Мы лежали на дороге, держась за руки. Вечернее летнее солнце золотило пыльную листву лип по обочинам, небо ласкалось, смеялось из высоты, и голубым и бездонным эхом разливался в нем хохот. Я любила тебя, моя дорогая подруга, я любила тебя больше всего на свете. И ты любила меня в ответ. Вечерами, стоило мне показаться на улице, ты стремглав неслась мне навстречу, ты бежала что есть сил, и я так же страстно рвалась к тебе, мы сталкивались грудью, ударяясь друг о друга, кружились, держась за руки, смеялись и скакали вприпрыжку. И не было ничего дороже этой любви. Я понимала все, что ты мне говорила на своем языке. А ты понимала все, что я лапотала тебе на своем.
Когда я вспоминаю свою жизнь, мысленно листая альбом с фотографиями, значимые даты, события, не привлекают моего внимания, не вызывают ярких чувств. Может, это происходит от того, что они, яркие, быстро замыливаются в памяти, и яркость их надоедлива и обыденна. Но шелковистая трава у крыльца подъезда, сквозь которую сочатся лучи закатного солнца, и сердцевины нежных и прозрачных травинок светятся янтарем, сиреневые шероховатые тени деревьев на бордовой земле, запах цветущей липы и это имя «Эдя», выцарапанное на стекле в подъезде (дурацкий автограф 30-летней давности, оставленный белобрысым мальчиком, навсегда переехавшим с родителям в Ригу) - память об этом Эдике уже давно стерта, осталась лишь надпись с выцарапанной корявой короной над ней – эти обыденные мелочи согревают мне сердце каждый день, когда я прохожу мимо. Кем был этот Эдик… А Бог его знает… Изогнувшаяся старая липа у входа во двор и ясень, своей подрагивающей от легкого ветра кроной образующий арку – чувство щемящей тоски вызывают они у меня, как будто они – это и есть самое главное в моей жизни, невысказанное, сердце мое, моя душа.
Нам было по пять лет с моей глухонемой подругой Любой, когда мы, держась за руки, лежали на проезжей части дороги. Я не знаю, зачем легла на дорогу Люба. Но помню, как с радостью от разделенного чувства, я легла рядом. И как мы смотрели в небо. Было радостно, но лично мне еще и немного тревожно. Особенно когда нам засигналил КАМАЗ. Я привстала посмотреть на него, а Люба по-прежнему блаженно смотрела в голубое небо, и небо все улыбалось и улыбалось ей. Потом бы убегали, водитель матерился нам вслед, было весело и страшно.
Потом мы залезли в какой-то сад за розами. И розы были прекрасны, такие желтые, тяжелые и мучительно благоухающие перед грозой, с упругими лепестками, такие большие, не помещающиеся в руках. Потом была гроза. Все стало темно-синим, матовым, а дальше ливень хлестал нещадно, обращая асфальт в глянец, и умирающая лампочка, потрескивая, прощально и красиво розовела в фонаре у дома.
Родители Любы жили на первом этаже, а мы жили на четвертом. Я не помню, отчего мы стали дружить. У меня было еще 2 друга-мальчика, Алёшка и Олежка. Все втроем они зимой пришли на мой день рождения. И был накрыт такой огромный стол, стол был нам по шею. И я помню, что в красивом графине на столе был такой сверкающий малиново-красный компот, мама нам разливала компот в хрустальные бокалы и резала торт. И бокалы тоже сверкали.
А вообще с мальчиками было неинтересно. Они меня не понимали. Мы как-то раз все вместе нашли копейку на улице, раздумывая, купить на копейку хлеб или спички. Я очень хотела спички, чтобы поджечь снег и посмотреть, как все вокруг загорится и станет красиво. Но Алёшка с Олежкой не восхитились величием моего замысла, и почему-то уверяли, что снег плохо горит. Поэтому мы бродили по сугробам и жевали холодный хлеб, который пах снегом.
Был еще побег в мой детский сад в километре от дома. Зима, нас обыскались соседи. Рыдала мама. Вся пятиэтажка стояла на ушах, когда мы беспечно приковыляли обратно во двор со своими саночками. Мы просто решили отправится гулять сами. Ели снег, сосали сосульки, катались на качелях и радовались жизни.
С Любкой в основном во дворе не дружили. Не понимали ее душевную организацию и что она говорит. А я понимала ее. И мама моя понимала. Когда Любка приходила к нам в гости, она показывала пальцем на рот, и мама ее всегда кормила. По двору Любка бегала часто неопрятная с зелёными соплями. И если она пачкала лицо, его долго никто не отмывал. Но моя мама отмывала. Однажды мама задала мне моральную дилемму не по годам.
– Подари Любе свою куклу Машу, - попросила мама.
Маша была парной куклой, у нее был друг Петя, в отличие от Пети волосы у Маши были золотистые и настоящие, не выдранные еще расчёской. Люба вцепилась в Машу, когда мы играли, и не хотела отдавать. Мама потребовала подарить. Я повозмущалась, но увещеваниям поддалась. Люба ушла от меня с куклой Машей.
