Всем! Всем! Всем! Тем, кто меня читает. Целенаправленно или по чистой случайности.
Автор сим извещает, что им опубликованы бумажные версии двух новых книг. Их можно приобрести на:
"Без дна" (Авантюрный роман на фоне взбаламученного социума)
http://knigi-market.ru/2355/
"Трудное бабье счастье" (Роман о судьбе)
http://knigi-market.ru/2899/
Милости просим.
Часть шестая
1.
Когда уже сел в такси, доехал до Обводного, подумал: «Нет, на самолете, пожалуй, он не полетит. Экономнее будет, если отправится железной дорогой». Сказалась, возможно, немецкая прижимистость. Да и, в самом деле, если разобраться, сбереженных им за последнее время денег было немного, а предстоящая жизнь, - еще неизвестно, когда и как он теперь нормально устроится.
Водитель, когда Герман объявил ему о необходимости изменить маршрут (вместо аэропорта ехать на Московский вокзал), недовольно покосился на сидящего рядом с ним пассажира. Но этим и ограничился, только переговорил со своим диспетчером.
«Доеду до Ростова, там пересадка на электропоезд до Минвод, ну а уж от Минвод-то до Железноводска – рукой подать».
Плохо, однако, что он совсем не знал железнодорожного расписания и рассчитывал уже на чисто русское «авось».
Нет, «авось» его не вывезло. Ближайший поезд «Питер-Ростов-Адлер» завтра в десять пятнадцать утра. Еще хорошо, что не вечера. Билетов в кассе на этот поезд не оказалось, однако, посоветовали не отчаиваться и подойти еще раз пораньше с утра («Обычно все-таки люди как-то всегда уезжают»).
Герман бросил взгляд на огромные привокзальные часы: четверть одиннадцатого. Ему предстояло коротать где-то всю предстоящую ночь. Впервые пожалел, что не остался на ночь в этой злополучной квартире на Коллонтай. Хотя путь туда еще не заказан. Римма, безусловно, его еще раз приютит… Но нет, все та же проклятая Германова гордыня или «Уходя – уходи». Лучше как-то, пусть с грехом пополам, прокантоваться на том же вокзале.
Вокзал кишмя кишит людскими массами (и это несмотря на уже относительно поздний час), безостановочно снующими туда-сюда, кажется, в поисках чего-то, или безучастно стоящими или сидящими. А Герману, вроде как, даже и присесть уже не на что. Понятное дело: конец лета. Кому-то в школу пора, у кого-то отпуск заканчивается. Кто-то, подобно Герману, мечется, предаваясь мечтаниям найти, наконец, такое местечко, чтобы над головою, по меньшей мере, не капало. А кто-то уже и от мечтаний таких отказался, уже не мечется, а просто здесь, прямо на вокзале, живет.
Вон, кажется, один из таких. Лежит на скамейке, прикрываясь грязным, рыжим, солдатским бушлатом. Стриженый под нулевку затылок, ноги в рваных носках. А где ж его обувь? Или ее нет вообще, или снял и предусмотрительно, чтоб не унесли, положил – возможно, себе под голову или поближе к животу.
Не такая ли участь ждет и его, Германа?
Нет, вокзал не для него. Вышел на ночную привокзальную площадь. Здесь хоть прохладно, - уже хорошо.
-А вот подвезем! Вам куда ехать? – не успел выйти, как уже чья-то рука пытается овладеть его чемоданом.
Цепочка людей. Все с вожделением смотрят на Германа. Все жаждут заработать. У всех семьи, дети. У некоторых уже внуки. И все хотят жить. И все хотят жить более-менее сносно. Никто не хочет отставать. Ни у кого ни малейшего желания загибаться.
Да, загибаться – нет, а прогнуться? Можно?
-Вам постелька на ночь не нужна? – Теперь довольно симпатичная женщина, кокетливо сдвинутая чуть на бок шляпка. – Очень недорого. Всего-то буквально три сотни. И буквально сто метров отсюда. Вы останетесь довольны.
Что ж…Герман еще немного подумал. Три сотни – это, конечно, по-божески. И плюс еще нормально выспится. Ведь ему еще предстоит длинная, не на одни сутки дорога.
-Клопов, надеюсь, у вас там...?
-Ну что вы! Что вы говорите! Какие клопы? Мы уж и забыли давно, что это за клопы. Пойдемте…- Уже посчитав, видимо, дело решенным пошла, и Герман, подхватив чемодан, пошел вслед за ней. – Это раньше были клопы. Помню, я еще ребенком. Как мы всей семьей с ними воевали! А сейчас другая проблема. Вы знаете, - комары. Комары нас совсем замучили.
Да, Герман согласен: комарья развелось необоримое количество. Римме с Германом тоже пришлось с ними повоевать. Они успели отойти от вокзала, теперь идут каким-то узким, как пожарная кишка, пустынным переулком. По сторонам переулка – даже не жилые дома, а, скорее, какие-то длинные, серые, безликие и безглазые склады.
-Я вас покороче повела. Сейчас мы вон там завернем и выйдем уже на нормальную улицу.
-Надеюсь, я буду в этой постели один?
-Ну, разумеется! Ну, что за вопрос! – женщина даже рассмеялась. – Хотя…Если вы не против…
-Нет, против.
-Нет, я только предложила.
-Нет, вы меня не так поняли. – Этого еще ему не хватало!
-Ну вот, - еще пару шагов пройдемся и дальше уже будет…
Что будет дальше, Герман уже не расслышал: он почувствовал тупой удар по голове. Его внутреннее зрение ослепило оранжевое пламя. Короткая, длящаяся всего-то какую-то долю секунды вспышка, а потом полная темнота. И тишина.
Приехали.
5.
Очнулся от пронизывающего его холода. Первое, что увидел, когда открыл глаза – перед ним, буквально в паре десятков сантиметров от его лица, сидит огромная крыса. Германа от такого близкого соседства аж передернуло, крыса отреагировала на это тем, что спокойно, без суеты и без страха переместилась…ну, скажем, максимум еще на полметра в сторону, но не более.
Рассвет. Солнце только-только изволило показаться. Еще, как следует, не проснулось. Может, от этого и тепла от него сейчас исходит так мало. Бак для мусора. Из бака высовывается одна штанина сиреневых кальсон. Рядом, на засыпанной картофельными очистками, яичной скорлупой, апельсиновой кожурой и еще черт-те чем земле, - глянцевитый, напичканный рекламой журнал, любопытный ветерок перелистывает страницы. Какие шикарные женщины! Какие роскошные виды! Виллы, яхты. Натюрморты, пейзажи. Слюнки текут.
Однако любоваться, распускать слюни некогда. Сначала надо понять, разобраться, что же с Германом произошло. И что он из себя сейчас представляет.
А ничего не представляет. Потому что лишен даже всего того ничтожно малого, что имел: нет при нем больше ни чемодана, ни сумки, также как и кожаной куртки, а во внутреннем кармане куртки, помнится, был бумажник с деньгами и документами. Все, попрощайся и с тем и другим. Даже ломаных часов на запястье не оставили. Даже мобильника лишили, позвонить, крикнуть «SOS!» - не из чего. Все гады подтибрили. Спасибо хоть за то, что штаны на нем оставили. Все не так позорно будет разгуливать по питерским улицам, меньше будет обращать на себя внимание.
На голове спекшаяся, но не до конца, еще слегка сочится кровь, - рана. Чем же, интересно, его ударили, что отключился на столько часов?
Герман оглядывает, ощупывает, оценивает себя, а крыса по-прежнему тут как тут, никуда не исчезает. А, может, она с самыми добрыми намереньями? Может, приняла Германа за своего? Может, приглашает его в свою компанию?
Привет, крыса! Ну что, давай познакомимся. Меня зовут Герман. Герман Иванович Недорезов. Сорока четырех лет от роду. А сколько тебе? В смысле, - лет тебе сколько? Может, не моложе меня. Вон ты какая, - чувствуется, - старая, опытная, тебя на мякине не проведешь. Должно быть, как и я, - чего только не навидалась на своем веку. Кучу детишек нарожала. Я-то, правда, не в пример тебе, - только одного. На большее с женой не решились: жизнь, вишь ты, оказалась не так проста. Чего-то там испугались. Лишений всяких разных. Перестройка, видишь ли. Мать ее… Знаешь, что такое перестройка? Опять же квартирная проблема. А ты – нет. Ты ничего не испугалась, ты все смогла. Ты даже не просто нарожала, правильно? - но и дала всем путевку в эту самую жизнь, обеспечила всех жизненно необходимым. Соответствующим образованием, высшим, естественно, - это в первую очередь. Но самое главное –достойной крышей над головой. А я свою – единственную дочуру - и то, как следует, по-людски обеспечить не могу. Жила, вишь, тонка. А у твоих, должно быть, уже давно свои семьи. Твои, следовательно, внучки и правнучки. Шустрят, бегают, шныряют по земле. Грызут, что повкуснее. И все это благодаря одной тебе. Ты, именно ты зачинательница всего. Прародительница. Теперь ты и сдохнуть можешь спокойно, испустить свой последний дух, с чистой совестью, - выполнила свою программу от «а» до «я», не оступилась ни на шаг. Не-то, что я. Может, мне теперь вообще суждено умереть бомжем.
Может… Хотя мы еще поборемся.
Вообще-то продрог он. Без куртки-то по утреннему холодку, - чувствуется, даже под штанами пробирает. Яички подмораживает.
Поднялся с земли, отряхнулся, - чего только, пока здесь валялся, к нему не пристало, не прилипло! Какой только дряни на себя не насобирал! Крыса, как только Герман стал на ноги, сочла за лучшее спрятаться за фанерным ящиком («Апельсины из Марокко»), но совсем не исчезает, теперь выглядывает из-за ящика, ждет, что же ее собеседник, ее ночной напарник предпримет дальше.
