В.Федин
ПАСТЫРЬ РУСИ ЗАЛЕССКОЙ
Часть 2
ПО ГОРОДАМ И ВЕСЯМ
"Воззри, Господи, и посмотри,
как унижен я."
Плач Иеремии
В СТАРОЙ КЕЛЬЕ
Горит, трещит сосновая лучина в поставце у стола, плавает черными лохматыми нитями копоть по келье, вьется змейками к потолку. Потолочные плахи Игумен положил без малого двадцать лет назад, - чистые, светлые сосновые плахи с прозрачными капельками солнечно-желтой душистой смолы. Теперь закоптились они, блестят, будто кто их покрыл аспидно-черным лаком. Идет время, бегут годы. Вроде за один день ничего не меняется, все остается, как вчера, а оглянешься: вот и год пролетел, а за ним и десяток лет.
Малый огонек трепещет на конце лучины, только и видно, что около него, но давно привык он к такому скудному свету. Работать можно. Сколько помнит себя, никогда не сидел без дела. Нет работы – возноси молитвы Господу. И даже не так. Любая работа подождет, а молитва – нет. Помолился от души, а уж тогда наверстывай перерыв в работе. За работой же голова не занята, думай, сколько сумеешь и о чем захочешь.
Игумен оглядел липовую заготовку, из которой он вырезал косолапого лесного хозяина. Нехитрое дело, а сколько он мучился, пока освоил его. Мало научиться резать, прежде надо приготовить дерево. Для резьбы годится только липа, она не коробится как береза, не раскалывается как сосна. Но даже мягкая, вязкая, будто сухая смола, липа при сушке трескается. Потому сушить ее – большое мастерство. Ошкуренный чурбак надо туго-натуго стянуть по всей длине мокрой веревкой и положить под надежный навес на долгое время. Дерево под навесом сохнет, веревочный жгут тоже сохнет, сжимается, не дает чурбаку растрескаться. Только через полгода из чурбака можно резать поделки.
Острие ножа выкрашивает податливое дерево. Руки сами делают работу, а в голове идут нескончаемой чередой думы. Давно ли он, молодой инок, на этом самом месте, в дремучей лесной дебри поставил шалаш и начал рубить вот эту самую келью? Сил – хоть отбавляй, топором махал от зари до зари, да земли десятину вскопал, полбу посеял, овощь посадил. Отдыхал же он душой за молитвой. Помолится, - и снова за топор, за лопату. И ведь сумел один-одинешенек за короткое лето поставить теплую келью и пропитание себе запасти на всю зиму. Сейчас, хоть милостью Господа сила и осталась, а не сумел бы такое осилить.
Игумена охватили воспоминания. Долгих восемь лет затерянная в лесу Троицкая обитель пребывала в страшной бедности. Братья во Христе старались, как умели, но с трудом могли не то, чтобы прокормить себя, а лишь не умереть с голоду. Исхудалые от постоянного жестокого поста, ослабевшие от скудной пищи и тяжкой непрерывной работы, одетые в непотребное тряпье, иноки иной раз падали без памяти. Из двенадцати братьев лишь сам Игумен, верный брат Мисаил, да молодой брат Андроник сохраняли твердость духа и не поддавались телесным слабостям.
Особенно тяжко пришлось в первый год. Как ни погоняли братию они с братом Мисаилом, однако неумелые и непривычные к труду иноки не сумели подготовиться к зиме. А зима выпала на редкость суровой. Общая келья с каморками для каждого брата продувалась всеми ветрами, и в морозы стены ее покрывались изнутри густым куржаком. Тяга в двух белых печах оказалась никудышной, печи дымили, не грели, и братья частенько угорали и по утрам страдали изнурительной болью в голове и рвотой до судорог. Дабы не замерзнуть насмерть, пришлось еще до Рождества Христова сложить в общей келье курной очаг из камней, жечь в нем дрова день и ночь, и спать вповалку около него.
К тому же год выдался неурожайный, и все скудные припасы братья подъели как раз к великому посту. Игумену пришлось свои запасы зерна, рыбы, ягод, грибов и овощей делить на всю братию. Чтобы отвлекать братьев от требований голодной плоти, Игумен с утра до ночи совершал службу за службой. Молились всей братией прямо в общей келье, ибо большую церковь братья за лето поставить не сумели, а в малой церковице стояла лютая стужа. Дабы братья не заросли грязью, Игумен обязывал их раз в седьмицу топить его малую баньку и по очереди мыться со щелоком. Во избежание зубной скорби он принуждал братьев варить хвою и вместо воды пить горький отвар. До весны, до первой травки дотянули только великой милостью Божьей.
Весной кроме лютой бескормицы обнаружилась другая беда. Всю зиму братья не снимали одежды, они работали, молились и спали в одном и том же одеянии. Когда мороз спадал, Игумен и брат Мисаил заставляли братьев стирать в щелоке исподнее, постели и холщовые одеяла, подрезать волосы, бороды и усы. Рясы же, подрясники и особенно порты за зиму пропитались потом и всяческой грязью и источали мерзостную вонь. В первый теплый весенний день брат Мисаил поставил братию на великую стирку, и тут обнаружилось немыслимая ветхость всей одежды. За один всего год от непрерывного ношения и частой стирки одежонка изветшала, и братия осталась, считай, нагой.
Игумен тогда разделил братию на три артели. Самых слабых и неумелых он оставил в обители под началом брата Андроника с остатками пропитания и с наказом спешно копать едва оттаявшую землицу под злаки и овощи, валить сосны, ловить рыбу и собирать съедобные и целебные травы. Остальные две артели, одна под началом брата Мисаила, другая под началом Игумена, пошли по селам искать плотницкую работу ради прокормления и одеяния. За работу они все взяли холстами. Небеленые холсты покрасили отваром крапивы и каждый сам, как умел, скропал себе исподнее, одежонку, постели и рукавицы.
А впереди братию поджидала новая долгая и суровая зима. За ней пришла третья, четвертая. В те тяжкие годы Игумен понял и крепко запомнил на всю жизнь, что своими руками ни один человек не сумеет вырваться из бедности и создать богатство себе и своим ближним. Как говорит народ, от трудов праведных не наживешь палаи каменных. Достаток, а тем паче богатство приходит к тем, кто преступает заповеди Христовы и отбирает некую толику от труда ближних своих.
Климовский игумен отец Варсонофий как-то побывал в Троицкой обители, посмотрел их житье-бытье, он ходил по службам, поджимал губы, хмурил брови и бормотал себе под нос:
- Все бедно и скудно… Худостно и нищетно… Сиротинско…
Настоятельно требовалось придумать, как жить дальше. Они втроем, с братом Мисаилом и братом Андроником, сломали себе головы в мучительных раздумьях, - как наладить человеческое, а не скотское существование братии. Брат Мисаил стоял на том, чтобы не мудрствовать лукаво, не возноситься в гордыне, но просить князя Андрея Ивановича Серпуховского отписать им окрестные деревеньки вместе с крестьянами и землицей. Тогда по примеру всех остальных обителей Троицкая братия будет служить Господу и возносить ему молитвы, а крестьяне – кормить братию за ее святое дело.
- Ты, преподобный отец, и ты, брат Андроник, - твердил он с легкой укоризной, как неразумным ребятишкам, - вы у нас святые люди. Вы можете питаться летом цветочной росой, а зимой - Божьим воздухом и хвойным отваром и при том ревностно служить Господу нашему. Ну, я, хоть не святой, тоже могу протянуть на Божьей росе, глядя на вас. Братья же наши во Христе - простые иноки и не могут думать о возвышенном, когда в брюхе у них бурчит с голодухи, а руки не держат топор. Они, того гляди, протянут ноги. Нет, братья мои во Христе, в писании сказано: Богу – Богово, кесарю – кесарево. А я добавлю: инокам – иноково. Мужики-смерды должны кормить иноков, а иноки – неустанно молиться Господу за спасение их душ.
Как Игумен ни убеждал его, что священнослужителю грешно служить Господу из корысти, что бесчеловечно обирать обездоленных сирых братьев своих, - брат Мисаил стоял на своем. Такие разговоры он заканчивал одинаково.
- Укажи, преподобный отец, как нам выбиться из нищеты кромешной и не обирать обездоленных и сирых? Ты видишь, братия едва таскает ноги. В эту зиму все подохнем!
Брат Андроник во всем поддерживал Игумена. Однажды они повздорили с братом Мисаилом всерьез. Игумен потерял обычное спокойствие и в сердцах сказал:
- Я дал обет служить Господу и народу русскому бескорыстно. И буду служить. Протяну ноги, - значит, недостоин я милости Божьей, туда мне и дорога. А ты, брат Мисаил, если намерен служить Господу корысти ради, - вернись в Климовскую обитель. И забирай с собой всех, кто думает, как ты.
Брат Мисаил долго и мрачно смотрел в глаза Игумену. Потом пробурчал:
- Ишь, преподобный отец, чего надумал. Ты – святой, а мы, выходит, около тебя и жить недостойны? Нет уж, не выйдет. Ты – наш игумен, наш духовный пастырь, вот и паси нас, грешных. Приближай нас к Господу, а не отворачивайся.
Слова Игумена, видно, сильно задели его. Он дня три угрюмо отмалчивался, а потом миролюбиво сказал:
- Может, преподобный отец, ты прав в упорстве своем. Приписывать себе деревеньки с мужиками – не дело. Чем мы тогда лучше бояр станем? А вот если в общины или в артели их собрать? Была бы у нас землица, - мы бы землицу деревенским общинам сдавали исполу или за десятину. Им хорошо, и мы перестанем голодом сидеть. Опять же артели по ремеслу собрать. Артели пусть режут игрушки, плотничают, сеют лен и ткут полотно, шьют, выделывают кожу. Да мало ли что еще. Работу их будем продавать, а барыш – делить с ними по-Божески.
- А то я не думал о том, - с горечью ответил Игумен. – Не выходит ничего у меня. Посуди сам. Всей землей вокруг обители владеет князь Андрей Серпуховский. Мужики в селах – его же подневольные. Ну, умолю я князя, отпишет он нам землицу. А с мужиками как быть? Тоже просить князя приписать их обители? На такое князь вряд ли пойдет. А если пойдет, так для мужика что князь, что боярин, что обитель, - хрен редьки не слаще. Мы же души свои погубим, если станем владеть мужиками с их семьями вместо князя и бояр. Вот кабы выкупить мужиков на волю, - тогда хоть в общину, хоть в артель их собирай. А на какие шиши выкупать?
- Шишей нету, - усмехнулся брат Мисаил. – Даже если найдем эти шиши и выкупим мужиков, - разбегутся! Непременно разбегутся вольные мужики. Кому охота по своей воле шею опять в ярмо совать?
- Куда разбегутся? – возразил Игумен. – На Руси не больно-то разбежишься. Разве что в разбойники да в тати. Так их ловят, руки-ноги рубят, а то и на колья сажают. Мужик – дурак что ли, волю на кол он не променяет. А в кабалу к другому князю или к боярину вольный мужик тоже не пойдет.
- И то правда, - уважительно качнул лохматой головой брат Мисаил. – Осталась малость: найти шиши. – И он захохотал.
Смех-смехом, а шишей достать негде. В обители повсюду вопияла бедность страшная. Братия продолжала влачить жалкое существование год за годом без всякой надежды на улучшение жизни. Ходили в отрепьях, ибо на заплаты тоже холста не хватало. На восьмой год Господь, видно, решил вознаградить братию за великое терпение. В Троицкую обитель ранней весной пришел смоленский боярин Семен и упросил Игумена постричь его в иноки без испытания в послушниках. После некоторых сомнений Игумен принял его послушником, но срок послушничества сократил до месяца. Потом он постриг послушника Семена в иноки именем Симон.
Брат Симон поведал Игумену, что в конце этой зимы он потерял красавицу жену и малого сына. Они ехали в крытых санях через Днепр, кучер сбился с пути, выехал на тонкий лед. Лед треснул, обломился, и сани ухнули в черную ледяную воду вместе с людьми и конями. Боярин Семен сумел выбраться на лед с сынишкой в руках, хотел добраться до жилья. Однако от холода он быстро обессилел, тело его сковала судорога, и они долго лежали на снегу в промокшей одежде, пока их не подобрали добрые люди. Молодая боярыня и кучер утонули вместе с санями и конями.
Боярин Семен выжил и здоровье сберег, а малолетний сынишка умер от горячки. Осиротевший боярин остался один, как перст и за спасение свое дал обет уйти из мира в бедную обитель, дабы служить Господу без всяких мирских соблазнов. Ему указали Троицкую обитель, как самую бедную. Месяца два брат Симон исправно выполнял все послушания, не отказывался ни от каких работ, усердно стоял церковные службы, в келье подолгу молился. На Пресвятую Троицу он отпросился у Игумена сходить к месту погибели жены и сына, заложить там малую часовенку во спасение их невинных душ. К концу лета брат Симон вернулся на двух подводах и принес с собой большие богатства. Он сказал Игумену, что все свое имение обратил в золото и серебро, которые приносит в дар Троицкой обители. Ему же самому ничего мирского не нужно.
С тех пор жизнь Троицкой братии резко изменилась к лучшему. С общего согласия всех братьев хранителем богатства выбрали брата Мисаила. Под общей кельей, под полом его каморки выкопали погреб, обложили его камнем на жирном известковом растворе с разваренной овсяной кашей. Брат Андроник, как самый искусный плотник, сколотил толстый дубовый ларь, а мишулинский кузнец оковал его железом и смастерил хитрый полупудовый замок. В келье брата Мисаила сделали потайной лаз в погреб, а сверху настелили новые надежные полы.
Пока братия выполняла эти работы, брат Мисаил спешно закупил немалый запас пшеницы и ржи, всяческих овощей, квашеной капусты, соленого свиного сала и, не медля ни дня, принялся откармливать братию, до крайности истощенную многолетним вынужденным строгим постом. Вторым делом брат Мисаил скупил у окрестных баб все холсты, - беленые и небеленые, - и подрядил посадских швей на работу. Вскоре вся братия, смущаясь и одергиваясь с непривычки, облачилась в новенькие, чистые, хрустящие полотняные одежды.
Игумен смотрел на повеселевшие лица братьев своих во Христе и вдруг впервые понял, как они все до единого дороги ему. Ведь они выдержали такие испытания за восемь лет, какие редко выпадают человеку. Разве что святым отшельникам или великим постникам оказывалось по силам столь суровое многолетнее укрощение плоти. И никто не возроптал, не возмутился, не ушел из обители. Теперь он верил, что каждый из его братьев способен на великий подвиг во славу Господа и православной веры.
Богатство брата Симона оказалось столь велико, что обитель выкупила у князя Андрея Ивановича Серпуховского три ближних деревни вместе со всеми жителями и землями. После нелегких переговоров с серпуховским архимандритом Паисием жителям всех трех деревень подписали вольную. Земля осталась за обителью, и брат Мисаил стал сдавать ее за десятину деревенским общинам. В каждой деревне выбрали старосту, который заправлял всеми делами и вел расчеты с обителью. С тех пор Троицкая братия не знала бедности. А брат Симон не остался в обители. Когда жизнь в ней наладилась, он не захотел нарушать своего обета и ушел в бедную обитель Брянского княжества. Игумен хотел отдать ему немалый остаток от принесенного им богатства, однако брат Симон наотрез отказался.
…Сколько передумано за двадцать лет, а каждый день рождаются новые загадки. Жизнь человеческая – не просека лесная, много в ней всяких странностей, темных закоулков, ярких вспышек. Каждый шаг – развилка, на каждой развилке думать надо, по какой тропке свернуть? Налево пойдешь – коня потеряешь, направо пойдешь – с жизнью расстанешься, прямо пойдешь –там вовсе нивесть что. Когда человек один на свете, и решает только за себя, то можно рискнуть, и коня потерять – не самая большая беда. Да только не бывает человек один на свете. Вокруг тебя – другие людей, и у всех на каждом шагу такие же развилки. Страшно подумать, если все кинутся кто куда, да начнут терять то одно, то другое. А того хуже, когда все пойдут за тобой, да и сгинут все разом.
Скудно освещает лучина липовую чурку и острый нож в руке. Рука тверда, глаз острый. Лезвие отточенного ножа снимает тонкую стружку с мягкого дерева, узкое острие отделяет крошку за крошкой. Уже можно разглядеть в бесформенной чурке добродушную морду лесного хозяина, его грузное туловище. Дело нехитрое, а терпения требует великого. В самый последний миг чуть дрогнет рука, - и выбрасывай почти готовую работу. И нечего будет завтра подарить ребятишкам. А бабы из посада и деревень каждый день приводят недужных ребятишек, верят бабы в чудесное исцеление.
Много ли надо человеку, чтобы поверить в святое чудо? Простыл мальчонка, мечется в горячке, рубашонку хоть выжимай, сухой кашель выворачивает его наизнанку. Всего и чудес: напоить его горячим отваром липового цвета, шалфея и подорожника, сменить мокрую одежонку, через часок опять напоить отваром, а потом горяченьким молочком с маслом и с медом, да снова закутать хорошенько. За день проходит горячка, кашель перестает разрывать грудь. Глядишь, улыбнется мальчонка, - вот и здоров. А бабы тут же начинают рыдать, лобызать руки и даже полы рясы, вопить о святом чуде. На Руси замордованный народ истосковался по чудесам.
Игумен улыбнулся сквозь усы. Не сподобил его Господь творить чудеса, не достоин он, а слава о его святом даре идет. Грех большой живого человека почитать чудотворцем, сурово обрывает он бабьи восторги, да на чужой роток не накинешь платок. А пошла молва о чудесах от одного посадского мужика.
Игумен хорошо помнил тот морозный, метельный день лет десять назад. Как раз с того дня началось нашествие народа к нему, к новоявленному святому чудотворцу. Он сидел в своей келье за этим же столом и при слабом свете лучины вязал самодельным кочедыком лапоть. За стенами лютовала метель. Она налетела внезапно, с утра день обещал быть ясным и тихим. И вдруг кто-то сильно заколотил в дверь, так что она затряслась. Игумен открыл дверь, в келью ввалился облепленный снегом мужик в армяке с огромным кулем в руках. Мужик положил куль на пол и повалился в ноги Игумену.
- Спаси, святой отец! Лабутка мой замерз, сынок мой единственный!
Игумен размотал куль, это оказался тулуп, а в тулупе калачиком свернулся недвижный отрок лет десяти-одиннадцати. Игумен положил отрока вместе с тулупом на стол, снял с него голицы, потрогал руки. Руки холодные, как лед, бледное детское лицо казалось неживым. За спиной Игумена метался по келье, стонал и махал руками отец.
- Замерз Лабутка! Насмерть замерз! Да как же теперь? За что, Господи, Ты наказал меня?
Мешал он страшно, Игумен решил спровадить его на время куда-нибудь.
- Не поминай имя Господне всуе, - сурово сказал он. – Ты лошадь привязал?
- Ах ты, Господи, - пуще прежнего заметался по келье мужик. – Да я ж ее у ворот бросил! Ах, ах!
- Иди, заведи лошадь в конюшню, найдешь ее, она дальше по двору. Там нынче брат Серафим, проси его напоить лошадь, да сенца задать.
Мужик кинулся из кельи как был, в армяке и без шапки, видно, совсем ополоумел. Игумен развязал поясок на мальце, потрогал под рубахой его грудь. Сердце не билось. Эх, поздно, мальчонка замерз на самом деле. А вдруг, еще живой? Отрок лежал калачиком, худые коленки прижаты к животу, ручонки – к плечам. Суставы у него закостенели и не разгибались. Взгляд Игумена упал на блестящее лезвие ножа. Он схватил нож, приложил лезвие плашмя к губам отрока, немного подержал и поднес к глазам. На лезвии быстро уменьшалось тусклое пятно влаги от дыхания. Слава тебе, Господи, жив ребятенок! Чуть дышит, видно, сердце почти остановилось, надо скорее растереть мальчонка.
Игумен схватил с полочки чашку с топленым медвежьим салом, - подарок даулинского старосты за исцеление малой дочки от краснухи, - быстро стащил с мальца порты и рубашонку, густо намазал тощенькую грудь. На миг задумался, отхватил ножом лоскут от своей единственной шерстяной рясы и принялся растирать холодное тельце. Он сообразил, что сначала надо разогреть руки и ноги, иначе там застынет, свернется кровь, тогда мальцу не жить. Но и грудь надо растирать, чтобы не остановилось совсем сердце.
Он работал со всей своей сноровкой. Немного потрет одну руку, другую, переходит на грудь, потом трет ноги. Растирал замерзшего он сильно, но бережно, - не содрать бы нежную отроческую кожу. В келье не жарко, но он вскоре вспотел, однако продолжал растирать. Руки, грудь, ноги, грудь, снова руки. От пальцев к плечу, от ступни к паху, грудь растирал кругами, к сердцу. Он благодарил Господа за то, что Тот дал ему немалую силу и ловкость. К счастью, никто ему не мешал, мужик, видно, застрял на конюшне.
Сальный шерстяной лоскут в его ладонях разогрелся, кожа на тощеньких руках и ногах мальчонки стала розоветь. Игумен попробовал разогнуть руку, - она поддалась, выпрямилась. Он разогнул вторую руку, сильнее растер ноги, распрямил и их. Теперь стало удобнее, и он еще быстрее принялся растирать недвижное тельце. Сало почти впиталось в кожу, он лоскутом поддел из чашки новую порцию, снова смазал кожу. Надо бережнее, вон у локтя появилась ссадина, из нее сочилась розовая кровь с сукровицей. Он прижался ухом к худенькой груди и вздохнул с облегчением: сердце трепетало! Слабо, неровно, с перерывами, но оно билось! Будет жить мальчонка!
Игумен втер в оживающее тельце остатки сала с лоскута, с головой замотал уже теплого отрока снова в тулуп и перенес его на свое жесткое ложе. Не мешкая, подложил в тлеющей очаг хорошую кучку сухой сосновой растопки, сверху пристроил три полешка. Растопка тут же взялась ярким огнем, задымили полешки. Он поставил на камни горшок с водой и бросил в него по хорошей щепотке сушеного шалфея, подорожника и липового цвета. Тут раскрылась дверь, пахнуло холодом, и в келью ввалился отец отрока в клубах снега. Он метнул дикий взгляд на пустой стол, осипшим голосом выдохнул:
- Где Лабутка?
Игумен крепко взял его за плечи, подвел к скамье, посадил.
- Не голоси, отец. Не баба, чай. Сиди тут смирно, не срамись перед святыми образами. Живой твой Лабутка. Спит. Ему теперь поспать малость надо, потом напою отваром с медом.
Мужик несколько мгновений сидел истуканом, потом рухнул на колени, схватил полу рясы Игумена и прижал к волосатому лицу.
- Молчи! – сурово напомнил Игумен, опасаясь шума от радостных воплей.
Мужик отнял рясу от бороды, но из рук не выпустил, изумленно смотрел мокрыми от слез глазами снизу вверх, будто на неведомое явление.
- Покажь Лабутку, святой отец!
Игумен вздохнул. Не надо бы ребятенка будоражить, да отцовское сердце – не камень. Пусть посмотрит. Он подошел к ложу, приоткрыл полу тулупа. Оттуда пахнуло живым теплом, слышалось ровное сонное дыхание.
- Смотри. Да не шуми. И ручищами холодными не хватай.
Мужик мигом оказался у ложа, уставился на родное дитя, на заросшем лице блеснули слезы.
- Дышит! – жарко прошептал он сиплым басом. – Живой Лабутушка! Живой! Господи, чудо святое!
