Свет отлетевших дней глава 2 После окончания школы

Нодар Хатиашвили
СВЕТ ОТЛЕТЕВШИХ ДНЕЙ Глава 2 ПОСЛЕ ОКОНЧАНИЯ ШКОЛЫ
 
                Повесть
Нодар Хатиашвили


СОДЕРЖАНИЕ
Тётя Женя
КАЗБЕГИ
ЦЕЛИНА
ВАЛЕРКА
СМЕРЬ БАБУШКИ
ПОЛЕТ Ю.А. ГАГАРИНА В КОСМОС
ПЕРЕЗАХОРОНЕНИЕ СТАЛИНА
МОЯ ИСПОВЕДЬ

Тётя Женя

После окончания школы, не попав в институт, я, как говорят «дневал и ночевал» в публичке, так мы называли между собой  Государственную республиканскую библиотеку Грузии им. Карла Маркса, которая размещалась в здании, построенном по проекту архитектора Кальгина для Земского банка.

Сотрудники библиотеки, в основном женщины, меня хорошо знали и, как мне казалось, любили, ведь они мне часто давали читать запрещенную в то время литературу из архивов. Я обычно делился с ними своими впечатлениями о прочитанном, о новостях: кино, театра, выставок, да и просто бытовых. Мне с ними было хорошо, интересно, но больше всего мне импонировала пожилая женщина со светящими от чистоты и ухоженности волосами, обрамлявшими утонченный профиль, и мягкими, чуть уставшими от тягот жизни глазами. Даже тогда, когда она была занята: ставила номера на выдачу книг, или объясняла, как пользоваться каталогом, или рекомендовала какую из книг лучше взять, я, желая отдохнуть от прочитанного, садился на стул возле нее и, засматриваясь на неё, придумывал ей жизнь, которую она должна была пережить. Я не могу вспомнить, чтобы я ее называл по имени и отчеству. Она для меня была всегда тетей Женей, хотя в родстве мы не были.    

Однажды, когда зашёл разговор о Сталине, тётя Женя на моё восклицание о том, столько времени молчали, а только сейчас заговорили о культе и репрессиях, спокойно сказала:
– Новое чаще всего - хорошо забытое старое…
– Как? – удивился я.
– А вот так. Ты, конечно, не мог быть свидетелем этих событий. Ты был мал, а вот если прочтешь Фейхтвангера «1937 год», возможно, что-либо поймешь…
Я, конечно, сразу ринулся к каталогам выписывать эту книгу, но она меня остановила, сказав, что раньше надо было интересоваться, так как в настоящее время эта книжка не выдается на руки. Я возмутился и никак не хотел понять, как такое можно объяснить, когда все осуждают Сталина за репрессии 37 года, и вдруг не выдавать книгу, написанную об этих событиях писателем, который не мог бояться Сталина.

И вообще, что это за библиотека, в которой выдают книги, написанные только методом социалистического реализма. Я, очевидно, так настаивал на этом потому, что знал: в тот период тетя Женя жила в Москве, а её муж пострадал от рапповцев.
– Такой глупости я от тебя не ожидала. Мой муж был писателем, – неторопливо начала свой рассказ тетя Женя, – и, хотя он не присутствовал на встречах писателей у Горького на квартире со Сталиным, но передал мне всё, что слышал об этом от других. Их было несколько. Сталин разъяснял Авербаху, протеже Горького, метод, который впоследствии стал называться соц. Реализмом. Сам вождь и предложил его.  На этой встрече, которая состоялась в 1932 году, – тетя Женя прервала свой рассказ, достала папиросу из серебряного портсигара и, прикурив, продолжила, – Сталин разъяснял Авербаху, что если писатель хорошо разберётся в тонкостях марксизма, то он переродится в хозяйственника. А писатели, инженеры человеческих душ, должны показывать жизнь, и если они её покажут правдиво, то читатель не может не увидеть, куда ведет социализм.

Вот это и есть социалистический реализм, а не то, что некоторые утверждают… –  опустив голову, тетя Женя замолчала, как мне показалось под нахлынувшими воспоминаниями. Спустя некоторое время, она, как бы вернувшись из прошлого и стараясь как бы защитить меня своим советом, уверено проговорила: – И запомни, что без доносов – массовых репрессий быть не могло.
– А почему не могло быть? – удивился я.
– У тебя как было с математикой?
– Лады.
– Прекрасно. Скольких людей ты хорошо знаешь? Максимум сто. А скольких посадили? Поверим, что говорят – миллионы. Ну, как? – И видя мою растерянность, потрепала мою шевелюру, добавив: – Не очень сходится? Так-то. А что касается Сталина, то он, конечно, несёт ответственность за репрессии в той мере, в какой любой глава государства отвечает за то, что творится при нем в стране.
Спустя много лет в книге Карпова я обнаружил воспоминания очевидца этих встреч Зелинского. Приведу небольшой отрывок, который почти дословно напомнил мне пересказанное тетей Женей:

«Первый марксист страны (Сталин) говорит прямо-таки крамольные вещи: «Можно быть хорошим художником и не быть марксистом-диалектиком. Были такие художники. Шекспир, например». «И Пушкин», – добавляет Никифоров.
Авербах громко: «Да, но мы хотим создать социалистическое искусство, товарищ Сталин». Никулин: «Смотрите, смотрите, не успели его ещё ввести в Оргкомитет, а он уже кричит, и кричит уже на Сталина». Все хохочут. Но Сталин продолжает спокойно: «Мне кажется, если кто-нибудь овладеет, как следует марксизмом, диалектическим материализмом, он не станет стихи писать, он будет хозяйственником или в ЦК захочет попасть… Но вы же не должны забивать художнику голову тезисами. Художник должен правильно показывать жизнь. А если он будет правильно показывать нашу жизнь, то в ней он не может не заметить, не показать того, что ведет ее к социализму. Это и будет социалистический реализм». (Кстати,  именно на этой встрече Сталин назвал писателей «инженерами человеческих душ»).   

Вскоре тетя Женя дала мне, конечно, прочесть эту книгу Фейхтвангера, предупредив, чтобы я помнил всегда, что книга не выдается для чтения. До самой её смерти я молчал. Прочитав эту книжку, я понял, почему её тогда запретили, и ещё долго не издадут.
Приведу небольшие отрывки из этой книги, которые сами за себя говорят, почему её не печатали в те времена.
«Пока я находился в Европе, обвинения, предъявленные на процессе Зиновьеву, казались не заслуживающими доверия. Мне казалось, что исторические признания обвиняемых добываются каким-то таинственными путями. Весь процесс представлялся мне каким-то театральной инсценировкой, поставленной с необычайно жутким, предельным искусством.

Но когда я присутствовал в Москве на втором процессе, когда я увидел и услышал Пятакова, Радека и их друзей, я почувствовал, что мои сомнения растворились как соль в воде под воздействием непосредственных впечатлений оттого, что говорили подсудимые, и как они это говорили… Признавались они все, но каждый на свой манер: один с циничной интонацией, другой молодцевато, как солдат (армии Троцкого), третий, внутренне сопротивляясь, прибегая к уверткам, четвертый, как раскаявшийся ученик, пятый – поучая. Но тон, выражение лица, жесты у всех были правдивы».

«То, что обвиняемые признаются, объясняется очень просто. На предварительном следствии они были настолько изобличены свидетельскими показаниями и документами, что отрицание было бы для них бесцельно».
Фейхтвангер отрицает, что прокурор (или судья) прерывал подсудимых, затыкал им рот, хамил, кричал, бесцеремонно лишал слова.
 «Людей, стоявших перед судом, никоим образом нельзя было назвать замученными, отчаявшимися существами, представшими перед своими палачами».

«Главной причиной, – считает писатель, - заставившей руководителей Советского Союза провести этот процесс перед множеством громкоговорителей, является, пожалуй, непосредственная угроза войны. Раньше троцкисты были менее опасны, их можно было прощать, в худшем случае – ссылать… Теперь, непосредственно накануне войны, такое мягкосердие нельзя было себе позволить».
Возвращая тёте Жене книгу, которая произвела на меня огромное впечатление, я, конечно же, поделился с ней своими мыслями. Одному трудно было переработать полученную информацию, а говорить ни с кем другим я не мог, иначе я мог ненароком подставить её. В то время я верил всему написанному. Мне хотелось поговорить не столько о книге, сколько о сомнениях, возникших от прочитанного.

И первый вопрос, который я задал тете Жене, звучал так:
– Как могло случиться так, что через почти тридцать лет интеллигенция повторяет то, что Фейхтвангер опроверг в 37-м году?
– Возможно, не многие помнят эту книгу, а сейчас если и захотят, не смогут прочесть. А потом, есть такой момент, когда плохо помнишь, из неточных воспоминаний строишь точные доказательства.
– Допустим, что органы нашли такой метод, который заставил всех наговаривать на себя.  Но почему-то все безоговорочно поверили в «преступления» Берия, которого расстреляли в мирное время, без открытого суда, забыв прекрасный метод наговаривать на себя? Возможно, постеснялись, или за несколько дней вдруг изменились люди в этих органах, у них появились человеческие чувства?
– Нет, конечно. Просто, у них не было ни времени, ни веских доказательств… и потом, многих амнистированных и реабилитированных это устраивало.
– Чем?
– Тем, что все выпущенные стали мучениками тирана, даже те, которые сидели не по политическим мотивам, – и, видя мою растерянность, добавила, – моего соседа посадили за небольшое хищение, теперь он свой арест выдает за инакомыслие.
- Вот это трюк! Ай да, люди! Ай да трюкачи!…  Но вы как будто не рады реабилитации…
– Да как же можно не радоваться, когда выпускают людей, побывавших в ГУЛАГе, невзирая на их вину? Но почему всё доводить до абсурда?
– Я что-то не совсем понимаю… тогда как?
– Объяви амнистию и выпусти всех политзаключенных…
– А какая разница? 
– Большая! При амнистии освобождаются почти все сразу. При реабилитации надо ждать, когда разберут твое дело. Это будет длиться долгие годы и не многие выдержат это напряжение: ни те, кто сидит, ни те, кто ждет…
– С одной стороны амнистия более гуманна, но с другой стороны «стрижёт всех под одну гребенку», и виновных и невиновных.
– Да, но если ты невиновен, то у тебя есть возможность на реабилитацию. Подай соответствующую просьбу и жди, но не в тюрьме, а дома.
– В общем, вы правы, но тогда зачем…
– У этого много причин. На твоей жизни было несколько амнистий, ты хоть одну помнишь?      
– Нет, а что?
– Видишь! А реабилитацию запомнят те, кто ждал и даже кому, к счастью, не надо было ждать, и все это время будут молиться на тех, кто выпускает, и ругать, кто виновен в этом.
– Как сейчас – Сталина и Берия.
– Именно, хотя они больше освобождали…
– Освобождали?…
– Да, освобождали или защищали. Назову имена только тех, которые тебе о чем-то говорят: Шолохов, Мандельштам, сын Анны Ахматовой и многих других… Не смотри на меня, как баран на новые ворота.  Ты сдал свои книги?
– Да, а что?
– Просто поинтересовалась. Если сдал, то у тебя появился шанс проводить меня до дому, а я по дороге постараюсь тебе кое-что рассказать.
Конечно, я согласился. Когда мы вышли из здания библиотеки, я с удовольствием  вдохнул свежий воздух, а тетя Женя с наслаждением закурила. После нескольких глубоких затяжек, она сказала:
– Не люблю курить в помещении, мне всегда совестно, ведь не всем нравится табачный дым… Я тебе обещала… так вот… слушай.

