Однако, паря, случайностей не бывает

                Глава I

Генка родился через  год после окончания войны с Японией. Первенец упрямого хохла и темпераментной гуранки он, как многие груднички того времени, чуть не помер от голода в сорок седьмом году. У молодой матери от постоянного недоедания и нервотрепки в очередях за хлебом через полгода после родов пропало молоко. Пришлось младенцу, жамкая беззубыми деснами, сосать через марлю хлебный мякиш, сдобренный каплями постного масла и с ревом глотать нажеванную матерью кашицу из,  бог весть какой, еды взрослых. От такой кормежки начал сосунок марать пеленки так часто, как та утка, что объелась ряски. Исхудал Генка до того, что лобастая головка совсем не держалась на тонкой шее. Живот, с выпирающим пупком, провалился, куда-то под ребра, а ягодицы стали похожи на сморщенные дольки печеного яблока.

Отец с матерью не в силах помочь обреченно ждали дня, когда завернут его в покрывальце с головой. Да вмешалось Провидение, оно, как будто случайно, на толкучке развернуло порывом ветра шелковое платье, висевшее у матери на согнутой руке и облило лучами солнца трепетную ткань. Базарная торговка до этого равнодушно взиравшая по сторонам, одной рукой вцепилась в отливающую золотом вещь, другой порывисто выложила на прилавок мешочек с манной крупой и завернутый в вощеную бумагу комок домашнего сливочного масла.  Чуть помедлив, добавила два куска сахара.

Половину того масла слопал за один раз тогда малец и заснул на долгие часы. Мать сидела, сидела рядом с ним, да и сама провалилась в бессознательный сон.  Отец вернулся  домой из далекого рейса только через сутки.  Переступив порог, он аж «примерз» к полу, когда увидел их неподвижные тела.   От страшной мысли, что судьба опять отняла у него всех родных, он выпустил из рук  пустой тормозок.  Загремев, котелок с вложенными в него ложкой и кружкой, звонко брякнулся к ногам.  Еще немного, и отец кинулся бы перед женой и сыном на колени, но в это время Генка чихнул и открыл синие глаза,  удивительно яркие  на обтянутом желтоватой кожей личике.  Мать встрепенулась ото сна,  быстро подхватила сына, машинально сунув ему в рот темный сосок обвислой груди. Но Генка вытолкнул его языком и  закрутил головенкой, ища губами что-нибудь  существенней. Бережно передав в черные от мазута руки отца теплую искорку жизни, мать кинулась готовить манную кашицу. Вот эта каша и сливочное масло помогли тогда Генке выкарабкаться с  того света.

Остатки свадебного подарка мужа – туфельки в цвет платья и шляпку с лентами -  мать ходила менять  все у той же торговки на дефицитные продукты, подкармливая ими выздоравливающего сына.  Эти вещи у военного шофера рядового Железнякова появились после одного случая в оккупированном городке. Война с Германией закончилась, и его автобат перебрасывали на Восток.  Ожидая погрузку на платформы, шофер сидел на подножке своего ЗИСа и ковырял ложкой в банке американской тушенки, выискивая кусочки мяса в растаявшем свино-бобовом месиве. Июльская жара плавила не только содержимое консервной банки, но и человеческую плоть. День  клонился к вечеру, но духота не спадала. Обливаясь потом, Железняков мечтал о холодной чистой водице. Та, что булькала в бурдюках за кабиной, нагрелась и напоминала отвар резины с болотным привкусом.

От приторно-пряной свинины першило в горле.  Отставив банку на плоское угловатое крыло, он повел головой, рассматривая в который уже раз чужие каменные дома. И тут взгляд его наткнулся на сгорбленную фигуру в подворотне. Старая немка, не мигая, смотрела на открытую банку. Худое и такое же серое, как стены домов, лицо голодного человека тронуло сердце жалостью и Железняков, подхватив банку, протянул ее старухе.  Та, стремительно перебежав неширокий тротуар, схватила подарок, и так же торопливо семеня ногами, исчезла с ним в темном проеме. Минут через десять старуха появилась вновь, неся на вытянутой руке помпезную женскую шляпку. Водитель замахал руками, отказываясь от ненужной мужику вещи, но та ловко перекинула отдарок через его плечо в кабину и забубнила в поклонах: «Данке! Данке!» Щедрая славянская душа  солдата, откликнувшись,  заставила вложить  в руки онемевшей женщине еще три  банки тушенки  и булку хлеба сверху.  Сделав это, Железняков испытал такое чувство удовлетворения, что забыл о жажде.  Осторожно придерживая за локоть ошалевшую от неожиданного дара старуху,  он проводил ее до подворотни и бегом вернулся к машине.  Начиналась суета погрузки и один за другим, гремя  кривыми стартерами, шоферы запускали  моторы.

Его ЗИС медленно,  с длинными остановками подъезжал к повороту на эстакаду, когда немка с широко открытым ртом, громко стуча деревянными башмаками, догнала машину и, изловчившись, забросила в окно кабины  тряпичный узел. Не отрывая левой руки от баранки, Железняков правой подхватил узел, собираясь выкинуть обратно, но натолкнулся взглядом на умоляющие глаза старухи и лишь перекинул его за спинку сиденья. Останавливаться и отнекиваться было некогда, так и оказался в его личных вещах шикарный женский наряд.

За угарно-хмельными днями переезда через всю ликовавшую страну и утомительным маршем по иссушенным солнцем и ветрами степным увалам Забайкалья и Монголии ему было не до узла. Только, когда выгрузили на дивизионном  артскладе ящики с боеприпасами и водители занялись ремонтом матчасти,  он чуть было не пустил на обтирку шелковое платье, да зампотех надоумил оставить: «Железняк, у тебя, кажись мать и сестра в Союзе. Вот демобилизуешься – привезешь им в подарок. Жалко такую вещь на ветошь пускать!»

Но так уж сложилось, не довелось встретиться солдату со своими родными. После разгрома японцев в Маньчжурии автобат направили вывозить  содержимое трофейных складов.  В одном из рейсов чудом уцелевший самурай выкатился из кювета со связкой гранат под колеса его грузовика.    В последний момент, когда смертник уже скрылся за капотом автомашины, Железняков надавил на газ и выкрутил баранку влево.  Гранаты взорвались  под правыми скатами заднего моста.   Но он остался жив – подоспевшая фронтовая братва успела вытащить контуженого шофера до того, как полыхнули бензобаки. И если Железнякова в последний момент смерть передумала забирать, то под далекой Одессой, через день после подрыва грузовика, погибли его мать и сестра подросток.   Они, возвращаясь в подымавшийся из руин город, подобрали лежащее у дороги ведро. То была оставленная немцами мина-ловушка….  А кроме них, чудом уцелевших в оккупации из всей многочисленной родни,  у солдата никого больше на свете не было. 

Печальная весть нашла его  в Забайкалье недалеко от Цугольского дацана.  Здесь автобат, готовясь к расформированию, приводил в порядок свои ЗИСы и полуторки.  Комбат, узнав о беде, распорядился выдать ему усиленный паек и выписал увольнительную на трое суток. Напутствуя  шофера, сказал: «Найди вдову, Железняк. Она, как никто другой, поймет, погорюет вместе с тобой. Справь поминки.  Станет легче! Смотри, только не опоздай к сроку в часть. Мало ли как особист дело повернет! Не ровен час, загремишь под трибунал!»  Старшина, не жалея, нагрузил солдату харчей полный вещмешок, добавив от себя кулек кускового сахара и большую плитку прессованного зеленого чая, а фляжку залил наркомовским  спиртом под самое горлышко. Со всем этим добром подъехал фронтовик на попутке до рабочего поселка ближайшей железнодорожной станции. Побродив по пыльным улочкам, взбегавшим,  как козьи тропы, на каменистый склон сопки, зашел наугад в почерневший от времени неказистый дом. Пожилая хозяйка и ее, наливающаяся ранней красотой гуранок, дочь встретили его как будто посланника  от своих пропавших без вести  мужчин. Все три дня прожил солдат у них, управляясь с позабывшим о хозяйских руках домом. Через два месяца, уже без погон, он приехал за ними и перевез в Цугол,  где после демобилизации устроился работать шофером в КЭЧ (коммунально-эксплуатационная часть) военного гарнизона.               

Так встретились будущие родители Генки.  Двадцатидвухлетний фронтовик, осевший в суровом Забайкалье вдали от теплой Украины и семнадцатилетняя девушка, в жилах которой текла славянская и азиатская кровь.  Пышной свадьбы в те разоренные годы они себе позволить не могли.   Да и не хотели этого делать, уверенные,  никакая гулянка не запомнится  так, как та первая встреча и захлестнувшее обоих чувство: судьба дарит им друг друга в награду за пережитое лихо.  Тогда-то единственный раз и одела молодая жена шелковое платье, туфельки и шляпку,  по воле провидения - спасенные фронтовыми товарищами мужа из горевшей машины. Оно знало -  подарок старой немки вернет к жизни сына шофера, что откликнулся  на голодный взгляд пожилого человека. 


                Глава II


После дизентерии Генка быстро оправился и в положенный срок сделал первые шаги. Произошло это знаменательное событие вечером, когда отец, вернувшись из гаража, присел на корточки у порога и, протягивая руки, позвал: «Гена, сынку мой, иди до мене».  Генка, сидевший на полу у кровати с поджатой под зад ногой, от слов отца, как обычно, не заелозил навстречу, а подхватился на ноги и, выставив вперед ручонки, быстро закосолапил к нему.  «Тише!  Убьешься!» - мать, как квочка, огораживая его руками, засеменила рядом. А сынишка, издав что-то вроде: «Эней»,  рухнул в пахнущие бензином руки отца и залился звонким смехом. Отец вторил ему и подбрасывал над головой. С этого дня у матери начались новые проблемы – караулить непоседу. А уж Генка, освоив новый способ передвижения, стал непредсказуемым.  Теперь мать вылавливала его, как вьюна, в самых неожиданных местах. Она даже пыталась сажать его в загородку. Но стоило ей отвернуться по делам, как он оказывался под опрокинутыми табуретками. При этом от полученных ушибов не ревел, а только сопел и рвался на свободу.

С выздоровлением Генки в дом пришла уверенность в будущем. В семье, благодаря трудяге  отцу, появился небольшой достаток  в виде козы Маньки, десятка кур с петухом и гусака с гусыней.  Это маленькое хозяйство и огород  в неутомимых руках матери  более-менее  обеспечивали семью продуктами. Жизнь налаживалась и вскоре она вновь забеременела.  Через два месяца  после Генкиного  «юбилея» мама подарила ему братьев-двойняшек.    Одновременно с пополнением в семье случилась прибавка и в хозяйстве – ощенилась Генкина нянька, овчарка Джуна.   Для  четырехгодовалого шустрика мир стал еще интересней, а у матери добавилось хлопот.  Любознательный  малыш постоянно лез то в кроватку к братьям, то под крыльцо к щенкам.  И тех и других он по доброте душевной «кормил» огрызком морковки или совал им свой палец, удивляясь беззубой хватке. Разбуженные братья, обманутые в своем ожидании нежного соска, поднимали рев, за что мать, восклицая: «Ах ты, паря варнак!» - хлопала его по мягкому месту. Собака же всегда облизывала наивную рожицу, ну прямо как целовала.  После визита в блохастое логово Генка прямиком топал в стайку проверять куриные кладки. Курицы, увидев его, поднимали заполошный гвалт.  Здесь уже ни о какой дружбе речи не шло. Петух, растопыривая крылья, бежал вразвалку  через весь двор к «грабителю», подпрыгивал и бил кривыми шпорами, заваливаясь на спину или пытался клюнуть в макушку. Генка, наученный отцом, мужественно защищался от драчливого предводителя куриц.  Закрывая локтем лицо, любитель яиц, размахивая палкой в другой руке, рубил  как шашкой налево и направо. При этом он отчаянно сопел, но мамку на подмогу не звал. Малолеток не по годам был стоек и самостоятелен.

