ЭЛЕНА ПОНЯТОВСКА, МЕКСИКА
отрывок из романа о Диего Ривера (1)
На бумагах, что на столе, вместо обычных эскизов, я написала почерком, который не узнаю: «Сейчас шесть утра, но Диего нет». На другом белом листе, который я никогда не позволила бы себе использовать иначе, кроме как для рисования, с удивлением вижу свои каракули: «Восемь утра, а я не слышу Диего, не слышу, как он идёт в ванную, ходит взад-вперёд от двери до окна, и смотрит на небо в медленном и тяжёлом телодвижении, как обычно, и думаю, что сойду с ума». И на том же листе ниже: «Одиннадцать утра, я немного схожу с ума, Диего точно нет, и, наверное, никогда не будет, и я слоняюсь по комнате как человек, потерявший рассудок. Не знаю, чем занять себя, рисовать не получается, не хочу быть милой, спокойной, рассудительной, покорной, понятливой, безропотной – качества, которые превозносятся моими друзьями. И материнской заботы у меня больше нет– Диего не большой ребёнок, Диего взрослый мужчина, который не пишет мне, потому не хочет, потому что окончательно забыл меня». Последние слова выписаны с такой силой, что почти разорвали бумагу, и я плачу до детского облегчения.
Когда я это написала? Вчера? Позавчера? Ночью? Четыре дня назад? Не знаю, не помню. Но теперь, Диего, видя этот бред, я спрашиваю тебя, и, наверное, это самый тяжёлый вопрос в моей жизни. Ты меня больше не любишь, Диего? Пожалуйста, ответь мне откровенно. У тебя было достаточно времени, чтобы подумать и принять хотя бы неопределённое решение, пусть даже если не можешь выразить это словами. Сейчас у тебя есть такая возможность. Иначе мы обретём бессмысленное страдание, бессмысленное и монотонное, и с тем же результатом. Дело в том, что ты мне не пишешь, что с каждым разом ты будешь писать мне всё меньше и меньше, и через несколько лет мы встретимся как чужие, если вообще встретимся когда-нибудь.
Что до меня, то убеждаюсь, что моя зубная боль дойдёт до того, что сгноит зуб до основания; так не лучше ли выдернуть его с корнем, если тебя уже совсем не тянет ко мне? Время от времени я получаю от тебя денежные переводы, но твои сообщения с каждым разом всё короче, всё безличней, а в последнем от тебя не было и чёрточки… Я живу неопределённым «У меня всё нормально, надеюсь, у тебя тоже, привет, Диего», и тем, что перечитываю твоё боготворимое послание, пытаясь угадать в нём тайный смысл, но короткие, наскоро написанные строки не оставляют простора для воображения. Я цепляюсь за фразу «Надеюсь, у тебя тоже» и думаю: «Диего хочет, чтобы у меня всё было хорошо», но моя радость длится недолго, мне нечем её окрылить.
Наверное, уже из этого мне следует понять, что ты меня больше не любишь, но не могу смириться с этим. Иногда, как сегодня, у меня возникает предчувствие, но я любой ценой стараюсь избавиться от него. Я принимаю холодный душ, чтобы спугнуть зловещих птиц, взметающихся внутри меня, выхожу на улицу, мне холодно, стараюсь идти быстро, но на самом деле бреду. И тогда я укрылась прошлым, воскрешая в памяти наши первые встречи, в которых хранила тебя, изнурённая радостью и напряжением. Я представляла себе, что средь бела дня, в этой толпе людей на бульваре Распай, нет – на Монпарнасе, среди этих мужчин и женщин, выходящих из метро, появится и он… нет, не появится никогда, потому что это плод моего воображения, поэтому я останусь сидеть в кафе за этим круглым столиком, и как бы ни раскрывала глаза, как бы ни колотилось моё сердце, я никогда не увижу никого, кто хоть отдалённо напоминал бы мне Диего.
Меня трясло, Диего, я даже не могла поднести чашку к губам. Ведь это же было, что ты ходил по улице как простой смертный, выбирая правую сторону тротуара… Только чудо заставило тебя вынырнуть из этой унылой безликой толпе и подойти ко мне с поднятой головой и улыбкой, которая согревает меня, когда я даже просто вспоминаю её! Ты подсел ко мне как ни в чём не бывало, не обращая внимания на моё томительное ожидание, и обернулся посмотреть на индуса, читающего London Times и на араба, который вилкой чистил под ногтями. Я даже вижу твои нечищеные туфли, старую шляпу с волнообразными полями, помятые брюки, твой гигантский рост и твой живот, предшествующий тебе, и думаю, что абсолютно никто не сможет носить с такой барственностью такое старьё.
