Обида скользким головастиком проскользнула в горло. Звонил сын, извинился, что не сможет приехать на мой день рождения. Дела у него, видите ли, неотложные. Конечно, дела - они важнее. Отец и подождать может, ничего с ним не случится. К ночи головастик обиды раздулся в огромную мокрую жабу, которая изводила, булькала в горле, не давая заснуть. Но кроме этой омерзительной жабы терзало что-то еще, старательно забытое, давным-давно вычеркнутое из памяти, и поднятое из таких тайников, куда и сам стараешься не заглядывать, не то, что других пускать. Видно, я так старался забыть это что-то, что осталось только ощущение стыда и вины. Я начал перелистывать прошедший день. На работе? Там все, как обычно. Все-таки что-то, что связанно с сыном. Ну, позвонил. Я обиделся. Жена все поняла, начала утешать:
- Чего надулся? Жизнь теперь такая. Другой ритм. Все куда-то торопятся и ничего не успевают. Уже свои заботы, своя семья. Вспомни себя. Ты никогда не забывал о родителях?..
«Вспомни себя». Из темных глубин, как из болота, мутным осадком выбулькнуло воспоминание. Вот что я много лет старательно забывал.
Отец! Мне всегда казалось, что я любил и уважал его, совсем не так как мой сын меня. И еще казалось, что так было всегда, с самого моего рождения. Но, как ни трудно себе в этом признаться, оказывается, не всегда.
Наша семья была интернациональной. Отец - грузин, мама – из крепкого кубанского рода, в ветвях которого запутались даже греки. Жили мы тогда в Душанбе, куда в начале прошлого века мои предки бежали кто от голода, кто от лютости Берии. А в Грузии, в горной деревне у отца оставался родовой дом, в котором жила его сестра - тетя Соня. По грузинским обычаям она не вышла замуж, чтобы очаг в отчем доме не погас. Ввести в дом чужого мужчину при живом наследнике не позволял обычай, а единственный наследник – мой отец, не собирался переезжать в Грузию. Долгие годы бабушка и тетя Соня ждали, когда же в этот огромный, двухэтажный дом с террасой из резного орехового дерева приедет единственный сын и брат со своей семьей, и старый дом предков зазвенит детскими голосами. Но моя мама, с пяти лет жившая в Душанбе, о переезде не хотела и слышать. Бабушка умерла, а тетя Соня так и осталась стареть в пустом доме.
Мы приезжали только на летние каникулы и в отпуска. Отец ездил чаще, ухаживал за виноградником, собирал урожай, давил его старинным деревянным прессом в огромные, зарытые в землю двадцатипудовые глиняные горшки - чури, как давили еще его отец, дед и прадед. Чтобы тете Соне было подспорье от его продажи. Тетя Соня работала учительницей в местной школе, ее денег не хватало, чтобы содержать огромный дом. Вино наше славилось далеко за пределами деревни. Даже из Тбилиси приезжали за ним. Покупали на свадьбы, крестины, помины. Еще отец сажал фасоль, и каждую осень привозил домой чемодан, наполненный пестрыми, похожими на коров, крупными бобами. Помню, в детстве я мог часами копаться в этих фиолетово-белых пеструшках, отыскивая «фасольную королеву».
В тот год мне исполнилось 18 лет, и осенью меня должны были призвать в армию. Отец уговорил меня поехать с ним в деревню, чтобы я отдохнул перед армией. А может, ему хотелось подольше побыть со мной перед долгой разлукой. В семье я был поздним ребенком, единственным мальчиком. Рос болезненным, и отец всегда жалел меня. Ни разу в жизни он не ударил меня. Потому что не мог поднять руку на того, кто не мог ответить ему тем же. Вообще, он был очень добрым и скромным до стеснительности. И, как я сейчас понимаю, очень мудрым. А тогда он казался мне старомодным, немного занудным и сентиментальным. Мне казались смешными его нравоучения типа: «Не осуждай, и не осужден будешь», «Большие деньги кровь любят» и много другого в таком же роде. Теперь-то я понимаю, что он хотел втолковать мне азы жизненной мудрости. Но по молодости, все это казалось мне смешным и ненужным.
