ДВЕ ВСТРЕЧИ
В.Е.Гиллер
Автор рассказа «Две встречи» Вильям Ефимович Гиллер, военврач, хирург, бессменный начальник сортировочного эвакуационного госпиталя № 290 Западного, а затем – 3-го Белорусского фронтов.
Рассказ был опубликован в журнале «Наука и жизнь» (№ 6, 1978 г.).
В его основе подлинная фронтовая история.
***
У дверей начальника госпиталя Михайловский замешкался, услышав доносившиеся из кабинета голоса и позванивающий женский смех. Рассерженно, точно ему мешали войти, он толкнул плечом дверь.
- Вызывали, Нил Фёдорович? – спросил он начальника госпиталя подполковника Вербу, мельком из-под густых бровей оглядев присутствующих.
Сапёр Борисенко, не раз выручавший госпиталь своим искусством разминирования оставленных фашистами домов, стоял за спиной кресла, как часовой. В кресле утопала востроносая девчонка в шинели с погонами сержанта.
Она весело и настойчиво что-то объясняла хохотавшему подполковнику, время от времени влюблённо оглядываясь через плечо на сапёра.
- Слушаю вас, - уже нетерпеливей повторил Михайловский. Он устал после шести операций, ждали новую партию раненых, на обед не оставалось времени, а эти тут – извольте – развели смешки. Он-то зачем понадобился?
Нил Фёдорович извиняющимся жестом пригласил его сесть, сам слегка поёрзал, застёгивая на могучей груди белый халат, в распахе которого посверкивал лучик ордена, и, разведя огромные свои ладони, произнёс:
-Тут такое дело, Анатолий Яковлевич, не обессудь… Понимаю, оторвал тебя. – Он неловко покашлял в кулак и, словно бы прося поддержки у хирурга и, вместе с тем, как бы оправдываясь, решительно произнёс: - Не будет он пустяками заниматься, я же вам говорил!
- Поточнее можно? – спросил Михайловский.
- Да вот, ранило сержанта в губу осколком. В медсанбате зашили, работа топорная, а они вот жениться собрались…
- Я, извините, не загс, - резко обронил Михайловский, уже берясь за ручку двери.
Звонкий, отчаянный девичий голос остановил его:
- Сержант Добронравова! - дрожащим голосом отрапортовала она. - Товарищ хирург…
Чёрные, немного раскосые глаза её наливались влагой, казалось, она вот-вот расплачется. «Этого ещё не хватало!», - с досадой подумал Михайловский.
Девчонка всхлипнула так по-детски, что Михайловским вдруг овладело неодолимое желание рассмеяться. Но он привык сдерживаться, и, к тому же, его весёлость могла быть истолкована как некая уступка, а он вовсе не собирался эту красотку повторно оперировать. На это требовалось и время, и ювелирное искусство, давно, как ему казалось, утраченное, - руки огрубели на войне. Да и до пластических ли операций сейчас – быть бы живу!..
- Подойди-ка! – приказал он Любе. – Открой ротик. Так! Язык. Прекрасно! Теперь повернись в профиль. А теперь – в анфас. Порядок! Чего вам ещё?
Теперь он мог разглядеть её поближе. Сержант была гораздо моложе, чем казалась издали; совсем девчушка. Глаза на загоревшем под ветрами и солнцем миловидном личике нестерпимо сияли.
Он вдруг подумал о Вике, и у него сжалось сердце. Что-то в них общее, в этих искристых озёрах – словно плещется в них какая-то неистребимая радость жизни…
- Где служите? – спросил он, думая о своём.
- Регулировщицей… На КПП.
- Школьница?
- Бывшая.
- А после войны куда?
Он с удивлением увидел смятенно вспыхнувший на смуглых щеках румянец, но переспрашивать не стал.
- Всё у вас нормально, - сказал он, - швы как швы.