- Увидал, ну и сядь на лавку, не мельтеши тут. Пусть поспит малец.
Мужик рухнул на колени, снова вцепился в подол рясы Игумена.
- Чудотворец! Святой чудотворец! Говорили люди, ты святой, не верил я. Грешен, батюшка, не верил в святость твою. А и вправду говорили: заклял ты змей, возле обители – ни одной! На той стороне гадюк полно, в Даулине то и дело на покосе баб жалят, в Мишулине летось баба померла от гадюки, и мальчонка, - медянка его ужалила. В Ходюкове бабы по грибы боятся в лес ходить. А вокруг твоей обители – нету! Святостью своей ты изгнал змей! А нынче, – чудо чудесное, - Лабутушку моего воскресил! С того света вернул мне его! Прости меня, дурака грешного, за неверие мое! Век Бога молить буду!
Он гулко стукнул лбом о половицу раз, другой, третий. Игумен топнул ногой, ухватил мужика за плечи, поднял на ноги, сил хватило. Сдержанно зашептал:
- Кому сказано, не шуми. И не греши. На коленях стоять можно лишь перед Господом Триединым. Ни один смертный не достоин таких почестей, как Вседержитель. И не чудотворец я. Мальчонка твой не умирал, сильно замерз он, еще бы чуть – и помер бы.
- Да мертвый он был! – страстно шептал мужик. – Я же смотрел, слушал, сердце не билось. Ты воскресил мертвого Лабутушку, сыночка моего!
Игумен грозно нахмурился, но тут в горшке закипел отвар. Игумен налил крутой кипяток в липовую кружку, положил ложку меда, размешал, подошел к ложу, кивком позвал отца.
- Подними мальчонке голову. Только бережно. Напоим его отваром, и пусть он снова спит. Сердечко у него маленько зашлось от холода, пусть отойдет, спать ему надо долго.
Разогревшийся Лабутка крепко спал, а Игумен с обрадованным до изумления отцом просидели за столом до утра. Мужик оказался посадским рыбаком по прозвищу Дудор, во крещении – Ефимий. Он утром поехал за сеном и прихватил с собой Лабутку, единственного сына среди шести дочерей. Только приехали к стогу, нивесть откуда налетела средь ясного дня метель. Дудор велел Лабутке сидеть в затишке под стогом, а сам побыстрее стал навивать сено на сани. Потом позвал сынишку, тот не отозвался. Пошел поглядеть, - может, уснул парнишка, - Лабутки под стогом не оказалось. Долго метался обезумевший отец в метельных вихрях по полю. Наконец, отыскал: Лабутка сидел в сугробе под кустом уже не живой.
- Разве мальца удержишь на привязи? – сокрушался Ефим. – Скучно ему под стогом, принялся, видно, бегать. Метель ребятишек будоражит, не сидится им. Вот и заблудился, родненький.
- Как он крещен? – спросил Игумен. – Я буду молить Господа за его здравие, надо поминать христианское имя.
- Варфоломей он, - ответил Ефим. – Ты же его сам крестил в обители, я привозил его младенцем. Теперь он не только тобой крещен, а и воскрешен тобой из мертвых.
- Ладно, ладно, - нахмурился Игумен. – Буду молить Господа за здравие раба Божьего отрока Варфоломея. А ты скажи, Ефим, где рыбу ловишь, и один ловишь, или артелью?
- Один, - невесело сказал Ефим. – Я давно подбиваю посадских мужиков в артель, да где там. Они все пришлые, недавно тут, каждый за себя. А один – много ли наловишь? А ловлю я на Кончуре. Рыба там сама в руки идет.
- Перед утреней я сведу тебя с отцом Мисаилом, Согласен стать старшим в рыбачьей артели на Кончуре?
- Да Господи! – возопил Ефим, но тут же испуганно покосился на Лабутку и заговорил тихо: - Ради тебя, святой отец, хоть на что соглашусь. Артель сам давно хочу. Один только летом и ловишь, зима впустую идет, артелью же можно и зимой.
Вот так и появилась у обители первая рыбачья артель. В то же лето Игумен обратился с просьбой к князю Андрею Ивановичу Серпуховскому, хозяину этих земель. Тот благоволил к игумену-бессеребренику и отписал обители все рыбные тони на Кончуре и Вондюге. Под строгим присмотром брата Мисаила рыбачьи артели приносили немалый доход обители. Богатые уловы возили на торг в Ходюково, а зимой – в Москву, в Серпухов, в Великий Ростов и даже в Тверь. Со временем брат Мисаил завел в посаде большую артельную коптильню. Самих рыбаков брат Мисаил тоже не обижал, когда Игумен спрашивал, они дружно благодарили его и брата Мисаила за справную жизнь.
Игумен закончил вырезать медведя. Он поставил готовую работу на полку, полюбовался. Лесной хозяин получился хоть куда. Игумен помолися перед закопченным образом Богородицы и снова сел за стол. Надо связать новые лапти, старые все износились, запасных не осталось. Руки сами делали привычную работу, а в голове закружился новых хоровод воспоминаний и дум.
Игумен крепко завязал лычку, обрезал ее концы, придирчиво осмотрел дело рук своих. Новенький лапоть получился добрым. Главное, не давать лычкам перекручиваться и покрепче затягивать их кочедыком. В таких лапоточках можно ходить по лужам, и ноги останутся сухими. Липовый лубок дышит, нога всегда сухая, а наружная влага внутрь не проходит. Зимой для тепла Игумен подшивал лапти овчиной кожей наружу. В подшитых лаптях можно без смены ходить ползимы.
Лучина догорела. Игумен зажег новую в другом поставце, в первом закрепил свежую длинную сосновую щепку. Из большого короба он достал пучок липового луба, спрыснул водой полоски, расправил их о край стола, подровнял по ширине ножом, скатал каждую в плоский кружок, чтобы распрямились, начал второй лапоть.
…Слухи о «воскрешении» Лабутки разошлись по всей округе, пересекли границы Серпуховского удельного княжества, поползли через московские рубежи. В обитель потянулись странники из Твери, из Ростова, из Ярославля, даже из Торжка и Вологды. Стосковавшиеся по добрым чудесам люди несли Игумену на крещение младенцев. Они верили, что окрещенные Троицким игуменом обретают крепкое здоровье и живут до глубокой старости. Игумен старался рассеять это греховное суеверие, но поток странников все умножался.
Слухи о святости могли бы пощекотать душу славолюбца, но Игумену они сильно досаждали. Он ждал неприятностей, и они не замедлили явиться. Слухи достигли ушей иерархов православной церкви. Той же весной в обитель приехал из Серпухова успенский протодиакон Михаил с повелением игумену немедля предстать пред очи серпуховского архимандрита Паисия. Игумен понимал, о чем пойдет разговор, и взял с собой общинножительный устав обители.
Архимандрит Паисий соизволил принять Игумена лишь на третий день, - пусть де потомится тщеславный троицкий пресвитер в ожидании. Игумен не томился, за эти дни он вошел в доверие к вознесенскому игумену Исаакию, и тот позволил ему просмотреть книги обители. Серпуховский архимандрит принял Игумена поначалу сурово.
- Среди служителей святой православной церкви бывают случаи самозванства, когда честолюбцы провозглашают себя превыше истинных заслуг своих и превыше других служителей Господа нашего. Иные мнят себя чуть не превыше первосвятых апостолов, а то и самого Господа Бога. Дошло до меня, будто ты, пресвитер, впал в гордыню и по наущению врага рода человеческого возомнил себя святым чудотворцем. Так ли это?
- Ты прав, владыка, - смиренно ответствовал Игумен. – Мне такие прискорбные случаи самозванства и непомерной гордыни тоже известны. Полагаю, славолюбие и забвение святого долга толкают священнослужителей к нарушению залога своего. Я же не грешен в подобном, чист душой пред Господом и пред тобой. Готов к тому, чтобы твои доверенные священнослужители освидетельствовали деяния мои и всей Троицкой обители. Тебе же скажу, что я повседневно изнуряю плоть свою суровым постом и долгими молитвами, а дух свой смиряю ревностным служением Господу. Заверяю тебя, в честолюбии, гордыне и славолюбии не грешен.
- Но прихожане твердят о твоей святости и о твоем чудотворчестве! – гневно воскликнул архимандрит. – Святым тебя называют! Нет большего греха, чем самому при жизни причислять себя к лику святых.
- Грешен я, владыка, лишь в одном. С первых лет послушничества в Климовской обители возмечтал я облегчить жизнь простых православных людей и, не щадя живота своего, молил Господа об избавлении русской земли от басурманского ига. Каюсь, владыка, не выполнил я своего залога. В том грешен. Троицкую же обитель же поставил я так, что сам и все иноки добывают себе пропитание трудом рук своих. И одеяние свое, и утварь храмовую, - все мы добываем трудом своим. Каюсь, не отталкиваем дарующую руку сильных мира сего, принимаю я дары бояр и князей. Но с простых поселян не взимаем ничего, служим Господу бескорыстно. Вот то и возмущает иных против меня, оттого и возводят клевету на меня.
Архимандрит сделал нетерпеливое движение, но Игумен опередил его.
- Вот, владыка, общинножительный устав Троицкой обители. Он одобрен переяславским архимандритом Афанасием. По сему уставу все службы церковные мы совершаем безвозмездно, не берем с прихожан никаких приношений, питаемся и одеваемся трудом рук своих. За этим я слежу со всей строгостью. По уставу же никто из братии не должен побираться именем Христа.
Игумен протянул устав архимандриту. Тот нехотя взял его, стал небрежно перелистывать. А Игумен продолжал:
- Тебе, владыка, известно, что многие обители живут лишь обиранием прихожан, не гнушаются подношениями от сирых и бедных за исполнение святых церковных треб. Иной раз бедняк отдает священнослужителю последнее, отрывает от себя и от голодных детишек. Это полагаю большим грехом, ибо оно умаляет доверие народа к ним и не способствует укреплению русской святой православной церкви. Бескорыстие Троицкой братии привлекает православных из других паств. Они сравнивают его с нравами других священнослужителей, с их мздоимством. Оттого ширятся слухи о святости и чудесах в Троицкой обители. Полагаю, в таких слухах повинно корыстолюбие, нерадение и фарисейство недобросовестных священнослужителей. Сам я, владыка, считаю, что православный священнослужитель должен являть собой пример бескорыстного служения Господу нашему. На том стою и стоять буду. За то готов предстать на твоем суде и на святом Всевышнем суде. А в славолюбии и честолюбии не грешен, в чем крест целую.
Игумен встал, склонился перед владыкой и поцеловал большой золотой крест на его груди.
Архимандрит поджал губы, посмотрел на новые лапти Игумена, на потертую суконную рясу, крашенную отваром дубовых орешков с ржавыми гвоздями, на поясок из льняной бечевки, на небольшой серебряный крест на его груди и задумчиво проговорил:
- Я прочту твой устав. Потом позову тебя.
Они встретились еще два раза. В конце-концов архимандрит с двумя пресвитерами и одним протодиаконом поехал с Игуменом в Троицкую обитель. Они прожили в обители семь дней. Брат Мисаил поселил архимандрита в гостевой келье, а пресвитеров и протодиакона разместил в общих спальнях. Кормили же всех гостей вместе с братией.
Архимандрит Паисий уехал из обители без укоров, но в великой задумчивости. Перед отъездом он благосклонно сказал Игумену:
- Твой устав достоин введения в других обителях. Немало есть иноков, которые пренебрегают своим святым залогом, и их деяния не могут служить примером для православных. Но…
Он многозначительно помолчал и добавил:
- Не все способны на такой подвиг во славу Господа нашего. Предвижу: попытка распространения твоего устава вызовет осложнения. Тебе же теперь верю. Буду ставить твою обитель примером. Благословляю тебя и братию на святой подвиг.
Вскоре такая же встреча произошла с владимирским архимандритом Алексием, близким к митрополиту Киевскому и всея Руси Феогносту. Алексий проникся доверием к Игумену и пообещал ставить его устав в пример. Но и он не решился ввести подобные правила во владимирских обителях. Однако он, видать, сказал о Троицком общежительском уставе митрополиту Феогносту.
Митрополит благожелательно встретил Игумена, после долгой же беседы владыка стал благоволить к Игумену, не раз призывал его к себе на беседу. Эти беседы с митрополитом радовали сердце Игумена. Никому прежде не открывал он душу свою. Он говорил о необходимости соединении всех русских православных княжеств в единую державу от моря Варяжского до моря Хвалынского, и от моря Белого до моря Русского. Он раскрывал перед Феогностом боль души своей из-за усобицы русских князей и из-за непомерного властолюбия князей Московских, которые сейчас быстро набирали силу. Митрополита тоже заботило сохранение единства русской митрополии, которая охватывала княжества Залесской Руси, Малой Руси и Литвы. Со скорбью в голосе владыка говорил:
- Раскол единой христианской патриархии ослабил православную церковь. Латиняне объединились под рукой папы римского, у нас же от Константинополя отделились Сербская и Болгарская патриархии. Вместо одного предстоятеля святой православной церкви теперь их три. Латиняне же простерли руки свои на Малую Русь, даже в престольном городе Киеве они ставят свои храмы.
Феогност говорил по-русски почти чисто, лишь иногда в трудных случаях вставлял ромейские слова, понятные Игумену по Священному писанию.
- Мой предшественник, святой Петр, многое сделал для утверждения православия в Залесской Руси. Однако он чрезмерно попустительствовал Московским князьям и даже перенес свой престол из Владимира-на-Клязьме в Москву, где нет даже епископии. Не без его благословения Москва враждует с великим Русско-Литовским княжеством вместо объединения. По его упущению православные княжества Малой Руси оказались под властью латинской Польши. Моих слабых сил недостает для вразумления великого князя Симеона Ивановича. Он видит превыше всего Москву и ее власть над Залесскими княжествами. До святого Петра пресвятой Синод ставил митрополитами на русские княжестваиерархов из Константинополя, ибо опасался именно такого пристрастия. Вот и после святого Петра Синод снова поставил на русские княжества меня,опять из Константинополя.
Владыка прознал, что Игумен наделен даром находить святые места для церквей и обителей, где помыслы человеческие становятся чистыми, а душа будто воспаряет ввысь, к престолу Господнему. По его просьбе Игумен заложил и освятил три новые обители. Митрополит Феогност свел его с великим князем Симеоном Ивановичем Гордым. Великий князь оценил бескорыстного и прямодушного Игумена и даже призвал его на свое венчание с великой княжной Русской и Литовской Августой Гедиминовной, во крещении Анастасией Григорьевной.
Великий князь не раз приглашал Игумена к себе для бесед. Они говорили о судьбе русских княжеств, о разумном разделении власти светской и духовной. Симеон Иванович весьма одобрял суровый общинножительный устав Троицкой обители и сетовал:
- Кабы все черные иноки и белые иереи помнили о смирении плоти своей! Чревоугодием и сребролюбием своим иные из них приносят ущерб православию. Смотришь на иную обитель, - чем ее игумен отличается от корыстолюбивого боярина? И смерды крепостные у него, и земли обширные, и рыбные тони, и леса. Вот и угасает вера смердов и всех православных в святость служителей церкви. Верно сказано: Богу- Богово, кесарю – кесарево. А они гребут под себя и Богово, и кесарево.
Игумен снова заменил сгоревшую лучину и подумал, что пора ложиться спать. Завтра предстоит долгая служба в честь славных и всехвальных первоверховных апостолов Петра и Павла. Он встал на колени перед старой, закопченной иконой Богородицы, - дар климовского отца Варсонофия, - и молился, пока не сгорела последняя лучина. После этого он лег на жесткое ложе, но сон не шел.
Новая слава святого чудотворца пришла к нему три года назад. Это случилось в страшный 6861 год от миростояния. Ранней весной на русские княжества обрушился черный мор. До этого он несколько лет свирепствовал у фрязей, немцев, франков и шведов. Туда черный мор попал от хиновей по великому шелковому пути, и от него вымерло больше трети народу в странах латинской веры. А потом купцы-немцы завезли его в Новгород, и он быстро разошелся по русской земле.
Мор опустошал не только деревни, но и целые города. Говорили, что в Глухове и Белоозере не осталось ни одного живого человека, мертвые лежали без погребения в домах и на улицах. Мор не разбирал, кто ты, смерд или князь, купец или церковный иерарх. В Новгороде умер владыка Василий, в Москве черный мор поразил самого святителя Феогноста, давнего доброжелателя Игумена. Залесские княжества остались без предстоятеля.
Добрался мор и до посадов вокруг Троицкой обители. Игумен пытался облегчить участь несчастных, перепуганных людей. Здоровым он советовал пить крепкий отвар подорожника, девясила и тысячелистника, умирающих соборовал и отпускал им грехи. День и ночь, с краткими перерывами на еду и сон он ходил по домам. В редкой семье не оказывалось больных. Игумен знал коварные повадки черного мора: если в избе есть хоть один больной, - всем остальным тоже грозит неминучая смерть. Однако в некоторых семьях люди умирали не все. Почему так получалось, Игумен не знал. И сам он не умер, хотя множество дней все время находился рядом с умирающими. Черный мор почему-то оказался ему не страшен.
Он тогда много размышлял, почему остался жив, и по всему получалось, что спас его брат Мисаил. Верный келарь подсказал ему носить с собой в посады святую воду.
- Она же не тухнет, - говорил брат Мисаил, - выходит, и человек от нее не протухнет. Помнишь, рассадил я руку топором? Боялся, сгниет рука или антонов огонь приключится. В отчаянии на большой грех пошел: начал ее святой водой обильно кропить. Ты сам, святой отец, помнишь: зажила рука, вот она, не хуже прежнего работает. Может, святая вода и от черного мора убережет? Может, в освященной воде дух Господний присутствует и спасает нас от бед и от недугов?
Игумен поразмыслил над словами брата Мисаила. В чем-то его верный помощник прав. По установленному таинству воду следует три дня держать в серебряном сосуде, а затем освящать перед образом Спаса. Он верил в силу молитвы, но, может, святая вода исцеляет не только духом Господним, а берет что-то целительное и от серебряного сосуда? Где-то в древних летописаниях он читал, как наши предки исцеляли тяжкие ратные увечья тонкими серебряными листами. Видать, серебро увеличивает силу воды, освященной молитвой.
После размышлений Игумен наказал своей братии обильно кропить изнутри Троицкий храм и все кельи трижды в день святой водой, то же делать каждому брату с собой и со вкушаемой пищей ради изгнания бесов, - грех за это он брал на себя. Он велел закрыть ворота и на время мора не пускать в обитель странников. Он запретил братии посещать его келью, брату же Андронику наказал готовить святую воду в изобилии и каждый вечер ставить сосуд с ней ему на крыльцо. Сам он стал носить с собой в посад серебряный кувшин со святой водой и с молитвой обильно кропил и больных, и здоровых.
От сурожских купцов Игумен слыхал, что от черного мора помогает негашеная известь. Кашу маслом не испортишь, и он велел брату Мисаилу густо насыпать негашеную известь у ворот обители, перед общей кельей, перед Троицким храмом, перед банькой и нужным местом. Известь кипела под ногами, лапти она разъедала за несколько дней. Рачительный брат Мисаил ворчал, что обитель разорится на одних лаптях, но Игумен его успокоил.
- Раз известь губит лапти, она погубит и мор, не пустит его в обитель. Черный мор родится не из ветра, ветер лишь разносит его. Мор наводит на людей какая-то нечисть, а известь и святая вода губят эту нечисть.
То ли святая вода с известью, то ли милость Господня, но черный мор не тронул ни его, ни братию. А народ поначалу как-то не заметил его подвига. Повальная смертная беда придавили всех, и людям стало не до чудес. Мало того, когда он советовал посыпать у порогов известью, люди недоверчиво усмехались. Как обычно, невежество побеждало разум. Посадские со слезами благодарили Игумена за то, что не оставляет он их молитвами своими, не дает помереть без покаяния и причащения. Сами же они боялись даже подходить к домам, где заболел хоть один человек, и ничего не делали, чтобы бороться с поветрием. Игумен заходил в избы, где полностью вымерли все, - однако это никого в те страшные дни не удивляло, и разговоры о его святости почти утихли. Ну, ходил в черный мор по домам Троицкий игумен, а зачем ходил, кто знает, народ-то все одно повымер.
В разгар черного мора в обитель прибыл от великого князя Симеона Ивановича всехсвятский архимандрит Агафон с грамотой. Игумен поселил его у себя и запретил братии даже подходить к своей келье, пока высокий гость не уедет. В грамоте великий князь просил преподобного Троицкого игумена занять святой престол митрополита Киевского и вся Руси, поскольку владыка Феогност умер, а из всех священнослужителей он почитает его достойнее других за подвижничество и бескорыстие. Симеон Иванович писал, что он созовет собор русских епископов для посвящения Троицкого игумена в сан епископа и пошлет грамоту патриарху Филофею в Константинополь о поставлении его митрополитом.
В этот день Игумен соборовал больше двух десятков умирающих посадских, устал он страшно, даже его сила начинала сдавать. Но он преодолел слабость, с большой честью беседовал с архимандритом. Тот поведал ему много нового о делах в Москве и даже в Константинополе.
После смерти владыки Феогноста великий князь Симеон Иванович отправил пресвятейшему патриарху Григорию Паламе в Константинополь свои грамоты и решение епископского собора о поставлении митрополитом Киевским и всея Руси владимирского епископа Алексия. Вместе с грамотами он отправил патриарху и святейшему собору многие дары. Однако верное дело сорвалось. Черный мор добрался и до Константинополя, не пощадил святой город. Патриарх Григорий помер, святейший собор поставил патриархом Филофея. Великие московские дары Григорию Паламе пропали втуне. А новый патриарх Филофей заколебался. До него дошли жалобы тверского и суздальского епископов о пристрастности Алексия и о его предпочтении Москвы другим славным городам Залесской и Малой Руси и великого Русско-Литовского княжества. По мнению Филофея, Алексий по пристрастности к Москве может расколоть русскую митрополию. Узнав о сомнениях патриарха, великий князь послал грамоту Игумену.
А в Москве, говорил архимандрит Афанасий, народ вот-вот взбунтует. Еще до нашествия черного мора московские бояре раскололись на два враждебных стана. Несколько лет назад Симеон Гордый поставил боярина Андрея Петровича Хвоста-Босоволкова на многодоходное место тысяцкого. Это вызвало недовольство бояр Вельяминовых, которые издавна считали место московского тысяцкого своим наследственным.
- Однако боярин Хвост оказался не прост, - усмехнулся архимандрит.
Тысяцкий Андрей Хвост увеличил старые подати и придумал новые. Симеон Иванович радовался: его казна быстро пополнялась. Зато среди бояр возник раздор. Одни с Андреем Кобылой во главе хвалили нового тысяцкого и потирали руки, ибо от великих сборов некая толика перепадала им. Другие бояре стоят за Вельяминовых, а те без стеснения и с великой дерзостью говорили о попрании их исконных прав.
Купцы же, ремесленники и черный люд стоном стонали от поборов Хвоста. Когда до Москвы добрался черный мор, многие посчитали это наказанием Божьим за неправедного тысяцкого. Они разносили по Москве молву, что боярин Андрей за место тысяцкого продал душу дьяволу, а взамен пообещал врагу рода человеческого истребить москвичей. Среди москвичей начался великий шум. Вдобавок к мору по Москве стали гулять лихие люди, над богатыми подворьями ночами то и дело взлетал к небу красный петух. Великий князь повелел увеличить число ночных сторожей, однако это не помогло, к тому же иных сторожей стали находить по утрам мертвыми, а кто их лишил жизни, - неизвестно. Вельяминовы и другие бояре потребовали от Симеона Ивановича убрать Андрея Хвоста с места тысяцкого, иначе, мол, жди большой беды.
