ПАМЯТИ ПРАДЕДА
...Дверь скрипнула, и руки зашуршали в поисках спичек. Вспыхнул огонь, зажглась лампа – керосинка, подвешенная к потолку. Ее свет закачался, цепляясь за стены и окна тристена.
Отсвет проник в горницу и скользнул по лицу Прокопа.
«Сын вернулся», - подумал он и зашевелился, чтобы встать. Заскрипел половицами, натягивая кирзовые сапоги.
- Ты куда? – встревоженно спросила разбуженная жена и легонька провела ладонью по спине мужа: мягкая и теплая рука звала обратно, в согретую постель...
Мария была второй женой. А познакомились они еще в юности, на вечеринках, и Прокоп провожал ее домой, в соседнюю деревню, где плескалось древнее озеро – глубокое, как чаша кратера, и холодное. Только на мелком плёсе, у самой кромки, вода прогревалась и омывала высокий берег, откуда круто "шагали" в гору сосны-долгожители.
Хата Марии стояла с краю деревни, и Прокоп, распрощавшись с девушкой, заворачивал к уснувшей водной глади, чтобы проверить расставленные сети. Он был рыбак и охотник: ночь, лес, природа стали частью его жизни, и парень чувствовал себя в той стихии уверенно и надежно.
Однажды летом, после танцев, когда умиротворенно стрекотали цикады, расставаться не хотелось, и молодые вместе вышли к озеру. Тишина, подлунная, связывала ткань желаний в единое целое и звала в неизвестность, словно глубина - безумную рыбу, и Прокоп прикоснулся к полным губам Марии, поцеловал девушку. Она не отстранилась, не оттолкнула его, а потянула к земле, будто прощаясь с жизнью. Прижавшись друг к другу, они неистово целовались. Земля, согретая за день, вплеталась в их объятия, молодые тела дрожали от нетерпения. Вдруг Мария резко отодвинулась и вскочила на ноги.
- Рано, Прокопчик, милый, рано... Пойдем домой! – решительно сказала Мария и отвела взгляд в сторону. В темноте лица не было видно, и Прокоп не мог определить, насколько девушка искренна в своем желании. Но подчинился разуму. Он - охотник, не привык следовать дикому звериному инстинкту.
А женился Прокоп на другой, на полячке. Ее звали Юля, и так распорядились родители. В то, еще не советское время, были сильны условные традиции, когда пары подбирались по признакам общности. Мужчина беспрекословно подчинился выбору родителей.
Охотники – люди долга, но то, что попало в прицел, - как пулевое ранение.
От Юльки пошли дети: гибкие, со своими признаками совместимости, послушные, но идущие к цели самостоятельно, со своим нравом. Юля подарила ему пять сыновей. А потом умерла: как богиня, выполнившая священный материнский долг.
Сыновья выросли при ней. Сашка - "Аляксандр", так звали его в Веребках – самый младший, был тоже от Юльки. Как и Прокоп в молодости, Сашка только присматривался к жизни, ему было шестнадцать лет. Но уже ходил самостоятельно с ружьем и часто приносил добычу в дом. Вот и сейчас он осторожно вытаскивал из полевого мешка что-то тяжелое и длинное.
«Лося завалил?» - мелькнуло в уме Прокопа. Его тень закрыла свет от лампы, и Сашка испуганно выронил мешок. Из горловины торчал ствол крупнокалиберного пулемета.
Во дворе неожиданно завыла собака, и Сашка торопливо натянул на оружейный ствол раструб мешковины, быстро зашнуровал мешок и оттащил за печь.
Собака брехнула и замолчала. Прокоп прищурился одним своим глазом – второй вышибли австрийцы на германском фронте – и поманил Сашку на свет лампы.
- Садись. Побеседуем.
Сашка уселся на голую канапку – широкую деревянную скамью, выточенную мастеровитым местным столяром, а Прокоп, прикрыв дверь в горницу, примостился рядом.
- Рассказывай, сын, - Прокоп сразу перешел к делу.