В 1938 году, после первомайских праздников, поздно вечером, когда мы уже собирались спать, пришли за моим мужем. Мы настолько были ошеломлены их появлением, что за все время обыска не проронили ни единого слова, сидя на тахте. На все вопросы отвечала за нас моя мама, которая жила с нами. Когда мужа уводили, я потеряла сознание. Потом, всю ночь пролежала с открытыми глазами, в голове как ветром сдуло всё… ни мысли, ни страха, ни чувства. Время исчезло. Видно, так я собирала силы для боя. Как только засияло солнышко, я развила такую бурную деятельность, какой ни до, ни после не знавала. Где и у кого я только не была, пока, наконец, не узнала, где мой муж. Время для меня начало  новый отсчет – от свидания до свидания.

Так после первого свидания с мужем в конце августа в органы был назначен Берия. После четвертого свидания Берия стал наркомом. Волна ежовских репрессий спала, появилась надежда, а в феврале муж был дома. Всё вернулось на привычное место. Через месяц нас восстановили на работе, а через полгода мы узнали, что следователя, который вел дело моего мужа, убрали из органов за фальсификацию ещё нескольких процессов. Вот когда мы, наконец, вздохнули свободно. Потом война – неописуемый ужас, который всегда со мной, не стираемый временем. Муж ушел на войну. Я выполнила его просьбу, переехала к его родителям в Тбилиси, а он погиб, защищая Москву…
 
Тетя Женя замолчала. Некоторое время мы шли молча по вечернему городу шумным проспектом Руставели, залитым электрическим светом, и даже мне, хлебнувшим чуточку ужасы войны, трудно было представить, что она была, не говоря о подрастающем поколении.
– Прости, я немного отвлеклась, – закуривая папиросу, продолжила свой рассказ тетя Женя. – Так вот. В декабре 1945 года Берия оставляет работу в органах и занимается делами промышленности и атомной бомбой. Обрати внимание, Сталин его всегда бросает на самые ответственные участки.

После его ухода из органов вновь начинаются репрессии: «ленинградское дело», «дело мегрелов», «дело врачей». И Сталин его снова возвращает на прежнее место в марте 1953 года, а в конце апреля вышло на свободу более тысячи человек, пострадавших после войны. Так кто же прекращает репрессии?   
– Из того, что я услышал сейчас, Сталин делал руками Берия.
– Да Берия и, учти, на законном основании.
– Как это понять!?
– Рассматривались дела и на их основании выносили решения, сохраняя все документы.
– А как сейчас, разве не так?
– К сожалению, не так. Всё уничтожается, кроме приговора суда и нового решения.
– Зачем?
– Наверное, чтобы никогда никто не узнал ни доносчиков, ни правды о заключенном, ни о следователе…
– А откуда вам стало об этом известно?
– Когда умерла свекровь, в сутолоке с её захоронением я потеряла  справку о реабилитации мужа. Долго хлопотала, и вот недавно меня вызвали в Москву. Там у меня осталось много друзей. Они помогли, и я увидела «дело мужа».

И когда мне довелось с ним знакомиться, офицер, который дал мне это «дело», сказал: – Вам повезло, теперь уже таких толстых «дел» нет. Теперь в них только приговор суда и реабилитационный лист, подписанный «тройкой». Вот так…
Мы немного помолчали. Тетя Женя снова закурила. Когда я почувствовал, что она вынырнула из воспоминаний, спросил:
– Бытует мнение, что всех, кто много знал, Сталин убирал; так исчез Ягода, Ежов и т.д.
– Прости, ерунда! Как ты думаешь, с 1938 по 1945 годы Берия ничего не смог узнать? Почему его Сталин не расстрелял?
– Не знаю, но «дело мегрелов», говорят, начал Берия, чтобы свести счеты со своими врагами в Грузии.
– Зачем ему в мирное время сводить счеты у всех на виду, не будучи в органах, когда он это мог сделать во время войны, будучи начальником в органах. Ты, наверное, слышал байку, когда Абакумова вызывал Сталин и, расспросив о «деле мегрелов», якобы сказал: «Ищите главного мегрела». Как ты думаешь, раз мы узнали сугубо конфиденциальный разговор, кто бы мог его довести до наших ушей, и кому это надо было? И было ли это?
– Наверное, ни Сталину и, конечно же, ни Берия.
– Правильно! До возвращения Берия в МВД и МГБ, спецслужбами курировали от Совета министров Маленков, от ЦК партии Хрущев, – и, увидев мою растерянность, добавила. – Да – да, Хрущев и Маленков, с них надо требовать ответа за арест генерала Власика – начальника охраны Сталина,  Поскребышева – секретаря Сталина и всех тех громких «ДЕЛ»…

Я остановился ошеломленный. Тетя Женя тоже остановилась, достала портсигар. Закурила. Сделав несколько глубоких затяжек, молвила:
– Прости меня, видимо не стоило тебе всего этого говорить. Только я думала… Да мало ли что я думала… Вот мы стоим возле моего дома. Хочешь, я тебя напою чаем с клубничным вареньем?
– Да! – напросился я.
Когда мы уже сидели за столом и пили чай, я, немного придя в себя, спросил ее:
– А как мог Сталин победить Троцкого, лучшего оратора ХХ века?
– Очень просто, – делом. Троцкий был блестящим оратором, но от речей до дела ой как далеко! И бил Сталин Троцкого в основном на съездах, где собирались практики, а не говоруны. Им нужно было знать, что делать, а не красивые речи, после которых слушатель чаще всего чувствовал свою неполноценность.   
– Но зачем его надо было высылать? Разве не лучше работать с умными, чем с дураками?
– Во-первых, Троцкий не из тех, кто согласился бы на второстепенную роль. Он так жаждал власти, что постарался в своё время убрать и Ленина и царя со своей семьей.
– Как? Неужели?…
– Как ты думаешь, неужели убийце, полуслепой женщине, поручили бы такое дело? Кстати, был пойман и мужчина, который сразу был выпущен. 
– А где же был «железный Феликс»? 
– А Дзержинский открыто поддерживал Троцкого при Ленине и против Ленина. Он был очень активным троцкистом и даже хотел ГПУ поднять на защиту Троцкого. (Из стенограммы Сталина на расширенном заседании Военного совета. Стр. 189)
– Вот это да! Но ведь Троцкий был…
– А что ты знаешь о Троцком? – и, увидев мою растерянность, тетя Женя продолжила просвещать меня. – Первую жену с двумя детьми Троцкий бросил в ссылке. Вторично Лейба Давыдович Бронштейн, – и, видя моё удивление, тётя Женя, улыбаясь, добавила, – да мой дорогой, Троцкий это псевдоним Лейба Давыдовича. Так вот, Троцкий женился на дочери миллионера Животовского, который в компании с банкирами Варбургом, Шиффом финансировали революционное брожение в России.   
– Миллионеры дают деньги революционерам, чтобы те их уничтожили? Уму непостижимо…
– Все гораздо проще и в то же время сложнее. Они прекрасно понимали, что деньги, вложенные в смуту, вернутся по двум каналам: любая смута ведет к экономическому упадку, для восстановления которого необходим внешний заем или ввоз товара, а также: им вернут те, кому они помогали, что и подтвердил Троцкий. Захватив золотой запас империи и, ограбив Православную Церковь, он с лихвой им вернул всё. Американские газеты не раз сообщали о том, как «отмывалось» награбленное большевиками золото: оно переплавлялось в Скандинавию и ввозилось в США с новым клеймом.   
– Тётя Женя, дорогая, что касается золота, понятно, но Ленина и царскую семью,… откуда вам известно?
– На судебных процессах 1935 –1938 годов было доказано, что покушение на Ленина и уничтожение царской семьи совершилось по указанию Троцкого.
– А…
– А и Б сидели на трубе, А – упало, Б – пропало. Что осталось на трубе? 
– Конечно «И», но для меня ещё далеко не над всеми «i» поставлены точки.
– А ты думаешь, у меня они проставлены?
– Думаю, что не на всех, но как бы мне хотелось узнать хоть чуть больше о людях, чем нам давали…
– По мере сил я тебе помогу, если это тебя правда интересует, – улыбаясь, сказала тетя Женя. – Только я надеюсь…       
– Можете не сомневаться! – сказал я с полной уверенностью, и,  слава Богу, сдержал своё слово. – Да, кстати, все забываю вас спросить,… Как вы думаете, сам Сталин относился к возвеличиванию его персоны, по Фейхтвангеру – отрицательно, но одно говорить, другое делать…   
– Он возможно один из немногих, у кого дело не расходилось со словом.
– Тетя Женечка, откуда у вас такая уверенность?
– До начала войны я с мужем жила в Москве и работала в типографии детского издательства, сокращенно «Детиздат», а мой муж в «Правде» – корректором, его тогда Мехлис взял, иначе мы едва ли смогли бы сводить концы с концами. Если я найду выписки, которые тогда сделала, то смогу убедить тебя. А теперь тебе пора домой. 

