ИРГИЗ
В пустынных землях между Актау и Уральском, за крохотным холмом, сиротливо приютился городок Иргиз. Несколько кривых улиц, все еще населяют люди. Другие, давно разрушенные, могли бы служить декорациями к жутким Голливудским ужастикам. Люди здесь уже давно безработные. Промысел крепких мужчин – лихой налет на проезжающие фуры.
Жизнь стариков, детей и женщин беспросветна.
* * *
За толстым слоем мохнатого инея, покрывшим стекло, как всегда в это время года, бесновались жуткие ветра.
Боран просыпался долго, мучительно. Сознание в его пьяном мозгу просыпалось и вновь улетало, проваливаясь в черную тартару. Неясные обрывки полусна, полудремы, возникали и исчезали. Виделось, что какие-то люди окружили его и требуют страшного, ужасного и от этого он ощущал себя в безвыходной ситуации. Хотелось бежать, куда глядят глаза, но вокруг кольцо сжималось, и деваться было некуда. Он тонко чувствовал леденящий холодок под сердцем, и становилось тоскливо от безысходности. Мерзкие, заросшие щетиной образы, щерили зубы и подбирались с каждым полушагом все ближе. Он уже чувствовал зловонное дыхыние, идущее из их алчущих ртов, словно бы они хотели разорвать его на части. Почему-то всплыл Самат, его десятилетний сынишка.
И тотчас, стало невозможно дышать, от обиды, заполнившей некогда могучую грудь.
И в миг, когда шансы его свелись к нулю, он явственно почувствовал осторожное прикосновение к плечу.
Да, несомненно, это было наяву, но не во сне. Боран спохватился и приоткрыл набрякшие веки. Сын Самат стоял босиком на холодном полу. Сквозь дырку в сатиновых трусах, просвечивала покрытая гусиновыми пупырышками, розовая кожица с синими прожилками. Воздух в доме отдавал льдом и стылостью.
- Сейчас, сейчас, я сейчас, еще немного и я встану – пробормотал Боран, а сам мыслями унесся к уже затирающемуся в памяти, образу Бибы.
Бибиханум! Высокая, тонкая в пояснице, с черными, как ночь глазами, с косой, ниже пояса.
Тут-же до боли свело зубы и захотелось стонать.
Биба! Бархатистые, густые ресницы. Белые руки с тонкими пальцами. Тугие груди, как два степных кургана.
Он стал вспоминать, краем глаза видя, как Самат прошлепал в свой угол и влез под стеганое одеяло.
Так продолжалось уже два года. С тех пор как ушла Биба. Каждое утро.
Надо было вставать, но сил не было. Вставать, это значило, расстаться с ее образом. А ему хотелось еще повспоминать о ней.
* * *
В последнюю их ночь, вернее в раннее утро, вернувшись как обычно с ночного грабежа, он бесцеремонно разорвал тихий сон Бибы, и сразу полез рукой, в промежность горячих ног. Она недовольно отодвинулась на край кровати, но он тут-же зажал ее мертвой хваткой, и дыша перегаром навалился всем телом, разрывая колени в разные стороны. Заскорузлым пальцем, ощущая упрямые волосики, он проник в самую щель, и почувствовал, что оказался в ней непрошенным. И это еще сильнее возбудило его. Он приник к ее рту и втолкал в него свой язык. Биба сжала зубы и прокусила до боли. Он мгновенно вырвал его и вонзился в непокорную. Да! Он вспомнил слова пьяного Курмана: - Возишься со своей цацой, будто со святой!
- Ты о чем? – спросил он тогда удивленно.
Никогда еще Курман не позволял себе такого, чтобы противоречить ему, да еще что-либо, говорить в адрес его жены. Но в последнее время, как он стал водиться с молодым и сильным Еркином, Курман, которого он, можно сказать, выкормил, стал задираться, специально вызывая его на скандал. На скандал, в который уже давно готовился вклиниться Еркин и только ждал подходящего случая. Все-таки слишком высок был авторитет у Борана среди грабителей Иргиза.
Это соперничество с Еркином началось не вчера. Проморгал он, как в семье подслеповатого Жанабыла, вырос волчонок. Помнится еще, когда тот был совсем сопляком, Боран как-то послал его за водкой и тогда Еркин воспротивился.
- Не пойду! – заявил он.
- Почему? – удивился Боран.
- Я тебе не шестерка!
- Ах, ты щенок!