- А что рассказывать? – нехотя выразился Сашка, но в тоне прозвучала доверчивая нотка, ему давно хотелось объясниться с отцом:
– Ухожу я, батя.
Прокоп всё понял.
Начинался 1943-й год.
...Немцев в деревне не ждали. В тот день, когда гитлеровцы вторглись в страну, почти вся деревня собралась у Луки Шушкевича - на крестины: отмечали день рождения Леньки.
Весть принес колхозный бригадир Володька. Он зашел тихо в хату, где односельчане сидели дружно за столом и молча встал у порога. Шумевший радостно стол вдруг замолчал, и все повернули головы к бригадиру. Лука – хозяин дома – потянулся к бутылке: «Проходи, Володя! Что ты встал, как вкопанный?» И до краев наполнил шестигранный стакан, протянув бригадиру:
- Выпей за сына!
Все заметили некоторую растерянность на лице Володи: чего он побледнел?
Володя как-то странно, будто с недоверием – пить или не пить? – взял стакан и продержал его некоторое время, всматриваясь в дно. Потом одним махом опрокинул, вытер рукавом рот и громко произнес:
- Всё! Война!
Сначала ему не поверили: шутит, что ли? Но Володя снова властно повторил:
- Война, люди!
Запричитала бабка Марфа. Женщины повскакивали с мест и загомонили, обступив Володю. Мужики цыкнули на жён и остались сидеть за столом, допивая самогон, будто наслаждаясь последними мирными встречами. И быстро разошлись.
Уже на двенадцатый день со стороны моста на райцентр, с боку Лепеля, раздались первые выстрелы: пулеметная очередь и пистолетные хлопки – будто добивали скотину.
Прокоп, сняв ружье, кинулся к мосту. С высокого бугра над Эссой, куда вливался Березинский канал, хорошо просматривался район моста – он был расположен чуть выше течения Эссы, за голубой полоской искусственной водной системы.
Прокоп наблюдал странную картину. На дороге стояла русская танкетка, а на берегу мельтешили люди в красноармейской форме. Один из них старательно засыпал свежевырытую яму в подлеске, что редкой порослью подступал к речке. Набросав похоронный холмик, человек с лопатой резким движением поднял с земли винтовку и воткнул штыком в землю.
Прокоп остолбенело всматривался в происходящее и ничего не понимал. Уже снял с плеча двустволку, чтобы пальнуть для острастки, как по шоссе загрохотали машины с черными крестами на бортах. Прокоп перекрестился: «Подлые суки!»
Деревня была в стороне от дороги - за полуторакилометровой лесной чащей, и шум войсковых колонн доносился сквозь ветви деревьев, раскачиваемых порывами ветра.
В деревне расположился отряд фрицев. Они мало чем напоминали доблестных гитлеровских вояк, победоносно прошедших по Европе. Веребчане успокоились и повылезали из лесных нор – землянок, куда их загнала сталинская пропаганда в первые дни войны: немцы – звери, будут резать и убивать.
Отряд был на повозках, с лошадиной упряжью, и немцы пасли своих коней, ничем не отличаясь от деревенских пастухов. Только разговаривали по-своему и одеты были в серую форму мышиного цвета. Ничего плохого деревенцам не делали, даже угощали детей конфетами, но от них все равно "пахло чужеродностью" - как от полосатого хорька, давившего кур. Прокоп ставил капканы на зверей, но очень не хотел, чтобы туда попадал «шашок» - так называли хорька местные.
Оккупанты много ели и гоготали, как сытые гуси.
«Завоеватели», - глядя на них, думал Прокоп.
Власть поменялась. Володьку, бригадира, сместили, а назначили старосту. Он обязан был по малейшему указанию управы выгонять всех на работу, и каждому вменялось заботиться о процветании рейха. Было приказано: ни в чем победителям не отказывать.