Он хотел ещё добавить: «Тем более жених уже есть, не помешала ему губка», но сдержался и подумал, что будь у Вики такая беда, он просто не обратил бы внимания. Иногда ему казалось, что он даже не помнит целиком выражение её лица, хотя видит почти каждый день. Он вообще ничего не замечал – просто любил. Слепо. И страдал, должно быть так же.
Подвижное личико Любы вновь выразило отчаяние, и это его вконец рассердило.
- Да в чём дело, в конце концов? Неужели из-за этой чепухи пришли?
- Это не че-пу-ха, поймите… Вы же ничего не знаете… - И, не договорив, девушка закрылась ладошками.
А Борисенко – тот, как прежде, стоял как каменный.
***
Они познакомились с месяц назад при весьма необычных обстоятельствах. Борисенко спешил в свою часть, и когда на пути его выросла девчонка с флажком, лишь нажал на газ, крикнув в окно: «Привет, красавица!». Вслед раздался выстрел. Тут уже было не до шуток.
От резкого торможения машину занесло в кювет, он едва выбрался на дорогу и увидел гневно пылающие под сдвинутой пилоткой девчоночьи глаза; прямо в него целился ствол автомата.
-Вы что, сигнала не видите: «Остановись!». Документы! Кто таков?
- Лейтенант Борисенко. А тебя как звать? Опусти пушечку, а то кокнешь ненароком хорошего человека. – И он шагнул к ней.
- Стой, не двигаться! – И она снова бабахнула в воздух, видимо, подавая кому-то сигнал. – Ложись!
- Слушай…
- Считаю до трёх, стреляю метко. Раз… два…три…
Борисенко плюхнулся в грязь, кляня, на чём свет стоит, дотошную регулировщицу. Псих, истеричка, как таких в армию берут!..
Из лесу с рёвом выскочил мотоцикл, и Борисенко поднялся, повинуясь властному голосу.
- Документы! – скомандовал подошедший капитан. – Езда по дороге строго запрещена, приказ командующего, - сухо добавил он, возвращая путевой лист, и что-то черкнул в блокноте. – Марш в лес и не высовывайте носа, пока не разрешат движение.
- Я же станцию разминировал, ничего не знал.
- Вот всыпят за нарушение – будете знать.
- И как её зовут, эту вашу красавицу?
- Отставить! Я тебе покажу - «красавицу»! – перешёл на «ты» капитан. – Марш!
Девчонка уже отошла к перекрёстку, и сапёр порадовался, что она не слышит обидных для него слов.
Он обошёл непреклонную фигуру капитана, залез в машину и осторожно переехал кювет.
- Вот так-то лучше, ухажёр лыковый, - донеслось вдогонку. И ещё он услышал, как капитан – начальник КПП – крикнул регулировщице: «Люб, смена идёт. Айда ужинать!».
Недели через две, проезжая через КПП, Борисенко остановил машину и спросил у бородатого регулировщика, где можно разыскать Любу. Старик объяснил, и вскоре, пробравшись через кустарник, лейтенант вышел к землянкам, покрытым ветками хвои.
Любу он разглядел издалека. Она стояла к нему спиной и полоскала в тазике бельё. Он даже остановился – так вдруг заколотилось сердце. В ладони вспотел маленький трофейный «вальтер», который он собирался ей подарить.
И что за причуда, почему не забыл о ней, самому невдомёк! Все эти дни не шла из головы сердитая регулировщица. И чем упрямее гнал от себя эти мысли, тем сильней они досаждали.
Подошёл неслышно и, собравшись с духом, гаркнул:
- Хенде хох!
Всё произошло мгновенно. Она резко повернулась и секунду всматривалась в него. Чёрные глаза её полыхали такой непримиримой ненавистью, что у него внутри всё похолодело.
- Как вы смели? – у неё перехватило дыхание.
Он что-то бормотал в ответ насчёт своего подарка, совсем не женского, но что делать – война. Потом он попытался заступить ей дорогу, когда она шагнула к землянке, и тут же отступил, обжёгшись о её презрительный взгляд.