-А ты взрослый пес, и если тронешь меня, я тебя подстерегу пьяного и зарежу как барана.
Друзья не дали тогда избить его, за такую дерзость, а жаль. Отговорили они: - Ну что ты Боран! Разве тебе к лицу, бить какого-то пацана. Все знают, что ты самый сильный и смелый. Будь выше этого!
А теперь вот наступили такие времена, что незаметно выросший Еркин, собрав вокруг себя таких-же дерзких парней, вооружил их и встал поперек дороги. Словно кость, поперек глотки.
В последнюю их стычку, Боран предложил ему, делить проезжающие Камазы поровну.
Пока Еркин согласился, а как будет дальше, Боран не знал.
Так вот, этот собачий сын Курман, что-то намекал ему о Бибе. Мол, она не такая, как ему кажется и строит глазки проезжающим камазистам.
Боран быстро задвигался на ней вверх-вниз, а потом словно сорвался с цепи, стал буквально терзать ее сонную плоть. Он до боли сжимал ее упругие груди в своих крепких кулаках. Кусал длинную, белую шею. Втыкался в нее так, словно хотел пробить насквозь.
В углу тогда, заворочался Самат и она все еще не сдававшаяся, тут-же обмякла и он еще долго, может быть целый час мял, комкал тело жены.
Камазы всегда проскакивают через Иргиз в промежуток с раннего утра и до обеда, в то время, когда их с Еркином банды, после ночных преследований, все еще спят мертвым сном.
И он спал. Согласно образу жизни, сложившемуся вот уже как, пятнадцать лет тому назад.
С тех самых пор, как их страна обрела так называемую независимость. С тех самых пор, как они чудовищным образом, оказались выброшены на задворки судьбы. С тех пор, как распался их прежде процветающий совхоз и все население Иргиза, в один день, стали безработными.
Спал Боран, и не знал что его Бибы, его любимой Бибы, которую он любил некой, странной любовью, уже нет с ним. Нет ее и с Саматом, его сыном. Пока он спал мертвецким сном после безуспешной ночной охоты и пьянки, от злобы за пустую ночь, его Биба сбежала, даже не взяв с собой узелка из дома. Она бросила сына, их маленького сына, восьми лет и его, всегда думавшего, что на всем свете нет мужчины, равного ему.
Она убежала, с проезжающими дальнобойщиками. Просто села к ним в салон и уехала. А он, когда проснулся, заорал похмельным голосом: - Биба! Би-ба, твою мать!
Но в ответ стояла тишина, лишь за окном слышно было, как бродит на цепи собака.
- Биба! Твою мать! Все кости сломаю, где тебя носит?
ТИШИНА! ТИШИНА! ТИШИНА!
Скрипнула дверь и в проеме застыл заплаканный Самат.
- Пацаны сказали, что мама уехала.
- Куда уехала, ты что спятил?
- Пацаны сказали, что она сказала, что уехала навсегда.
- Как это навсегда? Какие, такие пацаны? Где они, я их матерей в гробу видел!
- Она вчера весь вечер плакала и обнимала меня и говорила, что не сможет жить без меня и не хочет больше жить с тобой и ей некуда пока взять меня, и я ничего не понял и уснул, не дождавшись тебя.
Боран поднялся на кровати с раскрытым ртом, забыв что, сидит перед сыном обнаженный, и в его гудящую голову с трудом умещалось то, о чем ему рассказывал сын.
Вдруг он соскочил и как был, на голое тело, накинув овчинный полушубок, сунул в глубокий карман двуствольный обрез и, распахнув дверь, выпрыгнул прямо в наметенный за ночь сугроб.
Он бежал широким шагом к своей изношенной «НИВЕ». Из кармана выпал обрез, и он успел на ходу, не давая ему упасть в снег, подхватить и запрыгнуть в салон. Чертыхаясь, он заводил ее и когда она, наконец, завизжала, ревя, точно дикая свинья, Боран воткнул скорость. Машина рванула с места и помчалась, между безлюдными домами, вздымая из под колес снег.
Он жал на газ так, как никогда еще не давил, даже в ночных гонках, за протащившейся фурой.
Дорога от Иргиза до Актау в триста пустынных километров, построенная еще в Советскую власть, теперь состояла из четырех глубочайших впадин колеи. По одной из них ехали в направлении Иргиза, по другой из него. А вернее было-бы сказать, что по одной прорывались через Иргиз, а по другой, уносили из него ноги.