Шло время, младшие братья, подрастая, во всем подражали старшему брату и на его преданность и заботу о них отвечали тем же, идя за ним, как за атаманом. Содрав колени или разбив головы, переносили боль без слез, а  приняв участие в Генкиной шкоде, упорно молчали в ответ на мамкины вопросы с пристрастием. В драку же с этой троицей лучше было не ввязываться. В небольшом селе все мальчишки знали, что дерутся они всегда как один – плечом к плечу или спина к спине. Поэтому-то братья беспрепятственно шатались по всем улочкам и  переулкам Цугола, не признавая территориальных вотчин местной шпаны. Как-то раз, соблазнившись трофеем, что братья добыли на заброшенном полигоне, двое парней захотели его отнять. Но не тут, то было! Младшие, гирями повиснув на руках одного, стали клонить его к земле.  Старший схватился за грудки со вторым. И когда тот затряс его как тряпичную куклу Генка, воспользовавшись инерцией рывков, ударил верзилу калганом (лбом) в подбородок. От нокаута парень выпустил  соперника из захвата  и, раскорячив ноги, чтобы не упасть, замотал головой. Лучшего момента для завершающего удара могло не представиться, и Генка воспользовался им,  отвесив хороший пинок между ног. Несчастный взвыл и заелозил в пыли улицы, скрутившись калачом.  Развернувшись от повергнутого врага, Генка двинулся ко второму. Здоровяк, от ужаса закрыв глаза, рухнул на колени и, согнув спину, прикрыл горбом свое «достоинство».  Со словами: «Лежачих не бьем!» - братья брезгливо сплюнули  в стороны и победно поволокли дальше замысловатую  штуковину.

Такого хлама они перетаскали к себе в закуток немало. Между хатоном и плетнем соседского двора уже лежала приличная  куча армейского барахла. Весь этот арсенал постоянно использовался братьями в бесконечных  сражениях.  Теперь вот тренажер наводчика, что они не уступили  в драке, станет у них главной боевой единицей. 

А в то же время, когда дом и двор Железняковых сотрясали забавы мальчишек,  у соседей Михайловых нежными колокольчиками звенели девчоночьи голоса.  Три сестренки, младшая из которых была ровесницей Генки, жили в другом мире – без шумной возни и постоянного соперничества. Они пеленали и укачивали самодельных кукол, напевая колыбельные, как младенцам. Расчесывали друг дружке черные со смолистым отливом волосы, заплетали их в косы или из скромных полевых цветов плели венки, красуясь в них  и щебеча, как синицы.  А по вечерам, сидя на крыльце,  играли в «испорченный телефон» или сплетничали о подружках, заливаясь беззлобным смехом.  Братья любили подглядывать за девчонками.  Особенно они липли к плетню за хатоном, когда те, взвизгивая, бежали голенькими после бани, стоящей в дальнем углу двора, к высокому крыльцу дома. Пока однажды мать не застукала их, неожиданно зайдя с тыла, и не отхлестала охальников крапивой по ушам.  С тех пор  Генка ставил на караул одного из младших.   Сам  же с большим интересом продолжал  рассматривать  старшую из сестер, решив для себя взять ее в жены, когда  вырастет.  О планах атамана братья-казаки знали, поэтому безропотно  подчинялись ему, подавляя  в себе волнующее желание - поглядеть на запретное зрелище.

Время шло, взрослеющие девочки уже не бегали нагишом из бани.  Теперь соседский двор заполняла, разрастаясь животом, сама хозяйка. В начале весны она на короткое время исчезла, и тогда за плетнем деловито зазвучал голос  старшей дочери.  Его неприятно резкие интонации разрушили ангельский образ, навеянный наготой, и охладили пыл мечтателя Генки. Разочарованный в избраннице, он захандрил и ходил потерянным до тех пор, пока ранним утром на «царском крыльце» соседей не появилась хозяйка с попискивающим свертком на руках. Она мягко опустилась на низенький табурет и вывалила из глубокого разреза ночной рубашки ослепительно белую грудь.  Сунув розовый сосок куда-то в ворох лоскутного одеяла, соседка стала мерно покачиваться из стороны в сторону. Плач мгновенно стих и по лицу женщины разлилась умиротворенная улыбка.  Лучи утреннего солнца контрастно освещали полураздетое тело кормилицы с цветастым свертком на согнутых руках.   А вокруг весна готовилась уступить место лету.  Сопки вокруг села переливались всеми оттенками зеленого, а самые дальние подернуло голубизной.  С прозрачной синевы небес лились на землю песни жаворонков, и на коньке крыши воркующий голубь теснил голубку к краю, в «пропасть», страстно призывая к продолжению рода.

За спиной соседки, медленно описав полукруг, открылась массивная дверь и в темном проеме возникла девичья фигурка. За зиму тело старшей дочери налилось и теперь вызывающе распирало округлостями ночную сорочку. «Мамка, дай я Саньку понянчу. А ты иди чаю попей».  Неподдельная забота, звучавшая в гортанном голосе первой любви, и ее слегка просвечивающая нагота вновь наполнили  Генкину душу любовными страданиями. Но рассудительный юнец, тряхнув чубатой головой, прогнал пустые мечты: «Однако паря, не рассупонивайся! Не по тебе девка! Год - и ей замуж приспичит  идти, а ты на батькиных харчах еще сидеть будешь!»  Осуждая в душе свою слабость и сердясь на себя, Генка чуть ли не бегом выкатил велосипед на безлюдную ранним утром улицу и, коротко оттолкнувшись, вскочил на сиденье.  Привстав, он налег на педали, разгоняясь под горку к волнующимся на ветру прибрежным зарослям реки.

Вся пойма Онона, изрезанная многочисленными протоками и старицами,  густо заросла черемушником, яблочкой (дикой ранеткой), и красноталом. Кое-где встречались непроходимые заросли боярышника. Генка, зная все закоулки в пойме, уверенно катил по лабиринту малоприметных тропинок, пригибаясь, нырял под склонившиеся ветви. Он спешил к одному ему известным омутам, счастливо позабыв, по молодости, о сердечной ране. Азарт ожидания неведомой добычи охватывал Генку все больше и больше. В воображении рисовалось, как из темных глубин за шелковым шнуром перемета медленно поднимается здоровенная голова рыбины. Хотя обычно ловились некрупные сомы и караси с сазанами. Но однажды он вытянул полуметровую рыбу, сильно смахивающую на акулу. Всем известный на селе одноногий  рыбак  Михеич,  оглядев   «чудище»,  сказал:  «Ты,  паря,  фартовый.   Саму
касатку поймал! У меня она всего один раз в трехстенке запуталась. Не бойся, ешь, вкусная, зараза!»

                Глава III


Возвращаясь с потемневшим от пойманной рыбы солдатским вещмешком, Генка вспомнил утреннее видение. Образ женщины, кормящей грудью младенца, неожиданно пробудил необычное предчувствие. Налегая в горку на педали, он, как заевшая грампластинка начал вполголоса повторять одни и те же слова из казачьей песни: … «Катя, Катя, Катерина, неустанно я шепчу…»  То было имя его желанной сестренки, которую мамка родит, если ее очень попросить.   Влетев на дребезжащем велосипеде в открытые ворота и, не снимая заплечного мешка, кинулся в дом. Семья сидела за столом – завтракали. На шумное появление Генки все повернулись в его сторону, ожидая, что тот сейчас выложит к ногам опять какое-нибудь речное чудище. Но вместо этого заядлый рыбак выпалил: «Мамка, роди нам сестренку!»   От такой просьбы мать, со стуком поставив банку с молоком на стол, ошарашено посмотрела  на старшего сына. Ее удивлению не было предела, не далее, как вчера вечером она открылась мужу, что, кажись, забеременела, а тут - на тебе, старшой, как будто почуяв зародившуюся жизнь, просит сохранить ее. Младшие сыновья,  сразу окружив ее, радостно загомонили: «Мамка, мамуля, ну пожалуйста, роди нам сестренку! Мы ее никому в обиду не дадим.  Она с нами в войнушку играть будет и голубей Генкиных кормить».   Отец, отставив кружку с недопитым чаем, улыбаясь, посмотрел на жену: «Мать, заказ нужно выполнять! Я же тебе вчера сказал – чует мое сердце, дочка у тебя в животе. Никаких абортов! Давай нам деваху!»  И повернувшись к Генке, спросил: «А как сестренку звать будем? Ты вещун, тебе и имя давать!»  «Катя, как ту, что коня казаку подковала!» - незамедлительно откликнулся Генка. «Екатерина, Катька, Катюшка!!» - на все лады повторяли имя мужчины. Даже мать, не удержавшись, вставила: «Катенька», и счастливо засмеялась. Потом, как будто чего - то испугавшись, перекрестилась: и уже серьезно сказала: «Ладно, даст Бог, рожу вам ляльку». «Ураааа!» - мальчишки, прыгая вокруг матери, заорали так, что кот-лежебока, распушив и без того лохматый хвост, стремглав перемахнул через высокий порог и, выскочив из дома, скрылся в полыни.

Катя появилась на свет новогодним подарком, аккурат через час после боя курантов. Утром мать первый раз приложила дочку к груди. Глядя на ее маленькую головку со светлыми волосиками и  красноватым личиком, младшие Железняковы разочарованно вопрошали: «Мам,  а че она така малюсенька? Как мы с ней в войнушку-то  играть будем?»  В ответ осунувшаяся лицом мать, рассмеялась и переложила Катю ко второй  груди. Из первой на подоткнутую пеленку быстрыми каплями полилось переполнявшее грудь молоко.  «Вот бы Генке в свое время столько харча…» - с легкой грустью протянул отец, поглаживая свисающую зрелой грушей титьку.  Потом  повернулся к сыновьям, стоящим полукругом у кровати, сграбастал нетерпеливых вояк, прижал к себе и, смеясь от души, успокоил: «Вы же тоже не великанами родились. Всему свое время! Года через три-четыре она с вами и в разведку пойдет и в соседский огород залезет».

Шло время, Катя в окружении братьев росла таким же сорванцом, как и они. Она даже одевалась в недоношенные старшими братьями одежки. Мать никак не могла заставить   надеть девчоночьи наряды. Катя, отказываясь от них, всегда ссылалась на бабушку, говорившую, что мать в детстве носила только штаны и рубашки, донашивая  за старшим братом. Вопрошая, упрямая девчонка заявляла: «Ты, когда была маленькой, платья не носила? Не носила! Вот и я не буду!» Генка, во всем опекавший сестренку, в споре вставал на ее сторону, убеждая мать: «Мам, в штанах теплее. Катюшка без них простыть может. Да и колени у нее целее будут. А то давеча ты за чужим котом, что цыпленка придушил, погналась, упала. Теперь ходишь вот ошкрябанная!» Как всегда, точку в затянувшихся спорах поставил отец, приведя матери понятный ей аргумент: «Ну, ты подумай сама, как Катюшка в платье впереди мальчишек на забор полезет. А ведь лазит! А ежели подолом  зацепится? Повиснет! Беда, да и только!»  И мать сдалась: «Да будет вам, пусть носит, что хочет!»