Они забрали корову у Семенихи. Та заплакала, расставаясь с буренкой, и все шла следом за солдатами, которые уводили корову в расположение отряда. Семениха не понимала, куда ведут ее корову, и побежала к старому Ефрему: тот знал чужой язык, так как просидел в немецком плену много лет. Ефрем пошел к оккупантам, хотя догадывался, чем закончится история. Так и было. Буренка Семенихи лежала выпотрошенная на траве, и лужа крови растекалась вокруг туши.
- Эй, зачем Вы забрали животное у женщины? – спросил Ефрем немецкого лейтенанта, который, судя по званию, был старшим.
- Пусть возьмет себе две сталинских, - отрубил лейтенант и ушел по своим делам.
А колхозных коров угнал на восток перед приходом немцев Василь Шкирандо. Назад ни сам, ни стадо не вернулись.
В деревню возвращались призванные Сталиным резервисты. Они наблюдали за происходившим из родительских изб, кидая тайные взоры на лесные дебри, что подступали со стороны Березинской поймы. Шли слухи, что там скрываются остатки красноармейских частей и заброшенные из-за линии фронта диверсионные группы. А по шоссе гнали на запад колонны военнопленных. Некоторые пытались бежать, но попадали под пули конвоиров. Раненого русского солдата выхаживали деревенские бабы. Его нашли в леску, примыкавшем к шоссе, истекавшего кровью. Бабы носили ему пить и есть. А однажды он исчез – наверное, кто-то перетащил простреленного солдата в свой дом.
Новости распространялись одна другой сногсшибательней. Передавали из уст в уста, что евреям теперь житья не будет, и что скоро начнут набирать молодежь на работы в Германию - батраками к байерам. А из Логойска пришла весть, что идет набор белорусов в национальную пособническую армию.
Прокоп слышал разное и ловил себя на мысли, что оккупанты поступают как хозяева: точно так, как он в лесу, с ружьем, при отстреле зверей. Почуяв опасность, зверь уходит в глубь леса, и найти его в глухой чаще очень сложно.
- Ты уходишь, сын, в лес? – спросил Прокоп, глядя в глаза Сашки.
- Да, отец, я решил, - тихо промолвил Сашка, ожидая бурную реакцию.
Но наступила минута молчания. Каждый был при своих мыслях. А о чем говорить дальше?
Сашка уже давно вынашивал идею. Мир поделился. Той общности, что объединяла людей при колхозном строе, больше не было. От евреев и цыган избавлялись. Зачем? У Сашки не укладывалось в голове. Он знал только одного еврея - Гордона, который до войны разъезжал по деревням на лошади, и ему сдавали тряпье и вышедший из употребления хлам. Гордон никому ничего плохого не делал, прятал вещи у Мойсеевича, под навозом в хлеву. А когда лепельских евреев вывозили к Черноручью и расстреливали, Гордон на краю ямы подкладывал под их босые ноги деревянные доски - мостил последнюю опору для несчастных. Эсэсовцы ему сказали: «Ты свое дело сделал, иди восвояси». А он повернулся к ним: «Стреляйте и меня!»
«С человеческим лицом...», - говорили веребчане, и жалели Гордона. И прятали пятилетнюю еврейскую девочку – дочку врачей.
Новая власть раздала колхозное имущество по семьям, но землю не делили. Оккупанты заставляли, как и при советском строе, пахать и сеять, но урожай забирали для нужд армии. А тут и с другой стороны объявились рты. Диверсионные отряды московских комсомольцев сбрасывались с самолетов и засылались через линию фронта, с автоматами и взрывчаткой, и поджигали амбары с фуражом, вырезали старост, которые выслуживались перед фашистами, а за пропитанием тоже рыскали по деревням. У Зоси, жившей на другой стороне канала, сняли с плеч последний кожушок. Возвращались страшные смутные времена, когда доселе мирные люди с топорами кидались друг на друга: брат на брата, сын на отца. Снова, как и в гражданскую, делились по надуманным символам: один в партизанах - с красной лентой и звездочкой, второй в полиции - с белой повязкой и под свастикой.