В проёме блиндажа в последний раз мелькнула её спина в зелёной гимнастёрке. Он понял, что это конец, что больше он её никогда не увидит, не смеет искать.
С размаху он треснул себя кулаком по лбу: «Болван!», и побрёл назад к дороге.
И всё же пути их скрестились. Это случилось месяц спустя на полевой дороге, часть которой уже пестрела щитами: «Мин нет! Борисенко». Мимо сапёров промчалась машина и свернула на большак, где ещё не успели пройти миноискатели.
Борисенко лишь успел дать очередь, закричав: «Стой!» - как грохнул взрыв, и машина перевернулась.
Сапёры подбежали к месту происшествия. Кто-то жалобно стонал в кустах. Лейтенант повернул раненого лицом к себе и едва не сел на траву: «Люба!». Потом он нёс её на руках до своей машины, боясь сделать неверный шаг; девчонка плакала, прижимая платок к губам.
А ещё через неделю он увидел её возле будки КПП на новом фронтовом перекрёстке. Подошёл к ней с пропуском и козырнул, чувствуя, как дрожат руки.
- Всё в порядке, - сказала она, возвращая документ.
- Люба… - произнёс Борисенко чуть слышно. – Не узнаёте?
- Д-да, - вздрогнула она.
- Я вам писал в медсанбат.
- Да? Ах, да, - девушка слабо улыбнулась, - спасибо.
- Простите, что напугал вас тогда. Дурак я, иного не заслужил. Так ругал себя, поверьте. Ещё раз – простите.
- И для этого вы дали такой крюк, хотя могли ехать в вашу часть напрямик, через посёлок?
- Вам и это известно?
- Я же регулировщица, - пожала она плечами.
- А, может, это судьба? – улыбнулся он.
- Ужас! Боевой офицер – фаталист?
И тогда он не выдержал, будто лопнула внутри трепетавшая струна. Понимая, как жалки и беспомощны его слова, он кинулся, точно в омут, и, захлёбываясь, стал говорить о том, что все эти дни думал о ней. Это напасть, наваждение какое-то!
В глазах её мелькнул испуг.
- Зачем вы так? Посмотрите, - и выпятила нижнюю губу
Потом, не слушая его возражений, сказала:
- Вон уже три машины ждут, затор будет.
- Пусть.
- Ну, хорошо, мы ещё поговорим.
- Когда?
- Послезавтра я свободна. Мне надо в госпиталь. Там у меня подружка. Проводите?
Он кивнул и, резко повернувшись, с тяжёлой душой зашагал к машине.
***
Вика – хирургическая медсестра – была любовью Михайловского, его болью.
Он был старше её лет на десять, не избалован женским вниманием и, как всякий однолюб, всё носил в себе. Изредка он грубовато упрекал её по мелочам, хотя, видит бог, она была хорошим ассистентом. Замечания хирурга Вика встречала с неизменной улыбкой; казалось, видела своего строгого шефа насквозь, и это нервировало его.
Он страшился нежданно нахлынувшего чувства, как напасти, становился всё более рассеянным, и однажды во время операции попросил не тот зажим. Тут он понял, что дело худо, надо брать себя в руки.
Работа требовала предельного равновесия, внимательности. Он отослал Вику в приёмное отделение под предлогом, что там не справляются. Он так и сказал: «Пока обойдусь без вас, там вы нужнее», - и при этом смотрел себе под ноги, как провинившийся мальчишка.
- Трудно вам будет без меня, - сказала Вика, покусывая губу.
- Ничего, как-нибудь, - пробормотал он, чувствуя, как горят щёки и в сердце подымается волна злости – на себя, на Вику, на весь белый свет…
Сейчас в операционной было пусто, и он подивился, зачем Вике понадобилось его вызывать сюда. Может быть, письмо из дому? Она всегда приносила ему письма от матери и просила почитать вслух. Всё-таки она была доброй, отзывчивой душой, этого не отнимешь. Не случилось ли чего с матерью?