Забавно, но до того, как Катя пошла в первый класс, многие на селе считали, что у Железняковых четверо пацанят. Отмечая, что четвертый «архаровец» ну уж очень хорош собой, прямо как девочка….  Да,  действительно, в окружении смуглых братьев  Катя выделялась кудрявой светло русой головкой, большими синими глазами и кошачьей пластичностью в движениях, обещая в будущем превратиться в пленительную женщину. А пока железняковская  братва заставляла судачить сарафанное радио о своих проделках. То они на рога козла-бродяги насадят армейскую фуражку, и по белой шерсти боков намалюют красной краской большими буквами слово «Патруль». И будет этот козел трясти бородой у солдатской столовой, выпрашивая подачку. То целлулоидного пупса набьют песком и начнут сбрасывать с водокачки на парашюте от осветительной мины. А когда тот зацепится за провода, станут расстреливать его из рогаток и разобьют стекла в окне школы. Неугомонные шкоды, они такими подвигами  «радовали» родителей каждую неделю.   «И в кого вы только уродились!» - каждый раз причитала мать, демонстративно перебирая прутья лозняка. «Казаки они. Нашей крови» - заступался за ожидавших «березовой каши» сыновей отец.  «А она? Тоже казак?» - горячилась мать, тыча пальцем в сторону Катьки.  «Она сестра казаков, казачка!  И, по-другому поступить не могла!» - убежденно заявлял отец и всегда добавлял: «Дай-ка, мать, сюда прутья то, я из них хорошую метлу свяжу – сыновьям двор мести».   На том разбор очередной проделки обычно и заканчивался.

Хотя, справедливости ради, надо сказать, если ЧП происходило, когда отец крутил баранку в рейсе за «три девять земель», то «казакам» все-таки перепадало от матери. «Казачку» родительница не трогала, но шуметь  - шумела, адресуя свой гнев не столько ей,  сколько к сыновьям: «Шайка-лейка»! Вам хоть кол на голове чеши! Когда вы уйметесь?!»   Генка в этом случае обхватывал мать за плечи и, копируя интонации отцовского голоса, отвечал: «Мать, вот вырастем, разлетимся из гнезда, тогда тебе с отцом будет что вспомнить!»   Младшие, плотно обступив  их, гладили натруженные руки матери и, лукаво заглядывая в глаза, просили: «Мамка, напеки шанюшек. Катька что-то плохо  растет, никак догнать нас не может».   Так за чаем с пышными шаньками  Железняковы прощали друг другу все обиды и прегрешения, как бы  часто они не повторялись.

                Глава IV


Единственное, что в семье никогда не нарушалось, так это наказ бабушки, ушедшей в мир иной: « Не носите чужие обноски. В них не ваша судьба рядилась. Не ваши беды и радости остались в них».  Дело в том, что каждую осень где-то в октябре в гарнизон пригоняли несколько партий новобранцев. От железнодорожной станции они шли пешими колоннами. В солдатской бане их мыли, стригли наголо и переодевали в форму. А все снятое тряпье свозили в больших «матросовках» на вещевой склад, занимавший главный дукан в бывшем буддийском монастыре (дацане).  Внутрь тюки не убирали, оставляя лежать большой кучей между колоннами у входа в храм. После дезинфекционной обработки тряпки шли на обтирку, а обувь - в топку  котельной. Завскладом, конечно, рылся в этом барахле, выбирая целое и годное к носке.    Гражданское население при гарнизоне жило небогато, особенно многодетные, поэтому охотно меняли дурницу-брагу  или  редкие в засушливом Забайкалье  овощи на поношенные вещи.

В основном же барахольным промыслом занимались мальчишки всех возрастов, от малышни до юнцов. Еще на подступах к селу, галдящих в пьяном кураже новобранцев встречала  узелками с солеными огурчиками и помидорчиками,  связками головок чеснока и лука полураздетая  сельская шпана. В эту пору обычно подмораживало. Снега еще не выпадало, но грязь на дороге уже каменела от первых зазимков. Изрядно продрогнув на студеном хиусе мальчишки, размахивая немудреной огородниной, начинали пронзительно кричать: «Солдатики, меняю харч на мануфактуру! Кому огурцы, а мне – рубаху! Чеснок, чеснок – от всех болезней помог! Даешь бушлат за чеснок!»… - Из колонн, несмотря на грозные окрики сопровождающих, летело озябшей нищете рванье, немногим лучше, чем у менял  (призываемые в армию в те времена одевались во что похуже). Вслед за брошенным, выскакивал кто-нибудь из расхристанных парней и под одобрительную нецензурщину остальных бегал, собирая в охапку первостепенную закусь, которая тут же шла в дело – «товарищи призывники» допивали на ходу оставшуюся водку.   

А в это время за обочиной то тут, то там вспыхивали скоротечные драки между претендентами на обноски. Братья Железняковы не клянчили и в потасовках не участвовали.  Плотной кучкой, молча, стояли поодаль, выставив маленькую Катюшку перед собой. Ее головка с кудряшками цвета спелой ржи, одуванчиком торчала из ворота просторной тужурки, а широко раскрытые синие глаза не по-детски с серьезным любопытством взирали на происходящее.  В руках она держала авоську с почти таким же набором овощей, как и у других. Дополнением были желтовато-серые клубни сваренного в «мундире» картофеля. Среди новобранцев обязательно находился такой, кто при виде ее бросал к детским ножкам еще добротную  «москвичку» (полупальто) или шик всех фраеров – хромовые сапоги с голенищами в гармошку. За такие шмотки, достанься они старшине, ведро бы браги ему дали, а старший брат Генка выменивал их на чудо - голубей.  Ни у кого более в Цуголе не было вертячих турманов и широкохвостых брянских.  Сизарей - простяков Генка не держал. И если дорогих голубей осаживали или крали, забираясь по ночам в голубятни, то ему - даже «пискунов», случайно прибившихся к чужой стае, возвращали. Считали за благо не связываться  с крутой на расправу троицей. 

Голубятня, надстроенная на крыше стайки, являлась его логовом. С весны, как только теплело, и до глубокой осени он ночевал в ней. Засыпая  на вечерней зорьке вместе с  голубями, Генка с первыми лучами солнца вставал и поднимал на крыло свою стаю. Черно-плечие брянские, набрав кругами высоту до еле различимых точек, парили, выжидая, когда
пестрые турманы вволю накувыркаются и не рассядутся на коньке крыши. Тогда они складывали крылья и с пугающим свистом воздуха в оперении, падали вниз. Над самой голубятней птицы распахивались, оседая на широкие хвосты  и переворачиваясь через головы, садились Генке на широко расставленные в стороны руки. За этот миг бьющих в лицо и уши тугих струй заядлый голубятник готов был жизнь отдать!

                Глава V

Но не только страстью к голубям маялся Генка. Ружейная охота все настойчивее будила в нем древний инстинкт добытчика.  А началось это с того, что однажды по осени  он помог одноногому Михеичу на утиной охоте. Тот, устроившись в небольшой копне посреди заливного луга, выбивал из налетающих стаек клохты одну утку за другой.  А Генка, как легавая помощница, бегом собирал сбитых птиц, догонял подранков и, бросив под копну трофеи, с замиранием следил за приближающейся очередной стаей. В ту осень Михеич сполна отвел душу.  Стрелком старый фронтовик был отменным, а при таком помощнике ни одна утка не затерялась. В конце сезона старик неожиданно отдал Генке свою двустволку: «Держи, паря! Ружьецо отменное. По наследству мне досталось. Да вот передать дальше некому. Одни девки вышли из-под меня. А в твоих руках оно еще не один год послужит. Да и обо мне напомнит».   

Передавая охотничью оснастку, старик строго наказывал: «Ты, паря, по весне то не промышляй! Не бей зверя и птицу. У них в это время любовь из всех дырок свищет. Им размножаться да потомство выкармливать надо, а ты, едрен корень, бац из своего дробовика и  выводок задарма переведешь!»   «Да я в сопки не пойду, по старицам и зеркам селезней бить буду», - поглаживая вытертые до белизны стволы дробовика, Генка старался говорить солидно, со знанием дела.  «Ага, будешь ты, едрена вошь, разбираться, кто перед тобой взлетел, когда сам от счастья вот-вот струхнешь в штаны!»  И уже провожая за порог, Михеич придержал Генку за плечо, говоря напоследок: «Вот осенью, паря, бей тех, кто под выстрел угодит. От них и потомство такое же раззявое.  Но по любому, Генка, не пали почем зря. Оставляй, не одним днем живи!»

То был последний с ним разговор, вскоре старика не стало, а Генка, как наставлял Михеич, так и делал. Да и когда было весной то охотиться!?  Он в это время только за ум брался – учиться начинал по-настоящему, исправлять двойки. Времени от учебы и работы по дому оставалось, разве что на сон.

В конце мая заросли поймы Онона накрывала бело-розовая кипень цветущих кустарников – наступало время рыбацкой лихорадки. В темных водах стариц и проток караси и сазаны, возбуждаясь инстинктом нереста, поднимались из илистых зимовальных ям и, проголодавшись за зиму, клевали, чуть ли не на голые крючки. Начиналась такая рыбалка, от
которой горели пятки, чесались руки, и пела душа. Хорошо, что к этому времени школьный звонок, сделанный Михеевичем из латунного колпачка взрывателя зенитного снаряда, успокаивался до следующего учебного года на полке в кабинете у завуча.   

Все лето  железняковская братва днями пропадала на реке, а по вечерам «мужики» возили на самокате в трехсотлитровой бочке воду для полива огорода и домашних нужд. Грядки, пропеченные за день солнцем, впитывали влагу, как губки. Казалось, можно лить на них воду до бесконечности. Ну, а у корыта для водопоя дворовой живности сразу поднималась толчея и гвалт, как только в него наливалась вода. Всякая тварь теснилась в стремлении залезть с ногами в корыто и принять освежающую ванну. В итоге  посудина кренилась, содержимое  расплескивалось на землю и все начинали  месить копытами и лапами грязь, прорываясь к остаткам  воды.

В то время, когда мальчишки  гремели колесами самоката по затвердевшему суглинку улицы, курсируя от дома до водокачки и обратно,  мать поливала огород, доила козу Маньку и кормила остальную живность, а Катя готовила ужин. Обычно это была жареная картошка с простоквашей. Если же Генка утром приносил рыбу, то она, предварительно выварив сомов, готовила из крупных сазанов и карасей уху, а мелкую рыбешку жарила, заливая яйцами.  Успев проголодаться за день (летом в жару обычно не обедали), все за столом работали ложками без лишних разговоров.   После сытного ужина, выходили посидеть на крыльцо,  провожая вместе с солнышком и хлопотный день. Отец, если он не задерживался до этого на работе, не спеша дымил самосадом, пуская горький дым через обвислые усы. Мать присаживалась рядом с ним и, прижав к себе Катю, заводила неторопливый разговор:  о растущих ценах на продукты;  о том, что надо бы справить к школе детям обновки; о нонешней жаре, от которой огурцы мельчают и горчат. И еще о многом, о чем говорилось в эти вечера на крыльце.   Братья, как ласточки на проводе, заняв в ряд нижнюю ступень, с интересом прислушивались к негромким голосам родителей.  Это было единственное время, когда они не  шалили.

