Светлой памяти Амалии Фёдоровны Шараповой - Даммер.
Её любовь и преданность Родине не смогли убить за десять
лагерных лет.
Поезд врезался в ночь горящими огнями паровоза, а колёса выстукивали:
-Домой, домой, домой.
Амалия шла по полутёмному вагону. На нижних полках люди спали, сидя. На верхних - похрапывали, свесив ноги. Выйдя в тамбур, достала из кармана телогрейки папиросы, спички. Закурила. Руки подрагивали. Она не могла унять дрожь - всё внутри, до последней клеточки заполнено счастьем. Оно - остров в чёрной реке, разлившейся половодьем. На всех станциях, полустанках – портреты в траурных рамках, заплаканные глаза, растерянные лица и немой вопрос:
-Как жить без Него?
Догадайся кто по её взгляду, как она счастлива, дорога домой оборвалась бы в тот же миг:
-А почему ты, вчерашняя зэка, так счастлива, если вся страна… в едином порыве… горюет?
Проверка документов, конвой и снова этапы, лагеря.
За десять лет она научилась прятать горе, страх, тоску, слёзы, боль. Сейчас надо спрятать счастье, которое к этой смерти не имело отношения. Амалия не искала в Нём виновника своей искорёженной судьбы. Пройдено десять кругов ада. Главное, удержаться и не вернуться туда сейчас, когда до встречи остались считанные часы.
Тамбур наполнялся людьми, вышел проводник. Поезд замедлял ход, за окном поплыли тёмные силуэты домов. Проплыла водонапорная башня, здание вокзала. Состав заскрежетал тормозными колодками.
-Станция Петров- Вал, стоянка поезда десять минут.
Голос проводника равнодушно-бесцветный ласкал слух, пообвыкшийся с грубыми, властными окриками конвоиров и надзирателей.
В Камышин она ехала на рабочем поезде. Сердце вырывалось из груди. Отмелькали за окном деревни, разъезды. Поезд остановился и … вот он, город, который снился десять лет в зыбких лагерных снах. Единственный на всём свете, где она могла и хотела жить. Как знать, не будь её любви к этому городу, не было бы и того, что пришлось пережить? Как знать... она сама сделала выбор тридцать лет назад. Родина, которой и был её город, на любовь ответила подлостью и обвинением в измене. В сорок третьем - город кричал от боли, горя похоронок, голода. Только-только освободили Сталинград. Амалия была вместе со всеми в общей радости от первой большой победы, но именно её – то радости и не поверили. Назвали немецкой шпионкой, оторвали от дочери, которая была всем: и смыслом, и самой жизнью.
Не задерживаясь на вокзале, Амалия перешла, узкой тропкой, натоптанной множеством ног, через Камышинку, скованную ещё льдом. Поднялась на берег, прошла вдоль забора лакокрасочного завода. Ноги с каждым шагом тяжелели. Амалия присела на скамейку у проходной. Из ворот выходила ночная смена. На стене висел портрет в траурной раме, но никто, из выходящих, около него не останавливался. Примелькался. В отличие от тех, кто был рядом с ней на вокзалах и поездах, эти, похоже, знали, как будут жить дальше. На серых, от тяжёлой работы и бессонной ночи, лицах, стояла печать одного только желания:
-Спать, спать.
Никому не было дела до одиноко сидящей женщины. Амалия поднялась со скамейки и, перейдя центральную улицу, пошла переулками к своему дому. По старинке подумала – своему. Муж, теперь бывший, развёлся с ней, едва её арестовали. Но там живёт дочь, к которой и рвалось сердце. Страдания её, от сиротского житья без матери, затмевали собственные страдания.
Утро было всё ещё раннее, только изредка попадались навстречу прохожие. Она боялась случайной встречи с кем-то из знакомых. Но опасения были напрасными. Случись такая встреча, никто не признал бы Амалию в согбенной женщине – в телогрейке, грубых сапогах. Из–под серого платка выбивались пряди, давно не мытых, седых волос.
Прежняя была лёгкая, почти воздушная - точёная фигура, лучистые синие глаза, белокурые локоны, кольцами спадающие на плечи.
Вечерами, укладывая свою девочку спать, рассказывала ей сказки. Она, слушая, накручивала на пальчик мамин локон. Приходилось подолгу сидеть у постели, склонив голову к подушке, дожидаясь, когда уснёт, чтобы осторожно, не потревожив детского сна, раскрутить с пальчика свои волосы. Как безвозвратно далеко остались и счастливая женщина, и маленькая девочка, на детство которой легло печатью жестокое и неправедное:
- Дочь врага народа.