А дальше…Что же ему делать дальше? Куда идти? К кому и за чем обращаться? Ему, лишенному всего. Не представляющему из себя сейчас ничего. Неужели опять на Коллонтай? От одной мысли об этом у Германа помутнело в глазах. Нет, - только как самый последний вариант. Тогда куда еще? Хороших, настоящих друзей в этом, в общем-то, по большому счету недружелюбном, замкнутом на себе, трудно открывающемся перед чужаками городе Герман так и не смог себе завести. Если только по работе в аэроклубе. Да и там. Что у него там за друзья? Дальше «Ну, как жизнь? Да ничего, идет помаленьку» ни тпру, ни ну. Его благодетель? «Землячок»? Василий Макарович? Да нет, тоже не то. Не на тех они жизненных полюсах, по разные стороны баррикад, чтобы, допустим, завалиться с утра пораньше к нему домой: «Принимай дорогого гостя». На службе – это одно, дом – совсем другое. Сюда прием только по спецприглашениям. Да и вахтер, который там, в его доме дежурит, наверняка его остановит. «Ты, спросит, откуда такой шалтай-болтай выискался? Приличных, достойных, заслуженных людей по утрам беспокоишь. А ну брысь отсюда! И чтоб духу твоего здесь больше не было!».
Для начала все-таки хотелось бы просто куда-то зайти и погреться. От вокзала, помнится, они отошли недалеко. Пожалуй, лучшего пристанища, чем вокзал, он пока, - хоть бейся башкой о стену! – найти не сможет. Вот туда, откуда, в общем-то, пришел, он сейчас и вернется.
На прощание, перед тем как совсем, навсегда покинуть место своего очередного поражения, тот ринг, на котором он получил свой последний нокаут, поискал глазами крысу. Она по-прежнему здесь. Никуда не ушла. Верный, достойный товарищ.
Прощай, крыса. Ты стойко провела со мною ночь. Ты мною, облапошенным, избитым, ограбленным до нитки, словом, не имеющим больше ни с собой, ни на себе ничего ценного, ты мною все-таки не побрезговала. Ты, несмотря ни на что, посчитала меня достойным твоей дружбы. Я отвечаю тебе взаимностью. Ты молодец. В отличие от многих, кто называет себя… Как это? Венцом творенья. Кажется, так. Ты – не венец, хотя и творение. Такое же, как и я. Мы – оба – вышли из одних рук. Мы плоды одной задумки. Следовательно, мы родственники. Родные братья. Или брат и сестра, что, может, еще привлекательнее. И все-таки прощай. У нас разные жизненные пути. Другое предназначенье. Или, как говорится, миссия. И конец у нас будет разный. Думаю, ты избежишь самого плохого. Ты, со своей умудренностью, не попадешься на заурядную уловку: какую-нибудь начиненную смертоносным ядом аппетитную кучку съестного, это приманка для салажат. И бродячая собака не сожмет челюсти вокруг твоей шеи, - ты всегда найдешь возможность увильнуть. Скорее всего, когда придет твое законное время, ты умрешь где-нибудь в теплом, уютном углу. И, скорее всего, в тесном окружении своих. Тех, кто тебе дорог и кому дорога ты. Это будет хорошая, благополучная, трогательная до слез кончина. Ты спокойно отойдешь в мир иной.
Другое дело – я. Со мной может получиться все по-иному. Без уютного угла, в отсутствии своих близких. Умру, сдохну, - и ни одна живая душа не дрогнет, ни одна, даже скупая слезинка не прольется. Вот так-то, дорогая сестричка.
Все, пока.
Герман пошел на вокзал, но куда идти точно, он, разумеется, не знал. И спросить некого. Во-первых, от того, что слишком рано. Во-вторых, кругом – куда ни посмотри, - запертые на крепкие запоры какие-то амбары (от них веяло стариной), кирпичные, опять же очевидно нежилые, с осыпавшейся штукатуркой, с кирпичной крошкой под ногами строения, вероятно, пакгаузы. Откуда-то из-за дальнего угла слышался жутковатый, наводящий страх мощью одного своего звука лай какой-то свирепой сторожевой собаки. «Скорее всего, кавказская овчарка».
«Вот тут-то, в челюстях этой собаки, мне и будет крышка».
Пошел в другую сторону, подальше от лая, и дошел, наконец, до высокой, метра три, кирпичной, сверху еще опутанной колючей проволокой стены. Теперь побрел вдоль нее, пока не увидел сторожевую, на сваях, как вокруг спецзоны, где охраняют преступников, будочку. Рядом с ней запертые ворота.
-Эй! Есть кто-нибудь?
Прошло не менее двух десятков секунд, когда отворилось окошечко и в нем появилась заспанная рожа.
-Ты кто такой? Ты откуда?
-Меня ограбили. И бросили. Я только полчаса, как пришел в себя. Открой мне ворота, я выйду.
-Ни фига себе!
-Вот, смотри, на мне ничего нет. Я ничего у вас не украл. Дай мне выйти. Я пойду на вокзал.
-Ни хрена себе малина!
-Открой, я прошу тебя.
-Погоди. Как это я тебе открою? У тебя пропуск есть?
-Какой пропуск?!
-На выход.
-Какой у меня может быть пропуск, если вообще не знаю, как я сюда попал?
-Погоди, я позвоню главному…А ты пока никуда не уходи.
-Звони.
Рожа в окошке исчезла. И долго не появлялась. Однако слышно было, как она объяснялась с кем-то по телефону. Наконец, явилась вновь.
-Документы какие при тебе?
-Нет при мне никаких документов. Меня всего обобрали. Ничего не оставили.
-Погоди. – Рожа вновь пропала из поля зрения. То же длинное, нудное бала-бала. Переливание из пустого в порожнее.
Ну вот, закончилось и это. Окошко захлопнулось, не дав никаких объяснений. Герман стоял в недоумении, не зная, что же ему делать дальше, пока не заметил выходящего из-за будки недомерка-сторожа, его голова едва достигала подбородка Германа.
-Дай я тебя пощупаю.
Герман сначала не понял, о чем, собственно говоря, идет речь, и лишь когда недомерок положил ладони на карманы его джинсов, догадался, - его хотят обыскать, не уносит ли все-таки чего-нибудь с собой. Бдительная стража. Неукоснительно выполняют свой служебный долг. Дал себя ощупать.
-Ну, теперь все? Могу уходить?
-Как же это ты? Так подзалетел. – Сторож, когда убедился, что карманы Германа абсолютно пусты, кажется, проникся к нему сочувствием.
-Так вот и подзалетел.
-По этому делу, что ли? – сторож ткнул пальцем себе в ширинку. – Вон там у нас, бывает, на ночь не запирают, так разные там шалавы…У них там подстилочки, словом, сервис, и все такое.
-По этому, не по этому, ты мне ворота открой и скажи, как мне до вокзала добраться.
-А добираться тебе надо вон как…
Когда Герман вышел, наконец, на нормальную городскую, застроенную жилыми домами улицу, солнце успело взойти. Сколько точно времени он по-прежнему не знал, но, судя по тому, что по улицам уже засновали машины и появились по-утреннему деловитые, целеустремленно спешащие на работу прохожие, - совсем не так уж и мало. Следовательно, и потребность в вокзале, вроде, у него отпадала. Нужно было идти куда-то в другое место. Но куда именно, - Герман по-прежнему не знал, и это больше всего его удручало.
-Это какая улица? – наконец, решился спросить у одной прогуливающей небольшую собачку женщины.
-Это? Гончарная.
-А какой сейчас час?
-Четверть восьмого.
-А как мне пройти на Невский?
Женщина показала, а Герман, благоразумно решив, что если и находить какое-то решение, это можно сделать только на Невском, направился в его сторону. Когда уже дошел до привокзальной площади и попытался, пользуясь тем, что зажегся зеленый свет, пересечь улицу, услышал, как его окликнули.
-Герман Иванович!
Крик исходил от стоящего у края тротуара роскошного кадиллака, и Герман, стоило ему бросить взгляд на кадиллак, сразу все понял: это его хозяин. И сразу стало как-то спокойно на душе. Решенье, которое он искал, теперь у него под руками.
-Что с вами, Герман Иванович? – Хозяин опустил окошко у себя в салоне, теперь Герман видит его лицо. – С вами что-то произошло?
И надо бы, конечно, ответить, но куда-то вдруг ушли последние силы. Даже на элементарный кивок: «Да, мол, произошло», - даже на это сил не находит. И сразу почувствовал, понял, ощутил, - до чего же он бесконечно устал.
-Поезжайте ко мне, - хозяин больше не стал учинять допрос, понял, наверное, что сейчас это неуместно. – Вы можете ко мне сами доехать?
Герман подумал: «Почему же нет? Надо только добраться до оставленной во дворе дома на Коллонтай его машины. Потом подумал: « А ключи-то от машины я у Риммы оставил». Значит, надо подниматься, звониться…Да просто на глаза, да еще в таком жалком виде показываться? Нет, исключено».
-Сам нет. Я совсем остался… без ничего.
Хозяин пошарил у себя на груди, видимо, достал деньги, протянул через окошко Герману.
-Отдыхайте. Приходите в себя. Я скоро приеду. Поговорим. Вы мне будете очень скоро очень нужны.
Часть седьмая
1.
-Ну, летчик, я смотрю, ты что-то сегодня совсем налегке. А где же твой мерседес?
-Пропил.
-Да ты что! И вправду? Ну, ты, парень, даешь.
Вполне ожидаемо было и то, что Герман услышал от неизменно хлебосольной бабы Зои:
-Давай-ка, сынок, я тебя, как следует, подкормлю и все твои напасти, вот увидишь, как рукой сымет.
Нет, Герман, пока доехал, уже успел немного перекусить. Сейчас его одолевала одна жажда, но он и здесь успел подсуетиться: накупил себе пива, вполне хватит до обещанного хозяином скорого приезда. На те же деньги, что были вручены хозяином, купил себе новую кожаную куртку (хозяин был достаточно щедр) взамен украденной. После этого в кармане у него еще оставалось что-то около пятисот. А впрочем, чего он, собственно говоря, так волнуется, сколько у него осталось, если есть возможность жить на всем готовеньком?
Прошел в свои «апартаменты», переоделся, спустился вниз, поплескался под душем, вернулся к себе, попил пивка, завалился на боковую.
Спокойной ночи! Приятных сновидений.