"За что нам столько мучений?" - задавал вопрос Прокоп и невольно вспоминал церковку под липой. Её рушили в 30-х с неким остервенением, а потом с ужасом оглядывались на пустое место, когда "черный воронок" увозил из деревни в неизвестном направлении наиболее зажиточных крестьян.
Но сейчас вина лежала на фрицах. Они были чужаками, они напали на страну, они завоеватели, с их нашествием жизнь встала дыбом.
«Сильных у нас не любят», - словно продолжая разговор с отцом, подумал Сашка.
К оккупантам и их пособникам было молчаливое негативное отношение. Как к гитлеровцам, так и к их пособникам, которые жили при шоссе - на «площадке» - в двухэтажном кирпичном здании, обнесенном колючей проволокой, и отгородившись шлагбаумом.
Веребчане возили воду к их постам и выменивали соль, спички и сигареты на яйца. Там, «на площадке», в междуречье Эссы и Берещи, при строительстве шоссе на Минск, перед войной, жили камнетесы, а теперь расположились оккупанты - был оборудован лагерь охранного батальона. Пособники охраняли два шоссейных моста, ведущих в райцентр. И делали вылазки против партизан. Но никто долго не задерживался: убирались восвояси. Край был настолько пропитан лесной волей, что не подчинялся властному давлению. На смену латышскому легиону прибыл западноукраинский. Сначала украинцы вели себя вольготно: здоровенные бугаи не стеснялись деревенцев и разгуливали по улицам в одних трусах, из-под которых выглядывали залупленные дылды. По вечерам приходили на танцы, но местные девушки смущенно сторонились их. А у парней росла ненависть.
Первым предложил «мстить гадам» друг Сашки Якуш. Он был красноармейцем, но в первые же дни войны его часть разбили, командир приказал расходиться, и Якуш пришел домой – благо, от границы было недалеко. С ним возвратились Андрей и Женя.
Решили уходить вместе.
- Куда пойдете? – спросил Прокоп, когда Сашка выложил затею.
- Помнишь Пригожую веретею?
Прокоп знал всю округу. Пригожая была в Береще. Прокоп изучил Берещу, как свою двустволку, которую мог собрать с закрытыми глазами. Так же и по Береще мог провести любыми тропами, хотя болота тянулись до самой Березины – а это десятки километров.
- Там обосновался отряд Кирпича, из Москвы присланный, - откровенно выкладывал отцу Сашка всю подноготную.
Он понял, что отец перечить ему не будет. Наверное, он бы и сам пошел следом, да с одним глазом какой из него вояка?
Прокоп вздохнул. Он прекрасно понимал всю опасность затеи сына. Здесь уже был инцидент, чуть было не стоивший жизни всем веребчанам.
Из райцентра бургомистр послал в Веребки подводу за бульбой – кто-то донес в комендатуру, что ее прячут «на ямах» - в лесном бору, начинавшемся за скотным выгоном. Мужики и бабы, опасаясь реквизиций, прятали припасы в корнях деревьев, выкапывая глубокие ямы.
Подводу сопровождали немец и полицейский. Они уже заворачивали к тому месту, где была спрятана бульба, как из деревни раздались выстрелы. Немец соскочил с подводы и скрылся в лесу, а повозка с полицейским помчалась к речной переправе, и конь с ходу вынес ее на дамбу с противоположной стороны. Но она была пустой. Полицейский выпал на переправе.
Люди кинулись туда. Он лежал, свернувшись, в пойменной грязи, как большая хищная рыба, притворившись убитым, но был ранен. Испугался, что его добьют. Но его подняли и повели на «площадку». А немец приплелся сам.
Потом староста сказал, что деревенцы таким поведением спасли себе жизнь. Их бы сожгли, если б никто не вернулся живым.
Прокоп осознавал последствия действий сына. Но смиренно молчал.
Будто угадывая мысли отца, Сашка начал осторожно подходить к самому важному – судьбе родителей.
- Батя, вас не тронут. Мария – не родная моя мать. Да и самостоятельный я уже...