Симеон Иванович послушал их, поразмыслил и убрал Хвоста с доходного места. Ближние к Хвосту бояре возмутились, а Вельяминовы и их сподвижники воспрянули духом, они ждали, что великий князь теперь назначит тысяцким Василия Вельяминова. Однако Симеон Иванович ради избежания свары меж боярами упразднил место тысяцкого. Это озлобило и сторонников Хвоста, и сторонников Вельяминовых.
- Того и гляди, Москва взбунтует, - качал головой архимандрит Агафон.
Гость утомился в дороге и от долгого разговора. Игумен уложил его спать на свое ложе. Сам он до рассвета писал ответную грамоту великому князю Симеону Ивановичу. Он не колебался в давно сделанном выборе. Свое назначение в земной жизни Игумен определил еще в годы одинокого отшельничества. Он должен отдать жизнь служению Господу и русскому народу, а это возможно, лишь если он останется скромным игуменом отдаленной обители.
Власть нельзя отделить от насилия. Слабый властитель долго не продержится на своем месте. В кровавой драке за власть на русской земле отличались с давних пор князья Московские. Ради своего возвышения они зверски истребили князей Тверских, и ныне они готовы уничтожить всех, кто встанет на их пути, будь то князь, боярин, или даже целый народ. Теперь получается, что именно Московские князья подминают под свою руку одно русское княжество за другим. Согласиться с предложением Симеона Гордого значило забыть о своем обете и служить неутолимому властолюбию Московских князей. Даже на скромном месте Троицкого игумена он не свободен от княжеской воли. Его обитель стоит на земле удельного Серпуховского княжества, а оно входит в княжество Московское. Он уже не раз успел почувствовать свою зависимость от Серпуховского и Московского князей. Если он согласится занять престол митрополита, то жизнь его превратится в одно лишь исполнение честолюбивых помыслов князей Московских. Не в том видел он свое предназначение в земной жизни.
В грамоте своей Игумен премного благодарил великого князя Симеона за нежданную честь, но смиренно отклонял почетное предложение. Он – скромный игумен малой обители, державные дела недоступны его слабому разуму, и он не может взять на себя непосильное бремя предстоятеля русской православной церкви. Он не считает себя вправе судить православных иерархов, но полагает достойнейшим из них на посвящение в митрополиты Киевские и всея Руси епископа владимирского Алексия.
Утром Игумен отдал свою грамоту архимандриту Агафону, проводил его с почетом обратно в Москву, а сам снова пошел в посад.
Мор свирепствовал почти все лето, и только к концу августа смертная напасть пошла на спад. Выжившие славили Господа, а пуще всех - родители, сумевшие сберечь ребятишек. Когда улеглась скорбь, народ толпами повалил в обитель к Игумену. Появился и разрастался слух, будто Троицкий игумен святостью своей укротил черный мор, - в посадах у Троицы люди умирали реже, чем в других городах и селах. Эта слава не радовала Игумена, а больше огорчала, ибо произрастала она на невежестве простых людей.
Темнота народная! Да и откуда взяться свету, если бьются люди в беспросветной бедности как рыба об лед, лишь бы живу остаться. А всего-то пять веков назад на богатой русской земле все мужи и многие жены грамоту русскую разумели. До сих пор во дворах деревенских валяются старые черепки из седой древности с буквицами глаголицы. Как принес Владимир Креститель на Русь чуждую византийскую веру, так будто тьмой невежества накрыло древнюю землю. Русскую глаголицу византийские священники запретили как бесовскую, а новой грамоте научить народ не позаботились. Русские люди не хотели рушить веру предков и принимать чужеземную, долго упорствовали, да сила ломит солому. Сколько крови пролилось, сколько городов и деревень исчезло с лица матушки-земли! Цветущая Русь, по-иноземному Гардарика, страна четырех тысяч городов, опустела, обезлюдела, покрылась непроходимыми лесами. А тех, кто жив остался, пришлые князья в скотов бессловесных превратили. Скотам же грамота ненадобна.
В начале апреля нарочный гонец привез в обитель грамоту из Москвы от владимирского епископа Алексия. Алексий извещал всех иерархов, архимандритов, игуменов и иереев, что по воле великого князя Симеона Ивановича и по завещанию святейшего митрополита Феогноста, составленному им еще при жизни, собор русских епископов поставил его митрополитом Киевским и всея Руси. Сам Алексий отъезжает в Константинополь с грамотами великого князя Симеона Ивановича, с постановлением святого и честного епископского собора к патриарху Филофею и святейшему патриаршему Собору на поставление его в митрополиты.
Игумен отслужил литургию новопосвященному митрополиту и от всей души пожелал Алексию благодати и милости Господней, мира, здоровья души, крепости тела, всего доброго, а также спасения. Сам же без устали продолжал свое дело облегчения мук умирающих и спасения живых. Мор продолжал опустошать русскую землю. В мае мор ворвался и в великокняжеские палаты. Умер черной смертью великий князь Симеон Иванович. Умер также и его младший брат князь Андрей Серпуховский, на земле которого стояла Троицкая обитель. Великим князем Московским боярская дума и совет князей поставили Ивана Ивановича, брата покойного Симеона Гордого. Князем Серпуховским стал малолетний Владимир Андреевич, князь Боровский.
Все это время новопосвященный русским епископским собором митрополит Киевский и всея Руси Алексий продолжал сидеть в Константинополе. До Игумена дошел слух, что патриарх Филофей прислал в Залесские княжества епископа и двух архимандритов для проверки жалоб на Алексия. Говорили, будто послы патриарха поехали также в Киев, в Галич и в Литву. Игумен понял, что при встрече с Алексием сомнения патриарха не рассеялись.
Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. От Москвы до Константинополя почти месяц пути, и вести сильно запаздывали. На Димитрия Солунского вознесенский архимандрит Герасий по пути из Константинополя в Суздаль привез Игумену грамоту от самого пресвятейшего патриарха Филофея. Видно, Симеон Иванович, уверенный в согласии Игумена занять митрополичий престол и не дожидаясь его согласия, все же успел до своей смерти отправить грамоты в Константинополь на его посвящение.
Патриарх Филофей приветствовал Игумена от своей мерности, от всего святейшего православного собора иерархов и призывал его в Константинополь на посвящение в сан епископа. Он выражал глубокую надежду, что преподобный Троицкий игумен, прославленный преданностью пресвятой православной церкви, сделавший многое для ее укрепления на Руси, и впредь приложит немалые свои силы на благо единой русской митрополии. Вместе с грамотой патриарх Филофей прислал Игумену знаки своей высокой милости: золотой крест-мощевик с частицей креста Господня, расшитый золотом нательный параман и фелонь с четырьмя епископскими крестами, тоже шитыми золотом.
Архимандрит Герасий рассказал Игумену, что в Константинополе Алексию предстоит пробыть долго. Пресвятейший патриарх Филофей не спешит ставить Алексия митрополитом всея Руси. Члены патриаршего собора в Константинополе тоже колеблются, многие митрополиты и епископы опасаются пристрастности Алексия к Москве, а это может привести к расколу русской митрополии. На место митрополита всея Руси претендуют несколько митрополитов из греков.
Игумен вежливо поблагодарил архимандрита Герасийа за труд и заботы и уложил его спать в своей келье. Сам же снова всю ночь просидел у стола и писал патриарху о своем отказе от высокой, но непосильной для него чести. Утром он отдал свой ответ архимандриту, а после его отъезда сложил грамоту патриарха и его дары на самое дно сундука. Этот сундук он сделал своими руками из хорошо высушенных и оструганных дубовых досок и хранил в нем, подальше от чужих глаз, самое ценное: древние летописания и свои многочисленные записи на бересте.
Ехать в Константинополь он не собирался. Носить же золото на себе не хотел, златоносцем себя никогда не видел. Для торжественных служб ему достаточно чистой черной рясы, такого же клобука с покровом, новых лаптей и небольшого серебряного креста на груди. Холщовый параман, который надел на него климовский отец Варсонофий при пострижении, немного обветшал, но мог служить еще долго.
От полного опустошения мором русскую землю спасла зима, неведомая зараза не выдержала морозов, мор сам собой прекратился. Люди долго не могли опомниться от смертной беды, жили как во сне. А вот князья да бояре будто слыхом не слыхали, что мор унес по шесть человек из десятка. Подати и сборы остались прежними, живым пришлось платить за всех покойников. Обычно в обитель приходили бабы из деревень и посада, теперь же к Игумену кроме них потянулись мужики. Не за чудом шли они, как неразумные бабы, а за спасением живота своего и своих семей.
- Возьми нас к себе, святой батюшка, прикрепи к своей обители. Готовы исполу работать, не то смерть нам всем от голода, не выплатить подати за себя, а тут тиуны и за покойников отбирают.
Долго тогда Игумен думал да чесал маковку, много говорил с келарем братом Мисаилом да молодым братом Андроником. Брат Мисаил радовался: это сколько же работников получит обитель! Если брать с них половину, или хоть десятину, обитель окрепнет неслыханно, а мужики на свою долю проживут лучше, чем теперь, когда отдают боярам и князю пять долей из шести.
Игумен же не видал впереди ничего радостного. Будут они с братом Мисаилом брать лишь десятину с мужиков. Это всем хорошо, живи, не хочу. Да ведь не вечные они, ни он, ни брат Мисаил, умрут и они когда-нибудь. Обитель перейдет в другие руки, а как те руки станут брать с мужиков? И вернется все на круги своя, снова мужик волком вой, - что боярин, что обитель над ними, отдай пять долей из шести. От боярина в Юрьев день можно уйти к другому, а к обители смерд прикреплен до седьмого колена.
- Давай-ка, брат Мисаил, вот как сделаем. Мужиков мы возьмем. С посадскими нет забот, они вольные. Деревенских же придется выкупать, деньги понадобятся немалые, и с боярами наговоримся досыта. Я сам составлю договорную грамоту, ты посмотришь ее. Пока же подумай, какие артели нам еще нужны. Землепашцы, рыбаки, лесорубы, бортники, углежоги, солевары, ткачи уже есть. Полагаю, нам тонкие ремесла заводить надо.
Игумен задумался. Брат Мисаил с интересом смотрел на него, потом сказал:
- Это ты верно задумал, святой отец. Ныне Русь наша лапотная продает иноземцам сырой товар, – брат принялся загибать пальцы: - лес, уголь, деготь, лен, зерно, пеньку, мед, поташ. Ну, сырое железо, а то и болотную руду в желваках. Тыщу лет прошло, а мы все то же продаем вполцены. У них же берем товары из нашего сырья, и дерут они с нас вдесятеро. Возьми пеньку: пуд за полушку. А пуд мешков из той пеньки – три алтына. Пшеница опять же, зерно – за мешок в шесть пудов дают два алтына, а муку берем по восемь алтын.
Брат почесал бороду, крякнул, махнул рукой.
- Возьми лен, святой отец. Мы льном всех иноземцев завалить можем. А что толку? Сами из льна ничего доброго не умеем делать, разве порты для работы. Полотна наши, даже беленые, иноземцы скупают, как тряпье. А нам везут из нашего льна ткани, будто шелковые, тонины и белизны невиданной. Немцы из нашего льна бумагу льют глаже и крепче телячьего пергамента. А мы… Эх, мастеров бы нам!
- Вот-вот. Ремесла надо заводить, а для того – учить мастеров. А пока нет мастеров, заведем артели на что умеем. Резчики, кузнецы, швеи, белошвейки, столяры надобны. На каждую артель поставим старосту из мужиков же. Не гоже иноку самому в мирские дела встревать. Пусть сами меж собой разбираются.
- Святая правда твоя, - согласился брат Мисаил. – Пускай мужики сами решают. А вот я думаю, не завести ли нам златокузнецов? Уж больно сурожане падки на украшения. Да и наши купцы, - золото им не потянуть, а медь разберут сразу. Может, и серебро пойдет. Мне брат Амвросий давно зудит, мол, благослови его на златокузнечное ремесло.
- Златокузнецы пригодятся, - кивнул головой Игумен, – брат Амвросий и меня молит о том. Иконописцев бы поискать. Образа писать, храмы расписывать. Образа и нам нужны, и в другие обители пригодятся.
- С икон барыша не будет, - с сомнением сказал брат Мисаил. – Да и не грех ли торговать святыми образами?
- Грех, - подтвердил Игумен. – Торговать святыми образами – великий грех. Писать иконы будем не на торг. Иконописание - святое дело. Я вот уже пять обителей заложил и освятил, и в каждой скудно с иконами. Иконописцы весьма нужны.
Так у обители появились новые ремесленные артели, и каждая начала приносить барыш. А землепашцам выделяли землю за десятину урожая, при великой благодарности поселян.
Сон, наконец, смежил веки Игумена. Он уснул, и во сне, как бывало нередко, к нему явилась любушка Веснянка. В прежних снах Веснянка виделась ему веселой игруньей. Молодая, красивая, она со звонким смехом кружилась меж белых березовых стволов, манила Ивашку меньшого, а в руки не давалась, ускользала в последний миг. Лишь озорно блестели голубые девичьи глаза, да белоснежными перлами сияли зубы.
Нынче же она тихо стояла в полутени кустов и протягивала к нему руки, будто умоляла его о чем-то. Он хотел подойти к любушке, утешить ее, однако ноги не слушались, будто приросли к земле. Когда же он в отчаянии оторвал их и шагнул к Веснянке, она вдруг исчезла, растаяла в воздухе. Он оглянулся по сторонам и снова увидал ее. Теперь Веснянка стояла в знакомой развилке трех берез и опять с печалью тянула к нему руки. А он рвался изо всех сил, но на ногах будто висел многопудовый невидимый груз. Ивашка меньшой напряг все силы, на неподъемных ногах подтащился к развилке, вот-вот он обнимет свою любушку, но руки его нащупали лишь пустоту. Веснянка опять растаяла, как дым. И оттого, что она ускользала от него, оттого, что руки его обнимали пустоту, на душе у него стало пусто и уныло.
Грамота митрополита Алексия
Утром Игумен проснулся в большой тревоге. Сердце – вещун, оно чуяло, видно, что с Веснянкой случилась беда. В этот день он совершал долгую утреню, потом усердно работал на своей делянке и непрерывно молился. Он убеждал себя, что давно отрекся от всего мирского и должен думать лишь о служении Господу и о делах своей обители. Однако лишь к обедне ему удалось изгнать из памяти тяжелое воспоминание об этом тоскливом сне и о печальных глазах Веснянки.
Посланец из Москвы, рождественский пресвитер Захарий, с поясным поклоном подал Игумену грамоту митрополита Алексия. Игумен с таким же поклоном принял грамоту, приложил к губам красную восковую печать и бережно положил свиток на стол.
- Брат Захарий, благодарю тебя за высокую честь. Ты устал с дороги, не откажи в милости своей смыть дорожную пыль в баньке, а потом потрапезовать нашей скромной пищей.
- Не откажусь. Признаюсь, устал, больше суток в дороге.
- Тогда, может, и поспишь малость? Впереди у тебя долгий путь.
- Спаси тебя Бог на добром слове, брат.
После баньки и скромной трапезы пресвитер Захарий крепко уснул. А Игумен вернулся в свою келью, сломал красную печать на свитке, снял золоченый шнур, развернул митрополичью грамоту. Из большого свитка выпали на стол два поменьше. Игумен отложил их в сторонку и стал читать искусно выведенные слова.
«Преподобный игумен Пресвятой и Живоначальной Троицы, брат нашего святейшества, возлюбленный во Святом Духе и сослужитель. Святейшество наше испрашивает преподобию твоему от Бога Вседержителя всего доброго, а также спасения…».
Так, это потом. Он пробежал по строкам вниз.
«…По слову великого князя Владимирского и Московского Иоанна Иоанновича достойнейший сослужитель наш епископ ростовский Иоанн от долгих лет своих скончался с миром... Распри князей Феодора Васильевича Белозерского и Константина Васильевича Борисоглебского…. Умножаются без меры непослушания и своекорыстия князей Устюжских, Кемских, Карголомских, Чухломских… Посвященный нашим святейшеством и святым и честным епископским собором во епископа ростовские преподобный архимандрит Петр возмутился душой, предал анафеме князей Юрия, Константина, Семена, Феодора, Ивана, Романа, самовольно принял схиму и удалился на вечное молчание… Во епископа ростовские посвящен нашим святейшеством преподобный архимандрит Игнатий… Князь Василий Феодорович Усретинский пребывает у великого царя Чанибека в Сарае и кланяется царю великими дарами, испрашивает у царя ордынское войско на Ростов. Князья Константин Васильевич и Феодор Васильевич каждый по себе собирают дары великому царю Чанибеку, дабы умилостивить царя на ярлык великого княжения Ростовского для них…».
Игумен глубоко вздохнул и озадаченно покрутил головой. Хорошие дела творятся в родном Ростове. Так повелось по всей русской земле, но его земляки что-то уж очень ретиво грызут друг дружку. Князья в кровь дерутся меж собой за власть и даже готовы привести нечестивых басурман на землю предков. По-другому наши князья никак не умеют. А в Ростове слишком много князей. Отец родимый говаривал ему, еще отроку:
- В ростовской земле князь в каждом селе.
Просьба святителя Алексия понятна. Надо надевать новые лапти, идти в Ростов и примирять многочисленных князей, жаждущих занять великокняжеский Ростовский стол. Опытный епископ Иоанн скончался, заменивший его епископ Петр не сумел урезонить буйную толпу честолюбивых князей, ожесточился сердцем, проклял с амвона всех и вся, а сам плюнул на мирскую суету и удалился от мира сего на молчание до конца дней своих. Что же, может, он и прав, не дело инока ввязываться в дела мирские, а молчальники угодны Господу. Новый ростовский епископ Игнатий еще, видать, молод или неопытен, князья его не слушают.
Из грамоты святителя Игумен понял, что святителю Алексию с великим князем Иваном Ивановичем глубоко безразлично, кто возьмет верх в Ростове. Им обоим нужно одно: князь Ростовский должен подписать докончальную грамоту, признать Ивана Ивановича своим старшим братом, выплатить долги Ростова перед Москвой и впредь исправно возить в Москву положенный выход, самому же в Орду не ходить. Игумен еще раз убедился в своей правоте, когда он твердо решил держаться подальше от высоких церковных и княжеских дел. К нему в уединенную лесную обитель доходили лишь обрывки слухов о хитросплетениях бурных страстей в Москве и Константинополе, но и того, что он знал, вполне достаточно, чтобы снова отвратить его от участия в этих сварах.
Поставление Алексия митрополитом Киевским и всея Руси проходило долго и трудно. Патриарх и патриарший собор издавна противились поставлению русских митрополитов и стремились поставить на Русь своих греков. Они полагали, что грек-митрополит будет более заботиться о сохранении единой православной митрополии, русские же митрополиты подпадут под влияние набравших силу московских князей. Для таких опасений имелись серьезные основания. Некогда единая христианская церковь уже давно раскололись на две независимые и враждующие меж собой части, западную Римскую и восточную Константинопольскую. В западной части властвовал папа римский. Он сумел подчинить себе бесчисленных королей, князей, герцогов, графов и баронов, и объединить их в великую Священную Римскую империю. Папа не ограничился этим, непрестанно пытался расширить свое влияние и отторг от Константинополя Польшу, Чехию и многие княжества на Балканах.
У константинопольского патриарха дела шли куда хуже. Восточный Рим, как гордо именовал себя Константинополь, не удержал свою власть в православной патриархии, и она раскололась на три независимые части. Теперь кроме константинопольской существовали патриархия болгарская в Тырнове и патриархия сербская в Белграде. Патриархия константинопольская стремится сберечь остатки былого могущества и сохранить православие в южных и западных русских княжествах, которые объединились под властью русско-литовских князей, и в северной Залесской Руси, где до сих пор царила усобица, и где Москва правдами и неправдами, золотом и великой кровью подминала соседей под себя.
В приверженности русских митрополитов интересам московских князей константинопольские иерархи убедились на примере преславного и святого Петра, первого русского митрополита Киевского и всея Руси. Большой заслугой Петра Игумен считал основание им православной епископии в Орде, в самом Сарае-Берке. После разорения южных русских княжеств полчищами Батыя Киев надолго пришел в упадок. Однако константинопольская патриархия попрежнему считала Киев местом нахождением русской митрополичьей кафедры. Петр без согласия патриарха и патриаршего собора перенес митрополичий престол из Киева во Владимир на Клязьме. Этот шаг одобрила Орда, и ханы стали считать Владимир главным городом всего русского улуса. Теперь великие ханы выдавали ярлык на великое княжение Владимирское тем князьям, которые казались им наиболее послушными и наиболее жестокими по отношению к другим русским князьям. Великий князь Владимирский получал право на сбор дани со всех остальных русских княжеств.
Когда долгая и ожесточенная борьба Москвы с Тверью закончилась победой более безжалостной Москвы, митрополит Петр принял сторону победителя и перенес свой престол в Москву. Он сделал это опять-таки без согласия патриарха. Сложилось нелепое положение. Для Константинополя центр русской православной митрополии находился в Киеве, и русский митрополит носил именование Киевского и всея Руси. Орда считала главным городом на русской земле Владимир на Клязьме, а главным русским князем - великого князя Владимирского. Однако митрополит Киевский и всея Руси сидел в Москве, и там же держал свой стол великий князь Владимирский.
Этой несуразицей нередко пользовались всякие самозванцы. Еще при жизни святейшего Феогноста в Константинополь явился некий инок Феодорит и заверил патриарха Григория Паламу, будто митрополит Феогност умер, и собор русских епископов якобы решил поставить митрополитом всея Руси его, инока Феодорита. Однако патриарха известили, что митрополит Феогност еще жив, и он изгнал самозванца из Царьграда. Феодорит ушел в Тырнов к болгарскому патриарху Евфимию, улещил его лживыми речами, и Евфимий, не спросясь Константинополя, поставил Феодорита митрополитом Киевским и всея Руси. Незаконный митрополит Феодорит явился в Киев и сел у митрополичьей кафедры.
Самовольным перенесением митрополичьего престола из Киева во Владимир, а затем в Москву воспользовались константинопольские противники русских митрополитов. По их настоянию новый патриарх Филофей после смерти святейшего Феогноста больше года расследовал законность поставления Алексия собором русских епископов. Когда патриарх уже склонялся рукоположить Алексия в митрополиты всея Руси, к нему поступила жалоба от новгородского владыки Моисея на своеволие Алексия и на притеснение им других русских епархий ради возвышения епархии владимирской в интересах Москвы. Точно такая же жалоба пришла от великого Русского и Литовского князя Ольгерда.
Эти жалобы подлили масла в жаркий костер церковных страстей. Противники русского митрополита снова подняли великий шум, и патриарх опять заколебался. Только многочисленные грамоты великого князя Ивана Ивановича и его богатые дары окончательно склонили его в пользу Алексия. Патриарх Филофей и патриарший собор поставили Алексия митрополитом Киевским и всея Руси. Однако на этом трудности для Алексия не закончились. В Киеве по-прежнему сидел у митрополичьей кафедры всея Руси незаконный митрополит Феодорит, посвященный деянием болгарского патриаршего собора. Алексий собирался ехать в Киев изгонять самозванца, но не успел.