Солнце тем временем все глубже и глубже погружалось за сопки. И скоро вечерняя заря окрашивала в малиново-красные  цвета  половину небосвода и в соломенно-желтые тона его закрайку, что пролегала неширокой полосой над ломаной линией горизонта.  Отец, послюнявив пальцы, гасил самокрутку и, высыпая не сгоревшую махорку в кисет, приговаривал: «Хорош тютюн, колюч, как еж! До самой селезенки продирает» - и заходился в хриплом кашле.  Отдышавшись, говорил: «Ну что повечеряли, хлопцы? Давай,  на  боковую. Стели, мать,  и нам постель».  И, тяжело опираясь на колени, вставал. За ним поднимались  остальные.  Расходились не сразу, погуторив еще немного о делах на завтра, все отправлялись на ночлег. Отец с матерью шли в дом. Генка, а часто и вся ватага, лезли в голубятню. Там на матрасовках, наполненных полынью, младшие Железняковы укладывались цыганским  табором. Голуби, побеспокоенные появлением людей, на короткое время устраивали в своем отделении - иерархические разборки – кому на каком шестке сидеть. Но услышав хозяйский голос: «Спать пора! Спать пора!», - успокаивались до восхода солнца.

                Глава VI

В середине июля ветра приносили тихоокеанский перенасыщенный влагой воздух. Гремели раскаты грома  и на пересушенную землю стеной обрушивались дожди, от которых даже маленькие речушки разливались полноводными речками, подтапливая низины. Стремительный Онон, вбирая в себя их мутные воды, разливался на всю ширину  долины и,  крутя пенистые водовороты,  катился дальше к Шилке бурным валом.  Грозы недолго жгли ослепительными молниями лобастые сопки, зато половодье держалось почти две недели. На залитых лугах взрослые мужики и парни, кто ночью с острогой и «козой» на носу плоскодонки, кто днем с ружьем вброд начинали охотиться на сазанов и сомов такой величины, что не иначе, как поросятами их не называли.  Паводок заканчивался и Онон, как привереда, перестелив свое русло – ложе, входил в обновленные берега, оставив в речной долине небольшие пересыхающие озерки. Рыбы в них задерживалось немного, но для мальчишек, ловивших во взбаламученной воде майками или трусами, такая рыбалка была желанным развлечением. Иногда на их долю выпадал особый фарт – в ямине оставался, привлеченный утонувшими сусликами, солидный сом. Тут уж азарт поймать его загонял в мелкое  озерко всех от мала до  велика.   Начиналась  шумная  битва  с  речным исполином,   в  конце которой  ошалевший от пинков и ударов палками сом  всплывал под радостные вопли рыбаков вверх светлым брюхом.

Вторая половина августа, как всегда благодатная, завершала неспокойное лето. Погожие теплые дни сменялись сухими звездными ночами с полночным треском цикад и  бесшумным мельканием летучих мышей. Пойма Онона наполнялась кочующими утиными стаями, а в окрестных сопках тарбаганы и суслики на последней, робкой зелени нагуливали жирок перед долгой зимней спячкой. И люди в селе тоже  спешили до осеннего ненастья убрать с огородов в подполье долгожданный урожай.  В воздухе плавал сизоватый дымок  от сгоревшей картофельной ботвы, забивая своим насыщенным ароматом все другие запахи человеческого жилья.  Голоса перекрикивающихся баб звенели радостью: «Тоська! Однако, нонче я с картошкой!»  «И у меня, Шурка, паря девка, все  загородки уже забиты! В чулан пока сыплю». С другого края неслось: «Ирка, неси еще мешки! Ссыпать некуда!»  Мужики же, сдержанно хваля урожай, кто на закорках, кто по-молодецки на одном плече, таскали с полей в закрома полновесные мешки. А в небе над всем этим копошащимся миром темными точками плавно кружили степные орлы.
 
Сентябрь начинался непогодой. Обычно дней десять морочачило, сек мелкий дождичек, и от пронизывающего холодного ветра стыла в жилах кровь. Казалось, вот-вот и нудная морось сменится ледяной крупой, но тучи уползали за горизонт, и осень разливалась золотом по сопкам, вздыбленным в хрустально чистую синеву небес.  Вот в такую пору Генка в сопровождении братьев и сестры шел на охоту к Семеновской сопке – самой высокой из окружающих ее вершин.  Шумной ватагой, развернувшись в цепь, они прочесывали склоны и подушки, поднимая под выстрел серых  куропаток и рябеньких перепелок. Редкие березовые колки брали в полукольцо, выгоняя зайцев. Изредка вместе с ушканами зигзагами выскакивала косуля. Первое время Генка, не успев поменять дробовые патроны на картечь,  стрелял по чем зря по скачущему влево - вправо «зеркалу» зада косули. Но вскоре, натренировав пальцы в перезарядке, он все-таки добыл заветный трофей. То - то было визгу сестры и криков радости братьев! Домой возвращались специально через весь Цугол, демонстративно неся на жердине связанную по ногам тушу косули.


                Глава VII

Так и жил Генка, не зная, всей правды  о родном Цуголе, история которого начиналась с  монастыря.  В начале тридцатых годов Советы расправились с буддийскими монахами, дацан закрыли, а на его территории и окрест разместили воинские части. Гарнизонное начальство особо не церемонилось с монастырскими постройками, приспосабливая их для нужд расквартированных здесь полков. В главном трехэтажном дукане (храме) с латунными головами драконов на концах изогнутой крыши и таким же золотистым шпилем по центру конька крыши, одно время располагалась казарма, потом штаб, а уж когда Генка начал ходить пешком под стол – вещевой склад. За глухим забором, огораживающим дукан, в маленькой постройке, похожей на китайскую фанзу, постоянно жил хранитель дукана – лама. Все звали его Даржапкой. Взрослые часто пугали им своих непослушных чад: «Вот будешь проказничать – отдам Даржапке!», - или: «Смотри, будешь шляться дотемна – схватит Даржапка!»  Малышня, конечно, боялась, но повзрослев и отведав при очередной вылазке к  вещевому складу его посоха, знали, что дальше глинобитного забора этот наголо обритый бурят, одетый  в длиннополую черную дели им не страшен. А уж во дворе – не попадайся ему! Он, как цхун (хранитель дома) немилосердно драл их тощие ляжки и костистые спины своим батогом.  Часовой, что охранял склад, обычно возлежал с карабином на тюках с тряпьем новобранцев и только зычно орал: «Стой! Стрелять буду!»  Сам же лениво смотрел, как кто-нибудь из пацанов под шумок потрошит крайний тюк. Редко, особо наглеющих барахольщиков, подбирающихся слишком близко, угощал увесистым пинком. Ламе же, разумеется, до сохранности старья не было никакого дела. Он охранял священное место от святотатства. И если шпану, готовую залезть во все щели,  отгонял палкой, то с караульными не  мог  ничего  поделать.    А те,  стараясь   непременно   оставить   свой  след    пребывания в историческом месте, выцарапывали штыками на стенах и колоннах дукана  каракули: «Дембель….»,  - или что-нибудь матерное.

В середине шестидесятых годов, казалось бы, неизменное, бытие села опять же волею далеких правителей начало стремительно меняться.  Военные, оставляя после себя разруху казарменных городков, двинулись ближе к китайской границе.               

Цугол, как неизлечимо больной, из процветающего веселого здоровяка за несколько месяцев превратился в немощного беззубого старца, одетого в лохмотья. Многочисленные пустыри в рядах домов, хлам и мусор на обезлюдевших улицах, заунывный свист ветра в еще не снятых проводах придавали селу удручающий вид. К тому же, закрылись военторговские магазины и столовая, детский сад и ясли. Школа из десятилетки  сжалась до четырех классов. А вместо санчасти с основными специалистами и приличной аптекой, сельсовет смог лишь организовать фельдшерский пункт. Гражданские, лишенные элементарных благ и работы при гарнизоне, стали поспешно разъезжаться кто куда. Засобирались и Железняковы. А у соседей Михайловых, кроме самой хозяйки да старшей дочери с дитем, все уже покинули родной дом. Незадолго до того, как закрутилась суматоха с переселением, средняя дочь, выйдя замуж за молодого лейтенанта, уехала с ним к месту новой службы в Германии, а хозяин с единственным сыном - утонули, рыбача на разливах. Младшая, как и Генка, закончив восемь классов, улетела в Иркутск поступать  в геологоразведочный техникум. Ну а старшая дочь, взбудоражив до этого весь Цугол своей яркой, как весенний пал, красотой, принесла в подоле  от уехавшего к себе на родину  демобилизованного солдата. И теперь, живя под одной крышей  с матерью, собачилась с ней по любому поводу.  Уезжать из  села они обе не собирались: хозяйка не хотела покидать родные могилы, а старшая дочь с грудным младенцем никому, кроме матери,  была не нужна.

Семью Железняковых ветер перемен занес в далекую Якутию. На новом месте Генка, окончив курсы водителей от военкомата, пошел работать. Вначале автослесарем, а за полгода до призыва в армию механик подвел его к  ряду полуразобранных машин у забора и предложил: «Если хочешь крутить баранку, выбирай любую колымагу. Восстанавливай и шофери». За два месяца без выходных Генка сделал капремонт сто тридцатому ЗИЛу и до самого призыва взахлеб крутил баранку, мотаясь  по приискам.

В назначенный срок в команде стриженных наголо новобранцев он прилетел из Якутии в Читу, а еще через два дня надел серую солдатскую шинель в солончаковой Даурии. Волей судьбы суждено было служить  ему недалеко от родного села и даже несколько раз побывать в нем.

               
                Глава VIII

Даурия, как и Цугол, имела свою достопримечательность – двухэтажные казармы с толстыми стенами из обожженного кирпича. Их архитектурный стиль был таким же, как у всех «красных казарм» царской России. В этих приметных постройках с девятьсот пятого года и до октября семнадцатого, располагались линейные кавалерийские части Забайкальского казачества, охранявшие границу с Китаем и Монголией. В советское время казаков сменила кубанская кавдивизия, принявшая участие в конце двадцатых годов в событиях на КВЖД. Братские могилы погибших кавалеристов до сих пор возвышаются обелисками напротив линии казарм.

Генка,    после месячного карантина и принятия присяги,  с первого дня, как его направили в противотанковый взвод, начал крутить баранку тягача, таская на буксире длинноствольную пушку.  Дни, недели, месяцы его солдатской жизни, похожие друг на друга, как марширующий в серых  шинелях солдатский строй, то летели птицами, когда полк поднимали по тревоге, то ползли черепашьим шагом в нудных нарядах.  На первых порах ему нравилось все: форма за ее  цвет выгорающей под солнцем травы; командиры с их лаконичными приказами; казарма, полная, казалось бы, одинаковых, но на самом деле таких разных парней.  На втором году позолота новизны заметно обтерлась. Теперь для него вся служба сосредоточилась на тягаче. Он правдами и неправдами под разными предлогами уходил из казармы в парк. Часами регулировал, смазывал и обтирал своего железного друга и тот никогда не подводил, ни в трескучие морозы, ни в иссушающую жару. Взводный, отдавая Генке должное, относился  к  нему  без  обычной уставной муштры  и  не  донимал  нарядами.  А тот, заматерев на третьем году службы, уже как механик помогал двум другим водителям своего взвода, находя в этом истинное удовлетворение. Но самыми желанными для него быливыезды в лагеря на летние и зимние стрельбы. Артиллерия  дивизии два раза в год эшелонами или своим ходом, в маршевых колоннах, перебрасывалась в некогда четвертый городок бывшего Цугольского гарнизона. Из строений здесь сохранились два двухэтажных брусовых  ДОСа. Но стараниями неизвестных расхитителей в них уже не было окон, дверей и полов.  Сторонясь развалюх, артиллеристы натягивали на каркасы свои палатки и в два ряда вдоль белых известкованных канавок, ставили  боевую технику.