Прокоп усмехнулся. Сын плохо знал эту свору. Уже в первые дни нашествия полицаи нагрянули в деревню. Возглавляли команду Сорокин и Мирголовский. Оба были не местные, откуда-то издалека. О Мирголовском веребчане ранее не слышали, а Сорокин Павел Давыдович успел выслужиться при оккупантах - занимал должность помощника в районной полиции и даже, поговаривали, свояк кому-то из деревенских. Оба сразу пошли к дому, который выглядывал окнами на дамбу. Там жил Василь Шкирандо, а сейчас осталась жена Анна с малолетними детьми.
- Где твой муж? – рявкнул Сорокин. – Все к стене!
Они расхаживали вдоль строя домочадцев, выстроенных под стрехой дома. Дети испуганно жались к матери. Вдруг Сорокин бросился к мотоциклу и оттолкнул сидевшего там немца. Прильнул к пулемету и навел ствол на противоположный бок канала – где, спрятавшись за толстой березой, высовывалась кучерявая голова, а на уровне рук «голова» держала оружие и, направив его в сторону непрошеных гостей, громко орала: «та-та-та». Сорокин нажал на спусковой крючок, и пули вспороли бересту, разлетелись по дамбе мелким крошевом. Кучерявая голова спряталась за толстое дерево. А полицай бил из пулемета, пока Анна не закричала Мирголовскому:
- Скажи ему - там Витька Савишен! Подросток! Он «во!», - и закрутила пальцем у виска:
- У него с головой не того! А ружьё деревянное!
Мирголовский кинулся к сослуживцу и сжал тому плечо:
- Угомонись! Там пацан-дурачок!
Тот зло сплюнул на раскаленное дуло пулемета и набросился на Анну:
- Так, слушай, что скажу: если не приведешь Ваську в управу, тебе не жить!
И укатили в Лепель. Анна засобиралась в Новые Волосовичи, где, со слов полицаев, муж Василь возглавлял партизанский отряд. Никакого Василя она там не нашла. Так и сказала Сорокину.
- Ну, смотри, дура, если соврала, повешу!
В назидание во дворе Лепельской тюрьмы долгое время болталось тело женщины в петле.
...Прокоп за себя не боялся. Жену Марию они не должны были тронуть – действительно, она к его сыновьям никакого отношения не имела. А остальные сыновья были далеко.
- Батя, а может все-таки с нами? – Сашка вопросительно посмотрел на отца. – Братья Азаронки мать с собой взяли...
Прокоп тоже был Азаронком, но их корни давно разветвлились, и родственные связи стерлись. Братьям было проще – их отец сидел в Сибири, куда упек Сталин. Якуш до войны писал письма, чтоб освободили: «Прошу Вас как комсомолец – отец не виноват...» - и слал письма в Москву, но оттуда не было ни ответов, ни отца. Так и не поняв, за что осудили Миколу, братья, вернувшись с фронта, не спешили в гитлеровский набор – полицаями да националистами. Им тоже, как и Сашке, претило жестокое германское властвование. К тому же, старший брат Василий служил в Красной армии - где-то под Москвой, а оттуда приходили хорошие вести: врагу не удалось с ходу взять столицу, Москву удержали.
Прокоп ничего не слышал о победах Красной армии, но знал, что в лепельско-полоцких лесах много вооруженных групп партизан, и покоя захватчикам не будет - как при временном польском правлении в гражданскую. Были зоны, куда фашисты вообще боялись свой нос сунуть, обходили стороной. Тут уже давно люди жили отдельными общинами, особо не угождая любой власти. Даже Сталин не сломил лепельских староверов – во время «народных» выборов они демонстративно отказывались разговаривать с выборными комиссиями, а когда те наведывались в хаты, молчали, будто набрав в рот воды, либо так же демонстративно, без слов, укладывались на топчанах да лавках и закрывали глаза на происходящее.
- Иди, сын, я на твоей стороне. А я никуда не пойду. Хватит, находился. Да и Марию на кого я оставлю, - и, понизив голос, грустно спросил:
- Ты еще побудешь с нами?