К патриарху Филофею явился некий инок Роман. Он предъявил грамоты великого Русского и Литовского князя Ольгерда и деяние собора епископов Русско-Литовского православного княжества о поставлении Романа митрополитом Киевским, Литовским и Малой Руси. Одновременно патриарх получил грамоту короля Казимира Польского, владевшего княжествами Малой Руси. Казимир требовал от патриарха поставления отдельного митрополита на Малую Русь, иначе, грозил он, Малая Русь будет обращена в католическую веру. Патриарх и патриарший собор согласились с просьбой Ольгерда и поставили Романа митрополитом. В это время Алексий еще находился в Царьграде. Решение патриарха и собора возмутило его до глубины души. Об этих событиях Игумен узнал из летописания Спасского чернеца Евдокима во время своего недавнего пребывании в Москве.
«Во время поставления Алексия содеялся мятеж в царьградском святительстве. Сребролюбия ради многие царьградские православные иерархи склонились на сторону Ольгерда Литовского и поставили другого митрополита на Русь именем Роман. И бысть меж ними, Алексием и Романом, распря великая пред святейшим престолом, вплоть до раздирания риз. И его пресвятейшество Филофей, убоясь раскола царьградской патриархии, поставил того Романа митрополитом Киевским, Литовским и Малой Руси».
Так единая русская митрополия волею патриарха и его собора раскололась на две части со своим митрополитом каждая. Но и на этом волнения Алексия не закончились. Началась замятня в самом Константинополе. Император Иоанн IV Кантакузин передал власть племяннику – Иоанну V Палеологу. Новый император низложил патриарха Филофея и отправил его в изгнание на Афон. Святейший собор после полугодовых распрей избрал патриархом Каллиста, сторонника Иоанна V. Каллист подверг сомнению деяние собора о поставлении Алексия и вызвал того в Константинополь для разбирательства.
Алексий в Константинополь не поехал. Он и великий князь Иоанн Иоаннович удовлетворились тем, что на руках Алексий имел грамоту патриарха Филофея и соборное деяние о поставлении его митрополитом Киевским и всея Руси, и теперь они предоставили двум соперникам митрополита, Феодориту и Роману, полную свободу драть друг другу бороды у киевской кафедры. Позже до Игумена дошли слухи, будто патриарх Каллист низложил незаконного митрополита Феодорита, однако в Киев нивесть откуда явился с патриаршей грамотой еще один митрополит Киевский и Литовский – некий чернец Иоанн.
Великий князь Иван Иванович, как и его предшественники на московском столе, главной своей задачей считал подчинение Москве остальных русских залесских княжеств. Ему для этого удобнее иметь в своих руках отдельную митрополию Залесской или Великой Руси, и его устраивал митрополит Алексий. Великий князь твердой рукой и весомым словом предстоятеля русской православной церкви подгибал русские княжества под руку Москвы. Дела южных и западных русских княжеств ни великого князя, ни митрополита Алексия не интересовали.
Узнав обо всех этих великих страстях митрополичьих, Игумен облегченно вздохнул и еще раз поклялся не прельщаться ни великим саном, ни высоким местом. Там, наверху свистят бешеные бури, вихри и смерчи, они сметают все со своего пути, и отвращают священнослужителей, забравшихся на самый верх иерархической церковной лестницы, от святого долга служения Господу и народу русскому.
Все, что происходило в Залесской Руси после смерти Симеона Гордого, утверждало его в правоте выбора. Молодой великий князь Иван Иванович отличался редкой красотой и мирным нравом. Его прозвали Красным и Добрым. Однако при встрече Алексий с явным сожалением сказал Игумену:
- Время государей тихих редко бывет спокойным, и мягкосердечие их имеет вид слабости, благоприятной для врагов внешних и внутренних.
Игумен решил воспользоваться возможностью и посоветовал:
- Московским князьям не помешала бы толика тихости и кротости, ибо твердость и суровость земных владык ведет к чрезмерному пролитию крови своего народа.
Митрополит устремил на Игумена пронзительный, испытующий взгляд:
- Иной раз цель оправдывает средства. Святой Петр, первый русский предстоятель православной церкви, учил, что собирательницей земли русской Господь предопределил Москву. Непреклонность князей Московских, от святого Данилы Александровича, более способствует уменьшению кровопролития, чем попытки иных князей взывать к разуму врагов своих. В Писании сказано: отсеки больной член, дабы болезнь не поразила всего тебя. Князья наши, преподобный игумен, что дети. Господь же учит: сокрушай ребра чаду своему, ибо тем ты спасаешь душу его.
Игумен понял, что Алексий твердо намерен поддерживать Москву и не остановится ни перед чем. Видно, он окажется достойным духовным пастырем Московских князей, таких же неудержимых в своих устремлениях. И будто в подтверждение суровых слов митрополита, в Залесской Руси при тихом, добром и красивом Иване Ивановиче с новой силой вспыхнули раздоры.
Константин Суздальский кланялся хану Чанибеку и его мурзам большими дарами и выпрашивал себе ярлык на великое княжение Владимирское. Господин Великий Новгород встал на сторону Суздаля и прислал в Сарай-Берке своих послов с богатыми дарами в поддержку князя Константина. Хотя московские дары перевесили, и хан Чанибек отдал ярлык Ивану Ивановичу, но Суздаль и Новгород отказались подчиниться Москве и перестали выплачивать ей свою долю дани для Орды. Вслед за Суздалем великокняжеский ярлык потребовал Всеволод Тверской. Он не преуспел в своих притязаниях, но тоже отказался признать Ивана Ивановича старшим братом.
Московская боярская дума вынудила Ивана Ивановича послать рать на Суздаль и Тверь. Для пущей острастки недругов бояре выпросили у хана Чанибека два ордынских отряда и повели их на Суздаль и Тверь. Ордынцы приступом взяли тверский Ржев, но на этом успехи Москвы закончились. Всеволод Тверской позвал на подмогу своего шурина Ольгерда Литовского и тот вышиб ордынцев из Ржева. Заодно Ольгерд присоединил к своему огромному княжеству Брянск. А новгородцы привели разбойную рать ушкуйников к Суздалю и разбили москвичей и второй ордынский отряд.
Вдобавок к этим бедам Рязань, где малолетним великим князем Олегом Ивановичем руководили решительные думские бояре, ратью отбила у Москвы свое старинное владение, город Лопасню с бродами через Оку. По этим бродам фрязские купцы везли из крымского Сурожа иноземные товары для всей Залесской Руси. С потерей Лопасни Москва лишилась обильных доходов от пошлин на товары. Заодно рязанцы изгнали московского наместника из Мурома и снова присоединили Муромское княжество к себе.
Именно в это время митрополит Алексий позвал Игумена к себе, он хотел ехать на переговоры в непокорный Суздаль и собирался взять его с собой. Однако из-за замятни в Константинополе поездка не состоялась. Игумен впервые видел Алексия в сане митрополита и удивился его суровости. Митрополит выглядел гневным, но Игумен увидел в его глазах глубоко запрятанную растерянность. Своеволие великих князей грозило Москве и ему многими бедами.
Игумен прервал воспоминания и снова взял грамоту митрополита. Что еще пишет ему Святитель? «… Наше святейшество не может ныне оставить Москву и поручает твоему преподобию по примирении ростовских князей разобрать жалобу дьяконицы Пелагеи ростовской женской обители Рождества Пресвятой Богородицы на игуменью той же обители преподобную Аграфену. Суть дела сего запутанна, однако оно чревато неблагоприятными следствиями для русской православной церкви. Твоему преподобию долженствует расследовать его со всей тщательностью без пристрастия, для чего наше святейшество повелевает всем сопричастным к сему делу принимать твое слово как слово нашего святейшества, и повиноваться твоему преподобию, как нашему святейшеству. Настольную грамоту о том, а также список жалобы дьяконицы Пелагеи посылаю твоему преподобию…».
Игумен вздохнул и покачал головой еще сокрушеннее. Час от часу не легче. Первое повеление Святителя весьма затруднительно. Что же касается второго… Игумена охватило острое желание тут же написать митрополиту слезную просьбу наложить на него тяжелую епитимью за непослушание, но избавить его от разбирательства бабьих дрязг. Но он тут же устыдился своей слабости. Митрополит обращается к нему с серьезной просьбой, для того наделяет его своей властью, а он испугался и хочет уклониться от святого долга. Игумен продолжил чтение.
«Ведомо нашему святейшеству, что подобные жалобы из женских обителей приходили к предшественнику нашему, пресвятейшему Феогносту неоднократно. Достойно сожаления и осуждения, однако разбирательства таких жалоб инокинь нередко вводили в великий грех иных священнослужителей, долженствующих найти истину. Такие священнослужители, прежде известные своим благочестием, при пребывании в женских обителях забывали свой святой обет ради изощренных соблазнов инокинь и предавались блудодейству. Наше святейшество вынуждено с прискорбием известить твое преподобие, что инокини гораздо подвержены греховным плотским соблазнам. Женские обители еретической латинской веры самими же латинянами признаются как средоточия невиданного в миру блуда и распутства. Наше святейшество всецело уповает на верность твоего преподобия святому долгу перед Господом Вседержителем и на твердость твою в исполнении святого иноческого залога твоего…»
Вот так, преподобный Троицкий игумен! Не зря тебе захотелось отказаться от этого почетного поручения. Неужто не мог Святитель для разбирательства жалобы неведомой дьконицы Пелагеи послать в Ростов какого-нибудь преклонных лет архимандрита, которому женские соблазны уже безразлтчны? Страшно подумать, что предстоит ему в женской обители Рождества Пресвятой Богородицы. Это, пожалуй, потруднее, чем двадцать лет бескорыстно управлять обителью и при том питаться только плодами труда рук своих. Ну-ка, что пишет дьяконица Пелагея в своей жалобе на игуменью Аграфену?
«Святейшему митрополиту Киевскому и всея Руси Святителю Алексию ничтожная дьяконица Пелагея ростовской женской обители Рождества Пресвятой Богородицы испрашивает святейшеству твоему от Господа нашего Благодать, мира, вечного спасения души…».
Дальше, дальше!
«Уповаю только на милость и добросердие твоего святейшества, ибо пребываю ныне в узилище холодном и сыром волею игуменьи нашей матушки Аграфены. Жестокую немилость преподобной Аграфены навлекла я, ничтожная раба Божья, на себя тем, что впала в непослушание. Но могла ли я исполнять повеление матушки Аграфены, когда она множество раз призывала меня ночью в келью свою и нудила к содомскому греху?»
Игумен от отвращения хотел сплюнуть, но горло пересохло. Он перевел дыхание и стал читать дальше.
«Я смиренно отказывалась по причине женских слабостей своих, а последний раз она стала рвать с меня рясу и покров, щипать и кусать мою плоть. Каюсь перед Господом Богом и твоим святейшеством, я ударила матушку Аграфену, она упала, я же убежала в истерзанных одеждах и спряталась в келье у сестер. Однако матушка Аграфена повелела сестрам связать меня, потом много дней вдвоем с сестрой Анфисой истязала меня и склоняла ко греху. А как я твердо хранила верность залогу своему перед Господом нашим, она заточила меня нагую в каменное узилище на цепь и повелела сестрам не давать мне пищи и воды, пока не смирюсь. Я же приму мученическую смерть, а не соблазнюсь на мерзостный грех …».
Игумен почему-то поверил жалобе неведомой дьяконицы Пелагеи. В его сознании мелькнула мысль, что дьяконица может просто клеветать на достойную игуменью Аграфену, но эта мысль быстро исчезла. Наверно, подействовали слова Святителя о нравах в женских обителях. Теперь он укорял себя за первое желание отказаться от разбирательства. Там, в женской обители Рождества Пресвятой Богородицы, в сыром каменном подвале, а то и в земляной яме пребываает во гноище неповинная дьяконица Пелагея, и он должен вызволить ее из узилища и очистить от облыжных обвинений. Если же жалоба Пелагеи - клевета, то надо обелить достойную игуменью и примерно наказать клеветницу.
Утром он проснулся по обыкновению на рассвете, отец Захарий тоже пробудился. Игумен позавтракал с ним, за столом они поговорили о тревожных московских новостях, после чего отец Захарий отъехал.
Весь этот день в перерывах между службами Игумен готовился в дорогу. Путь ему предстоял неблизкий, пробудет он в Ростове Бог весть сколько, а каждый день дорог, особенно летом. Он серпом сжал свою десятину ржи. Рожь поспела и урожай оказался хороший, не меньше сам-восемь. Снопы он отнес на подловку, развязал свясла, разложил стебли с колосьями под крышей кельи на просушку.
Так он делал всегда, а зимой брал колосья, сколько надо на еду, лущил зерна. На хлеб и просфоры он молол зерна в ручной меленке, которую смастерил сам, а на похлебку, кутью и кашу он толок зерна в ступке. К вечеру он выстирал рубаху, порты, две пары исподнего и обе рясы, полотняную дорожную и суконную, в которой служил. После вечерни он налущил и тонко смолол полную меру зерна, замесил крутое тесто, раскатал его и принялся печь просфоры.
Игумен любил печь просфоры. Ему нравилось месить тесто и раскатывать его, нарезать круглые лепешечки из длинного катыша. Нравилось смотреть, как сырое тесто из грубой муки превращается в темные, подрумяненные просфоры. Долгие годы он не позволял своей плоти брать верх в желаниях и жестоко ограничивал себя в пище. Но когда он вынимал из печи горячий железный лист с первой порцией просфор, то позволял себе съесть одну просфору. Ничего нет слаще свежеиспеченной, горячей, обжигающей рот, маленькой душистой ржаной лепешки. Из всех работ, которые освоили его руки за долгие годы, самое приятное и самое легкое – печь просфоры. Он давно приучился, пока руки делают знакомое дело, загружать голову серьезными размышлениями. И сейчас он вспоминал все, что знал о Ростове Великом и о ростовских князьях.
В Ростовском княжестве, как нигде на Руси, княжеские роды отличались плодовитостью, и городов не хватало многочисленным княжеским отпрыскам. Все началось с Ярослава Мудрого, который окончательно порушил древние русские законы и ввел разбойничий варяжский произвол в раздел наследства. С тех пор наследственные дела князей и их потомков запутывались все больше и больше. Княжества дробились на мелкие части, и любой сильный и наглый наследник мог изгнать своих родных братьев, а то просто убить их и забрать себе все, что приглянулось. А кроме родных братьев вокруг кишело множество братьев двоюродных, троюродных, всевозможных племянников и дядьев. Никто из них не хотел становиться бездомным изгоем, каждый мечтал потеснить более удачливых.
А ведь до кровавого варяжского нашествия из четырех тысяч русских городов Ростов по могуществу соперничал с Киевом. После же завоевания Киева варягами и его упадка Ростов остался самым богатым и многолюдным на древней русской земле. Ростов лежал в стороне от разбойничьих дорог варягов и не подвергся такому опустошению, как города по Днепру, Десне и их притокам. В Ростове процветали ремесла и торговля, ткачество и землепашество, зодчество и роспись по штукатурке. Поголовно грамотные ростовцы гордились своими собраниями древних рукописей на русской глаголице. Еще отец родимый не раз показывал Ивашке меньшому старинные черепки с надписями на глаголице. Он берег в своем книжном сундуке ветхий лоскут бересты, на котором неведомый древний обитатель ростовской земли много веков назад писал своему соседу просьбишку присмотреть за его сынами-отроками, пока сам он съездит за товаром в Великий Новгород.
Владимир Святитель отдал Ростов своему третьему сыну, хромому Ярославу. Однако гордые ростовцы не захотели признавать самозваного чужеродного князя, и Ярославу пришлось основать для себя новый стольный город в восьмидесяти верстах от Ростова - Ярославль. На время ростовцы получили передышку. Однако загребущие руки кровожадных варяжских князей дотянулись и до Ростова. После насильственного крещения киевлян дружины Владимира и Ярослава привели на ростовскую землю византийских священников и пытались мечом и огнем навязать русским людям чуждую веру. Ростовцы возмутились. Они с оружием в руках восстали против непрошенных гостей, убили великое множество их, а уцелевших изгнали прочь. Сам Ярослав еле ускакал от разъяренных ростовцев.
А дальше для ростовцев все пошло, как шло тогда по всей древней русской земле. Наследственное зверство, полученное от предков, – кровавых морских разбойников, - толкало Владимира и Ярослава на яростную борьбу с любым противодействием их воле. Остановить потомков кровавых варягов не удавалось никому. Чем сильнее сопротивлялись русские люди, тем исступленнее и беспощаднее варяжские князья уничтожали их. Они уже не разбирали, кто прав, кто виноват. Для них главное – подогнуть под свое колено любого, кто встанет на пути. Ростовцев уничтожали тысячами. Воинов убивали в битвах, мирных жителей сжигали живьем в городских домах и деревенских избах, топили в реках, озерах и болотах, сажали на колья вдоль дорог, гроздьями вешали на деревьях.
Ростовская земля, как и вся древняя Русь, обезлюдела. И тогда сюда под охраной княжеских дружин снова пришли толпы попов из Царьграда. Уцелевших ростовцев дружинники мечами и копьями загнали в озеро Неро и не выпускали на берег. Многие утонули, особенно старики и дети. А черные попы с вооруженными дружинниками плавали по озеру от одной кучки людей к другой и обращали их в новую человеколюбивую веру. Дабы не утруждать себя, священники на каждую кучку ростовцев давали одно христианское имя. Черные царьградские попы творили на ростовской земле такой же черный грех, как и на всей русской земле.
Однако ростовцы еще долго не признавали ни самозваных князей, ни чуждой веры. Святой Владимир Креститель привез в Ростов самого киевского митрополита, византийца Михаила. Михаил, говорят, успел поставить на берегу озера Неро деревянную церковь-однодневку, но ростовцы тут же прогнали и грека-митрополита, и святого князя, а церковь сожгли. Митрополит Михаил послал в Ростов епископа Феодора, тоже грека, - ростовцы его выгнали вместе с его чернорясными попами. За ним в Ростов явился грек-епископ Илларион, тоже с попами, - ростовцы прогнали и его. Следующий епископ, Леонтий из киевских греков-иноков, оказался упорным. Ростовцы его изгоняли несколько раз, убивали его попов-греков, но Леонтий снова и снова возвращался с княжескими дружинами. Все это время в Ростовской земле обильно лилась русская кровь.
Назойливый и фанатичный грек Леонтий так допек ростовцев, что в 6579 году от миростояния, через тридцать лет после насильственного крещения, в Ростове и Суздале вспыхнуло мощное восстание против варяжских князей и христианских священников. Ростовцы жгли христианские храмы, а ненавистных греков топили в озере Неро. Ярослав в это время бешено дрался со своими родными братьями за власть. Когда до него дошла весть о ростовском восстании, он тут же примирился с младшим братом Святополком, и братья-христиане по варяжскому обычаю зверски расправились с восставшими.
Однако через несколько лет ростовцы во главе с волхвами снова поднялись против княжеского и поповского засилья. Но их уже оставалось немного, и меж ними не стало прежнего единства. На этот раз они поверили лживым заверениям княжеского наместника Яна и согласились на переговоры. Конечно, дружинники-варяги Яна частью иссекли, а частью утопили поверивших им. Уцелевшие ростовцы поневоле смирились перед неумолимой и неодолимой силой.
Жить надо, несмотря ни на что, и ростовцы с привычным русским упорством принялись возрождать порушенное незваными пришельцами. Ростов постепенно поднимался из пепла и развалин. Князья требовали дани. Князья сажали в города и села своих бояр, и бояре тоже требовали дани. Простые люди платили дань князьям, платили дань боярам. А сверх того они платили князьям и боярам налоги, подати и сборы за свой труд, мыты за торговлю плодами своего труда, за право ездить по своим древним дорогам, переправляться через реки, платили за великую честь славить князей и бояр по праздникам. Князья и бояре дрались меж собой за власть. За эти усобицы русские люди тоже платили, платили своей жизнью за то, чтобы вместо одного князя их обирал догола другой князь.
Платили они и попам-грекам: за поклонение новому богу и его святым, за крещение младенцев, за венчание молодых, за отпевание мертвых, за отпущение грехов своих, да и просто за каждое посещение христианских храмов. Русским людям теперь приходилось платить за любое обращение к новому богу о помощи при болезни, неурожае, пожаре, наводнении, разорении. Священники-греки жгли, рубили, кромсали и оскверняли каменные и деревянные изображения древних небесных покровителей русского народа. Вместо них они принесли рисованные на деревянных досках изображения нового бога и его помощников, апостолов и святых, мрачных, неулыбчивых, исступленных.
Ростовцы, как и все русские люди, вынужденно поклонялись византийскому богу и его помощникам, но свято продолжали чтить своих древних небесных покровителей и породителей русского народа. Греки бешено искореняли то, что они в ослеплении своем называли язычеством. Однако терпение и труд все перетрут. Всего за два века греческие священники поняли, что пока останется на земле хоть один русский человек, полностью победить преданность русских людей древней вере им не удастся. И нетерпимое ко всяческому инакомыслию христианство стало на русской земле принимать многое из этой древней веры.
Рождество нового христианского бога стало праздноваться в один день с рождением божьего сына Коляды. Греки праздновали Рождество своего Иисуса Христа, а русские люди славили песнями, плясками, кострами и веселыми игрищами в личинах Коляду, которого за тысячи лет до Христа родила Майя Златогорка, чтобы он нес свет знания и правды грешным людям. Христианская Богородица и Майя Златогорка умерли в один день. Но в безрадостном христианстве Богородица умерла и навсегда покинула землю, а Майя Златогорка, родившая божьего сына Коляду, возрождается каждый год в весенние дни вместе с первыми всходами посеянных в матушку-землю зерен, расцветает с латней нивой, а в день последнего снопа русские люди оплакивают ее кончину каждый год.
Христианство прославляло жестокое умерщвление плоти, но на Руси оно вынужденно причислило к своим праздникам развеселый русский праздник встречи красавицы Весны, - с плясками, игрищами, с обильным угощением и с маслеными блинами, символом Солнца. Радостный праздник Купалбога в самые короткие летние ночи христианство признало как день Ивана Купалы. И русские люди, как наши древние предки, в эти теплые ночи жгут яркие костры, пляшут вокруг них, прыгают для очищения тела через пламя, а молодые предаются свободной плотской любви, дабы не прерывался народ русский на матушке-земле.
Ростовцы за два коротких века подняли свой город из оставленного варягами и греками праха, приспособились под христианство, а христианство приспособили под свои обычаи. Ростов расцветал и хорошел, князья богатели, а простой народ все больше беднел. Вместо одних князей то и дело приходили новые, с голодным блеском в завидущих глазах, с пустыми карманами и начинали с новым остервенением обирать народ. Люди отдавали последнее, князья богатели, а на их место опять приходили новые, с неутолимым златолюбием в мелких душах.
Немного вздохнули ростовцы, когда на княжеский ростовский стол сел Константин, первенец Всеволода Большое Гнездо. Константин Всеволодич присоединил к Ростову чуть не половину Залесских русских удельных княжеств: Ярославль, Белоозеро, Мологу, Углич, Устюг, Пермь. Из северных пермских, камских, вятских земель хлынул обильный поток драгоценной пушнины. Расцвела торговля, город украсили множество каменных храмов и других строений. Крепла связь Ростова с Господином Великим Новгородом, торговые обозы непрерывной лентой тянулись от Ростова к Новгороду с ростовскими товарами, а навстречу им двигались такие же обозы с товарами новгородскими и иноземными.