– У Любы нет кукол, а у тебя есть, - объяснила мама.
Почему у Любы никогда не было кукол, и почему она воровала игрушки у других детей - я поняла значительно позже. Мать ее, симпатичная синеглазая медсестра, была пьющей и гулящей, стоило мужу уехать в командировку, мать загуливала, а Любка с зелёными соплями одиноко слонялась по двору. Впрочем, слонялась не так уж часто, в отличие от других детей, ее детский садик был круглосуточным. Подруга научила меня бесстрашию, которому завидовали даже взрослые шестиклассники, не осмеливающиеся ходить по бабкиному саду и тырившие ревень через ограду. Но мы с Любкой в свои пять ходили по саду гордо и гордо перекидывали выдранные из грядок овощи трусливым шестиклассникам. Моя Любовь была лучшей с ее синими в маму глазами и чёрными как смоль косичками, она казалось похожей на маленькую цыганочку.
– Не дружи с этой девочкой, Кэтка, – настоятельно советовала бабушка, - это нехорошая девочка, вот с этим мальчиком, Лёшей, дружи, Лёша - хороший мальчик.
Бабушка, папина мама, гостила у нас летом. Остальное время она жила в Ленинграде. Бабушка моя была снобом и заботилась о конкретно моей будущности. Мама моя, просто душевная женщина, заботилась о социальной справедливости и мировой гармонии.
Зимой мама гуляла со мной и Любой по сугробам. И у Любы не было варежек, зато руки ее не мерзли. Мои варежки болтались на резинках под рукавами, я не хотела одевать варежки из чувства солидарности, но мои пальцы быстро краснели. Зима стояла снежная с трескучими морозами. Носки ног покалывало в ботинках. У дома под балконом мы нашли голубя с отмороженными лапами. Мама завернула его у какую-то тряпицу, и мы отнесли его домой. Голубь сначала не поверил в нашу доброту, но потом отъелся, лапы его зажили, только иногда он косился рыжим глазом на папу, когда папа упрекал маму:
– Тащишь всякую всякую заразу в дом. У птиц и кошек на морде паразиты.
Я рассматривала голубя, паразитов на нем не было видно, а Любка сидела рядом, уплетая пирог.
Наступила весна, голубь улетел. И нас с Любкой разлучили. Меня на 3 года увезли в Монголию. А когда я вернулась, Любку тоже увезли, в специальную школу для глухонемых детей в Ленинграде. Мы встретились снова, когда нам было 11. Мы рассматривали друг друга, было очень неловко. Потом обнялись, но без прежней страсти. Когда с мальчишками мы играли в войнушку, а оружием были палки, Любка приняла игру за чистую монету и избила одного подростка до слез. Била она резко, больно и жестоко.
– Уберите вашу ненормальную! – протестовали мальчишки.
Игру мы прекратили.
– У тебя есть конфеты? – написала Любка в блокноте, который всегда носила с собой.
– Есть, – написала я в ответ, и мы пошли ко мне есть конфеты.
Этот маленький белый блокнотик, который она вытащила из кармана, убил всю романтику недосказанности. Писала Любка с ошибками. В придачу корыстно хотела конфет. И все. Никаких «А помнишь?» А может, истинные чувства не переводимы на язык слов? Я вглядывалась в синеву прекрасных глаз Любки, пожирающей шоколадные конфеты и запивающей конфеты компотом, и мне было скучно.
Потом она вновь уехала. И увиделись мы вновь в 17 лет. Я поступила в университет. Любка выходила замуж. Помню украшенные разноцветными лентами машины у подъезда. Белоснежная юная невеста с цветами в иссиня черных косах, тонкая и прекрасная, вдруг задирает голову и машет рукой мне, прилипшей к окошку на четвертом этаже. И синими искрами вокруг сверкает счастье. В этот день она с чувством обнимала мою маму, улыбаясь, не говоря ни слова. Говорили лишь синие глаза, и мама отвечала:
– Да, Любушка, да, моя хорошая, я так за тебя рада! Будь счастлива!
Машины еще сигналили, толпа еще глазела на свадьбу, а моя Любовь одной рукой собирала прозрачную пену свадебного подола, садясь в машину, и другой рукой махала мне на прощанье.
У нее родился ребенок. Она вышла замуж за глухонемого мальчика, и у них родился ребёнок, самый обычный, нормальный ребёнок, который мог слышать и говорить. Дитя Любви.
Моя подруга, чья любовь заговорила тоненьким детским голосом - о изумленная синева лучистых глаз! Любовь пронизала ее насквозь, любовь стала ее ребенком и растет день ото дня.Есть в этом светлая печаль и отрада, и нет немоты, нет раздирающего душу чувства. Чуткая мать научится прислушиваться к каждому движению своего дитя, угадывать его еще невысказанные желания по губам, и сердце ее услышит и заговорит. Любовь излечивает нелюбовь. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит...
И бесконечна дорога, где глухонемые мы лежали вместе, держась за руки. В детстве дорога казалась пустынной, а сейчас там всегда пробка. Иномарки стоят. И ругаются матом водители.
Любовь никогда не перестает.