Не зря ведь за полсотни верст до Иргиза, какие-то умники установили щиты, с зловещими надписями: ДОРОГА В АД – УДАЧИ БРАТ! А без них, фурам грозило разграбление, а водителям, пинки, тумаки, а может и жакан, жахнутый из двух стволов.
Это в том случае, если они не подчиняются их требованиям – остановиться!
Тогда они беспощадны и жмут на курок! По баллонам, по салону, по окнам, со стороны степной, похожей на тело больного оспой, дороги.
А как иначе их остановить? Ведь не понимают по хорошему! Жалко им что-ли груза коммерсантов? Почему бы тем, не поделиться, толстопузым? Сами то они не рискуют ездить с КАМАЗамазами. Всю ответственность возложили на бедных водителей. Им, конечно тоже надо жить, их ведь ждут, не дождутся семьи, в надежде, что они привезут деньги, но тут уж кто кого! Кто умнее, хитрее, отважнее, дерзче, тот и пан! На то и степь! Проклятая и воспетая!
Боран летел по колее, если только эту скорость можно было назвать полетом. А так называли! Потому что скорость сорок километров в час, в этих местах называют - бешеной. А вообще, эти триста километров, фуры едут двое суток, и он теперь попробует их догнать, беглецов! Уж он то знал нравы проезжающих дальнобойщиков. Никто из них, ни в жизнь не возьмет попутчицу, за просто-так. Только за плату! И только если она женской породы, и расчет только собственным телом, вернее собственной щелью.
Так говорят люди. А в том, что говорят люди всегда есть правда. И иначе, зачем им мужикам их гроши? У дальнобойщиков в карманах водятся деньжата. А вот баб, тех нет помногу дней и между ног у них от этого, порой аж дымится!
И камазисты сволочи и сами они сволочи и коммерсанты, что посылают их везти груза -сволочи и участковый их, один на весь Иргиз-сволочь и вообще весь этот мир, состоит из сволочей, кроме его сына Самата! Сука! Биба! УБЕЖАЛА! Догоню, порву всех.
В воспаленном мозгу Борана уже явственно рисовалось картина: - благополучно миновавшие Иргиз водители уже где-то встали на прикол, выпили водки, заели холодной колбасой, а теперь один из них, пропахший солярой, притянул ее к себе и лезет под вырез платья. Там, под вырезом находится сказочное богатство, какое они даже не в состоянии по людски оценить. Хотя на мгновение оценят. Потому что ее степные курганы, невозможно не оценить. Они сейчас упрутся в волосатую грудь и тогда другой, тот что помоложе, дернет ее за ноги. Кто в этой дикой пустыне станет нянчиться с бабой? Особенно если она такая лакомая, как Биба. Тот молодой сорвет с нее трусики и станет держать ее за ляжки, пока ею не насладится пожилой. А только потом заберет ее в спальник. И потом всю дорогу, до самого Актау, будут пользовать ее меняясь по очереди. И она, моя дура, разве же этого не понимала, когда садилась в салон, к ним.
Ведь все понимала, а села. Боран и не думал, что он сам стал причиной этого жуткого ее бегства. Он и не думал, что чего-то не додавал ей. Может ласки, может любви, настоящей, не той, что дарил ей, после разбойных ночей. Он знал только одно, что она была его женой. Что он одевал ее лучше всех в Иргизе. Что в доме его был большой телевизор, какого ни у кого не было.
Значит, она поехала искать лучшей доли и ради этого сейчас раскинула перед грязными камазистами, свои упругие смуглые ноги?
СМЕРТЬ и только СМЕРТЬ! И им смерть и ей смерть! Боран был страшен.
В этот миг, низ машины рвануло так, что показалось, Ниву разорвало на части. Это он зацепил мостом по острому краю колеи. Чертыхаясь и проклиная все на свете, Боран остановил автомобиль и вылез из него. Сумасшедший ветер разрывал пуговицы на полушубке и полы его разлетелись в разные стороны. Ледяные струи ударили в голое тело и пронзили его, сотнями длинных, острых игл. Боран запахнул полушубок и полез под днище машины. Из разорванного моста, на стылую землю, вытекало горячее, черное масло.
- У-а-а-а-а-а-а! – заорал, плотно прижав голову к тому, что называлось асфальтом, Боран.
