Обречённость часть II

Часть II
На окраине Константинополя, в  маленьком грязном домике с дырявой кровлей и разбитыми окнами жил генерал белой армии Яков Слащёв, ещё при жизни ставший легендой гражданской войны.
Победитель батьки Махно. Командир крошечного трехтысячного отряда, отстоявший Крым зимой 1920 года. Дерзкий и отчаянный генерал, повздоривший в эмиграции с самим Врангелем и разжалованный им в рядовые.
Он покинул Крым на последнем военном корабле, успев перед этим буквально впихнуть на уходящий в Стамбул пароход жену с грудной дочерью.
Для него всё уже было кончено.
От былой славы белого генерала остались только воспоминания. Несколько истрёпанных фотографий, старый офицерский наган с поцарапанной рукоятью, да совсем не толстая тетрадка в коричневом коленкоровом переплёте со стихами собственного сочинения.
Я не знаю зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в вечный покой..

Осторожные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с искаженным лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника
Обручальным кольцом.

Закидали их елками, замесили их грязью
И пошли по домам под шумок толковать,
Что пора положить бы конец безобразию,
Что и так уже скоро мы начнем голодать.

И никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги - это только ступени
В бесконечные пропасти к недоступной весне...

К дому Слащёвых вела грязная, посыпанная гравием тропинка. Маленький двор. Тёмная, вонючая лестница, ведущая наверх.
Перед крыльцом хибары  пронзительно воняло  мочой.  Местные обитатели
предпочитали справлять нужду тут же у крыльца, а не тащиться через весь двор в загаженный нужник.
Генерал с женой и  дочерью жил на жалкие гроши, вырученные от выращенных и проданных на базаре овощей. Он пытался разводить домашнюю птицу, но прогорел. Его проклинали красные и белые, сторонились бывшие союзники. Верными ему остались лишь несколько офицеров.
Лёжа на металлической кушетке генерал читал эмигрантскую газету.  Она была шуршащей на ощупь  и пестрела сообщениями о жизни соотечественников:
«Русский генерал Успенский, пустил себе пулю  в лоб. Причиной послужило то, что его жена, еще совсем недавно почтенная мать семейства, познав эмигрантскую нужду, стала систематически воровать в  магазинах».
«Поручик Смердяков покончил  жизнь самоубийством, прыгнув вниз головой с Галатской башни».
«Прошлой ночью в пьяной драке зарезан зарезан штабс-капитан Ильин».
Генерал с раздражением отбросил газету в сторону,
- Скоты! Во что они нас превратили!
Как же он завидовал своим бывшим сослуживцам, оставшимся в России. Большинство из них продолжали служить, а он, боевой генерал торговал морковью и кормил индюков!..
В дверь постучали. Пройдя через убогую прихожую в комнату заглянул полковник Бугаев. Окинул взглядом комод под кружевной накидкой, старое засиженное мухами зеркало. Вешалку, стул.
-Что угодно? - сухо спросил генерал  и приподнялся с кушетки. Он был в одном нижнем белье, накинутой сверху шинели.
-А, это ты, Юра? Проходи. Садись.
Бугаев заметил уголок газеты торчащий из под кровати.
Едко спросил -Читаем-с?.
-Читал— точно конфузясь, будто это было какой-то слабостью , ответил Слащёв и поджал губы. Потом вдруг  взорвался:
-Что толку читать наши газеты? Разве мы живём? Мы существуем. Живём как тараканы и так же умираем. А в России идёт возрождение великой страны.  И я был бы счастлив вновь оказаться там и послужить своей отчизне.
Генерал дёрнул щекой, горько добавил:
- Но в Россию нам путь заказан, потому что, того, что мы сделали с ней, нам никогда не простят.
Полковник Бугаев пристально всмотрелся в лицо собеседника и прищурил глаза. Были они чуть насмешливые и знающие что-то.
Чуть помедлив он достал из кармана сложенную в несколько раз измятую советскую газету.
-Посмотри, Яша. ВЦИК выпустил декрет об амнистии. Всем участникам гражданской войны обещается полное прощение и  гарантируется неприкосновенность.
С газетной страницы Слащёву в глаза бросились строчки:
- декрет ВЦИК об амнистии участникам белогвардейских военных организаций. «Советская власть не может равнодушно относиться к судьбе ...
С окончанием гражданской войны, в СССР так и не закончилась классовая война. В советской России очень внимательно следили за деятельностью эмиграции.
Полковник Бугаев давно уже был завербован советской разведкой. На встрече с резидентом он сообщил в Москву о настроениях Слащёва и о его желании вернуться в советскую Россию. Председатель ВЧК Дзержинский долго думал, глядя в заснеженное окно: «А что?.. боевой генерал, золотое оружие за храбрость имеет... Жесток только чрезмерно».
На заседании Политбюро он сказал:
-Наши политические враги видят решение всех политических проблем  исключительно исключительно через призму вооружённой борьбы, поэтому делают ставку на офицерско- генеральский корпус бывшей царской армии. Надо лишить их этой опоры, а для достижения этой цели заманить лидеров эмиграции в Россию.
Дзержинский тут же предложил решить вопрос о приглашении бывших белых генералов, в том числе Слащёва на службу в Красную Армию.
Большую часть своего времени русская эмиграция просиживала в кофейнях, где вела бесконечные разговоры о судьбе России, чтобы обмануть свой голод. Услышав о декрете бывший командующий 4-м Донским корпусом генерал Секретев сказал:
- Что ж, тем лучше. Поеду домой,  пусть меня там и повесят. А я всё равно вернусь.
Казаки любили генерала Секретева за его храбрость, называли его "наш Секрет". Подвыпившие офицеры тут же поддержали генерала:
-Вместе воевали, вместе и поедем. Пусть вешают всех вместе.
В ноябре 1921 года на итальянском пароходе «Жан» Яков Слащёв с женой и ребёнком, генералы Мильковский, бывший начальник дивизии генерал Гравицкий, полковники Гильбих, Мезернецкий, князь Трубецкой и ещё несколько женщин прибыли в Севастополь, чтобы если и умереть, то быть похороненным на родном погосте.
Вслед за ними вернулось около 4 тысяч человек.
Возвращение было полно горькой тоски,  женщины плакали. Все понимали, что в прежнюю Россию вернуться было уже нельзя. России, какой она была до их отъезда, уже не стало.
Ранним ноябрьским утром 1921 года к перрону Севастопольского вокзала подошел поезд.
Было холодно. Стояла по настоящему зимняя погода. Холодный порывистый ветер «борей» заставлял  людей хвататься за уши, тереть нос и щёки.
Рано выпавший снег накрыл крыши домов, рельсовое полотно и кирпичные пакгаузы белым одеялом.  Ежились от мороза покрытые инеем ветки кипарисов.
Сидевшие на деревьях птицы застыли, нахохлились. Только что подошедший паровоз шумно и запалёно дышал, окутанный облаком белого  пара.
Отдельно от встречающих и толпы пассажиров, одетых большей частью в серые солдатские шинели одиноко стоял уже немолодой человек в длинном пальто, напоминающем шинель. В глазах его стояли  боль и тягучая тоска, как у бездомной собаки. 
Это был генерал Слащёв. Жена и сын остались у знакомых на севастопольской квартире, а он ждал встречи с Дзержинским.
Занятый своими мыслями, генерал не услышал объявления о прибытии поезда, и когда лишь, когда перед ним пыхтя прокатился паровоз и замелькали вагоны, он поднял взгляд на запотевшие окна вагонов - высокий, худой и растерянный. 
Пассажиры с узлами и торговцы ринулись к поезду.
У одного из вагонов не было никакой очереди. Все чинно. Только лишь заскрипели отжимающиеся колодки, как со скрежетом отворилась дверь вагона и  клубы морозного пара хлынули внутрь.
В проеме двери возникла фигура полноватого проводника в черной форме. Он протёр тряпкой латунные ручки дверей и застыл сбоку от выхода.
Из вагона вышел человек в кожаной куртке и потёртой кобурой нагана на портупее. Оркестр заиграл «Интернационал», но человек требовательно поднял вверх руку. Постоял, выжидая, когда смолкнет оркестр. Музыканты сбились, пискнула валторна, не впопад бухнул барабан. Кожаный человек негромким голосом объявил:
-Товарищи спасибо за приём. К сожалению председатель ВЧК товарищ Дзержинский не сможет к вам выйти. Он работает, а мы через минуту отправляемся.
Повернулся к Слащёву.
-Яков Александрович. Пройдите в вагон. Вас ждут.
Паровоз спустил пар, раздался свисток, кондукторы с грохотом захлопнули двери.
Поезд тронулся, и на заснеженном перроне  вокзала осталась лишь суетливая толпа пассажиров, носильщики с бронзовыми бляхами на груди и чистильщики обуви.
Поезд медленно набирал ход. Колёса вагона торопливо выстукивали:
-До-мой...до-мой... в Россию.
-Домой- Повторял генерал, шагая по красной дорожке правительственного вагона, точно по плацу. Сердце учащённо билось. Дрожали руки.
Дзержинский, увидев Слащёва, встал, протянул ему руку:
- Проходите, Яков Александрович.
Всё дорогу до Москвы они проговорили. Дзержинскому пришлись по душе резкие безапелляционные выводы Слашёва относительно гражданской войны,  острые характеристики белогвардейских генералов- Врангеля, Деникина.
Эмиграция узнав о том, что генерал Слащёв  добровольно вернулся в Россию была потрясена: самый кровавый враг Совдепии покорился врагу!
«Непримиримые» тут же приговорили его к смертной казни. Узнав об этом генерал   только пожал плечами и проронил:
- Меня все равно убьют, какая разница, кто и где.
В Москве Якова Слащёва, по ходатайству Дзержинского, назначили преподавателем Военной Академии, но слушатели из красных командиров относились к нему враждебно, помня о том, как зверствовали и рубились слащевцы во время Гражданской войны.
Вскоре его перевели в школу комсостава «Выстрел». В то время это была главная кузница военных кадров страны.
Генерал-лейтенант Слащёв слыл  человеком неудобным для светских бесед. Резал правду- матку в глаза. С красными командирами тоже не церемонился, вёл себя  резко и вызывающе. Ходили слухи, что даже на курсах обещал кому-то выписать двадцать пять  шомполов.
Впрочем точно также он в прошлом вёл себя и с белыми генералами- Деникиным, Врангелем. До поры до времени всё это сходило Слащёву с рук.
Однажды после занятий он  с преподавателями зашёл в пивную.
Изнутри пахнуло запахом копченой рыбы, пива и табачного дыма.
В углу за столом, уставленным пивными кружками и бутылками, сидели несколько слушателей курсов в длинных кавалерийских шинелях с синими клапанами- разговорами. Среди них же находился и комкор Жлоба. Они о чём то спорили, но разом, как по команде замолчали увидев перед собой Слащёва. Подвинулись, освобождая места для вновь вошедших. Повисла неловкая пауза.
-Ну-с, господа.., пардон, товарищи красные командиры и по какому же поводу спорим- усаживаясь за стол  и доставая папиросы спросил Слащёв.
- Вопрос один- тут же завёлся уже нетрезвый Жлоба. — Почему, господин генерал, сиволапые фельдфебели и прапорщики военного времени выиграли войну у вас, выпускников академий, считавших себя военными с пеленок.
-Что ж, охотно вам отвечу, Дмитрий Петрович —  Слащёв нахмурился. Прикурил.
-Эту войну выиграли не сиволапые фельдфебели, как вы изволили выразиться, а простой русский мужик. Он — главная сила в России.  На нем всё держится. Мужик  Россию кормит и защищает.
Слащёв глубоко затянулся папиросой и выпустил изо рта лохматое облако сладковатого дыма.
-Генерал Кутепов был прав, когда говорил о том, что победить можно лишь при  условии, если дать мужику  виселицу и землю... Мы в избытке дали первое, вы же оказались хитрее и пообещали в добавок ещё и землю. А мужик легковерно поверил вашим обещаниям и пошёл воевать за вашу власть.
Генерал брезгливо пососал погасшую папиросу. Не спеша чиркнул спичкой, прикурил вновь- Что же касается лично меня, то я вам никогда не проигрывал. Напротив. Это я вас  бил. Бил на Кавказе, бил в Крыму и вообще везде, где только встречал. Вот бегали вы хорошо, не спорю.
Жлоба вскочил с места, рванул ворот френча, закричал:
- Да не нашим обещаниям поверил мужик, он просто ужаснулся тому, что вы делаете! Это же вас называли и называют генералом- вешателем!
Слащёв по прежнему оставался невозмутим.
- Врёте, голубчик. Врёте также как и ваши комиссары. Вешал я не крестьян, а своих офицеров, допустивших мародерство, грабёж, воровство, дезертирство и трусость. Погубительством крестьян я не запятнан.
Несколько раз подряд затянувшись папиросой, он ткнул пальцем в сторону Жлобы.
- А вот вы, товарищ ком-ко-ор, лучше вспомните, как по вашему приказу под Харьковом  бойцы Стальной дивизии после боя расстреляли 50  раненых офицеров. Что?.. Скажете не было такого? Тогда расскажите,  как по вашему распоряжению пороли плетью  дважды георгиевского кавалера  Цапенко?
Слащёв умолк.  Все обернулись к Жлобе, ожидая его реакции.
Трясущимися руками комкор резко вырвал из кобуры наган и нажал на курок.
Выстрел. Тупоголовая пуля просвистела у виска Слащёва.
-Вот так вы и воевали, — усмехнулся он, гася окурок в пепельнице— так же как сейчас стреляете!
И было в этой жесткой усмешке горькое сожаление от того, что прозрение пришло слишком поздно.
Жлоба буквально затрясся от ненависти, но ничего не ответил. Хлопнул дверью и выскочил за дверь. Комкор был человеком военным, помнил приказ командования- Слащёва не трогать.
-Ладно, сука! Поживи пока, - Успокаивал себя взбешённый комкор, - я сегодня добрый.  Звеня шпорами, он сбежал с крыльца  и в сгущающихся сумерках зашагал в общежитие, где жили слушатели Высших командирских курсов. Пронзительно скрипел снег под ногами, сипло кашлял и скрёб метлой улицу нетрезвый дворник.
Над Кремлём горели  кроваво-красные звёзды и казалось, что над всей Россией зажглась кровавая звезда.
*                *                *
Вернувшимся в красную Россию генералам было обещано, что их боевой опыт будет использован при создании вооружённых сил республики. Но Советская власть обманула. Как всегда...
Не судьба была русским офицерам и генералам вновь послужить России   и повести своих бойцов в атаку на новой войне.
В первый же год после возвращения в подвалах ОГПУ  расстреляли почти две тысячи белых офицеров и эмигрантов, поверивших призывам Советской власти и вернувшихся в Советскую России.
В январе 1929 года в квартиру где жил Яков Слашёв ворвался бывший комвзвода Красной Армии Лазарь Коленберг и всадил ему в грудь несколько пуль. На допросах он показал, что мстил за расстрелянного Слащёвым брата.
Коленберга признали душевнобольным и не судили.
14 августа 1930 года по Москве прокатилась волна массовых арестов. Были схвачены бывшие генералы Секретев, Савватеев, Бобрышев, Николаев, Зеленин, а через две недели к ним присоединился и Гравицкий.
В эту же компанию попал и  генерал Редько, бывший командующий Тобольской группой войск в армии адмирала Колчака.
Страшный конвейер работал днём и ночью. В Москве, Ленинграде, крупных городах, небольших посёлках и сёлах день и ночь шли аресты. Арестовывали всех, кто критически воспринял Советскую власть, бывших офицеров, участников белого движения, контрреволюционеров, священников, дворян.
Всем им вменялись в вину подготовка вооруженного восстания и шпионаж.  Вскоре генерал Секретев был расстрелян.
-Вместе воевали, вместе домой поедем, вместе нас и повесят - говорил он своим казакам. Все именно так и вышло.
*                *                *
После расправы за восстания и участие в Гражданской войне Дон, Кубань и Северный Кавказ  — омертвели. Дикой травой заросли земли казачьего Присуда.
Мертвой тишиной и безлюдьем веяло от опустевших станиц. Обезлюдевшие дома и куреня заселили переселенцами из центральной России. Жалкие остатки казаков, вместе с прибывшим народом, влачили голодное и жалкое
существование и колхозах.
Запрещено было не только слово «казак», под запрет попали казачья форма и лампасы. Арестовать могли за всё, за анекдот, неосторожное слово, даже за исполнение старинных казачьих песен. Были преданы забвению заслуги казаков в сражениях с врагами России.
На службу в Красную Армию казаков не призывали, как  «верные псы царского самодержавия» они были поражены в правах.
И вдруг совершенно неожиданно Сталин принял решение о переименовании кавалерийских дивизий в казачьи и о призыве казаков на службу.
Хитёр был вождь всех времён и народов. Назревающая внешняя угроза заставила вспомнить, что казак,  это не только землепашец, но и прирожденный воин.
Накануне Великой Отечественной войны начался процесс пересмотра устоявшегося «партийно-классового» взгляда на казачество.
А может быть толчком для этого решения послужила встреча в Кремле с  делегацией казаков Вешенского района?  В середине тридцатых годов казаков по инициативе Михаила Шолохова пригласили в Москву, для того чтобы они спели и сплясали перед советскими вождями.
Родовой казак Тимофей Иванович Воробьев, приехавший с делегацией,  бойкий как кочет, не оробел.
Сияя выцветшими ликующими глазками он преподнёс Сталину пышный донской калач на вышитом рушнике. Снял с головы донскую фуражку, поклонился в пояс.
- Милушка ты наш, дорогой товарищ Сталин. - соловьём заливался Тимофей Иванович, потрясая бородой и серебряной серьгой в левом ухе. - Вот тебе подарок, любушка ты наш! Вручаем его тебе как нашему самому почетному,  истинному и без всякого подмесу казаку.
Сталин расцвёл. Пыхнул трубкой и спрятал усмешку своих жёлтых тигриных глаз за облаком  дыма. Подумал, потом важно сказал, что он не казак. Но  с удовольствием станет им, если казаки на своём казачьем Кругу посчитают его достойным казачьего звания.
Мартовским вечером 1936 года около полуночи Сталин как  всегда не спал. Мягкими тигриными шагами он ходил по своему кабинету.
Позвонил секретарю:
- Пригласите ко мне товарища Ворошилова.
- Есть, товарищ Сталин.
Сталин опустился в кресло, взял в руки трубку. Неторопливыми движениями  сломал две папиросы, выкрошил табак.
Кивнул вошедшему Ворошилову:
- Здравствуй, Клим. Проходи, садись.
- Здравствуй, Коба.
Сталин не терпел панибратства. И только Ворошилов мог называть его,  "Коба". Как во время  Гражданской войны.
Неторопливо набил трубку, прикурил, встал с кресла и начал неспешно прохаживаться вдоль стены.
- Клим, ты помнишь как мы били казаков?
Память у Ворошилова была хорошая. Он помнил как в мае 1919 года казаки генерала Шкуро сначала разбили его под  Екатеринославом, а потом гнали к Днепру как паршивого кобеля. Первый красный офицер и красный маршал за всю Гражданскую войну не выиграл ни одного сражения.
- Да, Коба. Хорошо помню. Дали мы им жару!
Сталин пыхнул трубкой. Спрятал за облаком дыма лукавую усмешку.
-Как ты считаешь, красный маршал, казаки хорошие воины? Можэт Советская власть доверить им оружие?
Ворошилов встал:
-Ты же знаешь, Коба, это враги. Сколько волка не корми!..
Сталин погрозил пальцем:
- Ты Климентий нэ переноси свою личную обиду на целый народ. Да! Казачество было оплотом самодержавия и нашими злейшими врагами. 
Сталин говорил короткими фразами, обдумывая каждое слово.
- Но... За 19 лет Советской власти в тех местах, где жили казаки народилось новое поколение уже советских людей и в случае войны они будут самоотверженно сражаться за свою страну. Как когда то сражались их предки. Не забывай о том, что скоро нам понадобятся новые дивизии храбрых и отважных воинов. 
Сталин сел за свой стол, открыл папку,  потом поднял голову, улыбнулся в усы:
- К тому же, знаешь, я ведь  тоже казак. Недавно донцы прислали мне в подарок шаровары с лампасами. Ты хочешь сказать, что я тоже враг?
Ворошилов опять вскочил с места.
- Никак нет, товарищ Сталин!
Сталин прищурившись смотрел на наркома обороны.
-Подготовьте приказ по наркомату о переименовании нескольких кавалерийских дивизий в казачьи.  Надо чтобы эти дивизии комплектовались  призывниками с Дона, Кубани, Ставрополья. Командирами надо поставить проверенных в деле кавалеристов, безгранично преданных коммунистической партии и Советской власти.
И обязательно введите им специальную казачью форму- черкески, кубанки. Казаки это любят!
Ворошилов вытянулся:
- Слушаюсь, товарищ Сталин!
- Исполняйте!
На следующий день Ворошилов положил на стол Сталина окончательный вариант приказа.
Сталин молча вчитался в бумаги, внёс несколько поправок. Потом прошелся по кабинету, долго и медленно набивая трубку, чиркнул спичкой и после этого чуть искоса, исподлобья посмотрел на Ворошилова.
- Подписывай.
23 апреля 1936 года вышел приказ Наркомата обороны СССР за подписью  Климента Ворошилова о присвоении некоторым казачьим дивизиям статуса- казачьих.  Казачество было частично восстановлено в правах.
Казалось, что Советская власть повернулась к казакам лицом.
Время затянуло казачьи раны, притупило боль и примирило с теми, кто эту боль причинил.
Только лишь старики хранили память о пролитой крови и передавали её своим внукам, да поминали в своих молитвах родных покойников в старых могилах, уже заросших травой, вишняком и бурьяном.
Но вековые казачьи традиции, основанные на воинской славе прежних поколений заставляли молодых станичников, шедших на службу гордиться службой хоть и в «красной», но «казачьей» части. 
По направлениям райкомов партии и комсомола военкоматы призывали как казаков, так и иногородних. Различий и противоречий между ними уже не было.
После империалистической войны многие из «пришлых» вернулись в станицы с унтер офицерскими нашивками, георгиевскими крестами и медалями.
Старые казаки говорили:
- А чего же им не быть такими боевыми? Столько лет ведь ведь среди казаков живут, вот и набрались казацкого духа!
Прожив долгие годы рядом с казаками, иногородние и правда, переняли не только их быт, но и обычаи. Они вжились в казачью жизнь, прикипели к ней. И вместе с казаками испили до дна горькую чашу. Многие из пришлых, так же как  и казаки,  были раскулачены, арестованы, высланы.
Случалось, что прежде враждовавшие мужик и казак, теперь одной пилой валили сосны на лесоповале, или шли одним этапом на Колыму, в Сибирские или Казахстанские лагеря.
В один день кавалерийские части, в которых служили в основном крестьяне, призванные из всей России стали именоваться казачьими.
И всё же, те немногие казаки, призванные с земель Тихого Дона, Кубани, Терека зарекомендовали себя в казачьей  дивизии как отличные бойцы и младшие командиры. На них равнялись красноармейцы и младшие командиры «иногороднего» происхождения.
Однако среди высшего и среднего комсостава дивизии выходцев из казаков было очень немного.
По указанию Сталина в казачьих частях была принята униформа дореволюционных Кубанского и Терского казачьих войск, черкеска с красными или синими обшлагами рукавов и рядами серебряных газырей на груди.
Сметливые бойцы быстро приспособили их под хранение свернутых трубочкой писем из дома.
Под черкеской носился бешмет, вместо уставных кавалерийских сапог – мягкие кавказские. Кавказская  шашка, круглая кубанка с красным или синим донцем, перекрещенным галуном. К зимней форме одежды полагалась черная бурка-«крылатка» и башлык, который как птица развевался за спиной.
Но весной 1941 года ношение традиционной казачьей формы было отменено по приказу Сталина. Единственное, что сохранили казаки, это головной убор – кубанку. Они  ходили в ней и зимой, и летом, не зависимо от рода войск. Командование смотрело на это сквозь пальцы.
6-ю Чонгарскую кавалерийскую дивизию тоже  переименовали в казачью- Кубанско-Терскую Краснознамённую дивизию имени Буденного.
В марте 1941 года в дивизию прибыл новый командир,  генерал-майор Михаил Петрович Константинов, ранее командовавший горно-кавалерийскими частями. 
В его жилах не было казачьей крови, происходил из крестьян Липецкой губернии. Был невысок ростом, но зато обладал пышными казачьими усами и зычным атаманским голосом. Глотка у него была луженая. Казаки шутили, что их батька может перепить и переорать целый кавалерийский полк, вместе с лошадьми.
В дивизии любили рассказывать историю о том, как однажды комдив распекал на плацу нерадивого интенданта.
- Тебя что, батька с мамкой поперёк кровати делали? Почему у коней нет овса? Я тебя самого заставлю жрать солому!- Кричал разгневанный комдив и его голос гремел как труба полкового оркестра.
Это был храбрый и толковый командир, которого казаки любили и уважали.
В Красной армии после сталинско-ежовских чисток дивизиями и корпусами РККА зачастую командовали  вчерашние капитаны и майоры.
-Ничего страшного — говорил нарком Ворошилов. — Кто командовал хоть взводом, тот может командовать и армией.

*                *                *
Победа большевиков в Гражданской войны означала катастрофу для всех народов России. Первыми взошли на Голгофу казаки. Большевики выслали из станиц множество казачьих семей. Их дома и куреня заняли пришлые люди из центральной полосы России, в том числе и те, кто стрелял, вешал, жёг и ссылал в Сибирь настоящих хозяев.
Но уничтожив мнимых врагов России, кровавое чудовище, стало пожирать уже тех, кто выпустил его из бутылки.  Тех, кто сам во имя революции стрелял, вешал и убивал русских людей, рушил и сжигал церкви. Только лишь после краха собственной судьбы до многих них стало доходить пророчество Жоржа  Дантона «Не шутите с революцией. Рано или поздно она начнёт пожирать своих детей».
Во многих домах прочно поселился страх. Жены, провожая мужей на работу, прощались с ними навсегда. Возвращение вечером с работы было всего лишь краткой отсрочкой неизбежного. Не было семей, где не вздрагивали бы по ночам от шума автомобильного мотора и хлопанья дверей кабины. 
Сергей Муренцов не вернулся в Москву. Он осел в небольшом южном городке, далёком от большой политики и знаменитым лишь своими целебными источниками. Устроился на работу в городскую школу преподавателем  русского языка и литературы. Не интересовался оппозицией, не вступал в партию, своевременно оплачивал профсоюзные взносы. На собраниях послушно поднимал руку.
В начале 30-х он женился, отпустил чеховскую бородку. Его жена, Галина Андреевна, работала фельдшером в городском санатории, как сказала сама- сестрой милосердия.
Муренцова будто толкнуло в грудь, сестра милосердия. Как Мария, Маша, Машенька. Женщина из его прошлой, другой, настоящей жизни. Она и внешне походила неё. Русые волосы, зелёные глаза.
Познакомились они случайно, во время прогулки в городском парке.
Ничто не напоминало Муренцову о его прошлом. Он присвоил чужую жизнь, придумал себе другую биографию и иное прошлое. Старая жизнь была забыта.
Прежние хозяева жизни канули в Лету и казалось, что Советская власть, власть вчерашних бандитов, воров и пьяной черни, которую он ненавидел всей душой, установилась навсегда.
Изредка доносились слухи о голоде в Центральной России, крестьянских волнениях, бесконечных заговорах в политическом руководстве страны, арестах и расстрелах видных большевиков, но Муренцов только усмехался про себя.
«Один крокодил съел другого. Теперь надо просто подождать и тогда увидим насколько успешно прошло переваривание».
В начале тридцатых Сергей Сергеевич пытался осторожно выяснить судьбу своих близких. По слухам его родители и десятилетняя Катенька успели выехать из Москвы. Пути русской эмиграции в страшные двадцатые лежали в Берлин, Париж, Харбин. Оставалось только надеяться, что Бог и судьба уберегли его близких от пули в подвалах ЧК, или сыпного тифа, где-нибудь на забытом Богом железнодорожном полустанке.
Жена была моложе Муренцова на восемь лет, но любви между ними не было.
От нее  почему то всегда пахло запахом деревенского магазина -  кожи, земляничного мыла, духов "белая сирень" и селедки. C присвистом  дышала во сне.  Может быть у неё были в носу полипы? Он не спал ночами, курил папиросы и вздыхал. Почему она? Где я нашёл ее?
И спрашивал сам себя, «И это сестра милосердия»?
И сам же отвечал на свой вопрос. - «Нет, всё же  медсестра».
Со временем семейная жизнь стала  тяготить обоих. 
Она ревновала к отсутствию его любви. А он ничего не мог с собой поделать.
Прав всё таки был старик Карамзин, не выйдет ничего хорошего из любви офицера и крестьянки.
В 1940 году у Муренцовых родился сын. По традиции семьи Муренцовых первенца назвали Сергеем. У Сергея Сергеевича наконец-то появился смысл жизни. По вечерам он проверял школьные тетрадки, а маленький Серж Муренцов радостно гукал лёжа в кроватке и пуская ртом пузыри. Всё это наполняло сердце давно уже позабытой нежностью.
*                *                *
Утром 21 июня 1941 года в кабинете командующего 10-й армией раздался звонок командующего Западным особым военным округом.
- Что там у тебя происходит, Голубев?— рыкнула трубка  голосом генерала армии Павлова—Твой Никитин прямо таки завалил меня своими донесениями, дескать со дня на день будет война… С кем война? С Гитлером? Ты там прочисти мозги своему подчинённому. Объясни ему, если он в Академии плохо учился, что войну с трёхмесячным запасов боеприпасов не начинают. Или по мнению Никитина, Гитлер собирается победить СССР за три месяца?
Несколько минут Павлов молчал, слушая оправдывающегося Голубева.
-Ладно, ладно. Не трясись как гимназистка перед пьяным унтером. Лучше наведи порядок у себя в войсках. А я сегодня в театр с женой. Тебе бы тоже не мешало повысить свой культурный уровень, вместо того, чтобы баранов у себя разводить.
Командующий армией Голубев любил пить по утрам парное молоко, поэтому в подсобном хозяйстве при ближайшей воинской части всегда держал небольшое хозяйство. Пару коров для личного пользования. Небольшую отару овец, на шашлыки. Парочку свиней на колбасу. Небольшой коптильный заводик.  Это для тела.
А для души- жену майора Ступина, работающую официанткой в столовой для комсостава. Павлов это знал. Особист все уши прожужжал. Но не трогал.
Не слушая оправданий Павлов перебил.
- В общем, не беспокой без дела. Будь здоров.
21 июня в Ломжинском доме офицеров провели ежегодный праздничный вечер с танцами и банкетом по случаю выпуска младших лейтенантов. На следующий день, в воскресенье, ожидались дивизионные и корпусные конно- спортивные соревнования.
В кабинете командующего Западным особым военным округом стоял полумрак.  Окна были задёрнуты плотными шторами. На закрытых дубовыми панелями стенах расположились портреты членов ЦК, посредине кабинета большой  Т-образный стол, рядом с которым — приставной столик с десятком телефонов. Один из них, массивный, белый, с государственным гербом Союза ССР вместо диска, стоял чуть в стороне.
У телефонного аппарата, того самого с гербом, стоял  навытяжку генерал армии Павлов.
- Никак нет, товарищ Сталин. Это работа провокаторов и паникёров. Примем меры. Так точно. Будут  наказаны самым строгим образом. Я полностью контролирую ситуацию.… Есть не давать повод для провокации! Служу трудовому народу!
Осторожно, словно боясь потревожить собеседника на другом конце провода,  Павлов опустил телефонную трубку на рычаг. Опустился в кресло, расстегнул крючок кителя, вытер мокрое, покрытое испариной лицо.
- Фу-ууу!.. Пронесло— взгляд командующего упал на утреннюю оперативную сводку, лежащую на столе.
- ****ь! Какой- то комкор Никитин! И какой-то сраный комдив 6-кавалерийской!...Как там его фамилия, Константинов?.. Не нравится им видишь ли положение на границе! Да сам товарищ Сталин приказал, не поддаваться на провокации!
Павлов вспомнил недавний телефонный разговор с заместителем наркома Григорием Куликом. В ходе разговора тот обронил словно невзначай:
- Не забывай, что округом командовать — не клинком махать.
- Вроде не забываю,товарищ маршал- насторожился Павлов.— А вы о чем?
- Да о том, что слишком истеричные разведсводки из твоего округа поступают. -Мы просто фиксируем факты, товарищ маршал,— нашелся Павлов.
- Вот так всегда, поначалу фиксируют, а потом кто-нибудь возьмет да и пульнет по немецкому самолету… Смотри, казак, не сносить тебе головы, если дашь повод для военного конфликта.
- Спасибо, Гриша, что упредил по старой дружбе.
Павлов скомкал сводку и бросил её в мусорную корзину.
Нахер обоих. Прямо завтра же вызову в штаб и с глаз долой. Пусть едут в Сибирский военный округ, один на полк, второй на дивизию. И пусть бога молят, что не передаю дело в особый отдел.
После совещания Павлов заехал домой. Сняв китель и оставшись в белой рубашке, расхаживал по квартире в галифе и сапогах. Потом побрился, вылил пригоршню одеколона на лицо и голову. Оглядел себя в зеркало — широкие плечи, решительный волевой подбородок — командующий!
Надел парадный китель со звездой Героя, пятью орденами и значком депутата Верховного Совета СССР.  Личный водитель привёз домой жену. Квартира сразу же наполнилась звуком её голоса.
Александра Федоровна что-то щебетала о дочери, о предстоящем спектакле, о портнихе.
Дмитрий Григорьевич слушал в пол уха, переспрашивал не в попад.  Почему то не давал покоя этот Никитин со своими донесениями. Генерал решил, надо обязательно послать в корпус проверяющего и тот на месте решит, что делать. Отправить на понижение  или передать дело в особый отдел. Приняв решение, Павлов повеселел. Через два часа должна была состояться премьера «свадьбы  в Малиновке» и встреча с божественной Наденькой, играющей Яринку.
В час ночи 22 июня 1941 года оперативный дежурный передал генералу Павлову указание наркома обороны, полученное по ВЧ, утром собрать начальников управлений и отделов и странное предупреждение: «…сохраняйте спокойствие и не паникуйте… ни на какую провокацию не идите».
Павлов погладил ладонью бритый затылок и удовлетворённо крякнул, вспомнив командира  6-й дивизии:
- Герои! Мать их ...Паникёры. Завтра я им устрою!
Довольно напевая партию Яринки и позёвывая пошёл спать:
Ради счастья - ради нашего...
Если - хочешь ты его.
Ни о чём меня - не спрашивай…
Не расспрашивай…
Не выспрашивай...
В то же самое время командира 6-й кавдивизии генерал-майора Константинова, заночевавшего в штабе, разбудил звонок начальника 87-го погранотряда.
Майор Горбатюк доложил, что уже несколько часов наблюдатели фиксируют активную концентрацию больших сил германской пехоты на польской стороне границы.
-Что там у тебя, происходит?- резко перебил его комдив.- Поясни  к чему клонят?
-Не знаю, Михаил Петрович- совсем не по-уставному растерянно ответил майор.-Похоже замышляют что-то!
- Ты держись Иван, сейчас организую тебе подмогу.
На свой страх и риск Константинов приказал подтянуть к границе два эскадрона 3-го Кубанского Белореченского полка и два танковых взвода. Доложил командиру 6-го кавалерийского корпуса генерал-майору Никитину. Тот  вызвал командира дивизии к себе.
-Давай-ка, Михаил Петрович, приезжай ко мне. Подумаем ещё раз о том, что будем делать, если немцы всё же полезут к нам- сказал Никитин, моргая красными воспалёнными глазами.
Генералы склонились над картой. Казаки, за исключением наряда и караулов, спали в казармах, даже не подозревая о том, что  для многих из них эта ночь окажется последней.
Бодрствовали дежурные в штабах частей и соединений. В металлических сейфах ждали своего часа опечатанные тяжелыми сургучными печатями красные конверты, с боевыми приказами на случай войны.
Никто не знал, что написано в этих приказах, команда на вскрытие пакета должна была поступить по телефону из вышестоящего штаба. Вскрыть пакет  имел право только командир. Лично.
Но была уверенность. Высшее командование всё предусмотрело. В конвертах уже всё прописано. Что делать! Как побеждать!
На пограничном аэродроме Высоко - Мазовецк бодрствовали лётчики дежурного звена и часовые. Наступало утро, линия горизонта на востоке слегка окрасилась розовым.
Командир дежурного звена младший лейтенант Кокорев лежал под крылом самолёта, покусывал травинку. Вокруг стояла предрассветная тишина, лишь в траве  певуче стрекотали кузнечики.
Как всегда не спали работники Наркомата внутренних дел. Они были заняты своей обычной важной работой, арестовывали "врагов народа", проводили допросы или расстреливали тех, кто подрывал устои и мощь советского государства.
Небо из черного постепенно наполнялось серыми красками. Приближался четвёртый час утра. Страна готовилась встретить воскресное утро. Досматривая последние сны сладко посапывали в своих кроватках дети. В предвкушении долгожданного выходного дня храпела, сопела и вздыхала во сне вся советская страна.
Ночь.
Далеко от границы, за лесами и балками, закованная  в камень — спала Москва.
Над нею светилось половодье электрических огней. Их трепетное мерцание заревом голубого пожарища висело над многоэтажными домами, затмевая свет полуночного месяца и звезд.
На Красной площади, в гранитном Мавзолее лежит основатель советского государства Владимир Ленин.
А за Кремлевской стеной в своём кабинете до самого утра не смыкал глаз товарищ Сталин. Думал, о том, как сделать СССР ещё более могучим и несокрушимым, как окончательно и бесповоротно извести всех врагов.
Немецкие танки уже выстроились в колонну. Друг за другом. Растянулись на многие сотни метров. Уже были сняты чехлы со стволов пушек и пулеметов. Ожидая команды- «вперёд», торчали из люков головы командиров танков.
Командир 31-й  дивизии Вермахта генерал- майор с русской фамилией Калмыков и немецким именем Курт уже проинструктировал своих офицеров о действиях на случай получения приказа о переходе Буга.
Солдаты и офицеры 12-го армейского корпуса заняли позиции в километре от границы.
Диверсанты полка «Бранденбург-800», переодетые в форму командиров Красной Армии и НКВД ждали условного сигнала на территории Советского Союза.
Командир II-й роты обер-лейтенант Штрик, серебряным карандашом подаренным любимой Софи, сделал запись в своём  дневнике:
«Через два часа наши доблестные войска перейдут русскую границу и надерут уши русскому медведю. Я могу умереть через час, два, месяц или прожить ещё много, много лет.  Но если мне суждено умереть на этой войне я буду счастлив, что умер за великого фюрера»!
Командир 3-й танковой дивизии генерал-лейтенант Вальтер Модель сидел за столом.  В пепельнице серой пепельной горой дымились сигаретные окурки.
Ярко светила настольная лампа. На улице тарахтел генератор. На столе — расстеленные карты. На приставном столе стояли несколько полевых телефонов. У генерала было  встревоженное лицо, бледное, со складками над переносицей.
Он сидел прикрыв веки. Терпеливо ждал приказа о наступлении. Через несколько часов русский колосс должен был рухнуть под ударами его гренадёров.
Но какая-то смутная тревога терзала его сердце.
"Никогда не воюйте с русскими. На каждую вашу военную хитрость они ответят непредсказуемой глупостью", - предупреждал когда-то великий Бисмарк.
Модель думал.  Мысли, не связанные с текущей реальностью неторопливо текли в его сознании
-Христос тоже говорил правильные слова, но кто его слушал?! Кто смог что либо изменить? И мне тоже вряд ли удастся что-либо изменить. Я - солдат и моё дело держать руки по швам».
Тишину разорвал телефонный звонок. Ровно через минуту, вспугнув робкую предутреннюю тишину, взревели моторы танков, лязгнули гусеницы.
Танковая колонна грозно рыча двинулась в сторону границы. Низкие тяжелые «панцеры», вминали в землю  свежую июньскую траву. Тускло отсвечивала в свете прожекторов влажная от ночной росы броня танков.
По иронии судьбы на русскую землю шли именно те танки, которыми командовал дальний родственник основателя советского государства Владимира Ильича Ленина.
Уже были подтянуты и нацелены на СССР страшные, сверхтяжёлые орудия 1 и  2-й  батарей 833-го дивизиона - «Адам», «Ева», «Карл».
Около двух часов ночи 22 июня 1941 года в посольство Германии в Москве поступила шифрованная телеграмма из Берлина.
Послу поручалось утром посетить народного комиссара иностранных дел Молотова и сообщить ему о начале военных действий Германией. В телеграмме также содержалось указание уничтожить последние шифровальные тетради. Работники посольства Германии в Москве всю ночь паковали вещи, уничтожали и жгли секретные документы.
Этой же ночью советский военный атташе в Германии Василий Иванович Тупиков прислал сообщение, состоявшее всего из одного слова, которое не нуждалось ни в какой расшифровке:
«ГРОЗА!»

В половине четвёртого утра товарищ Сталин уехал на ближнюю дачу. Ему не спалось. Руководитель советского государства прошёл к себе в кабинет и не раздеваясь, прилёг на диван.  Терзаемый мыслями долго лежал без сна, молча смотря в потолок.
Примерно в тоже самое время из штаба Западного военного округа по телефону был получен приказ «вскрыть красный пакет», что означало подъем войск по тревоге и выдвижение на намеченные им рубежи обороны.
Командованию корпуса была доведена  запоздалая «Директива командующего войсками Западного особого военного округа с объявлением приказа Народного комиссара обороны о возможности внезапного нападения немцев в течение 22-23 июня 1941 года.
Для взвинченных до предела командиров частей это неожиданно стало  облегчением.
Но из штаба был отдан приказ «Находиться в боевой готовности. Личный состав из казарм не выводить».
Начальник штаба 94-го Кубанского полка майор Владимир Гречаниченко узнав о приказе долго  матерился и кричал:
- Это какая же сволочь додумалась до такой измены?!
Наступил рассвет 22 июня 1941 года.
Линия горизонта на востоке начала медленно розоветь. В низине клубился лёгкий туман. Скоро должны были проснуться и запеть птицы.
Именно в этот момент раздался тяжелый, прерывисто-надрывный гул моторов.
Гул бомбардировщиков разбудил жену капитана Ракитина. Она  накинула ситцевый  халатик на ночную сорочку, плотнее прикрыла форточку. Подоткнула  одеяло на детской кроватке, где спала маленькая Оля. Поправила подушку под головой сына Бориски.  Подумала про себя:
- Учения...Вот и Николай ночевать не пришёл, прислал красноармейца с запиской, что заночует в полку.
Вышла в коридор. В заставленном вещами и сундуком коридоре было тихо. Лился желтый свет от тусклой, засиженной мухами  лампочки, свисающей на скрученном проводе с высокого потолка.
Гул моторов всё ближе, ближе. Заревела сирена.
По спине пробежал холодок тревоги.
Она села на прохладную крышку сундука  уже чувствуя приближение беды.
*                *                *
В казарме на тумбочке затрещал телефон. Дневальный вырвался из полудрёмы, схватил трубку телефона.
- Дневальный по эскдркрасноарм....
Крик на том конце провода оборвал его скороговорку.
- Какого хера ты ещё стоишь, дневальный! Поднимай людей! Боевая тревога!
Человек с красной повязкой на рукаве вбежал на середину казармы. Оглянулся на двухэтажные кровати, тумбочки, фикус, стоящий в углу казармы и закричал:
-Эскадрон подъём! Боевая тревога!
Этот крик  оборвал всё-  сны, прошлую жизнь, мечты.
Крик дневального и вой сирены застали красноармейцев неподвижно лежащими под одеялами. Через секунду уже отрывались от подушек стриженые головы, отбрасывались в сторону одеяла, мелькали босые ноги. Бойцы ещё не успев вырваться из пелены домашнего сна с полузакрытыми глазами на ощупь хватали штаны, наматывали обмотки.
Помкомзвода  сержант Борзенко за месяц до армии успел жениться. В коротком солдатском сне пришла любимая жена Лиза.
Она звала его к к себе «Борзик, ну где ты Борзинька» и  тянула его руку к себе на живот. А он трясущимися руками уже торопливо рвал пуговицы на её платье...
И тут, на самом интересном месте раздался крик дневального. Сержант открыл глаза - чертыхнулся:- Нет! Ну какие сволочи! Нет, чтобы бы объявить тревогу на десять минут позже!
Дежурный по эскадрону гремя ключами уже открывал оружейную комнату.
Хлопали двери. Из казарм выскакивали красноармейцы. Они мочились за углом, закуривали, спешили в строй.
Получив винтовку с боеприпасами и выбегая на улицу Борзенко шутливо крикнул дежурному.
-Война Сань, что ли?
Тот не ответил, отвернул своё конопатое насупленное лицо.
Звук моторов всё нарастал и нарастал. Красноармейцы получив винтовки, выбегая из дверей, щурились, зевали, кое- кто побежал за угол казармы.  Наскоро справив малую нужду становились в строй.
За два года службы Борзенко уже знал, если в выходной день объявили тревогу, пропало воскресенье. Сейчас объявят кросс.
Прибежал встревоженный командир эскадрона капитан Ракитин. Встревоженно   осмотрел строй, подозвал к себе старшину. Спросил:
-Все на месте? Кого нет?
-Так точно, товарищ капитан. Все на месте. Четыре человека в наряде. Один в санчасти.
Капитан прошёлся перед строем. Кажется, что каждому заглянул в душу.
-Война ребята!
Строй колыхнулся
-Как война? С кем?..
-С фашистами. Некогда отвечать на вопросы. На границе уже идёт бой. Седлать лошадей!
Казаки эскадрона бросились к конюшням. Выводили и седлали лошадей.
Вдали, в утреннем небе, появилась армада самолетов. 
Они летели строем, на разной высоте, медленно, уверенно.
У Ракитина в голове шевельнулась малюсенькая надежда.
- Может быть наши?
Но надежда тут же пропала, потому что от летящего строя отделилось несколько теней, скользнули прямо к военному городку. На фюзеляжах и крыльях с жёлтыми концами мелькнули чёрные кресты.
Три пары «Юнкерсов» завывая пронеслась над крышами казарм, городком, в котором жили семьи командиров развернулись над лесом, и сделав крутой вираж стали стремительно возвращаться.
Задрожали стекла, заржали кони.
Одна из казарм вдруг вздрогнула, рассыпаясь по кирпичам и медленно сползла  вниз.
С неба продолжали сыпаться бомбы.
Ракитин представил, как сейчас авиационная бомба пробьёт крышу казармы и взорвётся,  убивая и калеча беспомощных безоружных людей.
- ****ец!-Подумал Ракитин и срывая голос заорал:
- Во двор! Бегом! Марш!
А когда бойцы выскочили на двор, закричал снова:
- Рас-средоточссь!  - Стадом не стой!  Лошадей в укрытие!
Казаки вскакивали в сёдла, но как град на них сыпались и сыпались осколки малокалиберных осколочных бомб «Шпренг Диквант» SD-2. Остановить этот кровавый молох могли только самолеты или зенитки Красной армии.
Но зенитчики за несколько дней до начала войны были направлены на корпусные учения у села Крупки.
Армаду немецких бомбардировщиков могли остановить недавно полученные новейшие истребители МиГ-3. Но летать на них в полку почти  никто не умел. Обучение  и облётку прошли только 16 лётчиков. 
Согласно распоряжения командующего округом ВВС, в связи с переходом на новые самолёты было приказано снять со старых самолётов И-16 всё вооружение, а самолёты перегнать на базу.
Командир авиаполка Полунин приказ не выполнил. Оставил два десятка ишачков. Не потому что, заподозрил измену. Не дошли руки. Не успел.
В ночь с субботы на воскресенье майор Полунин остался в штабе. Сначала засиделся над документами, а потом бросил у двери хромовые сапоги и прилёг на стульях в своём кабинете.  Вскоре в коридоре где стоял дневальный раздался  здоровый командирский храп. Слышалось невнятное бормотание.
Дежурный по полку настойчиво тряс его за плечо.
- Товарищ майор, товарищ майор...., вас командир дивизии, срочно!
Полунин вскочил, спросонья закрутил головой,  ища телефонную трубку. Рука машинально потянулась к вороту гимнастёрки, вытянулся по стойке смирно.
–Майор Полунин у аппарата,– доложил комполка и сквозь треск помех услышал  ажурный мат комдива.
-Твою царицу мать!Спишь майор?!- В трубке слышалось хриплое дыхание. - Прямо на тебя идут немецкие бомбардировщики. Поднимай полк!
- Какие мои действия, товарищ генерал? По прежнему огонь не открывать? Принуждать к посадке?- Спросил комполка.
-Ты офуел майор?! - Рык комдива.- Их там сто или двести! Армада! Это война, Иван. Задержи их! Любой ценой задержи!
Полынин гаркнул:
-Понял! Есть задержать, товарищ генерал - Хрястнул трубкой по телефону:
-Ага...задержи. А какая же сука придумала перед самой войной у нас самолёты забрать?
Заметался по кабинету натягивая сапоги. Застёгивая на ходу портупею с кобурой выскочил из штаба. Сбегая с крыльца подвернул ногу. Выругался сквозь зубы.
Следом за ним загрохотал сапогами дежурный:
-Товарищ майор?..
В небе слышался  ровный гул. Слегка приподнявшееся над линией горизонта солнце высветило лавину самолетов, идущих в плотных боевых порядках на полукилометровой высоте.
Ковыляя к аэродрому комполка оглянулся, глянул в небо. Почувствовал, как похолодело в груди и сердце ухнуло куда-то вниз. Бешено закричал дежурному:
-Давай ракету! Быстро! Боевая тревога!
Cо стороны оперативного дежурного глухо хлопнув взвилась красная ракета.  Дежурное звено первой эскадрильи младшего лейтенанта Кокорева стремительно взмыло в сереющее небо.  Навстречу своей смерти.
Надсадно выла сирена.
По полю в серых предрассветных сумерках уже мчались топливозаправщики. Чихнув закрутился винт первой машины. Взревел мотор, второй, третий.
Подкатила дежурная машина. Лётчики полка прямо на ходу выпрыгивали из тентованного ЗИС-5, бежали к самолётам. Ревели  двигатели.
Техники тащили ленты к пулемётам БС и ШКАСам, баллоны со сжатым воздухом.
Всюду шум моторов, крики команд, — полк готовился к бою!
Разбегаясь  взлетела первая пара.  За ней вырулил очередной И-16, набрал скорость, кажется сейчас оторвётся от полосы…
Но от летящей эскадры отделилось звено и воющие самолёты с крестами пошли в атаку с пологого пике.
Полунин закричал:
- Давай! Ну давай же, родной взлетай!
И в этот момент перед набирающим разгон самолетом набухла и вспучилась земля. И только тогда раздался звук взрыва. Машина подпрыгнула вверх и, разваливаясь на куски, вспыхнула ярким пламенем.
Летное поле покрылось черными фонтанами взрывов.
Через двадцать минут полка уже не было. Восемьдесят машин сгорели даже не взлетев с аэродрома. Вся полоса была густо усеяна воронками от бомб.
Аэродромные постройки, ремонтные мастерские и склады горели. Чёрный дым клубами стелился над лётным полем и высоким столбом уходил в небо. На краю поля лежала опрокинутая бричка с кастрюлями. Из пробитого пулей бака вытекало что-то тёмное. Чай или какао, похожие на кровь. По всему аэродрому дымились разбросанные, обугленные обломки.
Всё что осталось от авиаполка.
Внезапно, откуда то с высоты, со стороны солнца свалился маленький юркий истребитель Миг- 3. Пристроился в хвост немецкому самолёту.
Пошёл на сближение быстро сокращая расстояние, вцепившись в хвост мёртвой хваткой.
- Кокорев?..- Поразился Полунин.- Живой?
И закричал срывая голос.
-Кокорев! Димка-ааааа! Стреляй сынок!
Словно услышав его крик ударил 12,7мм универсальный пулемёт  Березина, коротко тявкнули скорострельные ШКАСы и всё.
Младший лейтенант Кокорев остервенело давя на гашетку остервенело костерил себя сквозь стиснутые зубы:
- Учили тебя дурака стрелять экономно. Теперь кровью умоешься, за то что не слушал!
Полунин покрылся холодным потом. Он понял, что сейчас Кокорева разорвут. Порвут как голодные волки.
Но маленький юркий МиГ-3 упорно шёл на сближение с врагом. Газ - до предела. Ближе...Ближе... Раздался  треск, заглушивший на мгновение гул моторов. Винт истребителя за доли секунды "размолотил" хвостовое оперение "юнкерса", и тот, словно наткнувшись на каменную стену, тут же клюнул носом и рухнул вниз.
Полунин кинул фуражку о землю, заорал в восторге:
-Что, бля, получил на х…?!
Но МиГ-3 тоже дёрнулся и стал неуклюже валиться на крыло. Сломанный винт не тянул. Самолёт падал словно подбитая птица, но даже в падении лётчик пытался планировать, чтобы не упасть и сесть на землю сохранив машину. 
Но тут  один из самолётов прикрытия ударил из автоматической пушки. МиГ-3 вздрогнул, выпустил узкую струю чёрного дыма. С каждым мгновением она становилась всё гуще и гуще.  Самолёт скользнул к лесу и пропал за верхушками деревьев.
Через несколько минут где-то вдалеке за лесом раздался взрыв.
На том месте, где располагался военный городок и казармы рвались фугасные бомбы. Кричали умирающие бойцы, ржали раненые кони.
Горели деревянные  строения, крыши домов, заборы, деревья. Лопались стекла. Рушились балки.
На одной петле со скрипом раскачивалась дверь кирпичного дома. В воздухе висели гарь и пепел. Казармы были разрушены, вокруг не осталось ни одного уцелевшего каменного здания.
В нескольких километрах от военного городка догорал самолёт младшего лейтенанта Кокорева.
Проснулись жители, и на улицах началось столпотворение.
По утренним улицам, в пыли и грохоте бежали обезумевшие от страха полуодетые люди.
Среди них были старики и женщины, бегущие в одних сорочках и кричащие страшными голосами У многих на руках плачущие дети. Листья деревьев обуглились и почернели от огня. Всюду на земле валялись осколки стекла, обломки кирпичей, поваленные деревья.
- Товарищи.. без паники, товарищи. Это провокация! Сохраняйте спокойствие.-Не веря собственным словам метался среди людей заведующий гарнизонным клубом, старший политрук Мохов.
Вся площадь перед городком и казармами была перепахана воронками бомб. Лежали десятки убитых красноармейцев и мирных жителей.
От двухэтажного здания казармы осталась лишь  одна внутренняя стена, на которой  висел покосившийся портрет Сталина. Но над развалинами штаба реял пробитый осколками красный флаг. Сильно пахло гарью. Чёрный дым стлался по земле.
Стоя на коленях страшно кричала жена капитана Ракитина. Волосы её были  растрепаны, из-под халата торчала ночная рубашка. На земле перед ней лежала полуголая маленькая девочка с окровавленной светловолосой головкой.
Отбомбившись, самолёты развернулись и пройдя по горящим развалинам пулемётными огнём, ушли за горизонт.
Наскоро перевязав раненых и торопливо оглядываясь туда, где скрылись самолёты, казаки вскакивали в сёдла выстраивая лошадей в походную колонну и двинулись на Белосток.
В воздухе осталось висеть облако пыли из под конских копыт. Попав во время марша под очередную бомбёжку казаки  решили разбиться на эскадроны, чтобы не быть мишенью для самолётов.
Капитан Ракитин был убит осколком.  Командование эскадроном принял старший политрук Мохов.
Не доходя до Ломжи, где дислоцировался 130-й артиллерийский полк выслали разведку. Через полчаса те вернулись. Старший группы сержант Борзенко доложил:
-Немцы!..на мотоциклах с пулемётам... Наверное разведка. Около взвода, наглые..хохочут. Прут...
Старший политрук почернел лицом.
- Хохочут говоришь?.. И закричал,- Шашки к бою!
Через десять минут озверевшие казаки вырубили немецкую разведку шашками. Это был не бой. Была жестокая рубка. Свистела сталь клинков, слышались выстрелы обороняющихся, редкие вскрики. Под острыми блестящими клинками немцы валились как трава.
Перебив мотоциклистов казаки рассматривали порубленных немцев, вытирaли клинки о конскую гриву.
Вокруг лежали убитые, раненые, разбросаны немецкие ранцы, оружие, котелки.
Немецкий офицер, рассечённый по груди, корчился в перемешанной с кровью пыли. Он не хотел умирать и страшно хрипел, выпуская из раны пузыри кровавой пены.   
Пулемётчик уткнулся лицом в ящик с пулемётными лентами. Красные  волосы на его голове были похожи на задубевшую корку. 
Дрожащими политрук пытался вложить шашку в ножны.  С лицом заляпанным кровью подошёл Борзенко. Мохов приказал ему собрать оружие и боеприпасы.
Сержант присел на корточки перед убитым офицером, вынул из его руки парабеллум, сунул себе за пазуху. Из разрубленного шашкой нагрудного кармана достал залитую кровью записную книжку с заложенным в неё серебряным карандашом. Хмыкнул. Сунул карандашик в карман галифе.
Повертел в руках засаленную записную книжонку, полистал исчерченные непонятными каракулями странички.
Бросил её в пыль.
Порубив немцев решили в город не входить, там уже уже наверняка были передовые части. Решили двигаться дальше и занять оборону вдоль железной дороги.
Весь день отбивали атаки противника.
Но на казаков вновь свалились самолёты. Кони и люди были беззащитны от шквала огня. Появились новые убитые и раненые, и рвал сердца полный боли  крик, от которого бросало в дрожь:
- Добейте меня!.. Хлопцы родненькие!.. Пристрелите!..
До самого вечера слышались взрывы, стрельба, стоны раненых и стоны:
- Пить... пить...
Мохов почувствовал, как горячей болью обожгло левую ногу, в горячке он пробежал несколько шагов, пока не почувствовал, что нога ниже колена стала неметь. Сапог был полон тёплой, хлюпающей крови. Присев на поваленное дерево, он позвал помковзвода.
-Сержант, подь сюда... Помоги снять.
Осколок застрял в правой ноге. На коже была видна рана, из нее шла кровь.
- Дай нож....
Сцепив зубы полоснул по ране лезвием. Скривившись подцепил ногтями зазубренный осколок, резко дёрнул.
- Надо бы порохом присыпать, товарищ политрук.
- Некогда. Надо уходить на Волковыск, там наши. Найди мне подорожник.
Борзенко порвал на себе исподнюю рубаху и перевязал политруку ногу.  Рана распухла, болела. Сапог не налезал. Пришлось сунуть его в седельную сумку.
На усыпанной листьями земле тут и там лежали трупы убитых лошадей и тела казаков.
*                *                *
Дивизионные зенитчики так и не подошли. Выйдя рано утром с полигона,  колонна повернула  на боковую, обсаженную тополями дорогу. Двенадцать грузовиков с орудийными расчетами в кузовах, тащили 37-мм зенитные пушки.
Командир взвода лейтенант Сорока  дремал в кабине ЗИС-5.
Перед лобовым стеклом машины зеленым миражом дрожали, плыли у горизонта берёзовые колки, охваченные красным рассветным маревом. В утренней прохладе висел густой запах полевых цветов и земляники. Натужно завывали двигатели машин.
-Гляньте товарищ лейтенант. И танкистам тоже не спится- Услышал Сорока голос водителя Даниленко.
Приоткрыв глаза лейтенант увидел, что вдалеке навстречу их колонне  движутся серые от пыли, низкие, тяжелые машины.
Лейтенант прикрыл глаза от поднимающегося  солнца козырьком ладони.
-Тоже с учений идут — предположил водитель.
Танки  нырнули в ложбину возле ручья и внезапно появились совсем близко. Они развернулись в одну линию и двинулись по пшеничному полю надрывно ревя моторами, приземистые как бульдоги, широкогрудые, с кургузыми стволами пушек. Отсвечивали на солнце их отшлифованные траки.
- Что же они делают? -Мелькнула мысль- По хлебному полю!
И тут машину  подбросило вверх. Почти сразу же лейтенант услышал громкий взрыв. Машина осела на правую сторону.
-Это же!.. - Мелькнувшая в голове мысль так и не успев до конца оформиться в предложение, оборвалась новым взрывом.
- Немцы!— выдохнул водитель, поворачивая к командиру испуганное лицо.
Пальцы Сороки царапали, рвали тугую застёжку кобуры  нагана.
Застрекотали пулемёты. Из кургузых стволов пушек выпеснулись снопы пламени. Передний ЗИС приподнялся в воздухе, потом вдруг осел и рассыпался на части. Сороке почему то запомнилось катящееся по дороге  колесо грузовика.
Зеленело пшеничное поле, а впереди вспыхивали и вспыхивали огоньки выстрелов. Раздался пронзительный вой снаряда,  взрыв в середине колонны. Уже горела соседняя машина, рядом колёсами вверх валялась покорёженная опрокинутая взрывом зенитка. Страшно кричали раненые и обгоревшие люди.
На месте ЗИСа с бойцами первой батареи осталась лишь дымящаяся воронка с вколоченной в землю перекрученной, изрешеченной осколками рамой грузовика. Стоны, мольбы о помощи, лужи крови.
Оглохший от разрывов , Сорока,  закричал:
- Орудия к бою!
Но не так просто  было развернуть  громоздкие зенитки на узкой дороге. Серое утро освещалось пламенем горящих машин, стояла вонь тротила, горящей резины. Немецкие танки продолжали методично расстреливать  зенитный дивизион на  дороге.
Сорока уже  понял, они погибают и что жить им осталось всего лишь несколько минут.  И тогда Сорока вместе с какими то бойцами немыслимым усилием развернул ствол ближайшей зенитки в сторону выстрелов  и кое- как сорвав чехол захрипел:
-Заряжай! В гробину, душу!..
Пыль и дым застилали обзор, невозможно было разглядеть, где танки. Горели машины, уцелевшие красноармейцы метались ища укрытие. Между деревьями он все же увидел серую точку танка, который полз вперёд и непрерывно стрелял в него. Сорока дрожащими руками довернул ствол и  поймал  в перекрестье прицела серый силуэт, плюющийся огнём из короткого хоботка орудия.
Зенитка, — это не полевое орудие, которое нужно заряжать после каждого выстрела. Зенитка автоматически выбрасывает целую кассету снарядов. Ударила короткая очередь.  Башня ползущего танка вдруг взлетела на несколько метров вверх, медленно перевернулась в воздухе и упала среди пшеничных волн.
За спиной Сороки вдруг оглушающе грохнуло, резкая волна взрыва швырнула его ниц и ударила спиной о землю. Лейтенант почувствовал, что ему нечем дышать. Краем сознания он сознавал, что ещё жив. Что надо уползти как можно дальше дальше от этого страшного места, укрыться, спрятаться от невыносимой боли, рвущей его тело. Из уголка его рта показалась кровь, но  лейтенант не замечая её сполз в канаву и затих, уткнув голову во влажную от ночной росы землю.
Орудие из которого он вёл огонь беспомощно повисло на краю воронки.  Рядом с обугленным и ещё дымящимся  колесом лежали тела погибших бойцов. Валялись снаряды, гильзы, разбитые ящики.
Рыча двигателем и гремя гусеницами прямо на Сороку шёл танк. Лёгкий  утренний ветерок гнал на лежащего человека космы чёрного дыма от горящих машин. Тлела гимнастерка на спине погибшего лейтенанта.
*                *                *
Начальник снабжения кавалерийского корпуса полковник Козаков. оставленный в Волковыске для формирования второго эшелона корпуса, на восточном берегу реки Россь строил рубеж долговременной обороны.
Серый от пыли и усталости Козаков хрипел и размахивая пистолетом,  останавливал отступавших бойцов. Заставлял рыть окопы в полный профиль и держать оборону.
Он был одет в черкеску. На голове черная кубанка, лихо сбитая на самый затылок.
Над дорогой стоял сплошной мат, звяканье лопат о камни, бряцанье винтовок.
Двое суток сводный отряд держал оборону Волковыска, 
К концу вторых суток казаки уже бились шашками, потому что кончились боеприпасы.  Поняв, что подмога не придёт, пошли на прорыв.
48-й Кубанский Белореченский полк во главе с подполковником Алексеевым пытался прорваться южнее Зельвы и в районе деревни Ивашковичи  врубился в расположение немецкой части. Большая часть полка полегла под огнём немецких пулемётов, и остатки, потеряв обозы и коней насилу вырвались через первую линию окружения.
Жеребцу комполка осколком срезало половину морды. Полные тоски и страха глаза смотрели на людей, а вместо ноздрей белели окровавленные кости.
Коня пришлось пристрелить.
Недалеко от них, около деревни Горно так же неудачно прорывался 144-й кавалерийский полк 36-й дивизии. Оставшиеся в живых казаки, боясь, что знамя полка попадёт к врагу, закопали его у безымянного ручья близ села Зельва.
Вечером 28 июня, собравшиеся в Зельве части попытались с боем выйти из окружения. Из города двинулся бронепоезд, поддержанный несколькими танками Т-26 и двумя эскадронами кавалерии. За ними шла пехота.
Остатки кавалерийского полка, рассыпавшись в лаву, ринулись прямо на расположения штаба 2-го батальона 15-го пехотного полка.
Немецким сапёрам удалось подорвать железнодорожное полотно. Заблокировав бронепоезд его расстреляли из 37-мм орудий 14-й противотанковой батареи. Также расправились и с танками Т-26.
Одновременно с этим артиллеристы и пулемётчики открыли огонь по коннице и наступавшей пехоте.
Борзенко увидел, как старший политрук Мохов, полетел через голову своего коня.
- Товарищ командир!- Закричал он, и осадив коня на полном скаку, прыгнул к корчившемуся от боли политруку.
- Командииир!
Мохов был ранен в голову, его лицо залила кровь. Выпав из седла, он сломал себе шею. Глаза закатились, он потянулся, мелко засучил ногами.
Рукавом гимнастёрки, до локтя перепачканным чужой кровью, сержант вытер слёзы. Несколько мгновений  не мигая смотрел в уже сереющее лицо.
Где-то невдалеке  безостановочно бил пулемет. Пули визжали где-то в вышине.
Борзов встал и размазывая по седлу кровь, качаясь, с трудом сел на коня.  Его взгляд был безумен, руки дрожали, сердце бухало под горлом.
Вцепившись занемевшей рукой в рукоять шашки он дал коню шенкеля и поскакал на звук выстрелов. Прорыв  уже захлёбывался в крови.
Казаки пытались отойти и пробиться из окружения в другом месте, но разгром был полный. Загнанные, обессилевшие кони падали, поднять их уже не могли. Те, которые ещё могли держаться на ногах, качались, еле переставляли ноги и роняли на землю густые белые хлопья пены.
Сержант Борзенко лежал на земле захлёбываясь кровью. Уже слышалась немецкая речь.
В руке у него был трофейный парабеллум.
- Всё...трындец!- Подумал он. - Отбегался Борзик.
И поднес к виску ствол.
*                *                *
Группа майора Гречаниченко на рассвете вышла к реке. Его остановили вооружённые автоматами люди. Это был конвой маршала Советского Союза Григория Ивановича Кулика, которого Сталин отправил на Западный фронт для выравнивания ситуации.
Конвой маршала пытался останавливать военных, ехавших и шедших вместе с беженцами. Но никто ничего не желал слушать. Зачастую, в ответ на  требования раздавались выстрелы. Уже прошёл слух, что занят Слоним, что впереди высадились немецкие десанты, прорвались танки, что обороняться здесь уже нет никакого смысла.
Маршал в парадном мундире и тростью в руках на фоне отступающей армии  смотрелся нелепо. Мимо него сплошным потоком шли разрозненные группы красноармейцев.
В их глазах Григорий Кулик  видел не только страшную многодневную усталость, вызванную бомбёжками и боями, но и покорную безнадёжность, как у скотины, которую ведут на бойню.
Солдаты смотрели себе под ноги и что-то угрюмо шептали потрескавшимися, сухими губами.
Слой мягкой бархатистой пыли вдоль дороги заглушал мерный топот солдатских ног.
Ряд за рядом мимо Кулика и стоящей рядом с ним группы командиров шла колонна обвешанных оружием красноармейцев. Большинство из них были в сбитых на затылки кубанках. У некоторых в руках немецкие автоматы. Бойцы были в расстёгнутых и разорванных гимнастерках.
Отсвечивали серые от пыли повязки раненых. Товарищи помогали им нести скатки, и вещмешки.
Замыкал строй худощавый командир, с майорскими шпалами на петлицах, туго перетянутый ремнями портупеи. На тёмном лице с резкими чертами было какое-то жесткое выражение глаз.
Кулик приказал майору подойти к нему. Вертя в руках изящную трость и постукивая ей по голенищу блестящего сапога, спросил:
-Ты кто такой?
Придерживая рукой висевший на груди автомат, командир остановился, доложил.
-Майор Гречаниненко. Временно исполняю обязанности командира 94-го кавполка.
Голос его звучал хрипло, смотрел без страха, будто спрашивая: «Ну, чем еще вы сможете меня напугать?»
Геройский вид Гречаниненко и его сохранивших строй бойцов воодушевили маршала.
-Майор! Вы очень вовремя со своими бойцами- сказал Кулик.- Приказываю вам организовать оборону за Россью севернее Волковыска- маршал ткнул тростью куда-то в сторону реки.
-Люди  на пределе сил, товарищ маршал Советского Союза- устало ответил
майор. -Многие ранены.
-Не время отдыхать казак, - Кулик недовольно прищурился. Родина в опасности. Надо продержаться двое суток.
- Задача понятна, товарищ маршал Советского Союза — ровным голосом, словно речь шла о пустяковом задании, ответил майор Гречаниненко, глядя прямо в глаза маршалу. - Разрешите выполнять?
Гречаниненко понимал, что шансов выжить нет ни у него, ни  у его бойцов. Но  не было страха в его лице, только решимость и трагическая обречённость.
Кулик об этом уже не думал, посчитав свою миссию выполненной он со своим штабом решил выходить из окружения.
Бывший взводный унтер без сожаления содрал с себя роскошную гимнастёрку с маршальскими петлицами, но не смог заставить себя снять роскошные хромовые сапоги. Он переоделся в крестьянское платье и теперь с недельной щетиной на лице казался деревенским мужиком.
Так и шёл. В крестьянской косоворотке и хромовых генеральских сапогах.