Домой я пришел поздно ночью. Мама не спала, дожидаясь меня.
– Чай давно остыл, подогреть? – спросила она.
– Нет, ма, спасибо... Что-что, а чаю сегодня я напился, по-моему, на всю жизнь.
Пожелав спокойной ночи и поцеловав меня, она пошла спать. Раз мама пошла спать, значить все дома. Мне вдруг стало нестерпимо жалко ее, и, ругая себя за столь поздний приход, я готов был поклясться, что больше это не повториться, хотя в этом не был уверен. 

Рабочий день в библиотеке заканчивался, тетя Женя, обычно бодрая, выглядела уставшей, вокруг неё никого не было, и я подсел к ней. Мы перебросились несколькими незначительными фразами, и вдруг она меня спросила, читал ли я романа Казбеги «Отцеубийца».
– Нет. А что? – удивился я. – Кто сегодня читает такое?..
– Прочти, – посоветовала она, – эта книга выдается. В свое время этот роман пользовался большим успехом. А этот листок, – и она протянула мне вчетверо сложенный лист бумаги, – прочти, когда будешь один, и сожги.
Когда я раскрыл каллиграфически исписанный лист, от которого так и веяло спокойствием, просветительской одержимостью, уважением к тому, кто прочтет написанное, моему восхищению не было предела. Я плохо разбираю написанное, читаю с трудом, поэтому предпочитаю читать напечатанное, но этот лист я читал с наслаждением. Это была цитата из книги Георгия Соломона «Среди красных вождей», Париж, 1930 г. – как бы продолжением нашего разговора, только продолжал его Красин.

«… Ленин стал совсем невменяем, и если кто и имеет на него влияние, так это «товарищ Феликс», т. е. Дзержинский, ещё больший фанатик и, в сущности, хитрая бестия, который запугивает Ленина контрреволюцией и тем, что она сметёт нас всех и его в первую очередь.… А Ленин – в этом я окончательно убедился – самый настоящий трус, дрожащий за свою шкуру… И Дзержинский играет на этой струне… Словом, дело обстоит так: всё подавлено и подавляется ещё больше, люди бояться не то что говорить, но даже думать… Шпионство такое, о каком не мечтал даже Наполеон Третий – шпионы повсюду, в учреждениях, на улицах, наконец, даже в семьях… Доносы и расправа втихомолку…

А тут ещё и белое движение, – продолжил Красин, – на юге Деникин, на северо-западе Юденич, на востоке Колчак, на Урале чехословаки, а на севере англо-добровольческие банды… Мы в тисках… И все трусы… И знаешь, у кого особенно шея чешется, и кто здорово празднует труса – это сам наш «фельдмаршал» Троцкий. И если бы около него не было Сталина, человека, хотя и не хватающего звезд с неба, но смелого и мужественного и к тому же бескорыстного, он давно задал бы тягу.… Но Сталин держит его в руках и, в сущности, все дело защиты советской России ведет он, не выступая на первый план и предоставляя Троцкому все внешние аксессуары власти главнокомандующего… А Троцкий говорит зажигательные речи, отдает крикливые приказы, продиктованные ему Сталиным, и воображает себя Наполеоном… расстреливает…».

КАЗБЕГИ

Вскоре я прочел роман Казбеги «Отцеубийца», и был удивлен, почему тетя Женя вдруг порекомендовала его мне. Как только я закончил читать, направился к столику тети Жени. Она, улыбаясь моему появлению, спросила:
– Ну, как?
– Возможно, в то время? – неуверенно начал я, – этот роман был хорошим, но сегодня… сюжет до крайности прост и набил оскомину, особенно в кино. Главные герои – трое молодых людей: влюбленные друг в друга Яго и Нуну и их верный друг Коба. – И видя, как у тети Жени смывается улыбка с лица, растерянно добавил: – Большое спасибо за листок, я его столько раз читал, что почти выучил наизусть, а потом сжёг.
– Ну, а как Коба?
– Коба борец за справедливость – один из грузинских Робин Гудов…
– И все?
– А что ещё? Можно, конечно, найти красивые места, поговорить о том, как чувство справедливости направляет Кобу…
– А ты не помнишь, чья это была партийная кличка?
– Нет! Хотя… Как же нет, Сталина. Мне как-то не пришло это в голову.… В то время, да и сегодня, если честно, мне бы тоже хотелось быть таким же чистым, преданным другом, храбрым и справедливым…   
– Ты и так не плохой, и не прибедняйся, а теперь иди, мне надо работать, –  раскрыв портсигар, тетя Женя неторопливо вынула папиросу «Казбек», прикурила и с удовольствием выпустила несколько колец табачного дыма. Они, крутясь, удалялись от неё и медленно растворялись в воздухе.   
– Тетя Женя, на каком основании вы предполагаете, что Коба это обязательно герой романа Казбеги?
– Я предчувствовала твой вопрос и поэтому выписала для тебя цитату из воспоминаний Иремашвили о Сталине, – и она протянула мне лист, сложенный вчетверо, и добавила: – Здесь и то, что я тебе обещала, а теперь иди.

Сунув несколько листов в карман, я быстро сдал книги и выскочил на улицу; добежал до верхнего Александровского сада и, найдя скамейку под фонарем, прочел: «Сосо хотел бы стать вторым Кобой, борцом и героем, знаменитым, как этот последний. В нем Коба должен был воскреснуть. С этого момента Сосо начал именовать себя Кобой и настаивать, чтобы мы именовали его только так. Лицо Сосо сияло от гордости и радости, когда мы звали его Кобой».

Развернув второй лист, я начал читать письмо Сталина в «Детиздат», датированное 16 февралем 1938 года.
«Я решительно против издания «Рассказов о детстве Сталина».
Книжка изобилует массой фантастических невероятностей, искажений, преувеличений, незаслуженных восхвалений. Автора ввели в заблуждение охотники до сказок, брехуны (может быть, «добросовестные» брехуны), подхалимы. Жаль автора, но факт остается фактом.

Но не это главное. Главное в том, что книжка имеет тенденцию вкоренить в сознание советских детей (и людей вообще) культ личности вождей, непогрешимых героев. Это опасно, вредно. Теория «героев» и «толпы» есть не большевистская, а эсеровская теория. «Герои делают народ, превращают его из толпы в народ», – говорят эсеры. «Народ делает героев», – отвечают эсерам большевики.  Книжка льет воду на мельницу эсеров, будет вредить нашему общему большевистскому делу.
Советую сжечь книжку».

Развернув третий лист, я прочел:
« Тов. Мелхис!
Просьба пустить в печать прилагаемую поучительную историю одного колхоза. Я вычеркнул в письме слова о «Сталине» как «вожде партии», «руководителе партии» и т.д. Я думаю, эти хвалебные украшения ничего, кроме вреда, не дают (и не могут дать). Письмо нужно напечатать без таких эпитетов.
                С ком. приветом
                И. Сталин»

Наступила удивительная пора в моей жизни, когда физики стали лириками, когда казалось, что они преобразуют мир в разумное, справедливое, прекрасное сообщество людей. Такого количества абитуриентов не знала, да и не узнает больше никогда университетская кафедра физики. Нас захлестнул интерес ко всему на свете, кроме политики, которую мы не знали, да и не хотели знать. Многие знали наизусть стихи: Есенина, Пастернака, Ахматовой, молодых поэтов: Евтушенко, Ахмадулиной, Вознесенского, Рождественского, распевали песни Окуджавы. Киноиндустрия выдала фильмы: «Летят журавли» Калатозова, «Баллада о солдате» Чухрая, «Иваново детство» Тарковского, «Мне двадцать лет» Хуциева, «Наш двор» Чхеидзе и Абуладзе, неореалистические фильмы Италии. Мы спорили буквально по любому вопросу до хрипоты, мы упивались стихами и музыкой, прозой и драматургией, кино и телевидением, квантовой механикой и элементарными частицами. Влюблялись и дружили, стремились стать достойными как можно скорее того прекрасного мира, который вот-вот должен был наступить, как нам казалось … 

Информация для размышления

Февральско-мартовский пленум 1954 года, – "Целина", –  это порыв, неразбериха, романтика и просчеты. За 1954—1961 гг. целина поглотила 20 % всех вложений СССР в сельское хозяйство. В результате нарушения экологического равновесия и эрозии почв в 1962—1963 гг. настоящей бедой стали пыльные бури. Освоение целины вступило в стадию кризиса, эффективность её возделывания упала на 65 %.


ЦЕЛИНА

Молодёжь по комсомольским путевкам рвалась на целину… Не жалея сил и себя, лишенные элементарных условий, учась буквально всему на ходу и в первую очередь, навыкам сельского хозяйства, собирали урожай…  И собрали всё, что можно было собрать, часть из которого на наших глазах приходила в негодность из-за неподготовленности, бесхозяйственности и прочим мерзостям, на которые старшее поколение смотрело сквозь пальцы, как на повседневные мелочи, а у нас, молодых, кружилась голова от ненависти, отвращения и бессилия.      

Там, на целине, я отрастил бороду, просто не было ни времени, ни желания бриться. В последний вечер перед отъездом я поспорил с однокурсником, что прохожу так в Тбилиси целую неделю, до первого сентября и так заявлюсь на лекции. В городе я об этом потом часто жалел, но сдержал слово. Город, куда я так стремился, был почти пуст, к кому я только не заходил из знакомых, они ещё отдыхали - кто на море, кто в деревне, кто в горах.
Благо, публичка была открыта, и я увидел тетю Женю. Мы обрадовались встрече. Она даже поцеловала меня, а я, не дождавшись ее расспросов,  начала рассказывать.