До сих пор стыд гложет за то лето. Я приехал отдыхать, и вел себя, как молодой, избалованный барчук. Отец, пока я еще спал, уходил на виноградник, тетя Соня готовила завтрак, и целый день возилась по хозяйству. Один я прохлаждался. Спал до обеда, до вечера слонялся по дому без дела, или ходил на речку. Вечером, когда отец возвращался с виноградника, меня уже не было дома. Я ходил в кино, или по гостям: добрая половина деревни приходились нам родственниками. Так что с отцом мы почти и не виделись. Один раз я все же сходил с ним на виноградник. Помню, как отец радовался в тот день, разговорился о войне, о фронте. Потом стал рассказывать мне про каждую виноградную лозу. В каком году и у кого ее купили, как она приживалась. Показывал, как надо за виноградом ухаживать, как и когда обрезать, как поливать. С гордостью, как фамильную драгоценность, показал лозу, которую посадил еще его дед, вернее уже дочку от той лозы, которая и прославила наше вино. Но мне все это было неинтересно. И больше я на виноградник не пошел. Мне было куда интереснее пить вино, чем слушать лекции о виноградарстве. А отец никогда не принуждал нас делать то, чего не хочется.
Очень скоро мне наскучил деревенский отдых. Всех близких и дальних родственников я уже навестил. Кино в клубе крутили все больше старые, да к тому же на грузинском языке. А мой словарный запас ограничивался двумя десятками слов, не более. Поэтому кино приходилось смотреть всегда либо с местными переводчиками, либо домысливать сюжет. С девушками дела тоже обстояли туго. Их в деревне было немало, но одни – либо чьи-то невесты, либо - по-деревенски слишком строгих нравов, да к тому же еще оказывались родственницами. Парней моего возраста практически не было: кого забрали в армию, остальные – разъехались учиться и работать в Тбилиси или в райцентр. В общем, в деревне мне было скучно, и я решил, что пора возвращаться домой, в город. Отец уговаривал побыть еще немного, но я уперся, и, как всегда, настоял на своем.
Рано утром мы с отцом отправились пешком в районный центр. Оттуда шел автобус на Тбилиси, а там уже – самолет на Душанбе. По такому случаю я принарядился: клешенные брюки, приталенная рубашка, узконосые туфли на каблуках. Тогда это был последний писк моды! Отец же пошел в чем обычно работал на винограднике: старенький кургузый пиджачок, грязные брюки, стоптанные, пыльные башмаки, потому что на обратной дороге, как всегда собирался идти на виноградник. Всю дорогу отец пытался забрать у меня тяжелую дорожную сумку.
- Сынок, давай я понесу. Отдохни, ты еще за свою жизнь натаскаешься тяжестей, - уговаривал он меня.
Но я не уступал. Нет, не потому, что мне было жаль его натруженных рук и сгорбленной спины. Я боялся, что встречные люди, увидев, что этот немолодой мужчина в грязной одежде несет мою красивую, и модную, как и я сам, сумку сразу догадаются, что мы идем вместе. А с сумкой можно сделать вид, что я сам по себе, а этот мужчина – отдельно. В то утро я стыдился отца. Стыдился его грязной одежды, его возраста, его деревенской внешности. И спорил с ним из-за этой сумки, и все вырывал у него ее из рук…
А когда мы подошли к мосту, за которым уже начинался районный центр, я, немного помявшись, попросил:
- Пап, не провожай меня дальше, я сам доберусь.
И отец все понял
.
- Ты, наверное, стесняешься меня, что я грязновато одет?
Я начал оправдываться, что ничего подобного… А отец, словно утешая меня, сказал:
- Ничего, ничего, сынок, так бывает. Потом это все пройдет…
Это, как и говорил отец, конечно, прошло. Но сейчас чего бы я только не отдал за одно мгновение, чтобы отец, хоть в какой одежде, но только бы шел рядом со мной по этой горной дороге и повторял свои нравоучения. Я бы даже тяжелую сумку дал ему понести, чтобы порадовать, что его помощь так нужна сыну…
Но отца давно нет, а стыд от того летнего утра до сих пор огнем жжет мою душу.