Die russische Tenor-Legende

Исай Шпицер
(Вспоминая Михаила Александровича)

Вспоминая Михаила Давидовича, я неизменно вижу его доброе, улыбчивое лицо. Он был предельно приветлив и доброжелателен ко всем. Ему чужды были проявления «звездной болезни». Да он, я уверен, и не знал таких слов. Всегда, когда позволяло ему здоровье, он откликался на приглашения где-то выступить, поговорить с поклонниками его таланта. Он тщательно готовился к таким встречам. Несколько раз я сопровождал его в поездках по городам Германии. Большой жизнелюб, он постоянно шутил. Вспоминаю, как незадолго до его смерти, я навестил его в больнице. Жесточайший сахарный диабет почти полностью лишил его зрения и слуха. Но он узнал меня и попросил посмотреть журнал, лежавший на подоконнике. Это был журнал, издаваемый в Цюрихе. На раскрытых его страницах я увидел статью об Александровиче и несколько его фотографий. «Представляете себе, – сказал Михаил Давидович, – какую они сделали мне рекламу! Теперь импресарио будут рвать меня на части».

Михаил Давидович ушел из жизни 3 июля 2002 года, не дожив несколько недель до своего 88-летия.

Он похоронен на еврейском кладбище в Мюнхене. На мраморной стеле над его могилой выбиты золотом в переводе на немецкий язык и иврит пушкинские строки: «Мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв».

Думаю, что заголовок этой статьи на немецком языке понятен всем. Именно так был назван в Германии компакт-диск, выпущенный в 1997 году издательством Verlag „pl;ne“ GmbH (Дортмунд), вместивший в себя записи песен, исполненных Михаилом Александровичем за 60 лет (1937-1997 г.г.) его концертной деятельности. Но указанные на титуле диска годы не исчерпывают весь период творчества этого уникального исполнителя. Если учесть, что Миша Александрович („The Wunderkind“ – подзаголовок диска) свой первый публичный концерт, в двух отделениях, дал восьмилетним ребёнком в 1923 году, а закончил петь в 1997-м, то общий стаж певца составил порядка 75 лет.

Я вспоминаю, как летом 1997 года мы проводили в зале еврейской общины Мюнхена вечер-презентацию этого компакт-диска. Конечно же, в вечере принимал участие и сам Михаил Давидович, присутствовали представители издательства, близкие и друзья Александровича – известный артист и режиссер Юлиан Панич, певица Лариса Мондрус, издатель его книги воспоминаний «Я помню...» Леонид Махлис и многочисленные поклонники великого певца. В этот диск вошли песни на русском, идише, иврите, итальянском и немецком языках. В последующие годы тем же издательством были выпущены ещё два компакт-диска. В 1999-м – «Древо жизни», традиционные песнопения из еврейской литургии и в 2002-м – песни на идиш. Кроме того, был диск совместный с Гиорой Файдманом, с квартетом «Кронос» и три сольных диска выпущены в России.

Редкостный по красоте звучания голос Александровича хорошо помнят люди старшего поколения. Когда в сороковые-шестидесятые годы из репродукторов звучал этот голос, то жизнь в домах замирала – люди слушали Александровича.

Сольный концерт в зале «Дома черноголовых», положивший начало славе вундеркинда. Рига, 27 декабря 1923 г.

Творчество Михаила Александровича в бывшем Союзе было не просто явлением искусства. Это был своего рода прорыв в затхлой духовной атмосфере тоталитарного государства. Каким бы «железным» ни был занавес, отделявший страну, где все мы жили, от остального мира, цикл впервые исполненных Александровичем в Советском Союзе неаполитанских песен в многочисленных концертах, по радио, на телевидении, пробивал бреши в этом занавесе. А осенью 1971 года Михаил Давидович пробил ещё более крупную брешь – он эмигрировал в Израиль. Протестуя своим отъездом против антисемитизма, государственного и бытового, в стране победившего интернационализма.

Мне посчастливилось познакомиться и не раз встречаться с Певцом в Мюнхене, где он жил, и много беседовать с певцом.

Фрагменты этих бесед я привожу здесь:

– Михаил Давидович, свою книгу «Я помню...», вышедшую в 1985 году в Мюнхене, вы заканчиваете так: «Под гул самолёта мне слышались слова (а принадлежали они одному из чинов Министерства культуры СССР – И.Ш.): "И всё-таки вы не наш..." Но видит Бог, я любил эту страну, я искренне хотел стать её сыном. И не моя вина, что остался пасынком». И было это 29 октября 1971 года. Вы летели тогда с семьёй в эмиграцию, в Израиль. Вы выиграли наконец-то изнурительную борьбу с советскими властями за право петь не только в Союзе, но и на Западе. Как сложилась Ваша жизнь в дальнейшем?

