1.
Двенадцать, тринадцать, четырнадцать...
И что за дурная привычка всё считать? Какая разница, сколько ступенек на этом мосту? Всё равно подниматься придётся: иначе на шестую платформу не доберёшься.
- Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь.
Хорошо, электричку уже подали, а то постой-ка на этом ветру. Да и в электричке, наверное, холодно: не прогрели еще, не надышали. Может, зря она решила поехать в такую рань? Делать на даче нечего, разве что проверить, всё ли в порядке, а то приедут покупатели, а там кавардак. Повезло ей: не ожидала, что такую хорошую цену дадут. И люди, похоже, приличные, работящие: сразу видно, попадёт их вишнёвый сад в хорошие руки.
Ой, она же книгу забыла! Ну, что за память! Ещё с вечера приготовила – и забыла! А ехать целых час сорок пять! Как же она так промахнулась? Вздремнуть бы, да страшно: запросто сумку утащат, а там паспорт, деньги, ключи – и от квартиры, и от дачи. Замок бы только не заржавел, а то еще не откроет, и получится, напрасно вставала ни свет ни заря.
Ну, вот и тронулись.
Ирина устроилась поудобнее, прижала покрепче сумку и закрыла глаза.
Час сорок пять впереди.
И долгая жизнь позади.
2.
Быстрее! Быстрее! Быстрее!
Мчится ее Ласточка: красивая, лёгкая, с ярко-синей рамой и блестящим звонком на руле.
Летит по знакомой до каждой трещинки на асфальте улице Искринской, по неширокому мосту над Немышлей, мимо школы и сверкающих мокрым бисером тополей.
Быстрее! Быстрее! Не мчится её Ласточка: летит! Выше, выше, выше!
Ма-ма!
Вот так всегда: с самой высоты – и вниз.
И откуда он только взялся, этот камень?! И коленка вся содрана: вон, даже кровь течет. И Ласточка! Это несправедливо!
Она сидела на берегу Немышли и оплакивала свою бедную Ласточку - грязную, с покорёженным колесом.
- Тю, Ириша, ты, што ли? – Володя, сосед из девятой квартиры. – Што ли плачешь?
- А то, - всхлипнула она. – Велосипед поломался.
- Ну-ка, дай посмотрю, – он поднял её Ласточку, покрутил колесо. – Не плачь, эта беда поправима. Подожди-ка, инструмент принесу.
Сколько ей было тогда? Девять? Десять? Точно не помнит. Но помнит тот бархатный летний вечер, удивительное чувство полёта, отчаяние - и радость, когда Володя закончил подтягивать спицы: «Получай! Лучше нового! А то ишь, надумала плакать».
А в пятом классе ей объявили бойкот. Сейчас-то смешно вспоминать, а тогда...
Они с Алькой сделали стенгазету: наклеили на ватман вырезанные из фотографий лица одноклассников и сочинили для каждого коротенькие пожелания. До сих пор помнит то, из-за которого разгорелся сыр-бор: «А Ларисе Турбиной пожелаем всей душой, чтобы тройки и четвёрки пролетали стороной». Ничего ведь особенного, а Лариска обиделась: «Где это вы видели у меня тройки и четвёрки? И вообще, много на себя берёте! Выскочки! Я вам бойкот объявляю!»
Ира понуро брела из школы. Мама сразу догадается, что что-то неладно, а они ведь хотели как лучше.
- Ириша, - услышала она, - што-то случилось?
- Случилось. Бойкот объявили.
- Кто объявил?
- Лариска.
- А за что, не секрет?
- За стенгазету. Мы как лучше хотели, а Лариска знаешь какая вредная? Она теперь весь класс подговорит с нами не разговаривать.
- Н-да... – протянул Володя. – Это дело серьёзное. Без волшебного слова не обойтись.
- Какого слова?
- Волшебного. Его, конечно, все знают, но мало кто знает, какое оно всесильное. Вот что ты своей Тяпке говоришь, когда она тебе надоедает?
- Брысь!
- Вот именно. Только этого слова не одни коты боятся. Слушай: как начнет Лариска на тебя нападать, ты на неё внимательно посмотри и мысленно скажи: «Брысь!» Можешь три раза сказать для пущего действия. И увидишь – сразу отстанет.
И точно – отстала. Выручил её Володя и в этот раз.
Он всегда выручал, этот взрослый соседский парень. И мама звала его на помощь, если нужно было повесить карнизы или починить в кухне кран. «Золотой у вас парень, - говорила она его матери. – Вот уж счастье кому-то привалит».
Оно привалило его однокурснице.
И что он в ней только нашел? Ладно бы красавица была, а то вся какая-то блеклая, сутулая, и стрижка немодная, а ноги – это Алька заметила – чуть не сорокового размера. И старая: двадцать пять, как Володе. Пела, правда, хорошо, но это ерунда: мало ли тех, кто умеет петь?
Через несколько месяцев после свадьбы Володя с женой уезжали на Север.
- Пойди попрощайся, - сказала мама.
- Зачем? – удивилась Ира. – Только под ногами путаться. И вообще, у него же красавица есть!
- Может, и не красавица, - улыбнулась мама, - но его жена. А у тебя еще всё впереди, дочка. Не плачь.
А она и не плакала. Она жила. Вверх – и вниз.
Вверх - закончила школу, легко поступила в институт. И вниз: похоронила маму.
Вверх – влюбилась, вышла замуж. И вниз: тарелка недосоленного борщa на полу.
Простила.
Вверх – рождение Вовки. И вниз: пощечина за невыглаженную рубашку.
Простила.
Вверх – интересная работа, хорошие люди вокруг. И вниз: тоскливое одиночество дома.
