После очередного летне-осеннего периода пальцы на руках Гоши становились ещё короче. Шесть лет назад, когда его умелые, крупные, вечно грязные, руки соорудили передвижную, на колёсиках, пилораму с электромотором и блескучим колючим диском, который легко, с подвыванием, вспарывал любое сучковатое дерево, и начались его муки. Его потом так и называли: Гоша-мученик.
Гоша дураком не был, но иметь свой магазин никогда не хотел, отдыхать любил в одиночку на таёжной речке Яя, воровством не занимался, построить себе дом в два этажа не мечтал, он имел мотоцикл «ИЖ» без коляски и думать не думал о приобретении японского вездехода «Патрол» с приводом на все колёса. Вероятно, весь этот перечень негативных качеств его характера и определил несовместимость Гоши с новым периодом реформ в российском государстве. Чем больше радовались прогрессивные, человеколюбивые, демократические лидеры западных государств необратимым реформам в России, тем невыносимее становилась жизнь в сибирском посёлке. До внимательных ушей умных, но мало что понимающих в российских делах, западных лидеров иногда доносились стоны с востока, но всегда издержки нового времени относились на счёт мрачного социалистического прошлого. А коли так, – сами виноваты. Уже подрастало новое бледнолицее, малокровное поколение россиян, которое не верило, что были времена, когда зарплату выдавали регулярно два раза в месяц, когда отец, инженер-машиностроитель, получал четыре толстых литературных журнала и работал не грузчиком в молочном магазине, а мастером цеха и, поэтому, уходил по утрам на завод при галстуке. Да где он – тот завод?! Там и Гоша работал когда-то станочником высшего разряда. Но после первого миллиардного западного кредита станки остановились. Гоша нашёл себе грязную работу в гвоздильном цехе. Однако, после очередного долларового кредита, отпущенного на поддержку реформ, остановился и гвоздильный цех. Специалисты по оптимизации экономики пришли к выводу, что гвозди в сибирскую глубинку выгоднее завозить с помощью «челноков» из Дании, а деревянные ящики, в которые должны забиваться эти гвозди, лучше экспортировать из Бахрейна. Выходило так, что надо или открыть собственную фирму, или подыхать. Гоша выбрал первое и построил передвижную пилораму.
- Гоша, ты бы свою лесопилку завтра ко мне притащил, а то баба-то моя вчерась с крылечка свалилась – плахи прогнили, - кричал какой-нибудь житель посёлка, проходя мимо подворья собственника лесопилки.
И Гоша тащил свой агрегат то сюда, к Шавликовым, то туда, к Блюму. А и у Шавликовых, и Блюма, уважая частное предпринимательство, сначала наливали, а потом начинали обсуждать план работы, потом план работы обмывали, и лишь затем приступали к работе. Поэтому и подходил Гоша к своей пилораме уже покачиваясь, зная, что сегодня, один, а то и два пальца на умелых руках будут укорочены. Нужды в бинтах не было. Мудрый организм, который уже понял, что Гоша и дальше пойдёт по прогрессивной дороге индивидуальной трудовой деятельности и, поэтому, ранения будут иметь перманентный характер, выработал защитную реакцию, а именно: быстро сворачивал кровь и забивал места вскрытия кровеносных сосудов тёмно-красным гудроном. А местная самогонка обладала многими хорошими свойствами, в том числе, устраняла возбудимость концевых аппаратов чувствительных нервов и блокировала проводимость импульсов по нервным волокнам, что позволяло Гоше продолжать выполнение важного заказа, безразлично смахивая с рабочего стола пилорамы кусочки собственного мяса.
Но нет, не с этими новыми погаными временами начались Гошины муки. Да и что мужику местному вся эта политика!? Это полудурошные диссиденты – патриоты неизвестно каких земель, которые то в правом, то в левом крыле стоят, народную жизнь мутят, всё, якобы, хотят, чтобы ему, народу, ещё лучше жилось. Ну вот и дожились: местный хулиган Сосновский купил здание бывшего райкома партии, общественную баню и остатки завода. А пальцев у Гоши не стало. А куда Катя Гошкина подевалась? А, в этом-то всё и дело, с этого-то и начинать надо было. А то: частное предпринимательство, реформы, Сосновский. Всё это пустое и временное: что оно есть, что его нету. Только дураки, которые расселись по бывшим парткомам, ещё верят, а скорее делают вид, что верят в монетарную прогрессивность, рыночные транши и в глобализацию на всём пространстве чукотского округа.
