Тушью можно чертить геометрические фигуры, можно рисовать и писать красивые и нужные слова. А можно и уничтожать лишнее.
Некоторые слова в тексте на пожелтевшем листке в клетку мелким убористым почерком были замазаны толстым слоем черной туши.
«Здравствуй, дорогой Виталий!
Мне <…> только <…> письмо. Я решил написать тебе. Постараюсь быть краток. Сэкономлю <…> на курево. Надеюсь, после <…> все-таки дойдет. Сейчас я нахожусь в <…>. Сильно <…> подреберье. Доктор, наш <…>, сказал, что у меня подозрение на <…>. Мне, наверное, будут делать <…>. Здесь, в местной <…>. Как ты, наверное, уже знаешь <…> мне не изменили, несмотря на <…>. Значит, я буду здесь <…> лет, полный <…>. Теперь это мое место <…>. И амнистия мне <…>. Есть время. Вернее, его слишком <…>. Я могу предаваться <…> сколько <…>. Ты помнишь наше детство? Пристань <…> на реке <…>? Бревна, наверное, уж сгнили… Но остался речной песок, краснокожие сосны и липы в три обхвата на берегу. Деревья, верхушками в небе. Помнишь, как мы, <…> из дома, по ночам лучили рыбу? Закрыв глаза, я отчетливо вижу стайки свиязей, спугнутых неловким движением весла. Как они рассекают крыльями предрассветный туман. И далекий крик выпи, и первый перестук дятла отчетливо звучат у меня где-то за затылочной костью... И догорающий костер на берегу. Поседевшие угольки в круге из росистой обожженной травы. А до этого долгие ночные бдения вместе с паромщиком. Бородатый Трапезников, помнишь? Цыганского вида, который знал наизусть всех <…> поэтов. Забавный старик! Ведь он заканчивал <…> Казанский Университет еще до <…> года. Помнишь, как Трапезников читал нам Вергилия, а потом переводил? Он мог. Мы слушали тогда, пацаны, несмышленыши, завороженные волшебством слов, тревоживших ночную тишину. В тех строках <…> поэт назвал <…> «лучшим местом отдыха». Здесь <…> пользоваться справочниками и энциклопедиями. Я прочитал все про эту часть <…>. Теперь знаю и историю, и географию, и даже экономику. Как бы мне хотелось увидеть ту лучшую землю! Как бы мне хотелось отдохнуть там! Но, боюсь, что <…>. Ты понял меня, брат? Хорошо, что мы близнецы.
Валерий».
И поперек вымаранного текста синяя печать «политзаключенный».
К письму приложена расписка, отпечатанная на пишущей машинке с западающей буквой «о».
«Шестнадцатг августа дна тысяча девятьст девянст пятг гда выдан Гндыреву Виталию Валерьевичу сгласн дкументам реабилитации Гндырева Валерия Валерьевича (умершег десятг сентября дна тысяча девятьст срк седьмг гда в заключении) письм, хранившееся в архивах медицинскг пункта тюрьмы № 2 УФСИН Владимирскй бласти».
***
Плоский гномон, похожий на окаменевшую маховую часть крыла хищной птицы, отметил своей вязкой тенью шесть вечера на массивном монолите циферблата солнечных часов.
Развалины амфитеатра времен Пунических войн зияли и щерились многочисленными беззубыми ртами-провалами в стенах. Когда-то здесь все было отделано мрамором, белым, розовым, черным, однако теперь остались лишь обломки песчаника, и казалось, что сейчас полуразрушенные арки и осыпающиеся трибуны беззвучно кричат о людях, давным-давно публично отдавших здесь свои жизни для увеселения римлян.
О, сколько гладиаторов и первых христиан окропили своей кровью эти потрескавшиеся плиты! Они погибли, большинство мучительной смертью, однако обработанные рабами минералы запомнили и сохранили последние стоны. Густые тени от массивных камней, словно многократно воскресающие пятна крови, тут и там зловеще напоминали о крайне малой цене жизни в древности.
Да, не зря для созерцания мучений человеческих создавались огромные сооружения. Именно в таких условиях гражданин ощущал себя равным богам. Всесильным. То есть, приобщался к величию Империи.
Впрочем, и дикие иберийские племена, которым изначально принадлежали эти земли, и завоеватели-римляне, так легко распоряжавшиеся чужими жизнями, да и сама Империя, апробировшая на своих гражданах, а потом подарившая современному миру омытые кровью законы, уже давно ушли в небытие.
Шел первый год двадцать первого века.
Как всегда солнечная весна входила в Каталонию со стороны моря.
