– И что же было потом? – Мужчина стоял в нескольких
шагах от нее. Отпираться было бессмысленно. Он наверняка
уже всё давно знает и сейчас просто ждет, когда она сама все
расскажет. Зачем? Если и так все известно. Этот вопрос не давал
ей покоя. Может, взять и спросить самой? Нет, что-то ей под-
сказывало, что вопросы здесь задает не она.
Она огляделась по сторонам. Нужно потянуть время. Хоть
чуточку. Самую малую. Хотя говорить все равно придется,
в этом она была уверенна. Три, пять, десять минут, разве они
спасут? Где-то внутри заскребло, что-то неестественное было
в том, что она стоит вот так, перед незнакомым ей человеком,
которого и видит-то впервые, а он смотрит на нее… как будто
с укоризной и как будто все о ней уже знает. Мелькнула при-
зрачная догадка, потом растерянность, и вслед за ней тут же на-
хлынула волна, волна негодования и возмущения. Конечно же,
ему все известно, но что значит этот взгляд? Осуждение? Осуж-
дать ее сейчас… к чему? Ведь все и так уже случилось. А если он
мог что-то изменить, то почему не остановил ее тогда? Почему
позволил случиться всей этой мерзости? Где-то внутри зашеве-
лилось сомнение: может, не на все есть его воля?
Вокруг была пустота, ничего кроме пустоты. Спокойно,
слишком спокойно.
Холодок пробежал по коже. Она попыталась взять себя
в руки. Мужчина все так же смотрел на нее. Господи, ну зачем,
зачем всё это? Он же всё, всё до малейших подробностей знает.
– Успокойтесь и сосредоточьтесь на событиях того дня, –
услышала она опять его голос.
Сделать это оказалось непросто.
– Отпустите всё нынешнее, и ему настанет свой черед, –
спокойным, теперь как будто чужим голосом произнес он.
Она отвела глаза от мужчины. На нее навалилась уста-
лость. Надо же, тебя как будто нет, а усталость откуда-то берет-
ся. Невыносимая, нечеловеческая усталость.
– Прошу вас… – В его голосе зазвенел металл.
– Да, да, – наконец произнесла она.
– Я помогу вам… – Мужчина сделал шаг навстречу. – Нач-
нем с имени.
– Гарри, его звали Гарри, – послушно начала она. – С Гар-
ри мы познакомились случайно, на одной из выставок. Тогда он
еще был никем.
– Лучше говорить правду, – мягко поправил ее мужчина. –
Ложь слишком сильно заметна, особенно здесь.
– Вы правы, – слегка стушевалась женщина. – Уже тогда
Гарри был известен, правда, в очень узких кругах. Его работы
только стали появляться и сразу же вызвали интерес. – Было
видно, что воспоминания для нее мучительны, каждое слово
дается с трудом. – Но тогда он еще не был иконой, которой все
поклоняются. – По телу ее прошла мелкая дрожь. – Он был мо-
лод, очень молод! А уже признание, успех. Было в этом что-то
искусственное, неестественное…
– Неестественное… – повторил за ней мужчина. – Гений
заметен и в юном возрасте, вот только окружающим нелегко это
признать.
– Гений… – Она озадачено посмотрела на него. – Нет, Гар-
ри не гений! Во всяком случае тогда я думала именно так.
Она запнулась, потом продолжила:
– Каждый должен знать свое место! Как давно это было…
наша встреча на выставке, – цеплялась она за воспоминания.
– Его дебют, триумфальный дебют. Именно тогда он стал изве-
стен. Говорят, он продал тогда все: недвижимость, какие-то ста-
ринные коллекции, все, что у него было, и поставил все на эту
выставку. Для того чтобы все узнали о нем… сразу! И вы знаете,
у него получилось. Любой другой прогорел бы, остался без гро-
ша! Любой другой, но не Гарри. Гарри удалось, он прорвался!
– Широкий жест, не каждый на это способен, – ответил
мужчина. – Широкий… Но риск ведь тоже велик…
– Такое удается единицам, – слегка качнув головой, согла-
силась женщина. – Я тогда тоже начала выставляться, но всё, на
что я могла рассчитывать, – это несколько зевак и всё! А к нему
шли, шли толпами. Перед каждой картиной останавливались,
смаковали каждую деталь. И что самое интересное, не только
художники и люди искусства, а и те, кто ничего в картинах не
смыслил.
– А что вы думаете о его работах? Вы же тоже пишите.
– Они удивительные! – Она вспыхнула. – Что-то новое, так
никто до него не писал. И дело даже не в технике, не она тут
важна. Главное – этот эффект, которого никому не удавалось
достичь. Полное погружение в мир его эмоций, его чувств. Он
выворачивал всю свою душу, не стесняясь, ничего не скрывая,
но и сам проникал в каждую душу, и не было для него ни пре-
град, ни препятствий. И когда я увидела, что его картины дела-
ют с людьми, я поняла, что мне никогда, понимаете, никогда не
писать так, как он, что я ничего не значащая песчинка в мире
искусства, и я... решила стать его женой.
Признание было столь неожиданным, что мужчина вздрог-
нул.