*                *                *
Григорию Кулику всегда везло. Ещё в детстве дед Матвей, живущий по соседству и слывущий в округе за колдуна, нагадал ему долгую и счастливую жизнь. Во время Гражданской он был пять раз ранен. Выжил в Испании. Пережил чистки и террор тридцатых.
Повезло и на этот раз, судьба уберегла  его от встречи с немцами.
Сталин опасаясь того, что Кулик может попасть в плен, отдал приказ   разыскать его. На поиски пропавшего маршала были брошены специальные группы. Но в начале июля Кулик сам вышел из окружения. В потертых холщовых брюках с пузырями на коленях, в застиранной серой рубахе, с заплатами на локтях. В грязных, не чищенных сапогах со сбитыми каблуками. На голове – кепка, на лице многодневная щетина. Затравленный взгляд, в глазах вопрос- как встретят соратники?
На следующий день после возвращения в Москву, он выглаженный, чисто выбритый и переодетый заявился к старому другу Ворошилову. Но красный маршал ему не обрадовался, напротив, нахмурился.
- Здравствуй, Клим- Дрогнувшим голосом сказал Кулик.
- Здравствуй, Гриша. Что скажешь?
- Вернулся вот...
- Для тебя было бы лучше не возвращаться.
- Это как же, Клим? К немцам?..
- Нет.  Пулю в лоб. Тогда бы написали героически погиб.
- Клим, что случилось?
- А то и случилось, что у хозяина на столе уже рапорт лежит, что ты дескать все просрал, документы сжёг, оружие бросил и бежал с передовой как Керенский в семнадцатом. Кстати, ты не в бабьем платье сбежал?
- Да, я Клим!..
-Ладно, ладно..Знаю что ты! Завтра тебя хозяин вызывает. Молчи. Делай глупые глаза. Хозяин дураков любит. Может быть пронесёт.
На Кулика было страшно смотреть. Его лицо словно омертвело, глаза остекленели. Предстояло объяснение с хозяином.
Когда Кулик предстал перед Сталиным, тот, делая вид, что видит его впервые, спросил, пыхнув трубкой:
- Кто ви  такой?
Кулик приосанился,  одернул широчайшие галифе.
-Маршал Советского Союза...
- А гдэ ваши лапти, товарищ маршал?..
- Товарищ Сталин ... Позвольте объяснить ...
- Я спрашиваю вас, гдэ лапти, товарищ Кулик? Гдэ зыпун, в котором вы виходили из окружения?
Кулик молчал. Его солидная, полная значимости фигура как-то сдулась, стала даже меньше  в объёме, лицо наоборот набрякло, щёки обвисли.
-Молчите? Правильно дэлаете. Потому что за вас говорят документы.
Вот передо мной лэжит рапорт начальника 3-го отдела 10-й армии товарища Лося, который вместе с вами вишел из окружения.
-...Товарищ маршал Советского Союза Кулик приказал нам всэм снять знаки различия, вибросить документы, затем сам переоделся в крестьянскую одежду. Сам он никаких документов с собой нэ имел, нэ знаю, взял ли он их с собой из Москвы.
- Сука чекистская!- Думал про себя Кулик, разглядывая блестящие носки своих сапог.- Ну и сука же этот полковой комиссар. Зря я его вывел. Надо было там и бросить, пусть бы там с казаками и держал оборону.
Сталин продолжал ровным тихим голосом:
-Прэдлагал бросить оружие, а мнэ лично – ордена и докумэнты, однако, кроме его адъютанта, майора по званию, фамилию забыл, никто докумэнтов и оружия не бросил. Мотивировал он это тэм, что, если попадемся к противнику, нас примут нас за крестьян и отпустят... Маршал товарищ Кулик говорил, что хорошо умеет плавать, однако отказался переплывать реку, ждал, пока сколотят плот, что было совершенно нэдопустимо, так как вблизи были фашисты и создавало угрозу плена.
А вот вивод начальника особого отдэла 10-й армии  комиссара госбэзопасности 3 ранга Михеева, который проводил расследование- «Считаю нэобходимым Кулика арэстовать…»
Сталин смотрел на Кулика своими жёлтыми глазами.
- Что ви скажете на это, товарищ...генерал- майор?
Разговор был резким. Но вопреки привычке стирать людей в порошок и за гораздо меньшие прегрешения, Сталин Кулика не тронул.  Хоть и дурак  бывший унтер, но... услужливый. Если всех дураков стрелять, так можно и одному остаться.
Разжалованный маршал выкатился из кабинета. Сталин только вздохнул, «с кем приходится работать»?
Вскоре после своего рапорта полковой комиссар Лось был назначен на должность начальника 3-го Отдела НКО Управления Фронта Резервных армий Ставки.
Комиссар госбезопасности 3-го ранга Анатолий Михеев, настаивавший на  маршала Кулика, когда- то начинавший службу командиром сапёрного взвода,   попросился на фронт.
23 сентября 1941 года выходя раненным из окружения, он погиб под гусеницами танка.
Но даже мертвый, он продолжал сжимать в руке маузер, в котором не осталось ни одного патрона.
*                *                *

Смертельно уставшие и измученные казаки продолжали сражаться.
В ночь с 1 на 2 июля 1941 года командующий 3-й советской армией генерал-лейтенант Василий Кузнецов приказал прорываться из окружения в юго-восточном направлении через железнодорожную линию Барановичи-Минск. Казаков майора Гречаниченко зачислили в состав сводного отряда, который прикрывал прорыв на направлении разъезда Волчковичи.
После жестокого и кровопролитного сражения вырваться из окружения удалось лишь немногим. Группа казаков до самого рассвета сдерживала германские части, стремившиеся «заткнуть» пробитый в котле узенький проход. После того как погибла большая часть отряда, раненый майор Гречаниченко с горсткой уцелевших отошёл в глубь лесного массива.
За несколько дней непрерывных боёв и отступления бойцы дошли до предела своих сил. Измотанный  Гречаниченко, у которого воспалилась рана, материл про себя   героического маршала, на глаза которому он так некстати попал и тоскливо думал про себя:
«И какой хер принес на фронт этого вояку»? 
Не видя возможности выйти из окружения целым подразделением Гречаниненко, прохрипел сорванным голосом:
- Слушай приказ!..
Вокруг, среди кустов и деревьев, лежали люди. Вздымались от частого, хриплого дыхания их тёмные от пота и пыли гимнастёрки.
Гречаниненко поперхнулся и превозмогая кашель повторил:
-Слушай приказ! - Всем разбиться на мелкие группы. Отходить самостоятельно. Направление, строго на восток!.. Передать команду по цепи!..
В лесу слышались осипшие от бега голоса, повторявшие  приказ.
Сам Гречаниненко идти уже не мог. Казаки перевязали ему раны и оставили в ближайшей деревне. Он затерялся среди местного населения, а потом ушёл к партизанам.
Генерал-майор Константинов при прорыве из окружения под местечком Рось был ранен в ноги и спину. Оставив его в деревне на попечение крестьян, казаки пошли дальше.
Жаркое июньское солнце стояло высоко над землей, выжигая ее иссушающим зноем. У горизонта над лесистыми зелёными холмами дрожащим маревом зыбился и плыл раскаленный воздух.
Казаки выбрали место на взгорке, где было суше. Завернули  в брезент знамя корпуса и закопали его в землю, рядом с большим, покрытым мхом камнем Грунт, слежавшийся за долгие годы, был плотным, неподатливым.
Казаки спешили, тяжело и хрипло дыша рыхлили твёрдую землю ножами и шашками. Срывая ногти царапали землю пальцами.
Из-под черных кубанок, катился горючий пот.
Последняя группа казаков численностью до батальона, вышла из окружения в район Орши. Казакам пришлось оставить своих истощенных переходами  коней, и  влиться в оборону советских войск как стрелковое подразделение.
6-я Кубано-Терская казачья  дивизия имени Будённого почти вся полегла в июньских боях  с превосходящими силы противника. Погибла, не запятнав казачьей чести.
Ценой своей жизни казаки сохранили честь и славу своей  дивизии.
*                *                *
Немецкий 39-й мотокорпус, сломив сопротивление не успевшей сосредоточиться 19-й армии в районе Витебска, наступал на Демидов, Духовщину и Смоленск. 13 июля танки корпуса дошли до Демидова и Велижа, заняли Духовщину и 15 июля прорвались к Московско- Смоленской дороге.
В результате прорыва немецких танковых групп в окружении под Смоленском оказались советские 19-я, 20-я и 16-я армии. Связь с тылом поддерживалась только через болото  южнее села Ярцево.
Немногочисленные части,  которые шли на помощь окружённым советским армиям, смела лавина отступавших войск. Этот страшный поток   вовлек их в обратное, паническое движение.
То же самое было и на других фронтах.
Начальник штаба юго-Западного фронта генерал- майор Василий Тупиков доложил начальнику Генерального штаба РККА Шапошникову
«До начала катастофы пара дней»
В ответ маршал  Шапошников обвинил его в трусости и паникёрстве.
Но бывший военный аташе в Берлине Василий Тупиков, в последние часы успевший предупредить правительство о начале войны, не был ни трусом, ни паникёром.
На другой день танки 1-й и 2-й танковой группы завершили окружение пяти советских армий.
В плен попало около 300 тысяч советских солдат.
Выходя из окружения генерал-майор Тупиков и командующий фронтом Кирпонос погибли в рукопашном бою.
Страшное, роковое слово  "окружение" двигало волей и поступками людей, совсем ещё недавно марширующих, горланящих бравые песни, убеждённых в том, что бить врага будут на его территории, а теперь бредущих куда-то лишь в одном направлении – куда все, туда и мы.
Волны людей, ширились словно горный поток и текли набирая силу и сметая всё на своём пути.   На восток, к своим.
Немцы бомбили их  с воздуха,  непрерывно обстреливали снарядами и  минами, загоняя в лес, непролазную топь и глушь. 
В  первые дни, пока ещё оставались снаряды, пушки окружённых частей  остервенело и  обреченно били по приближающимся танкам и пехоте. 
- Слушай мою команду. Цель сто первая, пехота, основное, наводить по карандашу, два карандаша влево, осколочно-фугасным, взрыватель осколочный, прицел шестнадцать. Один снаряд- огонь!
- Левее два, прицел пятнадцать, батарее, веер сосредоточенный, один снаряд — залп!
-Бронебойным, по танкам- огонь!- Хрипел закопчённый и измотанный отступлением безымянный артиллерийский комбат, расстреливая последние снаряды.
-За нашу советскую Родину!..За Колю Шевченко! За Сашку Семёнова! Огонь!
-За всех ребят! В три господа...душу!...Огонь!
- Получай, сука!
Наверное что-то кричали и немецкие артиллеристы, но спор быстро заканчивался. На батарею  набрасывались воющие бомбардировщики  с  выпущенными шасси,  словно лапы у хищных птиц.
И летели вверх комья земли, ошмётки людей и  куски железа.
Бойцы и командиры пробовали окопаться, но  тут  опять настигало  людей  страшное  слово  "окружение" и они снова  группами и по одному покидали позиции, стараясь убежать от страшного и несокрушимого врага. Многие тысячи растерянных людей, оглушенных июньскими сражениями, бродили в лесах.
Их, уцелевших от разгрома, ждали голодные скитания и страшная судьба в  немецких лагерях для пленных.
Но и тех, кому удавалось выйти к своим, ждали новые муки и страдания. Свирепствовали трибуналы. Особисты работали днями и ночами, выискивая паникёров, трусов, шпионов и вражеских диверсантов.  И за бездарность советских генералов сполна  платили своими жизнями простые русские парни и мужики.
Кто-то должен был за это ответить. Чувство всеобщей вины требовало найти виновного. Политическая и военная  элита страны готова была назвать любое имя, даже самое безвинное, лишь бы снять с себя тягостный комплекс ответственности перед гибнущей державой.
Генерал армии Павлов возвращался на фронт после беседы с Жуковым.
Но в его судьбе уже была поставлена жирная точка.
Сталин вызвал к себе Мехлиса  и Берию. Попыхивая трубкой дал напутствие:
-Ви там хорошенько разбэритесь, кто ещё, кроме Павлова, виновен в допущенных серьезных ошибках.
Берия и Мехлис всё поняли правильно.
Берия распорядился:
- Немедленно арестовать Павлова и его окружение!
Не доезжая Смоленска, машину Павлова остановили офицеры НКВД, а он сам и сопровождающие его офицеры были арестованы.
Генеральскую портупею с кобурой и пистолетом у него забрали сразу. В старинном белорусском городе Довске, где генерал армии Павлов принимал  парад, заставили снять китель и взамен дали поношенную гимнастерку рядового красноармейца. Теперь только гладко выбритая голова да холеное лицо напоминали о прежнем высоком положении.
А как здорово все шло...
Павлова завели в кабинет. За столом сидели заместитель начальника следственной части 3-го Управления НКО СССР Павловский и  следователь того же управления Комаров.
Первый был  в звании старшего батальонного комиссара, второй- младший лейтенант госбезопасности.
В углу притаилась худая, нескладная машинистка с погонами сержанта.
Ещё со времён наркома Ежова следственный аппарат во всех отделах и управлениях НКВД делился на - кольщиков и сказочников.
Кольщики подбирались в основном из полных отморозков, тех, кто не гнушаясь чёрной и грязной работы мог выбить подследственному глаз, переломать пальцы или спилить напильником зубы. Как правило «показаний» они добивались в кратчайшие сроки. Потом в дело вступали сказочники, которые умели грамотно и красочно составлять протоколы. Павловский был интеллектуалом, разговаривал по душам, писал протоколы.
Высокий, крепкий, со сломанными как у борцов ушами младший лейтенант мастерски орудовал кулаками. Иногда менялись ролями.
С машинисткой спал батальонный комиссар. Как старший по званию.
Павлов наотрез отказался разговаривать со следователями. Он всегда отличался крутым нравом.
-Я буду говорить только в присутствии наркома обороны или начальника Генштаба! Вы, - он ткнул пальцем в сторону младшего лейтенанта— не имеете полномочий допрашивать генерала армии.
Внезапно открылась дверь и в кабинет быстрыми шагами вошёл  армейский комиссар первого ранга Мехлис. Следователи и машинистка при его появлении встали.
- Это кто тут не хочет давать показания?—  Мехлис повернулся к следователям своим носатым лицом.
-Я буду отвечать на вопросы только в присутствии наркома обороны или начальника генштаба,— уже затравленно ответил Павлов, не поднимаясь с табуретки.
Лёва Мехлис, хоть и начинал свою карьеру с конторщиков, но родился и вырос в Одессе, где периодически случались погромы еврейских домов и лавок. Взрослеть и мужать — пришлось быстро.
Уже повзрослевший Лёва прошел боевую закалку на политической работе в Красной Армии, где не боялся вваливаться с маузером к пьяной матросне и  крыть матом вооружённых, нанюхавшихся марафета анархистов.
Лев Захарович при  случае и сам мог начистить рыло политическому врагу.
-Ах, ты ****ь!.. не бу-деееешь?— задохнулся Мехлис.
Павлов побледнел. Вскочил с места, сделал попытку одёрнуть гимнастёрку.
-Тебе мало заместителя наркома обороны? Может быть самого товарища Сталина вызвать? Много чести… Ты теперь гавно  от жёлтой курицы.
Приказываю отвечать на вопросы следствия!-  Хлопнув дверью Мехлис  вышел из кабинета.
Повисла гнетущая тишина. Лишь изредка слышалось жужжание мух, ползающих по деревянному подоконнику, где стоял цветочный горшок.
Павловский потянулся к коробке с папиросами.
-Ты тут младший лейтенант поговори пока с гражданином Павловым, а я пойду обос... Перевёл взгляд на машинистку- Обосмотрюсь в общем.
После того как батальонный комиссар вышел из кабинета, Павлов стал разговорчивее.
Стоя у окна в коридоре Павловский слышал срывающийся на крик голос Павлова, который пытался объяснить следователю, что причиной военных неудач и отступления войск округа стало значительное превосходство крупных механизированных соединений и авиации противника.
Но следователя такой ответ не устроил:
-Лучше расскажите нам о вашей предательской деятельности.
-Вы с ума сошли? Я не предатель. Поражение войск, которыми я командовал, произошло по не зависящим от меня причинам. И вообще, я настаиваю на вызове товарища Тимошенко.
Сквозь стекло, усеянное чёрными точками была видна  управленческая полуторка, широкая спина красноармейца Геращенко, крутящего ручку стартера.
Батальонный комиссар курил, лениво выпуская изо рта колечки дыма, и в голове его крутились такие же неторопливые мысли.
-Надо бы хозяйке сегодня бельё отдать. Пусть постирает и погладит к утру.
Представил  хозяйку — краснощёкую, задастую, крепко сбитую. Усмехнулся вспомнив машинистку,- подумал- вот и сравним сегодня ночью.
Но тут совсем неожиданно мысли перескочили на другое.
Сам Лёва Мехлис примчался контролировать следствие. А это значит что?.. Только одно, что делу бывшего генерала Павлова придаётся политическое значение и наверняка следователь, раскрывший заговор будет представлен к государственной награде.
Павловский бросил папиросу на пол, загасил ее каблуком и резко открыл дверь кабинета.
Младший лейтенант в этот момент ударом кулака сбил с табуретки бывшего командующего фронтом:
- Сука фашистская! Я тебе покажу ****ине, кто из нас выше званием. Не предатель!? Ты хуже...ты сделал то, что не удалось Тухачевскому. Ты открыл немцам фронт!
Над Павловым склонилась фигура в новенькой коверкотовой гимнастёрке. Он почувствовал запах кожи  новой портупеи. 
От удара сапогом в лицо перед глазами заплясал потолок и бывший генерал Павлов погрузился в безмолвие.
- Вот сука, квёлый какой то генерал пошёл! - Брезгливо сказал следователь, вытирая носок сапога о гимнастёрку Павлова.
-Конвойный! Ведро холодной воды. Живо.
Через полчаса, Павлов с затёкшим лицом сидел на табурете. Вдруг он хрипло — зарыдал, словно залаял. Павловскому стало жутко.
Батальонный комиссар подвинул Павлову коробку с папиросами. Зажёг спичку. Подождал, пока тот сделает несколько затяжек.
Пальцы, державшие папиросу, дрожали. Жадно докурив папиросу Павлов вдавил окурок в пепельницу и холодным бесстрастным голосом стал давать подробные признательные показания.
Машинистка в углу деловито хмурясь от сосредоточенного внимания,  быстро  била пальцами по клавишам пишущей машинки, фиксируя показания арестованного генерала.
Довольный Комаров вытащил  серебряный портсигар. Достал папиросу, размял. Закурил.
-Так бы сразу и говорил, что завербован сначала польской разведкой, а потом ещё и германской. А то начал мне тут вола крутить!
У Павлова задрожали губы. Он  обмяк, ссутулился.  Никак не мог собраться с мыслями.
Совсем ещё недавно уверенное, жёсткое лицо с крупными чертами резко постарело. Обвисли щеки, погасли глаза.
Через две недели дело было закончено, передано в военный трибунал.
Председательствовал армвоенюрист Василий Ульрих, членами суда были диввоенюристы Орлов и Кандыбин. Секретарь — военный юрист  Мазур.
Просьба подсудимого направить его на фронт в любом качестве, где он докажет преданность Родине и воинскому долгу, грубо прерывалась Ульрихом:
- Пожалуйста, короче...
Его мучил приступ разыгравшейся мигрени. Правда о состоянии фронта и причинах отступления его совершенно не интересовала. Сталин дал команду- найти врага. Приказ был выполнен, враг- найден.
Военная Коллегия Верховного Суда СССР приговорила Дмитрия Павлова и руководство штабом фронта- Климовских, Григорьева, Коробкова - лишить воинских званий и подвергнуть высшей мере наказания — расстрелу, с конфискацией всего лично принадлежащего имущества.
Ознакомившись с приговором, Сталин сказал Поскребышеву:
- Пусть не тянут. Никакого обжалования. И обязательно сообщить по всем фронтам, пусть знают, что трусов и пораженцев карать будем беспощадно.
Той же июльской ночью Дмитрия Павлова расстреляли.
*                *                *
Группа танков 35-го танкового полка 6-й Чонгарской кавалерийской дивизии, идущих на выручку своей пехоте, заблудилась ночью среди болот и лесов. Танки сожгли всё горючее и встали на дороге. Командир группировки, двадцативосьмилетний  майор Николай Титаренко, одетый в замазученный чёрный комбинезон, матерясь бегал по дороге от машины к машине, стуча пистолетом  по броне машин.
От безысходности он скрипел зубами и наконец отдал приказ слить оставшееся горючее в командирский танк, снять вооружение и идти на соединение со своими частями пешим порядком. Этому приказу неожиданно воспротивился батальонный комиссар Шпалик.
-Весь советский народ ведёт битву с превосходящими силами противника-  как по написанному шпарил комиссар- А мы вместо того, чтобы дать  бой врагу будем уничтожать свои танки? Товарищ майор, ваш приказ -вредительский и я буду докладывать об этом в штаб дивизии.
Титаренко плюнул, полез в танк.
Но тут налетели самолёты, сбросили бомбы.
Вспыхнул танк Титаренко. Люки танка заклинило. Экипаж не мог выбраться из горящей машины и умирающие люди кричали от боли, сгорая заживо.
Батальонный комиссар Шпалик метался между машинами. Схватил за руку ротного Милютина.
- Товарищ старший лейтенант! Машина командира горит. Помогите ему! Я приказываю!
Пламя медленно ползло по танку и вдруг раздался сильный взрыв. Взорвался боекомплект.
Танковую башню сорвало с погонов, приподняло и отбросило в сторону. Огонь полыхал прямо из чрева.
Командир роты устало поскреб трехдневную щетину на обгоревшем лице, махнул рукой:
-Поздно комиссар, пить боржоми. Вы старший по должности в полку. Командуйте.
Когда черным жирным дымом занесло поросшую чахлым кустарником пойму, неспешный ветер донёс до деревни не только звуки взрывов, но и крики горящих заживо экипажей.
Танкисты погибли не напрасно. Они приняли на себя бомбовый удар самолётов, летящих на Москву. Советские солдаты остались верны солдатской присяге. Вечная им память.
Но местные жители ещё многие годы обходили стороной эту растерзанную взрывами пойму, воняющую гарью, сажей и горелым человеческим мясом. На земле остались лежать трупы. Много трупов, несколько десятков. Горбились закопчённые остовы сгоревших машин. Горестно покачивали на ветру зелёными кронами сосны с опаленной корой, словно  удивляясь нежданно нагрянувшей смерти.
Оставшиеся в живых танкисты, обожженные и черные от копоти, пытались выйти из окружения — они уже понимали, что в этой войне слова «плен» и «смерть» означали одно и тоже. Для одних— раньше, для других— позже.
Многие из них продолжали сражаться. Биться и умирать с отчаянностью обреченных. Рвущиеся к Москве немецкие части снова снова наталкивались на отчаянное сопротивление, и гусеницы немецких танков вязли в телах русских солдат.
*                *                *
Рассвет 22 июня 1941 года Алексей Костенко встретил в одиночной камере Лефортовской тюрьмы. Сквозь зарешеченное окно камеры и железный намордник, надетый на окно, виднелся лишь сереющий кусочек неба.
В камере круглосуточно горела лампочка. Ломаный, рассеянный  свет падал на голые бетонные стены, серый каменный пол, железную стандартно-тюремную дверь с черным зрачком смотрового глазка, засовы.
Утром, в обед и вечером в замочной скважине скрежетал ключ. С грохотом откидывалась дверца кормушки и в проёме Алексей видел кусок тюремной стены, выкрашенную ярко синей краской, мятые кастрюли с баландой и кашей, заключённого с биркой на груди, раздающего хлеб и сахар.
Пять шагов к двери: железная шконка, металлический ржавый стол, бак с парашей, умывальник. Пять шагов назад к черной решетке, впечатанной в тусклый прямоугольник окна. Пять шагов вперёд, пять назад. Костенко размеренно шагал по камере, наматывая бесконечные километры. Хромовые сапоги скрипели, придавая мыслям хоть какой-то здравый смысл. Привычный скрип убеждал в том, что он не сошёл с ума, ему ничего не кажется и не снится.
Пять шагов вперед, пять назад. О чём можно подумать за это время? Оказывается о многом - о прошлой жизни, о том как много ещё не успел сделать. В пять шагов вмещается целая жизнь, особенно если эти шаги всё не кончаются и не кончаются. Примерно как у белки в колесе, которая всё бежит и бежит по кругу, пытаясь то ли от кого-то убежать, то ли наоборот - догнать.
Каждые полчаса приоткрывался дверной глазок, к очку приникал человеческий глаз. Надзиратель заглядывал в камеру равнодушным, бесстрастным взглядом   и сразу же исчезал. Ходит арестант по камере, ну и пусть ходит. Указания запрещать хождение не было. Перед заступлением на дежурство начальник корпуса инструктировал его:
- Смотри, Пелипенко. Это контрик особый, в самую головку НКВД пробрался. Ты с ним ухо востро держи, чтобы не удавился или ещё какое членовредительство не сотворил. А то мы с тобой запросто на его месте окажемся.
На доклады подчинённого, что «контрик» не спит ночами, корпусной хмыкал и, усмехаясь говорил:
- Ну и пусть не спит, может ему его душегубства покоя не дают, совесть начинает мучить, что измену против Советского государства замышлял. Может быть он походит, походит да и надумает сознаться в злодействе каком. Государству нашему рабоче-крестьянскому тогда польза, а тебе благодарность, или даже медаль. Ну, ступай Пелипенко, служи.
Осенью 1940 года Костенко неожиданно отозвали в СССР. 
Вот и всё, подумал он тогда, меня возьмут прямо на перроне. Только бы успеть раскусить ампулу с ядом. Но обошлось. Не тронули.
Несколько дней он ждал вызова на Лубянку и каждую ночь ожидал ареста. Знал, что за ним могут прийти  и потому спал урывками. Не желал быть захваченным врасплох, сонным, раздетым. Готовился.
Уничтожил, сжёг все личные бумаги, записные книжки, письма и даже открытки. Там были имена и адреса друзей и для них это было опасным. В ящике стола лежал заряженный пистолет.
Молчаливый и подавленный, затянутый в скрипучие ремни портупеи, он ходил до рассвета по квартире— мрачно, обречённо сцепив за спиною руки.
Чувствовал, что беда  близко; она бродила где-то за порогом, и любой сторонний звук — шум автомобильного мотора за окном, стук каблуков  на лестнице, дребезжание звонка — все напоминало о ней, дышало ею.
За окном дворник в сером фартуке размахивал метлой по асфальту- шорк...   шорк...шорк.
Внезапно вспомнился плакат, как красноармеец в будённовке и гимнастёрке выметает метлой врагов народа.
Подумалось... вот так же и меня. Уже наверное скоро.
Но его не тронули. Внезапно вызвали на Лубянку, приказали выехать в распоряжение управления НКВД по Ростовской области.
И отлегло от сердца, ворохнулась паскудная мыслишка, может быть, обойдётся, пронесёт нелёгкая, учтут заслуги, безупречное прошлое.
Но оказалось - не пронесло, на следующий день взяли перед совещанием, прямо в приёмной начальника управления НКВД Виктора Абакумова. Там же в приёмной капитан госбезопасности, с серым нездоровым лицом, типичная кабинетная мышь, объявил:
- Вы – арестованы!- и тут же сорвал с него ордена и петлицы. Через несколько недель отправили в Москву. А до этого его допрашивал сам Абакумов. С пристрастием допрашивал. Крепко бил товарищ старший майор госбезопасности, во всю силу своих чекистских кулаков.
Пять шагов вперёд, пять назад. Много это или мало? Много, если в эти пять шагов вмещается целая жизнь, страшно мало, если знаешь, что это конец.
Было ли что-нибудь хорошее в прошлой жизни? Были революция, гражданская война, кровь и бесконечные мечты. Будет ли что ещё? Или только эти стены и камни? Грязь и холод, мрак и страх?!
Алексей слишком хорошо знал методы работы НКВД, органы не ошибаются. Значит видится два исхода. Трибунал и приговор- высшая мера социальной защиты – расстрел. Или опять же трибунал и двадцать пять лет лагерей, что в принципе одно и тоже.
Значит выхода нет. В обоих случаях конечная станция, это зэковское кладбище с номерком на левой ноге вместо обелиска с красной звездой.
Что остаётся? Перегрызть себе вены? Вздёрнуться на куске простыни?
Так ведь не дадут, коридорный вертухай не отходит от глазка. Пять шагов вперёд, пять назад.
Много лет живя за границей и занимаясь разведкой он конечно же слышал о существовании другой жизни, в которой арестовывали людей, судили, стирали в лагерную пыль.
И хотя среди них было много знакомых, всё равно не возникало мыслей о том, что же это за государство мы создали, если всё руководство состоит из предателей? А если большинство арестованных не предатели, тогда что?..  Почему один человек  обладает властью рубить головы полководцам гражданской войны и соратникам Ленина?
Но тогда он не задавал себе вопросов и не мучился сомнениями. Мир казался предельно ясным.
А потом, будто топор палача из страшного сна грубо и бесцеремонно отсек всё самое дорогое, что у него было. Прошлую жизнь, настоящую, напрочь лишил будущего.
Кто виноват?.. Что делать?.. Два извечных русских вопроса, на которые нет ответа.
Ты ведь ты сам строил это государство, защищал его безопасность и охранял его интересы.  Ты был готов умереть за власть Советов, но даже не мог представить что умирать придётся в советской тюрьме и от пули советского солдата.
Это ведь при тебе создавался аппарат ВЧК, ОГПУ, НКВД. При тебе начались и продолжались репрессии, аресты старых товарищей, которых знал ещё с гражданской.
Почему молчал тогда? Малодушничал, или в самом деле верил в непогрешимость Сталинского руководства и органов? Значит, виноват сам, получил то, что заслужил. И задавал себе Костенко один и тот же вопрос:
-  Кто же ты, Сталин? Сумасшедший? Злодей? Кто-оооо?
На допросах он, ничего не признал и не подписал. Он отрицал сотрудничество с французской разведкой, польской, английской, германской. Отрицал подготовку заговора, отрицал всё. Знал, что сопротивляться бесполезно, переломают пальцы, ребра, зажмут дверями яйца, но ничего с собой поделать не мог. Сопротивлялся как мог, зная, что в случае признательных показаний последуют аресты его друзей и сослуживцев. 
Но совсем неожиданно его оставили в покое, может быть забыли, может сделали вид, что не до него. А скорее всего пошла охота на более крупного зверя. А тут ещё в воздухе запахло войной, бывший ефрейтор наглел с каждым днем.
Костенко ещё в 37 году, после возвращения из Испании докладывал в Москву, что через три-четыре года Гитлер превратится в такую акулу, которую будет очень трудно остановить. Конечно, Сталин тоже готовился к войне, спешно перевооружал армию, разворачивал и комплектовал новые дивизии, подтягивал к границе войска, но и тут же рубил головы всем, кто мало-мальски умел воевать. Всем, кто сделал военную карьеру не на доносах, а ценой собственной крови.
В том же НКВД в последние годы появился новый тип людей с незапоминающимися лицами и такими же пустыми глазами, как у этого коридорного вертухая.
Немецкие самолёты уже бомбили советские города, пограничные заставы обливались кровью, ожидая, что с минуты на минуту подойдёт на помощь могучая Красная Армия. Танковые клинья генерала Гудериана в клочья рвали оборону войск, пылали сёла и города, а бывший капитан госбезопасности Алексей Костенко всё шагал и шагал по своей камере, вспоминая и пересматривая всю свою жизнь.
В июле 1941 года Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила его к 25 годам исправительно-трудовых лагерей, с конфискацией имущества. В этом же месяце его этапировали в один из лагерей республики Коми. Воюющей стране не хватало леса, угля, нефти, золота. Всё это должны были добыть вчерашние военные, профессиональные разведчики, дипломаты, партийные и хозяйственные работники. Советская власть уравняла их в правах с раскулаченными крестьянами, бывшими меньшевиками и эсерами, бандитами и налётчиками.
Алексей ничего не знал о судьбе своей семьи. Жена с сыном просто исчезли из его жизни, и он гнал от себя мысли, что они повторили его судьбу, судьбу изменника Родины.
*                *                *
Командир 6-го кавалерийского корпуса Иван Семёнович Никитин при выходе из окружения  был ранен и в бессознательном состоянии захвачен передовыми немецкими частями.
Очнувшись, в сумеречном свете керосиновой лампы он увидел побеленные стены, кровати.
- Что это?.. Где я?.. В госпитале? Значит, у своих?..
Было жарко. В печи потрескивали сухие дрова.
На соседней койке метался раненый. Почему нет врача? Где медсестра?
Никитин сделал попытку встать, но ноги не слушались. Тогда он попробовал закричать, позвать на помощь. Но в ответ услышал немецкую речь. И Никитин  понял — он в плену. От отчаяния сжалось сердце, и он заскрипел зубами, бессильный что-либо изменить .
К нему подошел врач в белом халате. Наклонился взял за руку, нащупывая пульс. Блеснула золотая оправа очков.
- Вас волен зи?
Не получив ответа, врач вышел из комнаты. Скрипнула дверь. Почти тотчас раздался стук кованых сапог и к койке генерала подошли два офицера. На плечах блеснули серебром офицерские погоны.
Офицеры остановились. Один из них с погонами гауптмана наклонился к кровати и некоторое время смотрел в лицо Никитину. Затем сказал несколько фраз по немецки. Второй офицер вытянулся и выпалил скороговоркой по русски.
-Мы есть представители германского командования. Из ваших документов следует, что вы есть командир 6-го кавалерийского корпуса генерал Никитин. Вы готовы подтверждать это?
Слова доносились до Ивана Семёновича, как сквозь вату.
- Да...Подтверждаю — тихо проговорил он. -Я генерал-майор Никитин.
-Вас будут лечить немецкие врачи. Кормить. Заботиться о вас. Когда вы пойдёте на поправку, мы вас навестим. Ауфидерзеен.
После того, как генерал-майор Никитин встал на ноги, к нему вновь приехали немецкие офицеры. На этот раз один из них был с погонами оберста, немецкого полковника.
Сопровождавший полковника офицер остался во дворе, а он сам присел на принесённый санитаром стул. Потирая ладони сказал, доверительно
наклонившись к Никитину:
-Ну-с, господин генерал. Как ваше самочувствие?
Генерал открыл глаза. Приподнялся на локте.
- Хорошо, уже можете расстрелять.
- Ну что вы! В этом пока нет необходимости.
- А вы хорошо говорите по русски, господин полковник.
- Это неудивительно, господин генерал. В свои молодые годы я служил в русской императорской армии. А сейчас предлагаю вам службу в германском вермахте.
-Это невозможно и я не могу принять ваше предложение- взвешивая слова, ответил Никитин. - Я генерал Красной армии.
-В мире нет ничего невозможного. Ваш маршал Будённый когда-то сказал, что лучше быть маршалом в Красной армии, чем офицером в белой. Как знать! Может быть вы тоже станете фельдмаршалом в русской армии.
-Нет,— мотнул головой Никитин.
Немецкий полковник смотрел на него долго и сочувственно. В его глазах отражался русский генерал, койка с серым солдатским  одеялом, кружка с водой, стоящая на табурете.
У Никитина зазвенело в голове от напряжённого мучительного ожидания. Показалось, что сейчас немец скажет или сделает что-то страшное, подлое.
И генерал Никитин дождался.
Полковник бросил на грудь Никитина стопку фотографий. На них был он сам, генерал Никитин в немецком мундире. В окружении офицеров вермахта и красивых улыбающихся женщин.
-А-а…— выдохнул из себя Никитин и сел на кровати.
Левая рука напрягая синие жилы вцепилась в железо койки, а правая метнула фотографии в лицо полковнику.
Держась за дужку кровати Никитин с трудом поднялся, встал, лицо его стало бледным. Ноги дрожали, глаза побелели.
-Вооооон! -иступлённо выдохнул он. - Генерал Никитин не предатель!
Его голос срывался, дрожал.   
-Ах так!? Так?.—бормотал сконфуженный полковник, пятясь спиной к двери.— Это вы напрасно! Напрасно!
Генерал Никитин не выдержал напряжения. Его ноги подкосились и он упал на пол.
-Суки-ииии! Твари-ииии!— хрипло мычал Никитин. Он упирался руками в пол, чтобы подняться, но ослабевшие руки подламывались. Хрипя, он кое как забрался на койку и сидел на ней  дрожащий и страшный.
Через несколько дней генерал был отправлен в концентрационный лагерь Хаммельбург, где на все новые предложения о сотрудничестве  ответил отказом.
6 января 1942 года его вывезли из лагеря и вскоре казнили в одной из тюрем гестапо.
Но уже мёртвый генерал-майор Никитин 23 октября 1942 года был заочно осуждён советским военным трибуналом за измену Родине и приговорён  к расстрелу.

