4. Ирина, 49 лет.
… Ввалившиеся щечки. Ручки-косточки сжаты в кулачки. Ребрышки, обтянутые кожей – она могла пересчитать их все. Вздувшиеся венки на крохотной шейке. Набухший животик с явственными следами диатеза. Ножки-косточки, опрелости между ними.
Нет, черт возьми, малыш не был «просто худым». Слава Богу, Ирина никогда не видела концлагерей, но этот кроха...
Он даже не плакал, не пытался пошевелиться – просто апатично лежал на спинке, глядя в потолок широко раскрытыми невидящими серыми глазами. Его взгляд… она, наверное, не забудет его никогда, до самого конца.
Он беззвучно кричал, умолял о том, чтобы кто-то пришел и спас его.
- Почему?.. – прошептала Ирина, будучи еще не в силах справиться с шоком.
Нянечка – толстуха с чуть выпученными жабьими недобрыми глазками - скользнула равнодушным взглядом по малышу. Пожала плечами.
- Больной он. Дефективный. Не ест ничего.
Ирина не знала, каким чудом ей удалось взять себя в руки, не вцепиться этой суке в глотку. Она не знала. Впервые в жизни ей отчаянно захотелось убить человека.
Ирина отвернулась от нее – от чего-то омерзительного всегда невольно хочется отвести взгляд.
- Я забираю его прямо сейчас.
Нянечка удивилась.
- Да зачем он вам? Намучаетесь ведь. Разве мало здоровых?..
- Заткнись, - Ирина чувствовала: если тварь квакнет еще хоть одно слово, ей таки придется расстаться с жизнью.
***
…Ирина знала, что Марк спокойно воспримет новость – сыну и в голову не придет ревновать к годовалому крохе. А вот Леня… Муж всегда был против приемных детей, но…
Она не оставила бы Мирончика, ни за что не оставила бы, даже если бы точно знала, что муж предаст, уйдет, покинет ее. Сомнений не было - если бросить кроху, он вскоре погибнет. Ему нужна материнская ласка, тепло, поддержка – только с ней он сможет жить и развиваться.
А еще… Она понятия не имела, кем была биологическая мать Мироши, отчего она так чудовищно поступила с ребенком, но зато точно знала, кто его настоящая мать. Это было странно, но она ощутила это, ощутила чисто интуитивно почти сразу же, как только увидела его.
«Я спасу тебя, я спасу тебя, я спасу тебя» - твердо повторяла она про себя, тихонько, горестно плача, прижимая безучастного Мирошку к себе.
***
…Долгие-долгие годы Ирине казалось, что она любит своего мужа. Но потом пришло осознание – ей это только казалось, всего лишь только казалось.
Осознание пришло внезапно и… как-то спокойно, безболезненно, равнодушно. Она полагала, что будет сильно переживать по этому поводу, но…
… Младенец лежал голенький, распеленатый, сытый и Леня смотрел на него. Леня смотрел, и в его глазах она читала брезгливость. Леня явно пытался скрыть истинные чувства, запрятать их, заныкать, нацепить на себя маску безразличия или даже участливой помощи, но она-то его видела насквозь. Видела она и то, что ему стыдно, что он злится на себя.
Возможно, при других обстоятельствах она бы даже пожалела его. Да-да, наверняка пожалела бы – ей всегда не хватало твердости. Но – не в этом случае. Не в этом. Не здесь. Не сейчас.
В ее груди разрасталась, ширилась пустота, отчужденность по отношению к мужу, но она быстро заполнялась другим чувством – светлым, всепоглощающим, теплым.
Тихонько, деликатно скрипнула входная дверь – это тринадцатилетний Марк вернулся из школы. Ирине не терпелось поделиться своим счастьем, и она, сияя, выглянула в коридор:
- Маркуша, иди сюда!
Подошедший Марк разглядывал младшего братика пристально, с интересом, но, впрочем, без особой любви и нежности.