Спал действительно спокойно, сновидений никаких: ни приятных, ни, тем более, ни неприятных. Ожил, когда уже наступил вечер. Хотел проверить время, - поднес к глазам руку. Вспомнил, - часики-то у него ау. Пришлось покидать комнату и разыскивать хоть кого-то, кто бы мог подсказать время. Этим «кто-то» оказалась та же баба Зоя, она уже собиралась уходить, Герман подловил ее буквально на выходе.
-Скоро семь, сынок. Остаешься тут за хозяина.
-А сам когда приедет?
-А бог его знает. Вроде как, про севодня не говорил. Ты бы прошел на кухню-то. Пошарился бы. Всяко чего пожевать нашел.
-Хорошо, спасибо, пошарюсь.
«Шариться», однако, не стал, вернулся к себе, опять лег, но заснуть уже не мог. Пролежал, пожалуй, часа два, темнота совсем сгустилась, хозяина по-прежнему не было. Хотя сказано же было: «Скоро приеду». Но когда именно это «скоро»? Скоро, как известно, у нас только сказка сказывается.
Когда лежать без сна совсем стало невмоготу, поднялся, накинул на себя новенькую куртку, вышел из дома.
Прохладно. Хорошо. Дышится нормально. Темный дом за спиной. Освещено только оконце в будочке охранника у ворот: кто-то бдит. Или делает вид, что бдит. А еще освещена та часть территории, за рядком лип, где по-прежнему стоит на приколе, терпеливо дожидается, когда же о нем еще раз вспомнят, небесный корабль – вертолет. Герман направился к нему.
Какой-то от этой машины, или, скорее, от вида этой машины, как будто исходил покой. Какое-то даже утешение. Как будто говорила ему, - маленькому, скромному, несмышленому: «Да погоди ты. Не переживай. Не суетись. Всему рано или поздно приходит конец. Вот и твоим мытарствам тоже».
«А возьму-ка я и отпишу, наконец, все, как есть своей Тоне, - вдруг, пока стоял и смотрел на вертолет, осенило Германа. - Больше-то мне чего-то скрывать от нее, вешать ту же опротивевшую лапшу на уши, пожалуй, нет смысла. Пусть уж узнает всю горькую правду, как есть».
Быстро пошел к дому. Уже по дороге вспомнил, - у него же ни бумаги под рукой, ни чем писать. Пришлось постучаться в по-прежнему светящееся, «бдящее» оконце будочки.
-Эй! Прошу прощенья за беспокойство. У вас не найдется чего-нибудь типа авторучки и бумаги?
Ночной охранник (или «сторож», по определенью дневного, уже хорошо знакомого Герману) молча приоткрыл дверь своей будочки (молодой, еще, пожалуй, тридцати нет, очкастенький, Герман припомнил, что он, кажется, приходится бабе Зое каким-то родственником) и, не задавая никаких вопросов, не выражая вообще ничего, - ни малейших эмоций на лице, вручил Герману ровно то, в чем он сейчас нуждался: школьную тетрадь и авторучку.
-Может, у вас и конвертик заодно найдется?
-Нет. Конвертика не найдется. Конвертики на почте находятся.
Правильно. Очень верное замечание. Сразу чувствуется, - очень мудрый человек, ни одного лишнего слова, жеста, все только по делу. А все, наверное, от того, что «ночной». Ночь располагает к мудрости, к откровению. К тому, чтобы человек, наконец, сбросил с себя эту дневную, скрывающую его подлинное «Я» маску, обнажил себя, все свои нарывы, язвы.
Да, ночью признаваться в своей дурости проще.
«Здравствуй, дорогая женушка. Пишет тебе твой непутевый муженек. На днях получил от нашей Кати письмо. Она там пишет, что у тебя нашли рак и что тебе ложиться на операцию. Ну что тебе насчет этого сказать? Конечно, хочется пожелать, чтобы операция прошла хорошо и чтобы потом все хорошо. Я очень надеюсь, потому что все-таки ты моя жена, а я твой муж. Правильно? Вместе прожили с тобой почти восемнадцать лет. Дай бог чтобы и больше. Чтобы еще успели выдать нашу дочь замуж, понянчить внуков. Ну и все остальное. А чего нам еще с тобой желать?
Тоня! А теперь я скажу тебе всю правду о себе. Какой бы горькой она не была. Я уже скоро полтора года как уехал из Германии и живу в Ленинграде. Уехал от того, что мне там стало невмоготу. Я там совсем чужой и никому не нужный. Я это сразу почувствовал как только приехал, а потом убедился после одного случая. Я тебе сейчас про него рассказывать не стану. Почему в Ленинграде, а не поехал домой? Вот тут-то вся и заковыка. Не хотелось возвращаться к вам совсем с пустыми руками. Все думал, чего-то еще от жизни добьюсь. Не то чтобы разбогатею, разбогатеть у меня никогда не получится, так хотя бы на ближайшую перспективу хватило. Чтобы той же дочке новую квартиру допустим купить, а то она бедняга мучается с нами. Я ведь вижу. Но не умею я похоже этого ничего. Нескладный я какой-то. Хотя и руки у меня работящие и голова вроде неплохая. И не то чтобы пьющий. Все в меру. Но не идет мне по жизни удача в руки. Хоть ты плачь.
Тоня, это еще не вся правда. Правда еще и в том, что я поселился здесь на квартире у одной женщины, она мне помогла и я должен сказать ей спасибо. Но все это в прошлом, потому что мы с ней совсем недавно расстались. И я теперь совсем не знаю, как мне дальше быть. С одной стороны хотелось бы вернуться к вам, начать все сначала. Надеюсь, ты меня простишь. С другой чего-то меня всю дорогу держит. Не пускает меня ни туда, ни сюда. В общем я откровенно говоря пока на перепутье и не знаю, как мне лучше. Но я так думаю, время очень скоро покажет. Я сейчас работаю личным пилотом у одного очень богатого человека. Но хоть и богатый, человек он неплохой. Может он мне потом как-то в жизни поможет.
Тоня, как только получишь это письмо, напиши мне по новому адресу. Это адрес моего хозяина. Я укажу его тебе на конверте. Я же со своей стороны уже стану писать тебе почаще. А там кто его знает, может, скоро и на самом деле свидимся. Во всяком случае мне бы теперь очень этого хотелось.
Все. Целую, обнимаю. И надеюсь на скорую встречу. Твой муж Герман».
Возвращая с благодарностью ночному молчуну – сторожу незаполненную часть тетради и авторучку, Герман уточнил у него адрес (чтобы обязательно фигурировало почтовое отделенье), аккуратно его записал.
-Как вы думаете, сколько может письмо идти отсюда до Железноводска?
-Железноводск это, простите, где?
-Ставропольский край.
-Минимум пару недель. А то, может, и месяц.
-Что так долго?
-Ну, вы об этом не у меня спросите, а у министерства связи. Если надо побыстрее, - только экспресс - почтой. Уже, возможно, получат сегодня вечером. Правда, это будет, конечно, вам стоить.
-А есть здесь где-нибудь эта экспресс-почта?
-Экспресс - почта это я.
Вот те раз!
-В том смысле, что если вам так срочно надо, я завтра с утра все равно поеду в город, заеду, куда надо, и отправлю.
-Идет. У меня, правда, что-то около четырех сотенных сейчас в кармане. Хватит?
-Если у вас просто письмо, - думаю, что да. Еще кое-что останется.
-Тогда, будем считать, договорились.
2.
Хозяин в этот день не приехал, так же как не приехал и на следующий. Не появлялась и Валерия. Впрочем, то и другое вполне устраивало Германа.
Как-то странно, необычно он сейчас себя ощущал. Вроде, все у него в одночасье отняли, – барахло, деньги, документы. Пристань к нему сейчас какой-нибудь дотошный страж порядка, - как ему докажет, что он не верблюд? Значит, должен был бы, по идее, рвать на себе последние волосы, лить слезы, посылать проклятия и тому подобное, а он – вместо этого – испытывал какую-то легкость, свободу. Словно всю предыдущую жизнь что-то нес на себе, нес и нес, и вдруг эту ношу у него взяли и отобрали.
Может, все это от того, что слишком много в жизни Германа было всякого рода суеты. А суета, в свою очередь, скорее всего, от вкравшегося в него с момента рожденья желания хоть чего-то добиться. Хоть чего-то выше среднего. От непонятно как, еще в детские, вроде бы, несознательные годы прокравшегося, а потом затаившегося в нем: «Я на самом деле не такой. Я лучше. Я достоин бОльшего». И вот вдруг, - сразу после того, как лишился всего, что было, - будто какое-то облегчение пришло. Как будто больше уже ничего ему и не надо. Довольно и того, что у него еще есть.
А есть у него - настоящее бабье лето. Днем температура держится где-то на отметке почти двадцать градусов. Зато морозные утренники, когда трава покрывается белым инеем. Но иней быстро подтает и тогда все, что под ногами, - отягощено искрящейся на солнце росой. Герман почти все дни проводит в лесу. Не за тем, чтобы что-то в нем подобрать, положить к себе, ни грибы, ни ягоды его не интересуют (не укоренилась в нем с детства привычка отбирать у леса какую-то дань), а единственно за тем, чтобы просто пройтись. Куда глаза глядят. Послушать птиц. А то, если повезет, и пошугать, согнать с лежки какого-нибудь крупного зверя. С парой лосей у него так и получилось. Пройтись, собирая на себе, на своем лице размножившуюся, с капельками влаги паутинку.
Жаль, что в детстве настоящего леса у него не было. Зато была степь. Были ковыль и полынь. Были табуны лошадей и почти ручные, настолько не пуганые, что подпускали к себе таких, как он, детей, на расстояние почти вытянутой руки, - дрофы.
Вот и подумай после этого, - что в жизни плохо, а что, допустим, не очень.
Да и знает ли кто-нибудь в этом мире вообще, что плохо, а что хорошо? Что больше сулит удачи и чему мы больше обязаны своим поражением? Жизнь это великая тайна. Книга, написанная таким языком, что прочесть ее по силам только величайшим мудрецам. Да и у тех далеко не все концы с концами сходятся, еще остается много вопросов. Что уж там допытываться, докапываться таким простачкам, как Герман? Ему остается только продолжать жить и еще на что-то надеяться.