*                *                *
436-й полк 155-й стрелковой дивизии был сильно потрёпан в бою и отходил на восток. Отступал грамотно,  отчаянно сопротивляясь и сохраняя боевой порядок.
Остались позади отступающих бойцов стоящее среди полей старинное село с русским именем Погост, и кирпичные стены старой сельской церквушки.
Усталый комполка оглянулся назад. Сверкнул крест на трёхъярусной колокольне и не известно почему, невольно потянулась рука  неверующего майора, чтобы перекреститься.
Командир спохватился и чертыхнувшись, крикнул:
-Ну-ка, ну-ка ребята. Давай живей. А то насыпят нам фрицы на хвост соли.
3 августа 1941 года один из батальонов, уже больше похожий на роту, зарылся в землю у села Сурож. Батальон остался прикрывать отход полка. Вместе с ними остался командир полка.
Стояла утренняя прозрачная тишина. Бледное небо слабо розовело на востоке и казалось, что за этой полоской кончается жизнь.
Белый утренний туман легкими волнами струился над росистой травой поля, перекопанного солдатскими лопатами и перепоясанного траншеями, цепляясь за верхушки деревьев, стволы и лафеты орудий.
Брустверы окопов, блиндажи. Рядом лес. В недалёкой деревне горланили петухи.  Из печных труб вился редкий дымок, хозяйки топили печи, пекли хлеб.  Во влажном, холодном  воздухе повисла тревога.
Лежа грудью на бруствере окопа, майор Кононов не отрывал глаз от окуляров бинокля, рассуждая про себя:
-Соседних частей рядом нет. До немецких позиций километров десять. Пойдут на нас они скорее всего во-ооон через ту балочку. И сколько мы продержимся? А главное, во имя чего?
Командира 436-го стрелкового полка никто не мог обвинить в трусости. Он прошел через кровь сабельных атак и жестокость рукопашной. Ему приходилось бросать своих бойцов против восставших Тамбовских крестьян. Поднимать батальон и вести его на финские пулемёты.
Но сейчас Кононов хорошо понимал, что это конец. Через несколько часов пойдут немецкие танки, подтянется артиллерия. Немецкие пушки и миномёты перепашут жидкую линию обороны, а танки проутюжат её своими гусеницами.
Если удастся выжить, тогда окружение. Если повезёт, тогда удастся выйти в расположение своих войск.   Потом, обязательная проверка в особом отделе, допросы, и вопрос, почему оказался в окружении?
Рано или поздно всплывёт настоящая жизнь майора Кононова, которую он тщательно скрывал от всех.
Никто из сослуживцев даже не догадывался о том, что коммунист Иван Кононов ненавидит советскую власть. Ненавидит люто, истово, до умопомрачения.
Почему?.. Ведь советская власть дала ему всё- образование,  уважение подчинённых, наградила орденом.
И это была самая большая тайна, которую майор Кононов скрывал от всех, от командования, сослуживцев. Немногих друзей, даже от жены.
Он родился в казачьей семье,  в  которой никогда не  было того,  что называется богатством и в то же время его близкие не знали бедности. Отец, казачий вахмистр Никита Кононов достатка и уважения добился своим трудом и казачьей доблестью.
В памяти Ивана Кононова  словно фотографии  навсегда сохранились картины детства.
Пулемётные очереди за околицей станицы.  Конский топот, ржание, выстрелы. Черные  столбы дыма. Один из всадников, чернявый в кожаной куртке, соскочил с коня и гремя шашкой вбежал в хату.
Заслышав выстрелы мама затолкала Ванятку за печь. Он скрутился в клубок, затих в углу.
Над станицей слышался крик, женский плач. Незнакомые солдаты в папахах и фуражках с красными  звездами тащили из дворов мешки с зерном, вещи, одежду.
Незнакомец  рванул занавеску на себя и прищурив глаза долго смотрел на Ванятку. Потом перевёл свой страшный взгляд на его мать и стиснув до скрежета зубы, рванул на ней ворот платья.
За окном послышалась пулемётная очередь. Нестройно и сухо защёлкали выстрелы.
Страшный человек выматерился и придерживая рукой шашку побежал во двор.
Ванятка подбежал к плачущей матери и увидел через стекло, как чёрный человек выводит со двора лошадь.
Отряд полковника Назарова выбил из станицы красных и погнал их в сторону Дона.
После того как прогнали красных старики на подводах привезли тела порубленных казаков. На первой телеге широко раскинув руки лежал босой человек. Его голова свисала через край подводы, деревянно подпрыгивала на ухабах. Запёкшаяся  кровь застыла на лице чёрной коркой.
Онемев Ваня молча смотрел на своего отца,   изуродованного  сабельными
ударами: отрубленная рука, оскаленные зубы, полуразрубленная щека. На  заплывшем кровью лице сидели  жирные синие мухи.
По улицам станицы везли и везли подводы с телами казаков. Трупы были окровавленные, разрубленные словно свиные туши. В воздухе как на бойне висел запах  крови и парного мяса.
Мама умерла рано,  от сыпняка, почти сразу же после гибели отца Ванятки.
Старшие братья сгинули в лихолетье Гражданской войны и остался Ванятка один.
И наверное пропал бы, если бы не советская власть и не Красная армия.
*                *                *
Ранним сентябрьским утром 1941 года  в ожидании немецкой атаки Иван Кононов принял главное решение в своей жизни. 
Он вызвал к себе командира пулемётного взвода Николая Дьякова, с которым служил и дружил ещё с финской войны.
Дьяков отодвинул шуршащий  полог плащ-палатки и боком пролез в блиндаж. Свет из маленького окошка  едва проникал в тесное пространство помещения.
В углах блиндажа стоял полумрак, и лишь посредине он рассеивался светом керосиновой лампы.
В углу остывала печка буржуйка, изготовленная из молочного бидона, и от неё тянуло теплом и домашним уютом. На бревенчатых стенах выступили капельки смолы.
Посередине блиндажа стоял вкопанный крепкий стол, на котором лежала  разложенная карта.  Рядом со столом, в накинутой на плечи шинели сидел майор Кононов. Из под воротника шинели петлицы с рубиновыми шпалами.
Командир полка доверял Николаю. Но на всякий случай командирский ТТ с патроном в стволе лежал на столе под картой. Иван Никитич спросил глухим голосом.
-Родной, ты веришь своему командиру?
- Да...
Кононов, зачастую был груб, мог обложить матом. Но при всём при этом  его любили, считали своим. Майор Кононов умел расположить к себе людей.
«Война для командира —вот   главная военная академия»- любил говорить он.
Ловкий и ладно  скроенный, всегда в подогнанном обмундировании он служил образцом  для своих подчинённых.
В полку было много кадровых командиров, строевиков до мозга кости,  но   такой  выправки,  такого строевого лоска, как у него достичь мог не каждый.
Военную службу он любил,  служил  охотно и добросовестно. Невысокий, ловкий. Отчаянный матерщинник.
Подчинённых жалел и снисходительно закрывал глаза на небольшие проступки. Мог похвалить, или дать подзатыльник. Но все знали, что может и пристрелить.
Ходили слухи, что на финской он самолично пристрелил струсившего командира взвода. Его боялись, но им и гордились.
Высшей похвалой и  поощрением для каждого, был глоток  водки из его командирской фляжки. Командиры и красноармейцы полка называли себя - кононовцами.
- Ну что, славный мой?  Пойдёшь со мной туда, куда пойду я?
Славный мой — это присказка. И если суровый, жёсткий комполка говорил так, все понимали, что тем самым он переходит со служебного тона на товарищеский. Так было и сейчас.
- Так точно. Пойду.
Замолчали. Огонёк лампы,  стоявшей  на  сосновом чурбачке  едва не  задохнулся от  жара  и  отсутствия кислорода, задрожал, как крылышки у мотылька. Но потом вдруг успокоился и засветил ровно, разливая  тусклый трепетный свет вокруг себя.
Однако в землянке  все равно  было глухо и сумеречно. Было слышно как  потрескивают угольки в остывающей печи.  Наступил критический момент. Кононов решился. После недолгой паузы он сказал.
- Я не люблю Советскую власть и никогда не любил. За что её любить? За наших казнённых отцов? За голод? За постоянный страх, что завтра тебя расстреляют? За то, что мы отступаем? Да и ты её не любишь. Я это знаю точно. В общем,  я решил, Коля. Я ухожу к немцам.
Кононов замолчал, испытующе смотря в лицо своему ротному.
- Большая часть командиров и бойцов идёт со мной, они верят мне. Перейдя к немцам с оружием мы получим возможность отплатить Сталину за все наши беды.
- Вы  уже всем сказали?
- Нет. Только только тем, кому доверяю.
- Рискуем, Иван Никитич В нашей армии в последние годы мало можно кому верить...
- Один конец, Николай. Что так смерть за спиной, что этак. А в нашем случае может быть ещё поживём и повоюем. Поэтому, ставлю тебе задачу. Сейчас ты бежишь к немцам и сообщаешь их командованию, что командир 436-го полка майор Кононов  вместе с полком хочет перейти на их сторону, чтобы вместе воевать против Советов. Только так,.. воевать против Сталина. Запомни. Всё. Иди родной. Лети пулей! Туда и назад!
Дьяков ушёл.
Кононов вызвал к себе командиров.  Первыми пришли командиры рот- рыжий и немолодой уже Зуев, болезненно кутающийся в плащ палатку Нефёдов, в лихо сбитой на затылок пилотке старший лейтенант Мудров.
Ротные козырнули. Зуев раздражённо – небрежно, всем своим видом показывающий, не до козыряний сейчас, война. Нефёдов, устало-болезненно, полусогнутой ладонью вперед, Мудров- с особым командирским шиком– выбрасыванием пальцев кулака у края пилотки с последними словами скороговорки-доклада.
-Где командиры взводов?
-Движутся следом товарищ, командир. С комиссаром.
Отвечает Мудров. Голос у него бодрый, весёлый. Совсем не заметно, что он боится или переживает по поводу возможного окружения.
Зашуршал полог плащ- палатки, прикрывающей вход в блиндаж. Спустились командиры стрелковых взводов, взвода связи, помкомзвода пулемётного взвода,   уполномоченный особого отдела сержант госбезопасности Костенко, батальонный комиссар Панченко.
Кононов встал:
-Ну что, мои верные соколики?!  Я не хочу от вас ничего скрывать, поэтому скажу честно. Наше дело- дрянь.  Через пару часов на нас пойдут немецкие танки.  Я смерти не боюсь, видел её уже много раз.  Но и умирать за Сталина тоже не хочу. Не хочу губить и ваши жизни за интересы большевиков  и их мировую революцию.
Кононов говорил спокойно, не торопясь, взвешивая каждое слово. Чувствовалось, что он волнуется, но старается не показать волнения.
- Родные мои, настал час решительных действий! Я перехожу на сторону немцев, но не потому что струсил, а для того чтобы вместе с ними воевать за уничтожение большевистской власти и возрождение нашей Родины. Я уже сообщил об этом немецкому командованию и они дали согласие на наш переход.
Кононов блефовал, Николай Дьяков ещё не вернулся, но люди не должны были об этом знать.
Командиры молчали. Слишком неожиданны были слова Кононова.
-Всем всё понятно?
Никто не отвечал.
-Кто хочет остаться, неволить не буду. Но не забывайте, что мы в котле. Помощи ждать неоткуда.
- Не дури, майор,– рванулся к нему батальонный комиссар,  правой рукой лапая себя за портупею, пытаясь нащупать кобуру пистолета. - Товарищи, это враг....
Майор Кононов побледнел. Его рука потянулась к карте на столе.
Мудров и Зинченко навалились на Панченко,  вырвали из кобуры ТТ, повалили на пол. Все трое тяжело дышали, командиры держали Панченко за руки.
-Ну и сука же ты, Панченко!— почти ласково укорил Кононов— Застрелить меня захотел? За что? За измену? Во вредительстве обвиняешь?— словно взорвавшись, вскочил, подбежал к Панченко— А как ты на командиров доносы строчил? Забыл?
Кононов вытер пот со лба. Спросил:
- Кто ещё?- Все молчали.
- Кто со мной?...Встаньте...
Командиры медленно  поднялись.
- Куда ты, туда и мы, командир...
Костенко растерянно спросил:
- А мне что делать?
-Не ссы, тебя запишем как интенданта... А сейчас командиры пойдут к своим подразделениям. Стройте батальон и приготовьтесь к сдаче оружия. Комиссара отпустить. Пусть уходит и живёт. Если выживет.
Командиры рот и взводов вышли.
Над позициями стояла тишина. Такая хрупкая и звонкая, что война и предстоящая смерть казались чем-то нереальным.
Рядовые бойцы полка ожидали своей участи. Их построили в шеренги. Весь личный состав.
Они ещё ничего не знали, но вид растерянных командиров не сулил ничего хорошего.
Раздалась команда- смирно!
Комполка Кононов вышел перед строем.
- Товарищи бойцы и командиры,– прокричал он.  Мы с вами прошли через многое! И я всегда был для вас настоящим командиром, батькой. Вы знали, что я никогда не предам вас, и был уверен в том, что вы не предадите мне. Я верил вам, а вы верили и верите мне. Поэтому приказываю сейчас всем бойцам положить оружие в 3-4 метрах от бруствера, а самим ждать в окопах приказа командиров.
Гулкий выстрел разорвал вечернюю тишину – в своём блиндаже застрелился комиссар полка.
Дмитрий Панченко был человеком идейным. Мог пустить пулю в лоб струсившему бойцу или командиру. Как оказалось, смог и себе. Пережить предательство всего полка и собственную трусость не сумел. Это было выше его сил.
Переждав эхо выстрела, Кононов скомандовал -вольно-оооо!
Вместе с ним осталось несколько командиров. Потянулось ожидание, тяжёлое как перед боем. Все были напряжены. У каждого в голове была одна и та же мысль
«Что теперь будет со всеми»?
Кононов, взяв в руки бинокль, выполз на бруствер. Широко расставив локти и не  отрывая от глаз бинокль крутил окуляры - сначала в одну, а затем и в другую сторону, отыскивая ползущую фигуру Дьякова.
Огорчённо махнув рукой и цепляя стены узкой траншеи полами шинели, Кононов сполз в траншею и быстро пошел к блиндажу.
У входа в блиндаж его ждал ординарец. На его вопросительный взгляд Кононов приказал:
-Ты Василий, посматривай по сторонам. Как только заметишь Дьякова, немедленно доложить мне.
Медленно тянулись минуты, мучительные как боль. Сидя у сырого, из неошкуренной ели косяка двери, Кононов поглядывал в  траншею.
Наконец через полчаса прибежал вспотевший ординарец.
- Ползёть...ползёть товарищ комполка.
Обрушивая рыхлые стенки траншеи, Николай Дьяков свалился в окоп. Срывающимся от волнения голосом доложил:
- В лесу вас ждут немецкие офицеры.
На опушке леса стояли три грузовых и одна легковая машины.  Кругом был  сосновый бор с деревьями в два обхвата.  За ним болото.  В кустах колючая проволока, вкопанные в землю рельсы.
Влажная земля пахла прелой листвой угасающего лета и грибницей. Коротко простучал где-то вдали дятел.  Плавно полетел к земле жёлтый берёзовый листок.
Тусклые луча солнца пробивались сквозь зелень сосновых иголок. Вспыхивали и гасли на свету микроскопические пылинки. Шустрая белка привстав на задние лапы настороженно наблюдала за движущимися людьми в военной форме. На мгновение замерла, потом молнией метнулась через тропинку и, мелькнув пушистым хвостом взлетела по стволу дерева.
На дереве дрожа и раскачиваясь от неуловимого движения ветра висели сети паутины, усеянные точками мошкары.
-Точь в точь как мы, - подумал Кононов. -Кругом паутина, а мы в середине.
Рядом с машинами толпились немецкие солдаты. Они жизнерадостно хохотали отмахиваясь ветками от полчищ комаров. Подошли немецкие офицеры. На Кононова потянуло запахом одеколона.
Группы сошлись, поздоровались. В немецкой группе было два капитана, три лейтенанта и переводчик.
Кононов заявил, что полк Красной армии переходит  на их сторону совершенно добровольно, чтобы с оружием в руках воевать против Сталина. Сразу же  поставил условие, чтобы с его подчинёнными хорошо обращались.
Подали машины и Кононова доставили в штаб танковой дивизии.
Командиры, по его приказанию вернулись в траншеи, чтобы организовать сдачу.
Всем красноармейцам немцы выдали по буханке горохового хлеба и присоединили к колонне пленных, направлявшихся в лагерь для военнопленных.
*                *                *
Командующий охранными войсками тылового района группы армий «Центр» генерал пехоты Максимилиан фон Шенкендорф очень устал в этот день. Должностные обязанности командующего частями тыла  всегда сложны и хлопотны, а здесь, в России особенно.
Генерал склонился над бумагами. Теперь он читал рапорт командира  197-й пехотной дивизии, о том, что на сторону немецких войск перешёл 436-й стрелковый полк вместе со всем вооружением и командиром полка майором Кононовым. Генерал-лейтенант Герман Мейер-Рабинген докладывал, что доставленный в Смоленск, Кононов, заявил о добровольном переходе на сторону германской армии для того, чтобы сформировать вооружённый отряд и вступить в вооружённую борьбу против Сталина.
У русского майора был свой план. Собрать полк из красноармейцев разбитых частей, военнопленных и казаков, питавших ненависть к советской власти.
Сформировать из них регулярную боевую часть и и выступить против Красной армии.
Его убежденность завораживала и произвела на немцев столь сильное впечатление, что, несмотря на большое число командиров Красной армии находящихся в плену и желающих сотрудничать с немецкими властями, он был отмечен, как лицо представляющее интерес для Рейха и направлен в штаб 4-й полевой армии Вермахта.
Генерал  Шенкедорф расхаживал по своему кабинету в Смоленске и думал, думал. Внешне и внутренне он совсем не был похож на холодных и чопорных прусских военных с моноклем в глазу. Максимилиан фон Шенкендорф скорее походил на коммерсанта средней руки- полноватой фигурой с небольшим брюшком, круглым лицом, маленькими проницательными глазками.
Только лишь красная полоса лампаса на его бриджах и значок генштаба  на мундире говорили о том, что перед тобой не коммивояжёр, а один из самых образцовых генштабистов вермахта.
Шенкендорф был весьма неглупым человеком и прекрасно понимал, что война с СССР будет долгой и кровопролитной. Людские ресурсы Германии и её союзников не безграничны. К тому же союзники- итальянцы, румыны, мадьяры, это...
Шенкендорф усмехнулся своим мыслям- это не солдаты. Они мастера пить водку, воровать и тащить всё что попадётся под руку, но в бою разбегаются при первом же выстреле.
Шенкендорф вспомнил,  как один из командиров итальянских частей вместо  того, чтобы окружить партизанскую базу и вступить в бой, отправился в совершенно другой район, где партизанами и не пахло. А потом, когда взбешённый Шенкендорф вызвал его к себе, итальянец долго и очень красноречиво врал, что не получил приказ. Одна из самых точных характеристик итальянского военного— «ловкач».  Как там говорил Наполеон? "Если итальянцы заканчивают войну на той же стороне, что и начали, значит они предали дважды".
Шенкендорф считал, что он хорошо знает русских. Его личный переводчик граф Сергей Сергеевич фон Пален говорил ему:
-У большинства русских, господин генерал, в крови заложена любовь к отеческим гробам, или чтобы вам было понятнее- любовь к родному пепелищу. Это вам только кажется, что русские воюют за идеи фюрера. Ничего подобного.  Русские воюют за Россию. Они никогда не смирятся с гибелью своей страны и потому готовы заключить союз хоть с чёртом, лишь бы победить большевиков.
Фон Шенкендорф не был национал-социалистом. Происхождение и воспитание предопределили его критическое отношение к теории относительно превосходства одной расы над другой.
Генерал Шенкендорф назначил русского графа Сергея Палена комендантом города Шклова. Но свои обязанности граф Пален исполнял недолго. Напившись, он в присутствии подчинённых сорвал со стены портрет Гитлера и плюнул ему на сапоги.
Природная немецкая воинственность помноженная  на приобретённое  русское бунтарство это действительно страшная гремучая смесь.
Наутро Шенкендорф вызвал ещё Палена к себе.
Окончательно протрезвевший после  ночи в холодной камере и ледяного душа, граф Пален стоял перед генералом.
-У вас ровно одна минута граф. Если в течении этого времени вы не объясните мне мотивы вашего поступка вас ждёт трибунал.
Граф Пален прикрыл глаза. Прямо перед глазами он увидел подвал гестапо. Себя подвешенного за ребро на крюк.
Пален глубоко вздохнул:
-Однажды один из нижних чинов, служивший у моего отца, напился в кабаке и стал буянить. Его попытались остановить, показывая на висящий на стене портрет Александра III, но солдат ответил, что плевал на государя императора, после чего был арестован. Отец вынужден был доложить об этом Государю.
Но тот не стал давать ход делу, а повелел запретить развешивание своих портретов в кабаках, а солдата освободить и передать ему: «Я на него тоже плевал».
-Так вот- закончил свою речь граф Пален- Мне захотелось проверить, плюнет ли на меня наш фюрер.
Шенкендорф задумался.
-Вы, русские, непредсказуемы и безжалостны к себе. Но вы, ко всему прочему ещё обладаете и чувством юмора. Пожалуй я отправлю вас в Париж. 
Дело спустили на тормозах.
Принимая решение о создании казачьего подразделения в составе вермахта, немецкий генерал прежде всего учитывал то,  что советский майор Кононов- из казаков. В первую мировую войну он, командуя пехотным батальоном, уже сталкивался с ними и знал, насколько они ловки и по злому  упорны в бою.
Шенкендорф понимал, что у Кононова и его подчинённых после сдачи в плен нет дороги назад. Что эти люди будут биться до конца, а немецкая армия в их лице получит десятки и сотни тысяч отличных солдат.
По его приказу Ивана Кононова  в штабном опеле привезли в Могилёв, на встречу.
Всю дорогу Кононов смотрел в окно машины.
Город за грязным стеклом был похож на тяжело больного человека. Разбитые взрывами дома. Повисшие на деревьях провода, словно нити, перепутанные нерадивым портным. Женщины в платках и ватниках, копающиеся среди обугленных досок и домашней утвари.  Недоверчивые, мрачные лица с неразглаженными морщинами горя, страха и ненависти.
И словно в насмешку, улыбающееся с киноафиши лицо Марины Ладыниной.
Встреча проходила в резиденции немецкого генерала.  У подъезда старинного двухэтажного здания стоял часовой.  Тротуар перед домом был вымощен булыжником. Камни тускло и влажно блестели, подошвы сапог скользили.  Ветер гнал по тротуару осенние желтые листья.
Каменный особняк окружал яблоневый сад, вся земля была усыпана крупными красными яблоками.
В кабинете генерала Шенкендорфа находился и представитель абвера обер- лейтенант граф Ритберг.
Шенкендорф был в очень хорошем настроении.
Он  потрепал Кононова по плечу.
- Знаете, господин майор.., мы пожалуй удовлетворим вашу просьбу. Вам будет разрешено формирование подразделения из казаков, скажем...- генерал задумался- эскадрона.
Это было не совсем то, чего добивался Кононов. В своём рапорте на имя командования германских войск он просил разрешения на формирование полка.
Генерал вздохнул. Не мешало бы и полк.
Может быть хоть тогда в этой проклятой России стало бы меньше могил с немецкими крестами. Но Шенкендорф хорошо понимал, что в тот момент нечего и надеяться получить на это разрешение  из Берлина.
Генерал нашёл компромиссное решение.
-Я не буду ограничивать вас в количестве людей, даже если вместо двухсот человек вы сможете набрать.... две тысячи. Но на фронт мы вас не пошлём. Вы останетесь здесь. Подразделение будет находиться под вашей командой и использоваться в борьбе против бандитов. Вам надлежит показать германскому командованию на что вы способны. А мы должны убедиться, что казаки не утратили своих навыков.
Майор Кононов встал.
- Надеюсь, господин генерал, что наши операции не станут сводиться к карательным акциям  против местного населения?
Шенкендорф задумался. Вопрос выходил за пределы обычной беседы.
- Видите ли, -- сказал он строго и честно глядя в глаза Кононову, - Армейские подразделения, каковым будете являться вы, этим не занимаются.  Карательные акции это прерогатива исключительно войск СС. Вы можете быть спокойны– Шенкендорф улыбнулся- Я не отдам вам такого приказа.
А Кононову пришла в голову мысль, что обещания, данные таким тоном, забываются сразу же после того, как человек произнёс их вслух.
- Впрочем, какая разница!? Ведь всё равно кто-то будет это делать. Война не бывает без убийства. - И усмехнувшись ответил:
-Я верю слову немецкого генерала.
Шенкендорф тоже усмехнулся. Он читал личное дело этого майора.
Энергичен, храбр, решителен. Несмотря на то, что сам состоял в коммунистической партии, большевиков и комиссаров не любит. В бою жесток.  Пользуется большим уважением среди подчинённых, которые между собой и в лицо называют его- батькой.
Немецкий генерал  встал и подавая русскому майору руку, сказал:
-Обер- лейтенанта Ритберга я прикомандировываю к вам в качестве офицера связи. 
Желаю удачи и как можно скорее отличиться в боях!
После разговора Кононов неожиданно попросил разрешения выйти в сад.
Сад буйно зарос крапивою и бурьянистой травой. Пахло мокрыми от дождя лопухами, яблоками, дождливой и туманной влагой. Ветки старых покривившихся яблонь клонились к земле под тяжестью плодов. 
В дальнем углу,  среди  травы стоял старый покосившийся колодец. Захотелось прильнуть к ведру и пить, утопив  губы в холодной колодезной влаге.
Кононов подошёл к колодцу. Заглянул в пахнувшую плесенью и сыростью темноту.
Внутри оказалось темно — ни блика на воде, ни отсвета. Темень притягивала, звала к себе. Неожиданно стало страшно. Кононов вздрогнул, вытер холодный пот со лба.
- Тьфу черт. – Выдохнул он. – Вот же…
Вспомнился полковник Цветаев, преподававший тактику в академии Фрунзе. Его слова «если долго всматриваться в бездну, она начинает всматриваться в тебя».
-Ну, точно, мать ее так. Бездна! А может быть послать сейчас  всех? И этого немецкого генерала тоже.
-Нет! Поздно.  Я уже всё про себя решил.
Придерживая ладонью крутящийся ворот медленно опустил ведро внутрь сруба. Где то внизу ведро тяжело плюхнулось в воду. Раздался всплеск, как всхлип.
На непослушных ногах он отошел от потемневшего колодезного сруба, будто от края пропасти.
Потянуло влажной прохладой. Изредка был слышны мокрые шлепки, это падала с деревьев вызревшая антоновка.
- Тихо... хорошо! Как дома...у нас на хуторе. … Никакой тебе войны, никакой службы,- подумал Кононов и потрясенный нахлынувшими воспоминаниями,  молча  опустился  на колени, припав лицом  к  неласковой,  пахнущей влагой и тленом земле...
Вернувшись он подошёл к графу Ритбергу и протянул ему полную пилотку сорванных в саду яблок.
У графа Ритберга мелькнула в голове мысль:
- Этот человек уже не повернёт назад. Он сжёг за собой все мосты.
Новое подразделение получило наименование 102-й казачий эскадрон. Его костяк составили бывшие подчинённые майора Кононова.
Для обеспечения полка  вооружением, техникой и боеприпасами  была прикомандирована  группа немецких унтер-офицеров.
Граф Ритберг не говорил по русски. Кононов знал лишь несколько немецких слов. Но они понимали друг друга, изъясняясь на какой-то мешанине из  русско- немецких слов, жестов и мимики.
Пополнение набирали из военнопленных, которые сотнями и тысячами умирали от дистрофии, и дизентерии в близлежащих лагерях Могилева, Гомеля, Борисова, Невеля, Лепеля, Витебска, Смоленска и Орши.
Первое время на встречу с новобранцами Иван Никитич приезжал сам.
Он видел перед собой страшно голодных людей, потерявших всякую надежду. Кости, обтянутые серой, обветренной кожей.
Обросшие и завшивленные, одетые в грязные, прожжённые шинели, замызганные  и выцветшие гимнастерки с белесыми разводами от пота, стояли они перед ним, преданные государством и командованием, брошенные на произвол судьбы. И только от него зависело, умрут они сегодня или  будут жить.
Он всего лишь пообещал этим солдатам, превратившимся в живые скелеты- надежду. Предложил нормальный солдатский паек, чистое белье и человеческое отношение, и многие согласились одеть немецкий мундир.
Пусть их осудит тот,  кто сможет!
Кононову пришлось просмотреть сотни личных дел, учетных карточек и опросных листов пленных. Из личного опыта и рассказов военнопленных он знал, что у каждого из них был свой путь в неволю.
Многие сражались до последнего патрона и подняли руки лишь тогда, когда стало понятно, что не отбиться и не уйти. Кого-то захватили раненым или контуженным.
Некоторые из них  так и не вступили в бой, не сделали ни одного выстрела во врага, не увидели ни одного немца. Но страшное слово - «Окружение», парализовало волю. Устав плутать по лесам, бояться каждого шороха и отчаявшись выйти к своим, они сами шли к месту расположения немецких частей и сдавались в плен. Иногда какой нибудь повар или связист вермахта брал в плен целую группу бойцов Красной армии.
Были и перебежчики. Одни из них переходили на сторону врага по идейным соображениям, другие от безысходности, от усталости, от невозможности терпеть дальше. Были и те, кто  просто струсил и бросил оружие в минуту опасности.
В свой эскадрон Кононов старался брать тех, кто сражался. Предпочтение отдавал казакам. Знал, что  несломленная, уцелевшая часть казачества так и не приняла Советской власти и их было легче убедить в необходимости борьбы против Сталина.
Брал и тех, кто перешел линию фронта добровольно. Перелистывая личные дела, он вдруг наталкивался на человека, который был ему интересен. Но случалось такое, что у этого человека уже не было веры никому,  ни своим командирам, ни немцам, ни Кононову. Была лишь обида на причинённое ему зло. И нужно было эту обиду переплавить в ярость, затмевающую сознание. В лютую ненависть и неутолённое желание отомстить всем- Сталину, Гитлеру, самому себе.
Кононов знал, что такие солдаты будут страшны на войне, потому что  чувство сострадания и жалости уже покинуло их.
За такими он приезжал в лагерь по нескольку раз, пока не получал согласия вступить в эскадрон.
Кононов садился среди пленных бойцов, доставал портсигар с сигаретами, потом ещё и ординарца посылал за табаком. Раздавал курево в жадные, нетерпеливые руки.
Рассказывал о себе, о причинах перехода к немцам. На жадные расспросы:
- Как там на фронте? Скоро ли конец войне?
Он рассказывал об успехах германских войск, говорил, что судьба Красной армии уже предрешена, не сегодня- завтра Гитлер  будет в Москве.
И обязательно кто-нибудь спрашивал:
- А когда Сталин будет менять нас на немецких пленных?
Горько усмехаясь Кононов отвечал:
- А вы мои родные, для этого усатого гада уже не свои. Не слыхали, что он сказал? Те кто в плену, все предатели. Он даже своего старшего сына не захотел спасти из плена. Его жену посадил как  жену предателя.
На возмущённый ропот пленных спрашивал:
- А чего вы возмущаетесь? Кто вы для Сталина? Всего лишь пушечное мясо, которое он готов  положить под гусеницы немецких танков, лишь бы не допустить падения своего строя. Я помню Сталина, когда он приезжал к нам в академию. Ещё тогда он говорил- «жизнь солдата— казённое имущество и принадлежит  государству». Так что, вас мои милые, всех уже списали как испорченное и утерянное имущество.
Пленные молчали, переваривая услышанное. Потом начинались вопросы, связанные с будущей послевоенной жизнью.
- А как насчет колхозов, товарищ командир? Ликвидируют их немцы после победы или оставят?
- Уже... дорогие мои! Уже! На днях из Берлина получено разрешение о создание на Кубани автономного казачьего района, в котором  после ухода немецких войск будет восстановлено казачье самоуправление. Разрешена ликвидация колхозов и переход к частному землевладению. Казакам гарантируется полная свобода в культурной и религиозной жизни. После войны казачьи районы будут преобразованы в атаман-губернаторства. Такое же разрешение скоро будет и для донцов.
А вы, если хотите воевать за другую жизнь с оружием в руках, а не подыхать в грязи как  бездомные собаки, тогда становитесь рядом со мной и моими боевыми друзьями. Но беру пока не всех. Нужны казаки. Или те, кто уже воевал,  умеет сидеть в седле и обращаться с лошадью. Лошадь, это не велосипед. Её надо кормить, поить, прятать во время боя.
Тем, кого Кононов брал к себе, он приказывал встать налево. Тем, кого оставлял в лагере- направо.
Одному из пленных он отказывал трижды. А тот снова и снова становился в строй. Пытаясь изменить внешний вид, набрасывал на себе чужую шинель, натягивал на глаза пилотку.
Майор Кононов видел его хитрости, молча и сдержанно посмеивался из-под  усов. Потом спросил:
- Казак?
- Так точно, казак.
- А ну-ка, лезь на лошадь!
После плена у казака нет сил, руки- ноги дрожат. Но он заходит с левой стороны, успокаивая лошадь, похлопывает её по шее. Пытается закинуть ногу. Повисает на стремени.
-Ах ты , бисов сын! Валух ты, а не казак. Трам-там, тара-рам!
Худшего оскорбления для казака не придумаешь.
Поднатужился, влез. Гордо сел в седле, подбоченился.
- Молодец. Теперь вижу, что ты  донец, чистых кровей… Казачура! Правда, чуток примореный, жидковатый - майор сощурился при этих словах.— Но ничего. Оклемаешься. Харч у нас подходящий. Главное — чтоб порода казачья была!
Открутил крышку с походной фляжки, протянул подчинённому.
- Ну-ка , глотни из батькиной баклажки !
*                *                *
К середине ноября у Кононова было уже больше двухсот сабель.
В эскадроне были не только казаки, но были украинцы и русские, несколько немцев колонистов и даже один грек.
Когда в лагерях вызывали казаков, то таковыми записывались и ставропольцы, и нижегородцы, и плохо говорившие по-русски чуваши.
Никакой собственной ущербности они по этому поводу не чувствовали. Казаки на родовые корни не обращали никакого внимания.
Отношения в батальоне были абсолютно боевые — товарищеские, истинно казачьи. Это понятно — по извечной казачьей традиции человек, попавший в казачье войско, уже становился законным казаком.
Многие из них потом храбро воевали. Шла война. Как говорили донцы- « на войне синичке и ворона сестричка».
Эскадрон комплектовали, вооружали, одевали и мыли в бане. Получали ящики с оружием и боеприпасами. Чистили и пристреливали советские автоматы ППШ, мосинские винтовки.
Стучали молотки, скрипели отрываемые доски, что-то рвали клещи.
Распаковывали тюки слежавшегося обмундирования, шинели, брезентовые немецкие сапоги с широкими голенищами, жёсткие негнущиеся ремни, подсумки и фляги в сукне.
Многим, достались  шинели и мундиры второго срока. Но всё обмундирование было подшитое, чистое. Серо-зелёные солдатские шинели пахли каптёркой, мышами, суконной прелью.
Михей Шерстобитов, здоровенный, коренастый казак средних лет,  выбирал себе мундир. Мял в чёрных заскорузлых пальцах добротное сукно, глядел на свет, нет ли где дыры. Пока выбрал -взмок.
Был он в мышиного цвета штанах из грубого солдатского сукна, в больших тяжелых сапогах.
Застегнувшись на все пуговицы старательно раздвигал в сторону руки, боясь взять не свой размер.
Юрка Ганжа, молодой казак с быстрыми нахальными глазами,
засмеялся.
-Ты Михей, как бабу себе выбираешь, на всю жизнь. Не сегодня- завтра немцы возьмут Москву и мы по домам. Там свою, казачью справу таскать будем.
Шерстобитов молча водил глазами и напряжённо сопел носом:
-Так то оно так. Да токо, в хозяйстве всё равно пригодится. 
Переодевшись казаки приходили в хорошее расположение духа и  хлопали друг друга по  спинам.  Несколько дней прошло  в суматохе. Во взводах подшивали тёплое казённое обмундирование, подгоняли амуницию.
Переодевшись в немецкие мундиры, все с оживлением рассматривали выданные армейские наборы для умывания, чистое белье, толстое и тёплое сукно.
Наибольшее смущение вызвали презервативы и подтяжки. Многие казаки видели их впервые в жизни. Они приходили в детское смущение, не зная, куда их применить, к немалому веселью немецких солдат и офицеров.  Казаки  крутили  головами, а  урядник Николай Базавов, человек бородатый и степенный, крутил в руках серо-зелёные с кожаными язычками  шлейки подтяжек.
-Это шо же, я должон сверх исподней рубахи надевать на плечи эти постромки? Ну шо, я, коняка? Ей-богу! А это  как?  К чему это пристроено?
-А это? -казак удивлённо смотрел на серую коробочку с презервативами. Когда ему пояснили для чего, казак плюнул, - Тьфу! Срамота! - Бросил на пол.
Получив обмундирование и оружие, эскадрон стал назначаться в  наряды  на  гарнизонную  службу.
К концу месяца казаки получили коней. Они были больны и изнурены, с выпирающими костями и ребрами. Но постепенно отходили от плена люди, поправлялись и становились на ноги кони.
По приказу генерала Шенкендорфа прибыл немецкий сапёрный батальон. Началось оборудование казарм, стрелкового полигона, конюшен. Сапёры вырубили часть деревьев, закрывающих обзор пулемётчикам. Выкопали рвы. Замостили дорожки. Все по ниточке, все углы – прямые.
И впервые за много месяцев, люди, ещё вчера бывшие на краю жизни начали шутить и смеяться. Бывшие военнопленные увидели, что они не только пушечное мясо.  Что государство, пусть и немецкое заботится о своих солдатах. У людей появилась надежда.
Прямо на глазах происходило превращение. Забитые, голодные, униженные  люди становились воинским подразделением.  Из-за спин нестройно торчали стволы карабинов.
Каждый день, с рассвета и до темна, до тех пор, покуда трубачи не просигналят зорю, потели казаки на занятиях в пешем и конном строю. Это изнуряло  и изматывало, но приносило свою пользу. Со временем все научились неплохо стрелять, владеть холодным оружием, основательно усвоили приёмы рукопашного боя.
Командир взвода Попов,  говорил:
- Чтобы в первом же бою не превратиться в дерьмо,  окромя злости должно ещё быть и   умение!
И до седьмого пота заставлял рубить ветки деревьев, воткнутые в землю.
Шашке он придавал особое значение. И всякий раз говорил:
- Пуля — дура, шашка — молодец.
Жилистый, низенький, кривоногий, с корявым и тёмным лицом он напоминал клеща. И ходил также, широко и цепко ставя ноги. Характер  у него был злой, резкий, вспыльчивый. Жестоко гонял подчинённых и придирался к каждому пустяку.
- Как  на коне сидишь?— яростно, вращая белками глаз, кричал он на какого-нибудь молодого казака во время выездки.
- Ты казак или лапоть? Не слышу!
- А-ааа! Казак?.. Что тогда сидишь, как ворона на лозине!? Не заваливайся! Спину держи, спину! Шенкелями работай, козья морда!
И безжалостно гонял взвод до седьмого пота.
Растянувшись по полю, взвод разворачивался в атаку. Впереди шли опытные старые рубаки с с поставленным ударом, их прикрывали стрелки с карабинами. Стучали копыта по мёрзлой земле, клубилась снежная пороша. Пахло снегом, конским потом и ружейным маслом.
Качались и прыгали спины казаков, клубился пар из разявленых ртов, тускло отсвечивали лоснящиеся, покрытые пеной крупы коней.
Сливались вместе песня и крики командиров, чтобы к вечеру превратиться в один сплошной и хриплый рёв, способный устрашить врага.
Жители Могилева с удивлением смотрели на марширующих солдат в немецкой форме, распевавших казачьи песни.
Бухали сапоги, били коваными германскими каблуками по русской земле, терзаая   и мучая её. Как повзрослев мучает свою мать, любимое, обидевшееся на неё дитя, причиняя ей боль, заставляя плакать и страдать. 
Крестьяне качали головами и говорили сожалея: "Эээх, что деется! Опять казаков против русских гонють!" - и была в этих словах хоть и горькая, но правда.
*                *                *
Шел крупный сырой снег.  На околице деревни Абрамово красноармейцы рыли окопы. Всё ближе и ближе слышалась стрельба. И вдруг налетели немецкие самолёты. Все бросились кто в лес, кто в деревню. Один из самолётов сбросил бомбу на крестьянские дома. Остальные самолёты ушли на Ржев.
Ревела обезумевшая от страха скотина. Плакали дети, Кричали женщины. Над полями и берёзовыми колками проносились тревожные стаи грачей и галок, вздрагивала и звенела мёрзлая земля.
А через несколько часов показались немцы. По большаку на город шли немецкие танки и мотопехота.
На булыжной городской мостовой лежали тела убитых осколками женщин и детей. Полыхало зарево пожаров. Молчаливо и страшно зияли разбитые витрины магазинов. Вдруг послышался цокот подков. На городскую площадь ворвалось несколько крестьянских подвод. Это были мародеры из ближайших деревень.  На лицах азарт и испуг.
Никакой обороны не существовало. Последние части Красной армии ушли из города ещё ночью. 
Город был уже брошен, чувство обреченности висело в воздухе.
Лишь на въезде одиноко стояла 45-и миллиметровая пушка, которую оставили для прикрытия отступления. На ящике со снарядами устало курил пожилой старшина. Рядом с ним стоял совсем молоденький солдатик и смотрел на старшину жалобными умоляющими глазами.
Старшина говорил успокаивающе:
- Ничего сынок, не бойсь. Встретим немца.
Орудие было новенькое, полк получил его за неделю до войны. От ствола и лафета пахло свежей краской.  Неласковое октябрьское солнце на прощанье дарило им скупое тепло.
Это были простые русские мужики, вставшие на пути врага. С винтовками против танков. Через несколько часов город наполнился грохотом танковых моторов.
Пушка успела сделать несколько выстрелов, пока 50-мм снаряд танка  Pz-III не опрокинул её вверх колёсами. На краю воронки лежал побитый осколками расчёт. Развернувшись на месте танк словно скорлупу смял лафет, проехал ещё несколько метров и остановился. Хлопнула крышка люка. На башне появился командир танка, осмотрел поле боя, что-то пометил в блокноте и дал команду по внутренней связи.
Танк плавно устремился вперед, забирая вправо. Со всех сторон,  раскидывая комья грязи за ним шли танки 3-й танковой группы генерала Гота.
Уже были окружены 19, 20, 24 и 32 советские армии. Попавшие в котёл войска ещё пытались огрызаться, но потеряв управление и командиров прекратили сопротивление. Судьба бойцов и командиров была предрешена.
В окружение попал и сам командующий Брянским фронтом Ерёменко. Но он не захотел  разделить судьбу своих подчинённых. Сталин приказал выслать за ним самолёт и его экстренно эвакуировали в Москву.
Командующий Резервным фронтом маршал Будённый, растерявший все свои войска, улетел ещё раньше.
Его было не узнать — осунувшееся лицо, темные круги под глазами. Легендарные, всегда лихо закрученные  усы, уныло свисали вниз.
По армии пополз слух, что Сталин встретил своих разбитых полководцев неласково: побил палкой. Слух не соответствовал действительности, не царское это было дело собственноручно лупить палкой подданных, пусть даже и в маршальском звании. Но людям хотелось верить в то, что виновные в гибели и разгроме армии понесли наказание.
Но были в Красной армии и другие офицеры.
Командир 70-й стрелковой дивизии генерал-майор Федюнин поняв, что из окружения не выйти и его ждёт плен, сжёг партбилет и чтобы не попасть в руки врага застрелился.
Расстреляв почти все патроны и поняв, что плен неизбежен, застрелился начальник особого отдела 2-й Ударной армии майор государственной безопасности Шашков Александр Георгиевич.
*                *                *
15 октября 1941года немецкие войска вошли в старинный русский город Ржев.
Первым делом немецкие солдаты постреляли всех собак и переловили кур.
Через несколько дней  фронтовые части взявшие город ушли дальше, а в город вместе с охранным батальоном прибыла немецкая комендатура, возглавляемая полковником Кучерой, бывшим начальником штаба 69-го артполка особого назначения и его заместителем майором Крюцфельдом.
Пост бургомистра комендант предложил Петру Сафронову, до войны работавшего в одном их колхозов техноруком. Он хоть и состоял до войны в партии большевиков, но предложение охотно принял.
Весьма неглупый и осторожный он тут же назначил начальником полиции  своего закадычного приятеля, бывшего белого офицера Дмитрия Авилова.
Скрываясь он неоднократно менял фамилиии и осел в Ржеве, где завел семью и устроился экспедитором в столовую.
Через два дня после прихода немцев Авилов уже отдавал распоряжения, по хозяйски расхаживая по зданию полиции и давая задания своим сотрудникам.
Из молодых мужчин в городе не осталось почти никого. Весь призывной возраст подгребли еще в первые месяцы войны. Кое-кто вернулся с увечьем, кто дезертировал, кто попал в окружение. Немецкая администрация начала вербовать в полицаи и отряд самообороны. Кто не захотел служить немцам уходили в лес.
Люди остались один на один со своей совестью. Не все были готовы купить жизнь ценой предательства, но всем хотелось жить.
И снова, как в годы Гражданской войны, русский убивал русского, сосед доносил на соседа, брат воевал против брата.
Борис Михайличенко родился во Ржеве и незадолго перед войной был призван в армию. Ушёл служить и соседи перекрестились. Не стало драк и пьяных криков по ночам.   
13 октября 1941 года части Красной армии оставили город без боя, а поздно вечером в доме, где жила его мать скрипнула калитка. Замёрзший и голодный вернулся  Борька.
Несколько ночей он просидел у матери в погребе. Потом появился на крылечке в командирских диагоналевых галифе, белом полушубке. Не спеша прогулялся по двору, дыша морозным воздухом и по хозяйски посматривая на редких прохожих. Потом решительной походкой направился в городскую управу, к родному дядьке, который уже работал бургомистром.
Дядя племяннику обрадовался. Долго мял и тискал его в своих объятиях.
- Ай да молодец, племяш! Утёк таки от красных! Правильно и сделал, что удрал. Сейчас наша власть. Заживём!
Борька жмурил свои рыжие ресницы, улыбался согласно. Мол, заживём дядюшка!
-В полицию тебя определю! Человеком станешь - говорил дядя и потирал ладони. - Мне надёжные люди нужны. Скоро грянем по-настоящему.
Через неделю действительно грянули. Немецкий комендант приказал поставить виселицы на Центральной площади города.
На площадь согнали население города. Женщины, старики, старухи, были и дети. Немцы и полицаи оцепили площадь, загородили выходы пулеметами. Люди пугливо жались друг к другу. Пугало предчувствие чего-то страшного и неотвратимого. Многие плакали.
Среди приговорённых была учительница городской школы, прятавшая у себя дома раненых солдат. У неё училось половина города. Учительница стояла босиком на мёрзлой земле, в одной светло-зеленой комбинации. Её лицо было в кровоподтёках, комбинация изодрана. Пожилая женщина стояла опустив голову и прикрывая грудь, покрытую синяками и ссадинами.  Губы что-то истово шептали.
Раздетые до кальсон пленные бойцы, смотрели исподлобья. Всех поставили на ящики. Накинули на шеи верёвки. Никто не заплакал и не запросил пощады. Борька Михайличенко, подбежал к виселице.
 - Господа немцы, я эту училку хорошо знаю. Большевичка. Разрешите я сам её к богу отправлю.
Тихонько завыли бабы.
Михайличенко подошел к виселице, улыбнулся ласково:
- Ну, с-сука, как тебе? Холодно бл-лядь? Ну сейчас согреешься.
Резким ударом сапога выбил ящик из под ног.
Из открытого рта выпал длинный лиловый язык. Глаза выкатились из орбит, лицо почернело, тело вытянулось в судороге.
Заплакали дети. У женщин, стоявших на площади по лицам беспрерывно текли слёзы.
Виселицы стояли в ряд и скрипели под порывами ветра. Качались на ветру замёрзшие трупы в грязном нижнем белье.
Раньше на этом месте стоял памятник Ленину. В тот же день многие жители  ушли из города.

*                *                *
Стычки между казаками и партизанами Кононова начались сразу. У партизан разговор был короткий, кого ловили, тех и убивали. Бывало, что обстреливали целые сотни, движущиеся в походном строю.
Казаки тоже не церемонились и в долгу не оставались, пойманных партизан запарывали плетьми, или рубили шашками.
Проблему партизанских сёл решали просто. Если в окрестностях села убивали немецкого солдата или офицера местных жителей выгоняли на улицу, а их дома сжигали.
Трудоспособную молодёжь загоняли в колонну и конвоировали к немцам на станцию. Там их грузили в телячьи вагоны, и отправляли прямиком в Фатерланд.
Партизаны в ответ устраивали акции устрашения в том же духе. Так и шло.
Жестокость одних, рождала  ненависть и вражду других.
Только не было среди партизан согласия, каждый командир отряда считал себя главнокомандующим.
И казаки стали в районе  силой.
Немцам с той поры не было необходимости контролировать сквозь территорию района, и они контролировали только линии радиальных и рокадных железных и автодорог, что позволило им высвободить из этой мясорубки довольно значительные силы.
*                *                *
Утро наступило морозное, звонкое и хрупкое, как тонкий лёд. Прямо над селом  тускло светило холодное солнце. Лежал первый снег.
Казаки, толпились на площади вблизи казарм. Большинство было в мохнатых папахах, немецких брюках с красными лампасами.
Офицеры вышли из штабной избы на улицу. Небольшая кучка стариков и баб,  в праздничной одёжке, вышла посмотреть на казаков. Стояла  в сторонке, не
растекаясь по домам.   
Снег хрустел под ногами.  Из печных труб поднимались невысокие столбики дыма. Пар валил от невысоких деревенских лошаденок. От них шёл острый запах пота и конского навоза.
Сотник Мудров поморщился и, взглянув на часы скинул башлык.
Повернулся к толпившимся на площади казакам, закричал:
- Стана-а-вииииись!
- Становись! Стройся! Первая сотня! Первый взвод! Вторая сотня- закричали взводные командиры .
На правом фланге взвилось знамя дивизиона.
Левее знамени — оркестр. Далее в форме буквы «П», в двух-шереножном строю — казаки и офицеры.
Группа всадников въехала в село. Впереди на сером жеребце, с белой отметиной на груди— командир батальона майор Кононов.
Его встречали стройные шеренги казаков. Лица, укутанные башлыками, покрытые морозным инеем усы, чубы, воротники шинелей.
-Смирна-а! Г-аааспада офицеры!
Сотник Мудров пошёл навстречу Кононову, высоко вскидывая носки сапог и прижимая руку к папахе.
Казаки замерли, сверля глазами своего командира. Оркестр заиграл «Встречный марш».
Кононов осадил жеребца. Тот подался назад, зло присел на задние ноги. На черной вздернутой голове дрожали уши.
- Доброго здоровья,  казаки!
Строй рявкнул так, что дрогнули стекла домов.
- Здра...рра...жла...гдин... майор!..
Лихо заломив чёрную папаху с красным верхом Кононов ухватисто сидел  в кожаном седле с высокой лукой.
- Спасибо за службу!
-Рады стараться, гсдин майор!
Эхо прокатилось по селу, затихло в конце улицы.
Урча двигателями подъехали и остановились  несколько легковых автомобилей. Из машин, разминая затекшие от долгой езды ноги вышли — генерал Шенкендорф с офицерами, корреспонденты с фотоаппаратами, бургомистр Могилева. Немцы одетые в шинели с меховыми воротниками,  ёжились от холода и постукивали каблуками сапог. От них пахло сигарами и хорошим одеколоном.
Спешившись и передав повод коноводу Кононов отрапортовал генералу.
Лучи холодного зимнего солнца отразились от блестящих погон.
Шенкендорф повернулся к казакам и сказал:
-Казаки и господа офицеры! Приветствую вас, в нашей общей войне с большевиками. Уверен, что ваша часть, под командованием майора Кононова, окажется на должной высоте при исполнении поставленных ему задач. Поздравляю всех вас с вступлением в ряды вооруженных борцов с коммунистическо-советской властью!
Переводил обер-лейтенант граф Пален.
Вслед за приветствием генерал Шенкендорф зачитал приказ, согласно которого майор Кононов назначался командиром батальона, а все казаки зачислялись на те же нормы довольствия, что и  немецкие части.
После этого майор Кононов обратился к казакам с речью.
- Братья казаки!
Сегодня- наш день! И вы, стоящие здесь, являетесь подтверждением того, что в скором времени у нас будет своя армия.
Не посрамим наших славных предков своими ратными делами! Да здравствует великая и свободная Россия! Слава казачеству!
Казаки приняли присягу, под музыку оркестра прошли перед генералом  Шенкендорфом и разошлись по своим казармам.
После непродолжительного обучения батальон стали использовать в боевых операциях против партизан.
От партизан, казакам стало доставаться нещадно и сразу. Они обстреливали  казачьи разъезды, жестоко и мучительно казнили тех, кто попадал к ним в плен. В  ответ на разгром своих лесных баз находили, вешали и стреляли тех, кто помогал казакам.
Казаки  тоже не оставались в долгу. Это был «гнев народа», «народная война».
Та и другая сторона в плен брала редко. Нередки были случаи расправ над пленными с той и другой стороны.
*                *                *
Сталину понимал, что  чем страшнее будет политика Гитлера на оккупированной территории, тем сильнее будет сопротивление населения.
Была подготовлена спецоперация, о которой знали лишь несколько человек в руководстве НКВД. В район Могилёва  сброшен десантный отряд майора Яснова и старшего батальонного комиссара Гущенко, численностью около двух батальонов.
Десанту ставилась задача, переодевшись в форму солдат вермахта провести  несколько карательных акций против местного населения.
Данная операция должна была подтолкнуть местное население на организацию партизанских отрядов и сопротивление врагу. Все десантники прошли  специальную подготовку. У каждого из них имелся комплект немецкого обмундирования, многие хорошо владели немецким языком.
*                *                *
Вечером 26-го октября 1941 года, у деревни  Княжицы к казакам явились трое перебежчиков из отряда майора Яснова.  Об этом доложили дежурному офицеру. Последний немедленно связался со штабом батальона.
- Перебежчиков немедленно ко мне!— приказал Кононов.
Допросив перебежчиков он решил уничтожить советский десант. Тут же был отдан приказ о выступлении.
К вечеру батальон выдвинулся в район деревень Круглое и Тетерев.
На рассвете следующего дня сотни заняли исходное положение для атаки.
В 6.00 батальон атаковал. Для советских парашютистов эта атака стала полной неожиданностью. Казаки заняли сёла Мортяновичи, Глубокое и Шепелевичи.
1-я и 2-я сотни после короткого боя выбили «Штабную» группу из укрепленного лагеря и стали теснить ее в направление Полесье.
4-я сотня атаковала Полесье. Командир сотни бывший капитан Тихонов нанеся  главный удар с юга, открыл противнику проходна северо-запад. Он сделал это для того, чтобы Полесская группа противника не смогла уйти на юг или юго-запад, где она могла-бы соединиться со «Штабной» или «Лесной» группой.
Полеская группа погибла полностью. Вскоре была уничтожена и «Штабная» группа. Комиссар отряда был убит, командиру удалось скрыться.
С «Лесной» группой бой затянулся почти до 13.00 и в него к этому времени в бой ввели весь батальон, кроме конвойной сотни.
К вечеру бой утих. Казачий батальон отошёл в Шепелевичи и стал на ночевку.
Более двадцати казаков эскадрона были убиты. На крестьянском гумне лежали в ряд — двадцать шесть человек.
Кто-то разложил их по росту, тщательно расправил окровавленные и измазанные грязью шинели. Бросались в глаза мозоли на скрюченных руках,  вывернутые подошвы сапог, потёки крови на телах и на лицах.
На правом фланге лежал щерясь окровавленным лицом Иван Ткач.
Рядом с ним отец и сын Зенцовы. Словно в удивлении распахнул мёртвые глаза бывший сержант Василий Нарышев, потом два брата Васильевых и около них — неизвестный, совсем маленький, почти мальчишка  с распоротым осколком животом.
Старый, усатый казак, с крупным носом и вислыми усами, привезший трупы, перекрестился троекратно, покачал головой:
-Ну вот и всё, отмаялись хлопцы. Теперича  ничего им не нать, ни землицы, ни свободы.
Во дворе эскадронные лошади жевали сено. К гумну подходили казаки. Вытирали замокревшие глаза рукавами шинелей, словно стесняясь своей слабости кривились  и тут же отводили глаза.
Нелепо смотрелось  яркое солнышко на блекло-синем небе.
Погибших сложили на покрытые грязью телеги.  Рыжий широкогрудый жеребец, запряжённый в головную подводу  все время всхрапывал, до отказа вытянув на недоуздке голову, вздрагивая и прядая ушами. Маленький белобрысый казак с безбровым детским лицом удерживал его за узду. На нём была короткая немецкая шинель, а на голове — мохнатая чёрная папаха.
В партизанском обозе нашли более ста комплектов немецкого обмундирования.
После ночлега, утром следующего дня казаки выступили в Могилев.
Через три дня хоронили погибших.
На площади развернутым фронтом выстроились две сотни. Тут же были и те, кто согласился служить в казачьем батальоне.
На земле стояли струганные сосновые гробы. Они были усыпаны венками и цветами, на каждый положили  казачью папаху.
-Смирно!— скомандовал Мудров и, вскинув руку к козырьку, шагнул навстречу майору Кононову. Хотел отрапортовать по всей форме, но Кононов сказал негромко:
-Отставить!
Все ждали от него каких-то высоких, торжественных слов, но он, повернувшись к строю лицом сказал просто и незамысловато:
- Родные мои... казаки!... Братья!
-Я горжусь, что командую вами. Три дня назад двадцать шесть наших товарищев погибли в борьбе за светлое будущее нашей Отчизны.
Кононов прошёлся вдоль строя, заглянул каждому казаку в глаза. Кажется, что заглянул в самую душу.
-Двадцать шесть,– сказал с расстановкой,– двадцать шесть… И где-то на Дону, на Кубани, Тереке заломят руки матери, завоют жонки, заплачут дети. Но несмотря на их гибель...
Было холодно, ветер перехватывал дыхание. Кононов закашлялся.
-...несмотря на их гибель мы не сдадимся. Мы не будем задавать себе и другим один и тот же вопрос, почему мы русские, стреляем в русских. Потому что знаем, мы стреляем не в людей, мы стреляем в жестокую людоедскую систему, которая погубила наших отцов, пыталась сделать нас рабами.
Казаки слушали с напряженным вниманием.
-Пусть будет пролито ещё много крови. Пусть мы будем терять  боевых друзей, но рано или поздно знамя нашей победы взовьётся над  нашей Отчизной!
У нас нет выбора! Но лучше погибнуть в бою, чем в сталинском лагере.
Вечная память нашим погибшим друзьям! Мы не забудем их подвиг.
Сегодняшний день 28 октября отныне будет считаться днём боевого крещения нашего казачьего батальона.
-Слава казакам!
В селе зазвонил тяжёлый колокол.
-Бум- бум!
Вслед за ним зачастил лёгкий, тонкоголосый. Печальные медные вздохи разносились по округе.
Вышел местных батюшка. Под золотой ризой у него была одета телогрейка и потому твердая риза сидела мешком. Священник перекрестился, перекрестил людей.
-Во имя отца и сына и святого духа.
Толпа поклонилась, вздохнула, замахала руками. Отпевание началось.
-Со святыми упокой, Христе, души усопших рабов твоих.
Жители плакали, клали земные поклоны. Батюшка служил не торопясь, молитвы читал внятно, с чувством. Старики и старухи, стосковавшиеся по церкви, стояли довольные, с ласковыми, прояснившимися глазами. Скорбными, дрожащими вздохами падали в сердце толпы слова молитвы.
-И сотвори им в-е-е-чную па-а-а-а-мять!
Люди крестились, всхлипывали:
-Со святыми упокой, Христе, души усопших рабов твоих.
Гробы поставили на телеги. Похоронная процессия тронулась. Скрипели колёса подвод. Неслись над Могилевом траурные звуки похоронных мелодий взлетая ввысь и опадая щемящей тоской. Сверкала медь оркестра,  блестела позолота на  парчовой поповской ризе.
Возле деревянной церкви свернули на боковую улицу, с заборами из жердей и почерневшего от дождя штакетника. Улица была мглистая от осенней сырости, серая. На земле  лежали грязные листья, раздавленные сапогами.
Вскоре оказались на окраине. Здесь деревянные дома вросли в землю. Над крышами торчали чёрные от сажи  печные трубы.   К плачущим от дождя стеклам прижимались носы горожан.
Тянулась серая, грязная  дорога. Лошади с каждым шагом привычно качали мордами, точно думали вслух. Шедшие за ними казаки привычно и обречённо месили грязь.
За огородами  стояла небольшая берёзовая роща.  Напротив - бугор кладбища.
Перед кладбищенскими воротами стояли две рябины с качающимися от ветра   багряными  гроздьями. Меж берёзовых стволов неброско мелькнули деревянные кресты, синичка, чистящая клювик о деревянный крест, на котором дожди и время стёрли надпись.
Гулко застучали молотки забивая гвозди в крышки гробов, намертво спаивая ее с основанием.  Заскрипели веревки, и, покачиваясь из стороны в сторону, задевая за края могилы, гробы стал медленно опускаться на дно.
Ямы, в которую опускали гроб, были полны воды, к крышкам гробов прилипли опавшие жёлтые листья.
Несколько комьев земли шлепнулись на крышки гробов.
Прогремел прощальный винтовочный залп.
Казаки крестились выходя с кладбища. Покосившиеся кресты, тянули им вслед  свои  деревянные руки, словно о чём то просили живых людей. 

*                *                *
Утро 22 июня 1941 года перевернуло устоявшийся мир.
Через несколько месяцев Сергея Муренцова призвали в армию. Странно, но он вроде как даже обрадовался этому. Муренцов скинул с себя личину чеховского интеллигента, сбрил бородку и оказалось, что его руки по прежнему помнят тяжесть винтовки, как и прежде он с закрытыми глазами мог разобрать и собрать пулемёт,  подняться в атаку.
После краткосрочной подготовки он получил звание младшего лейтенанта и в конце июля 1942 года вновь сформированную дивизию бросили под Ржев.
Гудериановские танковые клинья рвали линию советской обороны. Части Красной армии, потеряв штабы управления, обозы и расстреляв боеприпасы,  отчаянно пытались выбраться их котлов, не зная, что линия фронта с каждым днём всё дальше и дальше откатывается на восток.
Горела выжженная солнцем земля, над колоннами бредущих войск нескончаемой армадой шли бомбардировщики с крестами на фюзеляжах.
По обочинам дорог тянулись ряды огромных воронок с ровными краями, будто их вырезали в земле.  Погибших хоронили тут же. По приказу политрука бойцы собирали красноармейские книжки убитых, потом стаскивали мёртвые тела в воронки и слегка присыпали их выжженной, сухой землёй. Картины разгрома и разрушений нередко тянулись километров на десять-пятнадцать.
У какого-то села на их колонну опять налетели самолёты. В воздух полетели изувеченные тела и винтовки. После шквала огня сложно было разобрать, кто живой и кто мертвый.
Контуженый, оглохший Муренцов долго лежал в воронке, присыпанный землёй, сжимая руками звенящую чугунную голову. Полк, посчитав его погибшим, ушёл дальше.
Потом он очнулся, пополз. Инстинкт самосохранения, все рефлексы кричали, что нужно как можно скорее оказаться подальше от этого места, от воронок, от мёртвых тел, убежать, уползти, неважно куда – в кромешную темноту, в неизвестность.
Муренцов полз очень медленно, с перерывами. Сознание мутнело и покидало его, потом вновь возвращалось. У проселочной дороги он наткнулся на отступающих артиллеристов. Уцепившись за лафет пушки побрёл вместе с ними.
Лошади, тащившие пушки, были худы и измотаны. На острых хребтах и боках виднелись следы струпьев от ударов кнутов и палок. Усталые животные обречённо тащили орудия, хрипя и приседая на задние ноги. Иногда они останавливались, затравленно дыша и раздувая ввалившиеся бока. Удар кнута срывал их с места. Присев на задние ноги кони срывали пушку с места и волокли её за собой. Цепляясь со всех сторон за щитки орудий брели усталые, изнурённые бойцы.
Сколько прошло времени Муренцов не помнил. Пришёл в себя от громкого крика одного из красноармейцев:
- Товарищи, распрягай коней! Бросаем пушки и уходим!
Все разбежались, и Муренцов остался один в чистом поле, у брошенных пушек. Кружилась голова. Дрожали ноги  и он лёг  на землю с одной мыслью:
- Один. Один...Что делать?
Он сам не знал ответа на свой вопрос. Мысли путались в голове и он то впадал в забытье, то вновь приходил в себя.
Непонятный шум привлёк его внимание. Привстав и облокотившись на локоть Муренцов увидел  бредущую по дороге лошадь, запряженную в бричку. Увидев человека, лошадь стала. Сергей кое-как добрался до повозки и завалился на её дно. Немного постояв, лошадь сама  тронулась с места.
Муренцов не помнил, сколько времени он трясся в гремящей повозке. Лошадь неторопливо брела по обочине дороги, иногда наклоняя голову и срывая губами пыльную траву.
Воздух дрожал от зноя, трещали кузнечики. Ночью пошёл дождь, мелкий, противный. Муренцов озяб, тело била дрожь, губы посинели.
Лошадь остановилась  в какой-то деревне. Пахло коровником, дождём и полынью. Дождь пошел сильнее. Муренцов натянул на голову ворот шинели, забылся. Деревня будто вымерла.
Очнулся он на рассвете, кто-то тормошил его. С трудом открыл глаза – над ним склонилась какая-то закутаная в платок женщина.  Было не до разговоров и не до вопросов. И так всё было ясно, красноармеец, окруженец.  Женщина помогла ему дойти до избы, усадила на лавку у тёплой печи, дала кружку воды. Вскоре в избу вошли еще несколько красноармейцев с оружием и без. Среди них было несколько раненых. Кому- то помогали идти, кто-то шёл сам опираясь на винтовку или палку.
Прошло немного времени, и раздался крик: "Немцы!"
Все, кто был способен двигаться побежали огородами к лесу. Немцы начали стрелять по бегущим людям, раздался хохот, крики на немецком:
- Рус, рус, хальт!
Потом стрельба прекратилась, и в избу ворвались фашисты. С криками и шумом они обыскали раненых, собрали оставшееся оружие и уехали.
К вечеру в избу пришли хозяин с хозяйкой, принесли ведро картошки, сваренной в мундире. Кто-то спросил о судьбе бежавших красноармейцев. Хозяин опустил вниз глаза:
- Постреляли почти всех. Наши деревенские, кто помоложе копают им могилу на околице.
Прошло два дня неизвестности. Раненых красноармейцев местные жители разобрали по своим избам. Муренцова поселили у Семёновых. Хозяева дома – старики, у них была дочь Вера. Это она остановила лошадь и помогла Муренцову дойти до хаты. Лет ей было лет около тридцати, муж погиб в финскую войну. Муренцов прожил у стариков около месяца. Кормили тем, что ели сами, картошка, хлеб, молоко. На полях и в лесу паслось много раненых и брошенных коней. Их забивали, туши разрубали топором и на телегах увозили домой, делали солонину. Этот «приварок» хорошо поддержал силы ослабевшего Муренцов. Спал он на мешках, набитых соломой. Укрывался шинелью, и всяким тряпьем.
Однажды Вера сообщила, что в селе появились полицаи, которые ходят по домам и ищут раненых красноармейцев. На двери бывшего сельсовета вывесили распоряжение местного старосты, строго предписывающее, сообщить о том, у кого содержатся раненые. За неисполнение грозили расстрелом. Вера сказала Муренцову, что ему надо уходить. Рано или поздно полицаи прознают и будет беда.
Тоже самое вечером сказал и отец-"Уходи от греха».
Он стоял, прочно расставив ноги в тяжелых сапогах, в одной рубахе, без шапки, и смотрел на Муренцова жалостливо и брезгливо.
В разговор вмешалась Вера и сказала:
- Как же он пойдет, батя? День деньской на дворе, а он ведь и ходить-то почти не может, даже убежать не сможет.
Старик цыкнул на дочь, но выстругал палку и принёс её Сергею. Вера собрала котомку с едой. Стиснув зубы он побрёл по дороге. Примерно через час вдали показались серые избы. Там в селе он и натолкнулся на немцев. Загорелые и жизнерадостные парни радостно гоготали, выливая друг на друга вёдра колодезной воды. Из-за зарослей деревьев торчал закопчённый хобот танковой пушки. Муренцов попятился, но в спину ему упёрся ствол винтовки:
- Ну шо ты заупынився, пийшов вперёд!
У человека, обутого в немецкие брезентовые сапоги и одетого в гимнастёрку, было очень нехорошее лицо. Он передёрнул затвор винтовки, досылая патрон в патронник. Едва переставляя ноги, Муренцов побрёл по селу, сопровождаемый рыжеусым селянином с винтовкой, неожиданно вынырнувшем из пожара его молодости.
Немецкие танкисты не обратили на него никакого внимания. Немолодой унтер, сидя на башне запылённого танка, извлекал из губной гармошки какую-то грустную мелодию, двое солдат, раздетых по пояс обтирались полотенцами, радостно кряхтя и подставляя солнцу свои счастливые, жизнерадостные лица.
В середине села, у какого-то здания или сельской конторы, стояли грузовики с натянутым тентом, слышалась гортанная, немецкая речь. «Штаб, наверное»,- зачем- то отметил про себя Муренцов, шагая по безлюдной, вымершей улочке. Серое бревенчатое здание, куда его привели, оказалось сельской школой. Во дворе дымилась полевая кухня, у дверей стоял часовой с автоматом. Муренцова втолкнули в подвал, в котором раньше наверное хранился школьный инвентарь - сломанные парты, краска, метлы. Защемило сердце от неповторимого запаха мела, мокрой школьной тряпки. На раскиданной по земляному полу соломе сидело и лежало около двух десятков красноармейцев. Многие были без гимнастёрок, в серых от пыли и грязи нательных рубашках. Попав в полутьму подвала после слепящего солнца, Муренцов на мгновение ослеп и споткнулся, зацепившись за чьи-то вытянутые ноги.
Лежащий человек, что-то пробормотал сонным голосом и захрапел, перевернувшись на другой бок. Привыкнув к темноте, Муренцов увидел несколько человек, сидевших в дальнем углу. Они передавали по кругу самокрутку.  По подвалу потянуло запахом махорки.
Сергей подошел, присел рядом. Умолкнувший было с его появлением разговор, возобновился с новой силой.
-Эти сказки, про скорую победу оставьте своим политрукам. Я немца знаю с 15-го года, хороший солдат, храбрый, умелый, дисциплинированный. Они будут переть до конца, тем более, что воевать им есть чем, считай вся Европа на них работает. Смотрите сами, немцы пешком не ходят, кругом танки, грузовики, мотоциклы, даже велосипеды есть. У каждого солдата автомат или карабин, в каждой роте миномёты, пулемёты, поддержка с земли и воздуха.
Но самое главное, у немецкой армии отличная выучка и уже двухгодичный опыт войны. Они берут не грубой силой, а  отличной организацией, взаимодействием войск, тактическими приёмами. А что у нас? Старая трёхлинейка с которой я ещё против Врангеля воевал, да и то одна на десять человек. Есть ещё обмотки, солдатское терпение, да извечное русское «авось».
Самокрутка дошла до говорившего. Огонёк цигарки высветил заросшее щетиной лицо, впалые щёки,  уверенные командирские жесты. Он сделал несколько аккуратных, экономных затяжек, с сожалением посмотрел на оставшийся окурок, передал его дальше. Потом продолжил как видно давно начатый разговор.
-А у нас ни оружия, ни умения воевать. Война войне рознь. Я вот воевал в империалистическую, потом в гражданскую. Тогда всё было по другому, заседлали  лошадок, сабельки в руки и айда махать ими. А сейчас всё решает техника, танки, самолёты. Пусть у нас хоть вся армия будет состоять из Буденных, но против танков они сделать ничего не смогут. Но не об этом болит душа! У Советского Союза огромный потенциал. Пока армия будет отступать, не драпать, а отступать, цепляясь за каждый бугорок, за каждую высотку  русские бабы нарожают новых солдат. Эвакуированные заводы начнут работать и всего у нас будет в достатке и танков, и пулемётов.
К тому времени глядишь и воевать научимся. Мне другое обидно, почему проспали начало войны? Почему кричали, что войны не будет, а она- вот она! Немцы считай, уже всю Украину завоевали. А у нас командир полка перед самой войной на построении сказал, что скоро кровью ссать будем, если вместо боевой учёбы на политзанятиях штаны просиживать будем, так его на следующий день и замели.
Кто-то из красноармейцев подал голос:
-А нам, что теперь делать товарищ командир?
- Прежде всего, постараться не только не сдохнуть, но и остаться человеком. Доля пленного солдата несладка, потому надо будет держаться друг друга,  и помнить о том, что надо победить любой ценой.
Ближе к вечеру, когда большинство пленных уснуло, Муренцов подошёл к нему снова. Гимнастёрки на том не было, но возраст, властные манеры, грамотная речь выдавали в нём командира. Сергей Сергеевич протянул ему свою руку.
- Младший лейтенант Муренцов. Сергей.
Командир отвлекся от своих мыслей, встал.
-Подполковник Калюжный, начальник штаба 131-го полка. Староваты вы вроде для младшего лейтенанта.
- Я из запаса. В прошлой жизни был поручиком.
- Ну а я, из прапорщиков. Можете звать меня просто, Михалыч. Прошу садиться.
Проговорили почти до утра. Калюжный воевал с 15 года, в 1918 году сознательно пошёл в Красную Армию. В их биографиях оказалось много общего, нашлись и общие знакомые. Калюжный оказался человеком тёртым и бывалым, хотя и не сделавшим себе карьеры в Красной Армии, но зато уцелевшим в период чисток и реорганизации армии. Муренцов не питал особых иллюзий по поводу своей судьбы:
- Понимаешь, Михалыч!- Шептал он в темноте.-Я не хочу говорить это пацанам, но в любом случае и при любом раскладе наше дело дрянь. Сталин заявил, что бойцы Красной Армии в плен не сдаются. Так что если нам даже удастся сорваться от немцев, придётся потом объясняться с особистами. А там уж как получится, в лучшем случае разжалуют и на фронт, в худшем лагерь или стенка. Хотя могут и так, сначала фронт, а потом если выживем- лагерь. Всё тогда припомнят, и царскую службу, и плен.
-А что ты предлагаешь? Подыхать здесь? -Отвечал Калюжный. - Деваться некуда. Надо выжидать момент, чтобы бежать и снова воевать. А там, будь, что будет.
Ночью несколько раз слышалась стрельба, под утро в подвал загнали ещё человек 20-30 пленных. Муренцов тогда удивился, почему в подвале нет ни одного тяжелораненого. Калюжный пояснил, что тяжело раненных в плен не берут, таких добивают на месте.
- Нас здесь вечно держать не будут, не сегодня, завтра отправят в какой- нибудь лагерь. Чтобы не доставлять себе хлопот в дороге, берут только здоровых, остальных добивают и бросают.
В подвале их держали несколько дней. Раз в сутки, обычно с утра, приносили ведро картошки сваренной в кожуре. Однажды подняли рано утром, построили и погнали по серой пыльной дороге куда- то на запад. Колонна военнопленных двигалась нескончаемым людским потоком. Муренцов шёл рядом с тяжело переводившими дыхание красноармейцами – усталыми, почерневшими. На некоторых серели запылившиеся повязки с пятнами засохшей крови. Кто- то опирался на палку, кто на плечо товарища. Люди шли с поникшими головами. Во всём чувствовалась обреченность.
Изредка взлаивали конвойные собаки, бдительно стерегущие несчастных усталых людей, мгновенно реагируя на отстающих или выпадающих из строя.
Охраняли колонну уже не те здоровые жизнерадостные парни, которых Муренцов видел в первый день, а пожилые солдаты, наверное из каких-то тыловых частей.
Видно было, что и у Гитлера людские ресурсы не безграничны.
Их группу загнали в середину бредущих людей и они тут же стали одной неразличимой массой.
*                *                *