Мирончик начал проявлять беспокойство, тревогу: завозился, заерзал, повел носиком, покряхтел, всхлипнул. Ирина нетерпеливо взяла его на руки, прижала к себе крепко-крепко – мой. Мое счастье. Да, счастье. Как же они не могут этого понять… Не гора грязных подгузников, не череда испорченных вечеров, не десятки бессонных ночей, не таблетки, микстуры и свечи, не горе – счастье. Мирон болеет, да, Мирон часто болеет, и уход за ним труден, он требует сил, терпения и выдержки, но – как же они не способны понять, - без Мирона существование теряет свой смысл, Мирон – счастье, хрупкое, беззащитное счастье, которое так легко… так легко потерять, что боишься, боишься каждую секунду, но и наслаждаешься, наслаждаешься каждым мгновением – таким быстротечным, таким незабываемым…
Она радовалась, блаженствовала – Мирон впервые активно отреагировал на окружающий мир, на людей вокруг него. В доме малютки он был апатичным, вялым, днями не издавал ни звука, совершенно игнорировал людей, прикосновения, поцелуи, и это было занозой, мешающей дышать, это пугало и приводило в отчаяние.
- Можно я дотронусь до него? У меня чистые руки, - взгляд пытливый, беззлобный, но такой, - Ирина не могла с неудовлетворением не отметить - каким обычно смотрят на необычный, занятный предмет, но не на человека. И это «он»… у «него» есть имя. Марк еще не понимает, просто не понимает, что перед ним – маленький человечек.
Марк очень осторожно потянулся к ребенку, и вдруг с Мироном что-то произошло. Он неожиданно судорожно дернулся, задрожал всем тельцем, в панике замахал ручонками, словно пытаясь защититься от чего-то – страшного, неизбежного. Ротик широко раскрылся, и спустя неуловимое мгновение сгустившуюся тишину разбил безудержный, дикий крик.
Ирина занерничала, попыталась успокоить малыша – обняла, покачала на руках – но куда там! Мирон, казалось, с каждой секундой распалялся все больше и больше: крупные слезы текли по крохотному личику, жуткий, истошный вой раздирал пространство комнаты, ребенок выдирался, его тельце выгибалось, он засучил ножками.
На некоторое время Ирина растерялась, - душераздирающий плач страшной болью резал сердце, парализовал, лишал сил. Марк – тот всегда, с самого рождения был спокойным…
С Мироном творилось что-то совсем уж неладное: он лег, лобик покрылся испариной, личико резко и как-то страшно покраснело, он жалобно хрипел и задыхался, жадно ловя ртом воздух – сил кричать у слабенького, изможденного крохи уже просто не было. Ирина, отупленная ужасом, непослушными руками прижала малыша к себе, начала баюкать. До нее словно бы откуда-то издалека донесся голос старшего сына:
- Мам, похоже, я напугал его, - Марк улыбнулся виновато, смущенно, и поспешил ретироваться в свою комнату.
В другой ситуации Ирина непременно бы возмутилась. Что за глупости? Чем Марк мог до такой степени напугать крошку? Это было странно, нелогично, но…
Мирону и в самом деле как-то сразу полегчало после ухода старшего брата: горячечный румянец сошел с лица, дыхание нормализовалось, снова стало ровным. Усталый после истерики малыш затих и сонно, расслаблено прикрыл глаза, но до самого вечера так и не перестал время от времени тяжело всхлипывать, как будто бы не выходило из крошечной головки что-то такое печальное, зловещее...
***
…Отношения братьев и в дальнейшем не складывались – каждый, даже самый мелкий и незаметный контакт Марка с малышом становился причиной бурной истерики младшего. Такое поведение Мирона не находило объяснения, оно непостижимой загадкой тревожило, озадачивало, ранило Ирину. Марк рассеянно смеялся, обескуражено качал головой – ведь его всегда любили все, начиная от дошкольников и заканчивая пожилыми.
А вот Мирон – нет. По неизвестной причине он невзлюбил брата сразу же, с первого взгляда.
Между тем, Марка нельзя было назвать плохим старшим братом, хотя мальчик, конечно, знал, что Мирон – ему неродной. После двух лет Мирон начал относиться к брату как будто бы терпимее, сдержаннее (хотя срывы – слезы, крики – все же нередко случались), и по просьбе Ирины или даже по собственной инициативе Марк охотно опекал малыша: занимался его развитием, кормил, купал, иногда покупал игрушки и книги. Правда, Марк это делал как будто бы как-то механически, как будто бы следуя некой программе, заложенной внутри. Не задумываясь, не вкладывая чувств и эмоций, он поступал так, как положено.