Привыкла. Смирилась: у многих, мол, так.
Вверх – сын закончил институт, встретил хорошую девушку. И вниз – когда всезнающая соседка, едва скрывая злорадство, открыла ей, наивной, глаза.
Муж что-то говорил: сначала просительно, потом обвиняюще. Объяснял, что у мужчин увлечение – всего лишь игра, зов природы, что-то еще... А сквозь вязкость тридцати с лишним лет она слышала Ларискино «Выскочка!» - и волшебное слово.
- Брысь! - И торжествующе повторила: - Брысь!
***
Шесть лет назад она поехала к подруге на дачу.
Еще только светало: электричка в семь двадцать. У Альки она будет в восемь, успеют всё приготовить. Молодые приедут часиков в пять: регистрация в городе, а свадьбу решили сыграть на даче. Вот и правильно: погода хорошая, раздолье, да и свеженькое всё, прямо с грядки. Как же время летит! Вот уж и Алькина младшая замуж выходит, и Вова дважды отец. Раньше оно тоже быстро летело: то вверх, то вниз, а теперь всё спокойно и ровно, как на плато среди гор.
Электричку уже подали. Ирина вошла в почти пустой вагон, села к окну (обязательно по ходу поезда, а то укачает) и раскрыла недочитанный детектив. Сказал бы кто раньше, что она детективами увлечётся, ни за что не поверила, а вот ведь...
Вагон заполнялся. Кто-то сел рядом.
- Што ли ты, Ириша?
- Што ли я, - прошептала, не поднимая от книги глаз.
Она знала, кто сел рядом с ней. И знала, что мчится на лёгкой Ласточке с синей рамой и блестящим звонком на руле. Не мчится: летит.
Выше, выше и выше!
Отныне и навсегда.
3.
- Тридцать пять. Тридцать шесть, тридцать семь. Нет, это форменное безобразие! Вот скажи, Володя, зачем я каждый раз всё считаю? Какая разница нормальному человеку, из скольки вишен он вытащил косточки? Или сколько человек стоит перед ним в магазине? Сколько ступенек на лестнице? Яблонь и вишен в твоём саду?
- В нашем саду, - поправил он. – Запомни: в на-шем саду.
Каждую пятницу после работы они ехали на дачу.
Володя купил её, когда умерла жена.
Участок стоял у самой железной дороги, и Ирина долго не могла привыкнуть к грохоту поездов, особенно грузовых, к тому, что домик дрожал, как при землетрясении, и люстра, раскачивающаяся под потолком, так и грозила упасть.
Вечерами они играли в шахматы. Он стремился выиграть, а она фантазировала:
- Эта ладья точно как мой бывший начальник. Помнишь, я тебе рассказывала? Прямолинейный до невозможности! Никакого воображения: только белое или черное, будто других красок нет! И идти нужно только прямо, никаких поворотов! Володя, а ведь фигуры как люди. Послушай, а может, и нами кто-то играет? Переставляет на огромной доске, а мы думаем, что сами свои жизни строим. Ну, что ты смеешься? Да-да, так и есть! Ни за что не поверю, что ты не случайно поехал тогда на семь двадцать! Да еще сел в мой вагон! Скажи: ты обо мне вспоминал? Хоть разочек – за столько–то лет?
- Тебе правду сказать? Или соврать?
- Правду, конечно.
- Не вспоминал. Но почему-то верил: хорошее у меня впереди.
- Мог бы и соврать, - засыпая в тот вечер, прошептала Ирина.
Цвели в саду вишни, звенела подвесками люстра, дребезжала в буфете посуда, гремел товарняк за окном...
***
Они приехали на дачу пятого декабря*, услышав тревожный прогноз погоды.
Пытались укрыть деревья, но не смогли: поднялся резкий ветер, похолодало, хлестали струи ледяного дождя, и ветки на глазах покрывались льдом.
Хотели идти на станцию, но по радио передали, что отменили все поезда.
- Придется остаться, - сказал Володя. - Хорошо, хоть поесть с собой взяли. А это, - он поднял с земли обледеневшую ветку, - цветы на стол. Где там наша зелёная ваза?
Они протопили печку, поужинали и легли, прислушиваясь к непогоде.
- Ира, укрой мне ноги, – услышала она сквозь сон. – Очень холодно. Ира...
4.
На участке было грязно. Снег недавно сошел, и на промёрзшей земле ещё не выглянуло ни травинки. Голыми ветвями чернели печальные вишни.
Замок открылся легко. Ирина вошла в комнату и замерла: на столе в невысокой зелёной вазе бело-розовой пеной цвела вишнёвая ветка.
Не может быть.
Четыре месяца назад они поставили в вазу скованную льдом ветку вишни. Воды не наливали: всё равно пропадёт.
А она зацвела.
Грохотал за окном товарняк, но в комнате было тихо, даже люстра не звенела своими подвесками.
Ирина протянула руку к цветам.
- Што ли ты? – обдало тихой лаской.
- Што ли я.
- Што ли плачешь?
- Плачу. – Она грузно опустилась на стул и склонилась над нежной пеной. - Четвёртый месяц уж плачу. Плохо мне без тебя, Володенька, сил нет как плохо. Вот – решила дачу продать: зачем она мне без тебя? И покупатель нашелся, да разве ж теперь продам – с веткой этой вишнёвой. С тобой. Счастье моё...
Выше, выше и выше!
Отныне и навсегда.
*В результате ледяного дождя в Харькове 6–7 декабря 2012 года практически полностью остановилась работа электротранспорта; с перебоями работал аэропорт; на Южной железной дороге сбился график движения поездов.