Михайловский спустился на нижний этаж. В приёмной Вики не оказалось. Зато встретился с начпродом Никитичем, который почти силком затащил его отведать американских консервов. Два кружочка колбасы в миниатюрной баночке – свиной жир, никакого вкуса. Он, сглотнув этот завтрак, поблагодарил, от чая отказался, хотя горячий чай был бы в самый раз, и, снова поднявшись наверх, увидел в операционной у окна Вику и рядом с ней ссутулившуюся фигуру Любаши.
- В чём дело? – сухо обронил он. – Что за фокусы?
- Маленький розыгрыш, - засмеялась Вика. – Может быть, предложите гостье сесть?
- Да, да, конечно…
- Вы это сделаете, пожалуйста! – пропела Вика, молитвенно сложив руки.
- Оставьте помещение. Кто у нас на очереди?
- Ничего срочного. Ради меня…
«Вот как, - подумал он, - значит, ей всё давно ясно. И она уверена, что я не смогу отказать. Однако…».
- Считаю минуту! – гаркнул он, вне себя от возмущения и, отвернув рукав, посмотрел на часы. – И вы с нею вместе, марш… Вам тут делать нечего, Вика!
- Не могу, - покорно отозвалась она, не сводя с него блестящих глаз, - все раненые отсортированы. Там полный порядок.
- Прекрасно, - сказал он и удивился собственному спокойствию, - готовьте следующего; посторонних прошу удалиться.
- Она не посторонняя, она моя подруга. Школьная. Разве трудно понять моё участие?
На этот раз она говорила серьёзно, без улыбки, синие глаза её погрустнели.
- Я не могу, Вика. Тонкая пластическая операция… Давно не делал.
- Сможете! Убеждена! Вы же сами мне говорили, какие до войны делали ювелирные операции на лице. А это же топорная работа. Возможность коллоидных швов.
- Пока появится коллоидность, она бабушкой станет…
Михайловский понимал, что груб, жесток, но иначе не мог: он вовсе не был уверен, что сумеет сделать повторную операцию лучше, чем сделали первую. Руки огрубели, и он сказал сейчас об этом открыто, даже с некоторой печалью.
- Я согласна на риск, - тихо проронила Добронравова. – Могу дать подписку.
- И этому вас подружка научила?
- Нет, честное комсомольское, сама догадалась, ей-богу!
- Не нужно никаких подписок, - сказал он устало, и присел на клеёнчатый диванчик.
Вдруг он подумал о чём-то далёком. Почему-то вспомнилась первая бомбёжка под Киевом, когда он, контуженный, таскал на себе раненых из санитарного поезда в ближайший лесок до тех пор, пока не свалился в воронку, мгновенно уснул и не слышал, как Нил Фёдорович и Вика вытащили его оттуда.
Три дня провалялся на вагонной полке, оглохший, с раскалывающейся головой. Вика ходила за ним, как за ребёнком. Вот тогда-то всё и началось. Ах, старый дурак…
- Приготовьте всё необходимое, - сказал он неожиданно для себя всё тем же уставшим голосом. – Попробуем. Не получится, пусть пеняет на себя.
- Получится! – прошелестели два женских голоса.
- Без наркоза, сержант! Только один укольчик. Придётся терпеть! Узнаешь, как она трудно даётся – красота.
На этот раз Вика превзошла самое себя, понимая хирурга по движениям пальцев и глаз. Он не успевал произнести слова, как пинцет, марля, игла, зажимы летели к нему как по воздуху.
Люба была бледна, изредка постанывала. Михайловский не испытывал к ней ни сочувствия, ни жалости, как это иногда бывало с ним во время других операций. Ничего не видел, кроме этой маленькой разрезанной губы; даже руки Вики, знакомые, тонкие, сейчас существовали сами по себе, не принадлежа никому.