Выслушав меня, тетя Женя, улыбаясь, сказала:
– Ты, как всегда, и там был занят только своей работой, и своими проблемами, а вот твой товарищ, кажется школьный, смотрит гораздо шире…
– Валерка?
– Он самый. Умный и наблюдательный мальчик. Трудно ему будет в жизни…
– Возможно, так как его всегда интересовали общественные отношения, а не химия, в которой он не знал себе равных, даже учителя его боялись…
– А знаешь? – не дослушав меня, что с ней очень редко бывало, она медленно и как бы дивясь своему открытию, выговорила: – с бородой в профиль ты похож на молодого Сталина. 

Ну что я мог сказать? Конечно, смутился, но в душе было приятно быть хоть внешне похожим на юного Кобу, тем более что душа жаждала справедливого мира, но только без борьбы. Уж очень много зла приносила борьба.
Вечером перед самым моим  уходом домой пришёл Валерка. Как всегда растрепанный и больше обычного небрежно одетый, что свидетельствовало о том, что Валерка чем-то увлечен. После обычных слов приветствия он перешёл к рассказу о тех безобразиях, которые он увидел на целине, и как это можно и нужно переделать. В животе моем от голода шла «революция» посильнее, чем преобразования Валерки, но он не хотел слушать меня и внимать моим просьбам сесть на любой транспорт и скорей оказаться дома.

Мы шли по набережной медленно, часто останавливались. Валерка пересказывал мне несколько сочиненных им рассказов, как мне тогда показалось, написанных под влиянием Зощенко, и прочел поэму «Караван». Содержание примерно такое.  Караван движется по пустыне, кругом песок, люди изнемогают от усталости, потеряв ориентир. Наступает ночь. Многие попадали от усталости и вдруг их главарь увидел слабый свет. Он поднимает людей  и ведет их на этот ориентир. Всю ночь они прошагали и под утро обнаружили, что этот ориентир оказался навозным жуком. Под конец поэмы, видя, что я не очень увлечен ею, он пожелал мне спокойной ночи и распрощался.

Начался учебный год. Я выиграл пари и, хотя я привык к бороде, сбрил её, – она почему-то всех раздражала. Мне часто приходилось выслушивать недовольное ворчание старых людей в мой адрес. Обычно они задавали себе вопрос: «Есть ли у меня родители?» и сами себе отвечали: «Если есть, куда они смотрят? Эх! Какая нынче молодежь пошла!». А один раз, пожилой человек обратился ко мне с большим набором нецензурных слов. Опустив голову, я отошел от него. 

ВАЛЕРКА

Я долго не встречал Валерку, мы учились в разных институтах. Основным местом встреч была публичка, но туда я без особой нужды редко заглядывал, да и то лишь вечером, когда тети Жени уже не было, – она работала на полставки. То, что я Валерку долго не встречал, меня абсолютно не тревожило, хотя немного удивляло.
Как-то раз, выходя из кино, я услышал чей-то оклик. В фойе зажгли люстру, и я, увидев Валеркиного брата.

Подошел к нему, и тут же поинтересовался, куда пропал Валерка. Он видно почувствовал, что я ничего не знаю, но начал рассказывать только тогда, когда мы остались вдвоем. То, что я услышал, не укладывалось ни в какие ворота. Валерка – враг народа. Уму непостижимо! Я был больше враг, чем он, ведь именно он мне часто разъяснял ещё со школьной скамьи мои заблуждения.

Помню наш разговор, который начался в переполненном трамвае. Мы ехали в школу. Я возмущался давкой в трамвае.
– Все эти возмущения, которые ты сыпешь на меня, вполне естественны.
– Почему естественны? – удивился я.
– Да потому, что необходимо перманентное обновление производственных отношений.
– А почему их обязательно нужно менять?
– Да потому, что человек всегда стремится к лучшему…
– Я хочу одно, ты другое, так... – но Валерка не дал договорить
– Глупости! Ты читал «Экономические проблемы социализма в СССР» Сталина?
– Ну, нет!
– Потому и мелешь чушь. Там он пишет: «И при социализме  производительные силы опережают в своем развитии производственные отношения, вступают в определенные противоречия со всем отжившим. И если дело обычно не доходит до конфликта между ними, то лишь благодаря способности социализма своевременно вносить изменения в производственные отношения, подтягивая их до уровня развития производительных сил». Теперь понял?

Я не успел ему ответить, редкие капли дождя, зашумели по асфальту. Мы инстинктивно бросились бежать. Вдруг Валерка, перестав бежать, пошел спокойным шагом к школе, а я, добежав до навеса перед школой, стал ждать его. Подойдя ко мне, он спросил: « Кто из нас больше промок?». Мы так и не определили, кто из нас больше промок, ведь каждый из нас утверждал свою правду.
Валерка – враг. Этот кристально чистый человек, искренне верящий душой и разумом, понявшим основы нашего общества – враг. Такое даже в кошмарном сне не может явиться. После целины он критиковал всё уродливое, чем прикрывались карьеристы, доводя  разумное до абсурда. А как иначе критиковать «родимые пятна», «пережитки прошлого»?
 
Валерку взяли вскоре после его выступления на литературном семинаре во Дворце пионеров, где он читал те рассказы и поэму, которые я знал. Вместе с ним взяли и руководительницу литературного кружка, которая предоставила ему возможность выступить перед аудиторией. Когда Валеркин брат начал рассказывать об очной ставке с Валеркой, и как он часто прерывал следователя, указывая ему на то, что тот нарушает правила допроса, я представил, как трудно было следователю справиться с подследственным – умным, начитанным, идейно подкованным и не ради красного словца, а верящим от всей души в справедливость, честь, и долг перед социалистической Родиной и её идеалами. И у меня мелькнула мысль, а не поэтому ли пострадал Валерка, что был выше следователя?

После этого разговора, я, конечно, пошёл в публичку поговорить с тетей Женей. К счастью, она была на своем месте. Как всегда, мы обрадовались друг другу, и по обыкновению она пожурила меня за то, что я совсем перестал посещать публичку и что самое страшное – наверное, перестал интересоваться литературой. В этот раз я изменил своему правилу защищаться и сразу начал рассказывать о трагедии Валерки. Она меня слушала внимательно, чаще обычного щелкал замок портсигара, иногда дрожала папироса в ее тонких, ухоженных пальцах.
Когда я кончил свой рассказ, она выглядела уставшей и после глубокой затяжки, затушив папиросу в пепельнице, медленно проговорила: «Вот и покаялись».  Мы долго ещё сидели молча, как на панихиде, говорить неудобно, ведь уже ничем не поможешь, а молчать тем более.

Валерку и всех его единомышленников, как мне тогда казалось, объединяла одна общая ошибка, которую великолепно подметил Достоевский: «Всё предусмотрели господа социалисты, а натуру человеческую недоучли». Для идеального общества требуются идеальные люди, – а где их взять?
Я прекрасно понимал, что любое государство есть аппарат насилия, в прошлые века меньшинства над большинством, в нашем государстве большинства над меньшинством, по крайней мере, так считается. От перестановки мест слагаемых сумма не меняется, так нас учили ещё в первых классах. Но ведь у нас, в нашем государстве не должна работать такая простая арифметика. Возможно, это было допустимо в первые годы советской власти, но прошло столько лет… мы столько пережили, вынесли, выстояли… и ничему не научились?

Трагедию Валерки я переживал остро, но кроме негодования и обиды за несправедливость, я вынес из этого события и то, что все беды от тупоумия людей. Я никому не искал оправдания, ни себе за пассивное приятие свершившегося, ни тем, кто выполнял это беззаконие. Я просто на некоторое время ушел в себя, никого не хотелось видеть, особенно тех, кто присутствовал на выступлении Валерки во дворце пионеров. 

Уже давно минул 1937 год,  нет Сталина «виновника этих расправ», расстрелян «чудовище, развратник, насильник» Берия, наконец, явился «демократ» Хрущев, а Валерка сидит в тюрьме. 
Меня часто удивляло, как наша интеллигенция реагировала на некоторые события нашей жизни. К примеру, в 1937 году был открытый суд над некоторыми членами «когорты Ленина». Они признали свою вину, но интеллигенция искала и нашла для них оправдание: их так истязали, что они клеветали на себя.
На суде в своей заключительной речи Рапава, бывший министр МВД Грузии, как рассказывала мне его дочь, сказал (привожу, конечно, не дословно, но близко к тексту слова, которые меня ошеломили):  ему предъявляют обвинения по поводу применения бесчеловечных методов допроса.  Если они столь преступны, что ему грозят за это расстрелом, так почему их применяли на нем, добиваясь клеветы на Берия, о котором он ничего плохого сказать не может?..

На заре своего совершеннолетия, да и сейчас убеленный сединой, убежден, что в тюрьме следователь может под пытками «выжать» из многих обвиняемых любое показание, но не верю, чтобы подсудимый их повторил на суде при свидетелях, я бы на их месте никогда не подтвердил нелепых самооговоров.
 
Рассказ моей подруги да и некоторые ситуации из моей жизни ещё раз подтвердили верность моего убеждения.
После недолгого углубления в себя наступил период в моей жизни, когда я мало слушал, больше спорил увлеченно и безапелляционно со своими сверстниками, но после каждого, даже серьезного спора оставался неудовлетворенным, невзирая на результат. Да и как можно было быть удовлетворенным, если в конечном итоге все сводилось к ругани или обвинении правительства?..

Как-то раз, подсев к столику тети Жени, поинтересовался:
– Как мог Сталин завоевать любовь людей такого огромного государства? Сколько бы сегодня не говорили о его «властолюбии», «болезненной подозрительности», «паранойе», его любили, ему верили как богу, с его именем шли на трудовые подвиги, в атаку, на смерть…
– Во-первых, из того, что я тебе рассказывала, напрашивается вывод, что Сталин был беспредельно терпелив к чужим взглядам, если они не нарушали политику партии. Но этого мало для всеобщей любви. Главное было в другом. Он мало говорил, много делал, много встречался по делам с людьми, редко давал интервью, редко выступал и достиг того, что каждое его слово взвешивалось и ценилось не только у нас, но и во всем мире. Говорил он ясно, просто, последовательно. Никогда не обещал того, чего не мог выполнить. Он сметал все преграды, которые мешали индустриализации страны. Государство стало независимым.

