Васильевский мох

   Дядя Миша

Все прошло. То есть, прошло совсем все.
Не надо ждать. Это кажется глупостью, потому как, думают многие,  смысл жизни все таки в ожидании.
Некоторые ждут годами. Некоторые и всю жизнь вовсе. Но глупость как раз в том и состоит - ждешь смерть свою.
Вечная глупость.
Последний работник торфодобывающего предприятия "Васильевский Мох", дядя Миша, вышел из своей будки, легко почесал седые волосы и закурил.

***

- Раньше больше работали. Теперь почти совсем не работаем.
- А что вы здесь делаете?
- Живу.

***

Такие осаживаются. Никуда их не сдвинешь. Они как земля. Крестьяне.
Таких раньше любили. И жизнь раньше любили как-то. Легче.
Все было бедно и честно. Нет денег и ничего, ни для кого их нет. Это правильно,
хотя и не очень справедливо. А теперь, вроде как, справедливо, потому и сам
чешешься своей шкуркой о лед, но вот почему-то это не правильно.
Соловей поет, но не нужен соловей.
Суть можно просто и легко вывести. Когда начинается ожидание - жизни нет. Совсем.

***

- А я все жду.
- Чего?
Улыбается и через каждое слово добавляет легкое "на". "Печаль-на". Как мальчик. И глаза пустые, но веселые и полны задорной отстраненности, обреченности такой.
Туман все стоит. Болото же.

***

Это где-то под Тамбовом или под Тверью. Далеко ехать. Хотя самый центр. На машине не попасть совсем. Как проедешь по топям, по лесам?
Навсегда это в России осталось. Муть страшная. Чуть влево от трассы, а там уже "оно". Улыбается, машет липуче-шершавой рукой, заглатывает в себя как мошку.
Особенно забавно, что русский человек кончился, изжился, измотался весь. Людей нет, нет людей, нет той нации, как нет французов больше или немцев. Нет. А вот Россия эта осталась. Точно и не  люди ее делали, а она сама себя вот такой делала вечность. Мокошь неповоротливая, угрюмая, теплая.
Да.

   Лена

Есть святое слово - теплость. Вроде как скажешь его и на душе легче становится.
"Печка, кострище". Оно же рядом со светом. Дыхни на него - свет вылезет.
Но почему тепло вот именно здесь, где смерть?

***

Странно она смотрелась на этом месте, в начале узкоколейной дороги, ведущей куда-то в поле.
Старый, разбитый магазин понуро ждет ребят. Сиротелые деревья обвисают головами. Грязная дорога. Несколько домов с тухлым светом внутри. Пьяный мужик.
И она. В красном.

***

Лена. Представилась сама себе. Хотя помнила только это. Высокий рост, белые волосы, упругие бедра. Что еще надо? Так.

***

Место странно смотрело на нее. Но она ждала поезд. Должен был прийти.
Пришел. Единственный.

***

Он один остался, двигающийся по этому разваленному маршруту к торфодобывающему предприятию "Васильевский мох".
Мило. Торф уже не добывают, а кто-то его сторожит и к нему кто-то ездит. На этой рваной тарантайке.

***

Ну не тарантайка. Вагончик. Несколько мест. Поломанные и разорванные кресла. На солярке работает. Дымит, трещит. Все как обычно. Священно, можно сказать.

***

- Куда вам? - спросил машинист, нисколько не удивившись лабутенам и золотой майке со стразами.
- Не знаю, - только промычала Лена.
- Садись.
Вагончик дал круг, перестроился, двинул рельсу, фыркнул и сам двинулся.

***

Пахло сыростью и ангелами.  Там, где человек чист, в самом низменном, туалетном порыве, в агонии простой и улыбчивой. Вот чем пахло. Ангелами.

***

Лена не стала проходить, а села в кабинку машиниста, справа от него на какое-то ведро с подушкой.
- Место силы, - сказал машинист и указал на статуэтку Будды с рожками, переделанную под пепельницу. Та стояла прямо над головой.
Лена взяла фигурку. Будда была страшен. Весь черный, в копоти.
Лена прижала Будду к груди. Она понятия не имела, кто это.