Катя любила стоять на огороде в хорошую погоду, нагнувшись, расставив полные длинные, молодые ноги, и заниматься прополкой морковки. Задом она всегда поворачивалась в сторону городьбы, за которой мужики торопились на смену или шли со смены. Да и можно ли эту часть тела Кати, Катюши, Катеньки называть задом!? Это – великолепное творение сибирской природы, подарок, о котором можно только мечтать, о котором можно тихо, завистливо плакать по ночам, о котором можно вспомнить в самое неурочное время, например, на совещании по подведению итогов трудового соревнования между литейным и механическим цехами, а вспомнив, махнуть рукой на все итоги, широко улыбнуться, скребнуть ладошкой по щетинистой щеке и задымить папироской прямо здесь, в кабинете профкома, заполняя пространство синим сладким дымом мужских фантазий. Это творение полностью соответствовало высоким эстетическим требованиям местного мужского населения. И габариты, и овальность, прочерченная по идеальному лекалу, и чувственное подрагивание, и лёгкая оттопыренность – ну всё было сделано, как по заказу. Для выполнения огородных дел она надевала белые трусы и обтягивающие чёрные штанишки из мягкой, податливой, видавшей виды ткани. Когда тело Кати принимало рабочее положение на огороде, ниточки тёмной ткани штанишек напрягались, натягивались, но но как бы они не натягивались, как бы не напрягались, скрыть волнующую тайну наличия белых трусов им не удавалось, и народ за оградой тормозил шаг, косил глаза, что-то прикидывал и просчитывал, чувствовал взбрыкивание сердца и шёл дальше на завод, к станку или к гидравлическому молоту, чтобы весело стучать восемь часов подряд по горячей, раскрасневшейся, размягшей стальной болванке, а возвращаясь со смены, обязательно заглянуть в Гошкин огород. Да что заглядывать-то, коли время уже позднее, нет, только завтра у этого молотобойца шанс будет. Иди, милый, отдыхай, копи силы для следующего трудового дня.
Дети, щенки и молодые растения одинаково приятны. Нет, особенно приятны щенки дворняг и молодой вскудрявленный укроп с бессильно-мягкими стебельками. Нет, всё-таки лучше юного, бесхарактерного, податливого, щекотливого укропа нет ничего. Дети и щенки с первых дней чего-то от нас ждут и даже требуют. Они слишком похожи на нас, взрослых, а мы-то уж знаем какие мы подлые, хотя иногда пытаемся быть благородными, знаем, какие мы хитрые, хотя иногда бываем простодушными и дурными и, главное, знаем, какие мы все корыстолюбцы, хотя, нищему, конечно, подать можем. Знаем мы всё это и знаем, что те, которые сегодня совсем маленькие, вырастут, начнут мусолить папироски, задирать девкам юбки, сочинять хорошие стихотворения, плакать после стакана водки, плющить горячее железо, и лучше нас они не будут никогда.
А эти молодые веточки укропа ничего не требуют, пялятся тупо на белый свет, и не поймёшь – хорошо им или плохо от того, что семя проклюнулось, впилось белыми корешками в крошку куриной какашки, оказавшейся случайно рядом с семенем, и стало выталкивать к близкой поверхности земли клинок бархатного стебелька. Вот эти стебельки целый пушистый газон образовали, а Катины ладошки их поглаживают и параллельно вражеское сорняковое племя изничтожают. А что есть сорняк? Этот василёк с полураскрытым бутончиком – сорняк? Да. А эта влажная травка мокрица – тоже сорняк? Да. Ах, Катя, Катенька, Катюша всё знает! Вот огородница, вот хозяюшка! Да как же Гоше повезло! А ноги-то она и не сгибает и всё в наклон, в наклон.
- Катя, ты чё весь день-то солнцу свой зад подставляешь? Вон как употелась, аж штаны мокрые, - крикнет с крыльца соседка.
- Дак Гошке их сымать легче будет, - смеясь ответит Катя.
А вон и он, Гоша. Торопится, через городьбу поглядывает – мол, всё ли на месте? Да на месте, на месте, не переживай. Вот она, голубушка. Глянет Гоша на фигуру, на штанишки, где каждая ниточка натянулась и стонет тихо от перенапряга, и похолодеет у него внизу живота, уже его ни обедом, ни разговором про этот настырный сорняк не отвлечь. Да и зачем отвлекать? Мужик честно потрудился, домой вовремя пришёл, а значит, заслужил. Да покушать-то ещё успеет. Картошка, на свином сале жареная, на печке тёпленькая стоит.
- Ой,Гоша, Гошенька, - только и выдохнет Катя.
- Катюша, Катенька, Ка... – только и останется слов у Гоши.