Страна менялась на глазах к лучшему. После стольких лет нищеты основной массы населения появился достаток, исчезла безработица, безграмотность, более сорока народов впервые получили национальную письменность, сформировали собственную интеллигенцию. Ну, как не полюбить такого, после говорунов? Да, кстати, не помню, от кого я слышала, что ты ищешь портрет Сталина с девочкой. Это правда?
– Да! И вам это стало известно? 
– В этом нет ничего плохого.  Если бы ты ездил на такси, или на грузовых машинах, то обязательно увидел бы не только фото Сталина, но и, по-моему, не существующего портрета Сталина с сыном в форме генерала…

Тетя Женя, достав портсигар, неторопливо раскрыла его, достала папиросу, прижав двумя пальцами левой руки конец папиросы, а двумя пальцами правой сжав папиросу перпендикулярно. Получив а ля мундштук, она, также спокойно закурив, сказала:
 – Не стоит так демонстративно об этом расспрашивать, мало ли какие люди есть. Вот возьми, – и, увидев, что я собираюсь развернуть красиво упакованную фотокарточку, посоветовала: – Дома рассмотришь.
Поблагодарив тетю Женю, я спросил:
– Тетя Женя, дорогая, мы столько пережили, … и ничему не научились? Почему даже вы мне говорите, не стоит так демонстративно…
– Во-первых, успокойся, а во-вторых, неужели ты думаешь, что даже такой ад, как война, всех одинаково коснулась?
– Нет, конечно!
– А тогда, что ты хочешь, чтобы все были с крылышками?
– Нет, но чтобы…
–  Вот, видишь, чтобы…  Эх! Милый мой…
– Может, вы и правы, но ведь кто-то должен быть с крылышками, чтобы потянуть остальных за собой.
– Конечно.
– Тогда как мог Сталин скрыть завещание Ленина?
– А он и не скрывал его.
– Как это не скрывал? Ведь сейчас говорят, вернее Никита…
 
Но тётя Женя, не дав произнести мне фамилию, перебила меня:
– Сейчас многое говорят, рассчитывая на таких как ты – незнающих, или у кого трусость отбила память, или тех, которые подходят под определение Маркса: «Нет  ничего подлее разрешенной храбрости». У нас в библиотеке есть книга, изданная в 1936 году тиражом 315 тысяч экземпляров, где в одном из выступлений Сталин цитирует ленинское «Письмо к съезду», и не только не скрывает сказанное о нем самом, но и комментирует. Правда, ее запрещено выдавать.
– По… – я так и не смог закончит слово «почему?» вырывающееся из меня по инерции, ведь я, как говорят, с молоком матери впитал в себя, что у нас, в нашем государстве, хотя и есть мелкие воришки, «пережитки прошлого» но там, в высших эшелонах власти, если не с крылышками, то не…
 
И внезапно я вспомнил, что дядя Вано хотел мне ее показать, но я почему-то даже не взглянул на нее…  Меня охватило такое радостное чувство, что я торжественно произнес: 
– Хотя и запрещено, но я максимум через час буду её иметь в своих руках…
– Возможно, – раскрывая портсигар, сказала тетя Женя, – только не надо кричать об этом на всех перекрестках.
Пыл мой после слов тети Жени немного поубавился. Я даже немного смутился под её взглядом, и конечно пообещал держать язык за зубами.

Как же я обрадовался, когда увидел дядю Вано, играющего в нарды со своим родственником. Поздоровавшись и оценив шансы на выигрыш каждого, я спросил дядю Вано:
– Дядя Вано, помните, Вы как-то хотели мне показать одну книжку?
– Не помню, – неожиданно для меня сказал дядя Вано и, бросив зари, продолжил игру.
– Вы говорили, что она у вас есть и хотели мне ее показать, а я…
– А-а-а вспомнил, и хорошо, что не захотел видеть, я ее потом искал, но не нашел… – не отрываясь от игры и не глядя на меня, произнес дядя Вано. То ли почувствовав, как у меня испортилось настроение, то ли ему было неудобно отказать мне в книгу, он добавил: – Не расстраивайся сынок… в жизни все  бывает

СМЕРЬ БАБУШКИ

Смерть бабушки впервые заставила меня задуматься о том, что это естественное явление может коснуться не только других, но и моих близких. И, несмотря на то, что я стоял перед фактом, я так и не принял его. Возможно, поэтому моя память не сохранила образа бабушки в гробу, да и всей церемоний панихид, которая повторялась несколько дней, да и самих похорон, а запомнился отец Илларион, который отпевал бабушку, и разговор с ним.
 
Отец Илларион много говорил с папой о бабушке, вспоминал о том, как во время войны, когда шесть месяцев от папы не было известий, бабушка повела нас к нему, и он нас крестил. Тогда же она дала обет, что если папа вернется домой, она принесет в жертву барана и трижды обойдет на коленях церковь. Почему-то моя память этот эпизод хорошо запомнила.

Ночь. Вся наша семья и ближайшие родственники в церкви. Кто-то зарезал барана и, подвесив его, снимает с него шкуру. Хочу быть возле взрослых, но бабушка попросила нас с братом последовать ее примеру, на коленях обойти церковь – ради возвращения папы. Конечно, ради папы мы готовы были с радостью сделать всё, что от нас требовалось.
 
Отчетливо помню, как бабушка во время войны водила нас с братом в кондитерскую и покупала нам орешки в сахаре, я даже сейчас помню вкус этих сладостей. Не видел бабушку рассерженной, грубой, а тем более кричащей ни во время войны не после, когда мы всей семьей жили в ее однокомнатной квартире. Как мы там умещались? Сейчас не могу даже представить себе. И как всё это выдержала милая моя бабушка? Как надо было любить папу, нас – внуков и внучек, – чтобы хоть раз не сорваться.
 
Светлый образ бабушки я пронес через всю жизнь, так и не положив его в гроб. Она жива для меня, просто я с ней долго не виделся, а вместо своей доброты и советов оставила мне отца Иллариона также ненавязчиво, как она привыкла делать всё в своей жизни.
Не знаю, почему зашел разговор о Сталине, и кто его затронул, но помню, что сказал отец Илларион мне:
– Ты не верь, что сейчас вещают о Сталине, минует сие время и на него снова будут молиться.
– А почему сейчас перестали?
– Да потому, что там одна нехристь.
– А он разве верил в Бога?
– Сие никому неизвестно, окромя всевышнего, но…
– Тогда, а вы откуда знаете?
–Рассуди, сколь поверхностен вопрос твой. Он учился в духовной семинарии, и хорошо учился, как выполнял всё, чего он касался. Церковь наша не может забыть того благожелательного к ней отношения Сталина, которое выразилось в целом ряде мероприятий, клонящихся ко благу и к славе нашей Православной русской церкви. После революции он, в меру сил своих, защищал от уничтожения Церковь и ее служителей. Во время войны и после, он много помогал Православной церкви. Нынче же о сем все позабыли или умалчивают, а сие яко важнейшее.

А ежели окинуть взором его жизнь, то без сомнения сможешь узреть, что он через всю жизнь пронес христианское миропонимание: приоритет обязанностей над правами, а жизнь свою рассматривал как служение, как крест. Приведу всего два факта из его жизни. Когда фашисты предлагали обменять фельдмаршала Паулюса на его сына, Сталин, как отец, безусловно, очень хотел спасти сына, но как глава государства не позволил себе этого. Его ответ давно известен на весь мир: «Солдата на маршала не меняю!».

И второй пример. Говорят, что во время войны Сталин с горечью сказал: «Я знаю, что после моей смерти на мою могилу нанесут кучу мусора. Но ветер истории безжалостно развеет ее!». И, нимало сим не смущаясь, Сталин нес свой крест, работал так, как только он был способен работать, и днем и ночью. Боже, если бы у нас для большинства приоритетом служили обязанности, а не права, нам бы жилось получше, по-христиански. Он, который так любил русский народ, понял его суть и решил построить самое справедливое, братское общество…
– Но ведь не только русские мечтали О БРАТСТВЕ, РАВЕНСТВЕ, СПРАВЕДЛИВОСТИ… – возразил я.
– Но у русских это чувство преобладает, конечно, если верить Достоевскому, который писал: «Самая характеристическая черта нашего народа – жажда справедливости».    Подумай над этим сын мой… и не старайся сразу ответить на все вопросы, которые у тебя возникнут. Ответь хоть на один, серьезно обдумав его.

Ты, конечно, не раз будешь заблуждаться – порой со всеми, порой в одиночку, но постарайся не терять мужского достоинства. Вот так, сын мой. Когда будет невмоготу, загляни ко мне, авось и полегчает. Да хранит тебя Бог, сын мой!
Несмотря на то, что мне было интересно говорить с отцом Илларионом, я с ним встретился случайно, или, если хотите, по милости Божьей.

После келехи, когда гости разошлись,  всю посуду мыть перенесли к нам, на Камо. Мама и сестры  мыли посуду. Мама вспомнив, что в бабушкиной квартире осталась Дуся, которая должна была вымыть полы и привести в порядок квартиру,  попросила меня  сходить на квартиру бабушки и когда Дуся закончит уборку закрыть двери на ключ.  Я, вспомнив, как Дуся ласково смотрела на меня, и мне приятно было на нее глядеть, с радостью согласился пойти.

По дороге я старался вспомнить ее внешний вид: моложавая, крашенная блондинка, стройная, с круглым овалом лица, небольшими голубоватыми глазами, светящими добротой и дружелюбием.
Когда я вошел в пустую, с детства знакомую комнату, где всегда было тесновато от мебели и нас, я впервые почувствовал утрату чего-то родного, которого никогда не вернуть.

Мой взгляд скользнул в угол комнаты, где в детстве мы с братом играли и… я увидел Дусю. Изогнувшись, она мыла пол. Подол ее платья по бокам был заткнут за пояс, открывая возможность любоваться ее длинными, белыми, упругими ногами.
Я застыл у порога в комнату, как столб. Дуся бросила на меня взгляд, озорной и в то же время дружеский.
– Не стой в дверях – сказала она, и в её голубых глазах вспыхнула игривое озорство. – Ты мне не мешаешь. Можешь сесть вот на этот стул...