По необъяснимым законам в каждый выезд происходили какие-нибудь события, веселившие потом в пересказах солдатскую братию. Генке особенно запомнилось одно, участником которого ему «повезло» быть.   В тот раз он только что сменил сто пятьдесят седьмой ЗИЛ  на  многоколесный  «бэтээр».   Еще не  изведав всю мощь этой «сороконожки» Генка, наслаждаясь плавностью хода, рулил по неровностям дороги, не сбавляя скорости. Для девятитонной же машины легковесная противотанковая пушка на прицепе была детским флажком в руках детины. ЧП произошло глубокой ночью на необорудованном переезде через тупиковую железнодорожную ветку к Цуголу.  Его пушка, следуя за тягачом через горб насыпи, с ходу уперлась сошниками в первый рельс и, резко ударив серьгой в губу фаркопа, отцепилась.   Генкин тягач замыкал колонну. Командир расчета, торчавший всю дорогу в люке, проморгал этот момент, смежив веки от густой пыли.  Ну а Генка что-то вроде  бы почувствовал, но уж коль смотрящий не  ткнул его сапогом в плечо, продолжал давить на газ, тараща глаза на красный фонарь идущего впереди на подфарниках (светомаскировка) бронетранспортера.  Дальше события развивались какое-то время без Генкиного участия. Пушка, вытянув горизонтально длинный ствол и сливаясь пыльным лафетом с дорогой, осталась в ночной темени подкарауливать случайного водителя-зеваку. Им оказался первогодок на УАЗике начальника дивизионной артиллерии. Удар и ствол через переднее и заднее стекла насадил вездеход, как муху на иголку, счастливо пройдя между солдатиком и офицером. Тот в это время дремал, откинувшись на бок. Не осознавая еще случившегося, водитель машинально отжал сцепление и включил нейтралку. УАЗ по инерции уткнулся капотом в накатник пушки и, вздрагивая кузовом, забубнил глушителем на холостых оборотах двигателя. Иногда к его бурчанию добавлялся хрустальный перезвон осыпающихся стекляшек.  Похолодевший салага сидел, не шевелясь, и косил глазом на невесть откуда взявшуюся зеленую трубу. Из ступора  вывел спокойный голос командира: «Ну что стоишь? Давай сползай с этой хреновины! Разворачивайся,  вези меня к штабному кунгу.  Потом поедешь в ПАРМ вставлять стекла». Грузный подполковник, хрустя битым стеклом, вывалил свое тело из кабины в ночную степь. Отойдя в сторону от сдающей задним ходом автомашины,  расставил  ноги и стал справлять малую нужду, зевая, и передергивая плечами. Пыль от прошедшей техники улеглась мягкой накидкой на переезд и пушку, практически скрыв ее  в ночи на фоне высокой насыпи. Лишь рубчатая резина колес проявлялась темным рисунком в неярком свете фар УАЗика, прикрытых шторками светомаскировки. Офицер дернулся в последний раз и, застегивая штаны, полез в кабину со словами: «Давай, гони!», - спеша как можно быстрее оказаться в тепле штабной будки.   А  в это время Генка, подергав сержанта за голенище сапога, крикнул: «Эй, командир! Глянь-ка в зад. Че-то перестало громыхать!», - и тут же получил ощутимый толчок в плечо.   «Стой (мат – перемат)! Разворачивайся! Пу-пу-пушку потеряли!» - заикаясь от волнения, сержант готов был соскочить с брони и бежать назад….  К переезду, с пушкой на дороге, они подъехали вскоре после того, как оттуда уехал начартдива и, быстро подцепив строптивое орудие, благополучно догнали свою колонну.

Наутро подполковник учинил общее построение, придирчиво осматривая стволы  пушек, особенно тех, что проследовали в маршевой колонне через злополучный переезд. Повреждений и даже царапин он не нашел  (хвала военпрому за краску). Озадаченный подполковник (ну не привиделось же ему) громыхал перед строем не выспавшихся солдат, грозя отдать под суд….  А кого…? Кроме себя самого за то, что  не сообразил смахнуть пыль
со щита орудия и  посмотреть для верности на цифровой код подразделения.  «На стволе должны остаться царапины!» - упорствовал он, стараясь затушевать перед остальными офицерами свою оплошность. Назревал конфуз, но тут  «вечный капитан» Щиенко, не   моргнув глазом, сочинил небылицу: «Товарищ подполковник! То был лесовоз. Мы его за три километра до переезда обогнали. Он шел порожняком с роспуском на седле. Вот на его трубу
вы и наткнулись!» - «Черт возьми! Этих гражданских!» - только и пробурчал начартдив, довольный   находчивостью своего заместителя.

      
                Глава  IХ

Генка, вспоминая  последние месяцы службы, со смехом рассказывал про этого, переведенного в Забайкалье перед выходом на пенсию, служаку. Те летние сборы под его командованием  повеселили всех. Начал новый начальник артиллерии  с того, что приказал выше палаточного городка вырыть котлован под гауптвахту. Яму трехметровой глубины и в сечении три на три метра затянули поверху (чтоб свободы не видели) плащпалатками. Постоялец в ней появился в первый же день – первогодок, не успевший взять под козырек при встрече с грозным блюстителем устава. А жара стояла за тридцать пять в тени. И в то время  как все, обливаясь потом, перекатывали по сопкам вручную орудия с одной огневой на другую, тот салага возлежал на шинели в прохладе котлована. Неудивительно, что в последующие дни «уставнику» стали попадаться на глаза в неряшливом виде «деды». Скоро гауптвахта оказалась переполненной. А если еще учесть, что повара, расположенного рядом котлопункта, нет-нет, да и опускали  «старикам» бачок  с компотом  или  с сахарными косточками – то вместо сурового ада получился из «губы» рай. Через неделю всех из «эдема» выгнали, а в котлован уложили ящики с консервами,  мешки с крупой и прочий харч, что портило солнышко и грызли мыши.

На этом ретивый служака не успокоился. Кроме ежедневной утренней зарядки, коей при прошлом начальнике никто себя не утруждал, теперь каждую субботу личный состав минометных батарей и противотанковых взводов бегал с полной выкладкой кросс.  Причем бойцы, занявшие первые три места, поощрялись увольнительными на воскресенье.  Каждый из них по своему усмотрению мог этот день валяться на койке, или загорать на одной из обдуваемых ветром окрестных вершин. А мог своим ходом туда и обратно сгонять за пять километров на юго-восток, где в знойном мареве блестела латунными пилонами изогнутая крыша дукана, а за ней, как мираж, зеленела пойма Онона.  Неожиданная возможность на несколько часов оказаться в другом мире  многих заставила по- настоящему выложиться  в первом марш-броске. Борьба разгорелась нешуточная. Но когда  вернулись, разочарованные захиревшим Цуголом, первые счастливчики,  накал соперничества  заметно ослаб, и  у Генки появилась возможность неоднократно попадать в тройку призеров. Получив увольнение он, как в детстве, целый день пропадал на реке – купался, лазил по кустам черемухи, собирая крупную ароматную ягоду. Редких оставшихся в селе знакомых обошел в первом же увольнении и больше  к ним не ходил. Гнетущее впечатление произвели спивающиеся земляки.

Тем временем в лагере армейскую жизнь  новый начальник артиллерии продолжал приводить  в строгое соответствие с требованиями  устава. Особенно не давал покоя караулу. Как-то раз, обходя с начкаром ночью посты в парке боевой техники, он наткнулся на покачивающийся санитарный УАЗик.  Тут же  поднял в «ружье» караул и приказал окружить фургон. Каково же было его изумление, когда в проеме открытых задних дверей он увидел две пары ног. Причем нижняя пара была босая и не очень чистая, а верхняя поблескивала подковками яловых сапог. Утром на разводе личный состав, выстроенный в каре, с интересом слушал диалог подполковника с капитаном Щиенко. А перед строем стоял, понурив голову, батальонный фельдшер.  «Товарищ капитан! Вы установили личность особы с грязными ногами?»  «Так точно! Товарищ подполковник!» «И кто же это?!»  «Б….!  Товарищ подполковник!»   Служака, развернувшись к фельдшеру, торжествующе воскликнул: «А что я говорил! Вражеский агент заражал медсанчасть ……!» И уже осуждающе добавил: «Как же это так! Медик и б…  с грязными ногами…»  Помолчал, сурово насупившись, потом  поднес руку к козырьку фуражки и грозно объявил: «Трое суток гауптвахты, товарищ старший сержант. Отсидите по возвращению в часть. Стать в строй!»

Генка, стоящий в задней шеренге, не удержался и громко захохотал. Он знал этого «агента» (как и многие другие) – в двух километрах от лагеря стояла кошара, в ней сезонные   рабочие стригли овец и «агент» кашеварила у них. Заразительный хохот подхватили, и скоро весь строй ржал жеребячьим табуном. Подполковник  было заулыбался сам, но потом,   напустив строгий вид, махнул капитану: «Командуй на занятия!» И чтобы тактику наступления в противогазах отрабатывали! А то,  ишь,  весело им!»

А им, двадцатилетним парням, действительно было весело.  Несмотря на то, что несколько месяцев назад они могли остаться «вечно молодыми», став на пути хунвейбинов Мао, пообещавшего пить чай в Чите на пятидесятилетний юбилей Октября. Личный состав   первого эшелона прикрытия границы тогда всю зиму находился в готовности номер один. А неделю до праздника и неделю после вообще не снимал шинели и бушлаты даже на ночь. Ружкомнаты в казармах стояли с открытыми пирамидами, а в парке, у загруженной боеприпасами боевой техники каждый час прогревали моторы. На ежедневных занятиях политруки батальонов говорили: «У противника девятикратное преимущество в живой силе, но он уступает нам в вооружении. Наша задача – задержать его на два часа….  Не бросайтесь в рукопашную, не жалейте патронов, бейте в упор. Кто уцелеет…»

Слава Богу! Мао передумал в тот раз праздновать большевитский переворот. Позднее в другом месте длинной Советско – Китайской границы «ружье, висевшее на стене», все-таки выстрелило (на Даманском). Но Генка в тот год уже крутил баранку в одной из геологических партий на юго-востоке Забайкалья. После демобилизации он не вернулся к родителям в Якутию. Старики только вздохнули: «Что уж тут поделаешь! Пришло время выбирать детям свою дорогу…»  - Братья-двойняшки учились во Владивостоке в мореходке, а дочка, красавица Катя упорхнула в Ленинград (С.Петербург), выйдя замуж за преподавателя  из горного института. Генка тоже собирался обзавестись семьей, безрассудно влюбившись по фотографии. Правда, для этого требовался сущий пустяк – услышать ответ избранницы. На последнем месяце службы он, как в детстве рисуя в воображении счастливые картинки встречи, уверовал, что она ответит: «Да!»    Пребывая в эйфории от открывшегося за воротами КПП полка светлого будущего, Генка «при полном параде» – в мундире и значках солдатской доблести на попутных перекладных приехал в Мотогор – базовый поселок геологической партии.