Он сам дивился точности своих движений, своему вдруг, словно ожившему мастерству, властно и точно диктующему ему каждое движение. Он был во власти какого-то небывалого азарта, так, наверное, чувствует себя старый боксёр, который вернулся после долгих лет на ринг – на глаза старым болельщикам. Он скорее бы умер, чем уступил. И этот ликующий транс продолжался вечность…
Потом он увидел блестящие Викины глаза; но это был непривычный блеск, что-то ещё было в нём – и восторг, и печаль, и радость одновременно.
- Пять минут, - сказала она, - я о таком не слышала.
«Не может быть, - подумал он, - не может быть, что пять».
Какое-то время он смотрел на бледное, без кровинки лицо Добронравовой. Вика поднесла к её вздёрнутому носику ватку с нашатырным спиртом – девчонка была в обмороке.
***
Михайловский увидел это лицо четверть века спустя, в гостинице областного города, где проходил симпозиум хирургов. После заседания он попал в театр, там выступала знаменитая певица. А вечером к нему в номер робко постучали, и он, отворив дверь, не сразу узнал певицу, чьим голосом был очарован.
Он не мог понять, отчего она так взволнована, зачем пришла и почему застыла у порога, комкая в руках платочек.
Он усадил её в кресло, налил коньяка и растерянно повторял:
- Успокойтесь, пожалуйста. Прошу вас… Ну-с, рассказывайте, что вас привело ко мне? – за долгие годы он уже успел хорошо узнать, зачем ищут встречи с известными врачами. Причина здесь одна – беда с кем-то из близких. Вот и актрисе он понадобился.
- А я вас сразу узнала, - тихо произнесла женщина, отодвигая рюмку. – Спасибо, я не пью. Вы сидели в первом ряду, у прохода. А вот вы меня – нет. Постарела, должно быть…
В его возрасте такие женщины не казались старыми – худенькая, миловидная. И что-то вдруг напомнил косой разрез её чёрных глаз, обидчиво оттопыренная губа.
- Господи! – воскликнул он, - так это вы? Регулировщица? Любаша?
- Я уже бабушка. А вы?
- Само собой, дедушка.
Казалось, она хотела о чём-то спросить и не решалась. Он понял, что именно. И сердце привычно защемило. Все годы жизни с Викой прошли, как один день. Не каждому выпадает такое счастье, хотя другой, может, и не назвал бы это счастьем – характер Вики мало изменился: переменчивая, безрассудно добрая, иногда капризная, взрослый ребёнок…
Но это была его жизнь и его счастье; горькое ли, сладкое ли, а его - и ничьё другое.
Вика скончалась мгновенно, как все сердечники. Он не плакал, будто окаменел, трое суток не мог встать с кресла, всё думал, что не выживет: для чего, для кого ему жить? Всё кончилось…
- Вики нет, - сказал Михайловский и залпом выпил коньяк. Некоторое время приходил в себе под сочувствующим взглядом гостьи, потом спросил осевшим голосом: - А как у вас сложилось с тем парнем?
- У нас никак не сложилось. Максим погиб через месяц после той моей операции. – Она опустила ресницы, тени легли на её узкое, смуглое лицо. – Медовый месяц под бомбами, не каждому выпадает такое…
-Да-да, - кивал он, - война… Должно быть, вы его любили, если решились на ту дурацкую операцию.
- При чём тут любовь, - печально улыбнулась гостья. – Вероятно, я ему и без операции казалась красивой. Если любишь человека, всё в нём дорого, всё твоё. Просто… - и она виновато взглянула на Михайловского. – Я ведь мечтала стать певицей, давно, ещё со школьной скамьи, когда пела в самодеятельности, и мне прочили успех.
И на фронте тоже мечтала. Грубые швы помешали бы…Но разве я могла сказать тогда о сцене? Совести не хватило. В те дни, среди горя и страданий, было не до сцены.
- Ясно!
- Осуждаете?
- Почему же! На ваше счастье у меня тогда выпала свободная минута; иначе я не стал бы возиться…
Они ещё долго сидели, вспоминая о прошлом. Потом он проводил её. Прощаясь, поцеловал руку.
Эта женщина была частицей его жизни; его и Вики. И это осталось с ним навсегда.