Я сел, стараясь не смотреть в ее сторону. Она продолжила работу, частенько поглядывая на меня, при этом лукаво улыбаясь. Вскоре желание смотреть на нее пересилило все мои старания, и я уже не мог оторвать глаз от нее. Вытирая пол, она почти дошла до меня. Выжав тряпку в ведро, выпрямилась, посмотрела в упор своими голубыми глазами, полными игривого озорства, улыбнулась. Взяв ведро, высвободив подол, вышла, унося грязную воду. Вскоре она принесла чистую воду в ведре. Поставив его на пол, засунув подол за пояс по бокам и, взлохматив мне волосы, сквозь смех произнесла:
– Вот ещё раз протру и, всё будет готово…
 
И, стоя спиной ко мне, начала вытирать пол.
 В ушах у меня продолжал звучать ее смех. В нем слышалась незнакомая нотка, от которой у меня почему-то учащенно забилось сердце. Как только она наклонилась и я увидел длинные, голые, белые ноги, качающиеся из стороны в сторону, я уже не мог оторваться от них. Вытерев какой-то участок пола, она выпрямлялась, выжимала тряпку и снова кроме небольшой попы и длинных, белых ног уходящих под юбку не было ничего на свете.

Со мной  происходило что-то, ещё никогда не испытанное. Я замирал, когда она наклонялась. Хотелось нежно и в то же самое время грубо провести руками по её ногам от пяток до попы и...
В голове что-то неясное, но властное крутилось. Я уже чувствовал раздражение от нетерпенья, когда она выпрямлялась, чтобы выжать тряпку. При этом она почему-то говорила: «Я скоро кончу» или «Потерпи немного» или «Не устал?». Конечно, на ее вопрос я не мог ответить. Для меня исчез мир, кроме длинных, белых ног, увлекающих мое воображение туда, где они кончались и где начинается блаженство, ещё никогда не испытанное мной, но хорошо известное всем мужчинам. Во мне просыпался мужчина.

Дуся, вытирая пол, всё неотвратимее приближалась ко мне, ноги и попа становились всё ближе и ближе. В висках стучало. Всё меньше и меньше оставалось сил сдерживать себя и не выполнить желанного. И когда она была уже совсем близко, я, схватив ее за бедра, прижался к ней. Пространство между ее ягодицами было заполнено моей проснувшейся силой. Она вдруг остановилась. Мы на некоторое время застыли. Я от страха, что она отшвырнет меня, она от соблазна уступить мне. Она, медленно выпрямившись, проговорила: «Ну что ты милый». И когда она повернулась ко мне, я впился в её губы. Дуся не сопротивлялась, но всё просила не спешить. Я хотя и слышал её просьбы, но не понимал их. Во мне что-то прорвалось. Подобно лавине несло меня к удовлетворению проснувшихся чувств, и она уступила, и помогла войти в огнедышащее пространство.

Стоило ей начать одеваться, как я снова и снова тянул её на пол, на огромное полотенце. Наконец, она уставшим, удовлетворенным голосом произнесла: «Ну, хватит!.. На этом все кончено!.. И не вздумай меня искать!». Поцеловав меня, встала, оделась, ушла, не разрешив себя провожать. 
Выйдя на балкон и, увидев, что она вышла из подъезда, я, закрыв дверь на ключ, пошел домой. 

По дороге домой никак не мог понять ее слов, – после всего, что произошло между нами. Не искать ее – значить забыть все. А как забыть то, что я испытал и открыл в себе? И зачем? Потому что это грех? Ах да! Адама и Еву выгнали за это из рая. Но ведь это, по меньшей мере – жестоко, лишать человека испытать какое блаженство! А если Адам и не был  таким уж болванчиком, как его преподносят? А что если «змей» открыл ему тайну продолжения рода человеческого, и он пожертвовал своим бессмертием и милостью Бога? Сознательно пошел на этот шаг!? Для человечества он ГЕРОЙ, и человечество ему обязано своим существованием, как Прометею – подарившему огонь.
 
Почему Боги, создавшие человека, так жестоко расправляются с теми, кто заботится об их детях? Наказание за непослушание? Страх потерять власть над умами своих детей, или признать свою непогрешимость? Кто может ответить? «Пути Господни неисповедимы» – как любила говорить, бедная бабушка. Где она сейчас? Что она думает сейчас обо мне? Как  землянин или уже как ангел?
И на земле и в небесах за грехи наказывают. Если у Дуси есть муж, то она совершила грех, и поэтому приказала не искать ее. Адам не изменял Еве – следовательно, наказан за непослушание.  Как мир странно устроен – совсем не увязан с чувством,  испытываемым человеком. Твои чувства к девушке – любовь – высшее проявление человеческой чувств. Те же чувства, а может еще сильнее, к замужней женщине – грех.    
 Ночная прохлада охладила мой пыл. Я чувствовал себя опустошенным, усталым, удовлетворенным, и не очень верилось, что все это было со мной не во сне.

Информация для размышления

1961 г., 12 апреля – Полет Ю.А. Гагарина в космос
1961 г.17-31 Октября – XXII съезд КПСС Н.С.Хрущев представил новую программу партии и заявил, что "к 1980 году в СССР будет создана материально-техническая база коммунизма". Согласно программе, для достижения цели требовалось двадцать лет, из которых десять (1961-1971) отводилось на " создание материально-технической базы коммунизма" и ещё десять (1971-1981) – на вступление в коммунизм. Для построения коммунизма предполагалось решить триединую задачу. Построить материально-техническую базу коммунизма – выйти на первое место в мире по производству продукции на душу населения; достигнуть наивысшей в мире производительности труда; обеспечить самый высокий в мире жизненный уровень народа, в области социально-политической – перейти к коммунистическому самоуправлению, в области духовно-идеологической – воспитать нового, всесторонне развитого человека..
    И.Спиридонов от имени Ленинградской партийной организации предложил вынести тело Сталина из Мавзолея. Съезд поддержал это предложение и принял решение. Создана комиссия во главе со Шверником, Мжаванадзе – пер. секретарь ЦК Компартии Грузии. Джавахишвили – Председатель Совмина Грузии,  Шелепин – председатель КГБ, Демичев – пер. секретарь Московского горкома партии и Дыгай – председатель Моссовета. В 22.00 прибыла комиссия по перезахоронению, которую возглавил Шверник. (Кроме Мжаванадзе, – он улетел в Грузию). Шверник и Джавахишвили не скрывали слез.

ПОЛЕТ Ю.А. ГАГАРИНА В КОСМОС


Трудно передать то состояние, которым были объединены все жители огромного города, услышав, что первый человек планеты, побывавший в космосе, вернулся благополучно на Землю. На Родину. Люди были переполнены эмоциями настолько, что у многих появилась потребность поделиться не только с ближним, но и с первым встречным.

Наш двор стал шумным от восторгов, светлым от улыбок, теплым от рукопожатий, объятий и поцелуев. Радость была всеобщей и, как следствие этого, к вечеру во дворе был накрыт стол. Женщины нашего двора приносили все, что было у них съедобного, для такого застолья. Тетя Дареджан командовала, куда лучше поставить принесённое. Мужчины обсуждали, выясняли, доказывали, утверждали значение полета ЮРЫ, ведь он сразу стал сыном всего человечества.
Оглядев  своим орлиным глазом стол, тетя Дареджан пригласила всех мужчин к столу.

Садясь за стол, дядя Вазген сказал:
– Все-таки  молодец Хрущев. Благодаря ему мы утерли нос Америке.
– Благодарить не его надо, а Сталина, – возразил ему дядя Вано и, увидев удивление, дяди Вазгена, добавил: – 13 мая 1946 году Сталин своим знаменитым Постановлением запустил космическую программу, создав ракетную промышленность.
– Да, но… – попытался возразить дядя Исидор.
– Сталин посадил дерево, но не дождался, когда оно начнет плодоносить.
– А когда это было, чтобы тот, кто, собирая плоды, вспоминал, кто посадил это дерево? – поинтересовался дядя Спартак.
– Коротковата у тебя память, мой дорогой Спартак – снисходительно, улыбаясь, молвил дядя Вано. 
– Ну и кто? – поинтересовался дядя Вазген.
– Сталин! Мой дорогой Вазген – с гордостью сказал дядя Вано.
– Если это так, почему никто об этом не вспоминает? – ехидно поинтересовался дядя Вазген.
– Потому-то так хорошо начали жить! – ответил ему дядя Исидор.
– Хоть сегодня перестаньте говорить о политике, сегодня надо веселиться, – посоветовала тетя Дареджан
Когда сели за стол, дядя Вано подняв бокал вина, сказал:
– Я хочу вспомнить человека, гений которого помог нам сегодня выйти в космос и проложить человечеству дорогу к звездам.
Дядя Ираклий запел «Гапринды шао мерцхало».  Подхватили все мужчины.
Звезды давно сияли над головами мужчин нашего двора, а у них и в мыслях не было расходиться по домам…

ПЕРЕЗАХОРОНЕНИЕ СТАЛИНА

После жаркого лета без особого перехода осень сразу вступила в свои владения. Старые узкие улочки были полны платановыми листьями, их шелест под ногами наводил на грусть, напоминая о том, что лето кануло в Лету. Я подолгу бродил по этим улочкам, порой бездумно, временами прислушиваясь к шелесту листьев, иногда любовался причудливой композиции красок в куче листьев, зачарованно наблюдая за планированием листика, сорванного с ветки неведомой силой.

Вспоминался монолог Сирано из последнего акта недавно полюбившейся пьесы Эдмона Ростана  «СИРАНО де БЕРЖЕРАК»:
Красиво, да…  Летят… летят… легли…
Да! Перед тем, как сгнить в пыли
Безропотно и молчаливо,
Последней красотой увядший лист блеснет, –
Его падение похоже на полет.
Эти одинокие прогулки, навевающие грусть, и не совсем ясные мысли о том, что все проходит, влекли меня больше, чем вылизанные проспекты с праздно гуляющими.

