, может услышит мой плач в лесу. Но все напрасно, и вернулся домой убитый горем. А тут и меня, странника ведут. Ну, радость, расспросы, заплатили дяденьке за хлопоты и стали жить, поживать.
Так вот почти, что это и запомнилось мне о папе. Еще помню, что папа мне подарил на именины тетрадь и карандаш, велел учиться писать, что-либо. Папа мой работал где-то в ресторане, около бильярда маркером, говорили, что играл хорошо, и я видел у него трость, у которой вместо ручки был привинчен бильярдный шар. Работал он там долго, но вот незадолго до смерти, его кто-то надоумил заняться торговлей, он, видя что затрат больших нет (торговые фирмы товар отпускали без денег, в кредит, торгуй после отдашь) заимел небольшую лавчонку. Ходило много знакомых, на задний двор лавки, где полный день выпивали и угощали папу, так, что он ежедневно был пьяный от дружков-приятелей. И в силу этого заболел и умер.
Второй человек, который мне запомнился, это судебный пристав. Не маленький человек царского времени. Этот человек пришел к матери сразу же после смерти отца и сказал: "Хозяюшка, возьмите из магазина весь ценный товар и куда-либо уберите, т.к. я завтра опечатаю магазин, и все будет продано с торгов. Вам убранного товара хватит для детей на первое время, а фабриканты не обеднеют". За это он тоже, ни копейки не взял, хотя мать и давала ему. В нем говорило просто чувство милосердия.
Как можно не вспомнить добрым словом таких людей. Ложь, что не было хороших и чутких людей среди занимающих место на Государственной службе и прочих должностях. Много было! Теперь тоже после умершего видного работника пишут: «Чуткий, отзывчивый товарищ», а при жизни не дай Бог к нему обратиться.
Мать так и сделала - чай, сахар, рис, папиросы, кофе натуральный, кондитерские товары и прочие, перенесла вечером и ночью в дровяник соседей, а дом был большой, пятиэтажный, соседей много. И представьте, люди были какие-то иные, не такие вредные как теперь. Знали и не сказали, сейчас же отца родного продадут. Товара много убрано было, а в магазине остаток разложен был повидней. Магазин был опечатан, а спустя несколько дней в магазин пришел тот же судебный пристав и человек 15 представителей разных фабрик, фирм и складов. Все что было, продали, и пришлось поставщикам за рубль копеек по 15. На этом и кончилось.
Мы переехали на другую квартиру, меньшую и на окраине, т.к. эта была дорога, а после папы осталась только груда еще неоплаченных счетов. А один казенный какой-то счет, рублей на 15-ть, ходил к маме лет десять, после смерти отца. Пришлют, мать ответит, опять молчат, через год снова шлют, и потом бросили слать, списали верно. Что делать мать не знает, и спрашивает у людей-знакомых. Посоветовали открыть ларек, распродать товар, оставшийся после отца, так и сделали. Открыли небольшую лавчонку, старшая сестра торговала. Продали весь товар, получили от чиновника железнодорожного управления бесплатный билет до Петербурга, сходили все на кладбище, на могилу к папе проститься (я ее немного помню: с обеих сторон были скамеечки и всюду желтый песок, а рядом на могиле, был высоченный из плиты крест-памятник). Простились и уехали. В Петербург поехали лишь потому, что в столице легче было устроить детей учиться, и обучить ремеслу.