Вяжущая, обволакивающая тишина изредка нарушалась звуками от автомобилей, проезжавших по раскаленной дороге вдоль побережья. Почти сразу же после исчезновения машин из поля зрения, потревоженные потоки горячего воздуха над асфальтом начинали смыкаться, чуть заметными неровностями плотностей напоминая движения струй сахарного сиропа в воде, и, пока гул двигателей затихал вдали, патина суровой вечности успевала опять плотно укутать древние развалины амфитеатра.
Сразу за дорогой начинался пляж, а дальше – неровная кромка прибоя, плавно изгибавшаяся под слегка опушенными пеной язычками волн, лениво лижущими песок.
Еще дальше от берега, уже на рейдовой глубине, два рыболовных корабля, почему-то забывшие об окончании сиесты, продолжали дремать на обозримой плоскости вод. Издали казалось, что они не настоящие, а искусно выточены из того же песчаника опытным кукольным мастером.
Две точные детские модели, приклеенные к серо-стальному бархату вечернего моря каким-то очень прочным клеем.
Две точки постоянства в быстро меняющемся закатном пейзаже.
А за близнецами-кораблями начинался серебристый тракт отражаемого водой света, настоятельно требовавший своим блеском сощурить глаза и уходивший прямо к оранжевому шару, который потихоньку подбирался к кажущемуся расплаву пейзажной плоскости там, где в перспективе смыкались воды и небеса.
Такой вид открывался с балкона Средиземноморья, венчавшего дальний от центра конец бульвара Старая Рамбла в каталонском городе Таррагона.
– Терра… Терра Таррагона, – шептали растрескавшиеся губы старика, сидевшего в тот весенний вечер на балконной скамье в бельведере над откосом.
Солнце садилось… нет, скорее, оно наматывало на себя всю суетность мира… так представлялось пожилому человеку.
«Да, да, это заморское светило огромным клубком медленно и неумолимо наматывает на себя расплетающийся край ковра, отчеркнутого уже частично растворившейся кромкой горизонта».
И вдруг показалось ему, что там, вдалеке, на фоне бесконечности моря и неба, проявилось акварельными мазками знакомое лицо.
– Валера, брат!
Губы на далеком лице сложились в улыбку. Вот, вот! И левый глаз ненадолго сощурился. Словно брат подмигнул брату.
– Валера, я все-таки добрался до него, до этого лучшего места, – старик сидел, оперев подбородок на руки, сжимавшие трость, и, сощурив влажные глаза, смотрел вдаль. – Я здесь. Ты слышишь меня, брат?
И одинокая слеза радости, медленно, с опаской огибая седые пеньки щетинок, начала спускаться по морщинистой щеке, совершенно не смачивая кожу.
***
– Значит, сеньора утверждает, что умерший может быть ее отцом? – таррагонский полицейский достал из ящика бумаги и вещи, положил их на стол и вопросительно посмотрел на гостью.
– Паспорт, карточки, зажигалка, трубки. Все его. Именно этот сорт табака он курил.
– Сеньора русская?
– Да, я родилась в России, но вышла замуж за испанского гражднина.
– О, сеньора очень хорошо говорит по-каталонски!
– Спасибо.
– Примите мои соболезнования. Однако придется пройти процедуру официального опознания. Конечно, когда Вы будете в состоянии…
– Я готова это сделать сейчас.
– Я восхищен, сеньора! Вы мужественный человек! Итак, полное имя Вашего отца, пожалуйста. И гражданство.
– Виталий Валерьевич Гондырев. Россия. Приехал ко мне. Вот так, посетил «лучшее место отдыха». Я-то думала у него суставы перестанут здесь болеть.
– Простите, сеньора, а возраст?
– Отца? Одна тысяча девятьсот десятого года рождения.
– Девяносто один год?
– Да.
– А есть ли еще ближайшие родственники?
– Нет. Мама умерла полгода назад. Еще... Был брат близнец, но давно умер. По-моему, где-то в конце сороковых. Однояйцевый, мне кажется. Но отец никогда о нем не рассказывал…
– Надеюсь, сеньора сможет подтвердить все сказанное документами.
– Конечно. Скажите, а когда я смогу забрать его останки? Он завещал похоронить себя в Удмуртии, на берегу реки Кильмезь. Там прошло его детство.
– Сразу же по окончании формальностей мы выдадим Вам тело. Не волнуйтесь, сейчас оно в полицейском морге. У нас хороший рефрижератор, сеньора. Лучший в провинции. Только…
– Простите?
– Видите ли, сеньора, мне неприятно об этом говорить, но Ваш отец умер, сидя на скамейке, и… ну, в общем, слишком долго оставался в такой позе. Нам не удалось, ммм, распрямить тело. Боюсь, что хоронить его придется в сидячем положении. Впрочем, пройдемте в морг. Вы сами все увидите.