– Израиль встретил нас бурно. Сразу же была организована пресс-конференция. Я отвечал на вопросы, связанные, в основном, с моей эмиграцией, за которой с большим вниманием следили и в Израиле, и в США, и в других странах. В течение полугода моё имя не сходило со страниц израильских газет и журналов. И когда через три месяца было объявлено о моём первом концерте, расходов на рекламу почти не понадобилось. Спонсорами концерта были тогдашние премьер-министр Голда Мейер и мэр Тель-Авива. Они с членами правительства присутствовали на концерте. Были овации, масса цветов. Была корзина с цветами и от Голды Мейер. Правда, мне из этой корзины ничего не досталось. Уходя, зрители брали по цветочку на память в качестве сувенира.

После этого концерта появились хорошие рецензии. Какой-то импресарио, не крупный, правда, предложил мне контракт на год и умудрился организовать шесть, или семь концертов по стране. Из них пять прошли при полных залах. Когда настал срок расчётов со мной, оказалось, что не он мне, а я ему должен. По его словам, аренда, оркестр, реклама «съели» все деньги.

– Вы, конечно, не были готовы к такой ситуации.

– Естественно, я никогда никого не проверял. Позже я понял, что выручка осела в кармане у импресарио. Но дело даже не в этом, а в том, что заявок на мои концерты больше не поступало. И это было неожиданным ударом для меня. Я не получил того, к чему стремился. Тогда Ян Пирс, американский певец с мировым именем, несмотря на то, что я мог стать его конкурентом, обратился к известному импресарио Солу Юроку со словами: «Теперь он уже здесь. Почему ты его не берёшь?». Юрок, хотя мы с ним были знакомы с детства, ответил ему: «Я не работаю с эмигрантами из Советского Союза». Он боялся испортить отношения с Москвой. Можете себе представить мою ситуацию: мне 56 лет, я в прекрасной вокальной форме, мне бы работать и работать...

Кроме того, мы выехали из России с 300 долларами, разрешенными к вывозу. А это всё было равно нолю, и вдруг я оказываюсь не нужным никому со своим репертуаром...

В Риге 4 августа 1940 года

– У вас не было депрессии в связи с этим?

– У меня нет, а вот у жены, и особенно у моей матери, были. Но я нашёл выход. Я использовал свои «скрытые» в Советском Союзе резервы – канторское пение. Ещё в юности, живя в Латвии, я некоторое время работал кантором в синагогах Риги, Манчестера, Каунаса. И в те годы был, пожалуй, самым молодым кантором в мире. И вот синагога в Рамат-Гане, близ Тель-Авива, заключила со мной контракт на два года, что позволило нам нормально существовать. Пришлось, конечно, много поработать, чтобы восстановить канторский репертуар – ведь с тех пор прошло более трёх десятилетий.

– Скажите, пожалуйста, канторство всегда предполагает религиозность исполнителя, или это всего лишь своеобразный жанр вокального искусства?

– В Израиле вы можете быть кантором только при строгом религиозном поведении в жизни. Помню, когда я в самом начале моей работы кантором зашёл однажды в магазин без головного убора, то на следующий день это «происшествие» обсуждала вся синагога. Всё это было мне не по душе.

– А каким образом вы оказались в Америке?

– Однажды я получил приглашение дать концерт в Нью-Йорке. За этим концертом последовали ещё двадцать. Я начал гастроли там с гонораром в полторы тысячи долларов. По американским меркам, это небольшая сумма. Для меня же это были огромные деньги. Ведь у гастролировавших за рубежом советских артистов государство забирало почти весь гонорар, оставляя им где-то до десяти процентов от заработанного. Так было и с Рихтером, и с Ойстрахом, и с другими исполнителями. Живя в Советском Союзе, я был готов и на такие условия, и всё равно меня не выпускали в зарубежные гастроли.

– Скольких же денег лишилась страна из-за таких идиотских запретов!

Кантор Миша Александрович

– Вот именно. Там же, в Америке, я получил приглашение на работу в одну из синагог Канады, и мы с женой переехали туда. Затем были синагоги Нью-Йорка и Флориды. К тому времени наша дочь, Илона, вышла замуж и уехала с мужем в Мюнхен, где ему предложили работу на радио «Свобода». И когда мы с Раечкой почувствовали, что жить вдали от дочери нам невмоготу, мы переехали в Мюнхен.

Вот так сложилась моя жизнь на Западе.

– Михаил Давидович, как известно из вашей книги, вы стали давать камерные концерты с восьми лет и пели произведения Шуберта, Гуно, Глинки, Мильнера... Никто в мире в таком возрасте этого не делал. Позже был период ломки голоса, и ваши мудрые учителя на несколько лет запретили вам буквально рот раскрывать и тем самым сохранили ваш голос. Мой вопрос связан с другим периодом вашей жизни. Когда вы почувствовали, что голос с возрастом стал «уходить», что вы уже не тот Александрович, что пел раньше?