Князь Константин вместе с ростовским епископом Симоном призвали за хорошую плату множество каменщиков, зодчих, искусных плотников, живописцев, златокузнецов, швей и вышивальщиц. Константин и преподобный Симон собрали в Ростове самую большую на Руси, а то и во всех западных странах библиотеку, - больше 1000 фолиантов. В Григорьевом Затворе Григорий Богослов с одобрения князя и епископа основал духовное училище. В православных обителях иноки-книгочеи и писцы переписывали летописи, переводили на русский язык византийские, римские и другие иноземные книги. По велению князя Константина из множества летописаний составлен Ростовский Летописец. Князь сам отбирал сказания, читал Летописец и правил его.
Ростовские богатства не давали покоя младшему брату Константина Юрию Всеволодичу, князю Владимирскому, он собрал рать и двинулся войной на Ростов. Однако на помощь ростовцам пришли новгородцы, их вполне устраивала богатая мирная жизнь в добром союзе с Ростовом и торговля с ним. В битве на Липице владимирская рать потерпела сокрушительное поражение, и Константин занял княжеский стол во Владимире. С той поры стол во Владимире стал именоваться великокняжеским, Ростов стал Ростовом Великим, а Константин первым из князей на русской земле получил имя Великий.
Однако вскоре Константин умер, и все пошло, как принято у князей. Великое Владимирско-Ростовское княжество раздробилось. Во Владимире вновь сел Юрий Всеволодич, в Ярославле – Всеволод Константинович, а в Ростове – Василько, старший сын Константина. Пора расцвета сменилась медленным упадком от княжеских усобиц. А через двадцать лет после смерти Константина по русским Залесским княжествам уничтожающим ураганом прокатилась батыева Орда. Юрий Владимирский, Василько Константинович и его сыновья Васильковичи погибли в злосчастной битве на реке Сити. Ростов ордынцы до основания разрушили и сожгли. В битвах с ордынцами погиб почти весь славный и могучий боярский род, от которого через много лет уцелел один только обедневший боярин, отец родимый Ивашки меньшого.
Сто лет ростовцы возрождали свой прекрасный город из пепла и праха, но прежнего величия он уже не достиг. Ростовский стол занимали дальние родственники погибших на Сити сыновей и внуков Константина Великого. Они сменяли друг друга, и большое княжество опять раздробилось. Каждый город объявлял себя независимым от Ростова. Первым отделился Ярославль и объявил себя великим княжеством. Вслед за ним появились княжества Белозерское, Кемское, Ухтомское, Белосельское, Вадбольское, Андогское, Анзомское, Шелешпанское, Карголомское, Сугорское, Чухломское. Когда в Ростове садился сильный князь, эти мелкие княжества собирались вокруг Ростова, при слабом – разбегались каждый в свою сторону.
В довершение бед, поистине из ниоткуда, из непролазной глуши лесной и болотной возникли князья Московские и с неукротимым варяжским остервенением принялись захватывать одно мелкое княжество за другим. Через сто лет от батыевой погибели проклятый народом вероотступник и душегуб Юрий Данилович Московский по дьявольскому наущению привел к Ростову орду мурзы Ахмыла и после долгой осады разграбил и сжег Ростов. Ростовцы поневоле признали власть Москвы, но как только немного окрепли, тут же перестали платить дань московским князьям. Но в Москве уже княжил еще более жестокий Иван Данилович по прозвищу Калита. Он выпросил у хана Узбека ордынское войско и снова дотла разорил Ростов. С тех пор ростовцы уже не боролись с судьбой. Они исправно платили Москве дань, а мелкие ростовские князья продолжали растаскивать былое великое княжество.
Митрополит Алексий пишет, что сейчас главную свару за ростовский стол ведут три удельных князя. Два родных брата, Феодор Васильевич Усретинский и Константин Васильевич Борисоглебский дерут друг дружке бороды и отталкивают третьего соперника, своего четвероюродного брата Василия Федоровича Белозерского.
Насколько Игумен знал родословную ростовских князей, прямых потомков Константина Великого в Ростове не осталось, уцелели только отпрыски боковых ветвей. Поэтому придется выбирать из этих троих, претензии же остальных князей можно не принимать во внимание. Ему остается лишь выяснить, кто из трех основных претендентов без споров согласен признать себя младшим братом великого князя Московского и подписать с ним докончальную грамоту.
Игумен вытащил из печи последний лист с готовыми просфорами и вдруг вспомнил ростовского большого боярина Семена, который окончательно разорил его отца. Жив ли боярин Семен, пошло ли ему впрок неправедное богатство? И где нынче пребывают шесть Ивашек, его родных братьев? Надо разыскать родителей и родных братьев, узнать, как они живут, помочь им, чем только можно. А еще захотелось найти боярина Семена, хорошенько потаскать его за бороду, сунуть ему в толстый нос грамоту митрополита Алексия и угрозой анафемы навсегда отучить корыстолюбца разорять ближних своих. Любое зло следует наказывать, иначе оно переполнит землю и не оставит места для добра. Игумен представил себе сию отрадную картину, но тут же устыдился греховной мысли.
Он резко тряхнул головой, дабы прогнать недостойные соблазны, и принялся складывать теплые просфоры в холщовый мешочек. В Ростов он пойдет пешком и просфоры послужат ему пищей в дороге. В придорожных деревнях он будет угощать этими просфорами ребятишек. Ребятишки на богатой русской земле всегда хотят есть, и его скромный гостинец порадует их.
На другое утро Игумен с тяжелой котомкой на спине уже размашисто шагал по наезженной дороге. Заботливый брат Мисаил навязывал ему двуколку, мол, зачем зря бить ноги и тратить попусту время, однако он отказался. Сто двадцать верст – не велик путь, он одолеет его от силы в четыре дня. Дни уже становятся короче, но светлое время стоит еще долго, и тридцать верст в день ему по силам, заодно ноги разомнутся. На то Господь и дал человеку ноги, чтобы он ходил по земле. Он тут же пообещал сам себе, что если придется еще выполнять такие поручения, то он всегда будет ходить пешком. И не только ради укрепления ног. На подводе человек дышит дорожной пылью, видит одну дорогу и немного – ближние окрестности. Ни посмотреть по сторонам, ни поговорить со встречными, ни подышать свежим, душистым луговым воздухом.
Когда же человек идет своими ногами, его глаза замечают много больше. Проезжая дорога, торна, обходит овраги, глубокие долины, высокие холмы и пригорки. Проселки же и тропинки срезают все изгибы и ведут от села к селу напрямик. Пеший может свернуть с проезжей дороги на любую тропинку, он увидит цветущие поля и луга, тенистые леса, не только мосты на реках, но и малые ручейки. Он может свернуть с тропинки к косарям или жнецам на спелых нивах, посмотреть на их труд, оценить урожай. Он в любой миг может остановиться и попить чистой и сладкой освежающей воды из незаметного лесного ключика. Пеший волен собирать целебные травы на лугах и в лесу. В деревнях он увидит, как живут в этих краях люди, зайдет в любую избу, поговорит с хозяевами, угостит всегда полуголодных деревенских ребятишек своими просвирками.
Ое знал, что на лесных дорогах озоруют разбойники из беглых смердов, и брат Мисаил настоятельно советовал не пускаться в путь одному, а присоединиться к попутному большому обозу. Мол, большой обоз разбойники поопасаются грабить, одинокий же путник для них лакомая добыча. Но Игумен рассудил по-своему. Как раз обоз с товарами – соблазн для разбойников, и чем больше тот обоз, тем больше соблазна. А вот одинокий путник в иноческом клобуке, в лаптях и потертой домотканой коричневой рясе, крашеной в крапивном отваре, – кому из разбойников он нужен?
Разбойники – тоже люди, и грабят от нужды или из-за корысти, а не от бесовской одержимости причинить зло ближнему своему. Если они нападут на него, - он без всякого ущерба для себя отдаст им свою котомку со всем немудреным дорожным запасом. Самое ценное у него – грамоты митрополита, а разбойникам они не нужны. Упаси Боже драться с татями, это обозлит их, тогда пощады не жди. Он прихватил в дорогу крепкий посох, но лишь для того, чтобы опираться на него при нужде, да отмахиваться от деревенских шавок.
Бог миловал его, и он беспрепятственно шагал и шагал по дорогам, по лесным и луговым тропинкам. Он шел упругим, размашистым шагом, на ходу размышлял о поручении митрополита Алексия и поглядывал по сторонам. Хороша русская земля! Простору хватает для множества людей и хватит многократному потомству на долгие–долгие века. Когда-то тут расстилались безбрежные дремучие леса, среди лесов на обширных огнищах далекие предки арали матушку-землю и ставили города.
Земля родила хлеб и овощи, на лугах с сочной травой паслись стада скота, леса давали пушнину, дерево для строений, уголь для железных домниц, выпаренный щелок из древесной золы, деготь. Бортники собирали мед лесных пчел, научились ставить для них ульи. Могучие роды русских людей жили в мире меж собой и не обижали соседей иной крови. На русской земле множились города, шла бойкая торговля. Богатые дары земли и леса за хорошую цену охотно скупали иноземные купцы. Те купцы разносили по всему миру славу богатой и мирной русской земли, которую они звали Гардарикой, - страной городов.
Привычная печаль охватила душу Игумена. Что не хватает людям, почему вот уже пять веков по русской земле текут реки русской крови? Для защиты от самого лютого дикого зверя человеку хватит бревенчатого сруба с крепкой дверью, вроде его убогой кельи. А от другого такого же человека, другого такого же разумного творения Господа, наделенного такой же бессмертной душой – не спасают никакие каменные стены.
Тысячи лет предки русских людей мирно жили в благодатных местах: на голубом Дунае Ивановиче, на солнечных берегах и островах теплого Срединного моря. От великодушия своего прикармливали они дикие племена сыроядцев, - кельтов и латинов. Много веков прикармливали, обучали пахать землю, разводить скот, ткать лен и шерсть, учили любить красоту. Да, видно, недоглядели где-то мудрые наши предки. Только поднялись сыроядцы с четверенек, только познали свою силу, как обратили все полученные от наших предков знания против своих благодетелей.
Тысячу лет кельты и латины изгоняли учителей своих с их исконных земель. Не хотели русские люди проливать кровь воспитанников своих. Пядь за пядью отдавали они свою благодатную землю, уходили все дальше на восток и на север, а по их пятам шли с огнем и мечом недавние сыроядцы. Ушли предки наши с берегов Дуная Ивановича и Срединного моря на древнюю свою прародину, сели на великом Днепре рядом с теми народами русского корня, которые остались на тех берегах с незапамятных времен. Соединилась древняя мудрость коренных русичей с мастерством и искусным умением новоприбывших. И расцвела небывалой мощью и великим богатством древнейшая прародина русских людей, стали звать ее страной городов.
Игумен увидел неподалеку зеленый луг на невысоком берегу тихой речушки и решил передохнуть. Он снял с плеч котомку, умылся, нарвал щавеля и дикого лука, набрал в кружку чистой речной воды, достал из котомки две просвирки и скромно потрапезовал. После еды он улегся на сухую землю, положил усталые ноги на котомку и немного полежал. Надо, чтобы застойная от долгой ходьбы кровь ушла из ног, иначе с годами вздуются жилы, ноги начнут отекать, и он не сможет ходить задолго до назначенного ему судьбой срока. Он смотрел на медленно проплывающие по голубому небу легкие облака и вдыхал полной грудью ароматный луговой воздух. В голове непрерывной чередой шли думы.
Пять веков мирно жили предки наши на Русской равнине, пока не явились со скалистых северных берегов Янтарного моря шайки свирепых варягов. Себя они называли норманнами, в Великом Риме их называли германцами, в Византии – варангами, но как ни назови, а такого зверства в людях не видали прежде наши предки никогда за долгие тысячелетия. И полились реки русской крови, осветились небеса огнем пожарищ, затянулось солнышко черным дымом, потянуло над землей мерзостным смрадом горелой человеческой плоти.
Да только некуда теперь стало отступать русским народам. Пришлось им, мирным аратаям, лесорубам, плотникам, охотникам и рыболовам, искусным мастерам многих ремесел брать в руки оружие и биться с незваными гостями. Но не устояли они против клятвопреступного коварства варягов, против их бешенства в схватках. Варяги не умели слушать голоса разума, не могли удержать свою звериную жестокость. Они дрались свирепее оголодавших зверей, и уничтожали на своем пути всех, не щадили ни стариков, ни женщин, ни младенцев. Чем сильнее сопротивлялись русские люди, тем беспощаднее убивали их враги.
Когда почти все русские мужи и юноши полегли в кровавых схватках, уцелевшие прекратили борьбу, дабы не пресеклись полностью русские роды на матушке-земле. Смирились они, признали власть кровавых захватчиков, снова принялись налаживать порушенную жизнь. Однако варяжские предводители не дали им жить мирно. Теперь они принялись драться друг с другом за власть и богатство. Власть им нужна, чтобы захватить богатство, а богатство усиливало жажду власти. Дрались варяжские предводители-князья не сами, они гнали в битвы мирных русских людей. И снова покрывалась русская земля телами русских людей, павших в этих кровавых усобицах.
Когда истощилась русская сила, и князья не могли собрать большие рати, дабы продолжать безумную усобицу меж собой, великий киевский князь Мстислав призвал себе на подмогу орды диких степняков Батыя и натравил их на непокорные Залесские княжества. Обещал степнякам киевский князь богатую долю в добыче. Стаей голодных тигров прошли конные орды по северным княжествам и превратили их в сожженную пустыню. Однако не получили они желанной добычи, и через год обрушились на южные княжества и на сам Киев. Там они зверствовали еще свирепее, и уничтожили почти всех русских людей.
Потом ордынцы ушли в свои степи, и русские люди в который раз принялись восстанавливать мирную жизнь. А потомки варяжских князей с новой злобой продолжали кровавые усобицы. Яростнее всех стремились к власти князья московские. Прочие князья по своему варяжскому обычаю не знали меры в драках и ценили русскую кровь дешевле речной воды, но только князья московские додумались снова звать себе на подмогу ордынцев из-за Волги. Дикая безжалостная Орда жгла непокорные москвичам русские города, предавала смерти всех живых на своем пути.
Ордынцы гнали огромные полоны русских людей в степи за Волгу, и там десятками тысяч продавали выносливых русских рабов на базарах за Хвалынским морем. Как раз в те годы стало крепнуть захудалое Московское удельное княжество. Благоверный Александр Невский посадил своего младшего сына Данилу в Москву, затерянную среди дремучих лесов, болот и мелких речек, куда нет проходу ни конному, ни пешему. Однако Данила Московский оказался не промах. Он решил во что бы то ни стало укрепить и раширить свое убогое княжество. Застонали московские смерды и прочий люд от невиданных поборов, но казна князя Данилы заметно пополнилась. В те годы по Руси дань для Орды собирали иудеи, которые не вникали в дела полудикой страны и драли с русских людей три шкуры. Данила стал искать обедневших удельных князей в окрестностях Москвы и предлагал им выплатить за них ордынский выход. Взамен он требовал присоединения земель этих княжеств к Москве. Его владения расширялись, казна пополнялась все больше.
Самым большим приобретением Данилы стало присоединение Переяславского княжества. Его сыновья Юрий и Иван успешно продолжали дело отца, они уже стали соперничать с великими княжествами. Иван Данилович сумел уговорить великого хана Узбека отдать сбор дани на Руси в его руки. Он собирал много сверх требований Орды, а избыток откладывал с московскую казну. При сопротивлении Московские князья выпрашивали у хана ордынское войско и его руками расправлялись с недовольными. Так Москва прибирала одно разоренное княжество за другим и благодарила великого хана за такую подмогу большими богатствами.
Игумен поднялся с травы, надел котомку, снова напился, набрал чистой воды в сулею, хорошенько заткнул узкое горлышко липовой затычкой и продолжил свой путь. Снова посох размеренно стучал по земле, отдохнувшие ноги отмеряли широкие шаги, уплывали назад сажень за саженью, верста за верстой поля, луга и леса. Вскоре по сторонам дороги потянулась золотистая сжатая нива с услонами снопов. Чуть подальше поле запестрело рубахами и сарафанами жниц. Стоял август, русский месяц серпень, горячее время страды. Торопись жать, промедлишь, - зерно осыплется из переспевших колосьев, или же зарядят дожди, и мокрое зерно сгниет в снопах, сгорит на гумнах и в амбарах.
Впереди показалась деревня. Игумен остановился, сел на обочину под кустом, развязал котомку, наполнил карманы рясы просфорками для ребятишек и зашагал дальше. Деревня показалась ему пустой, видно, все мужики и бабы ушли в поле на жатву. Не слышалось ни мычания коров, ни блеянья коз и овец. Несколько десятков почерневших от времени рубленых изб тянулись полоской вдоль дороги. Чуть не половина из них зияла раскрытыми дверьми. По заросшим лебедой и крапивой дворам он догадался, что прежние хозяева этих заброшенных изб переселились на погост от недавнего черного мора, и после них не осталось никого в живых.
На завалинке одной избы грелся на солнышке дремучий дед с жиденькой седой бородой. Игумен подошел к нему.
- Здравствуй, дедушка, - сказал он, - да пребудет Господь с тобой и домочадцами твоими. Позволь отдохнуть на завалинке.
Дед поднял трясущуюся голову, посмотрел на него послеповатыми глазами и приложил к уху костлявую дрожащую ладонь.
- Ась? Ты, добрый человек, кричи, не слышу я. Кто ты будешь, откуда пришел?
Пока Игумен раздумывал, как говорить с глухим и, кажется, полуслепым дедом, из-за угла избы вышли двое ребятишек, мальчонка лет пяти и девчушка лет четырех, оба в коротких холщовых рубашках, которые едва прикрывали срам. Ступни их босых ног густо усеивали цыпки со следами кровавых расчесов. Они робко остановились неподалеку. Девочка смущенно прикрыла лицо ладошкой, а мальчонка исподлобья рассматривал нежданного пришельца. Видно, решил защищать дедушку, если неведомый человек станет обижать его. Дед безразлично сидел, он привык к своему безмолвному и потускневшему одинокому миру.
- Не бойтесь, ребятки, - сказал Игумен, - я Божий инок, иду по своим делам в Ростов. Возьмите гостинец, да угостите своего дедушку.
Игумен достал из кармана пригоршню просфорок и протянул детям. После черного мора ребятишек на Руси осталось немного, его запаса может хватить на весь путь до Ростова. Недоверие ребятишек растаяло. Мальчонка подставил под гостинец подол рубашонки. Девочка робко взяла одну просфорку, сунула в рот и принялась жевать, а мальчонка проговорил:
- Спаси тебя Бог за гостинец.
- Кушай на здоровье, - ответил с поклоном Игумен. – Просфирка освященная, с ней к вам снизойдет благодать Божья.
Мальчонка положил просфорку в сухую ладонь деда и закричал ему в ухо:
- Дедушко, возьми гостинец, поп нам хлебушка дал! Ты пососи хлебушко-то!
Дед равнодушно поднес просфирку ко рту и стал мять ее беззубыми деснами. Мальчонка тоже поднес просфирку ко рту, он хотел съесть ее степенно, но голод взял свое, и просфирка исчезла в одно мгновенье. Глаза мальчонки голодно блеснули, но он сдержался.
- Отнеси остальные в избу, - сказал Игумен. – Придут родители твои, угостишь их.
Мальчонка быстро ушел за угол избы. Игумен огляделся. Неподалеку на пустынной улице две лохматые собачонки лежали на пыльной траве, вытянув лапы, грелись на солнышке. Чуть дальше три пеструшки безнадежно выискивали корм в пыли. Больше в деревне не виднелось ни души. Вернулся мальчонка, теперь он доверчиво подошел ближе. Игумен спросил:
- Как тебя зовут?
- Весень. А ее – Жданка. - Мальчонка немного подумал и добавил: - Она мала еще, неразумная.
- Родители ваши в поле? – спросил Игумен.
Весень насупился и молча кивнул, Жданка дожевала просфирку и засунула палец в нос.
- У нас мамка, - сказала она. – Тятька помер. И бабка. Маюшка, сестричка моя, тоже. И Карбыши все померли.
- Чего там, - хмуро остановил ее Весень, – народу осталось всего ничего.
Он явно повторял слова взрослых.
- Хозяйство у вас какое? - спросил Игумен. – Корова, лошадь, овцы?
- Нету. Староста забрал боярину. За подати.
Игумен дал ребятишкам и старику еще по две просвирки и продолжил свой путь. Что надо человеку для того, чтобы постоянная печаль от несбывшегося и нестерпимая горечь сожалений не отравляли его дни и ночи? Наверно, это возможно, если жизнь проходит так, как подсказывает совесть. Но бывает ли такое? Человеку Господь дал величайший дар познания, но чем больше познание, тем сильнее и глубже печаль. Чтобы избежать этого, надо немного: всего лишь не думать о том, что выходит за круг его повседневных забот. Но тогда чем будет человек отличаться от бессловесного и неразумного скота?
Московских князей невозможно остановить в их кровавой погоне за властью ради нового богатства и за богатством ради новой власти. Он в мучительной душевной борьбе с собой сумел оценить горчайшую мудрость предков, которые смирились перед кровожадными варяжскими князьями, когда увидели, что дальнейшая борьба с захватчиками просто сотрет русские роды с лица матушки-земли. Пытаться бороться с ними, поддерживать других князей в драке за власть над всей русской землей, - это значит способствовать полному истреблению русского народа. Пусть властвуют московские князья, пусть тешат свое властолюбие и неутолимую жадность к богатству, лишь бы остались на земле русские люди. Пройдут века, русские люди снова размножатся по земле, русский род не угаснет, не пройдет бесследной тенью, как это случилось со многими древними могучими народами.
И вот он идет по наезженным дорогам, по проселкам, по лесным тропам с посохом в руках и с котомкой на спине, чтобы призвать ростовских князей смириться перед властью Москвы. Идет не по доброй воле, но по велению предстоятеля русской православной церкви. Идет с тяжелым сердцем, но с твердым намерением выполнить наказ святителя и великого князя Московского. Нет у него другого пути, долгие годы, до последнего своего дыхания придется ему выполнять их волю.
И когда предстанет он перед престолом Всевышнего, он знает, что сказать Ему. Ты знаешь, Всемогущий, что душа моя не раз возмущалась делами моими, великая печаль разрывала мое сердце. Но я делал все это, ибо считал такое Твоей волей, ибо Ты дал могущество в руки Московских князей. Мог ли я, жалкий раб Твой, идти против воли Твоей? Видишь Ты, что ничего в земной жизни не просил я для себя. Долгие годы изнурял я плоть свою скудной пищей, добытой в поте лица своего. Всю свою жизнь укреплял я слабый дух свой в молитвах Тебе. Одного просил я у Тебя: избавить народ русский от невыносимых тягот в земной жизни, воздать ему добром за великое терпение и смирение его.
Если же дьявол затмил мой разум, и я в великом заблуждении своем служил злобной воле врага рода человеческого, - тогда казни меня в безграничной вечности самыми лютыми казнями. Ибо нет греха тяжелее, чем служить дьяволу и нести вред народу своему, но полагать, что выполняешь Твою волю. Если так, то заслужил я вечные страдания своей бессмертной души в преисподней. Тогда приму я от Тебя любые муки с радостью и в котлах с кипящей серой буду славить милосердие Твое, дабы другим неповадно стало выполнять волю коварного дьявола. Ты же, Господи, казни меня как хочешь за великие мои грехи, но облегчи жизнь русскому народу, пошли ему милость долгожданную Твою. Народ русский не виноват перед Тобой, почему же Ты так долго испытываешь его?