Сострадание к членам семей врагов было преступно и потому наказывалось. Зло, с остервенением:
-Нишкни.
Нишкнули. По ту сторону колючей проволоки – наказанные. По эту – со страхом ожидающие его.
Дом не изменился – не постарел, не обветшал. Затейливая кирпичная кладка, где стены толщиной чуть не в аршин. Что ему срок в десять лет, если построен на века. Амалия вошла во двор, открыла дверь чёрного хода и подошла к двери, давно забывшей о краске. Старческий дребезжащий голос ответил:
-Не заперто, заходите.
Открыла дверь и, сползая по косяку на пол, шептала огромным чёрным глазам, прожигающим неузнаванием:
-Доченька. Лида, Лида.
Пришла в себя на кровати. На лбу мокрое полотенце. Над ней склонились два лица. Она видела их сквозь туман. Ясно только – чёрные глаза. Испуганные и всё такие же, как в первый миг – неузнающие.
-Очнулась, ну, Слава Богу. Я уж хотела Лидоньку за фершалом послать. Ты лежи, лежи. Я вот тебе сейчас чайку с травками пользительными заварю, посижу околь тебя, а Лидонька пущай в школу сбирается. Негоже школу – то пропускать. Ничё, нагутаритесь ещё. Жизнь у вас впереди длинная. И то сказать, свалилась, как снег на голову, да ещё сознаньем помрачилась. Перепугала нас, девонька,-
свекровь говорила, хлопотала с чаем, и комната наполнялась полузабытым ароматом цветущей весны, домашнего уюта. Семьи.
………………………………………………………………………………………
-Мама, просыпайся. Уже к Петров - Валу подъезжаем. Пока умоешься, чайку попьём, оденешься, не спеша, а там и – Камышин.
Первое, что увидела Амалия Фёдоровна – чёрные глаза. Лида склонилась над ней и протянула руки, чтобы помочь подняться. Купе наполнял аромат чая, заваренного дочерью. Как она любит – с травками.
Сон вплетался в явь тонкими, видимыми только ей, нитями. За окнами вагона - такая же непроглядная ночь, также выстукивают колёса:
-Домой, домой, домой.
И радость от скорой встречи с городом та же самая, только без дрожи. Спокойная радость, когда можно сказать:
-Как ни хорошо в гостях, а дома - лучше.
Амалия предупредила изрядно надоевший за время дороги вопрос о её самочувствии:
-Не волнуйся, Лида. Чувствую себя прекрасно. Прекрасно настолько, насколько это прилично женщине, девяноста лет от роду, позволившей такое сумасбродство, как путешествие из Камышина в Калгари.
Впрочем, подумала, разве может быть сумасбродством такое чудо, как встреча с родными? Подумать только, через семьдесят лет!
Она посмотрела на дочь ясным, не замутнённым возрастом и пережитыми невзгодами, взглядом, в котором - и любовь, и благодарность к дочери, потратившей три года на поиски утраченного родства.
Семьдесят лет назад уставшая от страха и унижений семья Даммеров, которую новая власть обобрала до нитки, решила уехать в Канаду, где жили родственники. Амалия отказалась - без Родины своей жизни не представляла. Она не представляла её не то, что в другой стране – в другом городе, кроме Камышина.
С тех пор память о родных стала самой великой тайной и страхом. Вдруг всё вернётся, и кару за прошлое будет нести дочь? То, что за прошлое, даже если оно... без права выбора - рождение в семье зажиточных поволжских немцев,имеющих доходные дома и торговлю, можно понести несоизмеримое «с виной» наказание, за десять лет лагерей затвердила на всю жизнь.
Жизнь затейлива на придумки не только обстоятельств, но и искушений. Канадские племянники предлагали тёте, давно оплаканной их родителями, не возвращаться в эту «ужасную» Россию. Брали на себя хлопоты по узакониванию её жительства в Канаде, но Амалия даже слышать об этом не хотела. Не хотела, несмотря на просьбы Лиды и обиду племянников, не понимавших, как можно отказываться от спокойной, обеспеченной жизни в кругу большой и благополучно устроенной семьи.
Ей не нужен был чужой рай. Ни раньше, ни теперь.
Ночное видение, словно почувствовав свою неуместность в уюте мягкого купе, растаяло во тьме за окном.
Кто их поймёт, эти сновидения? Они живут по своим, неведомым и неподвластным людям законам. Являются, когда захотят и уходят, не спрашивая на то позволения. Оставляя людям или недоумение – к чему бы, или, как этот, навязчиво повторяющийся сон, погружая в прошлое, не давая забыть о нём.
1947год. Лагерь в Темниках.
Амалия Даммер - в центре снимка.