К концу второго дня, праздность уже стала удручать Германа. Уже захотелось что-то совершить. Куда-то слетать. Что-то прояснить. Утром следующего дня, чтобы убить время, прогулялся на ферму, где один местный чудак выращивал двух ненасытных страусов. Когда возвращался, неизменно лыбящийся, сияющий как медный таз охранник выскочил из своей будочки:
-Стой! Стой! Стой! Недорезов? Герман Иваныч?
-Ну да, Недорезов. Ну да, Герман Иваныч. Что случилось?
-Тогда пляши, летчик. – Машет перед носом Германа свернутой, склеенной напополам телеграммой – Пляши, я серьезно. А то ни за что не отдам.
Вот хмырь болотный. Пришлось немного покривляться.
Из дома телеграмма, больше неоткуда. Значит, Тоня уже успела получить его письмо (что значит «Экспресс-почта»!). С бьющимся сердцем (что-то она ему на его запоздалые откровения ответит?) развернул телеграмму. Там было всего-то четыре слова. Но каких!
«Мама сегодня умерла Катя».
3.
Хозяин появился в тот же день, ближе к вечеру, и не один, а с Валерией. Герман заметил как раз момент их приезда, потому что находился в столовой. То, что доставил обоих один кадиллак, говорило о следующем: хозяин, как он и сам уже говорил, не Отелло. Или ему вообще на все, кроме того, что подъедает его изнутри, наплевать.
О мире между ними говорило и то, что оба приехали со своими собаками: Валерия выпорхнула из машины, прижимая к груди шпица, дог хозяина, без особой спешки, степенно выпрыгнул из салона машины сам.
Герман не стал приставать к хозяину, решив: понадобится - позовет сам. Прошел к себе, завалился на кровать, и начались томительные минуты ожидания. Так, в ожидании, прошло часа два, когда до слуха Германа стали доноситься пощелкивания теннисного мячика. Поднялся, прошел к окну. Да, так и есть: это Валерия. Резвится, как ни в чем ни бывало. Так же, как и прежде, пытается укротить непокорный ее воле мяч и с тем же неуспехом. «Вот уж действительно: все, как об стенку горох».
-Кто-то вдолбил ей в голову, что, не научившись играть прилично в теннис, ничего в жизни не добьется, - Герман не расслышал, как в комнату вошел хозяин. Герман даже вздрогнул от неожиданности. - Я знаю, я слышал… Мои соболезнования… Сколько с ней прожили?
-Идет девятнадцатый… Вообще-то мне надо было бы срочно поехать домой, но у меня при себе ни денег, ни документов.
-Да-да, Герман Иванович. Не переживайте, с деньгами и документами я вам помогу. Все у вас будет. Но не сразу. Нам прежде надо будет кое-куда слетать. Ненадолго. На один крохотный островок на Ладоге. Сделаем это завтра. Спешить не будем, нас никто не подгоняет: если вылетим где-то в районе одиннадцати, - будет нормально.
-А что у вас там – на острове?
-Отдых, Герман Иванович. Я тоже, даже по конституции, имею право на отдых. Тем более что меня с этим островом достаточно многое связывает. Но вы все увидите прямо на месте… Я привез с собой парашют, он в вертолете. Если хотите, можете подойти и посмотреть.
-А зачем нам парашют?
Как будто не услышал. Сказал и ушел. А за окном по-прежнему нарушали тишину постукивания теннисного мяча. Упрямая.
4.
Не спалось. Поэтому и поднялся, если не с первыми петухами, то с первыми воробьями: что-то не поделили, устроили шумную свару прямо под его окном. Сразу, как только поднялся, раздвинул оконную штору, выглянул в окно.
Первое, что ощутил: запах свежескошенной травы. Ночной охранник-очкарик прошелся, видимо, еще до рассвета газонокосилкой по периметру дома, оставил после себя аккуратно лежащие на постриженной земле зеленые валки. Небо…ни малейшего облачка, чистейшая, ничем не запятнанная, чуть подсиненная, а с востока – уже слегка заоранжевевшая под лучами поднимающегося солнца простыня.
Герман умылся, вышел из дома. Охранник обкашивал уже дальние полянки, те, что подступали к вертолетной площадке.
-Бог в помощь! – поприветствовал его еще по-старинному (обстановка к этому располагала) Герман.
-Спасибо…Что-то вы так рано поднялись?
-Разве это рано? Это нормально.
Да, если вспомнить, как они когда-то ходили на покос с матерью, - пять-шесть часов утра уже «нормальное», рабочее время, особенно если речь идет именно о косьбе. Окропленная росою, трава охотно поддается косе; стоит ей подсохнуть под лучами солнца и уже, смотришь, начинает сопротивляться, словно с наступлением дня в ней укрепляется желание продлить свое пребывание в этом мире.
Пока добирался до вертолетной площадки, вспомнил свою первую косьбу. Когда особенно хотелось проявить себя перед матерью и начал размахивать косою, как топором, буквально то и дело врубаясь ее концом в землю. Мать терпела, терпела, наконец, обозвала его нехорошим словом, отняла еще не совсем загубленную косу:
-Возьми-ка лучше грабли, да за мной подгребай. Все будет больше пользы.
С годами он научится косить – будьте нате. Мать за ним уже не поспевала. Да что мать? И взрослым мужикам бывало такое не под силу.
Поднялся неторопливо в вертолет, уселся на сиденье пилота, предварительно согнав с него проникшую в кабину (скорее всего, через неплотно закрытый раздвижной блистер) яркооранжевую бабочку. За задним креслом действительно, как и предупредил вчера хозяин, лежал парашют. Проверять его укладку не стал, однако еще раз задался вопросом: «На фиг нам нужен этот парашют?».
Вспомнилось: при их первой встрече хозяин также интересовался, сможет ли Герман прыгнуть с парашютом. Сможет. Никаких проблем. В отличие от большинства других, с кем проходил службу, никакого не то, чтобы страха, - робости перед тем, как совершать прыжок, он не испытывал. Ну, может, лишь первый раз. Не было, конечно, страха и сейчас. Но было беспокойство. Перед неизвестностью. «На фиг нам нужен этот парашют?».
-Иванычу! – Техник дядя Митя. Еще издалека заметил в кабине Германа, приветливо машет рукой.
Это уже рутина. Вертолету предстоит достаточно протяженный перелет и, согласно всем инструкциям, его необходимо тщательно осмотреть, проверить. Начиная с внешнего осмотра (состояние обшивки и остекления, все ли в порядке с узлами крепления несущего винта, не замечается ли протечек масла или топлива). Не должна остаться без внимания и кабина (без проблем ли, например, открываются и закрываются двери, особенна та, которой пользуется сам пилот). И, наконец, двигатель. А еще завести бортовые часы, подключить шлемофоны, проверить, налажена ли связь и еще многое-многое другое. Иногда, после осмотра, приходится что-то в пожарном порядке заменять. Например, то и дело выходящие из строя сепараторы (Герман судит об этом по его предыдущему предполетному опыту).
-В курсе, куда полетишь? – Дядя Митя уже у вертолета.
-Не близко. На Ладогу.
-«На Ладогу». Над Ладогой такая роза ветров бывает, что ой-ей-ей. Один мой знакомый, лет пятнадцать назад – такая заварушка была, что чуть ли заодно с вертолетом не затонул.
-Ну, заварушка может случиться, где угодно. Не только над Ладогой.
-Это точно. Это, как говорится, как у кого на роду написано. Можно всю жизнь, допустим, на том же вертолете пролетать и ничего. А выйдешь из дома, и сосулька тебе с крыши, с высоты, допустим, пятьдесят метров прямо на башку упадет. Бывает тоже и такое.
Нет, с дядей Мишей не соскучишься.
-Погоду на сегодня слушали?
-Погода отменная. Лучше не придумаешь.
-Может, к вечеру чего-то обещали?
-Антициклон обещали. На всю ближайшую неделю. Так что тебе повезло.
Оставив техника, чтобы вершил свои, далеко не второстепенные для самочувствия вертолета дела, Герман вернулся в дом.
-Хелло, котик! – Герман только собрался подняться по лестнице, как на лестничную площадку выпорхнула Валерия (может, увидела его подходящим к дому из окна и вовремя подоспела ). – Слушай, ты меня извини, что я на тебя тогда наорала. Ну, будто это ты виноват, что у меня голос подсел.
-Да ладно, проехали.
-Слушай, а ты зачем сказал, что он о нас знает? Попугать захотел?
-Не знает?
-Не.
-Ну, твое счастье. А то бы тебя убил.
-Он вообще в этом деле полный дурачок и писулька у него…
Герман не стал ее дальше слушать.
5.
Собирались вылететь часу в одиннадцатом, на деле получилось – ближе к двенадцати. Все по вине, разумеется, Валерии (о том, что она полетит вместе с ними, Герман услышал от хозяина не раньше, чем он поднялся в вертолет сам вместе со своим догом).
-Подождем нашу…сирену звонкоголосую, – сообщил, как только уселся в кресло рядом с пилотом. Его верный пес (да, хозяин с ним не расставался) устроился на кресле, за которым находился парашют, назначения, или, точнее, смысла пребывания которого Герман до сих пор так от хозяина и не получил.
Едва расселись, вынул из кармана ветровки электронный калькулятор, блокнот, незамедлительно приступил к каким-то расчетам. Поработает пальцем на калькуляторе, затем бросит взгляд на свои прежние записи в блокноте, сверит. И так на протяжении, по меньшей мере, четверти часа. С Германом за все время ожидания больше не перебросился ни словом.
Наконец, является. На Валерии короткие, едва прикрывающие колена джинсы с бахромой, шелковая водолазка. Вокруг поясницы намотан свитер. В одной руке – отчаянно, до хрипоты лающий шпиц, ветровка на сгибе другой руки. За Валерией тащится охранник, волочит за собой по траве тяжеленную дорожную сумку на колесиках. Можно подумать, девочка собралась куда-нибудь…ну, что-то вроде Ривьер, а не на пустынный остров, где, как сказал хозяин, живут только чайки, да время от времени наезжающие сюда для промысла рыбаки.
-Эй, котики! Заснули? Да помогите же мне хоть кто-нибудь!