Сашка встал и показал глазами на место за печью, где лежал пулемет:
- Его нельзя здесь держать. Пока не рассвело, уйду. Марию не буди, пусть спит. Ей сам всё объясни.
Отец с сыном обнялись. Сашка закурил самокрутку, фитиль в керосинке догорал, но огонек сигареты не прибавлял света. У Прокопа навернулись слезы – что-то безотрадное и беспросветное заполонило душу, но меркнущий свет лампы скрывал его состояние.
- Иди, сын, - снова повторил он, уже дрогнувшим голосом...
Утром деревню облетела весть – Азаронки ушли в партизаны. А Шура Шушкевич, деревенская красавица, вытирала платком слезы и растерянно вглядывалась в даль: то, что произошло, навсегда отпечаталось в душе. Ее любил Якуш, и звал с собой. Заскочив к ней, прощался:
- Шура, мне будет трудно без тебя. Пойдем со мной!
Шура не решилась. У Якуша настолько сдали нервы, что несдержанно двинул локтем по оконному стеклу, и то разлетелось на мелкие кусочки. Как зеркало. Больше они никогда не виделись. Якуш погиб при атаке немецкого гарнизона.
...Вскоре в деревню прибыли эсэсовцы. Пустую хату Миколы подожгли.
Прокоп не прятался. Он попросил Марию уйти к родственникам. Развевая седой бородой, он смело вышел навстречу карателям и заложил за спиной руки:
- Берите!
Его скрутили и бросили в холодный кузов. Офицер дал команду поджечь хату.
- Ефрем, - крикнул Прокоп другу, - скажи им, чтоб не жгли имущество. Скажи им, что разумней разобрать хату и вывезти бревна, они сгодятся им.
Прокоп уже не сожалел о доме – старинном гнезде своем, ему было страшно за соседей: огонь мог переметнуться на соседние дома.
Ефрем высказал на немецком языке последнюю просьбу Прокопа. Офицер задумался и что-то удовлетворенно ответил Ефрему.
- Он говорит, что согласен, - перевел Ефрем. – И приказал собрать рабочих.
Ефрем убежал созывать народ. А Прокоп лежал, скрученный, в машине и молил бога, чтобы Мария не вышла к нему. Краем одинокого глаза он видел встающую из утреннего тумана Берещу и думал о Сашке. Его лицо светилось умиротворением – Сашка поступил точно так, как поступил бы он сам в молодости.
Хату разобрали, чуть не пристукнув офицера упавшим бревном. Прокоп видел, как он ловко ускользнул из-под сброшенной колоды, но рабочих не тронул. Сел в кабину, вытирая проступивший от испуга пот на лбу, и приказал ехать в Лепель. За машиной долго бежал охотничий пес Прокопа.
Прокопа доставили в тюрьму. Несколько раз Мирголовский вызывал его на допросы: куда ушел Сашка? И предлагал оставить жизнь обоим, если Сашка выйдет из леса, а Прокоп согласится сотрудничать с властями. Прокоп показывал на выбитый глаз и отрицательно качал головой:
- Мне уже ничего не страшно.
Когда его в очередной раз вели на допрос, неожиданно появилась Мария. Она протягивала мужу сверток. Прокоп рванулся к ней:
- Мария! Я же тебе сказал...
Но не договорил, охранник ударил прикладом в лицо, из разбитой брови потекла кровь, и Мария бросилась к мужу:
- Ай, Прокопчик!
На шум выглянул Сорокин.
- Арестовать ее! – приказал он охраннику.
Марию увели. Прокоп видел, как Сорокин подбирал сверток, выпавший из рук Марии, и заглядывал в содержимое. Там лежала передача Прокопу: несколько сваренных яиц и очищенные от кожуры хорошо выпеченные картофелины. Сорокин сунул сверток в карман и приказал вызвать автозэк.
Больше Прокопа и Марию никто и никогда не видел.
04.01/14