Пленных, среди которых были Муренцов и Калюжный, загнали в полутемный барак, с щелястыми стенами, где на земляном полу кое- где была навалена солома, в углу валялись какие то прелые матрасы и тряпки.
У противоположной от двери стены располагались нары из серых не струганных досок. В углу притулилась чугунная  печка  с ржавой трубой и без  дверцы. Нар не хватало и многие вынуждены были спать на земле. Холод заставлял людей спать вповалку друг на друге, в два слоя. В этом лежбище бурно размножались вши, свирепствовал тиф.
После первого построения комендант назначил старшего барака, капо.  Был он
среднего роста, очень крепкий, почти без шеи — бритая голова, как чугунная гиря, тяжело перекатывалась по плечам. Неподвижными оставались только глаза, холодные как у рыбы, пронизывающие человека насквозь, до дрожи всех внутренностей. На вид ему было слегка за сорок.
Многие командиры попав в окружение старались сбросить с себя хромовые сапоги и комсоставское обмундирование, чтобы затеряться среди красноармейцев. Но капо напротив,  щеголял в вызывающе хорошей гимнастерке серого габардина, почти достающей  подолом до коленей.
- Кто такой? - В первый же день спросил Муренцов Калюжного, кивая в сторону капо.
Калюжный сплюнул:
- Хер с бугра какой-то. Не знаю. Говорит, что интендант. Хотя, по замашкам больше похож на политрука.  Впрочем, разницы нет. Уже шашни с немцами крутит. Сука!
Два раза в день пленные нетерпеливо переступая с ноги на ногу медленно  подвигались к бочке с баландой. Над котлом с мутным варевом стоял щекочущий ноздри запах еды и пленные, заросшие щетиной, оборванные и грязные канючаще упрашивали баландёра, такого же пленного в грязном сером фартуке, но широкой красной мордой.
-Добавь земеля! Добавь... ради Христа...черпни со дна... добавь!..
Баландёр  не отвлекался на разговоры. Сосредоточенно небрежно расплескивал баланду по котелкам, консервным банкам, вывернутым наизнанку пилоткам и захлопывал крышку полевой кухни. Усмехался.
-Всё мужики, на сегодня ресторан закрыт.
По толпе прокатывался гул возмущённых голосов:
-Неету баланды?! Суки! Жрать дайте! Жрать хотим!..
Кое кто не веря, пытался открыть котёл  полевой кухни, запустить туда консервную банку или котелок и хоть что то ухватить для своего измученного, голодного желудка.
Баландёр взмахивал черпаком. Вылетал из ослабевших дрожащих пальцев  смятый оцарапанный котелок, выливалась из него серая похлёбка и человек падал на заплёванную затоптанную землю. Не обращая внимания на побои скрёб переломанными чёрными ногтями место, оттаявшее от пролитой баланды. Набегали капо и лагерные полицейские
- По баракам, суки! - кричали полицейские, размахивая палками и опуская их на головы других пленных.
Те, кому повезло молча доедал баланду, не обращая внимания на удары и крики.
Уборной в бараке не было, умывальника с водопроводом тоже. В течение дня, до вечера, можно было пользоваться большой выгребной уборной и водой с сильным запахом  хлорки в умывальнике.
С наступлением темноты часовые загоняли пленных в бараки. Здесь пленных выстраивали и проводили вечернюю поверку, после чего запрещалось выходить из барака. Право на выход из барака имел только капо. Каждый вечер после проверки он уходил с докладом к русскому коменданту лагерю.
В бараках стояли страшная духота и вонь от параши. С рассветом дверь барака открывали и снова выстраивали всех на поверку. Затем несколько пленных выносили парашу и на тележке везли ее к выгребной яме. Пленных выгоняли с вещами во двор и начиналась уборка помещения.
В середине ноября на  землю лёг белый холодный пух первого снега. Его съели и слизали на всем пространстве этого проклятого квадрата! Покорно и молча ожидали советские солдаты неумолимой смерти от голода.
Кем и за что они были прокляты? Почему умирая в грязи и холоде за рядами колючей проволоки они были лишены не только покаяния, но и глотка воды?
Капо нацепил на рукав повязку и горделиво расхаживал по бараку,  вкрадчиво перебирая короткими ногами в хромовых сапогах, обшаривая цепкими и липкими глазками лежащих и сидевших на корточках людей.
Пленных бесконечно сгоняли с  нар,  выгоняли  из  барака,  выстраивали, переписывали, заставляли  стоять в строю.
В перерывах между построениями они топили печку какими то щепками, досками оторванными от нар. Печка дымила и медленно  разгоралась. От нее шло неуверенное, пахнущее дымом и угаром, душное тепло. Под нарами лежали самые обессилевшие и измученные голодом люди, потерявшие всякую  надежду на спасение. Бесправный лагерный быт,  каждодневно ломающий волю и убивающий слабых, будил в человеке всё самое мерзкое и подлое, поднимая из глубины его души волны мерзости и ненависти.
Вот и в свите капо уже через несколько дней крутилось человек десять таких же как он, наглых, пронырливых, злобных. Они бесцеремонно сталкивали с нар своих бывших товарищей, отгоняли от печки. Пинками и тумаками выгоняли людей на построение, на холод и дождь.
Муренцов как-то вечером сцепился с капо прямо в бараке. Вступился за доходягу, которого толкнул капо. Тот в ответ ударил его ногой в пах.
Тут же налетели шестёрки.  Сбили с ног, стали бить ногами. Скатившийся с нар Калюжный  еле оттащил Муренцова в сторону.
-Это – плен, Серёжа. Тут каждый сам за себя… За себя…
Муренцов сплюнул на пол кровавый сгусток.
-А как же, остаться человеком, товарищ подполковник?
Калюжный лишь махнул рукой.
Но через несколько дней  капо не досчитались на утренней проверке.
Его шестёрки обыскали весь лагерь, перевернули верх дном весь барак. Потом кто-то из них догадался поднять доски над отхожей ямой.
Тело в длинной диагоналевой гимнастёрке  плавало в жёлтой вонючей жиже.   
На допросе пленные показали, что узнали в капо бывшего батальонного комиссара и якобы он сам утопился в дерьме от страха перед разоблачением.
Переводчик услышав эту версию онемел, но дословно озвучил её начальнику лагеря, попутно добавив  подробностей из жизни этого дикого народа.
Комендант, пожевал губами. Покивал головой:
- O-ooo! Ja, ja.  Ich wei;! Russland ist das barbarische Land.
*                *                *
Однажды,  декабрьским, зимним утром, в лагере военнопленных начался переполох.
Ближе к обеду всех выстроили на поляне перед бараками. За спиной начальника лагеря стояла группа офицеров в форме вермахта, но с широкими  красными лампасами на бриджах. На головах у некоторых были папахи и кубанки. Муренцов с каким то болезненным щемящим любопытством всматривался в их лица. Словно угадав его мысли, черноморский моряк Семен Потуга,  прохрипел:
- Это что за масть такая? Я почти год воевал, а ни разу такой формы не видел.
Калюжный толкнул Муренцова в бок:
- Я так думаю, что это казаки, вот и мы им для какой-то цели понадобились. Давай смотри внимательно, может быть, кого из старых знакомых узнаешь.
- Уже узнал - ответил Муренцов.
Справа от чрезвычайно полного, тяжело дышащего начальника лагеря, стоял офицер к высокой фуражке, в начищенных с твердыми голенищами сапогах и стеком в руках. Это был бывший ротмистр Кречетов, сослуживец Муренцова по Добровольческой армии. На его плечах серебрились погоны немецкого полковника. Форма и погоны делали его лицо неузнаваемым и если бы не косой сабельный шрам на его лице, Муренцов мог бы подумать, что ошибся. Слишком невероятным казалось, что Сашка, воевавший с немцами с 15-го года, ненавидевший всё иноземное, бивший себя в груди и кричавший: «Я русский офицер и умру за матушку Русь!» - надел мундир вражеской армии.
Кречетов вопросительно глянул на начальника лагеря и уловив его согласие, откашлялся и шагнул вперёд:
-Соотечественники! Русские воины! Казаки! Братья!- Его голос был по прежнему густым и властным. - Всю свою жизнь я посвятил защите нашей матери России. Не моя и не ваша вина, что больше двадцати лет нашу отчизну насилуют грузины, жиды-комиссары, латыши, китайцы и прочая безродная сволочь, ненавидящая русский народ. Ленин и Сталин уничтожили десятки, сотни тысяч и миллионы русских людей, отобрали землю и загнали в кабалу крестьянина, разрушили храмы, заставили брата поднять оружие на брата. Русская земля стонет и вопиет об отмщении, она говорит, русский солдат - защити свою отчизну- мать. Я вижу вас - голодных, раздетых, разутых, обманутых и сердце моё обливается кровью. Красные комиссары бросили вас на произвол судьбы и назвали предателями. Вы не нужны Советскому Союзу, но вы нужны России. Русские генералы Краснов и  Власов объявили смертный бой большевизму. И те из вас, кто захочет поквитаться с большевиками за нашу поруганную Отчизну может вступить в казачий дивизион. Вместе с  нашими союзниками, немецкой и румынской армией мы будем сражаться против нашего общего врага, пока не раздавим, не уничтожим красную заразу. А потом будем строить новую Россию!
Сейчас вас разведут по баракам. Хорошо подумайте, прежде чем принять решение, что вам ближе, большевистско-жидовские идеалы, или матушка-Русь.
Через час комендант снова построит лагерь. Патриоты, желающие воевать против Сталина, становятся отдельно, напротив общего строя, все остальные остаются на том же месте.
Полковник Кречетов достал из кармана большой клетчатый платок, вытер вспотевшее лицо, махнул рукой.
Майор Штольц, начальник лагеря, бросил отрывистую команду, закричали капо, рыкнули овчарки. Серая масса узников всколыхнулась, повинуясь команде, повернулась направо, двинулась в бараки. Время двигалось неумолимо, пленные разбились на кучки, обсуждая услышанное. Муренцов сидел на корточках. Калюжный стоял рядом, подпирая спиной стену.
- Пойдёшь? - спросил он тихо и едко. Обречённо усмехнулся сухими губами.
Муренцов вздохнул и просто сказал:
- Пойду, Саша... Устал...умереть как солдат хочу... А сначала отомстить за всё, за кровь, за смерть, за унижения....Сталину, а потом и Гитлеру. Может быть и ты?..
- Нет, Серёжа. Я офицер, присягу давал. Поэтому форму врага не одену. Разные у нас сейчас с тобой дороги.
- Я тоже присягал, только не Сталину. Поэтому пойду ту Родину защищать, которой в верности клялся. Прощай.
На середину барака вышел Никифор Зыков, молодой капитан с обожженным лицом, бывший танкист. Его экипаж сгорел в танке, он сам сам задохнувшийся в дыму и полуживой успел выбраться через нижний люк. Багровые щеки в струпьях, глаза голые, без ресниц, вид страшный.
Все замолчали:
- Товарищи бойцы и командиры,- сказал он хрипло. В бараке стояла такая звенящая тишина, что его слышали во всех закутках.
- Нас поставили перед страшным выбором. Надеть вражескую форму и выжить. Или умереть, но остаться верным присяге. Выбор трудный, всем хочется жить.
Я не знаю, что будет со мной дальше.  Но я знаю , что не буду стрелять в тех, с кем в окопах делил последний сухарь и как умел, делал свое солдатское дело. Что бы ни  случилось  в моей судьбе,  моей матери будет не стыдно смотреть в глаза других матерей. И если мне суждено погибнуть, я хочу умереть от руки врага, а не от пули русского солдата. И знайте... если мне доведётся встретить кого нибудь из тех, кто уйдёт к немцам, в бою буду их рвать зубами. Пусть запомнят это все!
Зыков закрыл обожжённое лицо руками, пошёл в свой угол.
Через час опять залаяли овчарки, послышались крики охранников. Добровольцев, желающих служить в вермахте, оказалось немного, человек двадцать, не больше.
Шеренга с пленными стояла, будто окаменев. Большинство из них давно  утратило человеческий облик, они были измучены побоями, страхом, голодом, вшами. Лица заросли грязной щетиной. Но, несмотря на все мучения бывшие советские солдаты, трижды преданные своей страной, из последних сил несли свой крест.
Они презирали и ненавидели тех, кто  одел немецкий мундир. Понимая, что те проживут дольше, чем они. Но не хотели для себя их судьбы.
Опустив головы и глядя в землю вышли ещё трое.
Муренцов стоял в первой шеренге, стараясь не смотреть в противоположную сторону. Калюжный остался там. Белые от ненависти глаза узников, казалось, пронзали тонкую рваную одежду, доставая до самого сердца.
Он опустил глаза к земле, сердце бухало у самого горла.
Кречетов прошёл вдоль строя, внимательно вглядываясь в лица добровольцев, ткнулся взглядом в фигуру Муренцова. Остановился рядом, удивлённо поднял брови, ткнул пальцем.
- Ваша фамилия?
- Младший лейтенант Муренцов,-  заучено отрапортовал тот.
- Выйти из строя.
Муренцов сделал несколько шагов навстречу своей новой судьбе, четко развернулся через левое плечо.
- Узнаю старую русскую военную школу - похвалил Кречетов - ведите людей к выходу из лагеря, грузитесь в машины, командуйте. После беседы с командиром батальона зайдите ко мне. Вас проводят.
Полковник хлопнул ладонью по кобуре и выкрикнул:
– Остальные будут работать и умирать на благо великого рейха!
И шеренга вновь колыхнулась, загудела разноголосо.
Муренцов вытянулся, набрал в лёгкие воздуха, выдохнул:
- Равняйсь, смир-р-рно! Нале-е-во! Шагом мар-р-рш.
Небольшой взвод привычно и заучено колыхнулся, шагнул в сторону ворот лагеря. Охранники и овчарки их уже не сопровождали. Перед воротами стояло два накрытых тентом грузовика, рядом прохаживались несколько человек в форме вермахта  и винтовками в руках, но говорящие по русски:
- Ну вот, опять охрана,- подумал Муренцов, но эта мысль тут же пропала, так и не успев испугать, или по настоящему расстроить. У машин он приказал остановиться, подошёл унтер-офицер, пересчитал людей, переписал их на лист бумаги, список отдал коменданту. Добровольцы полезли в кузова машин, охрана села по краям. Их никто ни о чём не расспрашивал.
Охранники достали сигареты, закурили. Потом пустили по кругу никогда до этого не виданную ярко-зеленую пачку. Выпуская дым, кто-то выдохнул:
- Итальянские, хорошо живёт немецкая армия. Из угла кто-то проворчал:
- Рано завидуешь, скоро за Гитлера воевать пошлют. Эти сигареты нам тогда слезами и кровью отрыгнутся.
- А пущай хоть и за Гитлера! За Сталина уже наваявали, хватит...
- Заткнись, сука, - сказал кто-то.
- Ага, не ндравится!.. Сам ты сука. Надо немцам сказать, что ты Сталина защишчаешь!
Муренцов коротко бросил:
- Прекратить разговоры.
Подумал про себя:
-Не хватало ещё драки.
Тот же недовольный голос всё ворчал:
- Ну вот, уже и командиры нашлись. На нашу шею всегда хомут найдётся. Муренцов поискал глазами говоруна, вспомнил, это был один из шестёрок капо, избивавших его в бараке. На всякий случай запомнил его лицо, белые, злые глаза, оскаленный рот.
Ехали недолго, около часа. Машины остановились у металлических ворот, за которыми стоял часовой с винтовкой. В глубине стояло несколько кирпичных трехэтажных домов, слышались русская речь, крики команд.
Всех построили в шеренгу и каждый должен был по очереди подходить к столу, за которым сидел командир казачьего батальона Кононов со своими и немецкими офицерами. Подошедшему Кононов задавал вопросы:
-Казак?
-Какого Войска?
-Какой станицы?
-Сколько лет в армии?
Опрошенному Кононов приказывал отойти вправо или влево. Долголетняя служба в армии и жизненный опыт позволяли ему безошибочно определять, на что был способен стоящий перед ним человек. Казак он, или не казак. 
Было распоряжение немецкого командования- брать только казаков. Но Кононов охотно брал и тех, кто имел боевой опыт, ненавидел большевиков и хотел воевать.
Тех кто не подходил Кононову, направляли в полицейские части, зондеркоманды или обслугу воинских частей.
Подошла очередь Муренцова.
Стараясь чеканить шаг и держать выправку он подошёл к столу. Доложил:
-Господин майор, младший лейтенант Муренцов по вашему приказанию прибыл.
- Казак?.. Какой станицы?
- Никак нет. Не казак. В прошлом офицер, поручик.
- Где воевали?
- Много где воевал, господин майор. Сначала в германскую, потом на Дону у Краснова, генерала Деникина.
- Как на Дону оказались?
- Был ранен, отлеживался в станице Новониколаевской. Спасибо станичникам, спрятали на хуторе от красных.
- Я беру вас к себе в дивизион. Зачисляетесь во второй эскадрон. Пока рядовым. Дальше посмотрим. Попозже я вас вызову. Погутарим. Я ведь сам, рожак станицы Новониколаевской.
Он испытующе глянул бывшему поручику в глаза, помедлив, произнёс:
- Становитесь в строй. После построения зайдите в штаб, вас ждёт полковник Кречетов.
- Слушаюсь.
У штаба его встретил здоровенный, рыжеусый унтер-офицер, щёлкнул каблуками, бросил растопыреную ладонь к виску.
- Вас ждут, следуйте за мной.
У двери кабинета он остановился. Постучал, толкнул дверь кабинета. Кречетов несколько секунд всматривался в его лицо:
-Ну, здравствуй, Сережа. Сколько же лет мы с тобой не виделись?
-Двадцать два, Саша. Помнишь? Мы вместе шли в атаку у какой-то кубанской станицы. Моя сотня впереди, вы за нами. Снарядом убило штабс-капитана Толстухина, а меня ранило.  Спасибо твоим санитарам, подобрали.
Полковник обнял его за плечи.
- Ладно, ладно, Серёжа. Садись, рассказывай. - Сам тем временем достал из стола бутылку коньяка, две рюмки.
-Давай, по русской традиции, сначала за встречу. Вечером еду в Берлин, к генералу Краснову. Ну, давай, с Богом...
Выпили. Коньяк оказался хорошим. Муренцов ощутил во рту знакомый и уже забытый аромат. С наслаждением выдохнул, положил в рот кружок лимона, попросил:
- Расскажи Саша, как сам все эти годы? Как здесь оказался? Что это за подразделения из русских в немецкой армии?
- Долго рассказывать, Серёжа. Боюсь что не хватит дня, да и ночи тоже. С последним пароходом я драпанул из Крыма. Потом Болгария.....Наконец оказался в Германии, у меня там дальние родственники по маминой линии. Перебивался кое-как с хлеба на квас. Потом Гитлер пришёл к власти. Я сразу понял, что за ним будущее и что конечная его цель СССР. Предложил свои услуги.
- Я вижу ты в форме. Служишь?
- Да служу. Военная разведка, абвер. Занимаюсь вопросами контразведки. Шпионаж, диверсионные  акты и всё такое прочее. Лично я занимаюсь набором курсантов в разведшколы. В основном из всякой мрази. Но такие и нужны. Например тебя бы я не взял.
- Почему?
- Ты слишком порядочный. Ребёнка или женщину убивать откажешься. А нам приходится.  Ладно,  давай о дне сегодняшнем.
Не сегодня-завтра Сталин капитулирует. И это наш реальный шанс вернуться в Россию. Но вернуться мы должны как победители, в составе немецкой армии, а не в её обозе.
Нельзя допустить, чтобы немцы поставили нам своих гауляйтеров. Надо, чтобы это были русские патриоты, завоевавшие эту победу. Для начала мы с немецкой помощью освободим народ от большевистской диктатуры, от колхозов, освободим заключённых из лагерей, а потом, когда русский народ поймёт, что мы его спасители, тогда спихнём и немцев. Немцы  уйдут, но после них останется порядок.
За разговором время летело быстро. Отвыкшему от спиртного Муренцова коньяк уже кружил голову, приятным теплом расходился по всему телу. Уловив взгляд Кречетова на часы, Муренцов встал:
-Разрешите идти, господин полковник?
- Погоди, Сережа.
Подошёл к раскрытому окну, крикнул,
- Ряжин!
Повернулся к Муренцову:
- Готовься Серёжа к большим сражениям, скоро будем в Москве Сейчас у тебя будет баня, парикмахер. Потом явишься в дивизион, доложишь, что прибыл. Кононов знает,  что ты у меня.  - Вошедшему  уряднику он приказал.
- Накормить! Одеть, обуть!
Муренцов повернулся через левое плечо, шагнул к двери.
Вопрос застал его врасплох :
- Сергей, ты слышал, что - нибудь о своих? -  сердце ухнуло вниз, он выдохнул,
- Галя, Серёжка, что с ними?
Кречетов озадаченно потёр переносицу,
- Не знаю.  Я имел в виду твою мать и сестру. Мне довелось встретиться с Екатериной Владимировной, в 40-м, в Париже. Катенька живёт во Франции, она теперь мадам Бусенар. Сергей Владимирович Муренцов, батюшка твой - погиб, подробностей я не знаю. А Мария Александровна ещё ничего, очень бодрая и жизнерадостная женщина.
- Да ты что брат? Никак раскис?
Муренцов смахнул с лица непрошеную слезу:
-Соринка, господин полковник. Разрешите идти?
Вышел, не чувствуя ног и не видя земли под ногами, от застилающих глаза слёз.
*                *                *
Апрельским утром 1942 года зэка Костенко почему то не вывели на работу. На утренней проверке нарядчик отложил в сторону его карточку, приказал ждать в бараке. В десять часов в барак пришёл старшина Скоробогатько, недовольно пробурчал:
- Живо одевайся, контрик, пойдёшь со мной.
Лагерная жизнь отучила Костенко от высокомерия, даже с такой скотиной, как этот старшина нужно было ладить и находить общий язык. Поэтому он спросил:
- Куда поведёшь Егорыч?
- Куды, куды? На кудыкину гору. Не бойся, не на расстрел. Стрелять у нас только капитан Митин водит, а все остальные добрые, гуманисты. Гы-ы-ы-ы! Потом старшина подобрел, вспомнил наверное, что этот контрик, когда-то был в больших чекистских чинах. Иногда такие всё же вырываются и потому с ними особо грубить не надо. Вон товарищ Сталин тоже в царской тюрьме сидел, а потом ... К тому же этот был вежливый и уважительный - несмотря на то, что с самим Дзержинским в своё время за ручку здоровался.
- Хозяин тебя вызывает, майор Карпов.
У вахты уже стояло пятеро зэков, все бывшие военные- полковник Сизов, прибывший с ним одним этапом. Комдив Рябушинский, добивающий четвёртый год в зоне, комбриги Мильштейн и Арсеньев, дивизионный комиссар Ясулович. Все были не из новой поросли сталинских выдвиженцев, а люди опытные, тёртые, успевшие повоевать. С Андреем Рябушинским, Костенко в одно время были в Испании. Когда было время и хватало сил, они вместе вспоминали общих знакомых. Вот только учитывая специфику прежней службы и деятельности, Алексей лично знал франкистских и немецких генералов, Рябушинский - республиканцев и советских советников.
Они отошли в сторону, закурили.
- Как думаешь, чего нас хозяин вызвал? -Затягиваясь спросил Рябушинский.
- Тут и гадать нечего, либо расстреляют, либо воевать пошлют. Сам понимаешь, война, тут без вариантов- ответил Костенко.
-Хорошо бы конечно второе, усмехнулся бывший комдив.- Дорого бы я дал, чтобы снова как в Испании. Помнишь?
Бьют барабаны,
В Европе рассеиваются сумерки,
Рассеиваются  облака
навстречу нашим солдатам
Алексей подхватил вполголоса:
Я вернусь,
В дыму сражений
я вернусь
с песнями победы
которые я принесу оттуда.
За серым дощатым забором виднелась колючая проволока, сторожевая вышка со скучающим часовым, поникшие под тяжелыми снеговыми шапками ветви сосен, а вокруг - блестяще-искристый белоснежный ковер.  А перед их глазами стояла  рыжая пустыня, камни, нищие деревушки, отделенные одна от другой перевалами. Жаркое испанское солнце, тяжелый, удушливый зной, шеренги испанских добровольцев и фалангистов. Испания...
Шёпотом пели уже на испанском.

Resuenan los tambores;
Europa rompe albores,
aligerando nubes
con nuestro caminar.

Con humo de combate
yo retornar;,
con cantos y paisajes
que de all; traer;.

Помолчали, вспоминая каждый своё.
-Вы хорошо говорите на испанском Андрей Петрович.
Рябушинский рассмеялся горько:
- Конечно. Я же не Гриша Кулик, который за год войны в Испании так и не выучил ни одного слова.
- Гриша Кулик?..Он же генерал Купер? Военный советник  командующего Мадридским фронтом Хосе Миаха?
-Он самый. Ни дна ему, ни покрышки.
Костенко хорошо знал Рябушинского и был уверен, что он не побежит с докладом к куму. Поэтому сказал то, что думал:
-Ты знаешь... зайца  можно бесконечно учить игре на флейте, но музыкантом он всё равно не станет. И конюха тоже  можно бесконечно учить военной науке, но полководцем ему не стать. Ни-ко-гда.  Ладно пойдём, вон уже старшина по нашу душу бежит.
Послышался задыхающийся от быстрого бега матерок Скоробогатько.
Всех шестерых подняли на второй этаж, старшина доложил и вышел. Зэки стояли у стены, перед письменным столом начальника лагпункта. Майор Карпов сидел в своём кресле под портретом товарища Сталина и  молчал. Он явно не знал, как себя вести. Только что ему доставили срочный пакет с распоряжением, срочно подготовить к этапу: Сизова, Костенко, Ясуловича, Мильштейна, Рябушинского, Арсеньева. Одеть по сезону, строго соблюдать соцзаконность.
Шестым чувством старого чекиста, Карпов догадывался, что для этих шести, подул ветер перемен. Может быть, отыскались высокие покровители, может быть, понадобились для участия в каком-нибудь процессе. В любом случае они  вряд ли уже вернутся обратно и не исключено, что кто-нибудь из них не заедет обратно в свои высокие кабинеты.
Карпов откашлялся, вытер лицо скомканным носовым платком. Несмотря на апрельский холод, в кабинете начальника стояла жара. Снег, налипший на зэковскую обувь, растаял, превратившись в грязные лужицы. Карпов поморщился, его красное обветренное лицо стало почти багровым, запоздало бросил:
- Садитесь товарищи!
Широким жестом протянул распечатанную коробку «Казбека». Это его вырвавшееся «товарищи», папиросы, уважительное отношение,- потрясли зэков. Все молчали, не решаясь закурить. Карпов снова откашлялся, вышел из-за стола, стал прохаживаться по кабинету, скрипя хромовыми сапогами.
- Приказано отправить вас всех на Большую Землю, оттуда в Москву. Через три
часа будет самолёт, а сейчас баня. Это всё, что я могу вам сказать. Но скажу больше, чем имею право. Думаю, что и вы тоже понадобились Родине, отсюда и такая спешка. На прощанье скажу, не держите на сердце худого, каждый из нас делает своё дело, то, что ему положено по закону. Волк ворует, собака лает, охотник стреляет. Извините, если что-то было не так.
Впервые, за последние два года Алексей мылся в бане не торопясь. Он намыливал голову серым хозяйственным мылом и с замиранием в сердце спрашивал себя -Неужели кончилась проклятая тюремная жизнь?
Костенко вспомнил свой первый день в лагере. Весь этап тогда сразу загнали в баню. Помывочный зал кишел голыми татуированными телами. Он набрал в таз воды, закрыл глаза,  намыливая голову, но когда решил смыть мыло, оказалось, что тазика нет, его уже украли. Хромовые сапоги спёрли ещё во время этапа.
Вспомнил,  в пересыльной камере дрался с урками, укравшими его мешок с вещами. Его бы зарезали ночью, если бы через час после драки не выдернули на этап.
В лагере,  Костенко увидел всю глубину падения человека.
Странная проявлялась закономерность, чем храбрее и отчаяннее был человек в прошлой жизни, чем  выше он занимал должность, тем тише  и боязливее он вёл себя в лагере.
Люди, которые ещё совсем недавно были директорами крупных заводов, военачальниками, партийными руководителями- ломались, не выдержав голода и непосильной работы. Некоторые начинали шестерить уркам, стирали им бельё, вкалывали за них на повале. И ругались, дрались между собой, отстаивая свои партийные догмы, доказывая преданность коммунистическим идеалам.
Это было страшно, голодные и усталые люди, сидя и лежа на вонючих от мочи матрасах яростно спорили о том, кто из них более предан революции, забывая о том, что они все обречены на одинаковую судьбу.
Секретарь Выборгского райкома комсомола Горюнов, опущенный ещё на пересылке и и окрещённый женским  именем Ленка, сипел, брызгая слюной откуда то из дальнего петушиного угла:
- Партия не допустит того, чтобы мы её верные бойцы оставались в стороне, при обострении классовой борьбы. Мы виноваты перед ней тем, что либеральничали с троцкистскими вы****ками, вместо того, чтобы калёным железом выжечь этот гнойник на своём теле.
Блатные, наигравшись в карты, хохотали, наблюдая этот театр, мужики храпели, наработавшись и намаявшись за день. Старый вор Миша Крендель смотрел на происходящее поверх своих очков и укоризненно качал головой:
- Что делают революционеры проклятые!? Довели  до ручки Россию-матушку, теперь вот уже педерасты рвутся к власти и кричат:
- Мало мы вашей кровушки попили, хотим поболе.
Алексей Костенко не принимал участия в этих словесных баталиях. Он хотел только одного, не опуститься до уровня Горюнова, не стать шестёркой, а если суждено, то принять смерть достойно.
Выйдя в предбанник, они переоделись в новое бельё, чистое солдатское обмундирование, валенки, полушубки. Всем выдали по пачке папирос. До аэродрома их везли в холодном грузовике, с натянутым тентом. В кабине машины сидел незнакомый лейтенант с хмурым обветренным лицом. В кузове по краям бортов уселись двое красноармейцев, с винтовками.
- Ну вот, только вышли за ворота, и уже опять охрана,- невесело заметил  Мильштейн.
- А кто тебе сказал, что ты вышел из лагеря, - тут же сцепился с ним Арсеньев,- Вся наша жизнь как раз и есть настоящий лагерь, сначала детский сад, потом школа, армия, тюрьма… Везде ходим строем, по команде голосуем за и против.
Комдив Рябушинский не дал разгореться спору, властно приказал:
- А ну прекратить разговорчики, а то из-за ваших языков все сейчас обратно по своим баракам пойдём, разбазарились, как бабы.
Все, точно по команде потянулись за папиросами. Красноармейцы не обращали на них внимания. Один дремал, подняв воротник полушубка и зажав между ног винтовку, другой чему-то улыбался, глядя на убегающую из под машины заснеженную дорогу.
На аэродроме их уже ждал военный транспортный самолёт, несколько красноармейцев грузили в него какие-то ящики. Хмурый лейтенант передал пакет с документами капитану госбезопасности, наблюдавшему за погрузкой. Козырнув, лейтенант укатил на доставившем их грузовике. В самолёт, кроме них забрались двое солдат, но уже не с винтовками, а с автоматами, капитан, принявший  дела и моложавый майор, который, судя по всему был здесь старшим. Все расселись на ящиках. В самолёте воняло бензином и одного из солдат постоянно укачивало. Зелёный от подступающей тошноты, он  сглатывал набегающую слюну, опасливо косясь в сторону майора. Завернувшись в полушубок и привалившись к вибрирующей стенке самолёта Костенко задремал, не обращая внимания на болтанку и воздушные ямы. Потом была дозаправка горючим на каком- то заснеженном аэродроме. Снова ровный и монотонный гул моторов.
Через несколько часов кто-то произнёс – Москва. Пассажиры прилипли к иллюминаторам, но это была ещё не столица. Самолёт сделал круг и пошёл на посадку. Приземлились они на одном из подмосковных аэродромов, у взлётной полосы уже стояли две чёрные «эмки».
С аэродрома их доставили на гарнизонную гауптвахту. Несмотря на поздний час всех накормили горячим ужином, развели по комнатам для комсостава. В каждой комнате стояло по две солдатских кровати, застеленных белыми простынями, тумбочки, стол, большое зеркало. Засыпая, Алексей подумал, что когда ехали по ночным улицам не было видно привычных московских огней. Город жил в военном режиме, соблюдая светомаскировку.
Но заснуть ему не дали, пришел радостный, возбуждённый Рябушинский, присел на кровать:
- Алексей, а ведь живём! Я так думаю, что ещё и повоюем. Веришь, до последней минуты не был уверен, что вырвались из этого ада. А теперь вижу, что самое страшное уже позади. Лёшка! Нам поверили, значит скоро снова будем бить фашистских гадов. Четыре года я каждый день, и каждую ночь думал об этом. Пусть дают хоть полк, хоть батальон, роту, зубами буду рвать гадов, как в Испании.
Костенко нарочито зевнул:
- Я вам рекомендую пойти спать, Андрей Петрович. Думаю, что завтра у всех будет трудный день и советую хорошо к нему подготовиться. Мне кажется, что если мы даже и вырвались из лагеря, нам будет ничуть не легче, чем прежде. Рябушинский обиделся, вскочил с кровати и ушел в свою комнату, рассерженно стуча каблуками. Лежавший в углу Мильштейн подал голос:
- Зря вы так с Андреем Петровичем, он человек искренний, говорит то, что на сердце. В своё время именно за это и пострадал. А уж того, что на допросах перенёс, это не каждый вынести сможет. Следователи пальцы дверями ломали, спать не давали, зубы напильником стачивали, стулья на голове ломали, но всё выдержал ничего не подписал, и никого за собой не потянул. Может быть, это упорство спасло тех, кто сейчас врага бьёт.
Костенко сделал вид, что спит. Мильштейн ещё долго что-то шептал, но он не слышал. Глядя в зарешеченное окно на холодные московские звёзды. Алексей сцепил зубы, чтобы не закричать и не заплакать от запоздалого страха:
- Господи, я ведь вернулся почти с того света.
Утро началось со звонка будильника. После завтрака вместе с сержантом госбезопасности пришёл старик- портной в очках с толстыми стёклами и портняжным метром.
Не задавая лишних вопросов он обмерил грудь, рост, талию записал всё в толстую дермантиновую тетрадь. Сержант выдал каждому по пачке Казбека. Арсеньев не удержался и здесь. Едко заметил:
- Наша ценность возрастает с каждым днём, вчера курили Беломор, сегодня Казбек, не исключено, что завтра нам будут давать уже Герцеговину-Флор. Рябушинский резко оборвал его:
- Не исключено, что с таким настроением ты очень скоро будешь опять выпрашивать у блатных закрутку махорки.
Все сделали вид, что не заметили ссоры. Уже после обеда привезли новую форму. Алексей расправил перед зеркалом складки под портупеей. Из зеркала на него смотрело чужое, но страшно знакомое лицо, с посеребрёнными висками и упрямой складкой у рта.
Вечером привезли парикмахера, он постриг и побрил Костенко, побрызгал на него «Шипром», улыбнулся, оставшись доволен своей работой. Алексей прикрыв глаза оставался сидеть в кресле. Давно уже забытый запах одеколона, щёлканье ножниц растревожили сердце. Неожиданно стало страшно, от чувства, что это лишь сон и ощущения близости пропасти.
Костенко встал, одёрнул гимнастёрку, кивком головы поблагодарил мастера.
С улицы донесся гудок машины.  Появился тот же сержант, что привозил закройщика.
— Машина пришла, — сказал он.
Сержант проводил к машине, предупредительно приоткрыл заднюю дверь. «Эмка» мягко урча мотором по непривычно тихим и пустым московским улицам, выхватывая светом фар серые стены домов, заснеженую дорогу, столбы фонарей. Автомобиль остановился у подъезда  серого монолитного здания с множеством окон-бойниц. Наркомат обороны, Главное политуправление.
Сопровождавший предъявил охране пропуск, провёл в здание. Несмотря на поздний час в управлении шла работа. Стрекотали пишущие машинки, по коридорам сновали люди в военной форме.
Дежурный офицер проводил Костенко в приемную представителя Ставки Верховного. Здесь в напряженном ожидании сидели несколько генералов и полковников. Стояла звенящая, напряжённая  тишина — лишь было слышно как одышливо свистят лёгкие тучного полковника в соседнем кресле .
Просидели в приемной около двух часов. Адъютант представителя Ставки, высокий и вышколенный, в блестящих как зеркало сапогах приглашал ожидающих в кабинет.
Тот, чью фамилию называли, испуганно вскакивал, одергивал складки кителя и скрывался за дверью. Все сидящие в приёмной военные были в больших чинах, солидные, далеко не молодые, но сейчас напоминали провинившихся школьников, вызванных к директору школы. Из кабинета  они выскакивали раскрасневшимися или наоборот побледневшими, как после хорошего нагоняя.
Подошла очередь Алексея Костенко.
- Костенко, пройдите, - сказал адъютант, открывая белую дверь.
Строевым шагом Алексей зашёл в кабинет, застыл на мягком ковре.
В полуосвещённом кабинете, за большим письменный столом сидел невысокий чернявый человек, с растрёпанными жёсткими волосами.
Электрический свет настольной лампы бросал на его лицо серую тень. Представитель Ставки был худощав, казался тёмным, мрачным, усталым.
Зловеще чернели мешки под его глазами. Сопровождающий офицер бесшумно исчез, плотно прикрыв за собой дверь. Алексей вытянулся, щёлкнул каблуками:
- Товарищ армейский комиссар I- го ранга, осужденный по статье 58 УК РСФСР, Алексей Костенко, по вашему приказанию прибыл.
Армейский комиссар нахмурился,  просверлил пронзительным взглядом, резко бросил:
- То, что вы ещё можете шутить, это хорошо, Алексей Петрович. Значит дух ваш не сломлен и вы не держите обиды на Советскую власть. Нам как раз такие люди и нужны.
Его голос был резким, отрывистым.
-Должен вас поправить, представляться следует не осужденный, а подполковник Костенко.  Тем более, что мы с вами хорошо знакомы. Вы служили у меня в 46-ой дивизии. Но здесь вы не по случаю нашего знакомства, а потому, что приговор по вашему делу отменён. Вы восстановлены на службе, и в партии. Нам предстоят тяжёлые бои на Юге и на Кавказе. А вы зарекомендовали себя храбрым и думающим командиром. Сейчас вы поступаете в распоряжении Инспекции пехоты РККА. С сегодняшнего дня назначены ответственным представителем  Главного управления формирования и укомплектования РККА на Южном фронте. Потом будет видно, на какой участок вас необходимо направить. Сегодня ночью вы отправляетесь на фронт.
Нажал кнопку звонка.
В кабинет мягко вошёл полковник.
- Вот этот- представитель Ставки кивнул головой в сторону вошедшего-  подготовит вам документы и всё необходимое. Вы свободны!
*                *                *
По пыльной дороге шла пехота. Красноармейцы шли — как и положено пехоте — тяжёлой и натруженной поступью пахарей войны; две редкие цепи — по обеим сторонам шоссе. Было видно, что все устали, еле тянут ноги, и мечтают только об одном: свалиться, разуться, вытянуться на земле и закрыть глаза. У некоторых в руках  были шляпки подсолнухов и бойцы на ходу пережевывали сладковатую кашицу, пытаясь заглушить жажду и голод. Солнце висело над головой, выжигая всё живое.
-Подтянуться!
-Не курить!
Подполковник Костенко прищурившись, молча  смотрел на двигавшуюся мимо колонну.
Выгоревшие просолённые потом гимнастерки, засаленные пилотки, черные, обожжённые солнцем лица. Разномастная обувь- сапоги и ботинки с обмотками, и даже гражданские штиблеты.
Обвешанные скатками, подсумками, саперными лопатками, молча и сосредоточенно они обтекали одиноко стоявшую машину.
Младший политрук Давид Злотник, близоруко щурясь сквозь круглые очки в железной оправе, торопливо строчил в своём блокноте:
«Поднялись сыны Тихого Дона, Кубани и Терека на защиту своей Родины. Было у старого казака Грачева Михаила Федосеевича из станицы Родниковской шестеро сыновей: Василий, Герасим, Иван, Михаил, Петр и Тимофей.
Он построил их под густой кроной шелковицы, словно для присяги, и сказал:
«Вы надежда и защита нашего советского народа и земли нашей. Идите и бейте врага-супостата без жалости, насмерть, а обороняться придется, так и обороняйтесь насмерть. И еще помните: ждем мы вас с матерью всех домой только героями. Не было еще в нашем роду Грачевых трусов и не должно быть!
Благословила своих сынов и мать, Аксинья Григорьевна. Старый казак несколько дней ходил задумчивый. Чуяло женское сердце к чему это. Потом собрал Михаил Федосеевич  вещевой мешок, наскоро обнял жену и, отводя ставшие вдруг влажными глаза, чуть слышно сказал:
- Не к лицу казаку, отцу шестерых сынов, сидеть на печи. Не горюй, мать! Прогоним фашиста,и вернёмся домой с победой»!
Давид Злотник удовлетворённо поставил точку. Перечитал ещё раз, очерк ему очень понравился. Убрал блокнот в планшетку. Два дня назад он, военный корреспондент дивизионной газеты «За Родину» прибыл в Краснодар, где его с группой корреспондентов в кабинете секретаря горкома партии принял первый красный маршал Семён Буденный, настоятельно порекомендовавший, побывать на передовой и в казачьих станицах.
- Напишите товарищи военные корреспонденты о том, как дерутся с врагом наши советские казаки! - Семён Михайлович пригладил свои пышные усы.
-А дерутся они геройски!  Очень важно опровергнуть пущенный фашистами слух о том, будто казачество ненавидит советскую власть и собирается встретить  гитлеровцев хлебом-солью.
Водитель, в почерневшей от пота гимнастёрке копался под капотом полуторки ГАЗ-ММ , матерился сквозь зубы.
Костенко, затянутый в ремни портупеи стоял у подножки кабины. Солнце нещадно слепило ему глаза. Прищурившись он смотрел на увлечённо строчащего в своём блокноте журналиста и думал:
- Вот подлючее журналистское племя. Сидят большей частью в тылу, кропают свои героические очерки и получают за них звания, ордена. А после войны пишут книжки из которых становится понятно, что победили не благодаря солдату в обмотках, а только им.  Так было в Испании, так и в России. Наверно тоже самое и у немцев.
По широкой степной дороге, называемой шляхом, показался ЗИС-5 с бойцами. Машина съехала на обочину и остановилась рядом с Костенко. Грузовик обдал запахом выхлопных газов, жаром мотора. Дверь кабины открылась, на подножке встал командир. Форма на нем была запылённая, серое уставшее лицо.
Командир поправил фуражку, вскинул к  виску руку сжатую  в горсть, качнув  ею возле головы, резко выбросил из горсти пальцы.
-Товарищи офицеры, попрошу предъявить документы!
Костенко козырнул в ответ, задержал руку виска, внимательно  рассматривая младшего лейтенанта.
На тёмном от загара мальчишеском лице с ввалившимися щеками выделялись выгоревшие брови. На потемневшем от пота воротнике гимнастёрки топорщились выцветшие  петлицы с  матерчатыми кубиками.
-Вы говорите со старшим по званию. Я, подполковник Костенко. Кто вы? Представьтесь.
Младший лейтенант достал из нагрудного кармана удостоверение, развернул его и, протягивая левой рукой, еще раз устало козырнул:
-Младший лейтенант Спицын. Командир заградительного взвода 383-й стрелковой дивизии. Прошу предъявить документы, товарищ подполковник.
Красноармейцы из кузова смотрели на них весёлыми детскими глазами.
Прочтя удостоверение Костенко протянул свои документы.
-Ищу хозяйство Иванова.
-Это рядом. Можем захватить с собой, чтобы  вам не бить ноги.
-Благодарю.
-Садитесь в кабину, А я в кузов к бойцам. Пусть обдует на ветерке, иначе засну. Двое суток не спавши, всё диверсантов ловим, будь они неладны.
- Товарищ подполковник, а я? - закричал младший политрук.
- Садитесь в кузов. Проверьте оружие, рядом могут быть немцы.
Политрук близоруко щурясь вынул из кобуры наган. Зачем- то прокрутил барабан. Младший лейтенант покосился на него, осторожно отодвинулся от направленного ствола.
Политрук неловко засунул револьвер в кобуру.
Шофер машины молча крутил баранку,  бросал косые взгляды на сидящего рядом подполковника.
Наконец не выдержал, спросил.
- Вы из госпиталя, товарищ подполковник?
- Нет. С чего ты решил?
-Лицо у вас белое. Не загорелое. Мы то все уже как вобла копчёная.
- Я на Севере служил. Там солнца мало.
-А я местный рожак, из станицы Ивановской. Передерий моя фамилия. В колхозе на тракторе работал. Сейчас вот шоферю.
Больше водитель не проронил ни слова. Перед  поездкой  он  заскочил в дом своего кума Петра и наскоро опрокинул у него полстакана самогона,  закусил хлебцем с луковицей и сальцем. Ему было неудобно от того, что командир в машине  наверное сидел голодный, а от его дыхания в кабине висел густой сивушно- луковичный перегар.
Водитель хмуро и виновато посматривал в висящее перед ним зеркало заднего вида  и в нём прыгали седые виски и усталые глаза подполковника.
Сначала сбоку от дороги шли колхозные поля с перелесками. Сплошная зелень была во многих местах перерезана то широкими, то узкими рыжими отвалами земли: по обеим сторонам шоссе местные жители рыли противотанковые рвы и окопы. Почти все работавшие были в гражданской одежде. Только иногда среди рубах и платков мелькали гимнастерки распоряжавшихся работами саперов.
Потом ЗИС въехал в яблоневые сады. И сразу кругом стало безлюдно и тихо. Над дорогой несколько раз прошли пара "мессершмиттов". Деревья стояли вплотную к шоссе закрывая небо, и самолёты стремительно выскочив из- за верхушек деревьев промчались на бреющем над дорогой и стремительно ушли к линии горизонта, мгновенно превратившись в чёрные точки.
Костенко вытер ладонью холодный пот на лбу. Водитель сплюнул в открытое окно:
-С-сссуки! Как дома себя чувствуют!
Дальше ехали молча. Проехали ещё несколько километров. На пересечении с узкой,  уходящей просекой дорогу грузовику преградили три всадника в кубанках, в накинутых на плечи бурках.
Старший, рыжеусый, судя по говору- кубанец, перевесился с седла, заглянул в кабину.
-Хто вы е? Куды прямуетэ?
В кузове встал младший лейтенант Спицын. Поправил ремни портупеи.
- Это что за махновцы? Кто старший?
-Мы, дозор войсковой группы. Старший дозора старшина Нечипорук.
- Возьмёте с собой подполковника Костенко.
- Его  и ждём.  Гриша, дай Орлика товарищу подполковнику.
Алексей привычно и ловко как в молодости, почти не касаясь луки и гривы, вскинул в седло свое сухощавое тело, поправляя портупею, сказал:
-Ведите старшина. Показывайте дорогу.
Обернулся к машине.
- Вам удачи младший лейтенант. А ты, красноармеец Передерий, как следует чини машину. Чтобы до  Берлина без поломок!
Через час  благополучно добрались до  первого "секрета",  дозор остановили вооружённые пулемётами бойцы.
Дивизия глубоко зарылась в землю. Оборудовались противотанковые опорные пункты, устанавливались минные поля и проволочные заграждения. В ротах и батальонах создавались группы истребителей танков, вооруженные связками гранат, бутылками с горючей смесью, дымовыми шашками.
До командного пункта дивизии было километра три, большую часть в гору. Дорога в гору была завалена осыпями камней.
Уже перед самой темнотой, Алексей Костенко, добрался до места. Штаб размещался в нескольких  домиках, приткнувшихся к плоскому каменному отвесу огромной скалы. Она являлась здесь господствующей высотой, и все называли ее «зубцом». Наверху этой скалы, в разных местах располагались наблюдательные пункты командира артиллерийского полка, и один из наблюдательных пунктов командира дивизии.
Дивизией командовал старый знакомый Рябушинский.
Высокий жилистый подполковник, начальник штаба дивизии сидел за столом перед картой, рисуя и чертя на ней стрелки.
Подполковник оторвался на несколько секунд, чтобы вежливо, но очень коротко приветствовать Костенко, и сейчас же снова стал колдовать над своей картой.
Рябушинский пожал Алексею руку.
Костенко  кивнул головой на шпалы в его петлицах.
- Что ж, Андрей Петрович, всё ещё не генерал?
Комдив засмеялся:
- Так и ты Алексей, тоже не полковник. Сам знаешь, таким как мы, меченым, с оглядкой звания и ордена дают. Впрочем это уже не важно. Не за звания воюем, за Родину.
Рябушинский закурил и прикрывая ладонью папироску, стал рассказывать о дивизии, о том, как зенитчики сегодня сбили самолёт. Он был полон впечатлений и, все более оживляясь, становился таким молодым и задорным, что Костенко никогда бы не подумал бы о том, что ещё несколько месяцев назад шёл с ним одним зэковским этапом.
На чёрном  небе ночью высыпали крупные южные звезды. Костенко вспомнил, что в его прошлой жизни, на Колыме,  звезды были  мелкие и тусклые, словно замёрзшие.
Силами семи пехотных и одной моторизованной дивизии 17-й армии Рихарда Руоффа, немцы нанесли удар по Краснодару и захватили город. Были захвачены Ейск и  Майкоп. Оккупированы районы: Ейский, Камышеватский, Пашковский, Ярославский, Упорненский. 
По позициям дивизии ударили немецкие самолёты. После того как авиабомбы перепахали линию обороны танковые клинья стали резать её на ломти. В окружение попали три полка.  Всюду наблюдались пожары и взрывы, горело всё, даже железо. Сама земля стала неузнаваема— покрылась какими-то лишаями, язвами, болячками. Там, где были позиции, все перепахано снарядами, опалено огнем. Догорал танковый батальон.  Рвался боезапас в  танках, скособоченно стояли брошенные орудия, всюду  там и сям на земле виднелись  обугленные бугорки сгоревших танкистов.
На штаб дивизии немцы сбросили немецким десант. Совсем рядом затрещали автоматные очереди, началась винтовочная трескотня.  Дверь рванулась, ворвался адъютант:
-Товарищ комдив!.. Там...
Глаза его растерянно бежали, ни на ком не останавливаясь. Офицеры смотрели на него. И, оробев под взглядами, адъютант совсем тихо закончил:
- Немцы  на наш штаб  десант сбросили.
Рябушинский, стягивая с околыша ремешок фуражки и затягивая его под подбородком, спросил:
- Сколько человек?
- Около батальона, товарищ комдив.
Глядя Костенко в глаза, Рябушинский сказал:
-Я не могу тебе приказывать Лёша, но во имя нашей старой дружбы, прошу...
Вытащил из кобуры ТТ.
-Бери знамя, трёх бойцов. Заводи машину и уходи. Ты совершишь подвиг, если спасёшь знамя дивизии, Даже если мы все поляжем здесь,– он махнул рукой.
-Если будет живо знамя, то жива и дивизии. Никто не скажет, что мы струсили. Понял задачу?
Костенко махнул головой.
Рябушинский коротко обнял его, тут же отстранился, бросил начальнику штаба:
-Соберите всех офицеров штаба, охрану, поваров, вообще всех кого сможете.
Начальник штаба встал перед ним.
-Не дури, Андрей Петрович. Отходите со знаменем. Мы вас прикроем.
Комдив оттолкнул его в сторону.
-Прочь! - закричал он, наливаясь яростью и злобой.
Перед штабом уже шла стрельба. Раздавались взрывы — немцы вели обстрел из ротных миномётов.
Рябушинский шагнул за порог. "Только не тюрьма и не плен!" - Успел подумать он.
- Впер- ррррёд!
Он шел в полный рост, сжимая в руке пистолет, бесстрашный как в молодости, и знал, что в тюрьму уже больше никогда не попадёт.
- Впере-ед!..Ура-ааааа!
- Вперед!
Комдив побежал, и не поворачивая головы, чувствовал, что бегут рядом бойцы.  В этот момент по ним ударили немецкие пулемёты.  Что-то сильно толкнуло Рябушинского в бедро. По инерции он ещё сделал несколько шагов, но почти одновременно почувствовал  удары в плечо и грудь. Комдив словно споткнулся, повернулся боком и медленно упал на горячую пыльную землю. 
Его мечта сбылась, он умер свободным.
Подполковник Костенко обмотал знамя вокруг своего тела. Метров пятьсот пришлось ползти по-пластунски под обстрелом. Кругом валялись россыпи стреляных гильз, расстрелянных пулемётных лент.
Там и сям лежали убитые. Кое-где повалены деревья, телеграфные столбы. На них висели клочья скрученной  спиралью  проволоки.
Следом за ним ползли автоматчики. У дороги наткнулись на несколько автомашин с пробитыми скатами. Бойцам удалось завести одну из них. Завывал перегретый двигатель полуторки, хлопали ошмётки простреленных шин, тошнотворно пахло горящей резиной.
Навстречу промчалось несколько грузовиков. В последнем, до пояса высунувшись из кабины, какой-то встрёпанный человек без пилотки громко кричал:
- Там танки, танки-иии! Окружили!
- Не может быть- Подумал Алексей. Откуда здесь танки?
Не успел он приказать разворачиваться, как прямо перед ними, один за другим начали рваться снаряды. Дорога вскипела воронками взрывов.
Шофер  не ожидая приказаний стал резко выворачивать руль. Скрипя зубами, он вперемешку с матюками выкрикивал:
-В гробину...душу мать! Попали...Немцы!
Но вдруг, взрывная волна приподняла машину и опрокинула её навзничь.
Стояла глухая тишина. Ни воя моторов, ни лязга гусениц, ни грохота разрывов, ни человеческих голосов.
Костенко очнулся от боли. Она током пронзила всё тело. Его трогали руками  какие-то люди. Может быть фашисты? Рука потянулась к кобуре. Но послышалась русская речь. Он открыл глаза, увидел рядом бойцов в гимнастёрках! С ними  был военный корреспондент.  Его очки разбились, на небритом лице остались одни близорукие глаза.
Сильно болела грудь, было трудно дышать. Из порванного сапога сочилась кровь. Кто-то из бойцов ножом сверху вниз, распорол голенище сапога. Бриджи набухли кровью. Не сожалея вспороли и их. Крупный осколок пробил голень, задел кость. Рана покрылась кровяной коркой. Перетянули голень ремнём.
Группой командовал уже немолодой старшина с четырьмя эмалевыми треугольниками на петлицах. Он отдавал толковые распоряжения, группа подчинялась.
Младший политрук склонился над Костенко.
- Товарищ подполковник, у вас на груди кровь. Надо перевязать!
Костенко прохрипел:
- Потом.., у меня под гимнастёркой знамя дивизии. Положи на рану под гимнастёрку какую нибудь тряпку. Будь рядом. Если помру, знамя понесёшь ты. Командовать группой будет старшина.
Набираясь сил молча смотрел снизу вверх, потом сделал короткое, слабое движение лежавшими на шинели белыми пальцами.
- Подойдите — сказал корреспондент  старшине.— Зовет.
Старшина наклонился, и Алексей, прикусив от боли губу, шепотом сказал ему что-то, что тот не сразу расслышал. Поняв это по его глазам, Костенко до пояса  расстегнул гимнастёрку и бойцы увидели тяжелый, пропитанный кровью бархат, с вышитыми золотом  буквами: « ...-6-я Крас....».
- Командуй старшина....Спасай знамя и выводи людей.
Старшина кивнул бойцам, двое из них из досок полуторки и шинелей слепили что-то наподобие носилок и меняясь, по очереди понесли подполковника с собой.
Он то терял сознание, то, очнувшись, смотрел на плывущие над ним облака, на чёрный от грязи и пыли бинт которым была обмотана шея впереди идущего бойца.
Мысли то неслись вперёд, то замирали и тогда казалось, что каждую минуту повторяется то, что уже было. Что время течёт медленно...очень медленно. На несколько секунд он терял сознание и придя в себя испуганно вздрагивал, сжимая рукой пистолет. ТТ всё время лежал у него на груди.
Младший политрук шёл рядом.
Нести подполковника на самодельных носилках было страшно неудобно. Несколько раз его чуть не уронили. Рана на груди снова начала кровоточить.
- Ничего, ничего- успокаивал старшина,– потерпите товарищ подполковник. Скоро наши, там врачи.
Всюду развороченная земля, воронки от бомб, на земле изуродованные трупы красноармейцев , возле них обгорелые стволы винтовок и остатки солдатских лопат.
Перед рассветом вышли к Кубани.
Подходя к переправе увидели, что на берегу творится что-то непонятное. Крики, ругань, выстрелы.
Переправой командовал майор в запылённой гимнастёрке и сапогах.
На поясе висела потертая кобура с ТТ. Он, что-то кричал сорванным голосом и размахивал кулаками. За его спиной ощетинилась цепь бойцов с примкнутыми штыками. По сторонам от дороги стояло несколько пулемётов, нацеленных стволами на приближающихся бойцов.
У переправы стояли несколько полуторок и запряжённых телег с ранеными красноармейцами.
Подойдя ближе бойцы услышали сорванный хрип майора:
-Всем стоять. Мать вашу перемать!  Кто может держать оружие остаются на этом берегу. Сюда уже рвутся немецкие  танки.  Эвакуируем только раненых.
Переправа шла медленно; притащенный из соседнего колхоза второй паром оказался дырявым, с гнилым канатом, который рвался каждые полчаса. Сапёры работали без устали. Срастили второй канат, заделали отверстие и перевозка ускорилась.
Младший политрук с наганом в руках подбежал к майору.
-Товарищ майор, я военный корреспондент газеты «За Родину» младший политрук Злотник. Сопровождаю представителя ставки подполковник Костенко. У него знамя части. Надо как можно скорее отправить его в тыл.
- Подполковника в машину с ранеными. Все остальные в оборону.
- Но я не могу бросить раненого старшего командира со знаменем дивизии.
Майор махнул рукой.
Подполковника Костенко, завернутого в шинель, кое-как уложили у борта, в кузов машины.  Рядом с ним села медсестра,  с каким-то детским, жалобным лицом.
Младший политрук с наганом в руках вскочил на подножку, близоруко озираясь по сторонам.
*                *                *
На разбитых и пыльных степных дорогах день и ночь грохотали танки  немецкой группы армий «A».
Серым облаком катилась пыль, за ней двигались ряды пехоты, машины, пушки.
А по обочинам дорог колыхались волны желтой, высокой пшеницы. По ночам горели подожжённые колхозные поля. Полыхало багровое зарево пожаров. На многие вёрсты пахло паленым хлебом, и этот запах кружил, дурманил  головы.
В последних числах июля, когда выжженная солнцем степь  изнывала от зноя горнострелковый разведывательный отряд, шедший во главе 4-й горнострелковой дивизии вермахта, вышел к станице Кущёвской.
Первая немецкая атака была отбита огнем советских войск. Но немецкое командование во что бы то ни стало решило захватить и использовать для дальнейшего наступления перспективный плацдарм.
Утром 31 июля пехота вермахта начала наступление на позиции 12-й Кубанской и 116-й Донской кавалерийских дивизий, оборонявших станицы Шкуринскую и Канеловскую. Казаки перешли в контратаки и сумели отбросить противника, но соседняя 18-я армия дрогнула и начала отступать.
31 июля входившая в её состав 216-я стрелковая дивизия оставила Кущёвскую.
С наступлением ночи 15-я кавалерийская дивизия попыталась выбить противника из станицы, но не смогла. Тогда-то командование и решило ввести в бой 13-ю казачью кавалерийскую дивизию полковника Бориса Степановича Миллерова, входившую в состав 17-го Кубанского казачьего корпуса. Корпус был сформирован из жителей Краснодарского края.
Ночью казаки, переместились в высокие заросли кукурузы и подсолнухов,  заняли исходное положение для атаки. 
Рыжела  выжженная солнцем земля. Тянулись по небу бледные прозрачные облака.
На зорьке выслали разведчиков. Трое пластунов скрылись в зарослях кукурузы. Через полчаса они вышли к ровному полю, заросшему травой. В бинокль  были хорошо видны  белёные казачьи хаты, скрытые фруктовыми садами.
Где-то вдали подымался высокий журавль колодца. По пустой улице покачивая ведрами на коромысле прошла  молодайка в белом платочке на голове.
Сержант Нефёдов закусив травинку медленно переводил окуляры бинокля с хаты на хату.
-Вииииижу!
Из-за деревьев выглядывали хоботы танковых пушек. Вился дымок походных кухонь.
Разведчики вернулись, доложили- в станице стоят немцы. Готовятся к маршу.
Через час из станицы выдвинулась колонна грузовиков с пехотой. Впереди двигались мотоциклисты разведки и штабные машины. 
Командир дивизии полковник Миллеров вызвал по рации штаб корпуса.
- Кипарис, это Берёза... Ответь, прием!
- Берёза, Кипарис  на связи. Что у тебя, приём!
- Заняли позицию, оседлали дорогу, обзор на три километра вперед. Из станицы выдвигается немецкая механизированная группа, стоим, ждем.
- У них есть танки?
- Пока не вижу…Нет. Точно нет.  Только грузовики с пехотой, бронемашины. До роты мотоциклистов.
- Твое решение?
- Атакуем лавой со стороны солнца. Заходим с правого фланга, по полю.
- Как ты без поддержки-то, Борис?
- Используем фактор внезапности. Немцы и опомниться не успеют. Порубим и отойдём. 
- А если немцы  подтянут танки или самоходки?
- На этот случай приготовил для них подарочек.
-Подарочек то подарочком, но коробочки Орловской бригады тебя поддержат. Сейчас дам команду. Давай тогда, вперёд! Только не увлекайся чересчур, а то я тебя знаю. Все, конец связи.
Миллеров оглядел позиции.
Яркое утреннее солнце выкатилось из-за линии горизонта и медленно поднималось на стоящими и лежащими людьми.
-Васильев! Командиров полков ко мне. Срочно!
После получения приказа комдива майор Соколов построил свои эскадроны. Сказал коротко:
-Сейчас мы пойдём в атаку. Биться будем насмерть. Может случиться так, что погибнем все. Но если нам придётся погибнуть, то умирать будем с казачьей удалью.
Командир полка ещё молод, у него мальчишеские черты лица.
А у рта уже тяжелые складки, и глаза взрослого, уже пожившего, много повидавшего в своей жизни  человека. Большие, выпуклые, окружённые сеточкой морщин. Не отрываясь, словно прощаясь долго смотрел на казаков.
Знал, что многих видит в последний раз.
Перед атакой казаки сняли с себя всё лишнее, что могло помешать в бою- котелки, саквы, плащ-палатки, лишнюю амуницию. Оставили только самое необходимое- оружие, патроны, примотали к прикладам карабинов пакеты с перевязочными бинтами.
Вытянули из ножен шашки. Освобожденная из ножен, жалобно и тонко, взвизгнула сталь клинков.
В воздух взлетели три красных ракеты. Командиры полков подали команду: “Поэскадронно! Развёрнутым фронтом! Для атаки! Марш!”
Казачья лава, развернувшись на два километра по фронту и сверкая клинками, двинулась на немцев.
Поле вмиг запестрело разноцветьем казачьих черкесок, разномастьем скакунов. 
Над степью клубилась пыль,  дрожала земля под ударами копыт.
Бряцали клинки, громко фыркали и ржали кони.
Вороной Соколова стлался в бешеном намете над горячей сухой землей. Его уши были плотно прижаты к голове, хвост вился по ветру чёрной лентой, тело напряжено так, что было видно как под кожей дрожат мышцы.
Комполка на секунду отвёл взгляд от ощетинившейся выстрелами колонны, оглянулся назад. Увидел за собой кричащую, визжащую, покрытую серой пылью пёструю лавину и закричал что-то неразборчивое, громкое, страшное, поднимающееся из самого нутра:
–А-а-а-а-а-а-а!..
Следом за конницей двинулась группа танков Орловской танковой бригады, приданные для поддержки атаки. Но уже через несколько минут  танки отстали. Через некоторое время они остановились и  отвернули в сторону.
Полковник Миллеров увидев это, побледнел. Он знал, что сейчас  несущуюся лаву перережет кинжальный огонь пулемётов, накроет волна осколков.
Но случилось чудо. То- ли солнце ослепило наводчиков, то ли Господь на секунду прикрыл казаков своими ладонями, но немецкие пушки ударили опозданием. И эта секундная задержка спасла многие жизни.
Лава перешла в галоп.
И уже через мгновение казачью лаву накрыли разрывы пушек.
Визжали над степью ротные миномёты. Разрывалась под ногами земля.
Ротный немецкий 50-мм миномёт это страшное оружие. Вырвавшаяся из короткого ствола мина падала почти отвесно, и на месте взрыва оставалась лишь небольшая воронка, размером с десертную тарелку. Но её осколки разлетались над самой землёй  и буквально сбривали всё живое в радиусе семи- десяти  метров. Такие миномёты были в каждом пехотном взводе вермахта. Каждый делал до двадцати выстрелов в минуту.
Но конницa шлa в атаку с тaкой безрассудной бешеной яростью, что даже мёртвые казаки  не бросали шашек.  Падали вместе с седоками казачьи кони. Но всё ближе и ближе был враг. До  него оставались считанные метры — сто…пятьдесят...десять.
Уже можно было рaзглядеть лицa с той и другой стороны. Побелевшие от  ненaвисти глaзa, оскаленные в крике рты.
Первый ряд казаков врубился в немецкие порядки.  Николай Калмыков,  Бачир Бек-Оглы, Тихон Беззубченко, Рамазан Потоков, Тимофей Шевченко, Григорий Яворский, Аслан Тугуз, Хизир Дауров.
Командир полка Иван Соколов,  ворвался в немецкую колонну с  шашкой в каждой руке.  Повод держал в зубах, управлял конём лишь одними шенкелями.
Захлёбываясь злобой и остервенением, бросал жеребца в орущую стреляющую кутерьму и, мгновенно выхватывая взглядом вражескую форму крестил шашками налево и направо.
Рядом страшно ругался кто-то из казаков.
– В божину...в креста... сук-и-ииии их!
Взвизгивали клинки, со свистом рассекая воздух. Звучали выстрелы.
–Трах!.. Трах!..
Со звоном вылетали пустые гильзы. Зло ржали кони.
Лезла в глаза и глотку  горькая степная пыль. Выжигала изнутри словно отвар полыни. А сверху палило проклятое солнце и одинаково молили русский и немец- «Господи, за что!?»
–Руби!– слышался крик и Соколов не понимая, что кричит сам- бил, рубил, колол!
Рукояти шашек,  потные и скользкие от крови выскальзывали из рук.
Лязг и стон висел над колонной, превратившейся в сплошной кусок окровавленного шевелящегося мяса, кричащего от боли.
Но Иван Соколов уже не видел, как дерется его полк. Шальная пуля ударила его в переносицу и комполка медленно сползал с коня, запрокидываясь на бок. Жеребец под ним неожиданно взвился на дыбы и стал оседать на задние ноги.
После короткой  и страшной стычки на поле остались лежать убитые казаки и немецкие солдаты. Там и сям валялись трупы лошадей, оружие, сёдла, разбитые мотоциклы.
На передних коленях  стоял вороной жеребец командира полка. Поблескивающая серебром уздечка была оборвана, поводья болтались, седло сбилось на самую холку, а лопнувшие ремни нагрудника свисали до самой земли. Он тяжело поводил боками, хрипло с протягом дышал, издавая  жалобные стоны. Под животом висели окровавленные кишки.
Какой то казак в кубанке, с залитым кровью лицом лежал рядом с ним и безостановочно просил пить.
Казаки пришли в себя только возле пруда, затянутого зеленой ряской. Они жадно  пили застоявшуюся, густую, пахнувшую тиной воду, черпая её фуражками и кубанками, и из их глаз текли слезы. 
Никто не мог ничего с собой поделать. Старые казаки говорили, что так бывает всегда, когда в первый раз убьёшь человека.
Лица были в корке из пыли, пота, крови. На  лошадях тоже была кровь.
Показалась группа всадников, впереди которой ехали командир дивизии полковник Миллеров и комиссар Борис Семенович Шипилов. Комиссар был очень возбуждён. Поблескивали стёкла очков в металлической оправе, в руке держал клинок, перепачканный засохшей кровью. Дрожа и захлёбываясь комиссар рассказывал о том, что только что зарубил семерых человек. Миллеров почти не слушал и смотрел влево вперёд, в лесопосадку, где стояли танки, а у машин выстроились экипажи.  Он был очень бледен, с осунувшимся худым лицом, глаза ввалились.
Поравнявшись с танкистами комдив остановил коня, спешился. Несколько мгновений он стоял под палящим солнцем, вытирая фуражкой серое от пыли лицо. Обмётанные зноем губы вздрагивали.
Ткнув пальцем в сторону командира второго батальона он скомандовал: «Майор, ко мне!»
Крепко сбитый танкист в грязном промасленном комбинезоне сперва бегом, потом, чётко печатая шаг, подскочил к Миллерову и взял под козырек: «Товарищ полковник….... разрешите доложить...Я не смог...»,
Миллеров его перебил «Не смог?!. Ах ты!..- Его лицо перекосилось. Трясущимися руками вырвал из кобуры пистолет и разрядил обойму в упор. Всем стало муторно. Экипажи с бледными лицами остались стоять на вытяжку,  но Миллеров проехал мимо, даже не взглянув в их сторону.
Никто даже в мыслях не осудил командира дивизии, законы войны суровы и он поступил соответственно обстановке. Приказ танкистами не был выполнен и  и кто-то должен был за это понести наказание. Был ли действительно виноват командир второго танкового батальона или просто «попал под раздачу» этого никто не выяснял. - на его месте мог быть любой.
Судьба распорядилась так, что за этот бой комбат-2 без суда и следствия получил в «награду» пулю в грудь и полное забвение,  а командир первого танкового батальона капитан Березин.– орден Красного Знамени на грудь.
Фамилию расстрелянного танкиста никто не запомнил. Да её никто и не спрашивал.
Много в те дни гибло красноармейцев, лейтенантов, капитанов, майоров. Всех разве упомнишь! Чьим то родным написали в похоронке - «Погиб за Родину»! И за это спасибо.  В кому то - «Пропал без вести».
Примерно в то же самое время  под Орлом, обер-лейтенант Фридрих Хёнфельд, командир  самоходной артиллерийской батареи по своей вине потерял три орудия и они были захвачены советскими частями. Незадачливого офицера ждал приговор военного трибунала. Но командир 4-й дивизии генерал-майор Генрих Эбербах, рассудил иначе. Он приказал офицеру отбить свои орудия. Обер- лейтенант был убит в бою через три дня, но умер героем.
Придя в себя, фашисты пустили на конницу танки. Взревели танковые моторы.  Ощетинились взрывами стволы танковых пушек.
Осколком снаряда убило Бачира Бек-Оглы. Казак Мележиков на руках вынес из-под шквального огня тело своего политрука.
Когда до немецких танков оставалось  всего 400 метров командир конно- артиллерийского дивизиона капитан Чекурда выкатил орудия из зарослей кукурузы.
- Орудия на прямую наводку. По танкам огонь!
Несколько машин вспыхнуло, остальные развернулись и ведя стрельбу из орудий и пулемётов пошли, на батарею.
Ещё несколько танков вспыхнули факелами. Остальные через кукурузное поле двинулись назад и, забирая широким полукружьем вернулись в станицу. Пять немецких танков воняя дымом и горелым мясом остались стоять на поле. Рядом лежали тела убитых танкистов. На батарее перевязывали раненых.
Бой с танками— страшное дело. Обоюдно страшное.
Через полчаса лязгая гусеницами и сотрясая землю танки вновь пошли в атаку. 
Три раза Кущевская переходила из рук в руки. 216-я дивизия не оказала поддержки казакам. В итоге кавалерийский корпус отошел на исходные позиции.
В ожесточённых  августовских боях  1942 года и в результате Кущёвской атаки казачьи части понесли  тяжёлые потери.
Но эти смерти не были напрасными, атаки не были бессмысленными. 17-й кавалерийский корпус на четверо суток задержал наступление 17-й армии  и отошёл только по приказу Командующего Северо-Кавказского фронта маршала Будённого.
За это время отступающие части Красной Армии сумели привести себя в порядок, заняли  новые оборонительные рубежи и вновь оказали сопротивление наступающему врагу.
За эти четверо суток  Николай Байбаков, уполномоченный ГКО в Кавказском регионе сумел уничтожить все нефтяные скважины и нефтеперерабатывающие предприятия. Вермахт не получил ни капли Майкопской нефти.
*                *                *