Ирина не сразу это заметила, а заметив, не обратила особого внимания. Заботится Марк о младшем только из чувства долга – ну и что же? Разве много удовольствия может получить подросток от общения с трехлетним крохой? Другие мальчики, между прочим, лупят своих младших почем зря, издеваются над ними, унижают их, а Марк… Марк, ну просто…
Просто идеален.
…Несмотря на самоотверженность Ирины (она ни на минуту не забывала о ребенке, не оставляла его без внимания, нередко целыми ночами не спала – заботилась, лечила, гладила, кормила, носила на руках, обнимала, успокаивала, качала…), Мирон развивался медленно, с большим трудом набирал вес, и рос как-то словно бы нехотя. Ходить он начал уже после двух лет, говорить – около двух с половиной. Плохо кушал, часто болел – простуда, аллергия, несварение так и липли к малышу, и участковый педиатр стал в доме регулярным гостем. Но, несмотря на все напасти и беды, мальчик, все же, потихоньку взрослел и с каждым месяцем все отчетливее проглядывал его характер – удивительный, противоречивый, причудливый.
Маленький Мирончик рос совершенно не похожим на спокойного, цельного старшего брата: вечно плачущий, чем-то взбудораженный, эмоциональный, шумный, ранимый. Его могла вывести из состояния шаткого равновесия, напугать любая мелочь: Миша забрал у Назара машинку, а Мирон - уже в слезы, уже рыдает, до боли стискивая кулачки. Ему жалко Назара, и Мишу почему-то жалко тоже... И возбужденный Мирон вроде бы хочет всем помочь, но толку от бестолковой помощи мало, так мало…
Еще одна беда – на всех занятиях в садике неловкий, медлительный, неизменно последний.
... На рабочем столе Ирины – большая фотография в аккуратной рамочке. На ней – два самых дорогих сердцу человечка. Ее сыночки, они представляют собой удивительный контраст.
Старший – на тот момент пятнадцатилетний – уже вполне сформировавшийся красавец, взгляда не оторвать. Стройный, легкий, даже какой-то… аристократичный. Тонкое лицо, бледная, чистая кожа, черные вьющиеся волосы, челка закрывает левый глаз, малыш в изящных руках, улыбка – кажется, искренняя, в темных глазах – спокойствие, умиротворение, в какой-то мере – застывший холод.
Младший – ему только-только исполнилось три – волнуется, боится вспышки от фотоаппарата, да и незнакомое место – фотостудия – не вызывает доверия. Бровки нахмурены, губки поджаты – от слез спасает только мама, находящаяся где-то за кадром. Личико обиженное, темно-русые волосики растрепаны, хоть и только что причесывались, ручонки легли на плечо брата, как на единственную опору. Огромные глазищи цвета грозового неба невольно приковывают к себе взгляд – они возбужденно блестят, в них плещется какой-то неиссякаемый, лихорадочный, неукротимый огонь, что грозится поглотить все без остатка…
Ирина часто смотрела на эту фотографию, на Мирончика, и в голове каждый раз помимо воли пробуждалось болезненное любопытство: а каким он станет, когда вырастет?
Каким он будет в десять, пятнадцать, двадцать лет? Каким?..
Чтобы узнать наверняка, оставалось только одно – дождаться.
5. Мирон, 5 лет.
…К своим пяти годам Мирон уже смутно догадывался о том, что отличается от других детей. Это предположение не было подкреплено многочасовыми раздумьями, критическим анализом действительности, еще не было осознанным, но, тем не менее, на чисто интуитивном уровне оно потихоньку превращалось в уверенность.
Мирон еще не способен был мыслить, мыслить во взрослом понимании – мудреными словами, сложными сравнениями, но он уже размышлял по-своему, по-детски – размытыми, яркими образами, неясными ощущениями, заслоняющими реальность фантазиями, нечеткими воспоминаниями.
…Он сидел за детским столиком, оборудованным специально для него, и рисовал. Желтый карандаш крепко зажат в кулачке, язычок высунут от натуги, бровки сосредоточенно насуплены и сведены к переносице – он был полностью поглощен своим занятием. Непослушные ручки потихоньку выводили кривые линии, и на листке медленно расцветал сказочный город. Воспитательница в садике считала, что Мирон рисует хуже всех, но Мирон ее мнения не разделял. Когда он вырастет, он непременно станет художником.