В октябре грянул XXII съездом КПСС. Уже стало привычным ругать Сталина, но то, что мы услышали, никого в Грузии не оставило равнодушным.
 И.Спиридонов от имени Ленинградской партийной организации предложил вынести тело Сталина из Мавзолея. Съезд поддержал это предложение и принял решение.
В эти годы, когда любое выступление за Сталина воспринималось  как кощунственная безнравственность, большинство людей в моем окружении были недовольны этим решением, но когда до нас дошли слухи, в какой обстановке происходило перезахоронение, многие открыто возмущались этим и отдавали дань принципиальности Мжаванадзе, который, входя в состав комиссии по перезахоронению, отсутствовал при этом сомнительном действе. Он улетел в Грузию. 

После обеда я решил немного отдохнуть от нескончаемых в моём институте разговоров на эту тему; взял книгу сел у окна, но, не успев найти заложенное место, услышал почти крик дяди Вано:
– Ну дожили! Бедный Иосиф Виссарионович! Мог  ли он предположить, что после того, как его имя почти полвека гремело по всей планете, его, «вождя народа»…
– Успокойся Вано, – упрашивала его тетя  Дареджан, стараясь утащить его домой, – ну разве можно в твои годы…
– Оставь меня! Именно в мои годы надо говорить…
– Да ты пьян…
– Возможно, я и пьян, но вот так, ночью, тайно от народа, не хоронить, а торопливо закапывать!?
– Вано дорогой, ну пошли домой, – упрашивала его жена.
– А ты помнишь, как мы возмущались, когда в августе 1951 года в Норвегии стерли с лица земли могилы советских воинов освободителей? А чем мы сейчас лучше их? – спрашивал дядя Вано. – Он спас весь мир, а мы его…

Дядя Вано как-то странно дернулся, схватился за сердце и постепенно начал опускаться в объятия тети Дареджан. Не успела она сообразить, в чем дело, соседи, наблюдающие за этой сценой, выбежали на подмогу. Скорая помощь увезла дядю Вано в больницу. Вскоре диагноз облетел дом – инфаркт миокарда.

МОЯ ИСПОВЕДЬ


Наступили самые мрачные дни в моей жизни. Как мне казалось, все рушилось, никто меня не понимает, не любит, не жалеет. Кругом ложь, предательство, подлость, жестокость. Я не понимал, как можно в таком мире жить. Весь день я прошатался по самым отдаленным местам города, чтобы никого не встретить, а ночью, когда, город спал, собрался возвращаться домой. Подойдя к мосту имени Сталина, бездумно засмотрелся на течение Куры.

Не помню, сколько времени я так простоял у тогда еще бурной Куры, и почему я залез на парапет. Помню только, что у меня закружилась голова, но я очутился не в водах Куры, а в объятиях отца Иллариона.

От радости я заплакал и почувствовал, что ошибался, сторонясь близких: я нуждался в их тепле, участии,  понимании. И я начал говорить, жаловаться, негодовать, словно собрался сокрушить всю мерзость, которая окружает человечество. То, что из меня изливалось в первые минуты, не помню, да и вряд ли это было связно. То, что накипело, то, что было алогично, для меня или непонятно, я хотел сразу выплеснуть на одном дыхании. Начинал говорить об одном, а заканчивал совсем о другом, но, постепенно успокаиваясь, я начал говорит все доступнее.

Не знаю, в котором часу после нашей встречи мы вошли в сквер у подножия Элбакидзе. Опустившись на скамейку, на которой уже сидел отец Илларион, я обратился к нему:
– Вот вы проповедуете: «Люби ближнего»… Да как можно любить, если никто этого чувства не испытывает… Говорят – любовь спасет мир. Да как она может спасти мир, если ее боятся?..
– Кто ее боится?
– Мои сверстники. Не верите? Тогда слушайте. Один из моих друзей просит меня: «Помоги!». Интересуюсь, чем я должен ему помочь? Он: «Переспи с одной красивой девушкой. Она настолько хороша, что я боюсь в неё влюбиться». Что я говорю о других! Сам я пуст.…  Кругом только похоть… В публичке мне понравилась девочка, она что-то учила, почти не обращая внимания на окружающих. Я несколько дней любовался ею. Она была стройна как статуэтка и даже тетя Женя провожала ее восхищенным взглядом, но знакомить меня с ней не собиралась, даже не хотела сказать ее имени, хотя прекрасно знала. Вскоре и девочка начала обращать на меня внимание. Мы познакомились. Я ее провожал несколько раз домой. Благо, она жила по дороге к моему дому, недалеко от места, где мы сидим.

В конце недели наша компания обычно собиралась в публичке. Ивета всем понравилась, особенно Борису, который ни на минуту не закрывал рта и только сыпал и сыпал комплиментами в ее адрес. Домой провожали ее всей компанией, но только я довел ее до дверей ее квартиры. Прощаясь, она вдруг предложила подняться на крышу дома, с которой открывается «чудесная панорама города». Вскоре мы не только любовались панорамой, но и страстно целовались. Поздно ночью мы расстались.
 
По лестнице спускался с трудом. Гудело в области паха. Подходя к месту, где мы сидим сейчас, я увидел всю нашу компанию. Борис первым заметил меня, вскочил и, куда-то направляясь, бросил на ходу: «Ну, ты даешь!.. Но и мы не лыком шиты…» Ребята по-разному встретили мой приход, но все почему-то с облегчением, а некоторые даже с радостью.  Вначале я не мог понять их возбужденной беготни, да и не старался, но по мере того, как успокаивался бунт в паху, я начал наблюдать за товарищами. Они выныривали из-за кустов возбужденные и между собой о чем-то шептались. Вскоре я узнал, что Борис поймал одну красивую проститутку, и она за 25 рублей согласилась удовлетворить всех нас.

Когда наступила моя очередь, я был настолько возбужден чисто психологически, что меня чуть ли не силком Борис потащили к фигуре, которая стояла у дерева. Я не знаю, почему протянул руку к лицу этой фигуры, но когда дотронулся до небритого лица, отпрянул в ужасе. Раздался хохот. Вокруг меня стояла вся компания и ржала. Не проронив ни слова, я пошел домой. Ребята что-то говорили в оправдание, упрекали меня в том, что я не понимаю шуток. Я дошел до дому, не проронив ни слова.
Потом я узнал, что Борис был стукачом, - это он выдал Валерку. С трудом в это верилось, ведь он писал стихи под Есенина и, как мне казалось, довольно хорошо… Вот так!      

В школе нас учили что «человек – это звучит гордо», в книгах,  газетах только и читаешь о человечности,  морали,  дружбе, а на самом деле ее нет, нет среди моих сверстников…. Не верите? Тогда я вам приведу пример из жизни.
Выходя из здания Университета после консультации по математике перед вступительным экзаменом, я в дверях  почти столкнулся с девушкой. Я так растерялся, что не знал что ей плёл. Она мило улыбалась, и мы мило пошли куда-то, болтая о чем попало, но обоим было не до разговоров. Казалось, нам разговор нужен был только как слова в арии, а музыка звучала  в нас самих, и мы оба как в танце, передавали ее через жесты, движения рук, положение тел относительно партнера, повороте шеи и огне глаз, упивались ее мелодичность, откровенностью.

Так мы бродили по самым безлюдным улицам, не чувствуя не только усталости, но и голода, пока она не спросила: «Кстати, а который час?». И узнав, что шесть, начала объяснять, что ей необходимо быть у хозяев, где она остановилась. Музыка настолько тихо стала звучать во мне, что я уже стал различать слова. Мы, оказывается, говорили по-русски. Когда мы подошли к дому, где она жила, она попросила дальше ее не провожать и бросив: «Увидимся в девять», нырнула во двор, хорошо мне знакомый

Покупая трамвайный билет, я даже обрадовался, что моя спутница так быстро исчезла. В кармане у меня было всего десять копеек, на два билета по одному маршруту.      

Когда я увидел маму, конечно, понял, что она очень беспокоилась, но без единого  упрека накормила и, видя, что я куда-то спешу, спросила: «Ты случайно не забыл, что завтра у тебя экзамен?». Я первый раз так уверено солгал: «Конечно, нет! И, кстати, дай мне чистую сорочку… Я сегодня буду ночевать у Дато, с которым всю ночь будем зубрить… Ещё дай мне, пожалуйста, немного денег». 

 Выйдя из трамвая, сразу увидел её. Она в сопровождении высокого парня медленно прогуливалась по с детства знакомой мне улице. У дома, где остановилась она, стояли ребята из этого двора, которые обрадовались не столько мне, как знакомому с детства, сколько знакомому той девушки, которая гуляет с «чужим» парнем. Они  пытались узнать, откуда я ее знаю, я что-то плел, но когда они поняли, что я пришел к ней на свидание, решили избить того парня. Не помню, какие доводы я приводил, чтобы не трогали «чужого», но когда, наконец, он простился со Светой и, махая рукой с удаляющегося трамвая, исчез, я почувствовал такую усталость, которую никогда не испытывал.

Силы мои, как мне казалось, были на исходе. Но кто знает, где предел наших сил?
Когда я подошел к девушке, она мило улыбнулась, рассеяно глядя на меня. Музыка перестала звучать, она иссякла. Мы молча прошли небольшой отрезок и когда поравнялись со сквером перед Университетом, к нам подошли ребята из моего детства. Один из них попросил меня по-грузински представить их Свете. Мне почему-то это предложение не понравилось. Я медлил. Света протянула руку рядом стоящему и, мило улыбаясь, представилась. После того, как все перезнакомились с ней, наступило тягостное молчание, как перед грозой. Только в эти минуты я почувствовал, с какой похотью они смотрят на нее.
 
Гурам, который с детства предводительствовал дворовыми ребятами, взял меня за локоть, отвел в сторону и начал уговаривать зайти в сквер. Он обещал показать мне укромное место, где я смогу… обладать ею. Конечно, я не стал его слушать и решил отвести ее к хозяйке, где она остановилась. Гурам, почувствовав, что этим меня не завлечь в сквер, схватил меня за локоть и начал доказывать мне, что она одна из тех «беленьких сучек, что едет к черным кобелям». В доказательство  на мои возражения сказал, что она приехала с моря с этим парнем и три дня не ночевала у хозяйки, и самое главное то, что не успела она расстаться с одним, начала крутить голову мне. Во мне все восстало против этих обвинений, хотя у меня не могло найтись ни одного факта, опровергающего обвинения Гурама. Возможно, то, что он говорил, было правдой, но я не мог допустить, чтобы даже правда могла стать поводом для насилия. Я решил бороться не столько за нее, сколько за мое представление о ней. Откуда-то появились силы. Я вырвался из цепких рук Гурама и направился к Свете.

