Командир

Елена Спиглазова
Спалось Александре в деревне хорошо, в тишине, безо всякой электроники, ну телевизор, разве что, и собаки отдаленно лаяли, и ветер свистел, и дождь шуршал по оставшимся еще листьям, и воздух, конечно. Осень, дом деревенский, печка, тепло, уютно, и  с в о б о д а… Идти завтра никуда не надо, рано не вставать, ничего не готовить, отчеты не писать, и даже в гости ходить не надо. Или там, на поминки.
А снились ей как раз поминки. Год прошел, как командир погиб, и собрался почти весь отряд, как раз перед отъездом, и болтались между могилами, то подходя к накрытым столам, то разбредаясь кучками, и говорили, как водится, обо всем важном, а если о нем, так с улыбкой, или даже смешками. Забывалось, что нет его, а вспоминалось, чего с ним вместе творили, и казалось, что еще натворим, вот появится он, скажет слова привычные, и… Или ничего не скажет, посмотрит так особенно, как он умеет, и каждый сразу понимает, что, как и когда по жизни надо делать.
А потом глянет кто-то на могилу, на его портрет с недоумением: это он здесь, что ли? Нет, быть не может. Встряхнет головой, и снова за разговоры.
И во сне, как в реальности, сидела Александра на соседней оградке рядом с Андреем, курила какую-то по счету сигарету и, как всегда, пыталась понять невнятные, отрывочные фразы Андрея, - манера у него такая была, намекать и недоговаривать, - ну да это у всех в отряде так. А еще ощущала с удовольствием, что она пьяная, в кои-то веки, а значит, можно и ляпнуть что-то, в трезвом виде недозволенное, и Кадру пару ласковых сказать. Еще лет десять назад, в Грозном, хотелось морду ему набить, да не пришлось…
Сидели они с Андреем, сидели, подходил кто-то, говорил что-то, отходил, Санька пришел, с другой стороны сел, с ними хорошо было. И молчать хорошо, и говорить. Как и вообще в отряде. Ну вот и делать-то уже тут нечего было, и уйти духу не хватало. Вроде как пока они все вместе, здесь он где-то, а уйдут, и он уйдет. Куда? Кто ж теперь знает…
И вдруг… Вот как-то вдруг, непонятным образом, в этом пространстве, узком и истоптанном, возникла машина. Серая девятка, неприметная какая-то в осенней грязи, как и положено, ну вот возникла, как бы нормально, с шумом мотора подъехав, а за рулем Он! Командир!
Народ машину окружил, Александра с ребятами тоже вскочили, и такая радость! Как будто все знали, что неправда это… не падал никакой самолет… что быть того не могло… что он жив на самом деле, только скрывался почему-то целый год, а теперь вот…
Командир высунулся из окна и сказал, вроде негромко, но все услышали:
- Что, думали, меня нет, да? А я вот!
И тут зашумели все, толкаться начали у машины, стараясь поближе придвинуться, и голоса послышались, что такое дело надо отметить… И ведь совсем с другим настроением отметить, что характерно. Александра тоже хотела подойти, но толкаться не хотелось, а пропускать ее никто не собирался. Он оглянулся, и увидел ее, и оценил сразу, что подойти она не может, это ясно было по мимолетной улыбке, и прямой взгляд, от которого сразу становилось тепло и спокойно, обещал, что будет время поговорить, обязательно, как всегда, как раньше. Ведь год назад они так и не поговорили толком… 
А машина уже была полна, влезли туда четверо, но остальные их не отпускали, стояли рядом, окружая машину, не отпуская, не желая так быстро расставаться. Ведь так много надо было сказать…

И солнце светило прямо в окно, и петухи пели, и печка остыла, так что в доме стало холодно. Александра открыла глаза с давно забытым ощущением счастья и радости. Что-то очень хорошее… что-то… да. Сон! Сон… Это только сон… Ах, черт, это только сон.
Отчаяние замаячило густым облаком, готовым проглотить, да тут же и отпрыгнуло, потому что с физически ощутимым треском полыхнуло внутри красное тревожное пламя. Командир… машина… четверо…
Телефон, радостно вчера отключенный, недовольно пропел, показав сцепившиеся ручки, и медленно… мед-лен-н-н-н-о, гад, загрузился.
- Алексеич, - без предисловий начала Александра, услышав какой-то смурной голос Пахана, - у нас там все в порядке?
- Ну, - хмуро и неуверенно ответил он. – Я на базе, так что все вроде…
- А там? В командировке у Принца?
- Ну и там, - не сразу ответил он, и вроде как пробудившись, ехидно заметил:
- Не спится в отпуске?
- Спится, - тоже хмуро сообщила она, слегка успокаиваясь и понимая, что облако это сейчас вот приблизится, и… И ничего, - зло подумала она, - что же теперь поделаешь?
- И мне спится, - неожиданно другим тоном сообщил Пахан, - командир приснился, представляешь?
- И… как? – Севшим голосом поинтересовалась Александра, - что он живой?
- Ну так! Сижу в кабинете, не в его, в своем бывшем, и вдруг он заходит, представляешь? Я ему говорю: хватит уже, возвращайся, надоело без тебя.
- А он что? - Она кашлянула, потому что голос совсем сел.
- Он так, знаешь, ухмыльнулся, и говорит: нет, Алексеич, теперь ты…
Они помолчали, и телефон чем-то шуршал, живя своей эфирной жизнью, и говорить было не о чем, и отключаться до ужаса не хотелось…

Принц проснулся в холодном поту. Ему снилось, что в шесть утра объявили тревогу, и он мчится по городу, а город уже не пустой, и он долго стоит на светофорах, не успевает, опаздывает, нарывается, словом… И на самом деле, влетев в коридор видит уже стоящий строй, а перед строем не Пахан, а Командир, и вид у него нехорошо так многообещающий. Много, словом, чего обещающий. И тут же исполняющий. 
- Нюх потеряли? – Ехидно вопрошает он, оглядывая строй, - думали, меня нет? И опаздывать можно?

В город въехали уже в темноте. После скорости трассы медленно ползущая пробка и размазанные дождем огни проспекта вгоняли в сон. Ни о чем не хотелось думать, расслабленный, замедленный деревенский ритм еще не сменился обычной лихорадочной суетой, и все плыло так медленно… медленно… Брякнул телефон, и нажав кнопку, Александра вслушивалась в невнятную, как всегда, скороговорку Андрея, пытаясь понять… Принц… на входе… бетонных блок… подрыв... стена здания… имена… и знакомые и незнакомые… это из других отрядов… Что он? О чем?
Андрей произнес отчетливую фразу, и мокрый город за окном рывком приобрел резкость, и приблизились огни фонарей, не позволяя больше не понимать.
- У нас – четверо трехсотых. А у соседей… вообще…