Вдруг он явственно почувствовал на себе чей-то взгляд и рывком обернулся, едва не упав с маленького пластмассового стульчика.
Посреди комнаты стоял мальчик. Толстенький, рыжий, печальный, какой-то тусклый – его еле-еле можно было различить на фоне светлого окна. Возрастом мальчик был намного старше Мирона, но, конечно, не такой взрослый, как Марк.
Мирон, задрав головку и смешно приоткрыв ротик, зачарованно, с некоторым недоверием, но без страха глядел на незваного гостя. Наконец, природное любопытство не выдержало:
- А ты кто?
Грустный мальчик вдруг вздрогнул, потупился.
- Ты меня видишь? – прошелестел настолько тихо, что Мирон едва услышал. Не голос – шепот ветра в кронах деревьев.
Мирон заулыбался, радостно закивал.
- А у меня папа в больнисе… - пожаловался. – И мама в больнисе… - Мирон наморщил носик, скривился, уже готовый заплакать.
Мама ушла в больницу на три часа – навестить папу, но Мирону «вернусь в пять» ни о чем не говорило. Мама ушла надолго, целую вечность ее не будет, а без мамы – плохо, плохо, плохо…
Мирон моргнул, смахивая слезы, и неожиданно большой мальчик дернулся и исчез.
Глаза Мирона широко раскрылись, ротик потрясенно распахнулся. Он обвел комнату растерянным взглядом. Его маленькая кроватка, тумбочка для одежды, мягкий коврик, дверь, шкафчик с книжками, доверху заполненная игрушками зеленая корзина, окно… Мальчика нигде не было. Только звенящая, угрожающая пустота отражалась от предметов.
Мирон остался один, совершенно один. Его охватил страх – куда же подевался мальчик? Куда же он подевался? Куда?..
Теперь все затихло, и лишь большая неваляшка скалилась Мирону мертвой ухмылкой, да еще пингвинчик впился злобным взглядом. После пугающего исчезновения мальчика это было невыносимо, невыносимо, невыносимо…
Не помня себя, Мирон вскочил со стула (стул полетел на пол, но испуганный малыш не обратил на это никакого внимания), и, громко крича, в ужасе бросился из комнаты. В панике понесся по коридору – к гостиной. Спасение - Лена – там.
Мама и Марк отправлялись в больницу, - несли папе свежие соки и фрукты, а за Мироном приходила присматривать добрая тетя Лена – студентка-первокурсница, живущая по соседству. Мирон любил оставаться с тетей Леной – она включала ему «Тачки» в Интернете, а еще подкармливала его вкусненьким.
- Лена! Лена! Лена!!! – надрывался Мирон, со всех ног мчась по коридору. С перепугу все мелькало, расплывалось перед глазами. Поскользнувшись на линолеуме, он едва не шлепнулся на пол, но чудесным образом ему удалось удержать равновесие. Запыхавшись, он ворвался в гостиную.
Тетя Лена сидела за компьютером, и сайт на экране монитора был наглядно знаком даже Мирону – «Вконтакте». Она молча обернулась на крик.
Оглядела его строгим, придирчивый взглядом – растрепанного, дрожащего, возбужденного, побледневшего. Она нередко видела его таким, поэтому не удивилась.
- Там… там… там… - взволнованно, с ужасом зачастил Мирон, и, не в силах продолжать, разрыдался.
Тетя Лена укоризненно покачала головой.
- Возьми салфетку, высморкайся. По-твоему, плачущий мальчик – это красиво?
Она протянула ему пачку салфеток, и Мирон, не переставая несчастно хлюпать, покорно потянулся за ней, неумело выудил одну салфетку, с грехом пополам вытер мокрый носик, кое-как пригладил сопливыми ручонками торчащие во все стороны волосы. Присутствие взрослого человека – сильного, надежного, всезнающего по своей природе – потихоньку успокаивало Мирона, отвлекало от красочных очертаний исчезнувшего мальчика, от пережитого страха.
Тетя Лена вздохнула, пытаясь скрыть отвращение, которое в ней неизменно вызывал маленький ребенок, и скучно спросила:
- Что случилось, Мирон? – через секунду добавила сурово:
- И рассказывай все по порядку, - так, чтобы я поняла.