Когда я подошел к ней и ребятам, они мило беседовали. На мое предложение отправиться домой Света так искренне удивилась, что вся моя решимость пропала. Я умолк, но во мне нарастало негодование на нее. Вскоре меня начало пугать ее абсолютное непонимание обстановки – чем это может кончиться для нее. Я несколько раз предложил ей уйти хотя бы подальше от этого места, но она однажды  с раздражением заметила: «А чем тебе это место не нравится? – И,  обращаясь к ребятам за помощью, добавила: – Разве вам здесь не нравится?».

В общем, это длилось весьма долго. Я уговаривал её уйти  домой, а ребята – пойти в сквер. Кончилось тем, что их терпение  лопнуло.  Меня пинками старались отогнать от нее, а ее затащить в сквер. На мое счастье, наступила пора милицейского обхода. Пока милиционеры выясняли у ребят данные, – они, очевидно, поняли ситуацию и решили дать нам возможность уйти, – мы успели дойти до дому.
Только на пороге дома Света, очевидно, оценила всю серьёзность ситуации, поэтому не отпустила меня на «растерзание друзей детства» – буквально затащила меня к себе. Конечно, мы старались не разбудить хозяйку. Когда, наконец, я очутился в кресле, то почувствовал, что все тело гудит от побоев.

Света предложила что-то поесть. Я отказался. Утолив голод, она, сев на подлокотник кресла, и обняв меня, тихо прошептала мне на ухо: «Мой бедный рыцарь, тяжело тебе нести эти доспехи?». Ну что я ей мог ответить?  Я их давно напялил на себя. Они вросли в меня. И, наверное, снять их сможет только смерть…             

Медленно я отходил от пережитого, но всё настойчивее становились мои ласки. Весь остаток ночи я провел как в бреду, но отлично помню, что Света так и не захотела стать моей. А когда я, как ужаленный, проснулся, увидел, что моя сорочка и брюки уже глаженные висят на стуле. Её не было в комнате. Я взглянул на часы. До начала экзаменов оставалось чуть больше получаса. Быстро оделся, хотя голова гудела от пережитого,  бессонной ночи,  усталости.
–У тебя еще полчаса, выпей чай и беги, – сказала она, входя с чашкой горячего чая.
«А она откуда знает?» – удивился я, но так  ничего и не сказав, начал пить чай. Она присела к столу и, развернув записную книжку, вырвала из нее лист и начала что-то писать. Я смотрел на нее и с иступленной жадностью пил большими глотками чай. Вдруг она, не поднимая головы, спросила:
– А почему ты меня не изнасиловал?

У меня задрожала чашка в руке. В голове промелькнул тот момент, когда мои обнаглевшие руки полезли ниже пояса но, были схвачены ею и остановлены, да так, что я с ужасом понял, что ничем не отличаюсь от тех, с кем весь вечер боролся.
Смотреть на нее я уже не мог. Меня привлекла фотокарточка, наполовину торчащая из записной книжки, на которой были зафиксированы две фигуры – откуда-то мне знакомые. Вдруг осенило, один в очках… это же  «насильник Берия», а второй?… «Ну конечно,  тебе только такие и могут нравиться», – промелькнуло у меня в голове, но я промолчал, стало стыдно.
Не получив ответа, она перестала писать, заметив,  куда был прикован мой взор, и произнесла:
– А! Это мой отец и Лаврентий Павлович. Это единственная карточка, которая осталась после отца. Она всегда при мне. – И не выдержав моего молчания, добавила: – Я не в праве выкидывать, вырезать из памяти человека, который был дорог моему отцу… и спас ему жизнь. 
– Это твое право, – ляпнул я и поспешил на экзамен.
 
Она вдруг смяла написанный листок, пожелала мне «ни пуха, ни пера», а я, послав её  «к черту», убежал на экзамен, на который мог бы и не спешить, а остаться и проводить ее на рейсовый автобус, который увез бы ее в город, откуда она свалилась на мою голову. На сердце было бы легче, а экзамены и так пришлось бы снова сдавать, но уже через год.

Отец Илларион слушал меня, не перебивая. Уже рассвело, когда я выговорился.  Успокоился, устал, утих. Отец Илларион выждал необходимую паузу и, смотря мне прямо в глаза, вымолвил:
– Не жалей себя, сын мой, что одинок: всяк брат, кто дольше братнего носа смотрит, и между своих одиноким себя увидит.
– Тогда как же жить?…
– Как жил… Выспись. После уразумеешь, сколь глупа была скорбь твоя и как дивно врачует исповедь недуги души человеческой.
– Во что верить?… Чем заняться?
– Займись наукой.
– Это говорите вы, священник?
– Это советует священник.
– Почему?
– Да потому, что для веры в твоем возрасте необходимо мужество, а это качество имеется не у многих. Ты обратил внимание, что  Бога  вспоминают люди тогда, когда им плохо, когда они беспомощны и ждут от НЕГО поддержки, а ОН не помогает. И тогда многие теряют веру.

Такие и не верили в Бога, такие придумали себе помощника типа золотой рыбки, – попрошу и он сотворит чудо. Мне же самому не надо особенно утруждать себя для достижения цели. А Бог требует от человека усилий для совершенствования своей натуры. Ведь без труда не вынешь рыбку из пруда. Бог и не должен за человека делать то, что предназначено человеку, ОН может быть опорой для человека в повседневной жизни, конечно, если веришь в НЕГО. Бог не нянька. Бог – воспитатель в самом высоком смысле этого слова.

Надо жить не так, как тебе хочется, а так, как Бог велит. Прожить изо дня в день праведно долгую жизнь, не солгав, не обманув, не слукавив, не огорчив ближнего… И не один день, а всю жизнь. Сможешь? Выдержишь? Не начнешь проклинать себя и всех? Подумай… сын мой.
– Предположим, что у меня нет мужества, а почему мне лучше заниматься наукой? Ведь и там не всегда и у вех всё получается?
– Да потому, что от науки никто не требуют помощи, все прекрасно знают, что результат зависит только от способностей и упорства.
– Но ведь и в науке встречаются люди…
– Везде люди и в науке и в церкви со своими недостатками и даже пороками, но мы говорим не о тех, кто там служит, а о природе, сути вещей. Жизнь – сложна, ты не раз будешь ошибаться, спотыкаться, падать… – и, увидев, как я приготовился броситься в словесный бой, миролюбиво продолжил: – Человеку свойственно ошибаться, даже гениальному. Вот послушай, ты, наверное, распевал песни на слова Лебедева-Кумача?
– Да?! А причем тут песни?
– Это был хороший поэт, честнейший, добрейший человек, искренно верящий в то, о чем писал. Сталину, как и большинству, эти песни очень нравились…
–  Ну и что?   
– А то, что когда гитлеровцы подошли к Москве, и началась эвакуация, к Лебедеву-Кумачу позвонил председатель Союза писателей Фадеев и сказал, чтобы он подготовился к эвакуации. Лебедев-Кумач категорически отказался, бросив трубку.

Вскоре зазвонил телефон. Звонили из ЦК. Подняв трубку, он услышал: «Приказы товарища Сталина не обсуждают! Приказы выполняют!» «Да как же я могу выполнять приказ бежать, когда я писал стоять насмерть?!». В гневе, собрав все награды и бросив их в портрет Сталина, выбежал на улицу и начал кричать такое, что его жена, боясь, что его расстреляют, как дезертира, начала упрашивать, собравшихся прохожих, вызвать скорую: «Ведь это ваш любимый поэт Лебедев-Кумач – лауреат Сталинской премии, он сошел с ума». Его действительно увезли в дом умалишенных…
– И правильно сделали!
 
Видя укоризненный взгляд отца Иллариона, я добавил в свое оправдание: –  А чем он был так возмущен?
– Наверное, нервы не выдержали. Поводов было множество: враг у ворот, многое складывалось не так, как  должно быть, паника, эвакуация и всколыхнувшаяся ею вся нечисть – воры, мародеры.  Нервы на пределе, а тут обласканному всенародной любовью депутату Верховного Совета, лауреату Сталинской премии и вдруг приказывают…
– А почему приказывают?
– Ты не слышишь меня! Война. Он депутат Верховного Совета, любимец народа, после того как прозвучала песня «Священная война» Геринг внес его одним из первых в список подлежащих уничтожению.
– А-а-а!.. Ну, а что дальше?
– Благодаря его друзьям и почитателям его выпустили и, так как он рвался на фронт, ему присвоили офицерское звание и отправили на фронт. Вернулся с фронта, награжденный тремя орденами, а также медалями, но не нашел своего места в стране, которую так любил…
– Теперь понятно…
– Слава Богу! Хотя… на досуге поразмышляй об этой истории и не забудь при этом вспомнить, что песня «До свидания, мальчики!»  Булата Окуджавы  начинается так «Ах, война, что ж ты сделала, подлая...»…
– А, правда! У одного – она священная, а у другого – она подлая… а самое потрясающее, что когда поёшь, обоим веришь… – медленно проговорил я, вспоминая текст песни Лебедева-Кумача – «Идет война народная, священная война…»… Значить, когда она народная она священная, а когда она касается одного или нескольких, она подлая…
– Близко, но не совсем. Ведь вместе с Гитлером воевал не только немецкий народ, но и многие европейские страны… Вот и подумай… А теперь по домам, небось, мама заждалась тебя. Мир тебе, сын мой. Да благословит тебя Господь. Заходи ко мне, сын мой, нам есть, о чем поговорить.

Перекрестив меня, отец Илларион медленно, уже по-стариковски, пошел к себе, в свою келью, отказавшись от моих услуг.
Теперь, спустя много лет, жалею, что не так часто, как это следовало бы, заходил к нему и, далеко не все беседы запомнил так хорошо, как первую у него в келье.