Пришлось хозяину расстаться со своим калькулятором, чтобы подать руку подруге. Волосы ее на затылке убраны в конский хвост, схвачены крупным гребнем, крупные же, едва не до плеч клипсы в ушах. На спине, на тесемке, болтается защитный шлем.
-Ну, все, котики, мы сели. Можно лететь.
Хозяин, он, как и во время предыдущего полета, взял на себя связь с диспетчером, коротко доложил на аэродром, получил разрешение на взлет.
-Просьба, - обратился хозяин к Герману, - чуточку уклонимся от курса. Пролетим над Колпино.
Хозяин-барин. Над Колпино, так над Колпино. Придется сделать крюк, но совсем небольшой.
Герман поднял вертолет в воздух и взял направление на северо-восток.
И вновь, как в их первом совместном полете, от хозяина, пока летели, Герман непосредственно в свой адрес не услышал почти ничего, кроме советов внести те или иные поправки в маршрут. Иное дело – сидящая позади Германа Валерия, она не умолкала почти ни на секунду. Может, решила добровольно взять на себя роль полетного тамады. Прежде всего, решила посвятить своих котиков в то, что каждому их них сулили их гороскопы на текущий сентябрь. В ее руках с полдюжины дамских журналов.
-Ты, – она имела в виду хозяина, - я знаю, ты скорпион. Слушай. Весь этот месяц – твой. – Она, для верности, водила пальцем по странице журнала и читала. - Тебя ожидают колоссальные удачи во всех твоих начинаниях и на личном и на деловом фронте. Смело бросайся в любые головоломные авантюры, ты отовсюду выйдешь победителем. Небольшое отступление ожидает тебя лишь ближе к концу месяца, ты немного потеряешь, но это никак не отразится на общей победоносной картине, ты очень быстро оправишься…Теперь про тебя…- Ткнула пальцем в спину Германа. – Ты у нас кто?
-Весы.
-Весы, весы, весы…А, вот! Слушай. В начале месяца возникнут сложности, как в семье, так и на работе. То и другое связано будет с недостатком средств и вынужденным отказом от приобретения ранее задуманного. Но ближе к середине все наладится: работодатель повысит тебе зарплату…Котик, - сейчас она обращалась к хозяину, - тебя, оказывается, это тоже касается. Не забудь повысить ему к середине месяца зарплату…Это сразу же скажется на общей атмосфере, наладится мир в семье и ты закончишь этот месяц на достаточно мажорной ноте.
Закончив с гороскопами, обратилась к разделу «Наша жизнь»:
-Вот, слушайте. Секрет долгожительства по-сардински. Есть больше овощей и морепродуктов. Больше заниматься физическим трудом на свежем воздухе и каждый день пропускать по стаканчику сухого красного вина. А итальянский секрет сохранения семьи, - хотите? Активное участие мужчин в домашнем хозяйстве. Учтите.
-Здесь давайте пониже. – Распорядился хозяин. - Сейчас будет Колпино.
Хозяин впервые оживился, потому что глазу открылась панорама непосредственно петербургского пригорода. Зеленые лесные массивы, желтеющие, уже, частично убранные, оголенные поля, кучкующиеся жилые строения, железнодорожные лабиринты, виадуки, паутина угрожающе гудящих, пропитанных электричеством проводов.
А вот и Колпино.
-Маленький кружочек, - еще раз попросил хозяин. Приник лицом к блистеру, пытаясь разглядеть, что же творится там, внизу.
-А вот слушайте… - все не унималась со своим журналом Валерия.
-Заткнись. – Вдруг последовало от хозяина.
Чтобы он говорил так грубо, - это было неожиданностью не только для Германа, но, кажется, и для Валерии: напуганная этой грубостью, мгновенно умолкла.
-Сейчас будем пролетать над моим домом… Еще чуть пониже, пожалуйста… Мой детский сад. Сразу за кучкой деревьев… Видите?.. А это школа…Дом пионеров…А, примерно, здесь был когда-то пустырь. Мы гоняли мяч. Я обычно стоял в воротах и когда пропускал, - сильно переживал. Я тогда еще мечтал стать Яшиным…Ну а это, наконец, - желтое здание, видите? – вокруг большой забор… Вот он, наш первый дом… А эти развалины это завод кирпичный. Я там простым разнорабочим одно время работал. Сам, без протекций устроился на работу. А мой отец главным инженером… Я бунтовал. Против отца. Против мирового устройства. Против господа бога… Все, спасибо, довольно. – Хозяин сделал какое-то движение рукой: не то просто помахал на прощание, не то оттолкнулся, вроде, «Сгинь». - Теперь прямиком до Ладоги.
Островок, на котором хозяин приказал приземлиться, был действительно крохотным. Километров пять в длину, и километра три в ширину. Песок, камни, редкий кустарник, но, в основном, густая, высокая, волнующаяся под ветром трава. Маячок в одной оконечности острова, и пять-шесть щитовых домиков (именно над ними, как распорядился хозяин, и завис вертолет), просыхающие сети – в другой. Их здесь, по-видимому, уже поджидают. Женщина и подросток, энергично жестикулируя, показывают, куда лучше приземлиться вертолету.
-Здрасьте, здрасьте, гости дорогие, - женщина средних лет приветствует появление пассажиров вертолета. Подросток, он, по-видимому, смущается, - стоит на некотором отдалении. – С благополучным вас приземлением.
-А что ваш бугор? - первым делом, уже спустившись с вертолета, поинтересовался хозяин.
-Павел Андреевич у нас со всей бригадой на рыбе. У нас щас как раз путина. Салака пошла.
Да, подлетая к острову, Герман уже заметил дрейфующий по волнам озера рыбачий катер.
-Давайте я вас проведу, - женщина пошла в сторону домиков, увлекая за собой всех остальных. Один подросток остался, - как завороженный, смотрит на вертолет.
Женщина, следуя, видимо, полученным накануне инструкциям «бугра», доставила гостей в один из щитовых домиков.
-Здесь у нас, конешно, не «Астория», но, как говорится, чем богаты.
В домике, это очень заметно, наведен весь доступный в этих условиях почти необитаемого острова марафет: свежепомытые полы, новенькие обои, чисто побеленный потолок. Значит, уже давно готовились к этому заезду. В домике фактически только две жилые комнаты, разделенные хлипкой перегородкой. Та, что побольше, естественно, предназначена для хозяина и Валерии с их шпицем и догом. В той, что поменьше, должен поселиться Герман.
-Ну, располагайтесь, распаковывайтесь. Отдыхайте после дороги. Вот рыбаки вернутся, - будет у нас общий ужин. Праздничный. Свежей рыбкой вас угостим.
-Вы-то сами кто? – поинтересовался хозяин.
-Я-то Надежда. Я тут у них как раз кухаркой. А мальчонка, что вас встретил, - сыночек мой.
-Ну, хорошо, спасибо, Надежда. Вы идите, занимайтесь своими делами. Мы уж теперь сами как-нибудь.
Женщина охотно послушалась, ушла. Хозяин с Валерией скрылись у себя, а Герману в выделенной ему комнатке не сидится. Немного полежав, придя в себя после совершенного полета, вышел из домика.
Зачем они, спрашиваются, сюда прилетели? Что они собираются тут делать, как проводить время ? И как долго это пребывание здесь может продлиться?
Они здесь, непонятно зачем, а между тем его Тоня уже умерла и сейчас, скорее всего, лежит в морге. Может, дожидается, когда он изволит приехать, чтобы проводить ее в последний путь.
Как-то все…бестолково, через пень-колоду получается. Впрочем, так же как и вся его бестолковая жизнь.
Герман неспешно побрел вглубь острова, ноги сами его понесли. Или шевелящаяся под дуновением ветерка густая трава его поманила. Так живо напомнило Герману его детство. Там, в его детстве, сразу за последним домом также начинался сплошь покрытый травою ковер. Хотя, в отличие от этого, он простирался на, может, не одну сотню километров.
Вспомнилось, как однажды, когда ему, кажется, едва исполнилось лет шесть, им вдруг овладела страсть путешественника. Взял себе в голову дойти до края этого гигантского поля. Хотя и ребенок, уже понимал, что идти придется долго, поэтому заранее, с вечера запасся добротным, круто посоленным куском хлеба, наполнил фляжку водой, и вышел спозаранок (мать к этому моменту ушла на свой скотный), когда солнце только-только показалось из-за горизонта. Пошел не по дороге, опять же, при всей своей малости, понимая, что дорога приведет его отнюдь не к краю поля, а к другой деревне, - а нетронутой целиной. Прямо в неизвестность.
Сколько именно прошел, - разумеется, он этого не ведал, о времени мог лишь догадываться по тому, как передвигалось солнце, как забиралось все выше и выше. Искомого края не было видно, впрочем, так же как и покинутой им деревни. Побег свой он совершил где-то на стыке между июнем и июлем, поэтому в седых волнах ковыля уже можно разглядеть то синие колокольчики, то розовато-сиреневые соцветия зопника, а то и зеленовато-голубоватую тонконогую овсяницу. Маленький Гера устал и проголодался. Он присел на теплую землю, достал из предусмотрительно прихваченной дома торбочки кусок хлебца, пожевал, запил из солдатской фляжки уже нагревшейся водичкой, прилег, трава накрыла его, как одеялом, и заснул.
Его пробудил раздавшийся прямо у него под ухом звонкий собачий лай. С перепугу, еще плохо соображая со сна, вскочил на ноги, только собрался задать стрекача, - заметил подлетающего к нему на лошади седока.
-Эй! Малой! Ты чо тут делаешь?
-Ничо.
-Ты откудова?
-Я из дома.
-А где твой дом?
Гера оглянулся по сторонам: одно бескрайнее травянистое поле и где, в какой стороне покинутая им деревня, его родной дом, мать, - одному, должно быть, Богу известно.
-Э, да ты, видать, заблудился. А ну давай сюда, - Гера и глазом моргнуть не успел, как оказался сидящим на колкой холке коня. – Ну, а щас? Видишь свой дом?
Сейчас…С высоты лошадиного крупа…Если поднапрячься…Повертеть головой…Туда-сюда…Да, пожалуй…Вон там виднеются какие-то крыши.