Верстах в двух впереди на пригорке показалось большое село. Перед ним дорога полого спускалась в широкую и глубокую долину, где в густых зарослях ивняка угадывалась река. Игумен поглядел на солнышко. Оно уже касалось нижним краем земли. Пора думать о ночлеге, пока он доберется до села, начнет темнеть, а в темноте идти по незнакомым местам опасно. Сухая наезженная дорога донесла до него легкое постукивание откуда-то сзади. Игумен оглянулся. В полуверсте от него двигался в клубах пыли большой обоз. Он прибавил шагу, чтобы успеть дойти до села раньше обоза и не задыхаться в поднятой им пыли.
Он миновал околицу и спросил у первой встречной бабы с граблями на плече, где тут постоялый двор.
Ям-то?- переспросила баба. – Да вон он, шатровую крышу видишь, он и есть.
На постоялом дворе разбитной хозяин встретил скромно одетого, запыленного с ног до головы Игумена не очень приветливо.
- В сарае ночевать будешь, Божий человек. Там чисто и сухо, солома новая. На сеновал тебя не зову, там возчики не уместятся. Вон они на подходе. Человек сорок будет. В сарае с тобой положу с десяток. Большой самовар надо ставить. Давай полушку да иди в сарай, мне с тобой недосуг. Ночь мирная будет, у возов сторожа останутся.
Хозяин поспешил в дом, а Игумен пошел к недалекой реке. Там за кустами ивняка он снял одежду, искупался в тихой, теплой речке, потом в одном исподнем вытряхнул рясу и порты, выколотил пыль из лаптей и онучей, и снова оделся. Заодно он подумал, что выбивать дорожную пыль и умываться, пожалуй, надо на подходе к ночлегу, у ближайшей реки, а потом уж входить в село.
На постоялом дворе он набрал свежей воды из колодца с журавлем, уселся у порога сарая на чурбак и поужинал двумя просфорками с пучком дикого лука. В это время хозяин вытащил из дома двухведерный самовар, поставил его на длинный дощатый стол под навесом, залил его водой и растопил еловыми шишками. Во дворе запахло смоляным дымком. Пока вода грелась, возчики поставили возы в тесный ряд, распрягли лошадей, напоили их из дубовой колоды у колодца и задали им хозяйского сена. Лошади дружно захрумали.
Возчики умылись на речке, уселись на длинные скамьи у стола. Старший принес мешок, достал из него караваи черного хлеба и нарезал его на толстые куски. Из мешка поменьше он вынул пласт пожелтевшего сала и тоже нарезал его, но на небольшие куски. Двое вынесли из дома дымящийся чугун со щами, и старший большой поварешкой разлил щи в большие миски, на пять человек каждую. Возчики перекрестились, взяли ложки и начали ужинать.
Игумен смотрел на них с любопытством. Он заметил, что ели они скромно, видно, хозяин обоза не баловал их. Возчиков он насчитал больше сорока человек, и каждому досталось по ломтю черного хлеба и по пластику сала в палец толщиной. За столом возчики не разговаривали, ели молча и степенно, растягивали скудную еду. Потом старший развязал мешочек с мятой и душицей, возчики заварили крутым кипятком сушеную травку в больших деревянных кружках и принялись пить. За длинным столом начались разговоры.
Игумен сидел на своем чурбаке и слушал возчиков. Те распарились от душистого горячего отвара, голоса стали звучать громче. Игумен вскоре понял, что обоз везет в Углич из далекого Крыма заморские товары: вино, дорогие ткани, ратные доспехи, оружие и украшения. В Угличе основную часть товара у них купит князь Василий Углицкий, остальное хозяин-сурожанин поставит на торг. Они ругали Москву за непомерную пошлину и вспоминали утреннее нападение московских разбойников с большой дороги.
Игумен занял местечко на соломе в сарае поближе к двери, помолился и улегся. Вскоре десяток возчиков шумной толпой стали располагаться в том же сарае на ночлег. Остальные отправились на сеновал, а часть из них осталась сторожить возы. Усталые возчики улеглись на соломе, вскоре из разных углов сарая послыщались похрапывания. Но некоторые, видно, не могли уснуть и негромко переговаривались.
- Ты, Ушата, не больно-то хай Москву.
- А чего? Рязань на окских бродах берет по два гроша за воз, а Москва дерет полушку с двух пудов. Сам считай, на возу двадцать пудов. Выходит, за воз Москве отдай пять грошей. Вот хозяин и зверится. Глядишь, на прокорм не заработаем.
- А ты помалкивай в бороду. Заработаем, не заработаем, - как Бог рассудит. А донесет кто на твои слова, тебе в Угличе шкуру со спины спустят. И нас не погладят, что слушали.
- Ладно, Глухарь. Рука-то мозжит?
- Днем стихла, привык, а сейчас мозжит, сил нету.
- Кабы не ты, одолели бы нас разбойнички. Хозяин мог бы и раскошелиться. А он хлеба кусок пожадничал. Ужинали, а в брюхе бурчит с голоду.
- Спи, Ушата. Разговорился ты нынче. Слово серебро, а молчание - золото…
Утром Игумен встал пораньше, чтобы опередить шумный и пыльный обоз. Сегодня православные отмечали Успенье Пресвятой Богородицы, и он с усердием помолился, надел котомку и двинулся в путь. Он шел и негромко напевал псалом в густую короткую бороду. В пяти верстах от села с ростовской дороги влево уходит развилка на Углич, обоз свернет туда, а он пойдет прямо на Переяславль, и не придется глотать пыль. Он прошел по просыпающемуся селу за околицу и широкими шагами зашагал по наезженной дороге. Через версту от села наезженная дорога свернула налево к далекому пологому спуску к мосту через реку, а прямая пешеходная тропа круто спускалась с обрыва к броду. Игумен с удовольствием пошлепал босыми ногами по прохладной воде и дальше пошел босиком.
К обеду он миновал три деревни и в каждой видел одну и ту же безрадостную картину. Вдоль дороги два порядка обветшавших, покосившихся изб из почерневших бревен с соломенными крышами. Безлюдные улицы, один-два немощных старика на завалинках, в двух-трех дворах копошились дети. Жуткое безмолвие, будто на погосте. Ни человеческих голосов, ни мычания скотины, ни куриного квохтанья. Ни над одной крышей не поднимались дымки. Больше половины неогороженных дворов густо заросли сорной травой в человеческий рост. Их хозяева вымерли год назад в черный мор. Те, кто выжил, с рассвета работают на боярских полях.
Он подходил к старикам и ребятишкам, угощал их просвирками, благословлял и шел дальше. С обеих сторон проселка тянулись сжатые нивы с золотистой стерней. Кое-где на полях густо стояли услоны снопов, но чаще урожай уже вывезли. То тут, то там мужики грузили снопы на телеги. Подходил к концу месяц серпень, страда заканчивалась. Уже за Переяславлем он увидел на сжатой ниве вдалеке от проселка небольшую толпу баб в цветастых сарафанах. Ему показалось, что бабы водят хоровод, и он решил посмотреть, что там делается.
Бабы не сразу увидели инока в запыленной одежде. Они в самом деле водили хоровод вокруг чего-то пестрого и пели. До Игумена донеслись обрывки слов.
Ты усни-засыпай, Майя Златогорка,
Провожаем тебя хороводом-пением,
Ты проснешься весной с Солнышком горячим,
Воскресай, прорасти золотыми зернами…
Сердце Игумена охватило волнение. Он понял, что бабы по древнему русскому обычаю посвящают последний сноп Майе Златогорке, богородице наших предков, родившей божьего сына Коляду. Тут бабы увидели подошедшего Игумена и с визгом разбежались, попрятались за снопы. Перед Игуменом осталась одна. Она стояла, вызывающе уперев руки в бока, и что-то пыталась загородить своим дородным телом.
- Господь вам в помощь, - миролюбиво проговорил он, чтобы успокоить смелую бабу.
Баба молчала и все также дерзко смотрела на игумена.
Православная церковь жестоко преследовала проявления бесовского язычества в народе, и бабы могли пострадать за свое поклонение Майе Златогорке. Игумен по отцовскому слову и своему иноческому залогу перед Господом твердо служил православной церкви. Однако он давно понял, что христианство – лишь бледное подобие мудрой, жизнерадостной древней веры наших далеких предков. Оно принято одиннадцать веков назад римскими императорами для того, чтобы страхом перед вечным Божьим наказанием держать в повиновении бесправный народ. Для того же и святой Владимир Креститель огнем и мечом насаждал на Руси христианство.
Игумен оставался ревностным служителем церкви, однако всегда пытался смягчить суровую нетерпимость христианства, примирить это безрадостное учение с жизнеутверждающей древней русской верой. Ничего страшного в этом он не видел. Народ должен знать свои корни и уважать свое прошлое. В его келье стоял сундук, в котором он, втайне от всех, хранил несколько древних берестяных летописаний на глаголице, он собирал их, где только мог.
Первые четыре таких летописания он забрал у брата Пимена в Климовской обители вскоре после того, как стал Троицким игуменом. Эти летописания он сам молодым иноком переписал с глаголицы на кириллицу. В том же сундуке лежало множесто берестяных листов с его собственными записями о древних русских обычаях. И сейчас он обрадовался возможности увидеть еще одну крупицу древней веры наших мудрых и могучих предков.
А баба все стояла перед ним, и за ее спиной он видел нечто с развевающимися яркими лентами. Он осенил бабу крестным знамением и проговорил:
- Да воздаст Господь народу русскому многие милости за великие страдания. Не бойся меня, раба Божья. Я – Троицкий инок, смиренно молюсь за русский народ. Мне ведомы древние обычаи, я не вижу греха в том, что люди чтут веру предков.
Взгляд бабы смягчился, она поклонилась в пояс и тоже перекрестилась.
- Ты прости, батюшка, меня, дуру грешную. Это я тут затеяла, другие не виноваты.
- Твоей вины не вижу. Вы славили Майю Златогорку?
Баба подобрала грубую пестрядинную юбку и тяжело опустилась на колени.
- Казни меня, батюшка, только других баб не вини.
Игумен теперь увидел за ее спиной сноп, одетый в пестрый сарафан и украшенный разноцветными лентами. На верхушку снопа бабы надели венок из васильков, тоже перевитый лентами. Легкий полевой ветерок развевал ленты.
Игумен взял бабу за плечи.
- Встань, сестра, не гоже поклоняться другому человеку. Преклоняй колени только пред Господом нашим Триединым, пресвятой Богородицей, да святыми апостолами. Встань, изгони страх из сердца своего. Как зовут тебя?
Баба поднялась на ноги, перекрестилась еще раз.
- Тележиха я. Мужик мой телеги мастерил, прошлое лето в черный мор помер. И деток моих Господь прибрал.
- Прими Господь души их православные в Царствие Твое. Крещена-то как?
- Окрестил меня батюшка Феклой.
- Успокойся, дочь моя Фекла, да позови других баб. А то, поди, обмочились с перепугу.
Фекла усмехнулась, взгляд ее совсем подобрел, она обернулась и крикнула:
- Бабы, идите ко мне! Вместе ответ держать будем!
Из-за услонов вышли десятка два баб и робко приблизились к Игумену. Игумен поклонился им в пояс и перекрестил их. Бабы тоже закрестились.
- Бабоньки, не бойтесь. Я – Троицкий игумен, отпускаю вам грехи ваши перед Господом. Да пребудет милость Его с вами и вашими домочадцами.
Бабы невнятно забормотали слова благодарности, лица они от смущения прикрывали руками. Фекла повернулась к Игумену.
- Так ты, батюшка, тот самый святой Троицкий игумен? Это ведь ты в черный мор исцелял недужных? Бабы, а ну, на колени!
Бабы повалились на колени, Фекла смотрела на Игумена снизу вверх преданным взглядом. Игумен рассердился.
- Что за народ! А ну, встаньте все, не то не будет вам моего благословения. Не сотворите идола себе. Вы же русские люди!
Бабы повеселели, стали подниматься на ноги, загалдели. Фекла совсем успокоилась. Игумен попросил ее сыграть песню Майе Златогорке. Фекла выстроила баб, они взялись за руки и медленно закружились хороводом вокруг разукрашенного снопа.
- Ты родишь нам хлебушко,
Майя Златогорка,
Ты родишь Живитву нам
На земле на матушке…
Игумену очень хотелось записать древнюю песню, он взял с собой запас бересты как раз для таких случаев. Но он понимал, что эта его попытка окончательно испугает баб, и они просто разбегутся. Оставалось надеяться на свою память, которая, слава Господу, еще не подводила его.
Бабы водили хоровод и пели долго. Они славили Майю Златогорку за богатый урожай, оплакивали ее кончину, ее уход в Навь в каменном гробу, просили ее, чтобы в назначенный Творцом весенний день Майя Златогорка возродилась к жизни, проросла из гроба зелеными побегами. Пусть она спокойно лежит в гробу, они будут ее помнить и в самые длинные ночи в году, а когда Свет победит Мрак, они станут славить ее великого сына Коляду, сына божьего, которого она родила в этот день и отправила в мир, дабы он принес людям знание.
Давно скрылись из глаз и бабы, и услоны снопов, впереди показалась еще одна деревня. Игумен шел по проселку широкими шагами, постукивал по твердой земле посохом. А перед его взором все кружился хоровод бедно одетых, усталых от бесконечной работы баб вокруг убого украшенного самодельными лентами снопа. Пять веков жестоких гонений не уничтожили в душах русских людей великую веру древних предков.
В Ростове Великом
К Ростову Великому он пришел в середине четвертого дня пути. В большом городе с запутанными улицами Игумен легко отыскал двор епископа Игнатия. Владыка ждал его. Они облобызались, осенили друг друга крестным знамением, и епископ распорядился отвести посланца митрополита в жарко натопленную белую баньку. Там служка попарил его березовыми вениками до полной расслабленности, размял усталое с дороги тело. После баньки Игумен сменил дорожную одежду, надел свежее белье и чистую суконную рясу. Дорожную одежду служка забрал и унес. Другой служка провел его в большую, богато украшенную горницу. Там Игумена встретил сам владыка Игнатий и с почетом усадил за стол.
Епископа, видно, оповестили о воздержании Игумена, и на столе стояли самые простые яства, но в большом разнообразии. Хозяин благословил пищу, и они в молчании отобедали. Игумен никогда не позволял страждущей плоти предаваться чревоугодию. Он похлебал наваристых щей из свежей капусты с кусочком черного ржаного хлеба и съел немного пшеничной кутьи с маком и медом. Все это он запил кружкой душистого кваса на травках. Епископ Игнатий следовал его примеру, и трапеза быстро закончилась. Они встали, ополоснули руки, возблагодарили Господа за хлеб насущный. Хозяин добродушно проговорил:
- По старому обычаю прадедов наших гостя на Руси моют в бане, кормят и укладывают спать. Теперь твое преподобие отведут в опочивальню. Завтра с утра жду тебя на беседу.
Игумен опасался, что радушный хозяин уложит его на пуховые перины, однако в опочивальне он с удовольствием увидел скромное жесткое ложе. Долгая дорога и в самом деле утомила его, а после жаркой парной баньки и скромной трапезы его неудержимо клонило ко сну. Он помолился перед образом Богородицы, лег и тут же погрузился в глубокий сон. Утром он проснулся с первыми лучами солнышка, умылся из рукомойника и помолился. Тут же в дверь заглянул вчерашний служка и пригласил его к владыке.
После приличествующих взаиных пожеланий здравия и благополучия, Игумен передал митрополичьи грамоты епископу, и пока тот читал их, он рассматривал хозяина. Перед ним сидел муж средних лет, среднего роста, крепкого сложения, с худощавым умным лицом, впалыми щеками и глазами. Длинные русые волосы прядями падали на плечи, небольшая русая борода сужалась книзу, коротко стриженные, ухоженные густые усы, тоже русые, благообразно прикрывали сверху рот. Игумен подумал, что епископ Игнатий строго придерживается воздержания и много времени уделяет молитве, особенно уединенной ночной, ибо веки епископа выглядели набрякшими и слегка покрасневшими. Ради высокого гостя ростовский епископ облачился в шелковую рясу брусничного цвета с вышитыми золотом крестами, под которой виднелся шелковый же подрясник золотистого цвета и лазурно-голубая фелонь.
Епископ Игнатий прочитал грамоты, положил их на стол, встал и в пояс поклонился Игумену. Игумен тоже встал и отвесил уважаемому хозяину глубокий поклон. Епископ тут же заговорил о деле.
- Достойно сожаления, что я не сумел исполнить свой святой долг и не пресек рознь ростовских князей. Готов помогать твоему преподобию всеми силами. Князья оповещены о прибытии посланника святителя Алексия с высокими полномочиями. Я созвал их на совет через седьмицу, на Сосанну-деву. Явятся шесть князей из наиболее страждущих великокняжеского ростовского стола и восемь князей, уповающих на свое удельное княжение независимое от Ростова и Москвы.
Игумен недоуменно поднял брови, епископ мягко усмехнулся и пояснил:
- Увы, иные князья полагают, что в нашем бренном и греховном мире, снедаемом властолюбием и корыстной завистью, они могут самодостаточно править в своих малых княжествах. В ослеплении своем они не видят, что во всех пределах земли вокруг бряцает оружие сильных мира сего, кишат в бесчисленном множестве бесы зависти и соблазна. Они не видят и не хотят видеть, что спасение каждого – лишь в объединении малых сил в силу великую и единую.
Игумен покачал головой, хотя других устремлений у русских князей, потомков кровожадных морских разбойников-варягов, он не предполагал. Тут же он задал вопрос, который обдумал в долгой дороге.
- Святитель Алексий в мудрости своей благоугодно возложил на меня тяжкую обязанность. Я же не считаю себя достойным столь великого доверия. Мне в лесном уединении моем многого не видать. Скажи, владыка, кого из ростовских князей ты полагаешь достойным занять великокняжеский стол в Ростове?
Довольная улыбка скользнула по губам епископа Игнатия. Почтительное отношение к нему посланца митрополита всея Руси расположило его к Игумену.
- Я недолго пребываю в сане епископа ростовского, узнать же человека можно лишь съев с ним пуд соли. Однако я виделся и беседовал со многими князьями. Льщу себя надеждой, что разглядел их устремления. Святитель упоминает в грамоте своей троих князей: Василия Федоровича Усретинского и его четвероюродных братьев: Федора Васильевича Белозерского и Константина Васильевича Борисоглебского. Тем самым Святитель в мудрости своей указует нам выбор наш. Нам предстоить найти из этих троих князей достойнейшего.
Игумен оценил сказанное: епископ не навязывал ему своего решения, хотя и перечислил троих достойных.
- И кого же ты, владыка, почитаешь достойнейшим?
Мягкая улыбка тронула губы епископа.
- Князь Василий Феодорович Усретинский уже четыре месяца пребывает в Орде у престола великого царя Чанибека и неустанно кланяется царю немалыми дарами. Сарайский епископ Гавриил прислал мне весть, что царь Чанибек склоняется дать ярлык на великое княжение Ростовское князю Усретинскому. Великий князь Иоанн Иоаннович и святитель Алексий видят силу Москвы и всей Великой Руси в союзе с Ордой. Потому, если царь даст ярлык князю Василию Феодоровичу, то другого великого князя Ростовского искать не надобно.
- Князь Василий Феодорович приедет в Ростов на совет князей?
Епископ пожал плечами.
- Я вернулся из Москвы тому пять дней. Святитель Алексий при мне отправил грамоты в Орду сарайскому епископу Гавриилу и князю Василию Феодоровичу, в которых извещал о скором прибытии в Ростов своего высокого посла и о предстоящем совете князей. Полагаю, князь Василий, если не сумеет прибыть на совет, то известит нас.
Игумен некоторое время размышлял. Нравы князей Московских известны. Они пойдут на союз с самим дьяволом, если это им выгодно. Так делал еще вероотступник Юрий Данилович Московский, когда ради ярлыка на великокняжение Владимирское нарушил православные каноны, пошел на смертный грех и женился в Орде на некрещеной язычнице Кончаке, сестре великого хана Узбека. В благодарность Узбек по просьбе Юрия Даниловича не единожды давал своему зятю ордынское войско для разгрома непослушных русских князей.
Владыка скорбно поджал губы, перекрестился, помолчал и продолжил:
- Сколько русских городов сжег Юрий Московский нечестивыми ордынскими руками, сколько русской крови пролил он погаными ордынскими саблями – не счесть. При нем Москва на басурманской силе вознеслась над другими городами. А потом кровавое дело возвышения Москвы еще яростнее продолжил брат Юрия Иван Данилович по прозвищу Калита. Иван Калита посадил в Ростове своим наместником московского боярина Никанора Волобуя. Волобуй стал обирать и притеснять ростовцев немилосердно, дружинники Волобуя среди бела дня грабили боярские и купеческие дворы и отбирали все ценное. Они приговаривали, что это боярское и купеческое добро пригодится князю Ивану Даниловичу на поездки в Орду и на прием ханских послов в Москве. Когда старейший из ростовских бояр Аверкий пытался остудить грабительское рвение Волобуя, наместник повелел схватить боярина Аверкия, посадил его в поруб и подверг поношениям и пыткам.
Владыка Игнатий замолчал и снова со скрбным взором осенил себя крестным знамением. Игумен оценил его осторожность, Игнатий не стал говорить о наследниках Калиты. А они, Симеон Иоаннович Гордый и Иоанн Иоаннович Красный, свято следовали заветам отца своего. Вместо того, чтобы объединенной русской силой свергнуть богопротивное иго ослабевшей Орды, Москва безжалостными ордынскими набегами подгибаеь одно княжество за другим под свое колено, крушит русскую силу и за эту услугу исправно платит великому хану огромную дань. Басурманское иго продолжает давить русский народ только стараниями корыстных князей Московских. Святое дело объединения Руси Москва творит под защитой ордынских сабель.
Игумен понимал, что говорить об этом с епископом Игнатием, ростовцем по рождению, но ставленником митрополита Алексия, не только бесполезно, но даже вредно. Епископ Игнатий – верный сподвижник митрополита Алексия, сам же Алексий видит объединенную Русь только под рукой Москвы. Против силы не попрешь, придется здесь, в Ростове, поддерживать князя Усретинского, который поехал за ярлыком на великое княжение к хану Чанибеку, конечно же, по совету Москвы. Игумен решил перевести разговор на другое свое дело.
- Святитель повелел мне разобрать жалобу дьяконицы Пелагеи на игуменью обители Рождества Пресвятой Богородицы. Вот список той жалобы.
Епископ сразу погрустнел лицом, с тяжкими вздохами прочитал жалобу дьяконицы Пелагеи, положил ее на стол и снова шумно вздохнул. Взгляд его выражал глубокую печаль. Игумен с сочувствием подумал, что владыке за недолгое время успели до смерти надоесть свары в двух ростовских женских обителях. Прав святитель, не одобряющий умножения их на русской земле.
- Я тут с Пасхи, - негромко, будто жалуясь, проговорил епископ, - а уже сыт по горло. Инокини жалуются на игумений, игуменьи - на инокинь, и все по пустякам. Но эту жалобу надобно разобрать со всей строгостью. Виновная предстанет пред митрополичьим судом.
- Я полагаю, владыка, разбирать жалобу надо в самой обители? – спросил Игумен.
- Всенепременно и не мешкая. Если дьяконица Пелагея пишет правду, то надо поспешать. Иначе ее живую тебе не покажут. Я пошлю с тобой покровскую игуменью преподобную Феодору. В женской обители тебе без игуменьи Феодоры не обойтись. И пошлю еще трех иереев. Нет, лучше будет Феодора, два иерея и два диакона покрепче.
- Свидетели? – догадался Игумен. – А почему иереи, не иноки? И к чему диаконы покрепче? Не биться же нам с инокинями? Тогда двух диаконов маловато.