– Вы его полюбили?
– Да… то есть нет. Тогда еще нет. Я стала его женой для
того... чтобы быть рядом с гением.
Мужчина по-прежнему наблюдал за ней. Казалось, ни одна
деталь из ее рассказа не ускользает от его внимания.
– Все очень просто. Сначала я хотела открыть для себя его
секреты. Глупость, конечно. Но мне казалось, если я встану ря-
дом, буду наблюдать за тем, как он смотрит невидящим взгля-
дом сквозь полотно, смешивает краски, наносит мазки, и мне
откроется тайна его гения, и я стану писать лучше. Не так, как
он, конечно, у каждого свой потолок, тогда я это уже поняла,
но гораздо, гораздо лучше, и у меня тоже появится свой почерк
и обо мне заговорят. Но потом я поняла, что я никогда не стану
писать лучше, а на мои картины смотрят больше из вежливо-
сти… Лишь из вежливости! Когда приходят смотреть на его ше-
девры! Я и с этим смирилась. О, как тяжело далось мне это сми-
рение, каких мук стоило осознание того, что я никогда не выйду
за рамки посредственности! Внутри всё рвалось на части, я не-
навидела себя, его, всех этих людей, раздавленных его талантом,
и думала, постоянно думала, почему он, а не я? Почему весь этот
божественный, бесценный, ошеломляющий дар достался ему?!
Ему… а не мне? Ведь обычный человек не может так писать! По-
нимаете, не может! – Она чуть ли не билась в истерике.
– А потом? – Вновь этот ледяной тон.
– Я осталась с ним, – чуть успокоившись, продолжила она. –
Я решила вырвать для себя хоть что-то! Я решила, что хоть кро-
хотная доля славы должна достаться и мне! Я стала его музой,
его спутницей, его тенью. Я сопровождала его на всех выстав-
ках, приемах, вечерах, и часть того, что было предназначено ему,
снисходило и на меня. Мало, ничтожно мало, но выбирать не
приходилось. Я улыбалась, жала протянутые руки, стиснув зубы,
поддерживала ему листы, когда он ставил свой автограф. О, если
бы кто-нибудь знал, что у меня творилось тогда в душе! А его
звезда разгоралась все ярче, и казалось, что никогда не будет
конца его триумфу. Прошло несколько лет, я была все эти годы
рядом. И вы знаете, за эти годы один раз все-таки заинтересова-
лись и моими работами, по-настоящему, не из вежливости. Это
был самый счастливый день моей жизни. Меня попросили по-
казать всё, что у меня есть, но работ было мало, ничтожно мало,
не хватило бы, чтобы сделать одну, даже самую маленькую вы-
ставку. К тому времени я уже почти не писала, я была полностью
поглощена тем, что я жена великого художника. Моя выставка не
случилась. У меня был срыв. О реальной причине срыва я, конеч-
но же, ему не сказала. Так, сослалась на усталость, на постоянные
разъезды, а он, вы знаете, стал внимательнее ко мне, даже мягче.
А мне стало еще хуже, я вдруг осознала, что я не супруга Гарри,
не его муза и спутница, я даже на эту роль не гожусь, я просто
шавка, которая крутится у его ног. Маленькая, ничтожная шавка,
которая даже не способна преданно любить своего хозяина.
Мужчина не сводил с нее глаз, что в них было? Жалость, со-
жаление? Ей было все равно, ей хотелось поскорее освободиться
от этой свинцовой тяжести, копившейся в ее груди столько лет.
– А потом была выставка всех его работ, и я поняла: это
мой последний шанс. Я задумала что-то грандиозное. Вы даже
не представляете, на что я решилась. Я рисковала разделить
участь сжегшего храм варвара. Но мне было все равно! Я реши-
ла уничтожить его картины, все разом! И, знаете, случай помог
мне, я даже не могла предположить, что сделать это окажется так
просто. Выставка всех его работ, да еще на другом континенте!
Неслыханное по размаху событие! Гарри сначала не соглашался,
осознавал, какому он подвергается риску. Не один транспорт не
дает стопроцентной гарантии сохранности груза. Мы застрахо-
вали все его картины. Но что такое деньги по сравнению с его
шедеврами?! Гарри это понимал как никто другой.
Он долго колебался, но наконец дал согласие перевез-
ти картины морем. Но это было совсем не то, что было нужно
мне! – Ее стал душить смех. – Если судно пойдет ко дну, карти-
ны могли быть спасены, на дне картины могли пролежать годы,
если не десятилетия, в этой чертовой упаковке они бы сохрани-
лись лучше, чем в запасниках музея. А что было бы потом? Их
подняли бы со дна моря, вокруг была бы огромная шумиха…
и Гарри опять ждал успех… еще более грандиозный успех! Я не
могла этого допустить. Я убедила его отказаться от перевозки
морем. Только самолет, настаивала я. И мне удалось его убедить.
– Она в упор посмотрела на мужчину. Черты ее стали жестче.
– А потом я сделала все для того, чтобы самолет не долетел. Не
спрашивайте, как мне это удалось. Погибли люди, экипаж, тогда
все это для меня было не важно. Важно было только то, что сго-
рели все до единой картины, что ни от одной из них не осталось
и горстки пепла… Он был раздавлен, уничтожен. Я ликовала!