-Во-он там, - произнес несмело.
-Ну, малой. Считай, в счастливой рубашке родился. Не проезжай я тут, не унюхай тебя моя Парашка, - сгинул бы, ввек бы тебя обыскались, пропал бы без следа в степу.
-Гераман Иваныч! Гераман Иваныч!
Кто-то зовет его. Похоже, паренек, Надеждин сыночек. Ну да. Вон он: бегает кругами, как окрыленный полученным заданием самолет.
-Я здесь.
-Ой! – остановился. – А вас Марка Анатольич хочут.
-Передай, сейчас буду.
Ну, вот и кончилось его детство.
Вошел, осторожно постучал в соседнюю с отведенной ему комнатой дверь.
-Да! Входите.
Оказывается, здесь две смежные комнатки. В одной, куда вошел Герман, расположился хозяин. Сидит, свесив ноги, на подоконнике, почесывает за ухом у положившей ему морду на колени собаки. В соседней - Валерия. Оттуда доносится радио, и голос напевающей Валерии – что-то вроде караоке получается (Вот и сподобилось Герману услышать, оценить, что у нее за голос).
Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко,
Жестоко не будь.
От чистого истока в прекрасное далёко
В прекрасное далёко я начинаю путь.
Словом, ожила девушка, а то, после грубого окрика «Заткнись», как-то совсем ушла в тень. Всю остальную часть небесного путешествия продремала. А голос у нее действительно неплохой. Девица-то не совсем бездарна.
-Как ваше самочувствие? Не очень устали?
-Да нет. Нормально.
-Ну и отлично. Хозяева острова зовут нас на привальную. Отказать нельзя, - обидятся. Поэтому…будьте готовы. Однако учтите, завтра с утра мы совершим с вами ту самую… прогулку, поэтому постарайтесь не злоупотреблять. Я тоже постараюсь. Хорошо?
5.
Мужики перевозбуждены. То ли предвкушением обильной выпивки, то ли результатами их работы за день. Все богатырского телосложения, как на подбор, а радуются, резвятся при этом как детки малые.
-Ну, и трофеев сегодня бог послал! Я чо-то и не припомню, когда последний-то раз такую прорву вылавливали. Прет и прет, понимаешь, бешеная какая-то, токо сеть забросишь, глянь – уже полным-полнехонька. Все трюмо забито, еле до берега доплюхали.
У Павла Андреевича, «бугра», густенная, когда-то смолисто-черная, а теперь полуседая борода, такие же волосы, пострижены как-то по-старинному: «скобкой». Ему, судя хотя бы по глубоким морщинам, далеко за пятьдесят, но глаза молодые, и вообще он красавец: высокий, метра под два, голос зычный, широченная грудь. Богатырь. Рыбак, можно сказать, божьей милостью.
За столом всех собралось человек пятнадцать. Из женщин только Валерия. Надежда «при исполнении»: запаренная, мечется между «пищеблоком» и столовой, если и присядет за стол, так только на пару минут: пропустит «стопарик», быстренько закусит и опять убежит.
Но каково же в этой обстановке Валерии! Разумеется, она переоделась. На голове, в волосах, - диадема. Ну, чем не коронованная мисс мира? На ней какое-то умопомрачительное вечернее платье из переливающегося всеми цветами бархата, с глубочайшим вырезом, - какое искушение для оторванных уже на протяжении третьей недели от жен и подруг молодых парней! Буквально пожирают ее своими глазами, а ей, конечно, только этого и надо, она ведь, наверное, только и живет этим: купается сейчас в сознании своей востребованности. И пьет почти не меньше, чем все остальные, а хозяину, вроде как, хоть бы хны.
Герман же помнит о предстоящей на следующей день «прогулке», выпивает по минимуму (он уже давно изучил себя и знает свою норму).
-Дело прошлое, - продолжает богатырь, обращаясь к хозяину, - скажу тебе: ты, должно быть, на меня щас уже не обидишься. Тебе, когда ты первый раз сюда к нам заявился, - скоко тебе тогда было?
-Двадцати еще не было, - отвечает хозяин.
-Ну вот! Можно сказать, совсем цыпленок. Помнишь, я тебя раз специально опоил, чтоб язык у тебя развязался?
-Помню.
-И какая ж тогда прорва из тебя пролилась! Чего токо, каких басен ты мне тогда не наговорил! Про все свои перспективные планы. И то ты хочешь заполучить и это. Чуть ли не полмира заграбастать. Ну, чем не Александр Македонский? Слушал я тебя тогда, слушал и думал: «Ну и бахвал. Вот уж и впрямь: в тихом омуте черти водятся. Ну, до чего ж трепло худое. И ничего-то у тебя, паренек, не получится, хоть выползи из кожи вон: мелковат». А теперь вижу: ошибочка с моей стороны вышла. Недооценил. Денег у тебя, посмотришь, куры не клюют, уж и не знаешь, на что их еще потратить. На собственном воздушном автотранспорте прилетаешь. Фифочка у тебя… Да мне такие-то токо что во сне снятся. Ну, чего еще человеку для полного щастья надо? Фартовый ты, оказывается, мужик, Марек. Могучий мужик. Сюпермен в полном расцвете сил. Вот за тебя, - чтоб и дальше фарт тебя не подводил, мы щас всем гуртом и выпьем. Правильно, ребятки?
-Правильно! – дружным хором, - даже стекла в окнах затряслись.
Симпатичный этот «бугор», судя по всему, мужик. От души, чувствуется, говорит. И «ребятки» у него симпатяги: дружные, веселые, все хорошо пьющие. В другое время Герман с удовольствием бы посидел, побазарил с ними, опорожнил бы не один стопарик (нет, не упал бы перед ними в плане «стопариков» лицом в грязь) , выслушал бы их исповеди, терпеливо дождался бы своей очереди и сполна, до упора выговорился бы сам. И все были бы друг другом довольны. Наобнимались бы напоследок, когда уже пора закругляться, расцеловались бы, наобещали бы с бочку арестантов, надавали адресов, поклялись в вечной дружбе, прослезились бы даже при этом, пустили обильную для таких «экстраслучаев» хмельную слезу. Наконец, расстались бы и…больше уже никогда друг о друге не вспоминали.
Сегодня этого не случилось. И дело тут даже не в предостережении хозяина, а в лежащей сейчас и дожидающейся похорон Тоне. Не застольное у него, право слово, сейчас настроение.
Улучив момент, когда, как ему показалось, никто, даже хозяин, этого не заметил, осторожно встал из-за стола и покинул этот дом. Прошел на берег и уселся на большой плоский камень.
Уже ночь, усеянное звездами небо. Равномерные проблески маячка. И темная, кажущаяся безбрежной, подступившая почти к его кроссовкам масса воды. Слабый, теплый ветерок обвевает его лицо.
С четверть часа так просидел, пока не заслышал чьи-то шаги. Первое, что пришло на ум: «Опять эта. По его душу. И тело». Но нет – ошибся. То был сам хозяин.
-Не помешаю? – Стоит, возвышаясь (берег слегка с крутизной). Не дожидаясь, когда Герман ответит, спустился на берег. Сел на соседний камень. Их здесь до черта.
Теперь сидят и молчат оба. Теперь только плеск набегающей с интервалом в пару секунд волны.
-Пощупайте, на чем вы сидите, - прервал молчание хозяин.- Руками потрогайте.
Недоумевающий Герман слегка привстал, ладошкою коснулся под собой шершавого камня. Кончики пальцев нащупали какие-то бороздки.
-Это памятник моему кретинизму… Имя моей жены… Долотом… Мне тогда изрядно пришлось потрудиться. Десять потов с меня стекло. Ноготь содрал… Правда, тогда она еще не была моей женой… Да, мне не было еще двадцати, она на пару лет старше. Я был тогда еще девственником. Она намного опытнее меня… У нее был брат. Мой ровесник. Мы с ним тогда еще были дружны. А их отец был известный спортсмен. Яхтсмен… Однажды мой приятель пригласил меня провести месячишко на этом острове. Мы приехали сюда вчетвером. Я, он, его сестра и его подруга. На третий, кажется, день, как приехали, с его подругой случился приступ аппендицита. Павел Андреевич, да, он уже в то время рыбачил здесь, вовремя спровадил девушку в ближайшую больницу, приятель вместе с ней. Больше, в то лето, ни он, ни его подруга на острове не появлялись, а мы остались с Мариной вдвоем. Ну, разумеется, если не считать Павла Андреевича с его дружиной… Это было самое счастливое время моей жизни. Я, наконец, стал мужчиной… Через пару лет мы с ней стали мужем и женой. Еще через пять… Через пять она сказала мне: «Ты мне омерзителен», - голос хозяина дрогнул. – Да, именно так: "омерзителен". Скажи она «Я тебя ненавижу», мне было бы легче.Я бы, наверное, это пережил. Но она сказала именно так, и это было от души, и этот мир для меня начал распадаться… Распадается до сих пор. От него почти ничего не осталось… А теперь, Герман Иванович, поговорим о нашем… путешествии.
Порывом ветра донесло обрывки чьих-то речей. Музыка. Смех. Отчетливей всех прозвучал голос Валерии. Она что-то пела под восторженный рев ее молодых, пышущих здоровьем поклонников.
-Путешествие предстоит серьезное. Я от вас ничего не вправе скрывать. Выложу все карты на стол. А план вот каков. Вы поможете мне подняться, как можно выше, а потом спрыгнете на парашюте. Я же, оставшись один, продолжу, насколько это будет в моих силах, подъем один… Да, насколько это возможно… Я человек предусмотрительный и аккуратный. Я ничего не делаю экспромтом и на «авось». Все необходимые документы, бумаги мною составлены. Если что-то со мною случится, - на вас не ляжет ни пятнышка… Я оформил на вас банковский вклад. Приличные деньги. Вы сможете на них не только достойно похоронить вашу жену, но и купить себе дом. О котором вы так мечтаете… Если у вас есть вопросы…
Вопросы, конечно, были. Очень много вопросов. Первый из тех, что напрашивается:
-А если я… откажусь?