9 августа 1942 года Красная армия оставила Краснодар и отошла на левый берег реки Кубани, в предгорье, к Горячему Ключу.
Полуторка, с прицепленной к кузову небольшой пушкой, пыля и скрипя тормозами, остановилась у переправы. Еще на ходу водитель выскочил из деревянной кабины, закричал от отчаяния. Прямо у него на глазах сапёры взорвали переправу. До подхода немецких танков оставалось несколько минут.
Резко развернувшись водитель дал газ и машина рванула в сторону от переправы. Водитель выжимал из старого мотора  все, что было можно. Машина с бешеной скоростью неслась по пыльной дороге.
Немецкая армия вошла на территорию Краснодарского края через северные станицы.
Дойдя до Кущевской, немецкая колонны разделились. Одна вступила в бой, а
другая колонна пошла прямиком на  Шкуринскую и Канеловскую.
На её пути занял оборону спешно сформированный батальон, состоящий из  добровольцев непризывного возраста, служивших в Красной армии ещё во время Гражданской войны и учеников 9-10 классов.
Наспех переодетым  в солдатское обмундирование, сыпанули им в пилотки по горсти патронов, дали одну винтовку на троих и послали в бой против немецких танков.
Новобранцы просили оружие. Командир роты, из запаса, уже немолодой, высокий, сумрачный, молча вглядывался в их лица:
- Нету, хлопчики, нету дорогие! Вот убьют кого, тогда и возьмёте.
Обречённо махнул рукой и побежал командовать.
- Ну уж,  нет.  Сказал себе Коля Протасов.- Я с голыми руками воевать не буду.
Выпросил у старшину гранату. Насколько мог заточил о подобранный где-то камень лезвие сапёрной лопаты. Проходящий мимо старшины долго смотрел на него, потом сказал:
- Вижу сноровистый ты парень. Если не убьют, воевать хорошо будешь. Кто сноровке научил?
- Отец.  Он ещё в гражданскую воевал.
- Понятно. Батька — то, из казаков?
- Казак.
- Воюет?
- Воюет. Только где не знаю. Ни одного письма.
-Ясно. Ладно, дам я тебе винтовку. Завалялась у меня одна. Пойдём со мной.
Винтовка оказалась без ремня, с побитым прикладом и налетом ржавчины на стволе. Коля раздобыл ружейное масло и любовно протирал затвор ветошью,
добиваясь его свободного хода. 
Кое как окопавшись, новобранцы сидели в окопах притихшие, раздавленные.
В небе висело слепящее солнце. Серый коршун распластав крылья медленно парил над перекопанной землёй, сидящими в окопах и ячейках красноармейцами, укрытыми стеблями кукурузы 47-и  миллиметровыми пушками.
К самому горизонту, насколько хватало глаз, уходила выжженная степь. Ветер раскачивал сухие будылья кукурузы и стебли горькой полыни. За рекой стояла тишина.
Старшина бережно и экономно курил самокрутку. Он знал цену последней затяжки перед боем. Последней минутки жизни.
- Мне-то што, - говорил он, - я уже пожил и повоевал, да и умирать приходилось. А вот вам придётся ...всё...в первый раз. Я так думаю, что многим и в последний... Держитесь хлопцы. Умирать не страшно.
Внезапно на дороге показалась полуторка. Машина мчалась по едва приметной дороге, затерявшейся среди выжженной степи. Её трясло и мотало на ухабах грунтовой дороги, полуторка завывала перегретым мотором и скрипела рессорами.
-Танки!...Тыща танков прорвалась! Окружили!— истошно орал из кабины водитель.
Комбат не раздумывал.  Охрипшим голосом он закричал:
- Батальон! К бою! Командиры рот ко мне!
Политрук  Орловский пошёл по цепям, приказывая стоять насмерть.
Старшина Яшкин начинавший воевать  в 1915 году против немцев,  а демобилизованный из Первой Конной Будённого, только вздохнул:
-Семь винтовок на взвод…Конешно на смерть, товарищ комиссар.
Вернувшийся от комбата командир роты приказал старшине:
- Передайте по цепи. Огонь только по команде!
Старшина докурил. Бросил окурок и затоптал его сапогом. Передал:
- Жопы спрячьте, хлопчики. Стрелять только по команде или за мной.
*                *                *
Серо-коричневые танки T-III поднимая облака пыли и почти не встречая нигде особого сопротивления, неслись по полевой дороге в направлении реки Кубань. Задача была простая. Захватить и удержать до подхода основных сил переправу.
Командир танковой группы майор Минх, в  пропылённом чёрном комбинезоне остановил колонну. Он разглядывая в бинокль лежавшую перед ним бескрайнюю степь, окаймлённой на горизонте редкими одиночными деревьями.
Рев двигателей, вздымающееся вверх над пригорками облака желтоватой пыли.
Непонятная страна эта Россия. Жара здесь сменяется проливным дождём, дождь шквальным ветром, швыряющим пыль в лицо. Песок во рту, резь в глазах, кровоточащие веки.  Сколько мы уже едем? Сколько километров позади?
Майор Минх задержал у деревьев свой взгляд.
-Макс- сказал он в переговорное устройство.- Впереди нас ждут русские. Ты видишь деревья? Там и есть их окопы. Прикажи ударить из всех пушек и обходим русских с флангов.
Майор соскользнул в башню, захлопнул люк. Колонна  рассыпалась веером, взревев танки кинулись вперед. Заметив цель ударила танковая пушка командирской машины. Резко, с отдачей, потом еще раз и еще.
Тотчас же, словно по сигналу, заговорили орудия других танков, выплевывая из стволов снопы пламени.
Несколько 75-мм снарядов упали на батарею сорокапяток. Взрывом опрокинуло одно орудие. Возле свежей воронки вверх колёсами валялось покорёженное орудие, а рядом лежали обугленные взрывом трупы. На них кусками висели обгорелые обрывки одежды. Трое лежали неподвижно. Четвёртый полз по полю и что-то  кричал высоким голосом.
Расчёт второй продолжал остервенело стрелять по движущимся танкам. Закрутилась на месте и вспыхнула командирская машина майора Минха.  Распахнулся верхний люк и с башни на землю сполз человек в горящем комбинезоне. Горящий танкист катался по земле и кричал от боли, закрывая лицо руками.
Один из танков на стыке взводов прорвался через линию окопов, и двинулся на батарею, давя по пути людей и засыпая землёй стрелковые ячейки.
Через полчаса всё было кончено.
По всей степи лежали убитые люди, порезанные пулемётами, побитые осколками, застигнутые смертью врасплох. 
Картину страшного опустошения дополняла изрытая снарядами и солдатскими лопатами земля, зияющая окопами и свежими холмиками брустверов. Жаркое кубанское солнце стояло в зените и плакало янтарными  нитями.
К месту боя слетались тысячи мух, садились на лица, ползали по окровавленным гимнастёркам.
Рядом с контуженным старшиной сидел в своей ячейке Коля Протасов с головой, пробитой пулей. Мертвые побелевшие пальцы  вцепились в приклад винтовки. Из- за брезентового ремня торчала граната. По всей степи лежали тела новобранцев. Кровь, еще алая, сочилась из ран, медленно сворачиваясь, рубиново поблескивая, подчеркивая невозвратность случившегося.
Слышался рык моторов, приближались немецкие танки.
Старшина, заваленный в окопе комьями земли, пришёл в себя от дикой боли в голове и от того, что нечем было дышать. Он мучительно с хрипом вздохнул,  закашлялся — рот и лёгкие его был забиты землей. С мучительным стоном старшина встал на колени, потом сел, вместе с хриплым стоном выталкивая изо рта грязь и кровь. Очумело потряс головой, вытряхивая из неё боль. Вытянул у мёртвого Коли из-за пояса гранату. Страшно усмехнулся.
- Ну что, казак... покажем гадам, как умирают русские солдаты?
И пополз с гранатой в руках в сторону приближающихся танков.
Старшина Яшин остался лежать там же у неизвестной высотки в Кубанской степи, где принял свой последний бой его батальон. Вчерашние школьники, вооруженные лишь винтовками и сапёрными лопатами не смогли уничтожить фашистские танки. Но ценой своих жизни они на целый час задержали их продвижение и шагнули в небытие... или в бессмертие.
Бог судья тем, кто послал их неподготовленными и плохо вооруженными на заклание и смерть...
*                *                *
Этим же вечером  жители окраины Краснодара услышали шум мотора. В Казарменный переулок на большой скорости влетела полуторка, с прицепленной к ней 45-миллиметровой пушчонкой «Прощай, Родина».  Грузовик остановился под тополями. Из машины выскочил рослый водитель в пропотевшей на спине, расхристанной гимнастёрке, без пилотки.
По дороге бежали мальчишки:
- Немцы! Немцы-ыыы!
Доносился приближающийся шум двигателей, треск мотоциклов.
– Твою же мать!…
Солдат быстро отцепил пушку, развернул ее в ту сторону, откуда должны были появиться немецкая колонна. Открыл задний борт, вытащил из кузова ящик со снарядами.
Уже минут через десять появились фашисты. Впереди мотоцикл с пулемётом, за ним лёгкий разведывательный бронеавтомобиль «Панцер-222». 
Пушка вздрогнула, блеснула пламенем, дыхнула дымом, глухо тявкнула.
Первый выстрел опрокинул мотоцикл. Башня броневика повернулась вправо, стволы 20-мм автоматической пушки и пулемёта искали цель.
Опять не страшно тявкнула пушчонка.
Снаряд пробил 8-мм броню. Броневик вздрогнул, через мгновение раздался хлопок взрыва.  Взорвался боекомплект.  Из щелей и открытого люка вынесло сноп оранжевого пламени. Машину заволокло дымом. 
Тут же в конце переулка показался танк. Водитель метнулся к ящику со снарядами и зарядив орудие стал торопливо крутить прицел.
Танк  остановился, повел медленно стволом. Потом на мгновение замер и рявкнул глухим страшным басом.
Сорокопятку подбросило вверх. В облаке взрыва мелькнули ствол, щит, лафет с колёсами, медленно разлетелись в разные стороны.
Оглушённый солдат на четвереньках подполз к машине, с трудом забрался в кабину, вывернул руль и нажал на газ. Деревянная полуторка натужно ревя мотором и хлопая незакрытой дверью кабины рванулась навстречу вражескому танку.
Снова сверкнула огнем танковая пушка. Раздался грохот, задний борт разлетелся в щепки. Водитель шатаясь, с трудом выбрался из кабины и следующее мгновение пулемётная очередь перерезала его тело.  К перевёрнутой пушке и горящей машине подошли запылённые немецкие солдаты. Из подъехавшего вездехода вылез высокий, худой обер-лейтенант. Неизвестный солдат  был мертв.
Стоял душный вечер. Над городом повисла тишина, прерываемая лишь редкими
выстрелами орудий и пулемётными очередями. Тишина эта была тревожной.
В ней, как в грозовом небе чувствовалась копящаяся сила грозового разряда.
Из домов вышли сердобольные бабы, и одна из них, постарше,
тяжелая, рыхлая старуха, в чёрном монашеском платке на голове строго сказала офицеру:
- Ты, мил человек отдал бы нам солдатика. Вам он уже не страшен, а по христианскому обычаю похоронить надо. Слушай, что мать тебе говорит.
- Гут! Забирайт мат свой зольдат, — сказал немецкий офицер на ломаном русском языке. — Он есть большой герой.
На клочках залитой кровью  красноармейской книжки смогли прочитать лишь несколько слов. Селяне разобрали лишь фамилию и то, что родился он  в станице Ивановской.
Женщины выкопали могилу под тополями, возле исковерканной пушки. Тело бойца накрыли солдатской шинелью. На деревянной неструганной дощечке кто-то написал некрасивыми неровными буквами:
- Cолдат Передерий из Ивановки.
*                *                *
Немцы установили в кубанских станицах свой порядок.
Ввели комендантский час, сформировали полицейские участки из казаков, сформировали конные сотни для несения патрульной службы.
Станицы и улицы стали называть старыми названиями, которые они носили до установления Советской власти.
Большая часть населения появление немцев встретила хорошо. Ещё свежи в памяти были голод, расказачивание, разрушения церквей.
С разрешения немецкого командования были вновь сформированы войсковые  казачьи отделы.
Атаманом 1-го Уманского отдела был назначен бывший член Кубанской Рады, Трофим Горб.
Из казачьих сотен, сформированных атаманом отдела  началось формирование 1-го Кубанского казачьего конного полка.
В станице активно работала Тайная полевая полиция, армейская полицейская структура,  которая занималась выявлением диверсантов, партизан и подпольщиков.
Партизаны на Кубани были, но никакой активной работы не вели. В виду  того, что казаки поддержали немецкие власти действия подпольщиков в основном сводились к распространению сводок Совинформбюро, советских газет и листовок.
Не обнаружив партизан и диверсантов полиция принялась выявлять коммунистов и евреев.
По ночам за городом слышались выстрелы.
*                *                *
Мишка Косоногов навсегда запомнил день, когда он стал полным сиротой. С  самого утра он ловил в Дону раков. Пока его не было дома, к деду с бабкой прибежала соседская Дуняшка, нянчившая годовалого брата Стёпу. Закричала:
- Бабаня, бабаня! Чоновцы в станицу нагрянули. Сейчас к вам собираются, спрос за офицера держать.
Дед забегал по хате:
- Вот ведь, тадыт твою мать, доказал кто-то. Тадыт твою...
Бабаня прикрикнула:
-Ну что ты собачишься при дите, старый дурень? Садись рядом, может быть не тронут старика со старухой.
Через час к речной заводи прибежали мальчишки.
- Мишка, Мишка, будёновцы твою бабку бьють и деда на воротах повесили, он аж обоссался ! Гы-гы-гы!
Прибежав домой Мишка увидел висящего в петле, мёртвого деда. Услышал как страшно кричит бабушка, призывая на головы красноармейцев и лысую башку ихнего Ленина самые страшные кары.
Мишка прятался в кустах у сарая и видел через мутное стекло, как один из красноармейцев бил бабушку прикладом винтовки. В доме  их было несколько, и все с оружием. Потом один из наставил на бабушку винтовку и выстрелил. Красноармейцы вышли, обложили хату соломой и подожгли. Потом они ушли.   Мишка сидел в кустах до темноты, глотал комок в голе, боясь заплакать. В голове стояли слова деда:
- Никогда не проси пощады, если даже будут тебя казнить! Не плачь, если на твоих глазах будут пытать близких или детей твоих! Молчи, если будут жечь твой дом, потому как, гордость казачья сродни кровной мести.
Ночью он добрался до железной дороги. Прицепился к какому то поезду.  Началась беспризорная бродячая жизнь- поезда, крыши вагонов, угольные ящики.
На Украине его сбросили с подножки. Хорошо еще, что состав только тронулся, и он упал под откос. Удачно упал, ничего не сломал. Потом его задержала милиция, отправили в приют Ростова. Там было голодно, Мишка бежал из детского дома, снова кражи. Побеги. Изоляторы. Опять кражи.
Однажды в Ставрополе на путях его схватила железнодорожная охрана, после чего отправили в детский дом. Там он учился сначала в обычной школе, потом в школе фабрично-заводского обучения и до призыва в армию  работал на заводе.
В армии остался на сверхсрочную.  Сентябрь 1941 года встретил старшиной эскадрона  кавалерийской казачьей дивизии.
Однажды среди пополнения он увидел двадцатилетнего Степу  Мозырева, младшего брата соседки Дуняши. Они оказались в одном полку.
На рассвете 17 октября 1941 года с западного берега Миуса сотни немецких орудий и миномётов открыли шквальный огонь,  перепахивая окопы 31-й Сталинградской стрелковой дивизии полковника Михаила Озимина. Десятки "юнкерсов" засыпали бомбами огневые позиции дивизии, вдоль насыпи железной дороги Покровское – Марцево. Затем с захваченных плацдармов на Таганрог двинулись колонны танков и мотопехоты 3-го моторизованного корпуса танковой армии генерал-полковника фон Клейста.
Раздавленные массой бронетехники, поредевшие полки сталинградцев отходили к посёлку «Северный», где в бой вступили подразделения таганрогского гарнизона.
Ближе всего к месту прорыва, в районе села Курлацкое и хуторов Садки, Бузина, Седовский, находились две легкие кавалерийские дивизии и вышедший из окружения 23-й стрелковый полк 51-й ордена Ленина Перекопской Краснознаменной дивизии.
В полдень командующий 9-й армией генерал  Харитонов отдал приказ командирам 66-й и 68-й кавалерийских дивизий полковникам Григоровичу и Кириченко, нанести удар во фланг противника в направлении станции Кошкино.
Полки и эскадроны построились в ранжир.
В блёкло-голубом небе застыло беспощадно- палящее солнце. Ветер гнал по степи серебряные волны вызревшего ковыля. Горячий, прозрачный воздух поднимался вверх от поблекшей пожухлой травы. Хрипло и протяжно-запалённо свистели сурки.
В мареве горячего дрожащего воздуха словно растворялись коробки полков и эскадронов.
Полковник Григорович на пляшущем жеребце выдвинулся перед строем. Удерживая пляшущего и всхрапывающего коня, туго натянул поводья. Офицерская казачья шашка с вишневым темляком болталась на левом бедре.
Полк, затаив дыхание, ждал команды.
- Поступил приказ, идти как на парад. Но парада не будет, идём на смерть!Шашки вон!
Полковник вырвал из ножен клинок. Шашка с визгом описала дугу и замерла острием клинка к низу.
- По-ооооолк - приподнимаясь на стременах пропел комполка -в атаку марш-марш!
Глухо содрогнулась земля, раздавленная множеством копыт. И эскадроны пошли на танки. На смерть!
Командир немецкого танкового корпуса генерал Эберхард Август фон Макензен, осматривал в бинокль лежащую перед ним равнину.
Всего лишь пара километров отделяла немцев от  стремительно несущейся на них казачьей лавы.
Через цейсовскую оптику генерал Маккензен видел, как сверкая  клинками  по бескрайнему полю, прямо на его танки мчатся тысячи всадников.   Растянувшись на несколько километров над степью клубилась пыль. Казалось, что земля дрожит под ударами копыт.               
Барон фон Макензен  опустил бинокль.
«Боже мой!– Выдохнул он.- Идти в кавалерийскую атаку против вооружённой современным оружием дивизии с клинками и пиками – это непостижимо! С пиками!»
Генерал вытер со лба холодный пот.
«Кто командует этими безумцами? На месте русского командования я бы отдал его под суд!»
Командир моторизованной дивизии "Лейб-штандарт "Адольф Гитлер"
обергруппенфюрер СС Йозеф Дитрих, рассмеялся:
- Барон, ну что вы право?.. Зато смотрите как красиво они идут на смерть. Прямо как уланы в Польше!
Слева и справа на немецкую колонну с шашками в руках и полной тишине   неслись  казачьи эскадроны. 
Конница растягивалась, пытаясь взять в кольцо окружения вражескую мотопехоту.  Но это продолжалось только мгновение.
Поморщившись Маккензейн приказал командиру 13-й танковой дивизии уничтожить русских.
Генерал Дюверт немедленно развернул вдоль шоссе Покровское – Самбек колонну 93-го моторизованного полка оберстлейтенанта Штольца.
Со стороны развернувшейся немецкой колонны, с лихорадочной поспешностью опорожняя диск за диском, ударил кинжальный огонь десятков пулеметов. Ударили танковые пушки и миномёты.
Сотни снарядов и мин ударили по казачьей лаве. На полном скаку опрокидывались навзничь кони.
Краем глаза Мишка увидел, как  жеребца командира эскадрона сбила  какая-то обезумевшая лошадь, и капитан Головкин пулей вылетел  из  седла.  Его накрыл копытами следующий ряд лавы и Мишка услышал дикий нечеловеческий крик. В середине лавы взрывы подняли вверх месиво из тел и комьев земли.
Возле тачанок пулемётчики и кучера рубили постромки, а цепи, переломанные кинжальным пулеметным огнём, уже  захлебывались в собственной крови. Метались по рыжей от солнца степи испуганные кони.
- Хлопц-ы-ыыыы! Держись!.. Тачанок не кидать!.. К перелеску уходи… К перелеску, в божину креста мать!— кричал командир полка, привстав на стременах.
Казаки развернули коней и пошли с места в карьер, прижимаясь к гривам, подгоняя лошадей криком и ударами каблуков.
Оскалив зубы Мишка крикнул Степану :
- За мной держи! — и опустив шашку к земле, пустил коня в сторону от губительного огня.
Одним из недостатков гусениц танка Панцер -IV было  то, что  кишки и куски мяса слишком плотно застревали между траками. Экипажи немецких танков блевали, увидев на броне и траках куски человеческих кишок.
Это было самым неприятным на войне, чистить гусеницы танков и катки после боя. Чтобы очистить танки от крови их долго гоняли по неубранному  полю, безжалостно вминая в землю колосья и стебли пшеницы.
Почти вся русская конница полегла в той мясорубке. Лишь остатки сотен выметнулись через перелесок на бугор.  Мишка увидел,  что  все еще сжимает рукоять клинка. С трудом, трясущимися руками, вложил  его в ножны.
Потом остановил лошадь, оглянулся и безотчетно  бросил  поводья.  С бугра далеко виднелась тоскливая степь, на которую опускались вечерние сумерки.  По всей степи насколько хватало глаз черной рябью лежали тела порезанных  пулеметным огнем и передавленные гусеницами кони и люди. Яркими пятнышками крови рдели донышки кубанок, да сиротливо бродили оставшиеся в живых испуганные и раненые кони...
Шестнадцать оставшихся в живых всадников рысью уходили на восток. Тёмная ночь прятала и укрывала их своим одеялом. Скрипели подушки седел, резко и дробно били конские копыта о рыжую вытоптанную землю.
На иссиня-черном небе мерцали далёкие звезды. Темнея обкусанным краем, светил украдкой месяц - казачье солнышко.
И крутились в голове у Мишки слова бабаниной песни:
- Позади осталась смерть курносая,
- Впереди смеется мне раскосое.
- Волчье Солнце — Луна,
- Волчье Солнце - Луна
После боя бледный генерал Маккейзен спросил любимчика фюрера,  Йозефа Дитриха.
-Ну что,  натешились, барон? Получили удовольствие от зрелища?
Командир 13-й танковой дивизии генерал-майор Вальтер Дюверт, командовавший отражением невероятной кавалерийской атаки у станции Кошкино, дождался своего суда.
После того страшного боя его каждую ночь неотвязно преследовал один и тот же кошмар. По бескрайней и порыжевшей от солнца степи мчались тысячи оседланных коней. Испуганные кони дико ржали. Громко и страшно кричали и хрипели изувеченные взрывами люди.
А за ними гонялись ревущие танки, с чёрными от крови бортами. Они рычали словно дикие звери, перемалывая гусеницами тела людей с остатками солдатского обмундирования.
*                *                *
Коней пришлось бросить. Нечем было кормить. Да и приметно было очень на конях.  Сменяли в какой то деревне на харчи, картошку и сало.
Днём хоронились, отсиживались в лесу, да в оврагах. Иногда стучались в избы.

Мишка смотрел на небо — с детства знакомое, блёклое, молочно-голубоватое, горячее летнее небо. По нему шли облака, мелкие, размытые, неясные, такие прозрачные, что сквозь них просвечивала голубизна воздуха. И это огромное поле и это огромное знойное небо взывали в великой тоске, просили помощи у солдат, прячущихся по лесам. И облака шли с запада на восток, словно кто-то невидимый гнал огромное стадо белых овец по русскому небу, захваченному немцами.
А ночью они шли, стараясь нагнать отступающие и огрызающиеся части. И пшеница шумела, кланялась в ноги отступающим бойцам, просила и сама не знала, о чём просить.
- Если бы только мог, не слезьми бы плакал, а кровью!— говорил Мишка.— Собственной  кровью — не слезами!
Босой бородатый старик, с мешком на спине, и идущий с ней светлоголовый мальчик встретившиеся им на пути молча смотрели на устало бредущих солдат  и невыносим был укор в их застывших глазах — старчески беспомощных у старика, усталых и испуганных у ребёнка. Так и остались они стоять, затерявшиеся в огромном мире.
Уже много дорог, деревень и поселков осталось позади. Разбиты были вконец сапоги, стерты ноги, голод и бессонница наложили свой отпечаток на лица отступающих солдат, но они упорно шли на восток. К своим. Через две недели скитаний вышли к нейтральной полосе.
Немцы всю ночь пускали осветительные ракеты. Изредка постреливали пулемёты. Но после полуночи ракеты начали взлетать реже, а потом, на какое-то время, и вовсе затихли. И все сразу потонуло в холодной тишине. Только звёзды таинственно подмигивали в ночном небе, указывая дорогу к какой-то неведомой цели.
- Пора.- Сказал Мишка и первым пополз в темноту.
Они уже были на нейтральной полосе, когда прямо над ними, шипя, вспыхнули осветительные ракеты и их накрыло минами. Казалось, что это конец, вздыбившаяся от разрывов земля сейчас присыплет его навсегда. Но вот наступила тишина, от которой зазвенело в ушах. Мишка зашарил вокруг себя руками. Стёпка, где Стёпка? Единственная родная душа на всём белом свете.
Он нашел его под слоем земли на дне воронки.
Стёпка  лежал, поджав ноги, будто ему было холодно, по-детски подоткнув руки под грудь.
-Стёп, — позвал Мишка, переворачивая товарища на спину. — Стёпа-ааа!
Тот молчал, будто заснул и видел сон, от которого невозможно оторваться, чтобы, проснувшись, не видеть действительности, голодной и тяжкой для его еще не вошедшего в мужскую силу тела. Сном без пробуждения.
И когда Мишка это понял, он завыл дико, по-звериному, хватая друга за плечи и пытаясь поднять.
- Встань! Слышишь, встань! Что я без тебя буду делать?
Голова болталась из стороны в сторону. Неожиданно из уголка рта вырвалась капля крови, набухла пузырём и, лопнув, красной дорожкой потекла по подбородку, покидая уже мёртвое тело.
Подползли оставшиеся в живых. Их осталось трое.
Мишка не помнил, как они ползли через простреливаемое поле, как при ракете ныряли и прятались в воронках. Было ощущение холода, будто его сердце уже перестало биться и тело уже умерло.
Ночью они свалились в свои окопы.  Бойцы охранения, матерясь и злобясь отобрали у них винтовки без патронов, а потом отвели к штабному блиндажу.
Они долго сидели на корточках перед дверью, обхватив колени руками, и молчали, уставившись в землю.
- Заведи их в землянку,- наконец приказал ординарцу комбат.
Капитан сидел за столом, здоровенный, красномордый, в сдвинутой на затылок шапке.
Рядом с ним сидел командир роты – высокий сутулый лейтенант, с тоскливыми и красными от бессонницы глазами.
Над столом горела фара, подключенная к танковому аккумулятору. На снарядном ящике в углу землянки притулился молоденький сержант радист, который монотонно вызывал «гвоздику». Рядом стоял котелок. Зеленая краска местами облупилась, белыми пятнами проглядывал алюминий.

- Ну вот что, мужики, - сказал комбат. Лясы мне с вами точить некогда. Утром пойдём в атаку, там каждый боец будет на счету. Сейчас спать, если получится. А утром, если живы останемся, поговорим. Красин, забирай пополнение.
Сутулый лейтенант провёл их в землянку. Часто моргая воспалёнными глазами приказал старшине накормить и выдать оружие.
Старшина, рыжеусый рябой украинец ворча принёс котелок холодной серой каши, буханку хлеба, селёдку, завёрнутую в серую толстую бумагу, похожую на картон.
После этого выдал три винтовки без ремней, сыпанул в карманы по горсти патронов.
-Ну ладно, прощевайте земляки...Воюйте геройски.
И исчез в тёмном лабиринте траншеи.
Кто -то из солдат бросил.
-Ну да, на войне у каждого свой манёвр.
Бойцы спали, набираясь сил перед последней смертной дорогой. В землянке было холодно и влажно. Под низким бревенчатым потолком стоял запах дыма от закопчённой буржуйки, махорки, провонявших потом портянок. Мишка укрылся старой шинелью и прилёг между бойцами, пристроив под голову выданный старшиной котелок.
Сна не было. Мысли были лишь об одном. Что будет утром? Всего лишь через несколько часов.
Перед рассветом батальон подняли и без артиллерийской подготовки, без поддержки танками бросили в атаку. Комбат скомандовал: "Вперед!" — и командиры рот и взводов где криком, а где и пинками погнали своих бойцов на немцев. Где-то в стороне неуверенно крикнули- Ура-ааа!. Неожиданно батальон подхватил этот крик и вперёд понеслось- А-аааааааа!    
Вот и немецкие позиции. Деревянные, потемневшие от дождей и солнца столбы были густо опутаны колючей проволокой. Бойцы рубили лопатами ржавую проволоку, били по колючкам прикладами, забрасывали шинелями, а немцы косили и косили их из пулемёта. Рыжее пламя рваными клочками дрожало над бруствером немецкого окопа. Батальон залёг. Оставшиеся в живых стали спешно окапываться, укрываясь за телами погибших. Кричали раненые. Лежали холмики убитых. Ветер шевелил полы их рыжих шинелей.
Мишка скатился в воронку. За ним следом влетел комбат. Заорал:
- Отсиживаешься, сука! А ну вперёд!
Мишка навалился на него всем телом. Зашептал:
- Погоди комбат. Видишь вон оттуда пулемёт садит. Мы от него сейчас как раз с боку. Отсюда его не достать. А вот если подобраться поближе, тогда можно попробовать. Ты дай мне свой ППШ. А как только я пулемётчика уделаю, ты сразу поднимай батальон и по трупам лезьте через проволоку.
Добавил:
- Мёртвым то уже что? Им всё равно. А мы может быть ещё и поживём.
Помедлив, комбат отдал ему автомат. Прижимаясь спиной к стене воронки, достал из- за пазухи пистолет.
Мишка выглянул из воронки. Кругом тянулись спутанные ряды «колючки», линии окопов, каски там и тут, мёртвые истерзанные тела.
Пулемет пока молчал. Раскалённый ствол был задран вверх и парил, перегретый от безостановочной стрельбы.
Первый и второй номер склонились над окопом, жадно докуривая сигареты.  Теперь все решали секунды.
Мишка подхватил автомат, извиваясь ужом пополз к проволоке. Цепляясь за скользкую и мокрую шинель погибшего бойца перелетел через ограждение и заскочил в немецкую траншею. Увидев вытаращенные глаза пулемётчиков, копошащиеся серо-зелёные силуэты, ударил  из  своего ППШ, наполнив  траншею  гулким  автоматным  треском. Он стрелял налево и направо, по всему, что двигалось и шевелилось.
Расстреляв автоматный диск, схватил немецкий пулемёт, не слыша протяжный и страшный рёв:
- Ура-а-а! Ура-а-а-а!  А-аааа!Мать- перемаааать!!
И только когда закончилась пулемётная лента, заметил, что рядом с ним бойцы батальона.
Но вскоре страшный, как обвал, налет артиллерии обрушился на траншею и перемешал бойцов с землей. Потом подошли несколько танков и стали утюжить окоп гусеницами, добивать из пулеметов тех, кто уцелел. Оставшиеся в живых человек двадцать поползли в  свою траншею. Грязных в крови и копоти их осмотрел комбат.
Увидев Мишку заулыбался:
- А ты молодец. Хорошо дрался. Но траншею не удержали, значит подождём пополнения и снова пойдём.
Только теперь Мишка почувствовал, что страшно, мертвецки устал.
На следующий день пригнали несколько сотен казахов и опять подняли в атаку. Мишка был ранен и после госпиталя попал в кавалерийский корпус генерала Белова.  Остатки батальона сняли с позиций и отправили на переформирование.
*                *                *

Июль 1942 года. Зной. Сушь. Над степью  дрожало зыбкое марево.
Сотни и тысячи танков тянули за собой тяжёлую серую пыль на грунтовых дорогах. К Дону неудержимо ползла стальная бронированная армада 6-й полевой армии под командованием генерал-лейтенанта Паулюса. 14 пехотных, 1 танковая, 2 моторизованные и 2 охранные дивизии шли вперёд, сметая  все на своем пути.
Даже степные суслики, напуганные тяжёлым гулом двигателей и лязгом  гусениц,  спрятались в свои норы.
Из открытых башенных люков выглядывали немецкие танкисты.
Шёл второй год войны. Красная армия отчаянно сражалась за города, сёла, станицы.
Измотанные и обескровевшие  в непрерывных боях, части 62-й и 64-й советских армий прикрывали путь к Дону, зная что все они навсегда останутся лежать  в раскаленной солнцем степи.
По плавучему мосту, нa пaромaх и лодкaх перепрaвляли раненых бойцов на другой берег Дона.
Бойцы и командиры яростно закапывались в сухую обожженную землю.
Перед ними лежала  широкая, просторная степь, лишь на горизонте обрамленная лесом. 
В стороне виднелся казачий хутор — несколько белёных хат, окруженных садами, — и широкий плес запруженной степной речки. Отсюда, с высоты, ярко белевшие домики казались точками. Кладбище. И — во все стороны поле, продуваемое сильным ветром. Тишина. И качались стебли ковыля как серебристые волны.
Измотанные боями и ночными переходaми, без горячей еды, без снa и отдыхa части Красной армии не смогли остановить вражескую лавину и уже к 23 июля  были выбиты с занимаемых позиций, частично  окружены и уничтожены.
*                *                *
По дорогам тихого Дона, поднимая густую пыль, непрерывной лентой ползли машины набитые немецкими солдатами. Сквозь завесу пыли мрачно светило оранжевое солнце.  Верткие мотоциклисты обгоняли машины по обочинам.
Казаки станицы Синявской достали из схронов винтовки, выкопали запрятанные в землю шашки.
Перебив и перестреляв местную милицию казаки ушли в Донские плавни.
Это были огромная территория старых болот, заросшая камышом, зарослями тальника и осокой, среди которого иногда возвышаются, сухие гряды, а кое-где открывалось чистое водное пространство.
Топкие болота на несколько десятков вёрст, заросли.  Трясина, покрытая мелкой зелёной травой, заросли осоки, - и камыш, камыш кругом.
Дрожали и звенели на ветру жесткие острые листья, кланялись коричневые султаны осоки и отражались в чёрной воде.
Беда ждала того, кто не зная тропок, хотел найти здесь прибежище. Скольких людей засосала трясина и поглотила бурая вонючая грязь, знает лишь тёмная вода. По ночам  сырой ветер приносил в станицу печальный крик журавлей и запах озёрной влаги.
Немецкие солдаты пыльные и загорелые  шли через казачьи станицы и советские города. Облака пыли, поднятые тысячами ног и колёсами машин медленно оседали на землю, осыпая ею придорожные тополя.
Узнав о приближении немцев казаки вышли из своего укрытия им навстречу, приветствуя их, как союзников.
В этот день Ерофей Павлов проснулся рано. Он открыл глаза и увидел над головой низкий белёный потолок, засиженный мухами. Старый поцарапанный комод, накрытый кружевной накидкой, обшарпанные рамы окон.  Сквозь пыльные шторы в комнату вползал жидкий серый свет.
Внезапно в дверь постучали. Павлов инстинктивно сунул руку под подушку, пальцы нащупали рубчатую рукоять нагана.
Осторожно ступая босыми ногами по скрипучему полу он скользнул к окну. Взвёл курок. Осторожно выглянув из-за занавески, увидел неторопливо отходившую от крыльца квартирую хозяйку. Каждое утро она приносила ему кринку молока.
Облегчённо выдохнув Павлов медленно и осторожно, придерживая большим пальцем, спустил курок нагана.
Излишняя осторожность в его положении не была лишней. Как говорил в тюрьме Никифор Рык- «бережёного Бог бережёт, а не бережёного конвой стережёт».
Его арестовали в августе 1936 года. От большого срока спасло чудо. В сентябре был снят со своего поста и через несколько месяцев расстрелян нарком внутренних дел Генрих Ягода. После его ареста Сталин поспешил объявить  о том, что ЦК партии раскрыл банду шпионов, стоявшую во главе наркомата. Некоторых арестованных даже выпустили.
Но после ареста и нечаянного освобождения Павлов  стал  вдвойне осторожней.
Жена, Феона Андреевна,  роптала:
-Серёжа, мы с тобой живём как в сундуке.
- Ну сундук, это слава Богу не тюрьма- усмехался Павлов и спешил перевести разговор на другую тему.
Внезапно вспомнилось как в феврале 1920 года, он, подъесаул Павлов стоял на причале Новороссийска и плакал, провожая последний пароход, уходящий из России. Места на пароходе ему не нашлось.
Красные мобилизовали его на службу в свой авиаотряд. Однако уже в июне бывших офицеров вызвали в Особый отдел  IX армии. Бог уберёг или какое-то шестое чувство подсказало, что его ждёт арест. Сославшись на болезнь он отпросился в отпуск и в часть не вернулся. Впоследствии узнал, что предчувствие не обмануло. Все вызванные офицеры были арестованы.
Ерофей Павлов перешёл на нелегальное положение. Поменял имя, стал Сергеем. Придумал себе новую биографию. Ожидая  ареста, постоянно менял адреса и место работы. За последний год это было уже четвёртое жильё.
Всю последнюю неделю днём и ночью слышалась канонада. Красная армия отступала и Павлов ждал, что вот- вот в Новочеркасск войдут немцы.
Встав с постели он побрился и надел белую рубаху. Потом выкурил утреннюю папиросу и решил выйти в город, чтобы  понять, что происходит.
Немцы встречались редко, они проносились мимо на стрекочущих, воняющих бензиновой гарью мотоциклах.  Из-за заборов выглядывали настороженные, робкие женщины и дети. Кто-то с ним издали почтительно поздоровался, кто-то отворнулся и он не заметил, как вышел к Азовскому рынку.
Там делегация из местных жителей встречала немцев.  Впереди стояли несколько стариков в казачьих фуражках и нетрезвый высокий батюшка в помятой рясе, с большим крестом на груди. За ними две молодые девахи с длинными косами. Они  были в темных кофтах и пестрых юбках. Обуты в тяжелые башмаки с подковками.  Одна из них держала в руках каравай на вышитом полотенце.
Местные жители толпились у стен домов, заборов, в зарослях деревьев, наблюдая за входящими частями.
По улицам тянулись бесконечные вереницы мотоциклов с пулеметами на колясках, кюбельвагены с командирами и штабами, грузовики с солдатами, полевые кухни, обозы тыловых служб. Между всем этим скопищем техники текли ручейки пехоты армейских частей.
К стоящим на площади людям подкатил запылённый бронетранспортёр, за ним серый «опель-капитан» в окружении мотоциклистов.
Из «опеля» вышел немецкий офицер. Это был военный комендант города полковник Грюнвадьд. Рядом с ним стояли адъютант и  переводчик. Деваха передала каравай седому бородатому казаку с серьгой в ухе.
Он открыл рот, хотел произнести речь, но от волнения смешался и начал совсем не так, как репетировал ночью.
-Ваше высокоблагородие...господин офицер!
Приветствия не получилось. Ревели мотоциклетные двигатели. Слышал топот сапог сотен людей, крики команд.
Над колонной висело облако пыли. Она оседала броню машин, лица солдат,  грязными ручейками скатываясь за шиворот черных от пота немецких мундиров.
Переводчик что-то сказал коменданту.
Смущённый казак неловко ткнул офицеру полотенце с караваем. В толпе засмеялись.  Немец мотнул головой в сторону адъютанта.  Тот ловким движением перехватил каравай, сунул в открытую дверь машины. Усталым бесцветным  голосом комендант сказал:
- Гут! Ка-ра- шо.— и махнул рукой.
Вперёд выступил переводчик. Он достал из кармана мундира тщательно сложенный листок, развернул его и громким голосом стал читать текст обращения:
- Доблестные сыны славного Дона. Германская армия пришла к вам, чтобы спасти от большевистского ига. С сегодняшнего дня в городе и на всей донской земле устанавливается справедливый  порядок, без жидов и коммунистов.
Его было еле слышно. Треск мотоциклетных двигателей и  шум проходящей колонны заглушали слова. Стоящие на площади люди, крутили головами, стараясь уловить смысл сказанного.
- Каждый из вас, кто будет честно трудиться на благо великой Германии, будет достойно награжден за свой труд и преданность фюреру. Большевикам скоро будет конец.
Переводчик перевел дух, оглянулся на офицера. Продолжил:
-Немецкое командование имеет вас предупреждать,.. за саботаж, убийство немецких солдат и совершение прочих преступлений виновные будут караться смертной казнью.
Листок с речью переводчик снова убрал в карман. Опять оглянулся на полковника.
Тот вяло поднял вверх правую руку, произнёс:
- Хайль Гитлер!
Стоящие казаки вытянулись во фрунт.
Через несколько часов на площади поставили виселицу.
По углах площади стояли немецкие мотоциклы с установленными в колясках пулемётами.
С рынка и близлежащих улиц немецкие автоматчики пригнали толпу людей. Немцы никого не били, не приказывали. Они просто взяли толпу в кольцо и желающие выйти за него, тут же натыкались на стволы автоматов.
Немцы изредка покрикивали:
- Шнель, шнель.
На площади перед виселицей остановился грузовик Из кузова выскочили вооружённые карабинами немцы и несколько человек в гражданской одежде, с повязками на рукавах- полицаи. Потом поддерживая друг друга спустились пятеро избитых людей, в порванной одежде, без сапог.  Среди них была одна женщина, в гимнастёрке, изодранной юбке.
Казнью руководил офицер в форме гауптштурмфюрера Ваффен-СС. Гладко выбритый, с аккуратно подстриженными тонкими усиками.
Он стоял рядом с несчастными и постукивал палочкой по  голенищу сапога.
Октябрьское солнце нежно согревало кожу его лица. Офицер наслаждался последним теплом осени, расслабленно  подставив лицо  теплому солнцу. 
- Эти люди совершили преступления против третьего рейха. Сейчас они будут  повешены.- Объявил переводчик.
К офицеру обратился один из приговорённых.
- Разрешите по малой нужде, господин офицер. А то согрешу  в петле. Неудобно будет перед станишниками.
Один из полицаев ударил его в спину прикладом винтовки.
- Ничего краснопузый, ссы в штаны!..На перекладине просохнешь!
Казнь проходила быстро.
К офицеру подтаскивали очередного приговорённого. Он произносил несколько слов, потом кивал головой в сторону виселицы. Человека тут же подтаскивали к перекладине, приподнимали, всовывали в петлю и дёргали вниз. Петля была не из верёвки, а из проволоки На некоторых повисали, для верности, но быстро отпрыгивали – из тел повешенных текла моча.
На грудь цепляли табличку с надписью: «Он убивал немецких солдат».
Места на перекладине уже не осталось.
Павлову запомнилось почему-то голые ноги  женщины. Варикозные прожилки. Грязные пятки в протёртых  носках.
Ноги дёргались, выворачивались в ступнях. Моча текла по ногам, стекая в носки. И лишь когда она затихла, из носков начало капать...
Казалось, что вместе с казнёнными умер весь город. Глаза людей на площади были мёртвыми. На крышах домов ворковали голуби, под ногами шныряли воробьи. Живые были только они.
Через полчаса все было кончено.
-Да-ааа, -сказал сам себе Павлов. - Серьёзная власть пришла. Эти шутить не будут.
*                *                *
Линия фронта всё дальше и дальше откатывалась на восток. В городе и станицах налаживалась мирная жизнь. Везде был установлен новый немецкий порядок.
Снова заработали кинотеатры и появились вереницы у театральных касс.
В ресторанчиках и пивных сидели немецкие солдаты.
Заработали магазины, стали заполняться продуктами опустевшие витрины. Но у  хлебных магазинов длинные очереди.
Военный комендант вызвал к себе бургомистра.
- Доблестная немецкая армия движется на восток. Мы не можем иметь здесь большой гарнизон, солдаты нужны на фронте. Поэтому вам нужно организовать работу полиции. И ещё.  Меня очень беспокоят случаи преступлений, совершённых немецкими солдатами. Это разлагает дисциплину. С мародерством можно бороться, если солдат хорошо кормить.
Но если мы будем требовать от германских солдат и офицеров, чтобы они были аскетами, то они будут воевать гораздо хуже.
Бургомистр внимательно слушал каждое его слово, согласно кивая головой.
-Вам надо как можно скорее организовать бордели для военнослужащих  вермахта и наших союзников.  Вы хорошо поняли меня?
- Всенепременно, — вытянулся бургомистр.
В станицах выбрали и назначили старост. Провели набор в полицию.
Открыли два борделя.
С помощью крестьян убрали пшеницу, подсолнечник, кукурузу и сахарную свеклу. Собрали урожай яблок. Часть раздали крестьянам,  остальное немцы оставили на нужды гарнизона и отправили в Германию. Вспахали землю,  засеяли озимые.
Приезжавшие из станиц и хуторов женщины меняли картошку, овощи, пшеницу на вещи, одежду, мебель. Ругали полицаев, требующих самогонку. Жёны полицаев хвастались одна перед другой тряпками, отобранными у евреев.
По ночам за городом слышалась стрельба, расстреливали цыган, евреев, подпольщиков, заложников. По вечерам немецкие офицеры прогуливались с местными девушками по центру города. В городе открылся кинотеатр, где показывали немецкое кино.
По ночам у дверей борделей горели красные фонари. Там обслуживались немецкие солдаты и унтер офицеры.
Офицеры обслуживались на квартирах. Обслуживающий персонал набирали из из местных. По соображениям соблюдения режима секретности в город их не выпускали.
Для союзников - итальянцев, румын, мадьяр были предусмотрены отдельные дома терпимости. Попроще. Победнее. С более некрасивым персоналом. Казаки   обслуживались в тех же домах, что и союзники.
Но казаки любили подраться и скандалы происходили часто. Седьмого ноября, как раз в день Великой Октябрьской революции  между казаками и румынами оказалось что-то более серьезное. Рядом с борделем послышалась отчаянная стрельба. На крыльце заведения матерился раненый казак. С криками и свистом примчались конные казаки, подхватили своего товарища и умчались прочь
Нетрезвых румын арестовал подоспевший немецкий патруль. Организованно отступившие казаки выпив ещё, двинулись штурмовать публичный дом для немцев.
Через час арестовали и их.
В связи с тем, что в городе находились на отдыхе фронтовые части, повысили нормы «выработки» для проституток. Они должны были обслуживать по  20-25  клиентов в день.
Капрал Штайнер жаловался своему земляку, Эриху Клюге, бывшему учителю из Кёльна:
-Эти русские женщины жутко закомплексованы. Никакой фантазии. Во Франции у меня была подружка, Мари. Ты представляешь она кончала уже от того, что я клал руку ей на грудь. А эти русские лежат как брёвна.
Я вчера использовал свой талон, но моя нимфа была худа и неуклюжа, как велосипед. Впрочем это не помешала мне использовать все три презерватива. Ха-ха-ха!
Капрал предавался воспоминаниям. Вздыхал.
- Даааа! Франция, это были лучшие месяцы в моей военной жизни. А теперь русский бордель, где после проститутки надо мазать член какой-то вонючей дрянью.
Ефрейтор Клюге утешал:
-Мазать свой член это ещё не самое страшное, что совершает солдат на войне. Это так, к слову. Гораздо хуже, когда нас заставляют превратить в бордель целую страну, и мы, солдаты великой Германии пускаем по кругу девочек-школьниц, и старух далеко за восемьдесят.
После того как на вокзале в деревянной уборной под досками нашли убитого финкой немецкого ефрейтора,  в центре города построили ещё и большой туалет с надписью на русском и немецком языке:  "Только для немецких солдат".
Шли дни. Возвращались казаки, дезертировавшие из Красной армии и те, кто прятался от советской власти.
Среди казаков пошли разговоры, что раз большевистская власть закончилась, на территории Войска Донского надо вводить казачье самоуправление, выбирать атамана.
Иногороднее население притихло, как будто его и не было.
Прошло две или три недели. В сентябре 1942 года на казачьем сходе избрали штаб Войска Донского во главе с полковником Ерофеем Васильевичем Павловым.
Он тут же обратился к немецкому командованию с просьбой, разрешить организацию строевых сотен и полков для борьбы против Сталина. Немцы дали неофициальное согласие и разрешили вооружать казачьи части трофейным советским оружием.
Павлов, поехал по станицам Белокалитвинского района агитировать казаков.
Камышовые крыши казачьих куреней станицы Екатериновская  выглядывали из густых зарослей деревьев. За тополями и кривой акацией прятались плетни.
Павлов сидел в углу на колченогом стуле, с тоской посматривал в окно. Его исхудавшее, давно не бритое лицо с опущенными углами рта говорило о крайней усталости.
В комнате расположились, где кто сумел, десятка два казаков. На широкой лавке возле окна, искоса посматривая то во двор, то на улицу, сидел станичный атаман.
Павлов перевел на него взгляд:
- Ну, станичники! Что будем делать?
Атаман поднял голову, прищуренными глазами обвел присутствующих.
- Походного атамана выбрать- раз! — Загнул один палец. —Конную сотню сформировать- раз! Вооружить-два! На присуде казачью власть установить! —Три!  Правильно я гутарю?
Казаки зашевелились, загалдели:
-Давно пора!
-Чего там мусолить!
Павлов поднялся с места.
-Ну вот и очень хорошо. Давайте прямо завтра круг и проведём. У нас сегодня вроде казаки от всех станиц. Вот пусть и оповестят казаков по всем хуторам.
На следующий день как в старь с улицы ворвался тревожный гул набата.
Из дворов, на ходу надевая на головы фуражки шли казаки. Иногородние, с хмурыми лицами нерешительно выглядывали из-за плетней и из-за занавесок окон, не решаясь выйти на улицу.
Около здания станичного правления уже собралась большая толпа.
Густой, тяжелой волной плыл в воздухе набат. На крыльцо станичного правления в сопровождении помощника и других казаков вышел Павлов. На его плечах  серебрились погоны, на боку в потёртой кобуре висел наган.
Окинув пристальным взглядом притихшую толпу, он шепнул что-то писарю. Тот опрометью бросился с крыльца и скрылся в толпе.
Набат смолк. Павлов, поправив кобуру, шагнул вперед.
- Господа станичники! — голос его звучал властно, словно он командовал сотней. — Пришёл наш час, большевики бегут...
В группе стоящих у крыльца казаков  началось движение. Кто-то из них крикнул:
- Сволочь белогвардейская!
На них зашумели пожилые казаки:
- Замолчите, бисовы дети! Дайте человеку договорить.
- Идите вы к чертям собачьим с вашим человеком! Сука он фашистская, а не человек!.. — слышались ответные выкрики.
Павлов, делая вид, что не слышит, продолжал:
- Так вот, станичники, эти самые большевики бегут и власти бесовской пришёл конец. Наше приходит время, и власть на Дону должна быть наша- казацкая! Я и говорю, надо как в старь организовать отряды и сотни казаков, которые смогут  стать на защиту Тихого Дона.
Высокий, сутуловатый казак Сазонов решительно пробивался вперед к крыльцу.
Станичники плотнее придвигались к крыльцу, ожидая, что он скажет.
Сазонов был свой. Казак! В прошлом вахмистр и георгиевский кавалер.
Шум постепенно смолкал. Притихли даже старики.
Сазонов властно поднял руку, и все замолчали.
-Станичники! Вот он... — в его голосе зазвучала боль.  Вот он, — палец Сазонова ткнул Павлова в грудь,— куда он вас зовёт?! -Воевать с Красной армией?! С той армией, в которой воюют наши сыны? И мы  вновь, как в двадцатом годе будем рубить своих братов и и лить казачью кровушку?
Павлов перебил его.
- Не сынов, а и всякую красную сволоту, тех, кто наших братов в балках стрелял!  А потом наши куреня занял. Да мы сейчас тебя!
Рябое лицо Сазонова побагровело. Он сунул руку в галифе. Крутанул пальцем застрекотавший в кармане барабан нагана.
- Охолонь!- в его голосе слышалась угроза, — кровушку пущать мы тоже умеем. Сейчас мы уйдем с майдана. И если кто из вас посмеет тронуть наши семьи... берегитесь...вырубим всех до одиного! Не помогут вам тогда не Гитлер, ни вермахт! Прощевайте станишники!
Собиралась гроза. Где-то далеко прозвучал глухой раскат грома.
Старики закрестились. И не понять было отчего — в страхе ли перед громом или от дерзких слов Сазонова.
От крыльца отделилась небольшая группа казаков. Впереди, держа руку в кармане шёл Сазонов. Колыхнувшаяся толпа пропустила их через свои ряды.
Когда площадь осталась позади, Сазонов остановился, спустил курок  старенького воронёного нагана.
-А теперь, хлопцы бегом  до дома и седлать коней! Собираемся у моста за мельницей. У кого имеется оружие, берите с собой! Патроны тоже несите. У кого нет коней приходите пеши. Коней добудем! По домам ма-р-р-ш!
Через десять минут он прискакал к станичной мельнице. В темной и густой  воде  плавали жёлтые листья.
Соскочив с коня,  Сазонов присел на большой камень.
Представил, что будет сам лежать в этой холодной слизи и его мёртвое тело будут обсасывать затонные сомы. Представил и отвернулся в смущении. Стало  стыдно перед самим собой, за то, что страх с тусклыми, как у мертвеца глазами на секунду захватил его сердце в свои липкие лапы.
Через час на мельнице собралось около десяти конных казаков.
Вздыхали тяжело. Одинокие... Чужие... На своей родной казачьей земле.
Тяжёлые, страшные вставали перед ними вопросы. Куда идти? Где зимовать? Где взять оружие? Страшились непонятного, чужого слова- оккупация.
Сазонов достал из кармана кисет с табаком.
- Покурим хлопцы перед дорожкой. Командование отряда я принимаю  на себя. Мы уходим в плавни. Когда отряд организуется полностью, вы сами выберете себе командира. А теперь говорите — согласны или нет?
-Согласны! Командуй командир!
-По ко-о-оням!
Партизанам на Дону было не выжить. Кругом степь. Редкие кустарниковые заросли и лесные полосы не могли укрыть ни пеших, ни конных. Укрытием могли стать только приазовские плавни. Плавни, извечное прибежище непокорных.
Здесь партизаны чувствовали себя как дома. За несколько дней они оборудовали базу, устроили землянку для жилья, баню и кухню. Выкопали колодец и замаскировали базу от авиации. Со временем там вырос целый поселок, выстроенный из камыша, с жилищами партизан и огневыми точками.
*                *                *
После ухода Сазонова  старики нерешительно топтались на месте, не зная, что предпринять.
Павлов снова взял слово.
-Господа станичники! В правлении у нас имеется пятьдесят винтовок и десять цинков с патронами. 
Казаки молчали. Павлов обвел взглядом заметно редеющую толпу:
-Кто хочет записаться в отряд и получить оружие, прошу вперед.
Писарь развернул толстую тетрадь, приготовясь записывать фамилии. Расталкивая казаков, к нему подошли Семен Лукин, Степан Сушенко с сыном и еще пять-шесть пожилых казаков. Остальные стали расходиться.
Когда писарь, записав подошедших добровольцев, поднял голову, то около крыльца оставалось уже не больше двух десятков казаков. Павлов, все время презрительно смотревший на уходящих, крикнул:
- Ну, кто следующий? Подходи!
Желающих больше не нашлось. Павлов круто повернулся и, не прощаясь, пошел в станичное правление; за ним молча поплелись помощник, писарь и немногие добровольцы.
Павлов вызвал к себе станичного атамана.
-Ты вот что. Срочно проведи реквизицию лошадей по станицам и хуторам. Наверняка колхозных лошадей растащили по дворам. -Сроку даю два дня. Портные в станице остались? Машинки швейные есть?
-Да, с пяток точно. Может быть  семь.
-Срочно собери всех, освободи им помещение, положи паёк и пущай обшивают казаков. Папахи, кубанки, черкески, чекмени. Чтобы в сотне все были одеты и обуты.  Сколько у тебя сабель? Сорок семь? А что же так не густо? Что?... Казаки воевать не хотят?
-Да как вам сказать, господин полковник. Осторожничают.
-На то они и казаки, чтобы сначала прикинуть что к чему.
-Это верно,– согласился атаман.- Выжидают!
-Как с оружием?
-Трохи имеется, но в основном херня- берданы, обрезы. В общем сплошной раритет.  Нам бы шашки, тогда бы всех порубалы!
-Шашки это вчерашний день. Завтра проедься по станицам. Поговори со стариками. Организуй сбор оружия у населения. А я побеседую с немцами, автоматов не обещаю, а вот с карабинами постараюсь пособить.
Павлов помолчал, посмотрел на атамана. 
-Значит так, через неделю конную сотню должен довести до полутораста сабель!
- Слушаюсь.
-Исполняй!
В этот же день Павлов издал приказ, что  все казаки, способные носить оружие, должны явиться на местные пункты сбора и зарегистрироваться. Атаманы станиц были обязаны в три дня произвести регистрацию личного состава. Каждый доброволец имел право заявить свой последний чин в Российской Императорской или в Белой армии.
Станичные атаманы, как и в старину должны были обеспечить казаков строевыми лошадями, седлами, шашками и формой.  Откуда то появились винтовки,  заржавленные шашки.
Задымились кузни. Целыми днями в них звенели молотки, хрипло дышали мехи.  В станках зло ржали кони.
Настроение станичников улучшилось. Будто вернулось старое время. Казаки готовились на службу. Ковали лошадей, чинили сбрую, чистили и смазывали винтовки.
День и ночь безостановочно как пулеметы трещали швейные машинки. Появились погоны, фуражки, лампасы и даже папахи.
*                *                *
Первые две сотни добровольцев из станиц- Заплавская, Бессергеневская, Мелеховская, Раздорская и Семикарокорская  прибыли в Новочеркасск для принятия присяги у памятника Ермака.
Так было положено начало созданию конного казачьего дивизиона, под командованием войскового старшины Шведова.
Появление казаков, как в старь одетых в казачью справу, вызвало энтузиазм и восторг в казачьих станицах. Началось повсеместное восстановление церквей. 
Перед традиционным праздником Донских казаков в Старочеркасском урочище, где 333 года тому назад были похоронены герои «Азовского сидения» с вечера 13 октября из Новочеркасска выдвинулась конная казачья полусотня. На автомашине прибыл духовой оркестр.
В старом казачьем городе впервые за 23 года раздались казачьи песни.
Вдоль Дона промчалась конная казачья полусотня с начальником штаба, адъютантом и аксайским атаманом есаулом Евстратовым. Молодые казачата озорничая скакали охлюпкой наперегонки, стараясь равняться по конным казакам. Множество подвод и конных двинулись к урочищу.
Рано утром у Старочеркасского храма выстроилась Грушевская казачья конная полусотня.
Вскоре показался скачущий казачий дозор и следом – легковые машины.
Под дружное казачье «Ура!» войсковой оркестр заиграл казачий гимн
«Всколыхнулся, взволновался православный Тихий Дон».
Из машины легко выпрыгнул  адъютант Войска Донского – хорунжий Галдин. Затем вышел полковник Левених и немецкие офицеры. Два немецких унтер-офицера возложили венок на место бывшей часовни, разоренной большевиками.
Казаки сняли головные уборы и под звуки оркестра «Коль славен» опустились на колени.
Началась литургия.