Слезы все еще невольно наворачивались на глаза, но Мирон сосредоточился, насупил бровки – перед ним стояла неимоверно сложная и важная задача. Вот маме бы рассказать – мама все поймет, но тетя Лена – совсем другое дело, с ней куда как труднее. Тетя Лена хоть и хорошая, но может не понимать даже простых, очевидных для Мирона вещей… Мирон напряженно размышлял над тем, как объяснить все тете Лене доступными для нее словами. Наконец, он горячо выдал:
- Там мальсик был, был и… нету.
Тетя Лена хмыкнула, досадливо отмахнулась.
- Какой мальчик? Не морочь мне голову. Иди, играй.
Мирон живо представил себе пустую детскую, и с возмущением крикнул:
- Нет! Там мальсик!
- Нет там никакого мальчика, - объясняла тетя Лена с легким раздражением, но терпеливо. – Ты его выдумал. Это твое воображение. Ты знаешь, что такое воображение?
- Нет! – кипятился Мирон. – Нет!!!
Лена поняла, что ребенок уже близок к очередной истерике, и решила сменить тактику. Устало потерла ладонью лоб – ничто так не утомляло, как детские вопли, и спросила спокойно:
- Что ты хочешь?
Глазенки Мирона распаленно, беспокойно зажглись, он нервно схватился за Ленину руку, суетливо потянул ее куда-то. Лена поняла, что ему нужно, и ей внезапно стало жаль кроху. Очень импульсивный, нервный, впечатлительный, тревожный – вечно боится, вечно трясется, про таких говорят «человек со снятой кожей»… а фантазия-то какая богатая – ишь, мальчика придумал… воображаемого друга…
В Мироне при всех его негативных, раздражающих качествах было нечто такое светлое, мягкое, душевное, греющее…
И Лена подобрела:
- Ну пойдем, - посмотрим на твоего мальчика.
Мирон сначала замер, не в силах поверить своему счастью, затем порывисто обнял Лену, прижался к ней в немом выражении своей бесконечной, всеобъемлющей благодарности. Он, расчувствовавшись, снова чуть не плакал.
- Ну ладно, мой хороший, пойдем, - засмеялась Лена, и они двинулись по коридору к детской. Мирон крепко стискивал обоими ручонками руку Лены, и Лена чувствовала, что его ладошки потные и холодные, время от времени они мелко вздрагивали.
В детской Лена, как и следовало ожидать, не заметила ничего особенного, непривычного, ничего, что могло бы напугать ребенка. Все вещи – функциональные, добротные - были в порядке, на своих местах, обои детской - веселых, успокаивающих тонов, домашним уютом, легкой беззаботностью светились игрушки на полочке, лучики солнышка ненавязчиво и жизнерадостно заглядывали в окошко, на столике лежал листочек с каракулями Мирона. Единственным диссонансом в общей благостной картине являлся стул ребенка, валяющийся на полу.
Никакого мальчика. Ничего пугающего.
- Ну? Куда же спрятался этот безобразник? – Лена с шутливой сердитостью уперла руки в бока, выразительно осмотрелась. – Ага, может, он тут? – со смехом предположила, задорно подбежала к шкафу, распахнула его настежь. – Никого нет… Наверное, он тут! – воскликнула с озорным энтузиазмом, со смехотворной суматошностью заглядывая под кровать.
Под кроватью тоже никого не было, и Лена с оживленной улыбкой повернулась к Мирону – она не сомневалась в том, что ей удалось заразить его своим оптимизмом, весельем, уравновешенностью, активностью, и была абсолютно убеждена, что ребенок уже, забыв о всех своих пустяковых огорчениях и глупых фантазиях, утешился и тихонько радуется вместе с ней, но… Ее улыбка застыла, перекосилась, сделалась странной и неестественной, в глазах мелькнуло легкое потрясение и расстройство, разочарование.
Мирон сел на корточки и, обхватив нетвердыми ручками трепещущие коленки, беззвучно задыхался от слез. С недетским, - сдержанным, беспредельным горем, со взрослой, – безысходной, саднящей тоской, со зрелым смирением он исходился слезами. Слезы полными ручейками стекали по маленьким щечкам, непрерывно капали на пол. Спазмы рыданий то и дело сотрясали худенькое тельце.
Мирон понял.
Коричневая бабочка… и упитанный, шустрый хомячок в живом уголке садика.
Мальчик умер.