***
 
Вагончик трясло. Рельсы были разбиты, неровны, где-то не хватало шпал. Сначала в окнах мелькали поля и редкие посадки. Потом начался лиственный лес. Лена вдруг поняла, что сейчас осень.
- Здесь всегда так туманно? - спросила она у машиниста.
- Да, - отвечал тот и, не отвлекаясь от дороги, сунул руку, погладил ленины открытые ноги чуть выше колена.
Совсем не противно.

***

Лена удивилась. Она терпеть не могла стариков.
Еще совсем не хотелось курить. Да и нечего было.

***

- Моя умерла лет десять назад.
- Отчего?
- Рак.
- Сколько ей было?
- Лет 60.
Говорил он тихо и спокойно. Лене очень нравился его голос. Совсем не взрослый. Наивный такой.

***

Машинист  включил свое маленькое радио. Заиграла музыка. Какая-то дурацкая советская песня.

***

Лена любила любить. За деньги и просто так. Ей нравилось, когда ласкали ее тело, проникали внутрь, даже били ее.
Приятно было чувствовать острый запах пота, шепот лобковых волос у себя во рту. Казалось, это так возбуждающе. Она рано подсела на героин и рано перестала есть. Рано стала взрослой, не успев состариться.
Очень быстро. Как-то легко.

***

Мелькнул шприц.
- Твой?
- Наверное.
- Дай посмотреть.
Машинист взял шприц, понюхал и зачем-то проткнул иглой кончик языка.
- Плохой, - сказал он и выкинул шприц в окно.

***

Стоял туман. Сквозь него виднелись то черные торфяные поля, то редкие березки. Иногда они пересекали дороги, ехали под мостом. Всюду валялась старая техника, какой-то строительный хлам.

***

Рука машиниста лезла все выше. Лена была вовсе не против даже отдаться ему. Мелькнула лишь мысль.
- Щекотно.
Машинист только улыбнулся.
- Тебе надо раздеться. Скоро приедем.
Он указал на карте конечную станцию "Васильевский мох".

***

Тихонько раздевалась, потом припадала на колени, целовала старое, сморщенное тело, живот, ноги, доставляла в рот половой орган, совсем мягкий, но удивительно теплый, родной, теребила его языком, смеялась.
Будто свет, его волшебный луч там сейчас родился или ребенок, которого она так хотела, поселился в нем, проявился так.
Пыталась сесть на член, но тот был слишком вял, чтобы вскрыть ее тугое лоно. Она не отчаивалась.
Машинист лишь улыбался.
- Приехали, - сказал он, спустя какое-то время
Лена хотела одеться, но машинист ее остановил.
- Так идут.

***

Лена вышла. Ей открылось небольшое черное поле, усеянное крестами. Некрасивое и грязное, как и любое русское кладбище. Теплое, болотное... как тот самый орган, великий орган, что побывал в ленином рте, даже не удосужившись возбудиться. Поле окаймляла оградка. В оградке была открыта калитка, к которой вела, протоптанная от путей, дорожка. Над калиткой висел герб России и крест
православный. Только вместо орлов были змеи, а вместо Христа - непонятная ухмыляющаяся рожа.
Лена поняла, что ей надо идти.
- Давай, - почему-то теперь совсем неприветливо сказал ей вслед машинист и стукнул по ягодицам.
Лена обернулась. Он стоял голый. Наблюдалась эрекция и семяизвержение. Правда сперма лилась из него не как это обычно бывает, - порывами, - а точно ручей горный.
Неприятно и мерзко.
Лена вдруг почувствовала, что внутри ее рта начинает что-то бурлить и течь. Нечто, похожее на сперму.
Лена побежала. Ноги утопала в грязи. Пятки бились о какие-то гайки, строительный мусор, ветки, бутылки, кажется, кто-то ее поджог.
Слава богу могилка была совсем близко.
Гроб был открыт.
- Прыгай-на, - сказал ей дядя Миша, единственный оставшийся работник торфодобывающего предприятия  "Васильевский мох", - больше хоронить здесь никого не будем.

Конец.