– К сожалению, годы берут своё. И у меня остаётся все меньше возможностей делать со своим голосом то, что я хочу. Уже не те голосовые связки, мышцы гортани, диафрагма... Диапазон голоса становится ;же. Это естественный процесс, хотя далеко не из приятных. На днях я захожу в аптеку и говорю: «У меня есть электрический чайник, который время от времени покрывается накипью, я кладу туда пару таблеток "кальгонита" (средство от накипи – И.Ш.), и накипи – как не бывало. Не могли бы вы дать мне что-либо такое, чтобы я смог снять "накипь" со своих сосудов и связок?» Аптекарь меня внимательно выслушал и говорит: «Это очень сложно. К сожалению, у нас нет таких средств». Тогда я ему говорю: «Я сейчас приду домой и приму те таблетки, что я бросаю в чайник». Он сделал большие глаза, так и не оценив моей шутки.

Конечно, я не доволен своим голосом. Я вынужден был сокращать репертуар, а в самом репертуаре понижать тональность. Однако в рецензии на мой концерт в 1995 году одна бостонская рецензентка писала: «Если человеку за 80, и он может так петь, то он достоин "Книги Гиннеса"». Подумав об этой фразе и посмотрев информацию о других певцах, когда они заканчивали петь, я понял, что просто обречён быть в этой книге.

– Ну а Козловский, он ведь тоже пел, когда ему было за 80.

– Козловский был редким исключением. Мы с ним дружили, и я его очень высоко ценю как певца и человека. Кстати, мне говорили, что Иван Семенович после моего отъезда сказал буквально следующее: «Мне стало скучно жить. Мне не с кем петь». Да он пел дольше, чем многие певцы мира и сохранил свой голос лучше, чем я в его возрасте. Он вёл стопроцентный певческий режим. Например, за три дня до концерта он не выходил из дома, ни с кем не говорил, не отвечал на телефонные звонки. Он молчал. А потом выходил на сцену и пел. Пусть даже одну песню. У меня же был другой подход. Мои педагоги научили меня никогда не использовать всю силу голосового аппарата. Что-то должно было оставаться в резерве. Если бы я свой репертуар, лирический и драматический, использовал на предельных нагрузках, я давно бы перестал петь.

– А как справлялись вы с эмоциональными нагрузками? Выход человека на публику – всегда стресс. А на ваших концертах бывала и вовсе неординарная «публика»: Сталин, Берия, Молотов, Хрущев...

– Петь в присутствии такого начальства всегда было особым состоянием. Ну что за пение, если за кулисами к тебе приставлен красноармеец с винтовкой, который провожает тебя до кулис. Одному такому я сказал: «Может быть, ты и споёшь за меня?» Я понимал, что он тут ни при чем. А у меня на сцене от всего этого пересыхало горло. В основном же, с эмоциями на сцене я справлялся. Куда сложнее давалось мне общение с «опекунами от культуры». Как-то Смирнов-Сокольский сказал: «Не бойся министра культуры, а бойся культуры министра». Однажды после разговора с одним из таких «опекунов» я обнаружил в глазу черную муху – у меня лопнул сосуд. У Райкина было около десятка микроинфарктов. И все они возникали, как правило, после сдачи очередной программы какому-либо реперткому. Вместо того чтобы творить, он вынужден был бороться за право творить. И так было со многими артистами.

– Михаил Давидович, и всё-таки мне представляется, лучшая ваша публика была в Советском Союзе. Где бы вы ни пели: в колхозах или на стройках, в госпиталях или на передовой во время войны, в многочисленных концертных залах – вам рукоплескали простые люди. Это ведь и был всенародный успех.

– Это абсолютная правда. То, что артист мог получить в Советском Союзе, а теперь в России, он не получит нигде в мире. Меня принимали очень тепло и в Америке, и в Израиле, и в других странах. После концерта – почти всегда приёмы, банкеты... Но меня не обманешь. Я знаю, что за этим стоит. Такой любви, такого энтузиазма, какие были в Советском Союзе, я не чувствовал нигде. И я любил этих людей. Продолжаю их любить и сейчас. И я рад, что они могут встретиться с моими песнями, записанными на компакт-дисках, которые вышли здесь, в Германии, и надеюсь, что они дойдут и до российского слушателя.

– Вы по-прежнему поёте?

– Увы. Последний раз я вышел на сцену Большого зала Московской консерватории 26 мая 1997 года. Кстати, присутствующий на одном из моих концертов Евгений Евтушенко прочел со сцены такое четверостишие:

Чуть постаревший соловей

Опять на веточке своей,

И все листочки так дрожат,

Как много лет тому назад.

Теперь же я пою только в снах.

 

Примечание. фотографии взяты из книги "Я помню..." с любезного согласия издателя Леонида Махлиса