-У-а-а-а-а-а-а-а! – Биба! Будь ты проклята и мать твоя и отец твой и дед твой и бабка твоя и все родственники твои и весь род твой продажный и пусть не будет им покоя ни том ни этом свете и если кто из них уже в земле, чтобы они там все перевернулись вниз лицом от позора за свою дрянь, Бибу! У-а-а-а-а-а-а! Ой, как больно Биба! Ой!
Боран соскочил с земли и выдернул из кармана не вылезающий обрез, одновременно спустил оба ствола, заряженные крупной картечью, в лобовое стекло. Оно покрылось сеткой трещин, точно зад немощного старика и тогда он в прыжке ударил его ногой.
-У-а-а-а-а-а! Он заряжал обрез и стрелял в воздух, по машине, в ее бока, делая их похожими на решето.
Когда патроны закончились, Боран перехватив его за ствол и точно дубиной, расколотил им всю Ниву.
ВСЕ! ВСЕ! ВСЕ! Уймись! Это сказал он себе. Все. Надо уняться. Его практичный мозг включился в работу и стал размышлять над тем, как ему теперь выжить и не околеть, в этой чертовой пустыне. Уж он то знал, что, значит, остаться в ней одному. Все же он в горячке пролетел не менее сорока верст. А пешком не дойти. И машины у него теперь можно сказать что –нет. А значит надо идти. Немедля. Боран забросил обрез подальше от Нивы, и запахнувшись пошагал в сторону Иргиза.
Ветер нестерпимо жег колени. Это было самое мучительное и с этим нельзя было что либо сделать. Оставалось только терпеть. Боран запел. Во всю мощь своих легких:
- Колда болган кусты мен, тусенбедим, ой!
Ушупкеттэ , ай,яй, яй, тастап кетти,… петь было невозможно, ветер рвал гортань.
Боран стал вспоминать. Когда это было? Они с Бибиханум, с яркими весенними цветами, шли, взявшись за руки по улице их чистого городка Иргиза. Вся жизнь, казалась тогда прекрасной, и солнце, заливавшее улицу, воспринималось просто как часть, этого счастья. Он работал тренером, учил ребят борьбе и у него были способные ребята. Целыми днями он проводил на ковре, а потом торопился домой, убыстряя шаги, потому что в новом доме, его ждала Биба.
Что же стало потом? Как все произошло? Почему их городок, прежде залитый солнцем, стал обезлюженным и мрачным, точно кладбище? Все прихватизировали те кто оказался ловчее, кто был ближе к власти. Они пихали себе в рот жирные куски и никак не могли насытиться. Все развалили и сами, и их дети уехали из Иргиза, оставив им разваленный город, без тепла и света. И тогда к нему пришли его ученики и сказали:
- Бореке! Вы наш учитель, нам нечего есть, и в наших домах нет ни денег, ни одежды, ни лекарств. Что нам делать? Мы не можем уехать из города, потому что у нас старые родители. Как нам жить?
Долго размышлял Боран и так мял ситуацию и так и о себе думал и о них и о тех, кто наворовав денег уехал и погладывал на Бибу, ожидавшую ребенка и наконец, решился и позвал своих учеников.
- Жизнь загнала нас в угол – сказал он – если я не пойду с вами, вы пойдете без меня. И тогда многие из вас пострадают. Потому что вы еще молодые, горячие. У вас нет другой дороги, чем та, которая ведет камазы через наш городок. Будем считать их караванами, как в старину. А в старину все караваны платили дань, таким, как мы аламанам, за проезд. Вот и пусть платят.
- Пусть платят! – воскликнули ученики. Так они стали грабителями, а он их главарем.
И покатилась жизнь перекати-полем, да все кубарем, прыг да скок и самое главное- вовремя соскок. Вооружились дедовыми одностволками, стали рыть засады, обзавелись мотоциклами и на ходу фуры накидывали на дверь стальной трос. На ходу фуры заскакивали в нее и сбрасывали на землю добро. Неважно, что это было, потом, все потом, потом делили поровну и атаману выделяли еще одну долю. Таков был закон, который они приняли. А непокорным стреляли по колесам, по стеклам, выбрасывали их из машин и забирали товар целиком и зарывали его в пустыне. А приехавших на разборки тоже встречали горячими жаканами. И так стала литься первая кровь. Она страшна, пока первая, а потом ничего, привыкаешь. Вот уже без малого пятнадцать лет, она льется на растресканные земли пустыни, и ничего. Правда и его самого уже не раз дырявили. Биба выхаживала. И тюремный двор он уже видал, сквозь мелкую решетку. Ничего! Зато когда вышел, был овеян славой и встречали его как пахана. Черт! Из нормального тренера, превратился, в пахана. А его красивые, молодые ученики, в прокаленных ветрами, с задубевшей кожей, одетых в невиданные бушлаты, с обрезами за пазухой, бездушных аламанов.