-Буду очень огорчен. Это крайне усложнит мою задачу… Но тогда я полечу один и у меня будет меньше шансов. Все может получиться не так красиво, как мне бы хотелось… Надеюсь, Герман Иванович, вы не лишите меня этого удовольствия… Или вы все-таки как-то за себя боитесь?
-Нет… За себя я не боюсь.
-Ну, вот и отлично!
Больше не стал дожидаться других вопросов, встал и ушел, а со стороны дома, где все еще проходило застолье, до них доносилось громкое хоровое, нескладное, кто в лес, кто по дрова:
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны
Выплывали расписные
Стеньки Разина челны…
Голоса Валерии среди этого хора было совсем не слышно.
6.
Со стороны озера надвигается туман. Его не видно, но он поддается осязанию, оседает капельками влаги на камне и на щеках.
На подходе к домику, обратил внимание на горящий в одном из окон выделенных хозяину комнат свет, однако, не слышно, чтобы кто-то там был, – полная тишина. Сколько же сейчас точно времени? Часов у Германа по-прежнему нет. Уже войдя к себе, включил на неполную громкость радио. Успел дослушать концовку прогноза на завтра. «Ветер от трех до четырех метров в секунду. Давление семьсот шестьдесят миллиметров ртутного столба. Влажность восемьдесят два процента. Мы передавали прогноз на сегодня, четвертое сентября. Сейчас два часа восемь минут. Начинаем концерт популярной музыки».
Лег на довольно жесткий, набитый высушенной травою матрас, положил руки под голову. Итак… Это что же такое получается? Один идиот решил свести счеты с жизнью,потому что, видите ли, ему сказали: "Ты мне противен". Всего-то! А другой идиот, поддавшись первому, может окончательно изуродовать свою биографию. А, может, и жизнь. Не факт, что он, Герман, выйдет сухим из воды, получит обещанный ему дом… Это как же надо довести человека, чтобы он решил наложить на себя руки? И ведь далеко не глупый человек. Кажется, еще вся жизнь у него впереди… Хотя стоит ли, в самом деле, эта жизнь того, чтобы ее продлевали, проживали? От звонка до звонка. Что в ней такого, чтобы цепляться, цепляться и цепляться из последних сил? Это по молодости кажется «И жизнь хороша и жить хорошо». Постепенно приходит отрезвление. Начинаешь понимать: кому-то в кайф, для кого-то овчинка выделки не стоит. Была б Тоня…
И вдруг:
- Я такая ужасная! Я противная! Я такая перед тобой виноватая!
Кто это? Откуда это?
Всхлипы за стенкой. Валерия. Похоже, вдрызг пьяная. Потом хозяин заговорил, но так тихо, что его совсем не слышно. И вновь Валерия заполошным голосом:
-Нет-нет, не говори так! Я знаю, ты потрясающий котик! Ты такой добрый! Я таких как ты еще никогда не встречала. И не встречу. Это я…Я знаю, я распоследняя, а ты везде, ты во всем первый. Другой бы на твоем месте меня бы за все давно прогнал, а ты все только прощаешь и прощаешь.
Видимо, ее опять выдал тембр ее голоса. Теперь оправдывается. Вот ведь и неплохая, вроде бы, баба… Герману стало невмочь все это слушать. Поднялся, обулся, накинул на себя куртку, вышел из дому.
Чертова жизнь. Все так мерзко устроено! Все чего-то хотят, а могут только единицы… Хотя и единицы не всегда. Вся жизнь человеческая это какой-то полюбовный договор с дьяволом. Это он, гад. Сначала наобещает с три короба, соблазнит, поманит. Когда же все откроется, весь этот обман, - силенок на то, чтобы порвать этот договор, оказывается, кот наплакал. Терпи. Бог терпел и тебе велел.
Дверь стукнула. Хозяин. С ним его безотлучная собака. Тоже маются. Со своей, возможно, расплевался и тоже стало невмоготу. Хозяин заметил Германа, подошел.
-Не спится?.. Разбудили вас?
-Ее вы тоже с собой возьмете? – Герман, разумеется, имел в виду Валерию, хозяин его понял.
-Ну, зачем же? Ее место здесь… Я не хотел ее брать, она уговорила… Я всегда был очень уступчивым («Это он-то уступчивый?»). Возможно, будь я потверже… Или, точнее, почерствее… Я не могу быть жестоким. Для этой жизни – это приговор.
Помолчали. Что-то пискнуло в темноте, собака метнулась было в ту сторону, откуда раздался писк, но мгновенно опомнилась, вернулась к ноге хозяина. Видимо, чувствуя себя виноватой, подняла морду. Не успокоилась, пока хозяин не потрепал ее поднятые торчком уши.
-Скажите…вы верите?..- Герман прервал молчание.
-Я не верящий, Герман Иванович. – И опять хозяин удивительно быстро понял, о чем пойдет речь, не стал ждать продолжения. – «Верю» это, по сути, если копнуть поглубже, почти всегда означает «Не верю». Надо не верить, а действовать. Но для этого надо прежде созреть.
-И…как? Давно у вас это?
-«Созревание» вы хотите сказать? Да. Это годы… И это не так тяжело, как вы думаете. На самом деле, я вас уверяю, это очень просто… Тогда… Когда я почувствовал себя счастливым… Помните, я вам говорил? Я подумал: «Придет время и я поставлю здесь, на этом полудиком острове, памятник своему торжеству». Теперь тут будет стоять другой памятник.
«Памятник! Что значит, человек готовился годами. Как это у него все… действительно… У другого так не получится».
-На какую высоту вы сможете меня доставить, прежде чем покинете меня?
-Это может быть по-разному. Многое будет зависеть от погоды.
-Ну а минимум
-Две тысячи метров… Максимум, думаю, пять.
Вскоре они разбрелись по своим комнатам, и Герман вновь попытался заснуть. Нет, не получается, зато вспомнил, как он, еще курсантом летного училища, едет на свиданку со своей Тоней (то ли его начальство отпустило, то ли на летние каникулы, то ли просто, – взял, собрался и без всякого спроса и разрешенья поехал – сейчас уже определенно не знает). А свиданка должна состояться не в Железноводске, а в Нефтекумске, где они жили еще до Железноводска. Снимали угол у какой-то одинокой, запойной, завшивевшей старушки. На Партизанской улице, дом двенадцать, квартира пять, как раз мимо пивного ларька (сколько этот ларек у Тони крови выпил! Об этом ни в сказке сказать, ни пером описать), второй этаж, вход со двора.
Едет долго, на каких-то перекладных (с поезда на автобус и обратно: с автобуса на поезд). Впрочем, по другому и быть не может: едет-то он все-таки аж из самого что ни на есть Куйбышева. Причем все с какими-то приключениями (то встретит кого-то по дороге из старых знакомых, то с кем-то из-за какой ерунды повздорит). И все равно приключения какие-то рядовые и в памяти его долго не сохраняются.
Но вот, наконец, он и в Нефтекумске. Идет по улице, насвистывая, приближаясь к дому, где, он в этом уверен, его ждет – не дождется молодая жена. В руках маленький подарок, - скромный кулечек с конфетами, «Кавказскими», вроде бы, на вид шоколадными, а на деле – с шоколадом и рядом не лежали. Но другого подарка, побогаче, у него, курсанта, с его-то жалкой стипендией, по идее и быть не должно.
Ну, вот и дом и ларек. Пивные завсегдатаи привычно толпятся у ларька. Узнали Германа, заволновались. Кто-то даже уступает ему очередь, - таким он тут пользуется уважением, даже авторитетом. Однако Герману сейчас не до пива. Завернул за угол, вошел в подъезд, быстро, перескакивая через ступеньки, взбежал на второй этаж. Звонок не работает, - постучал кулаком по двери.
Вот и Тоня. Нарядная. Душистая. Волосы пышно взбиты: какая-то, видать, химия, обычно, если с ними ничего не делать, они лежат ровно. Бросилась Герману на шею, повисла (ну, до чего ж обрадовалась!), еле ее от себя отцепил. А тяжелая. Тяжелее обычного. Это, наверное, от того, что уже дочку в себе носит. Не снимая одну руку с его плеча, ведет по коридору. Свободной рукой толкнула впереди себя комнатную дверь:
-Входи.
Герман, конечно, вошел. Он-то ожидал увидеть, в первую очередь, вечно полупьяную хозяйку (обычно, когда «примет», имела обыкновение лежать на драной тахте, задрав обе изборожденные вздувшимися венами ноги на лоснящийся от грязи валик), и лишь потом, за цветастой занавеской, их уютный (как пышный оазис посреди мрачной пустыни) уголок, а вместо этого…
Ма-ать моя! Бескрайние степные просторы. Волнами перекатывающийся зрелый, седой ковыль. Синее небо над головой. Зоркий орлан-белохвост барражирует над степью, высматривает очередную жертву. Табунок лошадей. Бешено крутят хвостами, отбиваясь от надоедных мошек и оводов. Вот это да-а-а…
Но самое удивительное это то, что посреди степи стоит огромный, заполненный яствами и напитками стол. И кого только нет за этим столом! И все, вроде, не чужие, не посторонние Герману лица. Тут и родственники (и самые близкие и самые далекие), а то и просто знакомые. И все радостно улыбаются, все довольны появлению Германа, все, как один приветствуют, машут руками, подзывают его к себе. Всем так хочется, чтобы Герман их приметил. Просто глаза разбегаются. Даже не знаешь, к кому подойти первым. Подойдешь, допустим, к одному, - другой, смотришь, возьмет и обидится.
Но вон он замечает свою мать. Сидит скромненько, не зовет, руками не машет. Такой уж она была и по жизни, никогда не любила выпячиваться. И нашел-то ее Герман, в первую очередь, из-за того, что на голове ее чаще всего надеваемый при жизни белый платочек в синюю горошинку и непременная для любых торжественных дат розовая вязаная кофточка (или, как она ее называла «кофтюра»). Вот на свидание к ней-то, в первую очередь, Герман и отправится. И никому при этом не будет обидно.
Мать довольна тем, что он сам, без ее подсказки отыскал ее среди множества лиц, что сел бок о бок с нею, что смотрит на нее. Сама улыбается. Но, как, помнится, было и в жизни, сдержана во всем, ничем особенным не проявляет своей радости. Ее, чтобы выдала, что у нее творится там, внутри, нужно ой как раззадорить.