Епископ снова вздохнул.
- Не только свидетели. Твоей твердости я верю, но иноков посылать в женскую обитель опасно, ибо могут не устоят иноки перед плотскими соблазнами. Тому есть примеры. Иереи же знают женские нравы по своим венчанным женам, им легче противостоять ухищрениям врага рода человеческого. А диаконы пригодятся, если диаконица Пелагея правду пишет. Тогда диаконы покрепче могут понадобиться.
Игумену стало страшновато.
- Владыка, а мог бы ты сам…?
- Не по сану мне. У твоего преподобия грамота Святителя, ты должен предстоятельствовать в разбирательстве. Мне же должно творить епископский суд бесстрастно.
Игумен вздохнул. Все верно, епископ не может разбирать жалобу под началом простого пресвитера, даже по грамоте самого Святителя. Видно, Господь испытывает его. Хочешь, не хочешь, а терпи.
- Тогда, владыка, я нынче же приступлю к разбирательству.
- Да, мешкать нельзя. Пошлю сказать иереям к обеду быть у меня.
Епископ хлопнул в ладоши. Явился служка, и епископ велел ему послать за покровской игуменьей Феодорой и за иереями успенским и спасским.
- Да пускай отец Афанасий возьмет с собой диакона Дорофея, а отец Серапион – диакона Вассиана. Сии диаконы весьма крепки телом, - пояснил он Игумену.
Игумен невольно поежился. Служка удалился. Игумен вспомнил о своем давнем желании.
- Владыка, с соизволения твоего хотел бы я до совета князей посетить преславный Григорьев Затвор, посмотреть собрание книг и летописаний, а также поклониться достославным храмам ростовским.
- С превеликой радостью, преподобный. Как только покончишь с разбирательством. Для того я дам тебе в провожатые успенского пресвитера Ермогена. Преподобный Ермоген усердный книжник, с благословения святого Иоанна он больше пяти лет составляет летописание Ростовского княжества и родословное древо князей Ростовских от святого Константина Великого.
Епископ вдруг улыбнулся.
- Преподобный Ермоген – служитель большого ума и превеликого терпения, однако даже он иной раз впадает в отчаяние, ибо сие древо весьма разветвлено и запутано. Дважды он молил меня избавить его от обета, поскольку опасался за рассудок свой. Ныне труд его близится к окончанию, и пресвитер Ермоген позволит твоему преподобию составить свое понимание о столонаследниках ростовских.
Игумен тут же придумал, как склонить епископа к разговору о том, что интересовало его, и не затронуть при этом чести Москвы. Он поклонился епископу в пояс.
- Благодарю тебя, владыка, ибо Ростов Великий еще с древности воистину родоначальник залесских городов русских. Полагаю, если бы не прискорбное пресекновение рода святого Константина Великого, Ростов ныне мог бы стоять вместо Москвы во главе русских княжеств.
Он не ошибся. Глаза епископа Игнатия, потомка многих колен ростовских, затуманились скорбью.
- Не только пресекновение родов Констанина Великого и святого Юрия Всеволодичей тому виной. После кончины Константина брат его Юрий нарек себя великим князем Владимирским и поставил Владимир превыше Ростова. С того начался упадок Ростова Великого. Батыево разорение и погибель князей на Сити лишь усугубило пагубу. Довершили нашу беду два разорения Ростова от Московских князей, Юрия и Ивана. А ныне князья Василий Федорович и Константин Васильевич разделили и сам Ростов на два княжества. Западная часть, в сторону Углича, вокруг храма Бориса и Глеба, теперь Борисоглебское княжество. А восточная, у обители Сретения Господня, - Усретинское княжество. И смех, и грех. Тьфу, да и только!
Епископ перекрестился, отгоняя бесов сквернословия, и продолжал:
- Орда уже не дает князьям Ростовским ярлык на великое княжение Владимирское, и Ростов – лишь младший брат Москвы.
- И Твери? – с притворным простодушием спросил Игумен.
- Нет, - твердо ответил епископ. – Великий князь Всеволод Александрович Тверской никогда не посягал на Ростов. Всеволод Тверской мягок характером и правит вместе с братом Михаилом. Михаил же, хоть годами молод, но муж опытный и твердый в намерениях. Он видит русскую залесскую землю объединенной с южными и западными княжествами, с Литвой, при правлении совета князей. Ради того объединения он выдал сестру свою Ульяну за великого Русского и Литовского князя Ольгерда Гедиминовича. Всеволод Тверской однажды получил от хана Чанибека ярлык на великое княжение Владимирское, однако Москва ратной силой отобрала у него ярлык. Когда же хан Чанибек разгневался на самоуправство, бояре московские смягчили гнев великого хана обильными дарами.
Игумен внимательно слушал епископа. Он ждал как раз такого разговора. Для поддержания беседы он заметил:
- Однако князья Тверские в союзе с Ольгердом Литовским?
- В том не вижу греха. Ольгерд – зять Всеволода и Михаила Тверских. Отец Ольгерда Гедимин собрал в единую державу почти все южные и западные русские княжества. Только Волынь и Холм попали под руку Казимира Польского. Ольгерд продолжает дело отца и помышляет о великой православной державе с правлением совета князей. Ныне в его Русско- Литовском княжестве больше русских княжеств, чем у нас в Залесской Руси.
- Москва же видит во главе русских княжеств только себя, - задумчиво проговорил Игумен.
- Оттого и льется кровь православных, - недовольно проговорил епископ. – От святого Петра повелось, что разум русский отступает перед силой московской. Святитель Феогност проповедовал мирное соединение всех православных княжеств в его митрополии, за это князья Иван Данилович и Симеон Иванович многократно жаловались на него пресвятейшим патриархам. Владыка Алексий, как и святой Петр, видит во главе русских княжеств Москву. Потому мы, священнослужители, принуждены держать сторону Москвы во избежание новых кровопролитий. Кто же прав, ведает лишь Господь наш.
- Великий князь Константин Васильевич Суздальский тоже не жалует Москву?
- Он – заодно с князьями Тверскими и Ольгердом Литовским, - подтвердил епископ. – Хан Чанибек тоже давал ему ярлык на великое княжение Владимирское. Даже в Орде видят, что главенство Москвы несет на русскую землю усобицу и разорение, а это преуменьшает выход для Орды. Ни князья Тверские, ни Константин Суздальский не стали бы проливать русскую кровь ради властолюбия своего. Ханам же важно одно: чтобы Русь исправно платила выход, а ратные распри Москвы с другими княжествами ведут к оскудению Руси. Но Москва не признала Константина и пошла ратью на Суздаль. Князь Константин, дабы не допустить братоубийства среди православных, отказался от великого княжения. Хан Чанибек разгневался на московское самовольство, но Москва смирила его великими дарам и сохранила за собой великокняжеский ярлык
- А что, владыка, ныне делает Рязань? Она, слыхал я, тоже не хочет идти под руку Москвы?
- Рязанские дела я плохо знаю. Там после батыева разорения настала великая смута. Рязанские князья, не лучше наших ростовских, пресекли свои роды в усобице. Года за три перед черным мором боярская дума посадила великим князем Рязанским отрока Олега Ивановича Которопола, других не нашлось. Он еще мал, и бояре правят от его имени. Года два назад они у Москвы взяли назад Лопасню с бродами на Оке. Лопасня – издревле рязанский город, его полвека назад Иван Данилович прибрал к Москве. По тем бродам фрязи везут товары на Москву и в Залесские княжества. Видно, нашлись в Рязани умудренные разумом бояре, прекратили усобицу, начали укреплять княжество. Пошлины с фрязских товаров дают Рязани большое богатство.
- Выходит, владыка, княжеством можно управлять без князя, советом мудрых правителей? Может, тогда правы Михаил Тверской, Константин Суздальский и Ольгерд Литовский? Одна голова может ошибаться, а совет если и ошибется, то редко.
Епископ Игнатий крякнул.
- Если бы да кабы! Ночами иной раз от дум голова трещит и кругом идет. Залесские княжества – все равно, что наш Ростов. При Константине стал Ростов един и велик, а как князья меж собой не заладили, все прахом пошло. Так и по всей Залесской Руси. Каждый князь говорит гладко, кормит сладко, а отрыжка у гостей горькая. Пока у князя под боком своя болячка, он чего не наобещает. А возьмет свое – память у него будто отшибает.
Епископ досадливо поморщился.
- Властолюбие княжеское! Оттого и усобица, оттого и братоубийство. У Ольгерда брат Кейстут – язычник. Ольгерд мудро поставил его против немцев, Кейстут держит границу от тевтонов и ливонцев. Но Ольгерду он всегда как заноза в заду, прости Господи. То же и у нас. У Константина Суздальского три сына: Андрей, Дмитрий и Борис, - и каждый требует надел. Потому Константин живет с оглядкой. В Твери - Всеволод слаб, но по старшинству он князь, Михаил же тверд, но без стола. А у них есть дядя, князь Василий Кашинский, муж опытный, великого ума и большой хитрости. Вот и получается: каждый великий князь рад бы объединиться, да за спиной у него неспокойно. Чуть не доглядит он, - такая распря загорится, хоть святых выноси. Оттого русские южные и западные княжества под Литвой, Волынь и Холм под Польшей, а у нас в Залесской Руси княжеская усобица, и платим мы постыдную дань Орде.
Игумен будто слушал самого себя. И он решил, что епископу Игнатию можно довериться. Он задумчиво проговорил:
- Прости меня, владыка, если не так скажу. И я о том же денно и нощно думаю. Обитель моя стоит на московской земле, в Серпуховском удельном княжестве. Потому вынужден я стоять заодно с Московскими князьями. Но душа моя возмущается. Ни одни князья не пролили столько русской крови, как они. Я как православный игумен должен усмирять их, склонять на миролюбие. Но в Писании сказано, что волка не насытишь плодами дерев, утроба его требует кровавой плоти других животных. Единственное, что по силам мне: увещевать других князей, дабы не разжигали они еще больше лютость московскую, покорились Москве. Сердце же мое кровоточит.
Епископ Игнатий посмотрел на Игумена мягким, отеческим взглядом.
- Господь наделил тебя мудростью не по летам твоим. Ведомо мне, что пресвятой патриарх Филофей и великий князь Симеон Иванович призывали тебя сесть на престол митрополита Киевского и всея Руси, а ты отказался. Не обессудь, - отказался ты, думал я, от недомыслия своего. Теперь вижу, что ошибался, и рад этому. И мне горько, что великое дело единения православной Руси идет кровавым и жестоким насилием Москвы.
- Христос учит нас милосердию и всепрощению, - горько усмехнулся Игумен. – Не осуждай меня, владыка, не в ересь впадаю. Не могу я смириться, что верх берет не разум, но злая сила. Не дьявол ли властвует вот уже пять веков на русской земле за великие грехи наши? Мы же в слепоте своей принимаем козни его за волю Господа нашего.
Епископ Игнатий в деланном ужасе поднял руки, перекрестился, но тут же улыбнулся.
- Верю тебе. По делам твоим верю. Господу угодно не слепое поклонение, как идолу, но твердая вера, рожденная в горьких сомнениях, в жестоких борениях с соблазнами, в страданиях души и истязаниях плоти. Теперь понимаю твой отказ от митрополитства. На том высоком престоле ты не угодил бы Московским князьям, разрушил бы цельность души своей, и жизнь твоя прошла бы бесславно. Пути Господни неисповедимы, однако, узнав тебя, полагаю, что Творец предначертал тебе иной путь.
- Владыка, - твердо сказал Игумен, - пуще всех грехов борюсь я с гордыней. От недомыслия молодости мнил я когда-то, что по силам мне привести русский народ к мирной жизни и к счастью. Теперь же уповаю хоть на малую малость уменьшить страдания его. Но и такой подвиг не по силам одному слабому человеку. Зло множится на земле, и не знаю я, как остановить его. Сам же я, после гордых молодых помыслов, служу злу в лице князей Московских.
Епископ печально покивал головой.
- Москва берет верх на русской земле. Берет не своей силой, но силой Орды. Москве нужен союз с Ордой, Москва согласна платить хану любую дань, лишь бы получать ханское войско против непокорных. Если же сил не хватает, Москва побеждает лукавством соблазнов. Когда в Ростове начались раздоры князей, многие бояре уехали с имением своим в Москву. Среди них немало мудрых мужей, наделенных державным разумом. Из других княжеств мудрые и сильные тоже уходят в Москву, остаются мелкие себялюбцы, сильные среди слабых. Мой предшественник, владыка Петр, от раздоров ростовских князей впал во гнев, потом погрузился в отчаяние бессилия и удалился на вечное молчание. Но если каждый наделенный мудростью и знанием священнослужитель отринет от себя державные и мирские заботы, - кто останется с паствой? Оставим княжеские дела князьям. Нам же должно укреплять славу святой православной церкви.
Дверь беззвучно отворилась, и в палату тихо вошел служка.
- Владыка, иереи, диаконы и преподобная Феодора пришли.
- Пускай заходят, ждем их.
После лобызаний и приветствий пришедшие уселись у стола. Епископ Игнатий стал пояснять им повеление Святителя Алексия. Игумен рассматривал своих будущих помощников. Покровская игуменья Феодора сидела со скорбно поджатыми губами, глаз из-под черного покрова не поднимала. Однако Игумену поджатые губы и целомудренно опущенные глаза сказали, что эта сестра во Христе стоит двух мужиков, а то и трех. Обитель свою покровскую она ведет железной рукой, инокини ее боятся пуще гнева Господнего. Если он сумеет войти к ней в доверие, то лучшей помощницы не надо.
Спасский иерей Афанасий, седобородый старец лет шестидесяти, с глубоко запавшими щеками, показался ему мужем суровым и непреклонным. Он тверд в вере, ревностен в службе, неустанно изнуряет свою плоть постом и молитвой, неукоснительно соблюдает устав. Прихожане своего пастыря побаиваются, но верят ему, как суровому и справедливому родителю. Он строго посмотрел Игумену в глаза и, видно, остался не очень довольным. То ли ему не понравилось вмешательство Святителя в дела ростовские, то ли смутила молодость посланника митрополита. На такого помощника можно положиться, как на самого себя, но обращаться к нему придется с великим почтением, иначе его уважения не заслужить. Уж если отец Афанасий что решит, - будет стоять на своем до конца.
Успенский иерей Серапион показался ему полной противоположностью отцу Афанасию. Он выглядел моложе, хотя когда Игумен пригляделся, то понял, что поторопился с выводом. Добродушное округлое лицо с благостно прикрытыми глазами говорило о его несокрушимом спокойствии в любых условиях. Отец Серапион не будет делать поспешных выводов и прежде чем отрезать, сто раз отмерит. Зато он не упустит ни единой мелочи при разбирательстве. Да, подумал Игумен, епископ Игнатий нашел ему надежных помощников.
Рядом с отцом Афанасием сидел его диакон Дорофей, а около отца Серапиона – диакон Вассиан. Ростовцы, видно, высоко ценили пение в храмах мощное, громкое и густое. Когда диаконы приветствовали их с епископом, Игумен восхитился сдержанным гудением их могучих, утробных голосов. Вот бы заполучить хоть один такой густой голос в Троицкую обитель!
Наставления епископа Игнатия не заняли много времени, и вскоре они в двух крытых епископских возках ехали к обители Рождества Пресвятой Богородицы.
…Игумен смотрел в глаза сидящей перед ним игуменьи Аграфены. Сжимающая челюсти ненависть будто испарилась, он подавил ее силой духа. Исчезли все его сомнения и колебания. Забылась острая жалость к инокине Пелагее. Даже небывалая, никогда ранее неведомая радость от нежданной встречи отошла куда-то. Душу его теперь заполняла только твердая, несокрушимая уверенность в своей силе. Немигающим взором он смотрел прямо в тупые, ничего не выражающие черные зрачки игуменьи, и все его существо сосредоточилось в одном требовании к этой грязной преступнице. Покорись, мерзкая ядовитая гадина!
За всю жизнь лишь второй раз ему приходится так напрягать волю свою. Первый раз это произошло лет десять назад, когда он искал боровики в лесу возле обители и наткнулся на царицу змей. Змей водилось в окресных лесах немало. Ему приходилось отсасывать смертельный яд из синеющих, распухших тел сельских ребятишек, ужаленных ядовитыми гадами. Еще чаще он отпевал тех, кто уже не нуждался в помощи, кого убил гадючий яд. Его самого и троицкую братию гадюки не трогали, хотя натыкались все они на ядовитых аспидов частенько. Видно, Господь отводил злобных гадов от верных слуг своих.
В тот раз он долго ходил по лесу, устал и уже собирался сесть на большой старый пень, но что-то остановило его. Срез пня показался ему уж очень темным и будто блестящим. Он вгляделся, и у него на голове зашевелились волосы. На аршинном срезе пня плотно свернутыми кольцами лежала огромная темно-серая гадюка. Она, видно, спала на теплом солнышке. Игумен замер и хотел неслышно отступить. Но гадюка звериным своим чутьем уже почуяла его присутствие и медленно подняла из центра колец плоскую голову на толстой, пальца в два с лишком, шее. Ее блестящие, не выражающие ничего, черные глаза уставились на него.
Игумен понял, что при малейшем его движении ядовитая гадина с быстротой молнии бросится на него и ужалит, а это – верная смерть. В голове стремительно закружились мысли. Что делать? Бежать от змеи он не успеет. Победить гадину он может только силой духа. Дух человека сильнее змеиного. Но как? Мысленно уговорить гадюку смилостивиться и дать ему уйти? Это бесполезно, бессмысленная тварь не знает милости, ей управляет лишь тупая жажда убийства. Остановить ее потоком встречной ненависти? У него не найдется столько ненависти, ведь эта гадина впитала в плоть и кровь всю злобу бесчисленных поколений своих предков.
И вдруг Игумен почувствовал полное спокойствие. Что-то подсказало ему, как вести себя. Он устремил на гадину спокойный, твердый взгляд. Взгляд человека, созданного по образу и подобию Божьему, взгляд разумного создания, которое сильнее любого зверя на этом свете. Уходи, - мысленно говорил он гадюке, - уходи. Я сильнее тебя. Зла тебе не я желаю, но ты уступишь мне дорогу. Ты уйдешь и никогда больше не встанешь на моем пути. Уходи и уводи с собой всех ядовитых гадов. В лесу много места, ты найдешь добычу, с которой справишься, но меня тебе не одолеть. Уходи.
Время замерло. Игумен ничего не видел и не слышал вокруг. Перед ним застыла плоская змеиная голова на толстой шее, и на этой голове блестели два черных глаза. Он направил в эти бессмысленные глаза всю силу своей воли. Он не просил, не умолял, он приказывал гаду. Уходи с моего пути. Я сильнее тебя, уходи прочь. Уходи туда, где не слышно колокола Троицкой обители. Разворачивай свои кольца и уползай куда хочешь. Так велю тебе я, человек. Уходи.
И свершилось чудо. Громадная гадина отвернула от него голову и стала уползать с пня. А Игумен все приказывал ей вслед. Уходи подальше отсюда. Уползай со своими собратьями в дальние болота, питайся там лягушками и мелкой живностью. Змеиное тело все сползало и сползало с пня, и, казалось, никогда полностью не сползет. Блестящие темно-серые извивы змеиного туловища уже легонько шевелили лесную траву чуть не в сажени от пня, а последние глянцевые кольца еще сползали с пня. Гадина скрылась в траве, а Игумен все посылал ей вслед свой приказ. Наконец, он перевел дыхание, вытер холодный пот со лба и отправился в обратный путь. Он догадывался, что идти за гадюкой не надо.
Когда он рассказал об этом брату Мисаилу, тот побледнел, перекрестился и хрипло проговорил:
- Ты святой человек, отец мой. Тебе попалась царица змей. Ты победил ее силой своего духа. Она ушла навсегда и увела за собой всех змей.
Он еще раз перекрестился и низко склонился перед Игуменом.
С тех пор к изумлению всей братии и посадских жителей в окрестностях обители змеи никогда не встречались.
И сейчас Игумен видел только бессмысленные, полные тупой злобы глаза преподобной Аграфены. Все окружающее, кроме этих глаз, исчезло. Все его существо превратилось в сгусток воли, и воля эта исходила из его взора спокойным, твердым приказом. Покайся, грешница. Сознайся, преступница, в своих злодеяниях. Ты сознаешься. Я сильнее тебя. Покайся.
Опытный епископ Игнатий поступил мудро, когда отправил их к игуменье Аграфене прямо из своих палат. Никто из окружающих не знал о расследовании и при всем желании не смог бы предупредить инокинь. Если жалобщица виновна, то их неожиданное прибытие ничего не изменит. Но если диаконица Пелагея невиновна, то при первой же тревоге она бы бесследно исчезла.
Они приехали в женскую обитель, как снег на голову. Привратница-инокиня всполошилась при виде двух епископских возков, но преподобная Феодора благостным голосом успокоила ее. Игуменья Аграфена вела службу в храме Рождества Богородицы, почти все инокини находились там же. Игумен со спутниками прошел в храм, матушка Аграфена увидела чужих, прервала службу, подошла к ним. После лобызаний Игумен громко зачитал грамоту митрополита Алексия о наделении его полномочиями и попросил матушку Аграфену предоставить им помещение для работы. О цели прибытия он пока не стал говорить, чтобы не вспугнуть виновных.
Преподобная Феодора и оба диакона остались в храме с инокинями, а Игумен с игуменьей Аграфеной и два иерея прошли в пустую трапезную. Там он усадил Аграфену во главу длинного стола, сам же и оба иерея расположились по бокам стола, дабы иметь возможность пресечь неожиданности. Для начала он завел разговор о делах обители в ожидании вестей от преподобной Феодоры.
Матушка Феодора оказалась незаменимой и весьма умной помощницей. Вскоре диакон Дорофей привел в трапезную недоумевающую инокиню Анфису, а сам снова ушел к матушке Феодоре. Игумен усадил Анфису рядом с матушкой Аграфеной и продолжил расспросы. Иереи Афанасий и Серапион степенно поддерживали разговор.
Матушка Аграфена оказалась властной, крепкой бабой лет пятидесяти, с круглым лицом, будто вытесанным из камня. Она рассказывала о нуждах обители, а взгляд ее маленьких хитрых глаз из-под черного покрова настороженно перебегал с Игумена на иереев и обратно. Она явно ожидала от незваных гостей подвоха. Сестра Анфиса, маленькая смазливая бабенка лет тридцати, смирно сидела рядом. Руки ее лежали на коленях, глаза скромно прикрыты, губы плотно сжаты.
Игумен поймал себя на мысли: а ведь обе бабы, как пакостливые кошки, чуют, чье масло съели. Он тут же постарался прогнать недостойную мысль. Пока ничего не известно, и он должен оставаться беспристрастным. Он начал расспрашивать игуменью о хозяйственных службах обители, Аграфена сдержанно отвечала. Ее обитель владела довольно обширными землями вокруг и тремя деревнями вместе с жителями. Судя по ответам, ей даже не приходило в голову, что смерды – такие же христиане, как она. Скучная беседа тянулась не меньше часа. Наконец, в трапезную вошла преподобная Феодора, кивнула головой Игумену и уселась на скамью возле двери. Игумен развернул на столе жалобу диаконицы Пелагеи и внятно, не спеша прочитал ее.
Как все они ожидали, матушка Аграфена тут же возмутилась всей душой.
- Облыжная клевета! Кто передал сию мерзостную грамоту Святителю?
Она грозно помотрела на сестру Анфису. Та съежилась от страха. Аграфена же продолжала кричать:
- Не было такого! То подсидчицы мои, завистницы! На мое место метят! Все эта блудница Пелагея! Ах, паскудницы, прости меня, Господи.