Я слушала тебя, пылая внутри, горячие руки на коленях, во рту пересохло, и всё же казалась безмятежной, и ты это заметил: «Ты такая умиротворяющая, Ангелина, такая спокойная, так соответствуешь своему имени, что я даже слышу лёгкий шорох крыльев!»
Я была как пьяная, мои мысли были заняты только тобой, и я ужасно боялась разочаровать тебя. Той же ночью я телеграфировала тебе, чтобы встретиться снова, потому что прокрутила в голове каждую нашу фразу, и чувствовала себя несчастной от своей неуклюжести, нервозности, молчания, воссоздавала в мыслях идеальную встречу, чтобы ты вернулся к работе с уверенностью, что я достойна твоего внимания. Меня трясло,Диего, но я прекрасно понимала свои чувства и свои невнятные желания, мне столько нужно было сказать тебе – целый день я повторяла себе то, что хотела сказать тебе, а внезапно увидев тебя, не смогла вымолвить и слова, и ночью, измученная, плакала в подушку, кусала руки: «Завтра он не придёт на встречу, завтра его точно не будет, чем я могу его заинтересовать», а на следующий день уже сидела у круглого мраморного стола, между испанцем, который тоже смотрел на улицу, и турком, который выскребал сахар их сахарницы, два чужака в моём отчаянии, в моей чашке кофе, в моих глазах, пожирающих эту серую безликую массу, движущуюся по улице, из которой ты должен был бы возникнуть и направиться ко мне.
Ты любишь меня, Диего? Это больно, но мне необходимо знать это. Знаешь, Диего, за те годы, что мы были вместе, мой характер, мои привычки, словом, вся моя сущность полностью изменились: я омексиканилась совершенно, я чувствую себя связанной по доверенности с твоим языком, с твоей родиной, с тысячью мелочей, и мне кажется, что с тобой я буду чувствовать себя иностранкой гораздо меньше, чем в любой другой стране. Возвращение на родину невозможно - не по политическим событиям, а потому что я абсолютно не отождествляю себя с её гражданами. Более того, среди твоих соотечественников я чувствую себя намного лучше. Я говорю о наших мексиканских друзьях, которые воодушевляли меня, уверяя, что я могу зарабатывать на жизнь в Мексике, давая уроки.
Но в конце концов, это неважно. А важно то, что я не могу поехать в твою страну, если ты ничего не чувствуешь ко мне или даже мысль о моём приезде беспокоит тебя. Но ведь я могла бы быть полезной, я могла бы смешивать краски, делать трафареты, помогать тебе, как когда мы были вместе в Испании и Франции во время войны. Поэтому прошу тебя, Диего, определись в своих намерениях.
На этой неделе мне оказали большую дружескую поддержку мексиканские художники в Париже, особенно Анхель Заррага(2), до застенчивости мягкий в общении. Рядом с ними я чувствую себя как в Мексике, даже немного рядом с тобой, хотя они не такие экспрессивные, более осторожные, менее раскованные. Ты поднимаешь бури на своём пути. Помню, как однажды Цадкин(3) спросил меня: «Он что, пьян?» Чувство того, что ты пьян, исходило от твоих изображений, слов, цветов; ты говорил, и все мы недоверчиво слушали тебя. Для меня ты был вихрь, воплощённый в человеческом теле, вдобавок к тому восторгу, в который я впадала с тобой: ведь с тобой я тоже была немного хозяйкой этого мира.
Эли Фор(4) сказал мне на днях, что с тех пор, как ты уехал, иссяк источник легенд сверхъестественного мира, что нам, европейцам, была нужна эта новая мифология, потому что поэзия, фантазия, чувственный интеллект и динамизм духа в Европе уже умерли. Нам не хватает твоих сюжетов о Солнце и первых обитателях Земли, твоих мифов, мы скучаем по космическому кораблю в виде существовавшего когда-то Пернатого Змея(4), который, вращаясь, спустился в Мексику. Мы уже не умеем смотреть на жизнь с таким аппетитом, с таким огненным мятежом, с такой тропической яростью; мы более уклончивые, более сдержанные, более скрытые. Я никогда не могла так проявить себя так, как это делал ты: твой каждый жест был созидательным и новым, как будто ты только родился, и поэтому так непорочен, незапятнан, в тебе столько большой и непорочной чистоты.