Я была на вершине блаженства! О, я бы многое отдала, чтобы
пережить эти мгновения снова. Многие ему сочувствовали,
но меня было не провести, я видела в их глазах лихорадочный
блеск. Я знала, что сделала то, о чем мечтали многие из них!
Только мечтали, никто бы из них не решился! Всю грязную ра-
боту за них сделала я!
Хотя и искреннее сожаление тоже было. Но люди всё бы-
стро забывают, тем более чужое горе. Они утешились, нашлись
другие кумиры. А Гарри, вы знаете, он стал искать утешения во
мне. Вокруг никого не осталось. Теперь мы были на равных. Без
своих картин он уже не мог быть гением. И он мне стал дорог. Нет,
дорог – это слишком мало, это было больше, чем привязанность.
Мне казалось, что это была любовь. Я выкинула всё из своего
сердца, всю эту мерзость, копившуюся столько лет, и оставила
в нем только свое чувство к нему. Я его холила, его берегла.
А потом случилось то, что я не могла представить в самых
кошмарных снах. Каким-то образом он узнал, что это все устро-
ила я. Узнал и… выкинул меня из своей жизни. И даже тогда
он поступил благородно! Он мог бы стереть меня с лица земли,
упрятать в тюрьму, уничтожить, но он не стал этого делать, он
просто оставил мне всё, что у него было, и исчез. Он не стал
во всем этом копаться, он опять стал писать! Только еще луч-
ше, в его картинах появился надрыв, надлом, которого никогда
раньше не было. И о нем снова заговорили. Только теперь он
был не просто гениальный художник, теперь он стал идолом.
Он возродился из пепла.
А я... Я всё потеряла, я кинулась писать, но я больше подра-
жала, чем делала что-то свое, из души ничего не шло, внутри все
умерло. Мне было невыносимо без него. Все отвернулись. А по-
том вся эта грязь… пресса. От моей жизни ничего не осталось…
У меня не было выбора. Это просто слова, слышите, просто сло-
ва, когда говорят, что выбор есть всегда. У меня его не было!
Повисла пауза. Мужчина ничего не ответил.
– А вы знаете, мне было бы любопытно посмотреть на все
со стороны. Отстранено, как вы сейчас смотрите… – Голос ее
задрожал от злости, от откуда-то взявшейся смелости.
Она заметила его улыбку, а потом перед ее глазами поплы-
ли кадры. Первые дни жизни, которые уже успели стереться из
памяти, детство, первые краски, художественная школа, первые
несмелые наброски, потом знакомство с Гарри, его выставки, его
титанический труд, потом эта ужасная катастрофа, раздавлен-
ный Гарри, ее слишком запоздалая любовь и сразу же разоблаче-
ние. Вот она стоит на крыше небоскреба. Огонь – это слишком
больно, вода – слишком долго и мучительно, а небо, крыша, вы-
сота – это как раз то, что нужно. Очень быстро и без единого
шанса выжить!
Кадры закончились, она устало открыла глаза. Горечь…
какие еще чувства могла испытать она?
– Я хочу, чтобы вы увидели еще кое-что, маленький отрывок
из того, что не случилось. – Мужчина был все еще рядом с ней.
Ресницы ее дрогнули, она закрыла глаза, опять что-то за-
мелькало. Первые дни жизни, которые уже успели стереться из
памяти, детство, первые краски, художественная школа, первые
несмелые наброски, а потом она, день и ночь стоящая у моль-
берта, эти чудесные оттенки, их великое множество, кисть ко-
ченеет, а они все ложатся и ложатся на холст, сначала неуклюже
и как-то не так. А потом всё увереннее, всё сильнее. Она почти
чувствует, как что-то рвется изнутри и мазок за мазком ложится
на холст. Она не может остановиться, она пишет, вокруг люди,
они что-то говорят, но она их не слышит, она и сама знает, что
так никто никогда не писал!
– Нет, я не верю! – Голос ее не слушался, она захрипела. –
Я не верю, что это могло случиться со мной. Такие гении, как он,
они рождаются...
– Нет, вы были бы другим... совсем другим гением, – мягко
поправил её мужчина.
Глаза ее наполнились слезами. Слезами безысходности.
Комок подступил к горлу. Совсем рядом было что-то огромное,
великое… не случившееся великое.
Губы ее дрогнули. Осознание растерзанной, растоптанной
жизни и жажда все исправить, как можно скорее исправить!
Как часто он видел этот застывший в глазах вопрос... Мольба
так и не сорвалась с ее губ.
– Нет, – ответил он. Ему было больно… наверно, так же
больно, как и ей теперь. Нет, больнее! В тысячу раз больнее! Он
заглянул в ее глаза. Сколько в них было всего… бездна… протя-
нул руку, но между ними уже легла пустота. Печаль опустилась
им на плечи. – Все было бы по-другому, совсем по-другому, –
едва успел сказать он, прежде чем увидел ее в последний раз. –
Если бы не небо, крыша, высота…