Но Герману-то, в общем, и не надо каких-то особенных знаков с ее стороны (он, в общем-то, и сам не любитель телячьих нежностей), - он сейчас ощущает ее своим плечом, и этого ему вполне достаточно.
Теперь, когда он определился, когда вновь обрел мать, можно позорче, без суеты оглядеться по сторонам.
Вон сидит его дядя Вова, с ним, еще совсем малым, он когда-то пошел глушить рыбу. Поглушили, но рыбу собрать не успели, их прихватил рыбнадзор. А вон тетка Глаша, истовая гадальщица на картах, многие даже считали ее колдуньей, кто-то за это уважал, кто-то побаивался. Тут же рядом и Тонины родственники: шурин, например, он умер в позапрошлом году из-за того, что отравился какими-то грибами. Даже приятель один, - уже и забыл его имя, так много лет прошло. Словом, только смотри, крути головой по сторонам и вспоминай.
Но вот прямо перед ним, на другой стороне стола, сидит какой-то мужичок, который, вроде, и знаком Герману и в то же время…Нет, точно не скажет, кто это. Хилая, рыжеватенькая бороденка, аккуратно подрезанные усики. Редкие, сохранившиеся волосенки на пробор. Очки в железной, подвязанной в одном месте веревочкой оправе. Смотрит на Германа по-доброму, слегка улыбается, всем видом как будто говорит Герману: «Что? Не узнаешь?».
И тогда Герман решается спросить у матери:
-Это кто?
-Где? – встрепенулась мать.
-Да вон…Прямо напротив нас. В очках который.
-А-а…Дак это ж твой батя. Неужто не признал?
Где ж и как ему признать, если в зрелом, памятливом возрасте его ни разу не видел? Но вот теперь хоть внимательно, до каждой детальки, до каждой морщинки на лице его разглядит.
А тот, судя по всему, понял, какие чувства сейчас переполняют Германа, как ему любопытно все, что имеет отношение к нему. Какое-то время выдерживает на себя его взгляд, то одной стороной лица повернется, то другой. Потом неторопливо встает, выходит из-за стола. Стол, повторяем, огромный, но ему как-то удается обойти его почти мгновенно. Раз! – и он уже стоит рядом с Германом, протягивает ему руку. Герман берет ее в свою. Вот хоть и шершавая, в трудовых мозолях и все равно ощущается, - какая-то тонкая, нерабочая, нездешняя рука.
Но рукопожатие сильное. Сначала пожал руку, потом также сильно обнял, прижал к своей груди.
-Ну вот, сынок…Нун, энглих, вир хаттен цузамменгентреффен.
На что Герман тут же, скоропалительно ответил:
-Яволь!
-Герман Иванович… - Раздалось над ухом Германа. - Пора.
7.
Еще темно. Прохладно. Густой туман. Немного ветрено, однако в пределах нормы. Словом, прогноз погоды на этот раз вполне оправдался. Герман первым поднялся в вертолет. Включил свет, осмотрелся. Проверил работу вытяжного троса – самая важная деталь, - не заедает ли. Нет, не заедало. Уложил парашют на заднем сидении так, чтобы его можно было без проблем надеть. На всю эту операцию ушло что-то около пяти минут. К этому времени подошел и хозяин с собакой.
«Хоть бы ее-то пожалел. А в общем, это не мое дело».
Собака уже сама, не дожидаясь распоряжений хозяина, устроилась на своем месте сзади, хозяин рядом с пилотом.
-Вы знаете, я передумал, - вдруг слышит от хозяина.
«Вот те раз!».
-Давайте сделаем еще один прощальный кружочек над городом, а потом вернемся.
«Как вам, дорогой, будет угодно».
Герман осторожно поднял машину на вертикальном взлете, пока туман не остался под вертолетом, а потом перешел на горизонтальный полет. Вскоре туман и облака остались внизу, и показалось чуть занавешенное дымкой солнце.
Черты города достигли, когда часы показывали без четверти семь. Ветер, едва рассеялся туман, тут же стих. Мокрые, еще не успевшие просохнуть под первыми лучами солнца крыши. Нет, это даже не следы тумана. Скорее, над городом этой ночью прошел довольно сильный дождь. На острове дождя не было.
День воскресный, многие еще спят, но есть и такие, кому не терпится начать жить. Так, кто-то, голый по пояс, еще только упражняется с гантелями, стоя на балконе, кто-то прогуливает во дворе собаку, кто-то уже спешит в сторону ближайшей станции метро или усаживается в собственное авто. То тут, то там - дворники в оранжевых одеждах: скребутся, суетятся вокруг баков для мусора. Кое-где медленно проползающие по узким улицам поливальные машины. Пролетая над каким-то, видимо, развлекательным центром, заметил, как по чьей-то команде задвигались один за другим механизмы аттракционов, завращались гигантские, еще не населенные людскими гроздьями колеса. И уже в самом центре городе, на плавучем ресторане, пришвартовавшемся к гранитному берегу Невы у площади Декабристов, увидел пару прислуги в матросской форме: драят лохматыми швабрами деревянный настил.
Не дожидаясь, когда его об этом попросят, полетел по уже обычному для него маршруту, а потом завис на какое-то время над шпилем Петропавловского собора. Солнце к этому моменту засияло в полную силу. Отразившись от позолоченного креста, вернулось на сетчатку глаза пилота, на пару мгновений его ослепило. Хозяин при этом, от Германа это не ускользнуло, как будто сделал попытку себя перекрестить. Однако не сделал этого. Припомнилось его недавнее признание: «Бунтовал против отца. Мирового устройства. Господа Бога». А, может, не «бунтовал»? Может, еще бунтует?
-А теперь куда?
-Туда же. К острову… И поближе к центру.
Герман направил машину на северо-восток. Минут через десять был над Веселым поселком. Здесь где-то улица Коллонтай. Обшарпанный дом – «хрущобка». Вечно застревающий между этажами лифт. Искарябанные матерными словами и похабными рисунками стены. Постоянно чем-то озабоченная, почти никогда не улыбающаяся, состарившаяся раньше времени Римма. Безвольный, ни на что достойное не годный, с сальными отросшими до неприличия волосами Паша. Безногие и безглазые кошки.
Слава Богу, вертолет не стоит на месте. Р-раз и больше нет Веселого поселка. Нет улицы Коллонтай. Как нет больше ни Риммы, ни Паши. Город уже за спиной. За спиной и многое-многое другое.
Когда добирались до острова, небо нахмурилось, появились довольно густые облака, подул встречный ветер. Но вполне терпимый. Справа – четыре метра в секунду, слева – даже того меньше. Облако пока высоко над головой. Где-то, на вскидку, на высоте четырех тысяч метров. К тому же оно мобильное, и не сплошное, с просветами.
Для удобства подъема, поставил вертолет в левый вираж с креном под пятнадцать градусов и восходящей спиралью, плавными, мелкими отклонениями рычага «шаг-газ» вверх, с минимальной скорости, никакого лихачества, заставил машину начать постепенный, все более убыстряющийся набор высоты.
Машина работает безукоризненно. Чрезвычайно отзывчива на любое пожелание пилота. Ей, кажется, и самой нравится подниматься в небо. Испытывает особенный кайф. Умница. Но и пилот не дурак. С кем-то другим, повинуясь чьим-то чужим приказам, возможно, машина вела бы себя иначе.
Подъем уже совершается на максимальной скорости – ровно тридцать два метра в секунду. Когда вонзились в облако, в кабине сразу чувствительно похолодало. До плюс семи. И вертолет – пребывание в облаке ему как будто пришлось не по вкусу, - слегка натужно загудел. Однако вскоре пообвык, справился с новой нагрузкой, продолжил подъем в прежнем, спокойном штатном режиме.
-Вам еще не пора? - поинтересовался у Германа хозяин.
-Еще нет… Я сам знаю.
В середине облака машину несколько раз болтануло, скорее всего, по причине затаившейся здесь коварной кучевой облачности, но это испытание продолжалось недолго: машина прорвала завесу, и все облака теперь остались под ней. А вверху лишь ослепительно синяя простыня уже ничем не загроможденного, не запятнанного неба. Набранная уже высота – без малого пять тысяч метров.
-Ваш максимум. – Еще раз напомнил пассажир.
-Вижу. Не слепой.
-Вы еще можете подняться?
-Попробуем.
Да. Хотя вертолет, чувствуется, идет уже с определенным натягом, как будто уже выдыхается, посылает пилоту сигнал: «Я уже на пределе». «Знаю, знаю, - как будто мысленно отвечает ему пилот. - Но тысячу-то метров ты еще обязан выдать. Чего бы тебе это не стоило. Это твой долг».
Однако сжалился над машиной. Оставил на время рычаг «шаг-газ» в покое. Пусть и его рука при этом хоть немного передохнет. Поднялся ветер, теперь он дует в хвост машины, что отнюдь и далеко не есть хорошо. Чтобы избежать неприятностей, придется совершить так называемый «боевой» разворот на сто восемьдесят градусов. Серьезная задачка для любой машины и любого пилота. Даже для такого опытного, бывалого, каким считает себя Герман. Хотя, наверное, здесь, на высоте проблема не такая критическая, как если бы они сейчас находились в непосредственной близости к земле. Чтобы маневр прошел удачно, лучше выполнять его при ограничении угла крена примерно двадцатью градусами. А для этого – вновь обратиться к услугам рычага «шаг-газ», ручки управления и педали, первое – вверх, последнее – то и другое, - направить в сторону разворота.
Сделано! Молодец, что соленый огурец.
Да, они сейчас передохнут, просто повисят, а потом предпримут еще один рывок. Еще выше. А что потом? Еще выше ... Еще… Может, вплоть до стратосферы. Пока машина не сдастся, а ей рано или поздно придется это сделать.
И тогда они все, ускоряясь, устремятся вниз. К ожидающей, притягивающей, не желающей отпускать их земле. И так будут стремительно падать до тех пор, пока или сама машина не развалится в воздухе, или еще раз – и последний – не соприкоснутся с не принявшей, оттолкнувшей их землей.