Я как-то сказала об этом Баксту (6), и он ответил мне, что это потому, что ты сам из новорождённой страны. «Он дикарь, - сказал он. – А дикари не заражены нашей декадентской ци-ви-ли-за-цией. И всё же будь осторожна: как правило, они проглатывают хрупких белых женщин одним глотком». Видишь, каким мы тебя представляем, Диего? Видишь, как нам грустно? Эли Фор сказал, что писал тебе, но ответа не получил. Что ты будешь делать в Мехико, Диего, что ты будешь писать?
Многих наших друзей разбросало. Мария Бланшар(7) вернулась в Брюгге(8), пишет мне, что пыталась снять комнату в том самом доме, где мы с тобой были так счастливы и так смеялись, когда ты встал как-то на рассвете, чтобы молиться солнцу, и хозяйки, что шли на рынок, роняли свои корзинки с помидорами, вздымали руки к небу и крестились, видя тебя стоящим на подоконнике, совершенно голого.
Хуан Грис(9) хочет поехать в Мехико и рассчитывает на твою помощь, ты обещал познакомить его с директором Института культуры Мексики. Ортис де Сарате (10) и АнхельСаррага хотят ещё остаться здесь, Липшиц(11) тоже упоминал о какой-то поездке, но в последнее время я потеряла его след, потому что он уже не навещает меня. Пикассо отправился на юг к солнцу; от Сетингов(12) никаких вестей, я тебе уже писала об этом.
Иногда я думаю, что так лучше. Хайден, которому я рассказала, как часто я тебе пишу, сказал, раскинув руки: «Но, Ангелина, насколько, ты думаешь, задерживаются письма? Они оченьзадерживаются, на два, три месяца, и если ты пишешь Диего раз в неделю или раз в две недели, как ты мне говоришь, ты не даешь ему время на ответ». Я немного успокоилась, но не совсем, и в конце концов почувствовала, что природа сговорилась против нас. Однако, похоже, бесполезно напоминать тебе, что из Мексики во Францию ходят корабли. Зато Цадкин этого сказал мне нечто страшное, и я откинула его руку, которой он приобнял меня за плечи, заставляя идти рядом с собой: «Ангелина, неужели ты не знаешь, что любовь не бывает из чувства жалости?»
Мой дорогой Диего, обнимаю тебя крепко и безнадёжно поверх океана, который нас разделяет.
Твоя Геля.
1. Диего Ривера – великий мексиканский художник
2. Анхель Саррага – мексиканский художник
3. Осип Цадкин — французский скульптор, происходивший из российских евреев.
4. Эли Фор – французский искусствовед 20 в., автор семитомной «Истории искусств»
5. Пернатый Змей, Кетцалько;атль – одно из главных божеств ацтекского пантеона. Птица Кетцаль – символ свободы, змей олицетворял землю и растительность
6. Бакст (Лейб-Хаим Изра;илевич Розенберг) — российский художник, сценограф, книжный иллюстратор. В 1893—1897 годах жил в Париже.
7. Мари Бланшар – испанская и французская художница парижской школы.
8. Брю;гге — главный город бельгийской провинции Западная Фландрия
9. Ху;н Грис — испанский художник и скульптор, один из основоположников кубизма
10. Хулио Ортис де Сарате – чилийский художник
11. Липшиц, Хаим Яков – скульптор, учился в Париже
12. Сетинги (Mar;a y Miguel Zeting) – супружеская чета в Париже, которая ухаживала за ребенком Ангелины и Диего
Краткое пояснение:
Ангелина Петровна Белова, русская художница. С 1909 года жила в Париже, где сблизилась с художественной богемой и вышла замуж за Диего Риверу. Их брак продлился почти десять лет. Когда Диего бросил её и уехал в Мексику, она впала в сильную депрессию. Ангелина Белова любила Диего всю жизнь, всю жизнь писала ему письма. Последние годы жизни она провела в Мексике.
Ривера сказал о ней:
"Она дала мне все, что женщина может дать мужчине. В свою очередь, получила от меня все страдания, которые мужчина может причинить женщине".
Перевод с испанского и пояснения Шахризы Богатырёвой
на рисунке Ангелина Белова