*                *                *
Из- за линии горизонта выкатывалось медленное солнце. За плавнями начинала брезжить заря. Начинали галдеть и кружить птицы. Над Доном стремительно промчалась пара чирков. Сверкнул чешуёй золотистый сазан и играясь ушел на илистое дно. Что-то настороженно крикнула в камышах болотная птица.
По пыльной дороге, тянущейся вдоль Дона, рыжие, белолобые быки тянули подводу. Подложив под чубатую голову объёмный чувал  дремал на подводе
молодой казак. Дорога свернула в сторону и пошла через  поросшую терном балку.
Поёживаясь от утреннего холода с земли быстро поднялись двое мужчин в телогрейках, с винтовками в руках. Прячась между деревьями, залегли на обочине.
Один из них остановил быков, сказал вознице:
-Здравствуй, Петро.
Казачок встрепенулся, соскочил с телеги.   
- Доброго здоровья, хлопцы.
Подошёл второй казак.
- Что нового на хуторе, Петро. Немцы не забижают?
- Да не,  немцы не забижают. У нас атаман главный, немцы и не появляются.
Казаки, кто с фронта прибёг, опять служить пошли, только теперь у немцев. Справу им немцы выдали, оружие. Говорят, что скоро на фронт отправят. Краснюков бить.
Первый казак замахнулся на него.
-Ты говори да не заговаривайся, кулацкое отродье.
Петро замолчал насупясь, потом порылся в сене, вытащил чувал и подал казаку:
-Вот возьми, Наталка сеструха передала. Сказал, чтобы я в дупле вяза оставил. А ты тут как тут. Там чистые простыни для перевязок, харчи.
-Ну, паняй, Петро! Зайди к моей, скажи матери, чтобы бельё передала, а то овшивели мы тут. Наши хлопцы на этом месте каждую ночь будут дежурить.
В ноябре 1942 года было получено официальное разрешение немецких военных властей на формирование казачьих полков. В Новочеркасске были сформированы 1-й Донской полк под командованием есаула Шумкова  и пластунский батальон. В последствии они вошли в группу Походного атамана  Павлова.
В Белокалитвенском районе был сформирован 1-й Синегорский полк в составе 1260 офицеров и казаков под командованием бывшего вахмистра Журавлева.
Осенью 1942 года в станице Каменской сформировали две казачьих сотни. Первой командовал подъесаул Кривогузов, второй- сотник Сытин, рожак станицы Базковской. Заместителем сотенного командира стал хорунжий Щербаков, проживающий в Старой станице.
На станции Репная был собран казачий взвод из молодежи с ближайших хуторов.
Через несколько дней тишину станичного утра разорвали звуки трубы. Горнист играл тревогу.
На площади строились сотни. В лунном свете мелькали лошади, казачьи лампасы, папахи и разномастные фуражки. В темноте раздавался тихий лязг и скрежет. 
Казаки прыгали в сёдла. Привычно вытягивали шашки из тугих ножен, чтобы в нужный момент их не заело, когда нужно было обнажить для удара.
-Хлопцы, куда это нас?
-Куда... куда...Таскать верблюда!
-Г-га-а-ах, гы-гы-ха.
Кругом хохот. Крики, лошадиное ржание, звон металла.
Командир полка на разгоряченном коне вертелся перед строем.
-Пооооолк... Поэскадроннооооо!.. Марш— пролетела над площадью команда. Зацокотали копыта лошадей. Сотни на рысях пошли к плавням.
Блестела ледяная вода, освещаемая луной. Шуршал прошлогодний камыш, похожий на заросли леса.
Конные казачьи секреты перекрыли выход из плавней.
Группа разведчиков шла впереди, ставила вешки.
Группы пластунов двигались следом. Одна за другой, след в след, не сворачивая ни влево, ни вправо.
Оступаться было нельзя. Можно было с головой уйти в ледяную воду или попасть в трясину.
Боялись преждевременного обнаружения партизанами. Стрелять можно только с того места, где стоишь. Кругом было болото.
Больше двух часов брели в холодной воде. Клочья серого тумана повисли над рекой. Где-то в зарослях осоки  и камышей, густо взявшихся по низким местам, гулко бухала ночная птица выпь.
Уже под утро, когда промёрзли до костей увидели шалаши, дымки костров.
Дождавшись, когда подтянутся все группы, ударили по партизанам из ротных миномётов, пулемётов «МГ-34».
Пулемёты отказывались стрелять из-за забитых грязью приемников. Мины попадая в воду не взрывались и часть партизан, огрызаясь огнём смогла отойти в глубь плавней. Основные базы были уничтожены, многие из партизан убиты.
Бой против партизан в плавнях стал первой боевой операцией, проведённой казаками Синегорского полка.
Через несколько дней на площади выстроился спешенный полк. Казаки стояли в разномастных советских и немецких шинелях, армейских шапках, донских папахах и с винтовками за плечами.
В начале улицы в окружении мотоциклистов показался грязный автомобиль. Затормозил, глухо рыча рыча двигателем.
Колонна немецких мотоциклистов растянувшись по сторонам встала сзади, развернув пулемёты на строй казаков.
- Смиррно, равнение на-средину! Строй замер.
Из машины вышли немецкие офицеры, полковник Павлов в шинели с немецкими унтер-офицерскими петлицами.
Павлов крикнул весело, на всю площадь:
-Поздравляю вас с первой победой, донцы! Молодцы, хлопцы!
Вечером того же дня, выставив караулы и дозоры  растормошили казаки  свои переметные сумы, жонки натащили еды и пошли по рукам кувшины с ароматным и терпким донским вином.
Обмывали победу, новые чины и лычки. Павлов на ночь остался в полку с казаками.
Еще с вечера притащили двухрядку и загуляли казаки. Здорово загуляли! Будто и не было никакой войны. Пили и гуляли почти до самых петухов.
Плясали, так, что гудела донская земля. Казаки били с носка, бабы и девки крутили подолами. Всю ночь слышались пьяные вскрики, хрип гармони и лихой разбойничий свист.
Уже перед рассветом Павлов вышел на морозный воздух, закурил, и долго слушал как где-то вдалеке  гремят артиллерийские залпы.
В начале 1943 года Синегорский полк участвовал в оборонительных боях на Северском Донце, а затем отступил на территорию Украины. В апреле 1943 года казачьи сотни синегорцев вошли в состав 1-й Казачьей кавалерийской дивизии фон Паннвица.
*                *                *

Помощник начальника Управления НКВД по городу Пятигорску старший лейтенант госбезопасности Шибекин получил задание подготовить для проведения диверсионной и террористической работы в городе агентурные группы.
Предстояло согласовать с руководством кандидатуры агентов, которых предстояло оставить для работы в немецком тылу.
На столе Шибекина лежало дело Тимофея Доманова.
Он имел позывной  "Филин", и считался надёжным, перспективным агентом. То обстоятельство, что его  жена, Мария Ивановна Брук, была немкой, фольксдойче,  имело свои плюсы.
Мария Ивановна тоже стояла на связи как секретный сотрудник НКВД. Завербовали её ещё в 1940 году.   Начальник НКВД города Пятигорска лично проверял её лояльность и преданность советской власти.
Майор государственной безопасности Василий Михайлович Панков, предпочитал это делать прямо на своём  рабочем столе. Сказывались привычки,  приобретённые за годы комсомольской работы в Центральном институте труда.
Одно было плохо. Мария Ивановна была плохим конспиратором и потеряв бдительность так громко и страстно стонала, что сбегались все сотрудники управления.
На конспиративной квартире, в маленькой и темноватой комнате, с задёрнутыми шторами, Доманова встретил человек средних лет, в военной форме. Близоруко щурясь, он вгляделся в лицо Доманова и встал, протягивая ему руку.
-Здравствуйте товарищ Доманов. Присаживайтесь. Хотите чаю?
Его рука была тёплая и влажная. Доманов незаметно вытер ладонь о скатерть.
Размешивая ложечкой сахар в стакане Тимофей Николаевич рассеянно слушал своего куратора:
- Вы должны остаться в городе...Как только придут фашисты, вам надо будет появиться в бургомистрате...Расположить к себе. Не стесняйтесь, ругайте СССР, правительство, советскую власть.
Доманов встрепенулся:
- А товарища Сталина можно?..
- Что товарища Сталина?
- Товарища Сталина можно ругать?
Шибекин поперхнулся. Смущённо кашлянул.
-Нет. Товарища Сталина ругать воздержитесь. Расскажите немцам лучше о том, что страдали при советской власти, преследовались. Но не стоит рассказывать о своих уголовных статьях, упирайте на то, что боролись против советского строя.
Доманов в это время думал совсем о другом. Почему то вдруг, вспомнилось, как несколько лет назад застал жену в кровати с собственным братом. Сашку пришлось посадить. Дурак, сам виноват. Хотя брательник конечно, ещё та шкура. Доманов вспомнил свой  арест в 1934 году.  Наверняка его работа, больше некому.
- Ваша задача, любым способом втереться в доверие к новой власти. Выявляйте имена предателей, их домашние адреса, состав семей и прочее. Вас найдёт наш связник.
Доманов смотрел мимо следователя. Опять шпионить, подглядывать, писать донесения. Неужели они не видят, что я способен на большее? Доманов вспомнил как в 1915 году сам командующий вручал ему георгиевский крест.
Внезапно снова вспомнилась жена. Перед его уходом она красила губы, вертя задом перед зеркалом.
- ****ь! Наверняка побежала к этому сапожнику Ашоту и он сейчас бьётся своими волосатыми яйцами о её  голую задницу. Брошу суку!-Решил Тимофей Иванович. Вот устроюсь у немцев и брошу.
Несмотря на то, что Доманов к своим 52 годам за спиной имел жизнь лукавую, мутную и путаную, воевал за белых, и за красных, но всё равно твёрдо верил в свою счастливую звезду.
- Так говорите, когда взорвать электростанцию? Как только немцы войдут в город? Сделаем в лучшем виде.
Ухмыльнулся.
- Вы уж не забудьте про мой солдатский подвиг, товарищ старший лейтенант. Хоть и не за медали воюем, но всё же. Похлопочите о награде! 
Важный стратегический объект Доманов взрывать не стал, а вместо этого отправил жену навстречу немецким передовым частям, чтобы она сообщила о заминированной электростанции.
На следующий день он сам явился в комендатуру.
- Я, герр офицер имею важную информацию, хочу донести её господину коменданту лично. - Прямо с порога заявил Доманов дежурному офицеру. Комендант был занят, в его приёмной уже сидело несколько человек, среди них только что назначенный начальник полиции, директор гимназии и местный священник.
Батюшка пришёл жаловаться на немецких солдат, которые вчера вечером смеха ради расстреляли его гусей. Поп шевелил губами репетируя про себя речь и входя в образ, смотрел на посетителей  горько и жалостливо.
Начальник полиции тоже волновался и беспрестанно потея, ходил по приёмной, скрипя хромовыми сапогами. Искоса он посматривал на портрет Гитлера,  висевший на стене.
У фюрера было надменное лицо— сверху вниз он холодно смотрел на начальника, тот робел и потел ещё больше.
Дежурный брезгливо поморщился и направил Тимофея Ивановича в жандармерию. Дескать иди прямо по коридору, там сам увидишь.
Доманов читал таблички на дверях. Следователь гестапо... Зябко поёжился, поспешил пройти мимо. Потом- Начальник Полиции... Жандармерия.
За столом сидел немолодой обер-лейтенант  и играл спичечным коробком. Клал его на край стола и щелчком ногтя переворачивал на бок.  В кабинете было тихо, только гремели спички.
- Я слушайт вас.- Сказал офицер.
Доманов волнуясь и робея сообщил, что вчера в городском парке  видел старшего лейтенанта НКВД Шибекина, которого большевики наверняка оставили в городе для подпольной работы.
Немец поднял трубку телефона и сказал несколько фраз по немецки. Через несколько минут в кабинет вошёл немецкий фельдфебель. Обер- лейтенант  приказал ему прочесать парк, но никакого Шибекина там конечно же не оказалось.
После этого Тимофея Николаевича ещё несколько раз вызывали в комендатуру и допрашивали. Но несмотря на его рассказы о том, что он - бывший белый офицер и за это подвергался репрессиям в тридцать восьмом году, никакой должности ему не предложили. Более того, с электростанции его уволили и остался Тимофей Иванович без работы.
Поначалу он было запил, но быстро взял себя в руки. Вскоре пришла весточка от Георгия Кулеша, с которым познакомился в 1938 году, в лагере. Сейчас Жорка работал начальником полиции в городе Шахты. Звал к себе, дескать приезжай, как воздух не хватает умных и надёжных людей.
Кулеш поселил его  у себя в доме. Всю ночь просидели за столом.
Доманов с натянутым лицом, позевывая, слушал приятеля. Кулеш говорил что-то о перспективах, о немцах, золоте, которое есть у евреев. Доманов едва улавливал обрывки фраз, концы мыслей. Сегодня он весь день провел в дороге,  устал, а тут ещё изрядно выпил. Мутило. Его взгляд, скрытый за толстыми стёклами очков, подернутый налетом безразличия, следил за шевелящимися словно крупные пиявки губами Кулеша. Доманов взял большой солёный помидор, надкусил.
Солёная влага залила рот, брызнула на брюки. Доманов помял во рту холодную мякоть, жадно проглотил. Налил  стопку водки, выпил. Немного полегчало. Прислушался к тому, что говорит Кулеш.
- Ты пойми, Тима. Немцы, это наш шанс, твой и мой. Вспомни, кто я был шесть лет назад. Фраер! Фуцан!
-Ты выпей, Жор.
Начальник полиции замолчал. Опрокинул стопку. Сипло с шумом выдохнул.
- А сейчас? Весь город у меня в руках. Захочу, любого в бетон закатаю.
В общем так, тебе надо ехать в Новочеркасск, представляться Павлову.
За казаками скоро будет большая сила. Ты человек башковитый, должен пригодиться. Ну и я словечко замолвлю.

*                *                *
В конце ноября 1942 года перед домом, где располагалось войсковое правление  остановилась бричка. Уже немолодой, начинающий полнеть мужчина в очках, ступил начищенными хромовыми сапогами в колею, полную дождевой воды и поморщившись зашагал, в штаб походного атамана Войска Донского полковника Павлова.
В деникинской армии Доманов из прапорщиков военного времени  выслужился всего лишь в сотники, но решил, что кашу маслом не испортишь. Представился подъесаулом.
Дежурный офицер сообщил, что Павлов в настоящее время в отъезде, и направил Доманова к заместителю - бывшему полковнику Белой аpмии Попову. Тому Доманов  глянулся. Попов сразу же сунул  ему анкету для заполнения.
Заполнив анкету Тимофей Иванович заикнулся было насчёт отпуска, дескать жену перевести, вещи, то, да сё. Но Попов отрубил:
-Ты Доманов это брось, антимонь разводить. Вpемя не то. Вот тебе пpиказ о пpисвоении есаульского чина, и поезжай в Шахты, с богом. Назначаешься там пpедставителем штаба. Найдёшь сотника Лукьяненко. Это заместитель Кулеша. Пеpедашь ему пpиказ о том, что он назначается твоим заместителем. Будешь вместе с ним набирать казаков в наши части. Оружие добудете сами. Кулеш подмогнёт если что. Свободен есаул. Действуй!
Доманов вытянулся, козырнул, и вышел вон.
*                *                *               
С осени 1941 года на территории Смоленщины и соседней Белоруссии появились партизаны. В начале это было несколько малочисленных отрядов, состоящих главным образом из коммунистов и сотрудников НКВД, оставленных по партийному заданию, окруженцев,  вынужденных скрываться в лесах, потому что в тылу немецких войск можно было спрятаться и выжить только в районах больших лесных массивов, которые были недоступны полному немецкому контролю.
Народ относился к партизанам по-разному. Одни их поддерживали, другие на них доносили немцам. В каждой деревне находились пострадавшие от советской власти и доносившие на тех, кто лояльно относился к партизанам.
Само собою разумеется, и партизаны тоже были разные.
Одни боролись против оккупантов и с населением вели себя терпимо, другие не жалели и не щадили никого. Были и такие, кто  ушёл в лес, чтобы переждать войну. Им было всё равно,  кто в конечном счёте будет править страной, - Сталин или немцы, - лишь бы пересидеть, пока война. А там будет видно, к кому прислониться.
Многие отряды почти не участвовали в боевых операциях, ограничиваясь только "снабженческими походами".
Москва не снабжала партизан продуктами, пропитание и одежду они добывали в основном у местного населения. Во время этих операций зачастую вели себя, как обычные грабители. Именно так и воспринимало их население.
Продовольственные реквизиции проводились регулярно. Из крестьянских домов постепенно исчезла живность: переставали кудахтать куры и по утрам петь петухи. Но быстрее всего прекратили хрюкать свиньи. Свежатину любили все и партизаны, и немцы с полицаями.
Партизаны могли прийти ночью в деревню, вытащить старосту из постели и тут же на глазах жены и детей повесить его, за то, что он, по решению односельчан, разделил между ними колхозную землю. Или просто за то, что пошёл в услужение к немцам. Бывали и случаи расстрела партизанами жителей деревень, чьи родственники сотрудничали с немецкой администрацией или служили в полиции.
Вся эта бессмысленная бойня и сведение счётов приносили горе и тем и другим. Но эти несчастные, нищие люди не были виноваты в том, что каждый хотел жить.
Виноваты были те, кто их обманул, предал и превратил их в зверей. Только дьявол мог посеять в России такую дикую вражду, когда односельчанин,  сосед или родственник доносил на своих близких.
Сложное было время, тяжелое. Оступись на одной тропинке – немцы повесят, сделай что-то не так – партизаны могут застрелить. Тем, кто на фронте или в партизанах, было легче – у них был один враг. А вот мирное население обитало даже не меж двух огней – меж многих.
Постепенно,  командование Красной армии стало перебрасывать через линию фронта кадровых командиров и политработников, которые возглавили отряды, и партизаны перешли к активным боевым действиям. Они захватывали полицейские участки, резали телефонные, пускали под откос воинские поезда, убивали немецких солдат и офицеров.
Немцы в отместку останавливали направляющиеся на фронт воинские эшелоны и прочёсывали лес. Устраивали облавы, уничтожали партизанские базы, но отряды и отрядики хорошо зная местность рассыпались по лесам, чтобы вновь встретиться на запасной базе.
Не найдя партизан немцы и полицаи срывали свою злобу на мирном населении. Жгли деревни, стараясь запугать дикими расправами и массовыми публичными казнями беззащитных, безоружных людей.
Жители сел и деревень спасаясь от немцев и полицаев уходили в глубь лесов. В лесной чаше, среди болот беженцы копали землянки, ставили шалаши. Многие уводили с собой домашнюю скотину - коров, овец, коз. В лесном лагере бегали дети, кричали младенцы, женщины готовили на кострах, тут же стирали, случалось, что здесь же рожали и умирали.
Часто появлялись вооруженные люди в гражданской или полувоенной одежде. Партизаны  навещали свои семьи, стремясь хоть как-то облегчить им жизнь.
В лесных чащах можно было встретить одиночек- окруженцев, дезертиров и просто людей, отставших от эшелонов или тех, чьи дома были сожжены.
*                *                *
В лесной чаще чуть теплился огонь в костре, на остывающих углях запекались грибы, нанизанные  на ветку дерева. Рядом с костром опустив голову сидел светлоголовый подросток.
Уже несколько месяцев он скитался по лесам голодный, никому не нужный. Поезд на котором он ехал вместе с матерью разбомбили, мать наверное погибла. Отец погиб на границе. Мальчик по этом вспоминал уже без волнения. Его больше пугала приближающаяся зима. Через месяц, два выпадет снег.
- Помру я наверное.- Думал мальчик.- Замёрзну.
Незаметно для себя он задремал. Снилось ему море, на котором он был за год до войны с родителями, шум прибоя, кричащие чайки.
Хрустнула ветка под чьим то сапогом.
Из- за кустов за ним наблюдало две пары глаз. В зарослях  прятались двое. Один помоложе, с винтовкой. Другой постарше, с седой щетиной на лице и   немецким автоматом за спиной. Оба были обуты в немецкие сапоги, на одном вместо гимнастёрки немецкий китель мышиного цвета. Окруженцы или партизаны.
- Малец...один. Запах духмяный, грибы печёт.- Шептал тот, что помоложе, сглатывая голодную слюну.
- Вижу, что один.  Давай двигаем отсюда.
- Может грибы прихватим, старшой. Вторые сутки не жрамши.
- Малец ведь тоже жрать хочет! Пошли.
-Ты иди, я портянку перемотаю. Догоню.
Мальчик открыл глаза. Вдали слышался удаляющийся хруст валежника. Грибы исчезли.
Старший с автоматом, покосился на напарника.
- Сука ты Никифоров. Ничего для тебя святого нет, ни своих, ни чужих не жалеешь.
*                *                *
65-пятилетний генерал Шенкендорф морщился как от изжоги.
Позавчера при патрулировании участка дороги Смоленск - Могилев исчез наряд фельджандармерии в составе- фельдфебеля Шульце и унтер-офицера Мюллера.  Предпринятые розыски не дали результатов. Вчера из штаба 9-й танковой дивизии в управление фельджандармерии округа поступила информация о не прибывшем в пункт сбора грузовике с амуницией. Груз сопровождали пятеро военнослужащих, включая водителя, во главе с унтер-офицером Шнитке.
Взвод фельджандармерии обнаружил грузовик с расстрелянными солдатами  на лесной дороге, в нескольких километрах от трассы. Груз исчез, в кузове лежали тела немецких солдат. Трупы раздеты до белья, обмундирование и документы погибших исчезли. Жители близлежащей деревни показали, что не не слышали звуков боя, что выглядит правдоподобно и объясняется сильной метелью, бушевавшей в ту ночь. На основании результатов розыска был сделан вывод: наряд фельжандармерии и группа сопровождения груза танковой дивизии стали жертвами партизан.
Всё как всегда. Взрывы на железной дороге, убийства солдат и полицейских, листовки в городе.
Генерал нажал кнопку звонка, приказал возникшему в дверях адъютанту:
-Сегодняшнюю сводку происшествий мне на стол!
-Слушаюсь, господин генерал.
-Карту! Благодарю, можете быть свободны— генерал кивнул адъютанту и склонился над картой. На нее кружочками были нанесены места нападений бандитов. Их обилие показывало, что бандиты уже стали хозяевами в немецком тылу. Снятие крупных войсковых подразделений с маршрута следования на фронт и прочёсывание лесов не давало никакого эффекта.
Обычно такие операции  заканчивались тем, что удавалось повесить заложников или тех, на кого падало подозрение в пособничестве партизанам. Сжигались целые деревни, а партизаны ухитрившись избежать открытого столкновения просачивались через цепь облавы и уходили в только что зачищенные  районы.
Генерал Шенкендорф задумался.
А что там казаки? Может быть хватит им прохлаждаться в тылу и бесконечно горланить свои казацкие песни. Пора проверить их в деле!
*                *                *
Долго  не   спали казаки, а заливисто хохотали по углам.  Снова и снова кто-нибудь просил Толстухина Елиферия рассказать очередную байку.
Было ему чуть за пятьдесят. По меркам молодых казаков- дед. Его все так и звали. Серьёзный был человек, обстоятельный. Много чего повидавший на своём веку. Рассказывал о гражданской войне. В своих рассказах не щадил никого. Ни белых, ни красных. Ни казаков, ни мужиков.
- В первом лагере, в Славуте, нас охраняли не немцы, а казаки. Говорили, что кубанцы. Только врали наверное. Я одного спрашиваю- «Ты чьих будешь»? А он белюки вылупил и меня вместо ответа - прикладом. День и ночь ходили вдоль проволоки с винтовками.
Елифирий улыбался горько.- Отличиться хотели. Выслужиться! Так понимаю.
-Немцы на вышках сидели. С пулемётами. Нас не стреляли. Не помню такого случая, чтобы с вышки огонь открывали. А вот казаки в нас стреляли. Будто специально выжидали. И. Я напраслину не наговариваю – говорю то, что видел и пережил. Подойдет, бывало, пленный к проволоке и палочкой к травинке тянется.  Голодали ведь страшно! И травинке душа рада! А тут казак с вентарём: «Стрелять буду!» Пленный ему: «Стреляй! Твою мать! Все одно от голода подыхать!» А самому не верится, что выстрелит. Недавно ведь вместе, в одном окопе сидели! Бах! Глядишь и отмучился сердечный.
Другой охранника по матери: «Что ж ты делаешь, лярва?! Снова, бах! И ещё один дёргается в кровище.
Так что правильно старики наши говорили. Страшен не царь, страшен псарь!
Любил Елифирий рассказать и смешное. И какой бы  смешной не была  история, преподносилась она всегда обстоятельно и серьёзно. Это только добавляло веселья.
Елифирий вопрошал:
-Вот к примеру лампасы. Что же это такое? Откуда они взялись? Кто знает?
И тут же сам отвечал.
-Во-ооот! Не знаете. Потому как,  казаки вы тряпошные. Воевать научились, а ни традиций, ни истории своей не знаете. Это я не в упрёк вам, хлопцы. Нет вашей вины в том, что батьков ваших постреляли и рассказать о вашей истории было некому. Так вот слухайте деда.
Толстухин устраивался поудобнее. Доставал бумагу для закрутки. К нему со всех сторон тянулись кисеты, пачки с сигаретами.
-Для казака лампас был важен...ну как крест для попа. Его нашивали казачатам  на первые штаны. Всё! С этого момента он уже считался казаком. Хотя и малым.
Сидят старики на брёвнах, курят.
Пробегает мимо какой-нибудь казюня. От горшка два вершка. Сопли до пояса. Но в штанах с помочами. И обязательно с лампасами.
-Мать честная, царица небесная! - таращат глаза старики — никак казаки с лагерей возвернулись?!
Казачонок останавливается.
-Да это не казаки, это я Мишанька.
Старики всплескивают руками.
-А мы тебя и не признали, Михайла Григорич! Ты в штанах с лампасами, ну прямо взаправдашний казак!
-Как взлослый?- спрашивает Михайла Григорич.
-Как взрослый -подтверждают старики.-Ты отцу передай пусть, тебе коня готовит. Пора на царёву службу собираться.
Вот потому то большевики и бесились, когда на казаках лампасы видели. Знали, что воин перед ними. Потому за ношение лампасов, также как и за ношение погон, фуражек и за слово казак. —стреляли на месте.
А чтобы, страху нагнать, лампасы и погоны казакам вырезали прямо на теле. Вот ей Богу не вру. - И Дед размашисто крестился во всю грудь.
В первом полку есть казак по фамилии Гусельников. Поглядите на него в бане. На одной ноге  лампас ему всё таки вырезали, пока его не отбили.
Покуривая толстенную самокрутку  Елифирий излагал складно. Молодые казаки слушали его раскрыв рты. А Елифирий перекуривал и начинал новую байку.
*                *                *
Кровати Муренцова и Елифирия стояли рядом. По вечерам Толстухин любил рассказывать Муренцову о своей жизни. 
-Казачья жизнь, что на Дону, что на Яике, что на Кубани ничем не отличается.- Неторопливо излагал Толстухин.-  Был мальцом помогал отцу по хозяйству, в ночном коней пас. Хозяйство то у нас большое было.
Мурецов слушая незатейливые рассказы и сам вспоминал отцовское имение, сенокос, выгулку лошадей. Картины прошлого приятно кружили голову. Они были сладостны, как первые и чистые впечатления детства.
Елифирий продолжал:
-У нас в Сибири строгое воспитание было. Бывало, в прощеное воскресенье, перед Великим постом подойдёшь к родителям и в ноги: «Тятяня, маманя, простите меня Христа ради...».
А тятя отвечает сурово «Бог простит, сынок».
-Потом царя скинули и началась чехарда, то красные петуха пущают, то белые саблями машут. Надоело меж двух огней вертеться и ушел я к полковнику Сладкову, он тогда полком  командовал. Потом Уральскую казачью дивизию принял.
-Стой, Елифирий! — перебивает его Муренцов— а в Лбищенском рейде ты участвовал?
-А как же! Участвовал. Мы тогда же и чапаевскую дивизию в пух разделали!
Муренцов приподнялся на локте.
-Ну-ка, расскажи Елифирий.
Толстухин, плечистый, лицо серьёзное,  привалился к стене.
- А что рассказывать, Сергеич? Всё как на войне. Казачий разъезд поймал двух  красных с секретным пакетом. Так и поняли, что в Лбищенске расположился  штаб красных.
Собрали добровольцев и той же ночью отправились в рейд. Уже под утро вырезали красные караулы и вошли в Лбищенск. Взвод подхорунжего Белоножкина шёл в лоб, мы, немного левее...
Елифирий замолчал, вспоминая.
-Я потом видел это место. Везде кровь, мебель разбросана и порублена. Чапаев стерва, отчаянный был, — здорово бился, пока его в живот не ранили... То что в кино показывают, будто плыл он через Урал, брехня. Проспал красный начдив своё войско, хотя рубака был знатный. Типа нашего комполка Ивана Никитича. Он и обличьем на него шибает.
-А -ааа, вот ещё помню. Трофеев тогда богато взяли, пленных немеряно,  одних только  комиссаров в кожаных куртках шесть или семь. И это- Елифирий насупился— целый взвод девок- машинисток. Очень уж любили комиссары декреты писать. Одно название, что борцы за народное счастье, а на самом деле шляндры! - Толстухин сплюнул. - Тьфу ты, прости Господи,  как есть- шляндры!
Перед Муренцовым продолжала разворачиваться вся нелёгкая казачья судьба.
-В конце 1919 года переболел сыпным тифом... Но выкарабкался. Потом отступление.
Через солончаки отошли к Каспийскому морю. Что по дороге пережили, страсть господня. От голода и мороза люди теряли человеческое обличье.  От ветра прятались за верблюдами, спали под фургонами или в выкопанных ямах. Люди на глазах превращались в зверей. Представляешь, Сергеич, казак доходит в яме. А его ещё живого вытаскивают на мороз, чтобы занять место.
Слава Богу дошли. Не успели опомниться, тут как тут красный десант с кораблей Раскольникова и ультиматум. Полная капитуляция или всех постреляем.
Сдались два генерала, два десятка офицеров, нижних чинов несколько сотен.  Я их не осуждаю. Устали да и войне уже конец походил. А жить всем хочется.
Но наш атаман Толстов собрал две неполных сотни, кому терять уже было нечего и ушли мы в Персию. Во время перехода жрали одну мерзлую  конину и верблюжатину. Слава Богу, хоть это было. Потом – Персия, лагерь для русских беженцев, каменные скалы на острове Русском, потом Австралия.
Елифирий рассказывал о своей жизни без прикрас, с лёгкой грустью.
-В Австралии поначалу показалось, что попали в рай. Круглый год тепло, за окном океан. Красивые женщины. Купил себе костюм, велосипед. Даже жениться собирался.  Но тут такая тоска меня загрызла, что хоть волком вой. Закрою глаза, снится берёзовая роща за станицей, да кладбище, где всё родовьё лежит.
Толстухин поднялся с кровати, стал вертеть цигарку. Муренцов смотрел на его лицо, с жесткими морщинами по обочинам щек, с усмешливо-умными глазами, слегка дрожащие пальцы. Да уж, переехала жизнь по казачьей судьбе!
-Что только не делал. Нет! Как будто морок вселился, уеду и всё. В 1928 годе купил билет на пароход и в Россию. Долго ехал, всякое пережил, наконец добрался до родной станицы. А её не узнать. Казаков почти не осталось, кто в отступ ушёл, кого убили. В их домах пришлые, киргизы. Кругом разруха, нищета.
И тут я прозрел.  Куда приехал?.. Зачем? Что хотел здесь найти?
Но делать нечего. Стал работать. Ломил как проклятый. Рубаха от пота расползалась. А тут коллективизация. Вызвали в сельсовет и сразу вопрос ребром- выбирай казак. Или в колхоз или на Соловки. Всю ночь думал, курил. Вспоминал всю прошлую жизнь, войну, отступление.
Выбрал колхоз, хотя хрен редьки и не слаще.  Утром отвёл на колхозный двор лошадь, коровёнку, пяток овец.
Потом опять война, теперь уже с германцами.... Мобилизация... Ну, а уже на передовой показал я кукиш нашему комиссару, и под Харьковом перешел к немцам, подальше от счастливой жизни при социализме. Ну а потом как у всех. Лагерь для военнопленных в Славуте. Формирования казачьих частей под Винницей и казачий эскадрон вермахта.
*                *                *
Идея о формировании крупных подразделений из казаков интересовала не только Розенберга. Разыграть казачью карту стремился и Генрих Гиммлер. С их подачи Гитлер отдал команду о срочной разработке теории о том,  что казаки, также как и немцы являются потомками готов.  Казаки были признаны арийской нацией.
После занятия Дона и Кубани в распоряжении германского командования оказались казачьи эскадроны, батальоны и даже полки. Весной 1943 года в Берлине был подписан о приказ о создании 1-й казачьей дивизии.
Местом формирования был выбран учебный лагерь в Милау, расположенный на территории Польши.
В мае–июне 1943 года туда начали перебрасывать самые боеспособные казачьи части вермахта- 1-й Атаманский полк, казачий конный полк «Фон Юнгшульц», казачий конный полк «Платов», 600-й казачий дивизион майора Кононова. Офицерские кадры для штаба дивизии были взяты из временного штаба боевой группы Панвиц».
Полковник Платон Духопельников получил полномочия от управления Добровольческих формирований OKW на вербовку в казачью дивизию добровольцев из числа местных жителей и военнопленных. На Украине
Духопельников развернул бурную деятельность. Во всех комендатурах, сельских управах, отделениях полиции посадил своих вербовщиков.
Дмитрия Мокроусова задержали местные полицаи, после того как он  устав от блуждания по лесам и отощав пришёл в деревню.
В управе за дощатым столом сидел  какой-то бородатый мужик, в папахе и немецком кителе. В углу стояла железная кровать, застеленная лоскутным одеялом. Вешалка у двери. На ней висел карабин на засаленном брезентовом ремне.  На побеленной стене растеклось желтое пятно. От стен тянуло холодом и сыростью.
Бородатый смотрел неприветливо. Нахмурился грозно:
- Ты чей будешь? Партизан?
- Никак нет. Красноармеец Мокроусов.
- А-а-а... Красноармеец..  Ну-ууу, тогда в камеру. А потом в лагерь... или к стенке. Годков- то тебе сколько?
-Семнадцать...Восемнадцать скоро.
- Жалко...Не жил совсем. Как зовуть?
-Митрий
-Откель?
-Сибиряк...Из Омска.
-Из Омска говоришь?.., так ты казак?.. Или из мужиков?
Дмитрий решил, что назваться казаком безопаснее.
-Га... Из казаков...Мокроусов... – Бородатый задумался. – Мокроусовы – это казацкая фамилия. Никак не мужицкая... На германской был у нас вахмистр -Мокроусов...тот ещё зверюга. Не батя твой? Нет? Ну тогда ладно.
Казак задумался, почесал бороду. Внезапно просветлел лицом.
- Слушай...А давай к нам в сотню! Ты в живых останешься, а мне сотник благодарность объявит, что тебя завербовал.
Дмитрий  молчал.
Казак демонстративно бросил взгляд на винтовку.
- Ну вольному воля. Не пойдёшь?
Дмитрий тоскливо вздохнул.
- Пойду...Куда же деваться?..
Полковника Донскова отправили в Кривой Рог - там, на Карачунах, немцы начали собирать казаков из лагерей военнопленных для дальнейшей вербовки их в дивизию Паннвица. У военнопленных был даже выбор. Казаки, не желающие идти к Паннвицу, вербовались полковником Донсковым в полки Павлова.
Казаки записывались во множестве. Обида на советскую власть за расказачивание и геноцид, а также надежда на создание при помощи немцев независимого государства «Казакии» привлекли в казачьи части вермахта тысячи сторонников.
Доманов их первично формировал, и отправлял в Кировоград почти полностью вооруженными - его заместитель Лукьяненко добывал оружие как фокусник и
вскоре о Доманове заговорили в штабах походного атамана, и немецких. Всего Доманов навербовал в Запорожье около тысячи казаков, которые отправились в Кировоград, где находились еще тысячи две, из которых Павлов сформировал два полка.
Однажды вербовщики обнаружили в группе беженцев ординарца генерала Шкуро времен гражданской войны. Когда генерал ушел в эмиграцию, его ординарец остался в Советской России.
Ординарца тут же отправили в Германию, в штаб Казачьего Резерва на Курфюрстендамм. Подняв глаза на вошедшего незнакомого посетителя в штатском, Шкуро спросил его: «Чем могу быть вам полезен?»
Обтрепанный и полуоборванный человек сделал шаг к столу, за которым  в черной черкеске с немецкими генеральскими погонами сидел Шкуро. Дрожащим голосом произнес «Чы, ты нэ впизнаешь мэне, батьку?» Шкуро медленно поднялся, посмотрел в упор и, напрягая память, вспомнил. Выскочил из- за стола, обнял. Посреди кабинета, стояли и плакали обнявшись два казака, старый генерал и его старый ординарец.
Офицеры штаба прятали глаза, потом осторожно вышли из кабинета, тихо прикрыв двери. Генерал и его ординарец остались вдвоем. Им было, что рассказать друг другу.
*                *                *
Немцы в деревню в деревню Прохоровка наезжали всего один раз.
Приехали на двух грузовиках, мотоциклах с пулемётами. Ни гусей, ни кур не тронули. Посреди деревни на перекрестке дорог поставили стол, собрали сход и заявили, что с Советской властью покончено. Теперь наступил новый порядок. Назначили старосту — Жердева Фёдора.   
Староста должен был собирать по домам хлеб, яйца, молоко, мясо и отправлять в город. На нужды доблестной германской армии.
Жители деревни не возражали. Какая разница кому сдавать? Раньше Советская власть всё отбирала, теперь немецкая.
Для защиты от бандитов и оказания помощи немецкой администрации, крестьяне по распоряжению немецкого офицера, организовали отряд самообороны и полиции.
Записались все взрослые мужики.
В немецкую администрацию и полицию  шли ведь не только из ненависти к большевикам и из стремления отомстить Советской власти  за прежние гонения. Очень часто на службу к врагу шли и самые обычные люди, желающие выжить любой ценой.
Оружие у каждого было своё, немецкие карабины, винтовки, советские автоматы. Этого добра в лесу было в избытке.
Но отряды самообороны и полиции всегда были основным объектом нападения  для партизан, антифашистского подполья и советских диверсантов, которые жестоко расправлялись с пособниками оккупантов.
Но казаки и полицаи тоже не отставали от партизан в  своей беспощадности.
У заподозренных в сочувствии партизанам, у семей красноармейцев
безжалостно отбирались вещи и продукты. Как в Гражданскую, перед тем как расстрелять пленных их раздевали до нижнего белья.
Градус обоюдной ненависти превышал все мыслимые пределы.
Зимой 1942 года  партизанский отряд  на самой зорьке окружил Прохоровку.
Староста деревни уже не спал. Лёжа в кровати он с усилием щурился на тусклый холодный рассвет за окном. Кряхтя дотянулся рукой до стоящего рядом с кроватью карабина, приложил его металлической стороной ко лбу, пытаясь унять головную боль.
Прошлой ночью он вместе с начальником полиции усидел бутыль самогона.
На закопченной деревенской печи тихо похрапывала жена. На металлической кровати разметавшись во сне сопели дети. Свернувшись колечком на сундуке дремал кот. В подполе шуршали и пищали мыши.
Скрипя полозьями в деревню ворвалось несколько саней с партизанами.
Погода выдалась тихая, с морозцем. Часть партизан по нетронутому снегу, как волки, след в след направилась к избе, где жил староста. 
Худой, жилистый партизан в сером заячьем треухе на голове,  перекрестился -Помоги Господи! - Ножом нащупал накинутый дверной крючок в сенях. Осторожно, стараясь не греметь, снял его.
Дверь открылась с легким скрипом. Постояли, прислушиваясь. Тишина. Только поодаль, через несколько домов лениво взбрехнула собака. Изнутри – ни звука.
Запалено дыша осторожно двинулись к двери в хату. Загремело под ногами ведро. Идущий первым рывком распахнул дверь. На печке — шорох дерюги, встревоженный бабий голос.
-Кто там, Фёдор?- И тут же. -Ой, люди добрые!.. Бандиты!
От кровати в сторону двери хлёстко ударил выстрел.
Партизаны выкатились на улицу.
Чтобы не тянуть время, кинули в открытую дверь гранату. Грохнуло на всю деревню. Со звоном вылетели оконные стёкла.
Всполошились собаки,  послышалась трескотня выстрелов.
Полицейские  отстреливаясь укрылись в здании школы. Заняли оборону.
Видя, что к осаждённым может подойти помощь, партизаны собрали  семьи полицейских и, используя их как щит попытались вновь взять школу приступом.
После того, как штурм не удался, школу обложили соломой и подожгли. Почти все полицейские и заложники погибли или сгорели в огне.
Партизаны  под страхом расстрела увели в лес несколько десятков мужчин и девушек. Дом старосты сгорел вместе с детьми.
Казаки в отместку окружили партизанский отряд. Оставшийся в живых командир отряда и двое бойцов засели в развалинах старой мельницы. Казаки кричали:
-Сдавайтесь, суки!
Пули смачными шлепками  впивались в деревянные стены, зарывались в землю, свистели в воздухе. Казаки лежали сосредоточенно, спокойно. Знали, что партизанам  уже не вырваться.
Партизаны,  молчали. Почти не имея патронов, они берегли каждый выстрел,  выжидая, когда кто- нибудь из казаков неосторожно высунется и можно будет бить снять его наверняка.
Казаки сделали попытку взять мельницу штурмом. Партизаны опять открыли огонь. Под их ногами как горох катались стреляные гильзы.
Трое казаков были ранены, один убит. Казаки примолкли. Потом обозлённые потерями пошли на хитрость: пообещали отпустить партизан, если те сдадутся.
Патроны подходили к концу, партизанам больше ничего не оставалось. Бросив винтовки они вышли во двор.
Пленных выстроили у стены.
Григорий Астахов заметили на одном из них хромовые офицерские сапоги.
-Раздевайсь! Будя, покуражилась ваша власть над казаком!
Пленный поглядел в  его рыжие, злые глаза. Проговорил трясущимися губами:
-Что же вы делаете суки? Хотите убить, убейте. Но не измывайтесь!
Астахов  неожиданно шагнул вперёд и ударил партизана по лицу. Постоял, сопя, сжимая и разжимая кулаки, наблюдая за тем, как  пленные с серыми, помертвевшими лицами стягивают с себя одежду. 
Пальцы не слушались, дрожали. Пуговицы, крючки не расстегивались. Путались шнурки, завязки. Казаки хмурились, молча ждали.
Лишь Астахов терзал шашку, торопил:
-Живей, живей.
Полуголые партизаны,  еле сдерживая  крупную дрожь, стояли опустив головы. Страх  тонкими иглами  колол спины. Остро пахло потом.
Астахов вырвал из ножен мерцающую шашку. Сердца провалились куда-то вниз, на секунду перестали биться. Тонко и зло взвизгнул клинок.
Разрубленные тела, словно сырые туши  мяса  рухнули на землю.
В прыгающей руке Астахов держал окровавленную шашку. Тяжело дыша  вытирал  лицо свободной рукой.  Его круглые и белые от  бешенства глаза незряче смотрели на окружающих казаков.
На следующий день местные жители похоронили убитых там же, у старой мельницы. Выкопали неглубокую могилу, установили большой чисто струганый крест. На кресте надпись:
"Господи, прими их дух с миром".
*                *                *
В молоке тумана рядами высились искристо-синие снежные сугробы. Снег, налипший на ветках, лохмотьями свисал с промёрзших  деревьев.
На лесной дороге партизаны перехватили партизанский обоз. В обозе было трое саней с мукой, крупой и кое- кaким  реквизировaнным бaрaхлом.  Охраняли  обоз  двое конных казаков,  на санях урядник.
Каурая лошаденка , впряжённая в передние сани резво бежала, взбивая копытами комья снега. Урядник лежал на мешках, дремал, завернувшись в тулуп.  Партизаны, прячась в лесу, обстреляли обоз из  винтовок. Первым выстрелом был убит здоровый бородатый возница на передних санях. Пуля попала ему прямо в голову и он упал лицом на дорогу. Крестьянин на вторых санях замахнулся кнутом на лошадь кнутом, но хлестнуть ее не успел. Второй выстрел уложил  и его.
Верховых сняли несколькими очередями из пулемёта. Билась в постромках каурая лошадь. Неказистый мужичонка в рваном полушубке соскочил с саней и петляя как заяц укрылся в лесу. Испуганные лошади понесли. Последовало еще несколько выстрелов сразу из двух винтовок. На скаку, через голову упала срезанная пулей  лошадь, сломав дышло, опрокинула накатившиеся на нее сани.
Урядник был ранен, прикусив губу тоскливыми глазами смотрел в небо. Боец партизанского отряда стаскивал с его ноги сапог.
Остальные партизаны грузили в сани рассыпавшиеся рогожные мешки с продуктами.
Сапог не снимался, и партизан  изо всей силы дергал ногу раненого. Наконец он стащил оба сапога, вытер  с них рукавом телогрейки кровь и сунул в вещмешок. К нему подошёл комиссар отряда Пятницкий.
- На хрена тебе сапоги зимой?- спросил комиссар и переступил с ноги на ногу.- Снег захрустел под его валенками. - В пимах же теплее.
- Так офицерские! Пригодятся.  Летом носить буду.
- Убьют тебя до лета. А не убьют, так я сам пристрелю. За мародёрство! Закругляйся с барахлом.  А то нас сейчас казачки за своих прищучат. Я казаков в деле повидал. Звери еще те. Кроме своих, никого не жалеют. А партизаны для них не свои. Обида у них на советскую власть. Уходим!
Сплюнув на снег, комиссар отошёл. Партизан выматерился вполголоса:
- Пристрелит он! Много вас тут таких командиров. Я тебя сам скорее пристрелю, курва жидовская.
Вытащил из- за пазухи наган, деловито прижмурив левый глаз, прицелился.
Хлёстко ударил выстрел. За ним второй. Раненый урядник дернулся, мелко засучил ногами и затих.
*                *                *

Партизанский отряд «Красное знамя» на санях уходил от погони. Каратели висели на хвосте. Погиб командир отряда. Несколько партизан было ранено. Отрядом командовал комиссар отряда Пятницкий.  Уходили на запасную
лесную базу.
Скрипели полозья, иногда подбрасывало на жестких ледяных кочках, сани заносило на поворотах дороги. Стучали конские копыта, шипел снег под полозьями.
Комиссар нервничал, погиб командир, а у него самого почти не было никакого военного опыта. До войны он был учителем истории в школе. Знал местность, людей и неплохо справлялся со своим комиссарскими обязанностями.
Комиссар молчал. Ехали долго. Отсидел одну ногу, устроился по-другому, на другой бок.
Тронул возницу за рукав.
- Григорий, поворачивай на хутор. На базу не пойдём, не довезём раненых. Поморозим их в землянках.
В санях вместе с партизанами сидел мальчишка, которого подобрали в деревне. Местные сказали, что он сирота, из беженцев. Как-то прибился к деревне. Да так в ней и остался. Хотя никому он там был и не нужен. У селян самих детей мала меньше. Мужики, кто на фронте, а кто и в лесу. Ел, что дадут, спал где придётся.
Сотня есаула Щербакова, словно волк вокруг овчарни кружила вокруг хуторов. Причем как волк, уверенный: здесь прячется добыча.
Ночью к Щербакову прискакал верховой с информацией о месте нахождения партизанского отряда. Казаки были подняты по тревоге и развернувшись в цепь начали прочёсывать  лес.
Сотне был придан отряд отряд полицейских из зондеркоманды.
Дозорное охранение, отец и сыновья Алпатовы бросили караул и ночью ушли в свою деревню. Усталые партизаны спали, не зная, что их предали и они уже обречены.
На рассвете верховые разведчики заметили в лесу несколько стоящих домов. На натянутой верёвке висело висело заледеневшее на морозном ветру белье. 
Щербаков спешился. Передал повод ординарцу.
- Тут они голубчики! - Выдохнул Щербаков, рассматривая в бинокль безмолвный лес, серые молчаливые избы.
- Почему так решили, господин есаул? - Потянулся к нему ординарец.
- А вон посмотри. Вишь, бельишко висит? Да не простое бельишко, всё сплошь мужское исподнее. Откуда в этой дыре мужиков то столько?..Вот я и говорю. Здесь они. 
Сотня спешилась, передала лошадей коноводам и перебежками двинулась в этом направлении.
Пятницкий всю ночь не спал, курил, писал донесение в штаб. Печь еще не остыла, но по полу тянуло холодком. Раздевшись до нательной рубахи и оставшись в ватных штанах и валенках он ходил взад и вперёд по деревянному скрипучему полу.
Хозяйка с детьми ещё с вечера взяв с собой тулуп и подушку ушли спать в натопленную баню.
Мальчик забился за печку. Пятницкий укрыл его полушубком.
Уже под утро комиссар разулся, развесил  носки и портянки над печкой. Забылся тревожным солдатским сном.
Перед рассветом из одной избы по нужде вышел партизан, увидел
приближающуюся цепь вооружённых людей и закричал:
- Немцы! Немцы-ыыыы! Каратели!
Пятницкий открыл глаза. За дверями слышался шум, крики, выстрелы. Кто-то куда-то бежал. Мальчишки нигде не было видно. Комиссар чертыхнулся и схватив винтовку  бросился к двери.
Между избами и постройками метались партизаны и сражённые выстрелами падали на снег. Пятницкий замер в дверях, не зная, что делать. Пуля ударила его в плечо. Выронив винтовку он попятился назад, пытаясь здоровым плечом закрыть дверь. Пуля в живот бросила его на пол.
Передёргивая затвор винтовки Муренцов заскочил на крыльцо, через полуприкрытую дверь увидел, что комиссар еще дышит, всхлипывая и крупно дрожа. На мертвенно пожелтевшем лбу его выступили крупные капли пота.
Следом за Муренцовым в избу заскочили двое полицаев из приданой зондеркоманды.
- Чего стоишь, казак? Добивай эту суку! - закричал один из них, с прыщами на лице. - Дай мне, я сам его стрельну!
Муренцов склонился над умирающим..
- Не тронь его. Видишь доходит.
- Кровишши-то!.
Из раны в животе Пятницкого лезли бледно розовые с кровавыми сгустками кишки, перемазанные собственным дерьмом. Рука умирающего скребла и скребла грязными ногтями по земляному полу.
Второй полицейский не успел отвернуться и его вырвало прямо на стол.
Грохнул выстрел, прыщавый передёрнул затвор.
Тело чуть вздрогнуло, вытянулось, взгляд застыл на потолке.
- Вояки мать вашу...одного тошнит. Второй гуманист.
Не обращая на него  никакого внимания Муренцов прикрыл лицо убитого какой-то тряпкой.
Повернулся на крики и шум. Прыщавый вытягивал из- за запечья мальчишку.
- Нашёл! Наверняка комиссарский вы****ок. Щас я и этого в расход.
Металлически звякнул затвор. Полицай поднял глаза, прямо в лицо ему  глядело дуло винтовки.
Попятился назад, пытаясь укрыться за деревянным столом.
Муренцов держал палец на спусковом крючке. Суровея глазами, тихо сказал.
- Оставь мальца. Опусти винтарь. Я не шучу. Ну-уу!
В землянку ворвался взводный:
- Муренцов, что у тебя тут? Сам то живой?.. А это что такое? Между собой сражаетесь? А ну... отставить!
- Господин хорунжий, мальчишку в землянке нашли. Куда его?
- Малого с собой. В штабе разберёмся.
Казаки забрали из комиссарской избы командирский планшет с документами, пистолет и бинокль. Погрузили на сани оружие и продукты. Оставшиеся полицаи из зондеркоманды долго искали самогон, потом выгнали  всех жителей на мороз, а избы подожгли.
Выезжая на дорогу прыщавый полицай оглянулся. Дома горели изнутри. Крыши обвалились. Из окон выбрасывались острые язычки пламени, лизали чёрные стены. Со звоном лопались стекла. 
Через полчаса почерневшие срубы уже дотлевали.
Убитых сложили на месте сгоревшего амбара на оттаявшей после пожара земле. Глухо и обречённо выли старухи. Глядя на мёртвых истово крестилась беременная баба с обожжённым лицом, второй рукой придерживая выпирающий живот. Рядом с ней девочка в прожжённой фуфайке и надвинутом на лоб платке, доила корову. Голова девочки тряслась как у немощной старухи, молоко цвиркало в закопчённое ведро.
Корова испуганно косила в сторону мёртвых печальным лиловым глазом и тоскливо мычала.
На месте пепелища остались только печные трубы. Уцелевшие погорельцы рыли землянки, у них сгорело всё - и дома, и нехитрый скарб.