                Глава Х

Сюда он ехал не случайно,  а по вызову отдела кадров - работать  водителем,  но главное, в соседнем селе жила сестра армейского друга Сереги. С ней (Таней) Генка переписывался все время, пока служил. Это в нее он влюбился  по фотографиям и  нежным письмам до того, что в конце службы стал мечтать о женитьбе.  Хотя по началу они писали друг другу ничего не значащие письма: о погоде, природе и друзьях–подругах, да обменивались  удачными фотками.  Лишь к концу второго года в длинных сочинениях  появились первые чувственные нотки.   Дальше – больше, письма стали переполняться личными переживаниями и откровениями, постепенно превращаясь в любовные послания. И если от Генки они приходили к ней пачками (почта в бездорожную глушь доставлялась только раз в месяц), то Таня всегда отвечала одним, полным охов и  ахов письмом. Распаленный долгим ожиданием и волнующей в ее ответах недосказанностью, он опять строчил письмо за письмом.  И чем ближе подходила служба к концу, тем более страстными  становились в них строчки.  Выплескиваясь из души влюбленного романтика, они рекой лились на бумагу в ночной тиши ленкомнаты. Теперь вот предстояло их повторить, глядя в глаза живой девчонке.

Генка, внешне спокойный, оформляясь в отделе кадров на работу  и заселяясь в рабочее общежитие,  внутри весь трепетал.    В  ожидании первой в жизни встречи с Таней, он в  сотый раз представлял, как возьмет ее за руку и скажет главное,  зачем сюда приехал…. Поглощенный своими переживаниями, парень  не задумывался,  что для начала надо найти друга,  работающего  уже месяц в этой партии.

Серега нашелся сам.  Генка встретил его в первом же рейсе на одну из буровых. Тот подошел в замасленном комбинезоне, будто и не менял свою самоходку на буровой станок,  когда Генка открывал сливной кран. Улыбаясь на все тридцать два, Серега тиснул протянутую руку и, не отпуская ее, зачастил забайкальской скороговоркой:  Здорово,  паря! Ну, наконец-то, объявился, а то сеструха мне все уши прожужжала – когда, когда твой  однополчанин приедет. Ждет она тебя, паря, как будто в армию провожала!»   От слов друга Генку  бросило в жар, густой румянец разлился по щекам, а на верхней губе даже высыпали бисеринки. На что Серега,  глянув  изучающе, похлопал Генку по плечу и рассудительно охолонил: – «Но, но паря! Не кипятись! Сеструха у меня хоть и смазлива, но с характером кобылка. Пообщаетесь месяц – другой, там и поймешь, серьезный чаек у вас заваривается, али   нет». – Присев на корточки, Серега обмакнул пальцы в заполнявший зумпф раствор, потер  друг о друга, проверяя качество и,  заканчивая разговор, предложил: «Через день у меня длинный выходной. Подъезжай вечерком, Танька как раз из Газимура вернется. Поговорите…,  а то все письма, да письма».

Но так случилось, что больше друзья в этой жизни не встретились. В ту смену диспетчер перенаправил Генку возить воду на другую буровую, бурившую с полным поглощением промывочной жидкости. Воды требовалось много и молодой водитель, недавний солдат, подчиняясь слову «Надо!», гонял тяжелый сто пятьдесят седьмой, как экспресс. Временная дорога, пробитая серпантином по крутым таежным склонам, того и гляди, могла скинуть водовозку в глубокий распадок на вековые лесины и камни. Постоянно рисковавшего Генку беда в тот раз обошла стороной. А вот Серега, отправившийся в тайгу за свежаниной  к   встрече с другом, нарвался на самострел, установленный на звериной тропе.

Жакан из старенькой одностволки проделал в его теле страшный путь от поясницы до ключицы. Шедший с ним шестнадцатилетний племянник попробовал вынести раненого на себе, но не смог. Малейшее движение причиняло несчастному адскую боль, от которой он, не в силах ее терпеть, заходился в душераздирающих стонах  и терял сознание. Придя в себя после очередной попытки двигаться, Серега понял, напарник зря теряет время.  Оно уходило вместе с кровью, сгустками выталкиваемой  из раны. Осознавая близость смерти, он позвал парня, мастерившего волокушу: «Племяш, поцелуй меня и беги за подмогой.  Часа через два я начну стрелять, чтоб вам по темноте было легче меня найти….  Прощай, коль не даст Бог свидеться…»

Серега лежал, распластав простреленное тело на узкой прогалине, покрытой ковром  мха. Дышал, чуть-чуть вздымая грудь. Воздуха не хватало, но когда он делал глубокий вздох, волна невыносимой боли вырубала сознание. В себя он приходил все медленней и медленней,                нехотя возвращаясь из небытия в мир, полный боли. И каждый раз, теряя ощущение еще одной части тела, знал – скоро он весь останется  там….    А солнце тем временем завершало свой дневной путь. И когда его красно-оранжевый диск коснулся таежной гряды, лицо Сереги, обращенное к светилу, стало стремительно бледнеть. Открытые глаза потускнели и темнота, сгущаясь, заполонила сознание….

Серега умер до того, как племянник добежал до села. Искали его с факелами всю ночь, блуждая по звериным тропам распадков, похожих в темноте друг на друга, как две капли воды. Нашли с восходом солнца…

Первая встреча Генки с Таней произошла на похоронах Сереги. Безучастно глянув на него, как будто перед ней стоял неодушевленный предмет, она прошла мимо. Как сильно не горевал Генка по потере друга, неожиданное поведение сотворенной в мечтах суженой больно резануло  и без того растревоженное сердце. Улучив момент, он взял ее за руку, готовясь сказать, кем был для него Серега, но та резко вырвала ее и, содрогаясь в рыданиях, убежала. На все его попытки заговорить с ней еще раз девчонка, закрывая лицо вздрагивающими ладошками, молчала. И только на девятидневных поминках Таня, подойдя к курившему со всеми на крыльце  Железнякову, сказала: «Гена, тебе незачем сюда больше приходить» - и, не добавив ничего более, отошла к подругам. От ее слов парень беспомощно закрутил головой, как бы  спрашивая: «Почему?» - у окружавших их людей. Но вокруг сочилось слезами горе, и никто не  увидел его отчаянного взгляда.

Обида испепеляющим шквалом верхового пожара полыхнула в Генкиной груди, охватила сердце огненными струями. И он, не проронив ни слова, спустился с крыльца. Как дошел от села до общежития не помнил, а в комнате сразу упал на кровать. Лежал, зарывшись головой в подушку до самого утра. В глазах и воспаленной памяти стояло лицо Тани, и звучали ее слова. На следующий день на работу не вышел  -  от свалившихся  в одночасье на его голову бед  запил по-черному. Пьянствовал до тех пор, пока в одно утро не ощутил пустоту внутри  и безразличие к жизни.  Не бритый, со всклокоченной гривой отросших после армии волос, внутренне сотрясаемый похмельной дрожью, он  направился к конторе. Готовый   ко всему, обреченно переступил порог отдела кадров. В нос пахнуло смесью духов, потных тел и лежалой бумаги. – «Вот он, красавец! Хорош! Думали, человека на работу пригласили, а он пьяницей оказался», - грудастая тетка в цветном платье и с размалеванным лицом бесцеремонно оглядывала потупившегося парня. Вторая, с гладко причесанными  в узел    волосами и в каком-то сером невыразительном костюме, глянула в его сторону и сухо сказала: «Увольнять будем по статье.  Пиши, Леопольдовна, проект приказа».  Услышав «приговор», Генка облизал рот, сохнущий  от выпитого накануне спирта и, развернувшись по-военному «кругом», вышел из душного кабинета в коридор.   Очень  хотелось, как можно быстрее, оказаться на свежем воздухе. На крыльце его встретили тихим шелестом листьев березы,  подернутые желтой краской ранней осени и синее, синее небо. Лавка, не обсохшая в тени от утренней росы, холодным компрессом приложилась к заду, и сразу стало легче голове, трещавшей от недельного запоя. Захотелось есть.  Машинально обшарив карманы, Генка кроме смятого рубля ничего больше не нашел.   «Да, не густо. И занять не у кого, ни друзей, ни врагов…», - от невеселой мысли  с пронзительной ясностью вспомнились лица Сереги и Татьяны. Сжигавший его последнюю неделю огонь, полыхнув в груди,  тут же угас,  гореть было нечему…

А Татьяна  всю эту неделю белугой ревела в подушку. На полу у кровати белел ворох смятых писем, и глянцем поблескивали мелкие кусочки Генкиных фотографий.  Время – лучший лекарь,  оно поможет ей, а сейчас  раненое смертью брата сердце не хотело радоваться и любить…


                Глава ХI

Сидя на лавке, Генка машинально разглаживал помятый карбованец. Из задумчивости его вывел голос начальника партии.  Тот, приближаясь по коридору к выходу, на ходу громко обсуждал с кем-то понятные только ему и собеседнику проблемы. Выйдя на крыльцо, седовласый татарин остановился.   Увидев Генку, обернулся к подошедшему техруку, спросил: «Федор, тебе нужен этот молокосос на производстве?» - и, с легкой брезгливостью на губах, кивнул на сидевшего, будто взъерошенный воробей в луже, выпивоху.   «Да, Сагитт Валихметович, начал работать то он неплохо….  Я его на месяц к Гордеевичу в слесаря определю. Продолжит пить – уволим по тридцать третьей». – И обращаясь уже к Генке, техрук властно скомандовал: «Вставай, Железняков и - к завгару. Исправишься – вернем на водовозку, нет – уволим к чертовой матери! Понял?!»  Генка вскочил и неожиданно для себя радостно выпалил: «Так точно!»  Но его уже никто  не слушал; начальство, переговариваясь, спускалось по ступенькам к подъехавшему вездеходу. Хлопнули дверцы и автомобиль, выбросив сизоватое облачко, отъехал от конторы. И тут на открытой березовой аллее Генка увидел ЕЕ….   До боли знакомые глаза и совершенно незнакомая короткая стрижка, и точеная фигурка. А голос, как из далекого прошлого. – «Здравствуй, Гена! Слышала, девчонки в камералке судачили о парне, что из армии пришел. Говорили, синеглазый, статный и форму еще не снял. Я, почему то сразу почувствовала, что это ты. Сколько лет мы не виделись? Много! Но я тебя узнала! А ты меня?»  Ошеломленный Генка с удивлением рассматривал стоящую перед ним девушку. Его взгляд метался с лица на грудь, бедра, ноги и обратно на лицо: «Красивая, даже очень…. Знает меня….»  Память лихорадочно листала страницы  прожитого, освобождая голову от хмельного угара. И в какой-то миг озарила вспышкой детство – Цугол, соседский двор и  три сестренки, бегущие голышом от бани к дому. Точно! Младшая из сестер - Ленка, та, что на геолога учиться уехала. – «Лена, неужели это ты! Такая….» - Не найдя слов выразить восхищение, Генка, вскинув руки, нарисовал в воздухе прозрачную нимфу. – «Какая… ?!» - глаза геологини волнующе заискрились, порождая ответное волнение у Генки. Пустота в душе стала стремительно заполняться желанием жить.   И он, не сдерживая охватившего его ликования, сделал несколько стремительных шагов, подхватил  одноклассницу на руки и восторженно закружился с ней…