Запыхаются, отлежатся, а муравей, который всегда поджидал Катю на огороде и с удовольствием бегал по её штанишкам, но в этот раз, ввиду быстротечности всех событий, не успел вовремя спрыгнуть с её широкой коленки на родную унавоженную землю, будет бестолково шнырять по белой подушке, завидовать Гошке, вспоминая свою тонконогую, жилистую муравьиху. Потом он заберётся Кате под мышку, в таинственное лесное царство, услышит знакомый запах пота и успокоится, закатив счастливые зенки, как алкаш после стакана разливухи. Вот это и называется любовью. Это и есть – душа в душу.
Потом, через годы, когда от тяжёлой работы, безрадостного быта, от увлечения водкой или от выжигающей страсти сделать карьеру или карьерку, ослабевают природные магнитные силы, притягивающие два разнополых тела, будет какая-нибудь располневшая баба задавать себе дурной вопрос : «А любит ли он меня?», вспоминая прошлое и сравнивая прошлое с настоящим. Ах, дорогая женщина, на дурацкие вопросы мы всегда получаем ещё более дурацкие ответы. Уж лучше заняться вышивкой гладью и вспоминать, и вспоминать маленькие метёлки укропа, любопытного мураша и запах картошки, жаренную на свином сале, которую ели уже потом.
А завод работал раньше ритмично. Те станочники, которые проходили перед сменой возле гошкиного огорода, чувствовали в душе подъём и, не заглядывая в цеха, шли напрямик в партком принимать встречный план. Культурный заводской партийный секретарь, Семён Иванович, который сам у станка простоял не один год, разгорячённых ребят отговаривал: «Ну 105%, ну 115% - это я ещё понимаю, но 150% - нет, нет, и не просите!» Ребята выходили разочарованные и грозились жаловаться Дудникову, который в обкоме. А кто дал право Семёну Ивановичу душить инициативу снизу? А? Ну ладно, если 150% не разрешаете, так хоть в народную дружину или в заводской хор запишите! Потом, через несколько лет, когда станочникам и другому поселковому народу сообщили, что все западноевропейские станочники, имеющие ещё пока работу, добираются, благодаря демократии и рынку, на завод херра Райха на собственных запорожцах, вдыхая минимум три часа в сутки чистый отфильтрованный воздух автобанов, то местные станочники и другие ещё непросвещённые жители российской провинции ужаснулись. И находятся они в этом состоянии ужаса до сих пор, так как некому большую отвисшую челюсть народа аккуратным ударом задвинуть на место.
А потом Федька Сосновский задал прямой, принципиальный и очень популярный во времена вседозволенности вопрос, прозрачному от недоедания, заслуженному изобретателю И. А. Старовойтенко: «Если ты такой умный, то почему ты бедный?» Старовойтенко, как дурак, стал сто долларов на важный эксперимент просить, а не спросил: «А, ты Федька, почему в шестом классе, когда дроби начали проходить, два года сидел?» Поэтому и сидел, что уже тогда делить и делиться не хотел. Эх, слишком далеко в прошлое заглядывать не надо. Федьку уже почётным московским членом-корреспондентом избрали. Когда он своей Люське диплом показывал, она только сказала: «И не знаю, Федя, какой из тебя корреспондент, а что девок портить любишь – все знают, вот и до Москвы дошло».
Нет, не знает природа что с нами происходит и сочувствовать нам не может. Вот закрыли и литейку, и кочегарку, а трава ещё зеленее стала, а головки подсолнечника ещё горделивее и неотрывней глядятся в слепящее зеркало солнца. А если им, разнопородным растениям, от нашей промышленной разрухи делается лучше, может, и мы поздоровеем, и будем смеяться над всей этой лёгкой и тяжёлой индустрией? И зачем она нам? Пусть немцы металлы льют, а потом разные машинки из него придумывают. Вон, как стало хорошо без заводской вони и гари. Чего нам нашу прекрасную родину изгаживать да свои внутренности копотью забивать. Засадим наши огороды-огородищи укропом, чтобы радовались глаза и души наши мягчели, а если кому какая машинка нужна, так на укроп её у немцев и выменяем. Уж такого укропа у них на суглинках сроду не вырастет. Да и не в суглинке дело. Укропу для росту и набора вкуса глубина нужна, чтобы пространство между небом и землёй было. Если этого нет – как ни унаваживай, но полынью припахивать будет. А там, на Неметчине: вот он город Дормунт и тут же вторым этажом идёт город Коль, а руку и поднять страшно – вдруг по низкому небесному стеклу кулаком шарахнешь, а страховки-то нет, потом и не расплатишься. Поэтому наденем мы на наших баб красивые, обтягивающие штанишки, расставим их на огородах в привлекательных позах – пусть полезное взращивают и ландшафты украшают, а химией пользоваться напрочь запретим. Нет, нет, ни боже мой, - ценится на мировом рынке только экологически чистый укроп. А чтобы всё надёжно было, заодно с индустрией надо и все химические институты прикончить – от них только болезнь.