*                *                *
В расположении казачьего батальона  — в казармах, на конюшнях, складах был налажен идеальный порядок. Заработали сапожная и портняжная мастерские.
В воскресный день на церкви били колокола, плыли колыхаясь над проснувшейся землёй торжественные и праздничные звуки, напоминали о жизни.
Маленького роста звонарь, замёрзнув на ветру, приплясывал на звоннице дёргая за верёвки.  Из пристройки вышел священник, прищурившись посмотрел на звонницу, перекрестился и вошёл в храм.
Свободные от нарядов и караулов казаки постарше тянулись в церковь. Молодёжь расходились по знакомым, кому некуда было идти сидели в казарме, чистили оружие, занимались лошадьми.
Командир сотни доложил Кононову о найденном мальчишке. Тот спросил:
- Ну-ууу?..И зачем нам хлопец? Что мы с ним будем делать?
Щербаков шагнул вперёд.
- Давайте у себя оставим, господин майор. Хороший хлопец, Борисом кличуть. Заместо сына казакам будет.
Кононов покрутил ус.
- Хорошо. Я подумаю.
Через несколько дней Кононов сам заехал в сотню Щербакова. Приказал привести к нему мальчика.
-Ну, говори сынок. Что мне с тобой делать. Родные то есть?
Мальчишка уже слегка отъелся на казачьих харчах. Отогрелся.
Курносый, из под шапки выглядывал рыжевато-пшеничный чубчик. Было видно, что робеет перед командиром, но держался храбро.
-Никак нет. Круглый сирота. Оставьте меня у себя, дядя. Казаком хочу быть.
Кононов улыбнулся.
-Казаком сынок стать невозможно, им можно только родиться. Да и служба у нас дюжеть чижолая. Иной раз сутками с коня не слезаем. Бывает, что и убивают. И в плен нас не берут. Сдюжишь? Не передумаешь?
-Никак нет! Не передумаю. Хоть «Житье собачье, зато слава казачья".
-Вот пострел! Где услышал?
-Казаки говорили.
-Ну и ладно тогда. Зачислите его на довольствие. Пусть при штабе сотни пока будет. Чтобы сегодня же одели и обули. Выполняйте.
Казаки подарили Борису маленький бельгийский браунинг. Тот сразу почувствовал себя взрослым, сильным, без конца чистил, разбирал и собирал пистолет.
Жил он в одной избе с Муренцовым. Пока Муренцов целыми днями пропадал на службе Борька смотрел за лошадьми, носил воду из колодца, колол дрова, топил печь.
Почти каждый вечер в комнатах штаба батальона кипела учеба. Майор Кононов, лично обучал офицеров работе с картой, тактическим играм в ящиках с песком. Он говорил:
-Запомните, господа офицеры, партизаны не могут жить без еды. Своего подсобного хозяйства у них нет, баз продуктами тоже. Поэтому всё снабжение обеспечивается за счёт крестьян. В местах где выявлена активность партизан  блокируем деревни и дороги между ними. Таким образом создаём квадрат поиска.
Площадь в сто километров вы можете прочесать одним эскадроном в течение недели. А ежели обзаведётесь трезвой и добросовестной агентурой, тогда можно управиться и в три дня. Ну а после того как отыщем базу, подтягиваем основные силы и рвём на куски.
Всем понятно, как нужно действовать?
И Кононов улыбался в свои рыжие от табака усы.
Через месяц в батальоне открыли краткосрочные курсы по подготовке урядников.
Немецкое командование всё более активно стало использовать  казачий батальон в антипартизанских рейдах.
*                *                *
В январе 1942 года советское командование решило перебросить в тыл немецкого фронта кавалерийский корпус генерала Белова.
Используя подвижность и манёвренность кавалерийского корпуса, командование  решило провести «казачий» рейд: через стыки во флангах зайти  в тыл, разгромить обозы вырубить небольшие гарнизоны и вновь вернуться на  крайний фланг  армии.
Конникам ставилась задача перерезать коммуникации наступающей немецкой армии, посеять панику и хаос в немецком тылу.
Выступали на заре.
6-й кавалерийский полк  подполковника Князева должен был идти первым.
Полк спешно готовился к маршу. Кони топтали грязно-навозный снег, туда и сюда сновали кавалеристы.
В отличие от пехоты все они были обуты в сапоги и валенки, а вместо шинелей на них были белые полушубки. В дополнение к винтовкам и автоматам ППШ каждый кавалерист был вооружен шашкой.
Со стороны штаба полка запела труба горниста- «Седловка»!
Протяжный звук трубы то затихал, то наоборот, становился всё громче и требовательней.
«Хло–о–пцы, казаки-иии, сед–ла–ай ло–ша–дей!» выводил трубач, обещая долгий и трудный поход.
Стоя на крыльце в овчинном полушубке и полном снаряжении, Аркадий Васильевич Князев глядел на мрачное, в ветреных тучах, угольно-красное зарево рассвета.

Через несколько минут суета вдруг резко оборвалась и перед командиром полка уже стояли одетые, вооруженные люди, а позади них оседланные кони.
Ординарец  подвел командиру его лошадь.
- По ко-ням! - звонко крикнул подполковник Князев.
Строй сломался, и уже через несколько секунд бойцы сидели в сёдлах. Князев, разобрал поводья, похлопал коня по гладкой шее. Вспомнились слова отца, которые он всегда говорил перед каким-нибудь делом. «С Богом»! - Вспомнил  и засмеялся.
- С Богом, сынки!- Произнёс про себя, и громко закричал: - Ма-а-арш! 
Мягко цокая копытами по плотному снегу, полк двинулся за ним следом.
Под утро, когда уже стало брезжить, остановились  в  лесу, не рассёдлывая коней, не разжигая костров.
Следующей ночью углубились в тыл немцам, вышли  на коммуникации 4-ой армии вермахта в районе Ельни.
Немецкое командование сняло с фронта крупные войсковые соединения и бросило их против корпуса Белова. Им удалось окружить корпус  и нанести по нему удар, но разгромить корпус не удалось. Советская конница, сопротивляясь и вырубая шашками немецкие заставы пошла на прорыв из окружения.
*                *                *
На постой  кавалеристы Белова остановились в одной из деревень. Стоял мороз, хозяйки затопили печи,  дым стлался по ветру.
Голодные, мокрые и смертельно уставшие бойцы набились в крестьянские избы, чтобы обсушится и немного поспать. В крайней хате, где жила полуглухая бабка Зинаида  с дочерью, расположилось человек пятнадцать.
Деревянная лавка. Железная кровать. Печь. Стол с вымытой и перевернутой донцами вверх посудой. Ларь для хлеба и прибитая к стене деревянная солонка.
Оказавшись в тепле бойцы сразу же поснимали сапоги, рядом с печью развесили портянки. Дочь хозяйки, молчаливая, закутанная в серый платок,  предложила постирать портянки и белье. Нагребла золы из печи, всыпала пригоршнями в ведро и сняла со стены деревянное корыто.
Старшина  остановил её.
- Не надо мать. Не успеет высохнуть, мы может быть через час двинемся дальше. Придётся мокрые портянки одевать. Беда тогда будет, поморозим ноги. Ты бы лучше нам чего-нибудь перекусить сварганила.
Бойцы достали из вещмешков хлеб, сахар. Дочь хозяйки принесла кусок сала, достала из погреба солёные огурцы, поставила на стол чугунок с горячей картошкой.
Теперь старшина увидел близко ее тонкие руки с узкими длинными пальцами, худые плечи,  тонкую шею.
Молча, с каким то мучительным волнением он смотрел на женщину. Она почувствовала его взгляд, быстро оглянулась и отвернулась.
Бойцы сели ужинать.
Старуха хозяйка лежала на печи слушала разговоры, свесив с лежанки покорёженные простудой  венозные ноги, прижимала к  ушной раковине тёмную от работы ладонь. 
- А вы солдатики за кого, за белых или за красных?
Отвечает Коля  Баранов.
- За красных, бабушка. Казаки мы.
- Ась? Какие такие казаки? Донские?
- Нет, мы не донские, мы советские. Я – из Калуги, а ребята из Подмосковья. У нас только товарищ старшина  с Дона.
- А-ааа!
В избу вошел черноволосый и черноглазый комиссар, затянутый в ремни портупеи.
- Приятного аппетита товарищи.
Ему нестройно и вразнобой ответили, - спасибо товарищ комиссар. Садитесь с нами вечерять.
- Да нет, хлопцы. Некогда. Надо ещё посты проверить. Ужинайте, приводите себя в порядок и располагайтесь спать. На ночь остаёмся в деревне. Утром выступаем. Старшина, проводите меня.
Тот взглянул на комиссара, торопливо натянул шинель, вышел. Комиссар спустившись с крыльца, сказал, потирая лоб:
- Как настроение бойцов, старшина?
Тот ответил.
-Боевое, товарищ батальонный комиссар.
-Это хорошо, что боевое. Ты бы попросил хозяйку, пусть баньку соорудит ребятам. Завтра будет тяжёлый день. А для солдата на войне баня — первое дело. Ну давай, иди.
Старшина сломал веточку красной, схваченной морозом рябину.  Отщипнул  ягодку, затем другую, взял на язык, разжевал кисловатую горечь. Пахнуло домом, родным хутором.
Вернувшись в избу,  попросил:
- Мать, нам бы водички подогреть. Мы бы хоть помылись немного перед походом. Судя по всему он будет долгим.
Голос женщины неожиданно оказался молодой, глубокий с лёгкой хрипотцой.
- Что ты всё заладил, казак, мать да мать. Я ведь не старше тебя.
Повернулась к казакам.
-Давайте солдатики я вам баньку по быстрому истоплю. А когда помоетесь я и простирну кому, что надо. До утра перед печкой всё и высохнет.
Банька была старая, небольшая. Предбанник с лавкой, моечная и узкая парилка. На стене висели берёзовые и дубовые веники. Нагретые полки пахли распаренным деревом.
В бане орали и ликовали. Люди парились, фыркали, плескались в ушатах с горячей водой, впервые за всё время тяжёлых переходов. Слышались крики:
–Ах, ты! Ух, ты! Едрёна матрёна!.. Поддай, Петро! Ишшо! Ах, ты! Ух, ты! Ишшо маленько! Ишшо! Плесни из ковшика на камни! Ах, ты, господи!.. Ах, ты, ух, ты!..
Старшина мылся последним. Можно было без помех насладиться жаром печи и берёзовым духом. После горячей парилки он вылил на себя ведро ледяной воды, простирнул исподнее и портянки. Развесил их на верёвку, натянутую над горячими камнями, и вышел в предбанник. Сидя на лавке  не спеша одевался. Натянул запасные сподники , хранимые в тощем вещмешке.
Скрипнула дверь предбанника. В распахнувший проём двери шагнула дочь хозяйки.
- Не помешаю, вам товарищ командир. Я за горячей водичкой. Постирать солдатикам хочу.
Она скинула с головы платок и оказалась не старой ещё женщиной лет тридцати.
Старшина, опытный вояка, знающий цену скоротечному солдатскому счастью, привстал со скамьи, немея от близости женского тела.
- Милости просим...как вас звать-величать?
- Зовите Анной- благосклонно  молвила она,  вынимала из волос гребешок, заколки и забрасывая за спину копну русых волос.
Не выдержав, он впился губами в её шею, хмелея от запаха женской кожи и желания близости.
Анна выгнулась дугой в его руках. Одно мгновение и он почувствовал её твердую грудь, горячий живот и будто прилипающие колени... И уже ничего не соображая он толкнул её на пол, одной рукой роняя на пол шинель, другой, срывая с неё одежду нетерпеливыми, жадными руками.
Очнувшись, она прижалась к нему горячими сосками  и  какое-то  время  не двигалась, будто пытаясь удержать подольше своё нечаянное счастье. Наконец, коснувшись губами его  руки, шепнула:
- Тебе пора отдыхать! А мне ещё работать.
Но старшина уже спал беспробудным и нечаянным сном без всяких сновидений, которым спят лишь уставшие солдаты.
Женщина сняла с его груди прилипший берёзовый лист,  налила ковшом горячей воды в ведро, накинула полушубок и вышла, тихо притворив дверь.
В избе все уже легли. Старуха спала на печке, слышался её храп. Бойцы,  прижавшись друг к другу и укрывшись шинелями, вповалку лежали на полу.
Анна долго стирала за  занавеской в передней, развешивала мокрое бельё перед ещё тёплой печкой. Уже под утро прилегла на лежанке в передней, кухонной части избы, но долго лежала без сна, смотря через разрисованное морозными узорами окно, как в холодном небе падают одинокие звёзды.
Вспомнилось старое поверье: увидел падающую звезду — загадай желание. И если сделаешь это быстро, покуда она не погасла, желание исполнится. И она загадала, пусть он останется жив...
Утро было морозное, сквозь его сизую морозную пелену с трудом пробивался багровый диск поднимавшегося солнца. Анна принесла варёную картошку, хлеб и кусок варёного мяса. Сухое бельё и портянки, сложенные в стопку лежали на лавке.
- Возьмите ребята, когда еще поесть доведётся. И берегите своего командира.
Выйдя во двор она долго стояла рядом со старшиной, держась двумя руками за стремя его седла. Озябла, стоя  в худых валенках, губы ее посинели, нос заострился.
-Не соскакивай с седла -- нечего тебе зря прыгать. Спасибо тебе за ласку нечаянную, казак. Жаль, не поцеловались мы на прощание! Как звать то тебя? За кого свечку Господу ставить?
-Молись за Михаила Косоногова!
Она перекрестила его с тоской.
-Если жив, останешься, приезжай. Я буду тебя ждать. Храни тебя, Господь!
- Прощай, - Мишка хлестнул коня плетью и прикрикнул взводу:
- На конь, хлопцы. Вперёд!
*                *                *
Корпус Белова вышел в тыл армейского корпуса генерала Шенкендорфа вдоль реки Сожь, между Смоленском и Пропойском.
Генерал Шенкендорф приказал окружить и уничтожить русских кавалеристов. Немецкие пехотные части начали охватывать корпус с флангов и медленно зажимать его в клещи.
Майор Кононов вывел свой батальон  к домику лесника, строго в 17 километрах на север от Пропойска. Поступил приказ от генерал-лейтенанта Шенкендорфа поступить в распоряжение командира 88-й стрелковой дивизии генерал-  майора Рихарда.
Конники Белова, стараясь вырваться из кольца, весь день шли маршем. Неширокая  проторенная конями тропа на занесённой снегом просеке хрустела под копытами, уходила в бесконечную даль, ограниченную лишь серо- зелёными соснами.
Температура опустилась до двадцати ниже нуля. Морды лошадей покрылись инеем.   Снежинки колюче серебрились на бровях, на ушанках бойцов и командиров.
Колонну обогнали несколько всадников, среди них на высокой донской кобыле генерал  Белов. Его белый овчинный полушубок мелькнул перед глазами бойцов. Впереди лежало поле. Днём немецкий самолёт сбросил на пути продвижения корпуса несколько десятков тысяч листовок с призывом Кононова к кавалеристам Белова.
Кавалеристы остановились. Опустив уши своих шапок и подняв воротники полушубков молча смотрели как лёгкая позёмка засыпает свежей порошей чёрную рябь немецких листовок. Лица бойцов выражали различные чувства: кто хмурился, кто смотрел равнодушно, другие испуганно поглядывали на командиров.
Красный от ветра Белов в натянутой на самые глаза шапке вздыбил коня. Махнул рукой.
Ординарец спешился, подал ему присыпанный снегом листок. На серой рыхлой бумаге перед глазами прыгали  слова:
«Дорогие братья кавалерийского корпуса ген. Белова! ....Мы, казаки, и не казаки, сейчас объединились в отряды, и в будущем создадим армию освобождения.....
Мы не наемники Гитлера.... мы такие-же сыны России, как и вы.
Вы все окружены... Не нужно крови..переходите к нам и вы найдете у нас родной и братский прием.
Ждем вас...
Командир 600-го Донского ...Бывший командир 436 стрелкового полка ... Красной армии майор И. Кононов»

Белов читал молча, затем поддаваясь нахлынувшему тяжёлому чувству скомкал листовку и отшвырнул её в сторону. Дёрнув белыми заиндевевшими усами крикнул:
-Почему встали? Вперёд!
В его голосе прозвучало озлобление.
Всадники двинулись вперёд. Из-под копыт вылетали ошмётки грязного снега. 
В позах кавалеристов угадывались смертельная усталость и надломленность.
На лес опускалась  темнота. Поднявшийся ветер гнал тяжёлые  чёрные тучи и они закрывали   собой тусклое мерцание редких звёзд.   
*                *                *
Ранним утром 16 февраля началась редкая артиллерийская, минометная и пулеметная стрельба. Германские части начали наступление и совместно с казачьими подразделениями нанесли по корпусу Белову тяжёлый удар.  Казачий батальон захватил первых пленных вместе батальонным комиссаром Кочетовым.
-Куда их- Спросил Ганжа взводного Лесникова.
-Куда, куда! Дело известное... к стене! Взводный сдвинул на затылок кубанку, выругался матерно, крикнул:
-Тащите пулемёт. А вы гаврики давайте к яме и становляйтесь ко мне спинами.
Воцарилось гробовое молчание. У казаков глаза сделались круглыми. Ганжа  дышал трудно и часто.
Елифирий Толстухин придержал взводного за рукав.
-Нет! Так дело не пойдёт. Погодь малость.
Вбежал на крыльцо дома, где были офицеры.  Из двери уже выходил Кононов. Поправил на груди ремни, глянул на пленных. В их глазах — тоска, не то чтобы страх, скорее, растерянность, подавленность.  Усмехнулся, сказал Лесникову.
-Погодь трохи. Расстрелять всегда успеешь... Нехай они лучше к нам идут. Хлопцы, казаки есть?
Из толпы пленных раздался хриплый голос.
-Ну!..А если есть, тогда что?
Кононов вновь усмехнулся.
- А то! Служить будете?
Тот же голос откашлялся и спросил  громко:
- Кому? Великой Германии?
- Нет! Свободной России.
Несколько человек вышли из толпы.
Остальные смотрели мрачно, исподлобья.
Кононов повернулся к взводному.
- У тебя самые большие потери, возьмёшь хлопцев в свой взвод. Одень, обуй. Присмотрись. До оружия пока не допускай.
-А остальных?
-Остальных запри  в  сарае. Я в штаб дивизии. Бувайте хлопцы.
Рано утром за селом раздались пулемётные очереди. Казаки было спохватились, но стрельба кончилась так же внезапно, как и началась. Через час в избу, где ночевал Муренцов вбежал урядник Соколов, бывший лейтенант. Следом за ним в открытую дверь потянулся февральский сырой, пахнувший морозом воздух.
Соколов хотел что то сказать, но задохнулся и рванул на груди застежки шинели, ворот мундира и нательной рубахи. Хватая ртом воздух как рыба, бухнулся на лавку. Долго сидел молча, обхватив голову руками.
Толстухин спросил его
-Ну?.. чего молчишь, как Будённый перед Сталиным?
-Пленных-то убили, Лиферий.
Казаки загомонили:
- Брешешь!
- Как же так?..Как убили?..Там же и казаки были!
- Час назад. Приехала зондеркоманда, наши же, русские и немцы. Сказали, что поведут в лагерь, а сами в ёлошник ... и в распыл. Сам видал!..
Толстухин, враз затрясшимися пальцами стал сворачивать самокрутку.
- Ничего, хлопцы, ничего. Мы  сначала Сталину- ****ине кишки выпустим! А потом и с остальными разберемся.
Белов с  остатками корпуса сумел вырваться из окружения и вышел в расположение советских войск.
На опушке леса, припорошенной лёгким снегом, вповалку лежали пострелянные бойцы генерала Белова.  Вся поляна была истоптана множеством ног.
Они лежали внахлёст, друг на друге. В тех же позах, что настигла их смерть. Чернели раззявленые в последнем крике или стоне рты. Из под снежного покрывала торчали раскинутые в стороны мёрзлые руки со скрюченными пальцами. 
Бугрились шинели. Из дыр в продырявленных телогрейках торчали клочки ваты.  Слабая позёмка заметала следы.  Снег залепил глаза и брови, набился в волосы, превращая убитых людей в седых стариков.
- Каррр! Каррр!
Хрипло, простужено каркали вороны, зорко посматривая по сторонам, чтобы не упустить добычу.
Старшина Косоногов лежал чуть в стороне, раскинув руки.  Шумели сосны, и угасающим сознанием старшина вдруг услышал шум надвигающейся казачьей лавы. Потом послышался плеск океана. Мишка успел удивиться, откуда ему знаком этот звук? Ведь он никогда не слышал как шумит океан. Но набежавшая волна принесла запах Анны, её тела и солёный вкус капельки пота на её груди.
*                *                *
6-го мая есаул Гнутов, отмечал день своего рождения.
На именины были приглашены походный атаман Стана и старшие офицеры.
Пили много и все уже изрядно опьянели. Павлов нервно порывался уйти. Но Доманов цепко удерживал его за рукав и снова садил за стол.
-Прошу всех налить!- требовал изрядно захмелевший есаул Трофименко,  ближайший помощник Доманова.– Я хочу выпить за войскового старшину Доманова, настоящего героя, который вывел из окружения и спас своих казаков.
К Гнутову наклонился войсковой старшина Неделько.
-Брэшет же Сашка, как кобелюка. Выслуживается перед Домановым. В окружение хлопцы и попали только благодаря  Тиме.
Трофименко налил полный фужер коньяку и выпил залпом.
-Да-ааа!- ударил кулаком по столу Трофименко.-Доманов наш настоящий батька. А другим насрать на казачью кровушку,
Его  пытались успокоить, но он грубо перебивал всех, кричал, толкался, пока сидевшие рядом, не усадили его на место.
Павлов встал из-за стола и хлопнув дверью вышел. За ним следом выскочил Доманов. Вышли ещё несколько офицеров.  Во дворе они увидели, что бледный как полотно Павлов, таскает Доманова за грудки и кричит:
-Ты хочешь свалить меня и занять мое место... в бога, в креста!. но тебе не удастся. Ты ответишь за всё!
Их оттащили друг от друга и развели в разные стороны. Походный атаман оттолкнув Доманова, пошел  домой. Всем стало ясно, что конфликт зашёл слишком далеко.

*                *                *
Усиленный казачий батальон проводил регулярные рейдовые операции против партизан на территории Смоленской, Витебской и Могилёвской областей, действуя в составе немецких охранных дивизий.
Подразделения Кононова находились в армейском резерве, выполняя задачи разведывательной службы или бросались на те участки, где была угроза прорыва.
С октября 1942 года 102-й батальон был преобразован в — 600-й казачий дивизион, состоящий из трёх конных эскадронов, трёх пластунских, одной пулемётной роты и двух батарей. Почти до конца 1942 года казачий дивизион в основном обеспечивал охрану железнодорожных коммуникаций по ветке Витебск – Полоцк  и Борисов – Орша.
Один из командиров эскадронов рассказывал Кононову:
- Прибежала на днях ко мне бабочка из села, кричит, ваши  всё пограбили!  Дети без куска хлеба остались! Спрашиваю:
- Какие такие наши?
- Да казаки!
Поскакали в деревню. Выяснили, что изголодавшиеся в лесу окруженцы под казаков работают.
Но на всякий случай я конечно ещё своих предупредил, чтобы мирное населении трогать даже в мыслях не держали!
А однажды заскочили верхи в село, а там амбар с пособниками партизан догорает. Мы к деревенским с расспросами, а они от нас в разные стороны разбегаются. По деревне вой стоит, крики, слёзы. Местные кричат:
«Ваши казаки потешились. Только что ушли из села».
- Мы на коней и в догон.  И хоть больше смерти боялись они погони, но достали мы их и порубали. Оказалось заброшенные парашютисты НКВДешные, но в  в настоящей казачьей форме. А командиром у них - русский…
 
*                *                *
Дивизион Кононова был на особом счету у немецкого командования, считаясь одним из самых боеспособных подразделений среди «восточных частей» и неоднократно отмечался в приказах и сводках высшего командования Вермахта.
Располагался он в селе Круча, Круглянского района Могилевской области.
Штаб дивизиона находился в центре села, в крепком деревянном пятистенке под железной крышей. Над выкрашенным крыльцом висела выструганная доска. Сквозь замазанные сажей буквы читалась надпись "Правление колхоза  имени товарища Ворошилова».
Казармой служила бывшая школа. В коридоре и классах пахло пылью, мелом  и табаком. Казаки вытащили из шкафов и столов книги, журналы, ученические тетради. Висевший в кабинете директора  портрет Сталина расстреляли и бросили в угол. Там же валялся и портрет Льва Толстого.
Муренцов поднял его.  Бережно поставил на тумбочку рядом со своей кроватью.
- Это хто такой бородатый будить, Сергеич? Карла- марла?
- Да нет. Русский офицер. За Россию воевал, также как и мы.
- А-ааа! Тада ладно.
По вечерам свободные от службы казаки собирались на крыльце школы. Здесь же крутились местные мальчишки. Приходили женщины, из тех, кто побойчее.
Иногда свободные от службы казаки устраивали концерт. Оркестр состоял из немецкого аккордеона и гармошки. Иногда и Муренцов брал в руки гитару. Казаки просили его:
-Давай офицерскую, Сергеич.
Муренцов мягко, осторожно трогал струны. Запевал:
Я увидел его сквозь прицел трехлинейки,
Но не стал нажимать на курок.
Не стрелять же в того, кто спасал вас от смерти,
И сегодня я отдал должок.

Казаки подсаживались ближе, закуривали.

На германской войне
Братство было в цене
Дни летели в кровавом галопе.
Бывший штабс-капитан,
Почему же Вы там?!
Почему Вы не в нашем окопе?

Гитара плакала и рыдала. Муренцов пел и спрашивал.

Нас октябрь разметал, как жемчужные бусы.
Оборвавши истории нить.
Бывший штабс-капитан, Вы же не были трусом!
Что ж заставило Вас изменить?

Вместе с красной ордой Вы-могильщик державы,
Почему Вы среди воронья?
Под кровавой звездой нет ни чести ни славы.
Но господь Вам судья, а не я.

Затихали последние аккорды, оцепеневшие казаки и местные жители долго
молчали вздыхая, не желая освобождаться от волшебства гитарных струн и
пронизывающего душу голоса.
Муренцов долго смотрел вдаль.  В памяти вставал запах степной пыли, тротила, горелого мяса и гари.
-Сколько?.. -Спрашивал он сам себя- Сколько это будет ещё продолжаться? Кровь... Война... Слёзы.  И есть ли во всём этом хоть какой-нибудь смысл?
 
*                *                *
Ночь прошла спокойно, без стрельбы и тревоги. Утро выдалось тихим, воздух был влажен и прохладен. Расстилался волнами молочный туман. Поскрипывали суставами старые березы. По унавоженной улице казаки вели к озеру лошадей.
К крыльцу подошла старуха. Нерешительно потопталась на месте, отошла.
Часовой, скрытый кустами, лениво окликнул.
-Чего тебе старая?
Старуха испуганно завертела головой в платке, пытаясь понять, откуда доносится голос.
-Атамана вашего самого главного, который с усами.
-Не могу мать. Он занят.
На деревянное крыльцо из плохо оструганных щелястых досок, брякнув щеколдой вышел ординарец Кононова.
-Чего тут у вас?
-Да вот, старая, к батьке просится.
-Ты по какому вопросу мать?.. А-ааа! Казённому?..-Ординарец усмехнулся- Ну тогда проходи.
Войдя в избу старуха стала креститься на передний угол.
-Здравствуйте, крещёны которы. Здорово живете.
Кононов пригладил усы.
-Слава Богу, мать. Что случилось? Обидел кто?
-Обидели! Обидели касатик. Ещё в 30-м годе арестовали и расстреляли мужа. А дом конфисковали. Одна с детьми малыми осталась на улице.
Сейчас сыновья в армии, где-то воюют. А я так и живу в соседской баньке.
Кононов выслушал, кивнул ординарцу.
-Собери через час  людей. Говорить буду.
Регулярно Кононов проводил собрания, выслушивал жалобы и просьбы местного населения. В эти дни народ валил к школе.
На школьное крыльцо вышел  Иван Никитич. Он стоял,  не сходя к толпе,  поглаживая рукой прокуренные усы.
Лицо у него было весёлое, глаза блестели, усы торчали как пики. Весь ладный, подтянутый, как знак новой прочной власти. 
Крыльцо окружила толпа крестьян и деревенских баб.
Ординарец махнул рукой старухе. Та поднялась на крыльцо стала что-то говорить.
- Громче говори! - крикнул чей-то молодой голос.
Кононов поднял вверх руку.
- Тихо граждане крестьяне!
Селяне затаили дыхание.
-Вы все знаете вопрос данной гражданки. Советская власть расстреляла её мужа,  отобрала всё имущество и дом, оставив босой и сирой с малыми детьми на руках. Перво наперво скажу так. Конфискация имущества и смертная казнь без приговора суда является незаконной. Потому требование вдовы о возврате ей дома было признаю обоснованным.
Собравшийся народ встретил это решение одобрительным гулом.
В это время к Кононову протиснулся крестьянин, которому продали этот дом. Он размахивал документами о том, что заплатил за дом сто рублей и настаивал на том, что он приобрел его на законных основаниях.
Крестьяне и казаки выжидающе смотрели  на Кононова. Он сунул руку в карман, вынул банкноту в сто рейхсмарок и отдал её крестьянину со словами:
-Это тебе компенсация! Не огорчайся.
Толпа загудела. Женщины одобрительно зашушукались. По мнению крестьян было принято справедливое решение.
*                *                *
Казачьему дивизиону вновь было приказано направить два эскадрона на прочесывание лесов с целью ликвидации партизанских баз и отрядов. После разгрома кавалерийского корпуса партизаны немного успокоились.
Кононов понимал, что его планы относительно войны на передовой терпят крах. Его казаки, которых он тщательно отбирал все эти месяцы в концлагерях и пунктах сбора военнопленных, и впредь должны будут выполнять самую грязную работу, какая может быть на  войне.
Вот сегодня предстояла самая обычная карательная операция. Нужно будет стрелять не в вооружённого врага, а в крестьянина, деревенского мужика, или его жену, ребёнка. Но как отличить простого крестьянина от партизана?
Неоднократно у него на глазах из крестьянской избы вытаскивали простого деревенского мужика, а на нем  гроздьями висели жена и малолетние дети. Местные указывали, что это враг. А кто он был   на самом деле, ни Кононов, ни его подчинённые  не знали.
Кононов знал, что такие операции разлагают дисциплину.  Люди перестают  ему верить. Он, кадровый командир,  сам принимавший участие в подавлении выступлений курских крестьян знал, какими возвращаются бойцы из подобных операций.
И ещё казалось Кононову, что его используют в качестве дубины. Ведь выходило так, что любой человек затаивший зло на своего соседа, всегда мог поквитаться с  ним чужими руками.  И он чувствовал себя бездушным орудием для убийства, не раздумывающим над тем, кого убить.
В январе 1943 года в казачий дивизион заехал генерал-лейтенант Власов. Его поездку организовал помощник командующего группы армий "Центр" полковник фон Тресков.
Кононов и Власов в прошлом оба были советскими офицерами и им  было легко найти друг с другом общий язык.
Они сидели в просторной избе, которую занимал Кононов со своим штабом.
Ординарец Кононова полез в погреб.  Поднял наверх сало, квашеную капусту,  миску соленых огурчиков и началась обыкновенная  пьянка, свойственная всем русским людям, как генералам, так и пролетариям.
Время от времени за неплотно задёрнутой занавески, перегораживающей избу выглядывал ординарец, спрашивал глазами.
« Не нужно ли чего»?- Кононов жестом прогонял его.
-Какой же дурак!? Нет не дурак, какой идиот придумал воевать не с большевиками, а с целым народом. -  наклоняясь к подполковнику вопрошал изрядно подвыпивший Власов.
Ему было за сорок. Высокого роста. О таких обычно говорят- каланча. Самое обычное невыразительное лицо. Высокий лоб с залысинами.  На носу  большие роговые очки с толстыми стёклами. Это было бы лицо бухгалтера или счетовода какой- нибудь конторы. Если бы не глаза. Цепкие, настороженные, глаза очень умного человека.
Власов вышел из-за стола – высокий, слегка сутулый в черных тусклых сапогах, прошелся по комнате, потянулся, поглядел на улицу.
По дороге, змеилась лёгкая поземка. Ветер посвистывал в печной трубе, постукивали ветки деревьев. Во дворе, казак, подвесив на перекладину ворот баранью тушу, сдирал с неё шкуру окровавленными руками.
Свернувшись в клубок и укутав нос пушистым хвостом выжидающе выглядывал из будки лохматый пёс. Из трубы соседней избы стлался  белый дымок.
Урядник с красным смеющимся лицом вёл в баню  взвод казаков.
Генерал сел поближе к печке. Сидя на стуле подложил в топку берёзовые поленья.
- Люблю знаешь ли, Иван Никитич на огонь смотреть. Моё детство ведь в деревне прошло. Помню, смотришь на огонь и мечтаешь.
Угольки весело постреливали в печи.
Кононов наблюдал за ним,  внимательно слушал.
Власов придвинулся к собеседнику вплотную, оглянулся на занавеску и, вдруг побледнев, заговорил полушепотом:
-Я тебе прямо скажу, немцы наверное никогда не поймут,  что воевать против русского народа это самый верный способ, чтобы проиграть войну,  чтобы погубить свою армию, и еще миллионы ни в чем не повинных людей. Гитлер- идиот!
Власов возмущённо захлопнул дверцу печки.
-Но силы немцев уже на исходе. Скоро они побегут от Красной армии как нашкодившие кутята. И у нас есть только одна возможность победить большевиков, это превратить войну Отечественную, как её назвали большевики, в войну гражданскую. Желающих свести счёты с большевиками в России предостаточно. Надо бросить десант на сталинские лагеря! Дать оружие военнопленным, которых предал и бросил Сталин!
Власов прислонился к стене, говорил глуховато:
-И вот тогда, понадобится авторитетный человек, вождь, который поведёт за собой русский народ. Я, генерал Власов, и есть такой человек. Но для для этого, надо иметь  сильную и вооружённую армию. Такая армия есть, это— РОА. Но... Немцы, никогда! Ты слышишь, ни-ко-гда! Не пойдут на это добровольно. Никогда они сами не додумаются до того, чтобы разрешить  русским вооружить свою армию, даже корпус! Дивизию! 
Своими правильными немецкими мозгами они никак не могут постигнуть той мысли, что для нас большевизм ещё более страшный враг, чем для них.
Власов глотнул кадыком. Продолжил.
-Немецкий "сапожник" упрям и недалёк, он лучше изувечит ногу по сапогу,  чем будет перешивать сам сапог по ноге.
Прийти к такому решению их может заставить только Красная армия. Скоро наступит перелом, Гитлеру сломают хребет и тогда он вспомнит о нас, о Русской освободительной армии. Но боюсь, что тогда будет уже слишком поздно.
Андрей Андреевич пристальным, спрашивающим взглядом смотрел Кононову в глаза и поправлял на переносице большие роговые очки.
Кононов  согласно кивнул.
-Дивизион – это хорошо,– говорил он тоже порядочно захмелев.– Полк ещё лучше. Но вы правы. Нам нужны русские дивизии, дивизии, армии… Причём не бутафорские, не на бумаге, а боевые, вооружённые.
Вы генерал, главнокомандующий Русской освободительной армией и должны довести это до мозгов германского командования! А мы поддержим вас. Вот тогда мы и посмотрим, кто победит.
Кононов и Власов понравились друг другу. Наутро расстались очень большими друзьями. С этого дня Кононов стал убеждённым сторонником подчинения всех восточных добровольческих формирований командованию РОА. И Власов тоже  не забудет потом этой встречи.
*                *                *

Наступивший перелом после поражения немцев под Сталинградом отбросил немецкий фронт назад, к Таганрогу.
Грязные, измученные немцы рыли окопы день и ночь, мобилизовали на это дело и детей, и стариков, и баб, а затем, когда стало понятно, что уже не удастся выправить трещащую по всем швам линию обороны  приняло решение покинуть оккупированный Северный Кавказ и Кубань.
В середине января 1943 года в станицу Уманскую прибыл полковник фон Кольнер и собрал на совещание всех станичных атаманов Севера Кубани. Полковник объявил о том, что  немецкие войска оставляют Кубань.
Уже в последних числах января 1943 года генерал- полковник Эвальд фон Клейст, командовавший группой армий «Юг»  предложил атаманам Трофиму Горбу и войсковому старшине Саломахе эвакуировать своих казаков вместе с семьями. 
Доманов хмуро говорил Георгию Кулешу:
-Смерть на вороту виснет, видно придётся снова в отступ!
День клонился к закату, в углах комнаты прятались грязные тени.
Они поглядели друг другу в глаза, и Доманов, заросший седой щетиной по всему лицу, сказал с тоской:
- Не к добру это всё, чую. Слышишь грохочет? Это смертушка к нам крадётся. Висеть нам скоро на  всех столбах!
Кулеш  зло щерился— Ты тоже нашёл время! Того и гляди голова с плеч слетит, а он лясы точит!  Тима...А Тима...— прибавил он немного погодя,— надо бы и нам того... подумать, как быть. А то и в самом деле, вздёрнут нас краснозвёздные!
Часть казачьего населения, не ожидая ничего хорошего от Советской власти,  решила уйти вместе с немцами.
Это была настоящая трагедия,  покинуть свои дома, своё Отечество — и уйти в неизвестность. Но это решение пришло не потому, что враг заставлял идти за собой— нет.
Бежали от Красной армии — от своих, от русских. Вместе с наступающей советской армией шла та самая власть, которая осиротила казачьи семьи.
Страх перед ней был страшнее страха перед тем неизвестным, что ждало их впереди, в незнакомом, чужом краю.
Тысячи беженцев днём и ночью тащились по степям Кубани. Многие шли пешком по заснеженной степи, по обледеневшим дорогам, а весной — по колено в вязкой, липкой  грязи: женщины, дети, старики, старухи. Больных, немощных и малых детей тянули на санках, на тележках, а то и несли на руках. Изнемогшие, потерявшие силы падали и, прижимая к себе малых детей, тоскливым, полным ужаса взглядом, провожали уходивших.
По обе стороны большаков и просёлочных дорог тянулись гурты скота и обозы беженцев. Все было забито повозками с детьми и домашним скарбом. Обречённо мыча шли привязанные к телегам коровы.
Совсем недавно этих коров немецкая администрация передала из колхозного фонда в многодетные казачьи семьи  для прокорма детей.
Долго решали, давать ли скотину тем, у кого мужья воюют в Красной армии. Решили- давать. Детишки не виноваты.
Колёса телег цеплялись друг за друга. Слышались крики возниц:
-Нн-ооо! Чего встал, дъяволюка? Эй, ты! Ну ка двинь его кнутом!
-Тпрууу! Ёптыть! Куда прёшь, ёкарные ушки!
Пройдя десяток-другой километров, поток беженцев разделялся.
Некоторая часть обозов продолжала двигаться по дороге на запад. Другая следовала на ближайшие железнодорожные станции. Вместе с ними шли колонны солдат, одетых в немецкую униформу. На их кителях были щитки шевронов- Дон, Кубань, Терек.
На головах солдат были форменные кепи, на некоторых красовались кубанки и папахи. Солдаты шли вразнобой, нестройными, ломаными шеренгами. Но в этих нестройных рядах чувствовался особый порядок боевых, обстрелянных подразделений, в любую минуту готовых развернуться цепью и вступить в бой. Солдаты были вооружены старыми трёхлинейками, немецкими карабинами, советскими и немецкими автоматами.
Изредка слышались команды:
-Сотня-яяя! Не растягивайся! Подтянись!
-Взво-ооод! Шире шаг!
Следом двигались повозки с пулеметами и боеприпасами, несколько полевых кухонь. Обозы скрипели, похрапывали кони.
На железнодорожных станциях их уже ожидали составы и товарные вагоны. Техника и люди, спешно, с криками и шумом грузились на платформы и в теплушки.
Части вермахта и казачьи сотни отчаянно сопротивлялись сдерживая наступающие советские войска и давая возможность беженцам и отступающей армии отойти к Краснодару.
Екатеринадар, переименованный большевиками в Краснодар был окутан дымом и пламенем. В воздух взлетали взрываемые дома. Немцы, оставляя город, старались разрушить его, как только могли. Они сжигали все, что не могли взять с собой. Взрывались городские учреждения, военные склады, казармы, театры, административные здания. Спиливались телефонные и телеграфные столбы. Уничтожалось все, чем могли-бы воспользоваться следовавшие за немцами советские войска. Пламя и дым сопровождали уходившие войска. 
Сильный с морозом ветер раздувал пламя и огненное зарево далеко освещало кубанскую степь.
Взрывы, нескончаемый шум двигающихся людей, конское ржание, хрип, цокот копыт, скрип подвод и телег, плач детей, сопровождали страшную картину всеобщего исхода. Наводя страх и ужас на беженцев день и ночь звучала канонада.
Грохот пушек был всё ближе и ближе, но приближал не освобождение, а новые мучения -расстрелы, лагеря, голод.
С гробовым молчанием брели люди через раненый, горящий город. Даже  кони шли, понуро опустив головы.
По обочине дороги, в стороне от бесконечной вереницы беженцев шла на рысях  казачья сотня.
Вооруженные шашками, в бурках и нахлобученных до бровей папахах, казаки были похожие на огромных  хищных птиц, случайно оказавшихся среди людей.
И вдруг, совсем неожиданно для всех, заставив встрепенуться и оторвать глаза от пламени, кто-то, ехавший в первых рядах сотни, затянул :
Прощай ти уманська станиця!
прощай родная сторона!
Прощай козачка, Бог з тобою! 
Прощай голубушко моя!       


Козацькиий конь далеко скачить
козачка ноченьку не спить
не спить вона ще й гірко плаче
печально в хижині своїй       

Многие беженки слушая песню  плакали, пряча лица в чёрные платки и шали. Казаки до крови кусали губы, сморкались и матерились.

А мать красотку утішаe
не плач козачка доч моя
тобі давно жених готовий   
ти будеш в золоті ходить   

Нельзя, нельзя родна мамаша
такії речі говорить
останусь милому верная       
нельзя, нельзя дружка забить 

Полковник Штайнер ехал в штаб группировки. Он оцепенело смотрел в окно, на носу отблескивал монокль. Внезапно разболелась голова.
Штайнер потёр виски.
- Проклятая мигрень. Лейтенант откройте окно.
Заляпанный грязью черный лакированный «Хорьх» пропуская сотню  пристроился в хвост колонны беженцев. Немецкие офицеры с удивлением смотрели на поющих людей.
Полковник спросил  адъютанта:
-Warum singen sie? Wir treten doch zur;ck.
-Dieses die Russen! Bei ihnen aller nicht so. Wenn sie jenes sterben singen die Lieder. Wenn jemand aufkommt – weinen. - Ответил ему лейтенант.
Поравнявшись с машиной, в салон заглянул пожилой,  уже седой, невероятно худой мужчина.
-Не поют они… плачут...  езжайте себе...Христа ради.
В его руку вцепился закутанный в платок мальчик лет десяти.
-Деда! Дедуня...Ты по ихнему понимаешь?
Мужчина вздохнул. Крепче сжал детскую ручку.
-Понимаю внучек. В Германскую два года у них в плену провёл. Но лучше уж у них в плену, чем у красных на Колыме.
Над дорогой взлетала песня, тоскливая  и безнадёжная, как  рыдания
измученного и истерзанного народа, оплакивавшего свою судьбу и  любимую, покидаемую разоренную родину.
Уходя с Кубани казаки видели лежавших сбочь от дороги труппы расстрелянных советских пленных. Не успевая угонять их в тыл и не желая оставлять советским войскам, пленных просто уводили с дороги и косили из пулемётов, как траву.
Немецкие офицеры и унтер-офицеры казачьей сотни старались не смотреть казакам в глаза, понимая, что одно неосторожное слово может привезти к взрыву.
Тянулась до самого серого неба, поросшая голыми будыльями степь, присыпанная снегом. И над  равниной висело солнце, освещая в своих неярких осенних лучах бесконечно усталые, унылые колонны.

*                *                *

Направленный в Херсон для формирования казачьих частей полковник Пётр Донсков  напился и учинил там скандал. Донскова  задержали и посадили в кутузку.
Павлову пришлось подключать немецкое командование  и выручать помощника начальника штаба. Полковника Донсков вернулся в штаб Павлова и занял там должность начальника отдела пропаганды – у Павлова это было традиционным местом ссылки для тех, кого  больше уже некуда было пристроить.
На замену Донскову прибыл нaчaльник военного отделa - войсковой стaршинa Платон Духопельников. 
По приказу Муссолини, с целью активизации боевых действий на Восточный  фронт было направлено около десяти итальянских дивизий. Они были подчинены группе армий «В» немецкого генерала Максимилиана фон Вейхса.
Одна из них, дивизия «Виченца» была задействована в тылу, для обслуживания военных коммуникаций.
Питание итальянцы получали от немецкой части,  но оно было настолько плохим, что солдаты не гнушались воровать по ночам  мелкий скот, овощи, птицу.
Немецких офицеров раздражал расхлябанный внешний вид итальянцев и их неспособность соблюдать железную дисциплину.
Дёргая острым кадыком на шее генерал Гальдер говорил:
-Если вы увидите небритого солдата, с расстёгнутым воротом и выпившего, не торопитесь его арестовывать — скорее всего, это наш итальянский союзник.
По приказу бургомистра города оккупационные власти начали выдавать молоко женщинам, имеющих грудных детей. Каждое утро в специальных пунктах  выстраивалась очередь. К ней стали пристраиваться вечно голодные солдаты итальянской пехотной дивизии. Они мирно стояли вперемешку с беременными женщинами, не требуя себе лишнего. Получали общую норму и чинно удалялись.
Полковник Духопельников будучи в состоянии лёгкого подпития проходил мимо и обозвал итальянцев жидами. Когда союзник, что-то возразил, подбил ему глаз.  Прежде чем его успел скрутить наряд полевой жандармерии Платоша успел оторвать погон фельдфебелю.
По телефону был вызван дежурный офицер из русского отдела  комендатуры.
Переночевав ночь в холодной камере Духопельников осознал, что был неправ, о чём утром заявил  прибывшему за ним офицеру:
- Зря я с этими макаронниками подрался. Надо было их шашкой рубануть.
*                *                *
В Виннице и Запорожье сам Тимофей Доманов собрал до полка казаков, с женами, детьми и скотиной. Боеспособных казаков призывного возраста направили в Проскуров, а нестроевых отправили пешим порядком в местечко Лесное — что находилось в Белоруссии.
Павлов вручил Доманову сразу два приказа: о присвоении ему чина войскового старшины, и о назначении его на должность заместителя походного атамана по строевой части.
В Проскурове находилось пять тысяч казаков вместе с семьями. В конце апреля начали прибывать  кубанцы атамана Науменко и терцы полковника Тарасенко.
Вместе с  Тарасенко в Проскуров явился Георгий Кулеш.
Тем временем непосредственный начальник Павлова — генерал от кавалерии Каплер, подал в отставку по состоянию здоровья. Павлов выехал в Берлин, к Краснову — для получения указаний, поскольку казаки Павлова были выведены из подчинения штабов местных частей вермахта, и  штаба Каплера, и были переподчинены генералу Краснову.
И еще дошли слухи, что генерал Шкуро просил у Краснова должность походного атамана.
Павлова это расстроило и он приказал Доманову прекратить переброску батальонов на Лесное, а направлять их в Новогрудок.
Майор Мюллер добился приказа о создании оседлых казачьих поселений в Лидском, как наиболее партизанском округе Белоруссии. Краснов же настаивал на том, чтобы размещать казаков в Балине, Каменец-Подольской области, но Павлов решил посылать туда только самых никудышных, больных или старых.
Как только Павлов уехал, в его штабе начал распоряжаться Мюллер. Он отослал Доманова в Балино с дивизионом военного охранения, и приказал находиться там до выяснения обстановки. В бои не вступать.
Доманов себя не обидел — взяв две сотни шахтинских казаков и сотника Лукьяненко выехал на Балино.
Ещё одна сотня осталось в Проскурове. Сотенный Анфимов получил приказ добыть коней, и догонять конным строем.
В Балине скопилось четыре тысячи невооруженных, голодных беженцев и членов их семей. Доманов решил увести их в более спокойное и сытное место, но отступающие немецкие части реквизировали у него почти всех верховых лошадей.
Немцы не стеснялись. Дело дошло до мордобоя и несколько коноводов было избито. Чудом не начали стрелять.
Доманов побежал жаловаться в штаб фельдполиции, но его никто не стал даже слушать.
Лошади были нужны немецкой армии, она отступала, оставляя в котле своих союзников, румынские и венгерские части.
А в лагерь Доманова всё прибывали и прибывали беженцы- голодные, больные, измученные вшами.
Несдержанный Лукьяненко ярился, и все чаще говорил о том, что по немцам давно уже пора открыть огонь. Среди казаков забродили похожие настроения. Доманов в поисках выхода метался между своим штабом и немецким командованием.
Немецкие офицеры занятые эвакуацией отмахивались от него, как от назойливой мухи.
Наконец Доманов решился и приказал выдвигаться пешим маршем на Проскуров, но было уже поздно — кольцо окружения замкнулось. Деваться было некуда.
Рядом с казаками занимали оборону два мадьярских пехотных батальона.
Доманов побежал к мадьярам и предложил прорываться вместе. С венгерским майором, командовавшим мадьярами, обговорили план прорыва из кольца. Фронт уже ушёл вперёд и нужно было выходить в тыл к Красной армии
Доманов выговорил себе такие условия: он с конной разведкой пойдет в атаку с венграми, а пешие казаки с обозом будут будут прикрывать тыл.
Атака, удалась. Казаки и мадьяры вышли из окружения. При этом взяли в плен несколько офицеров штаба полка Красной армии, которых потянули за собой.
Отступившие немцы тем  временем закрепились и слегка собравшись с силами пошли в контрнаступление и домановцы вышли прямо в расположение немецких частей.
Выяснив, кто они такие, казаков направили в Лемберг, где Павлов их встретил как героев.
Казакам была устроена торжественная встреча. После молебна походный атаман объявил казакам благодарность за то, что сохранили дисциплину, боевые порядки и с оружием в руках вышли из боя.
Мадьярский майор охарактеризовал Доманова с самой лучшей стороны, и особо подчеркнул, что большевистский штаб был пленен его казаками.
Мюллер пришёл  в восторг  и подал представление в штаб о награждении Доманова и всех его казаков.
За храбрость во время боевых действий и вывод из окружения своего подразделения Доманова наградили Железным Крестом II класса, бронзовым "Знаком отличия за храбрость для народов Востока", и присвоили ему чин оберстлейтенанта германской армии. Это было серьёзным признанием его заслуг.  Даже Павлов не имел  чина старшего офицера вермахта.
Потом домановцы в полном составе были направлены в Новогрудок.
Всего туда свели 5 полков, из которых было два донских, кубанский пластунский под командованием полковника Тарасенко, и два сводных. Общая численность строевых казаков составила 5 000 человек.
*                *                *
Но также как в далёкую Гражданскую войну и сейчас не было единства среди казаков.
В штабе полковника Павлова не доверяли его заместителю Тимофею Доманову.
Офицеры штаба говорили Павлову, намекая на мутное прошлое Доманова:
-Чертовски ловок наш Тимофей. У белых служил и  у красных, и у серо-буро малиновых. Неизвестно какому дьяволу служит сейчас и кому ещё служить будет. Можа и сейчас с красными нюхается?..
Павлов огорчённо махал рукой.
-Пригрел змею на своей груди. Но трогать нельзя. Любят его немцы. Неизвестно, чем глянулся?
Немцы Доманова действительно любили. Вернее не его. Представитель восточного министерства Радтке поручал его жене Марии Ивановне возить доклады для доктора Гимпеля.
Казаки многозначительно улыбались.  Знаем мол, чем.
- Спит с Эдуардом Генриховичем, сука!
Всегда деликатный  и осторожный полковник Павлов темнел лицом:
- Господа, оставьте эти бабьи сплетни. Это абсолютно не наш уровень.
Не отставал и Доманов. С самых первых дней знакомства с походным атаманом его съедало чувство зависти. Он как паук паутину плёл интриги против Павлова. И в случае какой либо неудачи Павлова он многозначительно вздыхал:
- Нисколько не удивлён! Полковник Павлов не в состоянии организовать работу, потому у него частенько и случаются такие казусы.
Павлову докладывали об этих разговорах и он темнел лицом. В штабе была полная нехватка командных кадров и заменить Доманова было некем.
*                *                *
Стряхнув с фетровых бурок снег к Доманову зашёл походный атаман Павлов. До этого он никогда не был у него в гостях.  Все переговоры с ним вел только в штабе.
В комнате было сильно накурено, пахло пролитым вином, и от голосов, сигаретного дыма у Павлова резко начала болеть голова.
Слышен был пьяный гомон, какие-то, ничего не значащие слова, звякала посуда. За столом сидели Доманов, сотник Лукьяненко, ещё несколько офицеров.
В доме была жарко натоплена печь. Воротники мундиров у всех расстегнуты. Лукьяненко о чём то спорил с сотником Житненко, услышав стук двери повернул лицо – короткие волосы слиплись от пота.
Доманов удивился приходу атамана, но не подал вида. Вскочил со стула и  помогая снять шинель пригласил откушать с ними блинков, которые напекла его супруга, Мария Ивановна.
Павлов присел за стол. Разговор с каждой минутой становился всё напряжённее и постепенно перешёл на повышенные тона.
-Н-нет!— мычал Лукъяненко, держа за пуговицу сотника Житненко— Н-нет, ты поясни, почему они забрали наших коней, а нас бросили? Почему? М-ммы для них что, затычка? Так?!
Голос его был клейкий, вязкий, каким бывает голос очень нетрезвого человека
Доманов ёрзал на стуле и увещевал Лукьяненко.
- Не стоит  сейчас об этом, тем более, что я уже подал рапорт на имя Радтке.
Павлов насторожился и уже закипая тоже стал пытать Доманова, почему тот ведёт  переговоры с Радтке за его спиной?
Доманов стушевался ещё больше и начал оправдываться, дескать это всё слухи.
Павлов не унимался.
-Какие же слухи, если ты у нас уже оберстлейтенант, не сегодня — завтра станешь полковником. Это за что тебе такая милость? За красивые глаза?
Неожиданно, в их разговор вмешался пьяно икающий Житненко:
-Сережа, да не волнуйся ты так. Мы и тебя сделаем генералом!
Павлов вскипел.
-Я, как-нибудь, обойдусь и без твоей протекции!
Доманов толкнул в бок офицера.
-Ты чего это, чорт, с ума спятил? Пошел вон отсюда.
Посрамлённый сотник обиделся, встал, и ушёл в соседнюю комнату.
Павлов вскочил из-за стола, схватил фуражку, накинул на плечи шинель и выскочил из дверей. За ним выбежал Доманов. Поймал его за локоть, долго шёл рядом, что-то объясняя и доказывая.
В соседней комнате что-то затрещало, зазвенели разбитые стекла. Мрачный сотник  наморщив лоб, со злобой рубил стеклянную  дверцу книжного шкафа. Жажда разрушения овладела офицером. Оскорбленное самолюбие искало выхода. Руки горели.
-С ума, говоришь, спятил? - кричал Житненко- Меня! Офицера на хер посылать!?
Молодое красивое лицо  было перекошено злобой.
Закончилось тем, что услышав шум, основательно пьяный, но ещё стоящий на ногах Лукьяненко дал сотнику в ухо и отправил его спать.
Затея Доманова подружиться с Павловым и усыпить его бдительность не удалась. С каждым днём отношения между ними становились всё хуже и хуже.

*                *                *
Заявившись с утра в штаб, невыспавшийся и злой Доманов приказал вызвать к нему Лукьяненко. Тот незамедлительно явился, увидел, что начальство сердится. Не в духе.
- Тута я Тимохвей Иванович. Звал?
Доманов напустил на себя строгий вид. Прикрикнул на своего заместителя.
- Где шастаешь? Почему не докладываешь по всей форме? Ты офицер или кто?
Рыжеватый и голубоглазый пройдоха Лукьяненко, непонимающе топтался у порога.
- А как же, Тимохвей Иванович. Охфицер,...а як же...сотник.
Доманов чуть остыл.
- Ладно. Жаль времени на тебя нет. А то прописал бы я тебе плетюганов.
Лукьяненко вытер ладонью вспотевший лоб. Кажется пронесло.
- Ты знаешь, что у нас завёлся большевистский агент?
Лукьяненко удивился.
- Иде? У нас? Да ты шо-оооо?
- Вот тебе и шо-ооо. В самом штабе засел, подлюка. Только что Радке сказал. Говорит, что уже абвер в курсе. Скоро всех допрашивать начнут.
Надо нам раньше немцев эту гниду вычислить. А то вскорости либо партизаны шкворку на шею наденут, либо немцы.
Лукьяненко напряжённо думал.
- А сам то ты как думкуешь?
- Я думаю так. Мы с тобой про многих гадали...
Сотник важно кивнул головой.
- Це було!
Доманов хлопнул себя кулаком по колену.
- Вооооот!А на кого не думали?
- На  кого?
Доманов,похожий на сельского счетовода, сморщился складками своего простодушного лица. Бесхитростный   доверчиво-задумчиный   лик  выдавал в нём опытного карточного шулера.
- Да на Павлова же, дурная твоя голова!
Лукьяненко вытаращил глаза.
- Да иди ты!.. На  атамана?
- На атамана. Сам посуди. Самолично во всех операциях участие принимает, а пули его не берут.  Красных пытать запретил. Пленных не расстреливает. И всё такое.
Лукьяненко размашисто перекрестился
- Ну ты Тимохвей Иваныч голова! А мне чого робить?
- Да-ааа, голова, - горделиво покивал головой Доманов -А ты пока язык прикуси, молчи. Наблюдай. И с Павлова глаз не спускай. А то он, уже того, под меня копать стал. Чувствует сука, что у меня под прицелом, вот и хочет устранить до срока. Помнишь день рождения у есаула Гнутова?
- Ну!
- Вот тебе и ну! Нажрался Павлов как свинья и давай меня за грудки тягать. Кричал, что я ему поперёк дороги стою. Убить грозился. Трофименко его еле оттащил.
Лукьяненко долго думал. Выпил водки. Наконец сказал:
- Слухай, Тимохвей... Иваныч
Доманов наклонился к нему правым ухом.
-Так можеть...его того?..
-Можеть... А кто исполнит?
Лукьяненко помолчал, прикидывая про себя.
-Можно Юськина. Или лучше Богачева. Он ведь с ним завсегда рядом...адъютант никак. Да и тебя уважает.
- Можно и Богачева. Только смотри, чтобы наверняка.
- Не журись. Тимохвей Иванович. Сделаем наверняка. Прощевай.
- Прощевай односум. Вызову, если что.
Доманов был доволен состоявшимся разговором. Все, что было нужно- сказано. Оставалось только ждать.
*                *                *
В начале февраля 1943 года, в 15 километрах северо-восточнее Витебска 600-й казачий дивизион принял участие в  операции против партизан.
Перед началом операции стоявший на левом фланге дивизиона отдельный татарский батальон перестрелял немецких офицеров и перешел на сторону партизан. Казаки открыли огонь по этому батальону, перестреляв около 80 татар,  и взяв в плен 23 человека. Пленных тут же расстреляли.
Вплоть до июня 1943 года дивизион Кононова участвовал не только в антипартизанских операциях и в охране немецких коммуникаций, но и воевал с регулярными частями Красной армии.
С 15 мая по 20 сентября дивизион участвовал в операциях под Великими Луками и потом до весны 1943 года под Смоленском.
Казаки постоянно несли потери, которые восполняли за счёт вербовки военнопленных. Несмотря на неудачи германской армии в лагерях военнопленных всё ещё находились желающие служить на стороне немцев. Но зачастую настроение среди казаков и особенно в тех эскадронах, где основную массу составляли не казаки, было подавленным.
Опорой Кононову служили проверенные в боях 1-й и 2-й эскадроны, основу которых составили те, кто воевал с Кононовым ещё с начала войны. 
Во всех же остальных подразделениях были не только те, кто пришёл в дивизион по убеждению, но и те, кто любой ценой стремился вырваться из лагеря, где их ждало только одно — голодная смерть.
Попав в дивизион и отойдя от плена они начинали метаться и думать о том, как заработать прощение перед советской властью. Настроение зачастую было подавленным.
За многие месяцы войны казаки насмотрелись всякого. Видели они поведение немцев на оккупированных территориях, сами прошли через голод и унижения в лагерях, и понимали, что воюют не против  «бандитов и их пособников», а против таких же, как они сами, людей, ни в чём не повинных в их бедах и защищающих свою землю.
Воюя на стороне германской армии многие казаки не доверяли немцам и мучительно искали выход.
Это не могло не отразиться на моральном состоянии, и были случаи  перехода казаков на сторону партизан.
Ранним мартовским утром нескольких легкораненых казаков отправили  в город для того, чтобы из столярной мастерской забрать гробы для погибших казаков.
Гробов было много. В кузов они не поместились. Пришлось делать несколько рейсов.  Когда грузовик ушел в город, казаки  присели. Пахло струганым деревом, подтаявшим снегом, приближающейся весной.
- Ну вот, и порядок! -разворачивая кисет выдохнул кто-то из казаков.- Теперь можно и перекурить.
Крупными корявыми крестьянскими пальцами  вертели аккуратные цигарки. Качали головами:
"Без курева совсем беда, хуже чем без хлеба. Затянулся дымком, и вроде жизнь  полегче. Казаку без табаку никак невозможно".
- Отвоевали хлопцы, - сказал один из них, пожилой, заросший седой щетиной и  стал  щёлкать самодельной зажигалкой, изготовленной из гильзы.- Повезло, в домовинах лежать будут. Помню, под Вязьмой, телешом в мёрзлую землю бросали.
-Да уж, повезло... А нам скоро крышка.- отозвался второй, помоложе, с бледным до синевы лицом.- Прут красные!
- Картина,— насмешливо выпячивая губы, вновь сказал  пожилой,— дешевая трескотня… Ему очень хотелось верить в немецкую мощь, в несокрушимость третьего рейха.- Советы только и умеют, что пыль в глаза пущать.
- Советы еще и драться умеют,— отозвался высокий. Голова его была перемотана бинтом. Он стоял, жадно вдыхая запах подтаявшего апрельского снега.
- Ну да, умеют,— Трупами солдат дорогу к победе гатить! А так- бардак… С немцами им не сравняться,— пожилой казак помотал головой.— Нипочем не сравняться. У немцев танки, самолёты, везде орднунг. Снарядов  они никогда не экономят. Бьют и бьют, и ты уж не смерти ждешь, а конца обстрел кончится. И все-то у них отлажено, покрашено, подогнано, предусмотрено, крутится и вертится... Силища одним словом!
- А все же, бегут!— зло оскалился парень.— Как же так?
-А очень просто,—раздался насмешливый голос со стороны.— Немецкая техника утонула в русской грязи, а их порядок разбился об наш русский бардак…
Говоривший задумчиво смотрел в сторону леса, выпуская клубы густого дыма.
-А-а-а,— отмахнулся седой.— Это все ненадолго. Они еще вернутся! Оклемаются, отдышатся малость и беспременно вернутся. Наверстают свое. Вот тогда посмотрим, что вы скажете, герои, как запоете!
-Замри, тварь,— грозно, медленно проговорил парень и резко шагнул к щетинистому.—Завали свой рот! Понял? И если еще вякнешь…
- А чего ты прешь, чего залупаешься?— удивился пожилой.— О чем переживаешь? Думаешь, ты лучше меня? Мы же с тобой оба одинаковые, и висеть на одной перекладине будем.
И опять встрял  смешливый голос:
- А чего удивляетесь? У большевиков уравниловка, всем поровну. Землю- крестьянам, воду- матросам, а предателям- верёвку. Основной закон социализма!
Поздним вечером, несколько фигур в белых рубахах и накинутых на плечи шинелях сидели в сарае на тюках соломы, привалившись спинами к бревенчатым стенам. Курили, шептались вполголоса в тёмном углу дома, наклонившись друг к другу.
-Как в гробу сидим! - тоскливо проговорил высокий рябой Фефелов. - Тикать надо!
Никитин недоверчиво  крутил головой, сосал цигарку — Пустят нас красные в распыл.
-Не пустят! Мы же в акциях участия не принимали- Вскидывался Фефелов. Не могут нас пострелять. Дадут лет десять. На одной ноге отстоим.
В темное вспыхивали вспышки самокруток освещали невесёлые щетинистые лица.
- Все, хватит. Послужили на Гитлера.  Уходим. -подвёл итог Аникушин.