В первое мгновение от крепких рук и невесомости полета у  Лены захватило дыхание и она, боясь, как маленький ребенок, прижалась к нему. Ее горячее дыхание обжигало и пьянило Генку, отчего он еще сильнее сжимал  напряженное тело девушки. И она, испытывая не изведанное  доселе чувство, непроизвольно теснее обхватывала его за шею. На какой-то миг время для обоих остановилось. На землю их вернул насмешливый голос завгара: «Я его   жду, а он, паря, девку на руках крутит. Давай, ставь ее на ноги и шагай в гараж. А я сейчас подойду и мы с тобой пакалякаем».   И  уже обращаясь к Лене,  Гордеевич, лукаво прищуривая глаза, спросил: «Дочка, тебя не обидели? Голова то не кружится?»  «Что Вы, Гордеевич! Гена мой одноклассник. Мы с ним из одного села», -  непонятно отчего, заливаясь румянцем Лена,  тем не менее, не отодвинулась от парня, а наоборот прижалась плечом к его груди. «Однако, паря девка, если бы я всех землячек при встрече на руках тетешил, здоровья не хватило б! Тут без стакана чаю не разобраться, с чего это он тебя так подхватил» - осклабился прокуренными зубами  старый насмешник.   «Да будет Вам, Степан Гордеевич! Мы с Леной с малолетства в соседях жили.  Давно не виделись, встрече обрадовались. А Вы смеетесь!» - с легкой обидой, но твердо вступил в разговор Генка.   «Ладно, без обид!» - примирительно протянул завгар, поглаживая свою лысину,  и неожиданно на полном серьезе выдал: «Я вот тут на вас  сейчас смотрю – красивая вы пара! Надумаете жениться – берите меня в свидетели. Я заговор знаю на крепкую семью. До самой старости в любви жить будете!»  Степан Гордеевич, как старая  сваха, казалось, источал из каждой морщинки в уголках карих глаз безмерную доброту и уверенность  в  светлом будущем. От его откровения молодые сконфузились и даже  слегка отодвинулись один от другого. Но завгар, вдруг сменив личину свахи на строгое лицо начальника, озабоченно произнес: «Однако заболтался я с вами. Все, Генка, кончай любовь крутить в рабочее время. Топай в диспетчерскую и жди меня там». С этими словами Гордеевич решительно повернулся и, не оглядываясь, заспешил к крыльцу конторы, оставив Генку  и Лену взволнованно глядеть друг другу в глаза.

В жизни иногда заурядное событие становится отправной точкой в будущее. Вот и эта встреча могла бы просто порадовать их, не проходи в это время мимо не равнодушный человек, а может,  это вовсе было не случайно? А все тоже Провидение, спасшее Генку в младенчестве, помогло ему встретить настоящую, а не надуманную любовь. Так или иначе, но то естественное желание близости, возникшее у них, когда он держал ее на руках, благодаря именно вмешательству Гордеевича, переросло в неодолимое притяжение. Проводя рабочий день в нетерпеливом ожидании, они встречались поздним вечером настолько вымотанные разлукой, что, не выпуская друг друга из объятий, не говорили ни слова, а только бесконечно целовались.  Особенно ненасытно вел себя Генка. Лена, задыхаясь, с замиранием сердца ждала, когда он начнет ее раздевать. Она очень боялась и хотела этого, ощущая его напряженное состояние. А Генка, еле сдерживая бунт тела, упивался любовью, воплощенной в телесный, реальный образ той, за которой он когда-то подсматривал в детстве.  И Лена чувствовала, как бывший голубятник и сорви - голова все сильнее захватывает власть над ее будущим.  Но она все еще не решалась дать согласие на его предложение стать его женой. Генка же, сдерживая страстное желание овладеть ею, твердо для себя решил не трогать Лену до ее ответа.

В таком угаре прошла неделя, другая. Влюбленные, поглощенные счастьем, равнодушно встретили первый снег и  слякоть, что он после себя оставил, хотя обоим приходилось месить дорожную грязь каждый день. Лена ходила за пять таежных верст к горнякам документировать быстро заплывающие расчистки. А Генка посменно колесил от  глинцеха до ненасытных буровых. Его, благодаря заступничеству завгара, досрочно вернули на водовозку. Тем более что год близился к концу и простои буровых из-за нехватки на водовозках водителей начальству были ни к чему. С переходом Генки на посменную работу они с Леной стали видеться не каждый день. Первое время терпели вынужденные разлуки, наверстывая при встречах в безудержных порывах пропущенные ласки. С каждым разом при этом все ближе и ближе приближаясь к грани, за которой их ждало будущее, неизбежное, как их неожиданная встреча. В конце третьей неделя Лена, не выдержав накала Генкиной страсти, не отпустила его от себя…. А на завтра, в последний рабочий день перед длинными выходными с обоими произошли события, чуть не стоившие им жизней.



                Глава ХII

Все началось с того, что диспетчер направил Генку возить глинраствор на буровую, которую только что перетащили на противоположный склон гряды, утыканной полуразрушенными останцами. Подняться к буровой через распадок по дороге, взрытой   гусеницами тракторов и санным основанием вышки груженый «колун» (ЗИЛ-157) не смог. Пришлось гонять водовозку по большому кругу через соседнее село по затяжному подъему и цепочке седловин до новой скважины на склоне двухглавой сопки.  Спускался Генка порожняком по злополучному распадку, чтобы прикатать полотно дороги. На третьем круге,   проезжая село, он заскочил в местный магазин за свежей буханкой ароматного пшеничного хлеба. В столовой на базе его частенько не доставалось припозднившимся  холостякам.  Отходя от прилавка, Генка лицом к лицу столкнулся с Таней. В первый момент, не признав ее, посторонился. Сильно похудевшая, с бездонными глазами, в повязанной как-то очень по-деревенски пуховой шали, Таня совсем не походила на ту улыбчивую девчонку, какую он знал по фотографиям. А она, скользнув по его лицу спокойным взглядом, прошла мимо и, поздоровавшись с продавщицей, занялась покупками. Генка на какой-то миг задержался, но только на миг.  Неведомая сила вытолкнула его за двери на крыльцо магазина. Радостное состояние души, владевшее им с самого утра, слегка омрачила эта немая сцена. Спускаясь  по   широким, набухшим осенней сыростью, ступеням, он думал: «Однако я ничего не сделал такого, чтобы меня так игнорировать. Все-таки больше двух лет переписывались….  Прав был Серега – Танька еще та кобылка….  Да ладно, бог с ней….   Разные мы…..  У нее своя жизнь, а у меня моя Лена!»  С этим утверждающим восприятием  окружающей действительности, он энергично захлопнул  дверцу кабины и повернул ключ зажигания.

А в это время его Лена держала двумя руками тяжелый ТТ, целясь в волчицу.  Отдача выстрела ударила в плечи и высоко подкинула пистолет. Лена промазала и это ее спасло. Пуля ударила в лужу рядом с лапами серой атаманши, подняв большой пузырь с фонтанчиками жидкой грязи. Волчица, до этого медленно приближающаяся по целику между колеей, заполненной студеной жижей,  высоко подпрыгнула и боком шарахнулась в березовый чащобник. Тут же бесшумными тенями исчезли крадущиеся следом за ней три молодых волка. Лена, не опуская оружия, развернулась кругом. Поперек дороги в трех десятках метров стоял темно-серый, почти черный большой волк.  Облизав губы и прищурив левый глаз, она медленно подвела мушку в прорезь прицела. Палец, наливаясь силой, сдвинул спусковой крючок. И в это время за спиной раздался  протяжный вой. Его тут же подхватили короткими завываниями переярки. Лена, не услышав выстрела, сильнее сжала палец, но спуск легко провалился до упора. Осечка! Передергивая рамку затвора, она не смотрела на дорогу, боялась увидеть оскаленную пасть прыгающего хищника. И только когда пистолет был готов к выстрелу, подняла глаза.  Пусто!  Волк ушел на зов предводительницы стаи. Щелкнув предохранителем, Лена сунула старый ТТ в кобуру и, проскальзывая  на оттаявшей за день грязи,  заторопилась к выходу проселка из окружающего мелколесья  на залитую золотом осени травянистую долину Мотогора. Не остывшая еще от маленького сражения,  она возбужденно размышляла:  «Здорово! Чуть не попала…. Как смешно волк подпрыгнул, прямо, как кошка…. Интересно, а что - осенью они тоже могут нападать на человека?»   Пустынная дорога, петляющая  по заросшему хмызом борту ручья,  стала казаться  в лучах закатного солнца безучастной, молчаливой спутницей.  Кураж победы прошел,  и она начинала потихонечку  трусить.

Удар каменной глыбы пришелся в борт водовозки, односкатный ЗИЛ занесло задом на кромку вреза дороги и, как глазом моргнуть, крутануло вверх тормашками. Кувыркаться дальше по крутому склону не дал машине торчащий ниже второй останец. Грохот обвала и лязг смятого металла услышали на буровой, где только что сливал раствор из цистерны Генка. Старший мастер, а за ним и рабочие наперегонки кинулись к останцу, возвышающемуся сторожевой башней у спуска в распадок. Дорога, пробитая накануне взрывчаткой, огибала каменную громаду у самого основания. Забежав за скальный выход, мужики ахнули, водовозка, беспомощно задрав  колеса, как поверженная собака лапы, лежала под откосом, упершись смятой емкостью в каменный зуб.  Водителя рядом с ней не было, зато вокруг валялись большие и малые куски, отколовшиеся от останца. Не задерживаясь, буровики запрыгали с камня на камень вниз к водовозке.

А Генка, придя в себя от неожиданного переворота, пытался освободить свое тело, зажатое  в разных местах.  Распухший язык и кровоточащая внутрь щека мешали дышать. Сплевывать  наполняющую рот кровь в тесном пространстве было некуда, приходилось глотать солоноватую жидкость.  Кое-как распутав ноги, застрявшие в педалях, он стал потихонечку выталкивать из-под себя подушку сидения, давящую  железным каркасом под   ребра. Но убрать ее до конца  мешало сорванное с места и поставленное на ребро большое пассажирское сиденье, прижатое смятой до самого капота крышей кабины. Захлебываясь, он все-таки смог развернуться вниз лицом и выпрямить ноги, которые неожиданно оказались    снаружи. Извиваясь ужом, помогая коленями и царапая оголенный живот, он вывалился из покореженной кабины на руки подоспевшим буровикам. Обычно скупые на проявление чувств, мужики вынесли Генку на руках к дороге и только тут уступили его попыткам встать на ноги.  Ощупывая и тормоша его, они ободряюще восклицали: «Ну, ты, паря, в рубашке родился! Смотри, сколько каменюг навалило! На твоем «колуне» живого места нет, а у тебя фингал под глазом, да губы как у сохатого!»  Искренне радуясь его везению, работяги  на буровой  первым делом принялись поить Генку чаем, а мастер включил рацию. Что уж там ему говорил диспетчер в ответ на сообщение о ЧП, никто не  слышал, но после радиосвязи он засопел носом и вышел из палатки. Вернулся минут через десять и прямо с порога скомандовал: «Мужики, кончай курить! За работу!  Рабочая смена к станку, а подменка к распадку – загородите козлами дорогу вниз. Под останец не лазайте.  Его завтра горняки будут осматривать. А ты, Железняков, раздевайся до трусов. Смотреть буду, что и где побито у тебя.  Зеленкой и йодом лечить. Пока вахтовка придет, я тебя как папуаса размалюю».


                Глава ХIII

На базу партии Генка приехал поздно, но прежде, чем идти домой, зашел на свет в окне каморки завгара. Тот швыркал с большого блюдца горячий чай, сдвинув запотевшие очки на лоб. На краю стола лежала большая стопка отработанных водителями путевок. Отставив блюдце, Гордеевич, внимательно разглядывая лицо парня, озабоченно протянул: «Ну  как ты, паря, с такой физией завтра регистрироваться поедешь. Я в сельсовете уже договорился. Заявление задним числом примут….  Че, не мог проскочить?»  «Не успел, Степан Гордеевич!  Дорога там – не разгонишься, яма на яме. Как засек, что каменюга катится, даванул на газ… Еле кабиной из-под удара увернулся» - начал оправдываться Генка.  Но завгар, не слушая его, встал и, подойдя вплотную, обхватил за плечи: «С днем рождения тебя, однако, паря! Видно богом ты меченный! Уцелеть при такой аварии не каждому дано. Давай, беги домой, а завтра к десяти будьте с Ленкой готовы. Лично повезу вас в сельсовет. Татарин  свой вездеход по такому случаю дал».