Хорошо размечтались, а все ж не для идилии порушили литейку и кочегарку с гвоздильным заводом, а для того, чтобы предпринимательская инициатива, ответственность за собственную судьбу и желание творить, сообразуясь с местными условиями, во всём народе проснулось. Стало быть, полагалось, что всё это спит, что ежедневный приём двух таблеток барбитала было нормой для каждого жителя российской империи. А если это сон летаргический, беспробудный? А это даже лучше: что проснётся – ещё неизвестно, может даже и не то что надо, поэтому давайте возрождать.
Новую партийную ячейку при клубе так и назвали: «Возрождение». Особенно интересно было возрождать казачество. Сашка Блюм долго терпел, завистливо поглядывая на новые кители и сочного цвета лампасы, а потом всё же признался, что и он из стародавних казаков, которые казачествовали в Зарейнских степях, а для убедительности показал кривую османскую саблю, которую хранил как память о своём предке, лихом казаке, Отто-Хансе Блюме. Эта новость была воспринята с большим интересом и благодарностью: теперь казаческие владения приобрели суперимперские размеры – от дальневосточных берегов до ... Ух! Сашке без разговоров дали подполковника за расширение казачьих владений, а его братан, который уже три года жировал на социальной помощи в одном из казачьих хуторов в Саарланде, выслал пятьдесят марок для приобретения хромовых сапог, хотя Сашка просил выслать импортные хромовые сапоги и импортную кожаную портупею. Опять братан хитрит, экономит, нас, русских людей, за дураков держит, а сам-то уж наверняка только импортные хромовые сапоги за двести пятьдесят марок носит. Надо этого буржуя наказать – нагрянуть всей нашей казачьей полусотней на три летних месяца в этот Саарланд: «Ставь, жмот, галушки на стол, а коням овсу задай! Гулять будем, фриц!»
Кот, который любил шнырять по огороду и выпучивать свои, якобы, невинные глаза, круглые, словно он, бедняга, страдал базедовой болезнью от недостатка микроэлементов в местных мышках, знал всё, что происходит в гошином доме. Ну, вот, например, кто знает, что Катя соусницу от единственного сервиза на позапрошлой неделе разбила? А никто не знает, даже Гоша! А кот знает! И это потому, что ему до всего есть дело, он активный, полноценный член семейства и в стороне никогда не сидит, и своё мнение на всё имеет. Таких бы побольше, тогда, может, и не ждали бы хромовых сапог с Запада и западных советов. Конечно, вся прошлая жизнь пошла коту под хвост, но зачем так дичать, опускаться до животного уровня? Зачем так изгибать каждую линию каждой жизни? Уже и трещит, уже и ломается. Разве этому учил нас Леонид Ильич? Царство ему небесное. Чем он от нас дальше, тем любимее становится. А скоро по народному требованию, провинциальные бедные скульпторы будут только его бюсты выстругивать: спрос определяет предложение, как-никак, а рынок, какой-никакой, вон, от самой станции до дома советов уже протянулся.
Так думал кот, который знал всё, а самого главного, – куда Катя делась, он и не знал. Сидел на подоконнике, кручинился, посматривал на огород, а там уже каменья земляные смёрзлись, кучка картофельной ботвы покрылась новорождёнными снежинками, и поблескивают они так будто какую-то новость принесли, и глазищи коту лучиками прокалывают. А ну вас с вашими новостями, нам их лучше и не знать.
А Гоша сегодня не растопил печку. Поднялся да на койке сидит. Кот на него глаза выпучивает, намекает, мол, холодно, да и горяченького чего-нибудь похлебать было бы очень кстати. Нет, не видит кота Гоша, стал он в последнее время какой-то неуважительный: и колбаски не кинет, и эротическую зону, заросшую шерсткой не потреплет. Вот зашевелился, сунул босые ноги в шлёпанцы и пошёл на двор. Завернул за сарай, где его лесопилка стоит, скрылся. Взвизгнул колючий, до блеска оттёртый плотным деревом, диск, потом успокоился и стал гудеть голосом ровным, как будто все свои тяжёлые дела он закончил и крутится так, из баловства. Там, за сараем, Гошу и нашли. Шлёпанцы со скользкой резиновой подошвой слетели с голых ног, а сине-белая гофрированная трубка Гошиного горла была вспорота не тем аккуратным резом, который он умел делать на дереве, а была растерзана, будто зверь какой когтистой лапой рванул и обнажил человеческий хрящ.
Кот смотрел, как люди за окошком суетятся, покрикивают, бестолково топчутся, забегают в сени, и не мог уже понять, что же происходит в Гошином доме и когда же всё это, наконец, закончится.
1999 г.