А что сделаешь, это жизнь! Она понеслась вскачь, в бег, влет.
Боран шел и шел, и не чувствовал колен и собственного тела.
Как он дошел, добрался он и не помнит. Помнил лишь одно, как тепло растекалось постепенно по исстрадавшемуся телу, когда он раз за разом выпил три стакана водки. Только тогда оно стало отходить и сразу вспомнились Биба и Курман и Еркин, с которым неизбежно предстояла война, потому что он постарел, точно волк-Акелла и теперь должен уйти, чтобы уступить более молодому и удачливому. Но нет! Он этого не сделает.
Потому что в нем живут великий дух и честь, и пусть прольется кровь, и может суждено ему погибнуть, но он не уступит. Посмотрим еще кто кого, молодость или опыт? Дерзкое, яростное сердце или давно оледеневшее, с тех пор, как не стало Бибы, умершее! Посмотрим!
Боран притянул к себе Сандугаш.
- Ты мой сундук с золотом – объявил он ей – наливай, я едва не умер!
Боран чувствовал, что его уже забирает и в его пьянеющем мозгу, фурой протащилась мысль, что не стоит напиваться. Люди Еркина только и ждут, когда у старого волка обмякнут зубы. Но он тут-же отбросил ее в сторону и поднял стакан.
Потом сквозь мутное сознание он чувствовал тело сундучки, степнячки, пустынки, Сандугашки. ЕЕ длинные ноги, словно змеи, скользили по нем, а губы плотно припечатывались к его рту и он был в ней. Говорят, что Еркин тоже бывает в ней, и ему стало интересна ее оценка, кто ее лучше обрабатывает? Сундучка считалась подругой аламанов или пустынной Муркой, которой с куража несли долю, ведь она была наводчицей, и, кроме того красивой девкой. Но спала только с ним и его соперником, Еркином. А рядовые аламаны, соблюдая ранги, даже не пытались к ней лезть.
Да! Два года как он попеременно с Еркином, спит с Сундучкой. Точно, прошло два года!
Борану усилием воли все-таки удалось отмахнуться от воспоминаний и подняться. В доме был ледник. Надо было разжигать печь или ждать пока придет истопник. Начинать стряпню или ожидать, когда появится тетка. В гудящей голове пронеслось вчерашнее признание заезжего камазиста, что Биба работает секретарем их шефа.
Он стал бить по умывальнику. Но вода в нем оказалась замерзшей. Ударил посильней, и корка льда лопнула. Стал намыливать лицо и вспомнил, что на сегодня назначена их дуэль с Еркином в пустыне. Они встретятся у знака: ДОРОГА В АД-УДАЧИ БРАТ!
И будут там стреляться.
- Прямо как Пушкин и Дантес – усмехнулся он - Непонятно, для чего он назначил стрелку именно там, ведь это далеко от города. Или они что-то значит для него? Может, символы какие? А может это он, их установил, дурацкие знаки? Черт знает что! - мысли в голове, напоминали осевший набок, сарай.
Кто-то коснулся его бока. Боран повернул лицо и увидел Самата, стоявшего босиком на холодном полу. Сквозь дырку в сатиновых трусах просвечивала покрытая гусиновыми пупырышками, розовая кожица с синими прожилками.
- Аке! Я поеду с тобой! – вымолвил сын.
- Ты что! Куда ты поедешь? Ты знаешь, куда я еду?
- Знаю.
- Куда?
- Ты едешь к знаку. Ты будешь сегодня стреляться с Еркином.
У Борана дрогнула рука, держащая бритву. По глянцевой поверхности кожи потянулась струйка.
- Ты не бойся, он в тебя не попадет.
- Почему – спросил Боран осевшим голосом.
- Я буду держать кулак сжатым, молиться буду. Ты лучше его стреляешь. Ты попадешь в него.
- Но тогда выходит, я убью его.
- Аке, у тебя нет выбора, или ты его, или он тебя. А когда ты вернешься, аламанить в ночи, мы будем ездить вместе.
Вот так сказал ему, его десятилетний сын, Самат.