Лена встретила Генку с таким выражением глаз,  что он в смущении прикрылся  измазанными зеленкой руками, отчего тревога в ее глазах заметалась еще сильнее. Опережая вопросы жены, он непринужденным тоном соврал: «Ничего страшного, это я неудачно спрыгнул с водовозки, когда проверял горловину цистерны». И обнимая Лену, уткнулся головой в ее плечо, прячась от пытливого взора.  Та, прижимаясь к нему, обхватила ладонями склоненную голову, чмокнула в ухо и с легкой иронией зашептала: « Фантазер мой, не надо  ля – ля. Давай, я полью тебе на руки, умоешься, сядем кушать, и ты мне все расскажешь». Говоря с ним, как с маленьким лгунишкой, сама же она решила пока не рассказывать о своей встрече с волчьей стаей. Посчитала, что ему будет вредно волноваться. Ее пальцы столько раз блуждавшие по затылку сразу наткнулись на большую шишку, а прижимающееся  тело ощутило, как он вздрогнул от болезненного прикосновения.

Уминая любимую жареную картошку, Генка без утайки рассказал о неожиданном обвале, накрывшем его машину, и только вскользь  обрисовал, что от нее осталось. Лена, замирая сердцем, слушала, не перебивая, стараясь постичь, как ей казалось, загадочный смысл происшедшего с ними.  В том, что это не простое совпадение, она теперь уже не сомневалась. Поведение волков еще тогда показалось ей необычным. В такую пору года у серых хищников нет проблем с пропитанием, чтобы отчаяться напасть на человека.  Да  и появилась стая как то внезапно, будто из-под земли….   Тишина, ни малейшего ветерка, солнце холодные лучи стелет,  и вдруг -  по пустой доселе дороге серая образина с желтыми глазами крадется, а за ней еще….    Прогнав тревожащее видение, она задумалась над случаем с Геной,  находя странность и в обрушении останца. Ведь рухнуть он мог раньше, когда тащили мимо буровую, тогда земля там вся тряслась, а он как будто выцеливал легковесную водовозку….  Из задумчивости ее вывела тишина. Генка, отложив ложку, откровенно любовался ею, замирая в трепетном ожидании предстоящей ночи.

«Послушай!» -  обращаясь к мужу, она взяла его за руку.  «Чует мое сердце, неспроста базальтовый останец, стоящий тысячелетия, обвалил свою вершину, когда именно ты проезжал.  Кто-то не хочет, чтобы ты здесь жил. Может, это та девушка из соседнего села, с которой ты переписывался, пока служил в армии?».  Озадаченный ее опасениями Генка, тем
не менее, чуть было не проговорился, что встречал Таню сегодня в магазине.  Но быстро сообразив, не стал  «подливать масла в огонь»,  а чуть помедлив, ответил: «Не думаю.  На похоронах Сереги она категорически отказалась встречаться. Ясно дав понять – у забавы с перепиской продолжения не будет.  Ну а камень просто случайно попал по водовозке. Не мог мой  «колун» его растрясти, такую махину. Задержись я с выездом из гаража или наоборот, грохнулся бы он мимо, ему ведь все равно суждено было падать».  Поцеловав ей руку, он  потерся щекой о раскрытую ладошку и, неохотно возвращаясь к прошлому, продолжил: «Милая! Мы с Серегой читали друг у друга письма. Так вот он говорил, что его сестра ответы пишет, похоже, не одна, а с подругами сочиняет. Не в ее характере, считал он, были некоторые откровения. А по настоящему, мол, она ответит только, когда в натуре узнает меня….  Вот она на поминках и ответила….»  Мрачнея, Генка вспомнил, как Таня, отрешенно глядя мимо, тогда на крыльце отказалась от того, о чем писала в своих письмах.  Вздохнув, он с чувством вины за воспоминания о другой, прижался к теплым шершавым ладоням жены и замер.  Лена, переполняясь одновременно и жалостью и радостью, склонилась над ним и, зарывшись лицом в его волосы, тоже замерла.
               
  В захватывающем чувстве единения они провели бессонную  ночь и только перед восходом солнца, как им показалось, на миг закрыли глаза. Разбудил их громкий стук в дверь.  Генка спросонья, заспав реальность, кинулся одеваться как по тревоге, но,  не найдя  «хэбэшку»  и сапог, окончательно открыл глаза.  Обнаженная Лена, чуть прикрытая простыней, сладко потягивалась рядом, а за дверями шумел Гордеевич: «Подъем, молодожены! Собирайтесь, через полчаса заеду». Затем хлопнула дверца и, коротко просигналив, отъехала машина.


                Глава   ХIV

Регистрация прошла буднично и своей формальностью не оставила б в памяти следа, если бы не два события, предшествующие ей.  Первое случилось на дороге, не доезжая сельсовета.  Как все улицы небольших забайкальских сел и эта была широкой  и вся изрезанной следами колес и тракторных гусениц. Лишь проезжая часть шла прикатанной колеей вдоль  редкой цепочки домов рядом с выбеленным солнцем плетнем.  Гордеевич, гнавший шестьдесят девятый от самой базы, ехал по ней не спеша, торжественно и плавно, как вдруг из открытых ворот наперерез вездеходу выбежала старуха  с пустыми ведрами. Водитель тут же развернул кепку козырьком назад и заложил крутой поворот, стараясь объехать каргу на скорости. Но та курицей-самоубийцей, растопырив в сторону руки с ведрами, кинулась бежать еще быстрее.   «Врешь, старая ведьма, не быть по-твоему!» - торжествуя,  Гордеевич  все-таки  успел обогнать ее, обдав из-под колес студеной грязью. Генка со своей стороны видел – большой ошметок холодной вонючей жижи угодил прямо под надвинутый на лоб черный платок.   Старуха в сердцах бросила о землю пустую тару. Завгару победа  над «темной силой» подняла настроение, и он запел на удивление красивым голосом: «Ехал я из Берлина по дороге прямой, на попутных машинах ехал с фронта домой….»  Не допев куплета, обернулся на молодых: «Эту колдунью я давно знаю. Как свадьба едет, так всегда дорогу с порожняком норовит перебежать, если молодые ей до этого магарыч не поставили. Вот сегодня я ей хороший кукиш в харю плюхнул. Будет знать, когда старый водила свадьбу везет, сиди, не рыпайся.   Не погань людям жизнь!»  И, сигналя длинными гудками, лихо с разворотом остановил шестьдесят девятый  у крыльца сельсовета.

А внутри казенного дома всех ждал второй сюрприз. За столом на месте секретаря сидела Таня. Генка от неожиданности приостановился, едва переступив следом за Леной высокий порог. Гордеевич,  идущий за ним, толкнул в спину с прибауткой: «Не дрейфь, парень, в начале пути – сказка еще вся впереди!»  Таня, читавшая какой-то толстый циркуляр, подняла глаза и тоже удивленно уставилась на Генку.  Замешательство обоих длилось не дольше секунды, но Лена сразу его уловила и, демонстративно взяв мужа  под локоть, встала рядом  с  ним.  Гордеевич,  договаривавшийся   о  срочной   регистрации   еще  со   старой   секретаршей, увидев  Таню, удивился не меньше Генки.    «Дочка, а где  Мария Михайловна, приболела?» - участливо осведомился он.  Таня, окончательно овладев собой, встала из-за стола и, приветливо улыбаясь, ответила: «С сегодняшнего дня Михайловна на пенсии, а я, Татьяна,  исполняю  обязанности   секретаря  сельсовета.    Вы,  если не ошибаюсь…»  -  она   заглянула в оставленный для нее «поминальник» - «Приехали на регистрацию брака.  Пожалуйста, присаживайтесь и приготовьте ваши паспорта». 

Прошел месяц. И хоть на календаре оставались еще последние листки ноября, но зима уже вовсю хозяйничала морозами и укрывала снежной шубой таежный край. Дни стояли ясные солнечные и только под утро выпадали обильные пороши, скрывая  пушистой белизной  вчерашние следы.  Круговорот рабочих дней не давал молодым сполна насладиться первозданной чистотой ранней зимы и друг другом. Зато в те, редко совпадающие выходные, они затемно уходили в заснеженные сопки и встречали восход солнца у небольшого костерка. День, проведенный вместе наедине  с зимней тайгой и небом, дополняла ночь, полная безумной страсти. И если Генка после того как Таня, искренне поздравив, вручила им свидетельство о браке, чувствовал себя на «седьмом небе», то Лене быть до конца счастливой мешала навязчивая мысль, что старуха с пустыми ведрами, камнепад и волчья стая как-то связаны между собой. Даже тогда, когда Генка, узнав о волках и обеспокоенности Лены их странным поведением, объяснил причины, ссылаясь на воспоминания старого охотника Михеевича.  Ее суеверные страхи не убавились, а окрепли. Оказывается, волчица могла звериным чутьем почувствовать изменения в Лене после первой ночи.  Отчего ревность самки, а не голод, заставили ее приблизиться к человеку.

Понимание поведения волчицы заставили Лену прислушаться  к возникшим в ней самой необычным ощущениям. Не уверенная в догадках, она не решалась поделиться ими с мужем.  Пока в камералке опытные подруги, с интересом наблюдавшие за ней, не объяснили причину приступов тошноты на примере своих беременностей. Лена с душевным трепетом слушала подробные женские советы, радуясь своему положению будущей мамы. Мужу она открылась спонтанно - от нахлынувшего волной, желания раствориться в нем. Генка в это время собирался на предстоящую встречу восхода солнца. Лена, помогая ему укладывать рюкзак, как будто между прочим, заметила, что теперь все надо брать на троих. До увлеченного сборами Генки смысл сказанного дошел, как до жирафа, с некоторой задержкой. Он даже переспросил: «Почему на троих? Ты кого-то пригласила?»  Лена, загадочно улыбаясь, поманила его пальцем и, когда он, отложив топорик, подошел, взяла его руку и положила ее себе на лоно. И только тут до Генки дошло. Радость, подобная той, что он испытал, предчувствуя рождение сестры Кати, затопила всю его душу: «Сын! У меня Сын!»


                Эпилог.

За неделю до нового года Генка и Лена, закинув рюкзаки в кузов УРАЛа, ехали по промороженному зимнику на грунтовый аэродром райцентра. Они улетали из Забайкалья в Якутию.  Решение не оставлять родителей одинокими стариками пришло после письма от матери Лены. Она уже полгода, как перебралась к своим бывшим соседям по Цуголу.  Железняков старший купил для нее одну из квартир   в доме на два хозяина,  и помог  деньгами на переезд.  В письме, полном восклицаний и благодарностей свату, между строк сквозила зеленая тоска старости и надежда увидеть и понянчить внука….

Через  несколько  лет в аэропорту Читы председатель сельсовета Татьяна Леонидовна (после гибели брата она так и не вышла замуж), ожидая свой рейс, случайно увидела в растянувшейся толпе пассажиров, идущих на посадку в лайнер, Генку. На руках у него сидела, как куколка, кудрявая светло-русая  девочка, а рядом шли пополневшая красавица Лена и смуглый мальчуган с синими глазами.