В середине апреля 1943 года несколько казаков из дивизиона Кононова захватив с собой оружие ушли в лес к партизанам.
Через два месяца в партизанский отряд Королева, действующий под Могилёвом перешли с оружием ещё 16 казаков из бывших военнопленных.  Уговорил их на переход к партизанам заместитель командира эскадрона Николай Гагарин. Был он их князей. Его отец служил в имперской разведке и носил оперативное имя Бархан. Сразу же после революции семья Гагариных покинула Россию.
Семья жила в Турции, Франции, Бельгии, Югославии.   
Повзрослев Николай Гагарин- младший закончил военную академию. Знал французский, немецкий, сербский, словенский и русский языки.
Попав в плен заявил, что ненавидит большевиков. Немцы предложили ему должность заместителя командира эскадрона в казачьем дивизионе.
Его личное дело легло на стол Виктора Абакумова. Перелистывая листы тот спросил:
-В самом деле, князь? Или за границей все кто Гагарины – князья?
Адъютант подтвердил.
-Так точно. Князь. Кроме того, все близкие родственники – мать, братья, сестры, живут в Америке, Франции, Бельгии, Польше, Австрии. Братья Дмитрий и Алексей – офицеры американской армии. Один из братьев,  Сергей – служил во Франции, пропал без вести.
Князь Гагарин был идеальным объектом для вербовки.
Абакумов приказал разработать систему агентурно-оперативных мероприятий по его привлечению  к сотрудничеству.
Через линию фронта был отправлен лейтенант госбезопасности Бескаравайный, в прошлом выпускник филфака Ленинградского университета.
Но подкупить Гагарина оказалось невозможно.  Князь- молодой, холеный, с тонко подбритыми усиками любил и ненавидел совершенно искренне.
Бескаравайный, по легенде Михаил Смирнов, это понял сразу же. С интеллигентным образованным Гагариным он сразу же перешёл на ты. В первое же воскресенье они пошли вдвоем в увольнение. Гагарина очень интересовал Ленинград, или Санкт- Петербург, в котором он когда то родился. Был морозный солнечный день. Холодно. Решили зайти в ресторан.
Гагарин, не отказался от приглашения. Через три часа Бескаравайный привёл его на явочную квартиру и там показал фотографии умирающих от голода ленинградцев. Лица убитых и умерших детей, распоряжения немецкого командования об уничтожении города.
Князь закурил, жадно затянувшись, выпустил дым из ноздрей тонкого породистого носа. Сказал:
- Чего то подобного я ожидал- Потом спросил- А если я откажусь?
Бескаравайный не ответил.
Князь Гагарин усмехнулся.
- Впрочем, не отвечайте, алягер ком алягер.
Загасил сигарету и дал согласие работать  на советскую разведку.
После перехода к партизанам, его срочно доставили в Москву. Князь прошёл подготовку в разведшколе и был вновь отправлен в Европу, с заданием от Главного разведывательного управления Генерального штаба Красной Армии.
*                *                *
Из штаба командующего тыловым районом группы армий «Центр  прибыли несколько офицеров с переводчиком. Опрашивали Кононова, Ритберга, офицеров, рядовых казаков. Уехали.
На следующий день дивизион получил приказание сдать оружие. Личному составу ждать в казармах. Увольнения и отпуска запретить.
Карабины, пулеметы сдали и опечатали в оружейных комнатах. Выставили усиленный немецкий караул. Через несколько дней поступил приказ сдать личное оружие офицерам. Те ответили отказом. Назревал бунт.
Немцы взяли под арест несколько казаков.
Для этого дела срочно оборудовали арестантскую. На окна спешно поставили ржавые решётки. Возле дверей поставили часового, толстого немца в каске.
Арестантская была маленькая, сырая, в первый же день стены исписали и исцарапали гвоздём. Надписи были разные, но в основном имена, фамилии, родной город. Кто- то нарисовал голого Сталина, стоящего раком.
По утрам стояли  табачная вонь, смрад, пахло несвежим мокрым бельем и портянками.
Арестованных поднимали в шесть часов утра. Они убирали матрацы, завтракали и их выгоняли на строевые занятия.
После обеда вновь раскладывали соломенные тюфяки, стелили на них одеяла. Лёжа смолили самосад и сигареты, коротали время рассказами о прошлой жизни. Гадали, что будет дальше, отправят обратно в лагерь или может быть пошлют на работу в шахты.
Кутаясь в шинель Кононов вышел на улицу, постоял возле крыльца, слушая, как
вдоль здания прохаживался часовой. Под его ногами шуршал гравий, часовой шумно сопел и что-то тихо насвистывал.
Дул сильный ветер, внезапно пошёл холодный апрельский дождь. Тревога притаилась в казарме, на конюшне.
«Что делать? Сдаться? Смириться со сдачей оружия? Позволить, что бы казаков, поверивших ему, вновь отправили в лагерь военнопленных»  ?
Выскочил ординарец.
-Господин полковник, куда вы? Дождь...Промокнете!
-Ты вот что, братец. Через полчаса собери- ка мне офицеров.
-Слушаюсь!
Собравшимся офицерам Кононов объявил план действий. Приказал соблюдать дисциплину.
Граф Ритберг по телефону срочно связался с генералом Шенкендорфом и следующим утром вместе с полковником Кононовым выехал в Могилёв.
Их принял адъютант командующего войсками тыла майор Краузе, выслушал, тут же по телефону доложил о них генералу.
Шенкендорф подумал. Закурил сигарету.
-Через десять минут, я их жду у себя. И пришлите ко мне переводчика. Полковник Кононов хорошо воюет, но никак не может выучить немецкий. Впрочем точно также как и я — русский.
Офицеры вошли в кабинет возбужденные, с покрасневшими от холода и волнения лицами.
Звеня шпорами, полковник Кононов прошёл к письменному столу. Граф Ритберг неотступно следовал рядом. Потемневшие и облупившиеся кожаные ножны висели на боку у Кононова. В ножнах была кривая кавказская шашка.  Он был в чёрной заломленной папахе, немецкой шинели. Лицо его было серьёзно.
На улице внезапно похолодало. Дождь за окном сменился снегопадом. Но в генеральском кабинете было тепло и уютно. Он был обставлен с военным изыском. Высокие книжные шкафы, чёрный кожаный диван, несколько массивных стульев и большой дубовый стол. На нём стояли телефонный аппарат, бронзовая чернильница, стакан  с цветными карандашами.
Свет настольной лампы с зелёным абажуром  разливал мягкий свет. Со стены строго смотрел Адольф Гитлер в коричневом мундире.
Командующий войсками тыла группы армий «Центр» генерал Шенкендорф  сидел за столом  усталый и встревоженный. Он был не в духе, нервничал. Мучил застарелый простатит. Ему уже давно предлагали лечь на операцию, но место солдата на войне, а не на госпитальной койке. За его спиной стоял переводчик.
Кононов отдал честь и негромко, но чётко представился. Вслед за ним щёлкнул каблуками и представился граф Ритберг.
-Чем обязан?— спросил Шенкендорф офицеров.
Кононов положив на стол генерала написанный с вечера рапорт.
Полковник Кононов и граф Ритберг вытянувшись в стойку стояли перед командующим войсками тыла.
Генерал водрузил на нос очки в золотой оправе, и пожевав задумчиво губами склонился над столом. Внимательно прочёл, снял очки, спросил:
-Поясните господа офицеры, как могло получиться, что в одном из самых надёжных подразделений вермахта в течение двух месяцев случилось два перехода на сторону партизан?
Кононов шагнул вперёд.
- Набором людей я занимался лично. Костяк 1-го и 2-го эскадронов состоит из тех, с кем я воевал с первого  дня войны. Многих знаю ещё с финской войны. За этих ручаюсь полностью. К партизанам перешли несколько казаков 4-го эскадрона. На предательство их подтолкнул князь Гагарин, который судя по всему является агентом НКВД. Гагарина нам навязало немецкое командование. Я был настроен категорически против этой кандидатуры.
–Вот как?– Генерал Шенкендорф встал, прошелся по скрипучему паркету, посмотрел в окно, выходящее в сад.
За окном падали редкие снежинки, подходил к концу короткий день .
В саду слышался писк синиц.  Они прыгали на ветках и заглядывали в окна с веток рябины.

-Я подтверждаю слова полковника Кононова, экселенц. Дивизион кишит советскими агентами.- Подал голос Ритберг.- И это не наша вина. Нам этих людей навязывает СД. Они рассчитывают, что эти люди будут шпионить на них, но они работают на Советы.
- Да! Я знаю это. Но среди перебежчиков есть и рядовые казаки, чьих родных уничтожил Сталин!
- А что вы хотели, господин генерал?- Прохрипел Кононов, дрожа от напряжения.- Вы ведь не хуже меня знаете, что верой и правдой, до конца, служат только подонки, кому уже обратной дороги нет. А честный человек, он всегда будет метаться между добром и злом. Он всегда будет стоять перед выбором между честью и совестью! В целом же, дивизион на протяжении длительного времени воюет очень хорошо.
Генерал Шенкендорф внимательно слушал.  Кононов замолчал, перевёл дух. Затем продолжил.
- Я помню и никогда не забуду о том, что наше подразделение было создано исключительно благодаря вашей поддержке, господин генерал. И это обстоятельство не позволяет мне забывать и о личной признательности вам. Многие из моих казаков, господин генерал, добровольно перешли на сторону великой Германии для борьбы с большевизмом, с режимом Сталина, который считаем бесчеловечным. Возьмите любого казака  и спросите его, почему он у нас. Ответы у всех одинаковы. Одного коммунисты лишили семьи, у другого убили отца, третий сам прошёл тюрьму, у четвертого мать умерла с голода. Это счета, которые можно оплатить только кровью. Моих казаков привело к вам только лишь желание отомстить ненавистному режиму.
Генерал словно забыв об офицерах, ходил по кабинету. Он думал.
«Не стоит обольщаться и считать, что этот казачий полковник также предан Германии, как и он сам. Его Родина эта русская земля, Казакия, а не Германия. Но этот казак– солдат, и хороший солдат. К тому же в этом офицере есть не только выучка, но ещё и способность к риску. То чего так не хватает немецким офицерам. А какие у него казаки!»
Шенкендорф вспомнил кононовских казаков, ловко орудующих двумя шашками на скаку и сравнил с пополнением, полученным из Германии  неделю назад. Поморщился.
«Ну их к дьяволу этих партийный бонз! Они видите ли озабочены тем, что союзниками великой Германии станут эти унтерменши, как называет их Гиммлер. Но от пуль и диверсий партизан гибнут именно немцы. К сожалению у Германии нет такого количества солдат, как у этих проклятых русских.  Пополнение никак не может восполнить понесенные потери.
Он уже пытался убедить командование дать разрешение пополнить  бригаду русскими добровольцами, но берлинские умники  запретили даже думать об этом! Но если так пойдёт дальше, то Германия скоро начнёт призывать детей».
Прислушался к звукам на улице. На колокольне тоненько бил колокол, наполняя звуком всю округу. Шенкендорфу нравился перезвон русских церквей.
Порадовался, что решение пришло вместе с колокольным звоном. Значит оно было правильным.
- Да, господин полковник. Я знаю о ваших подвигах. И, прошу вас, не оправдывайтесь. Это не к лицу офицеру. Мы, здесь, на передовой, должны иначе и проще понимать друг друга.
Завтра утром вам вернут оружие – сказал  Шенкендорф.– Пришел приказ о направлении вашего подразделения в Польшу  и включении его в состав 1-й казачьей дивизии. На базе вашего дивизиона будет развёрнут полк. Надеюсь, что мы вместе ещё послужим великой Германии.
Генерал вздохнул.
- Вы свободны, господа офицеры.
Кононов и Ритберг козырнув, сделали четкий полуоборот и пошли к дверям. На сапогах Кононова нервно и зло позвякивали шпоры, шашка, с глухим стуком ударялась о сапог.

*                *                *
Дивизион подняли по тревоге.
Рядом рвaнуло тaк, что Муренцов мгновенно перестал слышать.
Сверкнувший перед глазами красный огонь с черным дымом и страшный удар по барабанным перепонкам — вот что было его первым ощущением от разорвавшейся примерно в полусотне метров мины.
Он даже не услышал звук взрыва, а просто почувствовал, как что-то тупо и зло ударило его в грудь. На какой-то миг закружилась голова, ослабли ноги и он рухнул на холодную землю.
Как сквозь вату слышались взрывы и выстрелы, раздавались чьи-то крики и топот. Он силился открыть глаза и не мог.
Очнувшись и придя в себя он удивился тому, что несмотря на боль ещё может двигаться. Сильная боль в груди не парализовала тело, давала возможность хоть с трудом, но дышать. Кровь на груди просочилась через шинель и засохла коричневой коркой.
Муренцов с трудом нащупал в кармане шинели нетронутый перевязочный пакет. Кривясь от боли затолкал его под  шинель на рану и медленно, отдыхая у каждого дерева,  пошел по лесу в сторону тыла, где стояли санитарные машины. Из раны снова начала сочиться кровь. И Муренцов чувствовал как с каждой каплей крови из тела уходит жизнь.
Навстречу попались немецкие санитары с носилками. Они ловким движением закинули его на  носилки и понесли по обочине дороги. Санитары смеялись и разговаривали между собой, но Муренцов не слышал их. Взрывной волной ему повредило барабанные перепонки. Его принесли на полевой санитарный пункт.  Подошел человек в окровавленном белом халате. Расстегнул пуговицы шинели, разрезал китель  и обмыл рану. Сделал несколько уколов, сделал  разрез. Долго ковырялся в ране пинцетом, вытащил осколок. Потом врач зашил рану, смазал рану какой-то вонючей мазью. Санитары забинтовали грудь.  Его погрузили в машину с другими ранеными и повезли в медсанбат, расположенный в бывшей школе.
Принесли чистое нижнее бельё, переодели и перенесли на койку.
Палата была небольшая, квадратная, с дощатым некрашеным полом. В ней стояло шесть коек и пахло лекарствами. Это был новый незнакомый запах, и он уже был не поручик, не военнопленный и не рядовой казачьего эскадрона, а просто немолодой, страшно усталый человек, раненый в грудь. В палате, за стенами, и за дверями, стояла тишина, точно  её где-то нарочно поймали, и разместили здесь.
Ночью Муренцов потерял сознание, ему сделали ещё одну операцию и вытащили маленький осколок, величиной с булавочную головку, который засел рядом с сердцем.
Под наркозом ему виделся длинный низкий коридор, солома, окровавленные бинты, кучи тел, свет тусклых керосиновых ламп над головой.  Перед ним стояла женщина в белом. Это была она. Сестра милосердия. Мария, его Маша.
Забытье продолжалось. Слева и справа стонали и тянули к ней руки:
-Сестраааа... Сестрица....
Через несколько часов он пришёл в себя и понял, что это всего лишь сон.
Его Маши нет.  Она уплыла на корабле в другую страну. В другую жизнь.
Утром было трудно открыть глаза.  Все в глазах двоилось, плохо доходили звуки.
Кругом ходили и разговаривали люди, за окном рычали моторы, лаяли собаки. Звуки доносились словно через ватную подушки.
Ему дали чашку горячего горького кофе и несколько кусочков печенья. Позже санитар принёс котелок густого, хорошо пахнувшего супа, большой кусок хлеба и пачку сигарет. Поев, он задремал.
Крутились, вертелись перед глазами разноцветные блестящие колёса, без шума, без дороги.
Отчего то стало совсем тихо, свободно, просто и легко.  Колеса крутились и везли его куда-то вдаль.
Муренцов пришёл в себя, когда лежачих раненых грузили в санитарные машины.
Почти месяц он лечился в госпитале. Постепенно восстановился слух. После выписки в канцелярии ему выдали проездные документы и отпускной билет.
Все казаки также как и немецкие военнослужащие получали обязательные отпуска, которые проводили на родине, а холостяки или те, кому некуда было ехать направлялись в дома отдыха Восточных частей вермахта.
На следующий день его и ещё нескольких солдат на грузовике довезли до Житомира. Там Муренцов расстался со своими попутчиками и поездом доехал до Ковеля, то есть почти до польской границы. В Ковеле Муренцов явился в русский отдел военной комендатуры и получил проездные документы до Берлина.
Вагон покачивало, перестук колес убаюкивал, навевая воспоминания прежней, довоенной жизни. Было ощущение почти неземного блаженства, сидеть вытянув ноги, не бежать по команде, не ждать выстрелов. Всё дальше и дальше
удалялась опостылевшая война. Снега, сосны, дымы костров, обгоревшие печные трубы, мёртвые скрюченные люди, дохлые кони, всюду окровавленные, грязные тряпки.  Все это путалось в его  воспоминаниях, сливалось в одну долгую книгу нескончаемых бедствий.
«Нет! Не так я мечтал вернуться. Не так. Но эта жизнь  тоже  часть моей Родины, моей страны, великой России».
Муренцов сидел на жёсткой деревянной скамье, отгородившись своими мыслями и воспоминаниями от других пассажиров.
Через некоторое время в окне вагона начали мелькать аккуратные немецкие домики с черепичными крышами,  готические здания, зеленеющие поля, на которых паслись кони и коровы. Поезд останавливался на станциях и полустанках. На каждой станции в вагон входили и выходили женщины, солдаты, католические монашки в серых платьях.
Пассажиры вели себя тихо, никто не кричал, не скандалил, разговаривали вполголоса. Кондуктор вставил зажженную свечу в длинный фонарь и её пламя робко осветило часть деревянного простенка с красной запломбированной ручкой тормоза, часть скамьи на которой сидел Муренцов.
Через вагон прошел  офицер военной жандармерии, проверил документы военнослужащих. Муренцов встал, застегнул мундир на все пуговицы, подал офицеру свой зольдбух.
В Берлине, в русском отделе комендатуры Муренцову выдали ордер на комнату в небольшой частной гостинице. Фрау Шеффер, дала ему ключ от комнаты, попросила не опаздывать на завтрак. Там же в комендатуре он получил адрес виллы, где проживал генерал Краснов.
Через несколько дней Муренцов поехал в городок Далвиц. Он находился в предместье Берлина,  в получасе езды по железной дороге.
Этот весенний день апреля 1943 года выдался удивительно тёплым.  Поезд медленно приблизился к маленькой, аккуратной, и ухоженной станции.
На перроне было чисто и пусто, станционный кондуктор с седыми пушистыми усами, носильщик с тележкой, два скучающих шуцмана.
Муренцов увидел дома с островерхими крышами из ярко-красной черепицы. Дома, конюшни, коровники и сараи были кирпичными или каменными, а не деревянными, как в СССР.
Был слышен звон колоколов католических и протестантских церквей с пирамидальными шпилями. Всюду висели плакаты, призывавшие  быть верными фюреру. Удивляли порядок и чистота  покрытых каменной брусчаткой улиц немецкого городка, добротность домиков, приличная одежда жителей.  Людей, одетых в фуфайки, в грязную  или рваную одежду Муренцов не увидел. На улицах городка было тихо, мирно и размеренно. Как будто и не коснулась его своим крылом война, пролетевшая над миром.
Генерал Краснов жил в небольшом двухэтажном дом с садом. Дом был старый, с большими окнами, покрытый черепицей. Тут же жили сотрудники штаба Краснова.
Окна дома, были ярко освещены. Сквозь двойные рамы на улицу пробивались глухие звуки пианино.
В тесном коридоре-прихожей, коленом уходившей вглубь, было полутемно.
У порога его встретил высокий стройный адъютант, с погонами есаула. Муренцов ощутил на себе взгляд, холодный, как винтовочное дуло.
-Я, к его Превосходительству, генералу Краснову- сказал, слегка запинаясь Муренцов.
Есаул изогнул правую бровь.- Кто вы?
-Урядник Муренцов...600-й казачий дивизион. Вам телефонировали из комендатуры по поводу меня.
-Ах да, да!- Спохватился адъютант.- Вы с фронта. Пётр Николаевич непременно примет вас, но придётся немного обождать.
Есаул проводил его в просторную комнату с окном, выходящим в сад.  Распахнул перед ним белую дверь.
Это был генеральский кабинет. И все здесь было на своих местах: небольшой платяной шкаф, конторка красного дерева с бронзовым чернильным прибором, Рядом с ним телефонный аппарат.
На стене три книжные полки с любимыми книгами. Икона донской Божьей Матери.  На полке камина стояли мраморный амур и две вазы.
У широкого окна, стоял заваленный рукописями и книгами письменный стол.
Бросалось в глаза громадное полотно в тяжелой позолоченной раме, с видом на донскую степь. Мерно тикали  старинные с боем часы. Солнечный свет из окна  падал на иконы. Мягким, едва заметным светом светились лица святых.
Через минуту в дверях появился сам Петр Николаевич. Поздоровался за руку и  предложил сесть. Спросил, не желает ли Сергей Сергеевич чаю?
Муренцов поблагодарил, вежливо отказался.
Разговор начался с того, что Пётр Николаевич начал расспрашивать о прошлой жизни. В какой воспитывался семье? Какое учебное заведение окончил и где воевал?  Как сложилась судьба близких?
Муренцов за многие месяцы смог наконец-то выговориться. Рассказал о боях в Гражданскую, о лагере военнопленных из которого почти чудом удалось вырваться, о маме и сестре, следы которых обнаружились в Париже. Старый заслуженный генерал слушал Муренцова с большим вниманием.
Муренцов не видел Петра Николаевича более 20 лет. Первая и единственная встреча была весной 1918 года, в Новочеркасске.
Пётр Николаевич  постарел. Он стал как-то меньше ростом, немного сгорбился, было заметно, что его мучает больная нога,  и он ходил, тяжело опираясь на палку. Но вместе с тем его осанка и офицерская выправка говорили о том, что он ещё бодр телом и духом. Одет он был в немецкий мундир, с погонами генерала русской императорской армии. У Петра Николаевича  была совсем не генеральская, а интеллигентская приятная манера общения.
Выслушав Муренцова он сказал:
- А я думаю вот о чём. В июне 1942 года под Харьковом полегло несколько кавалерийских дивизий, которые носили названия казачьих. Были это только “ряженые” казаки или были это казаки, у которых в голове был большевистский дурман, - это все равно. Факт остается фактом. Казаки погибли за батьку Сталина!
Меня мучает вопрос, почему, вместо того, чтобы восстать против жидовской власти казаки кинулись в безумную атаку на немецкие пулеметы за советскую власть, возглавляемую жидами?
Я ещё могу понять когда кончает самоубийством оболваненная жидами Россия, но наш родной, милый Тихий Дон!?
Как только Петр Николаевич заговорил, то сразу же стало ясно, что ни возраст, ни годы эмиграции не смогли затуманить его ум. Красивая, правильная речь, полные глубокого смысла мысли. Вполне обоснованные, логические заключения.
Проговорили часа два. Время пролетело незаметно. Потом взглянув на часы, Петр Николаевич выразил сожаление, что уже так поздно, а у него еще много срочной работы.
Поняв, что аудиенция окончена, Муренцов встал, начал прощаться.
Пётр Николаевич спросил,— был ли  Муренцов уже в Главном управлении казачьих войск?
Услышав, что еще -нет, порекомендовал сделать это как можно скорее.
- Через несколько недель в Польше начнёт формироваться 1-я казачья дивизия под командованием генерала фон Паннвица и лучше всего, если бы вы продолжили службу именно там- сказал Краснов.- Кстати подразделение полковника Кононова тоже войдёт в состав дивизии. Желаю вам хорошей службы. До скорой встречи на театре военных действий.
Пётр Николаевич задержал его руку в своей:
- И вот ещё что...  Я советую Вам написать письмо своей матушке, а я постараюсь через ставку переправить его в Париж.  Занесёте письмо в штаб и обратитесь к моему адъютанту, войсковому старшине Моргунову. Заберёте также железнодорожный билет и предписание. Я распоряжусь. Ну те-с, всего наилучшего.
Храни Вас Господь. Ступайте.
Проводив Муренцова, растроганный его посещением Пётр Николаевич отправился к Лидии Фёдоровне. Она наигрывала на пианино какую-то мелодию. Её бледное уже увядающее лицо лицо было печально. В густых, темных волосах пробивались серебряные нити. Пётр Николаевич смотрел на жену и спрашивал себя, сколько же ещё счастливых дней им отпустит Господь?
Взглянув на него Лидия Фёдоровна пропела мягким грудным голосом:
...Но спят усачи-гренадеры -
В равнине, где Эльба шумит,
Под снегом холодной России,
Под знойным песком пирамид.

-Лида... Лидуша, - сказал Краснов, когда жена остановилась. - Прекрасно! Пожалуйста играй дальше..
И маршалы зова не слышат:
Иные погибли в бою,
Иные ему изменили
И продали шпагу свою.

Тяжелое предчувствие  холодом сжало сердце генерала.
Лидия Фёдоровна встала. Захлопнула крышку рояля и полузакрыв глаза, устало протянула генералу руки.
-Мне отчего то страшно, Петя!... 
Осторожно прикасаясь губами, он целовал её тонкие, слегка холодные, мраморные пальцы.

*                *                *
Муренцов вышел на улицу. Весеннее солнце резало глаза. Сидя на вокзале в ожидании поезда он услышал звуки флейты. Это была «Элиза» Бетховена, музыка нежности. У стены, закутанный в одеяло сидел музыкант, с  лицом в оспинах, в чёрных очках.  Муренцов увидел его руки. Они были в шрамах от ожогов. Музыкант горел в танке. Танкист. Рядом с ним преданно лежала большая чёрная собака, в глазах которой застыли человеческая тоска и усталость.
Вернувшись в гостиницу он долго сидел за письмом. Ближе к полуночи отложил его в сторону, закурил:
"Большевики изломали мою жизнь, отняли и погубили жизни близких мне людей, превратили нас в изгоев. Чтобы вернуться в свой дом, я вынужден был надеть мундир вражеской армии. Только за одно это меня бы прокляли мои предки. А что делать? В России правит хам - обманом, жестокостью, захвативший власть, заливший страну потоками крови. Что делать? Господи вразуми, как жить"!
Он вспомнил сына. Показалось, что он почувствовал молочный запах светлой головки. Но запах явился и тут же исчез. Наверное показалось. Померещилось.
Стало одиноко. Решил выйти на улицу, встретить хоть одну живую душу. Муренцов натянул сапоги, накинул шинель, за спиной хлопнула дверь.
*                *                *
В этот ночной час было совсем тихо,— ни шагов, ни шума мотора, ни звука шагов. Тишина.
Укрытые ночной темнотой спали дома. В тёмной небесной бесконечности словно от озноба мелко дрожали звёзды.
Муренцов, спрятав подбородок в воротник шинели, шёл по мощёной
булыжником берлинской улице. Над головой повисло небо, наполненное
ледяной влагой, изредка протекающей падающими каплями.
Женщина, маленькая и хрупкая как девочка, неторопливо шла ему навстречу.
В лунном свете были видны её узкие плечи, шляпка, серое тонкое пальто.  Её каблуки неторопливо стучали по булыжной мостовой. Женщина прошла мимо,
сучьими зелёными глазами мазнула по лицу Муренцова.
Свет фонаря осветил её лицо. Муренцов увидел белую кожу, тонкие, словно нарисованные брови, накрашенный порочный рот.
-Проститутка- решил он. Усмехнулся, вспомнив Толстухина, его рассказы - шляндра.
Проводив её взглядом он отвернулся и пошёл по улице.
Горели редкие фонари на пустынной улице, но ни один не освещал ее. Кругом была белесоватая мгла, которая расстилалась по земле.
Ночью шаги гулки, и те же знакомые шаги через некоторое время послышались вновь.
Та же маленькая женщина в нелепой шляпке шла навстречу, покачивая бёдрами.
Одинокая, как он сам,  как всё вокруг.
Она вновь прошла мимо. Только лишь замедлила шаг. И опять бросились в глаза её узкие плечи, тонкая талия,  запах духов, прямые складки длинного серого пальто.
И Муренцову пришла в голову мысль, что она каким то образом почувствовала его потребность  оказаться сейчас с кем-то рядом.
Не сумев решиться он долго смотрел ей вслед и лишь когда в свете дальнего фонаря растаяла её фигура, пошел за ней.
*                *                *
Павлов по совету Доманова, решил ехать в Берлин к генералу Краснову.
Доманов настоял на том, чтобы походный атаман, выезжавший до Новоельни в автомобиле, взял с собой усиленную охрану. Павлов согласился и поручил подобрать ему наиболее надежных казаков.
Полусотню охраны возглавил Лукьяненко.
Хорунжий Лукьянов и сотник Юськин выполняли роль телохранителей. Они сидели в машине рядом с Павловым. Недавно назначенный адъютант Богачев сел напротив, на откидном сиденье. Рядом с водителем сел Лукьяненко.
Впереди колоны двигался трофейный ЗИС с закрепленной в кузове машины счетверенной пулеметной установкой.
За ней — автомобиль Павлова. Замыкал — грузовик с казаками охраны.
Через пятнадцать километров колонну обстреляли.  Пока на головной машине разворачивали пулемётную остановку и длинными очередями били по зарослям, Богачёв аккуратно всадил Павлову в лоб пулю из парабеллума. Вторым выстрелом был убит водитель.
Походный атаман умер мгновенно. Богачёв вытащил из машины окровавленное тело и с криком «Убили! Атамана убили»!- Поволок его к грузовику в хвосте колонны. Ему помогали Юськин и Лукьянов. Напоследок Богачёв ещё умудрился  бросить в салон машины гранату.
Немного постреляв нападавшие отошли в лес. Их не преследовали.
Кроме убитых Павлова и водителя были легко ранены трое казаков.
Ревя клаксонами и стреляя в воздух, машины с казаками вернулись на территорию Стана. Немедленно были приспущены все флаги.
Вдова Павлова, Феона,  каталась по земле и страшно кричала на всё село.
В посёлке кричала страшным голосом безутешная вдова полковника Павлова, Феона.
В кузове грузовика маслянисто поблёскивала лужа крови покойного атамана.
Казаки, узнавшие о гибели Павлова, гуртом повалили к штабу.
Несмотря на то, что он умер мгновенно и не успел произнести ни слова, Лукьяненко объявил, что перед смертью атаман завещал Доманову не бросать казаков и и возглавить казачий Стан.
Юськин и Лукьянов подтвердили. В тот же день Доманов принял на себя обязанности походного атамана, тут же издав в приказ, в котором отметил героизм, сопровождавших Павлова казаков и не бросивших его на поругание врагам.
Вначале всё прошло как по нотам.
В казачьем Стане был объявлен трехдневный траур.
Походного атамана Павлова отпели по православному обряду, и похоронили с воинскими почестями.
Впереди, в голове похоронной колонны несли венки из цветов. По старинному казачьему обычаю за гробом атамана вели коня убитого хозяина. К седлу коня были приторочены винтовка и шашка.
За гробом шел Доманов, за ним офицеры штаба, старшие офицеры,
Доманов произнёс речь.
Старики переломили пополам и положили в гроб, подаренную генералом Красновым шашку.
С обнаженными головами казаки подходили к могиле и бросали в неё горсти чужой, холодной земли.
Но через три дня всё пошло не так. В казачий Стан заявился уполномоченный СД унтерштурмфюрер Кербер и очень заинтересовался тем, как партизанский снайпер мог стрелять пистолетными патронами калибра 7,65. Кроме того, его очень заинтересовал вопрос, как партизаны с расстояния 150- 200 метров смогли закинуть гранату в машину Павлова.
Доманов испугался не на шутку. Пришлось подключать тяжёлую артиллерию- Радтке и доктора Гимпеля.
Срочно была подготовлена версия о том, что атаман Павлов дрогнул и начал искать контакты с советским командованием. Доманов, узнав об этом, спланировал операцию по его нейтрализации. Этого было достаточно для того, чтобы Кербер арестовал сотника Богачева, обвинив его в том, что он является внедрённым в окружение Павлова  офицером  НКВД.
Богачева увезли в Лиду.
Чтобы не наболтал лишнего, его той же ночью придушили в тюрьме гестапо  и подвесили к решётке камеры.
Доманову тут же был присвоен чин оберста. Прямо перед строем был зачитан приказ и ему вручены сплетённые из серебристого двойного жгута погоны полковника вермахта. Лукьянову приказом Доманова был присвоен очередной чин сотника, а Юськину и Лукьяненко — войскового старшины.

*                *                *
В Берлине Муренцов получил  маршбефель в формируемую в Милау 1-ю казачью дивизию.
Поезд прибыл в Варшаву. Милау лежал к северу от города. Следующий поезд ожидался только ночью.
Муренцов расположился в зале ожидания для военнослужащих. Здесь же был  пункт питания, где можно было по талонам получить порцию горячего супа.  А вот пивом можно было хоть залиться. Кружка стоила двадцать пфеннигов. Главное, нельзя было напиваться, потому что по вокзалу ходил патруль фельджандармерии. Подошли к Муренцову, в солнечном луче тускло блеснули служебные жетоны. Высокий, немолодой офицер с жёлтым нездоровым лицом проверил у Муренцова документы. Полистав его солдатскую книжку, отдал честь. Потом как-то незаметно повернулся, стукнув каблуками, и отошёл. Сопровождавшие его солдаты повернулись следом.
Раним утром Муренцов прибыл на вокзал Милау. Выйдя из вагона он несколько минут стоял на платформе, осматриваясь по сторонам.
Тускло светило солнце. Муренцов пошагал по грязной брусчатке к одинокому зданию с надписью на немецком и польском - «Комендатура».
На заднем дворе какие то люди в гражданской одежде разгружали машину с ящиками.
В коридоре было пусто, лишь какая-то женщина мыла пол.  На одной из дверей висела табличка «russischer Abteilung»- русский отдел.
Офицер русского отдела комендатуры посадил его  в телегу к местному крестьянину, который вёз в лагерь продукты.
Возница неторопливо махнул  кнутом и сытая справная лошадь дернула  телегу.
Колёса стучали на выбоинах, и Муренцов, перекрикивая шум спросил:
-Долго ли до лагеря?
- Дале'ко пан.
Через полчаса они был на месте.
Лагерь находился примерно в 9 километрах от города, на месте огромного полигона.  Раньше там находились склады снаряжения польской кавалерии, где осталось множество помещений, в которых могли разместить людей и лошадей. 
Местность кругом была  невесёлая. Жёсткая   песчаная земля под  ногами,  редкие низкорослые приземистые деревья, и  казармы со  всех сторон.
У ворот КПП огромного военного лагеря стояли вооружённые карабинами и шашками казаки. Развевались казачьи знамёна. На утреннем солнце   алыми и синими цветами выделялись казачьи лампасы, донышки папах и кубанок.
Лагерь был похож на большой городок, состоящий из длинных рядов деревянных бараков, в которых жили казаки, немецкие солдаты и офицеры. Полки разместили в бывших польских казармах, старых, некомфортных и, что самое неприятное, буквально кишащих блохами.
Муренцов доложил дежурному и тот отправил его в столовую на завтрак.
От кухонного наряда Муренцов узнал о том, что сразу же после Пасхи в Милау прибыли Терский, 1-й Донской полки общей численностью более 6 тысяч казаков, которые стояли в Херсоне.
Созданные без учета войскового принципа, все эти части по прибытии в Милау подлежали переформированию по принадлежности к Донскому, Кубанскому, Терскому и к Сибирскому казачьим войскам.
Из казаков других казачьих войск формировались сводные казачьи полки и эскадроны.
Примерно через час горнист заиграл сбор. Полки были выведены на большую площадь и построены повзводно. 
Казаки разных возрастов, в кубанках и папахах были одеты в форму вермахта серого полевого цвета, с нашитыми на брюки лампасами. Лампасы указывали на принадлежность к казачьему войску, отличительные щитки на рукавах о том, к какому он приписан полку.
Папахи  носили только донские и сибирские казаки. Терцы и кубанцы- кубанки.
При приближении генерала Паннвица была подана команда- смирно! Поздоровавшись он вполне чётко на русском поздоровался с казаками.  Однако потом говорил уже только на немецком. Переводчик переводил.
Командир дивизии был немногословен. Он сказал о том, что счастлив командовать такими храбрецами. О необходимости подготовки к новым боям с большевиками. О том, что дивизии нужны грамотные и инициативные офицеры. И что он,  как командир дивизии намерен сейчас же назначить казакам командиров.
Генерал фон Паннвиц приказал всем строевым офицерам выйти на правый фланг  и построиться в одну шеренгу. Потом подошёл к ним в сопровождении
переводчика и нескольких немецких офицеров. Командир дивизии расспрашивал офицеров об образовании, службе в строевых частях, их названиях, местах дислокации, наличии боевого опыта, а затем самолично распределял офицера в  полк и назначал его на должность.
При принятии решения генерал Паннвиц руководствовался исключительно военным образованием офицера и его боевым опытом, независимо от того, на чьей  стороне он воевал до этого.
По окончании назначений офицеры заняли свои места в формируемых полках. Те же офицеры, которые остались по разным причинам без должностей, были переведены в резерв с правом службы в дивизии на нестроевых должностях.
К полкам, построенным поэскадронно направились члены специальной комиссии.
У каждой группы на руках были списки всего рядового состава будущего полка по дивизионам, сотням и взводам. Тут же начали выкрикивать фамилии казаков, называя им номер его подразделения. Казак занимал свое место в строящейся сотне и своём взводе.
Комиссия подошла к группе вновь прибывших казаков. Муренцов стоял в первой шеренге, видел  перед собой группу офицеров.
У старшего комиссии на плечах погоны полковника, морщинистое лицо,  большие зализы на висках.
Муренцов подтянулся. Ветер принёс запах талого снега, влаги, солдатской столовой. Щекотали лицо весенние лучи солнца.
Офицеры остановились напротив.
Муренцов стоял вытянувшись во фрунт.  Офицеры и полковник внимательно его рассматривали.
- Куда его? - спросил  писарь, наклоняясь головой к председателю- Только прибыл. Может быть в резерв?..
- Боевой казак...Воевал ещё в Гражданскую, да и сейчас повоевать успел. Но  возраст. К тому же офицерских вакансий нет. Полковник раздумчиво качнул головой.
Члены комиссии, посоветовавшись и покивав головами, решили.
- К Кононову, на его усмотрение. Тем более, что они уже вместе воевали. Вы слышите, Муренцов?
Муренцов занял своё место в полковом строю.
После разбивки полков казаков распустили перекурить и оправиться.
Командиром 5-го Донского полка был назначен подполковник Кононов, командирами остальных полков- немецкие офицеры, среди которых были  выходцы из Прибалтики, владеющие русским языком.
Командирами дивизионов были в большинстве также немцы, а эскадронами и взводами командовали преимущественно казаки. Только в 5-м Донском полку, у Кононова, все офицеры были из казаков, ни одного немецкого офицера в полку не было.
После оправки полки вновь построили.
Кононов в новенькой немецкой шинели, лихо заломленной папахе стоял перед полком. Во всем его облике как всегда щеголеватая подтянутость.
За спиной барон фон Ритберг.
-Равняйсь! Смииирно!.. Напрэво!
Строй колыхнулся. Разом шоркнули подошвы. Стукнули каблуки.
-Поэскадронно. Шагоооом. Мэрш!  - Пропел Кононов.
Полки были разведены по своим кварталам. Каждая сотня разместилась в указанных ей дощатых казармах. Командирам и штабам сотен были отведен отдельные помещения.
Но через некоторое время пришёл приказ командующего группировкой немецких войск, о том,  что казачьих офицеров необходимо снять с командных должностей и назначить вместо них немцев.
-Снова мы не ко двору,- роптали старые казаки.
-Ага, как при старом режиме. Опять чёрная кость, рожами не вышли- поддерживала молодёжь.
Вспыхивали перебранки. Старики,  грознели лицами.
- Что вы можете знать о старом времени, сосунки?! Тогда порядок во всём был.
Привыкли в своём комсомоле языками ляскать и прежнюю власть рвать! - Нечего тут зазря сопли распущать. Ну-ка цыть!
Молодёжь ретировалась. Казачьи старики были суровы. Проявление непочтительности расценивалось как предательство казачьих идеалов и пресекалось жёстко.

*                *                *
К середине июня 1943 года  1-я Казачья дивизия была сформирована.
Но подготовка казаков в Милау продолжалась.  Казаки стреляли из пулеметов и минометов, отрабатывали  действия на местности во время столкновения с противником. При этом все немецкие инструкторы как один пришли к выводу, что казаки это прирождённые разведчики, настолько профессионально они использовали складки местности, низины, заросли кустарника.
Муренцов обзавелся хорошим конем – караковой окраски, с подпалинами вокруг губ и глаз. По пятому году, со звездочкой- отметиной на лбу  и белыми бабками.
В середине сентября в  Милау приехал генерал Краснов. Он прибыл в дивизию Паннвица в качестве почетного гостя. Планировалось, что Краснов пробудет не меньше декады — ему отвели особняк. С ним прибыли офицеры его  штаба,  личная атаманская охрана из казаков-ветеранов.
Немецкое командование выделило Краснову бронированный вагон с зенитной установкой на крыше, помещенный в состав легкого бронепоезда.
Немцы были одеты по парадному расчёту- в касках, с примкнутыми к карабинам штыками, и с саблями наголо.
Казаков по этому случаю одели в новую парадную форму, введённую для казачьей дивизии, с нашитыми на мундирах орлами вермахта и шевронами восточных добровольческих соединений.
Вместо фуражек на их головах были германские каски с темно-синими полосами над обрезами.
Реяли красно-бело-голубые знамёна с исконными гербами казачьих войск. Развевались на ветру знамя вермахта и красное партийное знамя со свастикой в белом круге. Над зданием вокзала подняли национальный флаг Германии.
Немцы и казаки закричали "ура". Затрещали барабаны, ударили и заухали литавры.
Оркестр исполнял марш финляндского кирасирского полка.
Генералы Паннвиц и Краснов были в германской военной форме. На офицерах, в том числе и немецких- казачьи папахи и кубанки. На некоторых — черкески с серебряными газырями.
Пётр Николаевич Краснов в сопровождении фон Паннвица, оберлейтенанта Пикенбаха и полковника Берзлева бодро обошел строй почетного караула.  Краснов специально говорил по-русски, чтобы его понимали окружающие казаки.
Свита генерала стояла поодаль.
После приветствия он сделал несколько шагов к строю,  крикнул старческим, но ещё зычным, властным голосом:
- Кто служил под моей командой в Империалистическую и 1-ю Гражданскую— шаг вперед!
С десяток казаков вышли из строя. Краснов снял фуражку, обнял и троекратно расцеловал самого ближнего к нему немолодого, седоусого казака. Тот замер оторопело, не смея дышать на генерала прогорклым запахом табака. Краснов тут же, также троекратно перецеловался со всеми сослуживцами, щекоча колючими усами. Немцы были поражены, недоуменно переглядывались. Но  Краснов пояснил:
- Это односумы, полчане  мои. Я с ними побеждал ещё в прошлую войну. Даст Бог и сейчас победим.
Машину с почетным гостем, рядом с которым занял место Гельмут фон Паннвиц, сопровождал эскорт конных казаков ротмистра Мосснера на белых лошадях.
Это вызвало бурю восторга у собравшихся казаков и гостей. Приезд генерала Краснова своим блеском напомнил казакам старые давние времена, прежнюю вольную и свободную жизнь.
Атаман Краснов был растроган сердечной встречей, подготовленной ему казаками. Весь день он провёл среди казаков, наблюдая за стрельбами, выводкой лошадей, расспрашивая казаков об их житье- бытье.
Но вечером казачьи офицеры, снятые с должностей стали требовать возврата  на фронт.
В штаб дивизии  прибыл командир 5-го Донского полка.
Когда  он вошел   в   канцелярию,  демонстративно, как на параде чеканя шаг, командир дивизии проводил совещание с командирами бригад.
Пётр Николаевич Краснов молча сидел рядом и рисовал какие-то крестики на карте.
Звеня шпорами Кононов подошёл к генералам. Бросил ладонь к виску.
- Господин генерал- лейтенант, разрешите обратиться к командиру дивизии генерал-майору фон Паннвицу.
Генерал Краснов склонившись над столом с картой, устало махнул рукой.
-Господин генерал- майор, вынужден доложить вам, что в случае необоснованного снятия с командных должностей офицеров моего полка, я не отвечаю за действия казаков и прошу немедленно направить меня на фронт. В любом качестве, хоть рядовым!
Голос Кононова дрожал, он говорил взволнованно и резко. Кончики его щегольских усов дёргались.
Переводчик наклонился к уху фон Панвица. Генерал Краснов развернулся к Кононову всем телом, вцепился в него взглядом. Повисла тишина.
Подполковник побледнел до синевы, до боли сжал челюсти, но явно не трусил. В нем чувствовалась уверенность бывалого человека, всегда готового драться. И обмундирование на нем сидело как влитое, словно родился в ремнях, начищенных сапогах, при кобуре. Сразу было видно, что перед Паннвицем стоял опытный, тёртый и  храбрый офицер.
Командир бригады полковник  Рентельн - сутулый, длиннолицый, с красным недовольным лицом хотел что-то сказать, но только покачал головой.
-Отчего же самому не отправиться на фронт! - фон Панвиц задумался и как будто с сожалением посмотрел на Кононова. - Тем более, что вы храбрый офицер и наверняка совершите много подвигов.
Кононов слушал молча.
-Но в армии всё должно быть разумно и грамотный  офицер должен командовать, а не идти самому в атаку.
Помолчал, раздумывая.
-Я отвечу вам завтра. Ждите приказ.
Генерал Краснов  кинул на стол карандаш, воскликнул:
-Смотрите! Вот он настоящий казачий характер. Может вытерпеть всё, но если это будет боль извне, а не из сердца...
После совещания Кононов подошёл к командиру бригады. Щёлкнул каблуками, прищурившись, заглянул ему в глаза.
- Вы кажется хотели мне что-то сказать, Эвальд Вольдемарович?
Фон Рентельн ногтем мизинца потрогал свой щеголеватый ус.
- У нас, в русской императорской армии говорили так, «не задирай голову в верх, чтобы не показаться выше начальника. Сейчас говорят проще «Не залупайся"!
Кононов внимательно слушал, склонив голову вбок.
- Так вот, хочу вас остеречь, Иван Никитич. Вы храбрый офицер. Но не залупайтесь. Берегите себя.
 Кононов, как то неопределенно сощурился, дернул усом:
- Ну что ж... Учту на будущее. Спасибо за разъяснение, господин полковник.
Шутливо щёлкнул каблуками. Офицеры откозыряли друг другу.
Поднятый шум и скандал заставил немецкое командование пойти на уступки.
На следующий день генерал Паннвиц приказал построить офицеров.
Построение заняло несколько минут.  Оглядев строй генерал фон Паннвиц начал говорить:
-Господа офицеры. Я знаю, что вы все храбрые воины.  И ваша замена немецкими кадровыми офицерами осуществлена исключительно из-за отсутствия у многих из вас военного образования, опыта и знаний немецкого языка.
В установившейся тишине по военному четко звучал его негромкий низкий голос. Переводчик переводил
-Но я заверяю вас, что немецкие  офицеры останутся на своих должностях в дивизии лишь до тех пор, пока им не будет подготовлена замена из казаков.
В 5-м же Донском полку все офицеры остаются на своих местах. Они уже давно воюют и хорошо зарекомендовали себя в бою.
Простое крестьянское лицо генерала фон Паннвица внушало доверие. Он  говорил с казаками совершенно искренне, как и подобает настоящему отцу- командиру, и казаки поверили ему.
-Я обещаю вам, что  лично отберу  самых способных офицеров и отправлю их на ускоренные курсы в Германию, а потом, когда к полученным знаниям добавится боевой опыт, поставлю их на командные должности в дивизии.
Генерал Паннвиц не забыл своего обещания. Через несколько недель от каждого полка были откомандированы по два командира эскадрона и направлены на учёбу в военное кавалерийское училище города Бромберга.
Со временем они должны были занять должности командиров дивизионов.
Некоторым казачьим офицерам и унтер- офицерам нашли более или менее подходящие должности.  Участника I-го Кубанского похода  полковника Петра Кадушкина назначили командовать эскадроном.
В соседнем местечке Мохово начал формирование 5-й  учебно-запасной полк. Полк насчитывал около полутора тысяч человек и  командовал им майор Штабенов.
В полку был эскадрон, который называли школой юных казаков. Там было собрано уже около ста казачат, большая часть которых состояла из маленьких кубанцев, вывезенные весной и летом с Таманского полуострова.
Большинство из них потеряло отцов, и полк заменил им семью.
Этим казачатам  было по 14-17 лет, и их обучение проходило по образцу прусского кадетского училища. Гельмут фон Паннвиц, лично следил за тем, чтобы воспитатели юных казаков регулярно рассказывали им что-нибудь о славной истории казачества. Необходимо было сделать все, чтобы они никогда не забывали, откуда пошли корни их народа.
Мальчика Бориса, подобранного в Гришинском лесу казаки стали называть крестником Муренцова. Его собирался усыновить сам генерал фон Паннвиц .
В 1944 году «Школу юных казаков» передислоцировали во Францию.
После разгрома Франции германским командованием вдоль европейского побережья Атлантики была создана система долговременных и полевых укреплений длиной свыше 5000 километров.
Они стал самой грандиозной системой береговых укреплений в истории человечества. Береговые батареи, бетонные подземные сооружения и средства противодесантной обороны представляли собой неприступный вал.
Шестого июня 1944 года англо- американские войска союзников высадили с моря десант. Их целью были пологие пляжи в Нормандии, которые стали воротами через систему укреплений «атлантический вал» Адольфа Гитлера.
Школу юных казаков бросили на оборону Атлантического вала. После ожесточённых боев школа юных казаков перестала существовать. Часть казаков погибла, многие попали в плен. Трагедия казаков, начавшаяся в октябре 1917 года и постоянно продолжавшаяся с тех пор, набирала новый виток.
*                *                *
Высокий, плотного телосложения, с  зачёсанными назад тёмными волосами, генерал-лейтенант  сидел за большим столом и перелистывал какие-то бумаги.
Стол был дубовый, старинный, обтянут дорогим зеленым сукном.
На стене висел огромный портрет Сталина в форме генералиссимуса. На противоположной стене — портрет Лаврентия Берии. В простенке между окнами, закрытыми темно-красными бархатными гардинами, портреты членов ЦК ВКП(б).  Напротив письменного стола, стоял маленький столик и два стула. Полковника Костенко поразила полная тишина. Как будто все здание притаилось, замерло где-то вне времени и вокруг него не бурлила, не шумела, не двигалась Москва.
Вытянувшись по стойке смирно, застыл.
- Костенко? - спросил генерал, не глядя на вошедшего.
-Так точно, товарищ Абакумов.
Генерал поднял глаза и  как будто удивился.
-А я тебя знаю, полковник.
Его голос был властный, грубый.
-Сороковой год, дело вредителей и шпионов в наркомате внутренних дел.  Выпустили значит? Вижу и орденов прибавилось. Ну ладно.
Абакумов встал, порывшись в шкафу достал бутылку водки, два стакана, хлеб, огурцы в банке. Предложил:
- Давай. Кто старое помянет...
- Так точно, товарищ генерал-полковник. Не вы так другой бы.
Алексей опрокинул стакан в рот.  Водка была тёплой, неприятной на вкус.
Абакумов хмыкнул, аккуратно выпил следом. Похрустел огурцом, словно осмысливая сказанное собеседником.
- Ладно, об этом позже. Поступили разведданные, что в Польше в районе Милау немцы формируют казачью дивизию из казаков-добровольцев, военнопленных, перебежчиков и насильственно мобилизованных на временно оккупированной территории. По национальному составу - больше всего казаков с Терека, Дона и Кубани, но есть там и русские предатели, а также украинцы, армяне, грузины и прочая нерусская шваль.
Командиром дивизии назначен немец, генерал- майор вермахта Гельмут Панвиц.
Твоя задача, знать об этой организации всё. Ты должен внедрить туда свою агентуру, опутать своей сетью. Понял меня?
Оперативную работу Абакумов всегда выстраивал предельно просто, считая, что многоходовые операции для предателей не нужны. Подход был кавалерийский: руби — и делу конец.
Костенко встал.
-Так точно, товарищ генерал- лейтенант. Понял.
Абакумов поднял стакан.
-Вот за это давай и выпьем.
Выпили не чокаясь. Генерал махнул рукой.
- А теперь давай за работу. Сейчас тебя ознакомят со справкой о всех интересующих нас фигурах. 
Свободен!
На пороге стоял адъютант Абакумова.
- Прошу следовать за мной товарищ полковник.
В глухой полутёмной комнате с большим дубовым столом и лампой с зелёным абажуром адъютант Абакумова положил перед полковником на стол пухлое дело.
Костенко перелистал справку.
«Совершенно секретно».
Начальнику ГУКР НКО «Смерш» СССР
комиссару госбезопасности 2-го ранга В. Абакумову

«…Наш зафронтовой агент, сообщил, что  при Имперском министерстве оккупированных восточных территорий  в марте 1943 г. создано Главное управление казачьих войск (ГУКВ). Имеет статус правительства «Казакии» союзного Германии государства.
-Начальник ГУКВ - генерал от кавалерии П.Н. Краснов - старший.
-Походный Атаман Всевеликого Войска Донского - полковник (генерал-майор) С.В. Павлов.
-Начальник штаба ГУКВ - генерал-майор С.Н. Краснов - средний.
Члены ГУКВ:
-Атаман Войска Кубанского генерал-майор В.Г. Науменко.
-Походный Атаман Войска Терского - полковник Н.Л.Кулаков.

Заместители:
-Атаман округа Донских станиц Казачьего Стана - войсковой старшина М.М. Ротов.
-Атаман отдела Кубанских станиц Казачьего Стана - полковник В.И. Лукъяненко,
-Атаман отдела Терских станиц Казачьего Стана – полковник В.И.Зимин.

Начальник 4-го отдела Управления контрразведки
НКО "СМЕРШ»
полковник госбезопасности Тимофеев П.П.
24 мая 1943 г.»


 *                *                *

В 3-м кубанском полку произошло убийство.
Немецкий унтер- офицер, лет сорока, тяготился службой среди дикарей. Унтер был пакостный и ждал перевода в немецкую часть. Казаки не обращали на него особого внимания, не тронь говно, оно вонять не будет.
Унтер Вельц брызжа слюной, махал перед носом замершего по стойке казака Теплова костлявым,  чрезвычайно волосатым кулаком, распекая за недостаточно вычищенное на его взгляд оружие.
Узкие погончики топорщились на его мятом мундире. Красное от злобы лицо и без слов говорило:
«Наконец-то я нашёл законный способ отыграться на этих тупых русских».
Теплов стоял руки по швам, каблук к каблуку. Он совсем недавно прибыл с пополнением и ни слова не понимал  из того, что кричал немец, но его жестикуляция, красное лицо объяснили всё совершенно ясно.   
- Ферфлюхтер шайзе!— унтер- офицер был неистово злобен.
-Сам ты шайзе— думал про себя казак, закалённый Красной армией  и вздыхал.
- Тупое животное ты меня не понимайт!..Отвечать мне! Почему ты молчать?! Ты глухой? Немой?!! Молчать!!
Теплов молча выслушивал  лающую речь унтера. Эта сцена происходила в присутствии всей сотни.
Стоявшие в стороне казаки потешались над унтером. Пока наконец один из них не крикнул:
- Саня, да пошли ты его на хер! Чего он до тебя пристебался!
Теплов подобрался, переступил с ноги на ногу и вздохнул:
-Иди ты на хер!
Казаки заржали.  Унтер- офицер по голосу и смеху понял, смеются над ним.
У него вдруг хищно задрожали ноздри носа. Он  размахнулся и  ударил казака по лицу наотмашь.
Рукоприкладство на фронте было большой редкостью. Солдата могли расстрелять за трусость, за строптивость, но ударить — ни-ни! Попробуй ударь, — в первой же атаке заработаешь пулю в затылок! Но главное — необходимость вместе разделять опасность, вместе идти на смерть вырабатывала уважение друг к другу.
Казак дернулся всем телом назад,  от сильного тычка в зубы ударился головой об стену. В глазах потемнело. Медленным и страшным движением потянулся к висевшей на боку шашке. Ужас плеснулся в глазах немецкого унтера. Он побледнел, растопырил локти, попятился.
Стоявший чуть в стороне казак кормил коня из полы шинели. Капли крови брызнули на шинель.  Конь почуяв кровь захрапел и  встал на дыбы.
К Теплову кинулись, навалились, повалили на землю.
Пришли немецкие офицеры, набежали казаки и немецкие солдаты.
Немцы наскакивали, размахивали руками, трясли оружием,  но казаки взяли Теплова в круг, сказали, что, если кто либо из немцев попробует тронуть казака,  то убьют и  его. Немцы  растерялись, не зная, что ответить.
Паннвиц разбирался во всём самолично. Вызывал к себе казаков и разговаривал с глазу на глаз. Переводчик переводил.
Казаки все как один были недовольны грубостью немецких унтеров. Между собой вели разговоры, «а что вы хотите станичники, не житье и собаке с волком, а теленку так и продыху нет. Так и мы с немцами. Вроде как вместе, а на самом деле- врозь».
Офицеры из прибалтийских немцев- полковник  фон Рентельн, Константин Вагнер поддержали казаков.
Панвиц действовал жёстко. Он построил немецких солдат и офицеров отдельно от казаков. Заявил, что в случае повторения жалоб казаков на рукоприкладство или грубость, виновный будет незамедлительно отправлен на Восточный фронт. Казаков заверили, что впредь подобного не повторится.
С этого дня на всех разбирательствах в военном суде стали присутствовать казачьи офицеры.
На этом инцидент был исчерпан.
Дело об убийстве немецкого унтера представили как несчастный случай.