Игумен поднял руку, Аграфена замолчала.
- На то прислал нас Святитель Алексий, - разобраться и найти истину, - спокойно заметил он. – Мы пока не виним тебя, сестра, ни в чем.
Он обернулся к матушке Феодоре.
- Диаконица Пелагея нашлась?
- Нашлась, преподобный. Сидела на цепи в земляной яме под замком, нагая и связанная по рукам и ногам. Я велела сестрам снять цепь, развязать веревки. Потом велела сводить ее в баню, вымыть и одеть
. В бане она упала без памяти от истощения плоти. Среди сестер смятение и возмущение. Я с сестрами осмотрела ее. Все тело ее в синяках, струпьях и кровоподтеках. Если велишь, ее приведут.
Игумен не имел опыта в таких делах и посмотрел на иереев. Отцы Афанасий и Серапион отрицательно покачали головами. Игумен понял, что поначалу надо выслушать обе стороны по отдельности, а уж потом сводить их.
- Пока нет надобности, преподобная Феодора.
- Тогда пойду, велю накормить ее. И пусть отдыхает.
- Вели, матушка Феодора, увести пока сестру Анфису, пусть посидит в келье одна, под присмотром.
Феодора подошла к Анфисе, взяла ее за руку, подняла со скамьи и удалилась вместе с ней. У сестры Анфисы подгибались ноги, ее качало. Игумен обратился к Аграфене.
- Расскажи, сестра, в чем вина диаконицы Пелагеи. За что ты подвергла ее истязаниям?
- Никто ее не истязал, - буркнула Аграфена. – Она блудница, совращала сестер на содомский грех. А заодно подбивала их против меня. Сестры стояли за меня. В Пелагею вселился бес, она впала в буйство, у нее с сестрами случилась драка. Для ее же спасения я посадила Пелагею в яму под замок. Иначе сестры бы растерзали ее.
- Как диаконица Пелагея написала грамоту, и кто передал ту грамоту Святителю?
- Вот те крест, преподобный, не ведомо мне. Я разберусь, прознаю! Уж они у меня пожалеют.
Игумен посмотрел на иереев.
- Спрашивайте, святые отцы.
Отец Серапион спокойно спросил Аграфену:
- Совращала ли ты, сестра, диаконицу Пелагею или других дочерей своих во Христе на содомский грех?
- Навет! Она сама! – рявкнула Аграфена и тут же замолчала.
Отец Серапион все так же спокойно спросил:
- За что диаконица Пелагея подверглась истязаниям?
- Я же говорила. Она подбивала сестер против меня. Сестры не стали ее слушать. Она в буйстве кинулась на них. Сестры отбивались от нее. Таскали ее за космы, щипали, царапали ногтями. Бабы, что с них взять. Больше никто ее не истязал.
- Зачем ты ее в яме посадила на цепь, сестра Аграфена?
- А как иначе? В нее бес вселился. Дверь там ветхая, она могла выломать ее в неистовстве. В безумии могла руки на себя наложить. Я велела связать ее и посадить на цепь.
- Сколько дней ты держала диаконицу Пелагею в яме?
- Дай Бог памяти, - Аграфена сделала вид, что задумалась. – Ден десять, поди.
- Она получала воду и пищу в яме?
- А как же? Хоть и бесноватая, а все – крещеный человек. Сестры носили ей воду и хлеб.
- Христос учит нас, сестра, милосердию к заблудшим, - сурово заметил отец Серапион. – Ты же поступила с диаконицей весьма сурово.
- Она великая грешница! – снова раскипятилась Аграфена. – Она возмущала сестер своих, она блудница, к тому же бесноватая. Не могла я по-другому.
- Так ты, сестра Аграфена, не признаешь своей вины?
- Режьте меня, жгите огнем, - не виновата я. Это все она!
К опросу приступил отец Афанасий.
- Скажи нам, сестра, соблазняет ли диавол дочерей твоих во Христе на плотский грех?
- Ох, соблазняет, отец мой. Да и как же? Считай, все они – вдовые, познали мужей своих. Женская грешная плоть требует своего.
- А ведомы ли тебе, сестра, случаи содомского греха в обители?
- Нет, отец мой, не ведомо мне то. Денно и нощно укрощаю плоть дочерей своих во Христе постом и молитвой, непрестанным трудом. Велю им спать одетыми. Даже баню топим раз в месяц, дабы их реже вводила в соблазн нагая плоть. Ночью сама недосыпаю, все хожу по общей келье, смотрю. Иные дочери во сне зубами скрежещут и мечутся на ложе. На таких приходится накладывать суровую епитимью, бичеванием изгоняю их них дьявольские соблазны. Не допускала я до греха дочерей своих.
- Были ли случаи содомского греха диаконицы Пелагеи с другими инокинями?
Аграфена замялась. Игумен видел, что она растерялась от коварного вопроса отца Афанасия. Раньше игуменья уверяла, что Пелагея соблазняла сестер на содомский грех, а теперь заявила, что в обители таких случаев не бывает. Не очень умна матушка Аграфена, иначе бы она не стала впадать во гнев перед ними, путаться в своих словах, а держалась бы куда достойнее. Привыкла рождественская игуменья к безраздельной своей власти в обители, потеряла осторожность. Да, видно, не все чисто на совести у матушки Аграфены.
Допрос матушки Аграфены продолжался часа три. Вопрошали ее каждый неоднократно. Под конец игуменья озлобилась, вместо ответов огрызалась и совсем запуталась. Всем трем священнослужителям стало ясно, что она – баба деспотичная, злобная без надобности, завистливая и весьма похотливая. Пора заслушать диаконицу Пелагею, а потом опросить Анфису и других инокинь. Игумен позвал преподобную Феодору, велел отвести матушку Аграфену в келью и оставить ее там одну под присмотром одного из диаконов.
- В диаконах нет надобности, - спокойно сказала многоопытная Феодора. – Инокини сами постерегут матушку со всей строгостью.
Отец Серапион одобрительно улыбнулся в бороду. Отец Афанасий покивал головой. Игумен еще раз в душе возблагодарил епископа Игнатия за мудрый выбор ему в помощницы покровской игуменьи. Преподобная Феодора сама с помощью диаконов ведет свое расследование, инокини ей доверились, и она, похоже, собрала немало доказательств вины матушки Аграфены.
Когда преподобная Феодора ввела под руку диаконицу Пелагею, отец Серапион крякнул, отец Афанасий шумно выдохнул, а менее опытный в таких делах Игумен отвел взгляд. У него вдруг заныло сердце. Лицо диаконицы покрывали синяки, царапины и кровоподтеки так, что невозможно определить возраст этой «мятежницы». Рядом с высокой и плотной покровской игуменьей диаконица казалась тоненькой отроковицей. Медленно ступая, преподобная Феодора подвела диаконицу к столу, усадила на скамью, сама же снова смиренно села у двери.
- Ты можешь говорить с нами, сестра? – мягко спросил Игумен у диаконицы.
Диаконица при его словах вдруг встрепенулась, подняла голову, бросила короткий взгляд на него и закрыла лицо руками.
- Могу, святой отец, - глухо проговорила она сквозь пальцы.
В груди Игумена резко заколотилось сердце. Он удивился: с чего бы это, - небрежно положил руку на грудь и осторожно, чтобы никто не заметил, погладил там, где стучало и щемило. В горле у него пересохло, и он понял, что не сможет вести допрос.
- Отцы иереи, спрашивайте.
Отец Серапион поглядел на отца Афанасия, тот кивнул головой и спросил диаконицу:
- Это ты, дочь моя, написала жалобу Святителю?
- Жалоба моя, святой отец. От нее не отрекаюсь. А писала не я. В яме нет бумаги, и руки мне связали.
- Кто же за тебя составил жалобу?
- Сестры мои во Христе, с моих слов. Они же передали грамоту Святителю через верных людей. Сестер не вините. Я упросила их.
Отец Афанасий вел допрос не спеша, даже не допрос, а беседу, он явно сочувствовал диаконице и давал ей возможность придти в себя после долгих страданий в сырой холодной яме. Диаконица Пелагея не отпиралась ни от чего, изложенного в жалобе, твердо стояла на своем. Но она не назвала никого из своих сестер во Христе, кто написал за нее грамоту и передал ее митрополиту Алексию.
Добродушный отец Афанасий исчерпал свои вопросы и за диаконицу взялся отец Серапион.
- Скажи, дочь моя, правда ли, что ты соблазняла сестер своих на содомский грех?
- Нет, святой отец, в том не грешна.
- А не соблазняла ли матушка Аграфена других инокинь, кроме тебя?
- Отец мой, я сама не видела. А говорить по слухам не стану. Спросите о том самих сестер. Каждая ответит за себя.
Беспристрастный ответ диаконицы, видно, понравился отцу Серапиону. Он довольно погладил бороду, однако спосил весьма ехидно:
- Довольны ли твои сестры во Христе матушкой Аграфеной?
- О том, отец мой, спроси у сестер. А я… Как мне быть довольной? Матушка Аграфена соблазняла меня на великий грех, посадила меня связанную и нагую на цепь в яму, морила голодом и жаждой. Я недовольна матушкой.
- Не впадала ли ты в неистовство от дьвольских искушений?
- В том не грешна, отец мой.
- Но ты бросалась на матушку Аграфену, когда она хотела усмирить тебя.
- Я ударила матушку, отец мой, когда она стала рвать на мне одеяния и хотела повалить на свое ложе. В том каюсь. Но снова случись такое, я бы опять ее ударила. Лучше пойти на малый грех, чем преступить закон Божий и человеческий.
- Разумно, разумно, - отец Серапион потер ладони. – А скажи мне, дочь моя…
Игумен напряженно вслушивался в ответы диаконицы Пелагеи, и не хотел верить тому, что становилось все яснее, но казалось невероятным. Двадцать лет он безжалостно истреблял в душе своей воспоминания юности. Двадцать лет он истязал себя, старался забыть недолгое счастье свое.
Веснянка! Это она сидит перед ним, истерзанная злобной похотливой бабой. Как она стала инокиней, дьяконицей Пелагеей, как попала в эту обитель? Божья рука привела его сюда и поставила лицом к лицу с самой судьбой. Перст Божий сурово указывает ему сейчас на загубленное им самим счастье. Он оставил свою любушку Веснянку, во крещении Василису, в маленькой лесной деревеньке Варница, оставил с ней окровавленную половину своего сердца и волей отца родимого принял иночество. Он искал утешения в служении Господу и народу русскому, а чего достиг? Русскому народу он не смог ничем помочь, при непомерном самомнении слишком слабы оказались его силы. И Господь не принимает его усердного служения. Господь сегодня уязвил его в самое сердце этой нежданной встречей. Выходит, вся его жизнь прошла впустую?
Игумен проглотил горький ком в горле и спросил:
- Скажи, сестра Пелагея, как наречена ты при крещении?
Дьяконица опустила глаза и ответила не сразу. Но голос ее прозвучал твердо.
- Я приняла постриг, отринула свою былую мирскую жизнь, имя свое и дала иноческий залог Господу нашему. Но тебе, преподобный Троицкий игумен, я скажу: я - честная вдова, мой муж и два моих сына умерли в черный мор. Ныне же я инокиня Пелагея, невеста Господа нашего.
Вот так, горько подумал Игумен, и его сердце стиснула небывалая тоска. Достойный ответ Веснянки неразумному Ивашке меньшому. Она тоже узнала тебя, она помнит наши встречи, она знает, кто ты такой. Но ее вера тверже твоей, и дух ее сильнее твоего. Каждый сам несет свой крест, и не должен жаловаться на судьбу.
Разбирательство продолжалось без малого три дня. Посланники епископа Игнатия ночевали тут же, в обители: мужи в трапезной на полу, а преподобная Феодора по своей воле - в общей келье с инокинями. Трапезовали они вместе с сестрами. Жалобщица же и ответчицы все это время сидели в отдельных кельях под строгим присмотром. Игумен, иереи и диаконы ночью спали в очередь, и по-двое сторожили затворниц и кельи сестер, дабы соблюдались порядок и спокойствие в обители.
Они опросили всех сестер и пришли к одному решению: игуменья Аграфена виновна в принуждении вверенных ее попечению инокинь к содомскому греху и в истязании их. Она подлежит отрешению от сана и преданию митрополичьему суду. Сестра Анфиса виновна в соучастии с игуменьей Аграфеной. Однако поскольку по безволию своему она лишь исполняла повеления игуменьи, то можно ограничиться переводом ее в отдаленную обитель и суровой епитимьей. Диаконица же Пелагея безвинно подверглась греховным соблазнам со стороны игуменьи Аграфены. Невзирая на тяжкие истязания, диаконица Пелагея сохранила верность залогу своему перед Господом и твердость ее веры достойна служить примером.
Оставалась малость: заставить матушку Аграфену признать свою вину и покаяться. Без этого митрополичий суд не поставит ее перед собой на разбирательство, ибо ее упорство может означать ее правоту, а жалоба диаконицы Пелагеи – лишь клевета на игуменью. Злобная баба прекрасно понимала гибельность своего признания и отпиралась от всего. Диаконы Дорофей и Вассиан после многих разговоров с сестрами воспылали праведным гневом на грешницу Аграфену и предлагали свои способы понуждения ее к признанию. Отец Афанасий склонялся на их сторону. Однако Игумен решительно отверг подобное. Его поддержал отец Серапион.
И вот Игумен сидит напротив матушки Аграфены и смотрит в ее тупые глаза, налитые смертной злобой. Он не видит и не слышит ничего вокруг. Баба на другой стороне стола для него сейчас не человек, а огромная ядовитая гадюка. Но она страшнее царицы змей. Ползучая гадина не рассуждала, ибо разума не имела, она всего лишь повиновалась голосу крови своих предков. Аграфена же, как все люди, получила в дар от Создателя разум, и разум этот многократно усиливал смертоносность яда ее души.
Игумен изгнал из сердца своего ненависть к истязательнице Веснянки, ибо ненависть этой бабы неизмеримо сильнее, чем его. Он не стал обращаться к Аграфене с мольбой о справедливости и милосердии, ибо ни милосердие, ни справедливость неведомы этому исчадию ада. Победить эту гадину он может только силой духа и твердостью своей веры. Он собрал всю силу духа, всю уверенность в своей правоте и пронизывающим взглядом приказывал этой царице ядовитых гадов в человеческом облике.
Покайся, грешница. Я сильнее тебя. Я сломлю твой грешный трусливый дух. Ты продала свою душу дьяволу. Ты принуждала сестру Пелагею к содомскому греху. Ты жестоко истязала ее. Признайся, пока не поздно. Иначе я разрушу твой греховный разум, и ты превратишься в бесноватую безмозглую тварь. Упади на колени и сознайся в своем грехе.
Игумен знал, что Аграфена не сможет отвести своего взгляда от его глаз, и продолжал приказывать все тверже. Он не знал, сколько времени продолжался этот безмолвный поединок его с тупой злобой, питаемой смертельным страхом. Время остановилось, перестало существовать. Во всем мире остались только он да эти тусклые глаза, налитые нечеловеческой ненавистью к нему. И он безмолвно говорил этим глазам и спрятанному за ними злобному разуму. Покайся. Я сильнее тебя. Сознайся.
И вот тусклые тупые глаза влажно заблестели, ненависть в них сменилась испугом, жалким испугом глупой и трусливой бабы перед господином и повелителем. Лицо Аграфены жалобно сморщилось, она грузно сползла со скамьи, повалилась на колени и стукнулась головой об пол. Палату прорезал дикий бабий вопль:
- Пощади, батюшка! Не вели казнить! Виновата я! Бес попутал! Дьявол плоть мою разжигал! Каюсь перед святостью твоей в грехе тяжком!
Игумен с усилием отвернул изнуренное лицо свое от мерзостной картины и будто в тумане разглядел, что все в палате замерли и смотрят на него с изумлением и даже будто со страхом.
Отцы Серапион и Афанасий с матушкой Феодорой писали дознательную грамоту для митрополичьего суда. Предусмотрительный отец Афанасий сразу после раскаяния велел Аграфене подписать признание. Никаких споров меж отцами и матушкой Феодорой не возникало. Лишь изредка привередливый отец Серапион требовал заменить кое-какие слова, дабы не давать суду повода для подозрения их в пристрастности. Диаконы Дорофей и Вассиан сторожили кельи с запертыми там поодиночке низложенной Аграфеной и ее наперсницей Анфисой.
Игумен сидел за другим концом стола напротив диаконицы Пелагеи. Пелагея закрыла избитое лицо черным покровом так, что виднелись лишь глаза. В этих глазах, устремленных на Игумена, таилась глубокая печаль, и он понимал, что такую же печаль она видит в его глазах. Они смотрели друг на друга как завороженные, а губы их как будто сами по себе негромко произносили ненужные им слова.
- Прости нас всех, сестра. Прости игуменью Аграфену, прости сестру Анфису.
- Христос учит нас прощать врагам нашим. Я не держу зла ни на кого.
- А больше всего, сестра, прости меня. За все прости.
- Я давно тебя простила, святой отец.
- Не называй меня так, сестра моя.
- Православные люди чтут тебя святым чудотворцем, преподобный игумен. Я наслышана о твоих подвигах во славу православной церкви. Ты посвятил себя Господу нашему и заслужил Его милость.
Душа Игумена кричала, но он молчал. Сидящая напротив сестра во Христе будто услышала крик его души, ее чистые серо-голубые глаза затуманились. Он пересилил себя, прервал этот терзающий душу и сердце им обоим безмолвный разговор взглядов и спросил:
- Как ты пришла к Господу нашему, сестра Пелагея?
- Отец увез нас из нашей деревеньки в Ростов. Там он купил кузницу, ковал ратный припас и разбогател. Выдал меня за купеческого сына. Муж мой торговал с сурожанами, немало умножил отцовское имение. Я родила ему двух сыновей. а лет десять тому, по Волге из Мордвы пришел черный мор, муж мой и оба сына умерли. Я вдовствовала два года, сама вела торг. Ко мне стал свататься хороший человек. Но я обратила свое имение в золото и серебро, принесла все богатство в эту обитель и приняла постриг. Остальное тебе ведомо.
- Почему ты приняла постриг, сестра? Почему отвергла мирские блага?
- Ты знаешь, почему, святой отец.
Игумен глубоко вздохнул. Да, он знал, почему она ушла в обитель. Все так же не сводя с нее глаз он сказал:
- Я говорил с сестрами во Христе. Они хотят тебя игуменьей. Тебя, и никого больше. Волею святителя Алексия я могу рукоположить тебя в сан и поставить игуменьей. Потом тебе привезут настольную митрополичью грамоту. Что скажешь, сестра?
- Все - суета сует, святой отец. Мне теперь в жизни этой ничего не надо, кроме служения Господу. Однако сестры мои после злодеяний матушки Аграфены хотят спокойной жизни. Они верят мне. Спаси тебя Бог за милость. Я готова принять сей крест.
И вдруг ему показалось, что голос ее изменился. Она спросила:
- Игуменствовать – дело многотрудное. Ты позволишь, преподобный игумен, писать тебе, спрашивать совета?
И вдруг ему показалось, что глаза диаконицы Пелагеи блеснули, как когда-то они блестели у Веснянки. Наверно, привиделось. Конечно, это не более как наваждение. Сидящая перед ним сестра во Христе смотрела на него спокойно и с уважением. Он с трудом выговорил:
- Помогать ближнему – святой долг каждого православного. Ты же мне сестра во Христе. Пиши мне, я помогу, если сумею.
Князья ростовские
В оставшиеся дни до съезда князей Игумен с успенским пресвитером Ермогеном обошел все обители Ростова, много часов провел с ним в Григорьевом Затворе. От былого книжного богатства князя Константина Великого почти ничего не осталось. Игумен надеялся найти хоть одну древнюю русскую летопись на глаголице, но надежда не оправдалась. После неоднократных сожжений Ростова ордынцами и московскими князьями уцелело не больше десятка книг, переписанных до батыева нашествия. К великому его сожалению, не сохранился знаменитый Ростовский летописный Свод, в который немало страниц вписал собственноручно князь Константин. Все остальное составляли разрозненные списки суздальских, белозерских, владимирских и новгородских летописей. Потомки князя Константина больше занимались распрями меж собой, чем восстановлением былого величия Ростова.
Он выбрал время и съездил в родительскую деревушку. Вернулся он оттуда, жестоко снедаемый угрызениями совести и глубоким раскаянием. Деревушка Варница за двадцать лет исчезла с лица земли, и ее развалины поглотил такой густой подлесок, что он с трудом отыскал родное пепелище. Родители его, он узнал, умерли от мора лет десять назад почти в один день, но поклониться их могилке ему не пришлось. На месте деревенского кладбища вырос лес из сорного дерева, кресты давно повалились и сгнили, даже холмики на могилах сравнялись с землей. О братьях своих, шестерых Ивашках, ему тоже ничего не удалось узнать, они бесследно пропали в людском море.
Жалеть о минувшем, каяться и бичевать себя за беспамятство и небрежение к родным людям бесполезно. Былого не вернуть, содеянного не исправить. Он отверг все дорогое ему в земном мире и никто в том не виноват. Лишь в сердце его ко многим печалям прибавилась еще одна, самая большая печаль. На заброшенном деревенском кладбище Игумен дал себе зарок, что теперь не предаст забвению свою малую родину, сам заложит обитель, освятит ее и станет хотя бы изредка навещать Ростов. Тут в земле лежат его родители, а в Ростове стоит обитель Рождества Пресвятой Богородицы, в которой служит Господу игуменья Пелагея.
Когда он сказал о своем намерении заложить новую обитель епископу Игнатию, тот поддержал его и обещал всяческое содействие. А пока им предстояло провести съезд ростовских князей и выполнить волю митрополита Алексия.
В день съезда просторную палату епископа Игнатия заполнили приглашенные князья. Они входили в палату, крестились, подходили к владыке под благословение и рассаживались на скамьях вдоль стен. Места на лавке они занимали долго, с негромким бурчанием, все стремились сесть поближе к хозяину палаты. Кое-кому приходилось с недовольным видом пересаживаться подальше, другие занимали более почетное место, поближе к владыке.
Они с любопытством оглядывали Игумена. Он понимал их недоумение. Князья по случаю съезда у епископа оделись в богатые яркие одежды, расшитые серебром и золотом, и он выглядел среди них невзрачной серой вороной. Ради важного поручения митрополита он надел новую суконную рясу, которую когда-то собственноручно покрасил в черный цвет густым настоем дубовых орешков с добавлением ржавого железа, и новый черный клобук с черным же холщовым покровом. На груди его висел на тонкой серебряной цепочке небольшой серебряный крест, который он всегда надевал при облачении. При сборах в Ростов Игумен подумывал, не взять ли с собой для съезда князей тяжелый золотой крест-мощевик с частицей древа от креста Господня, дар патриарха Филофея. Однако, поразмыслив, он оставил тот золотой крест мирно лежать в сундуке, дабы не вводить в соблазн придорожных татей и разбойников. Подпоясался он новой пеньковой веревкой с ровно обрезанными и слегка растеребленными концами. На ноги намотал чистые онучи из беленого полотна и надел новенькие лапти. В этом одеянии ему стало жарко в душной палате, но он не привык баловать себя и стойко переносил небольшое неудобство.
У епископского престола сидели четверо ростовских архимандритов в богатых одеяниях, по двое с каждой стороны. Сам владыка по столь торжественному поводу облачился в лиловую рясу и белый клобук с белым же покровом, с расшитыми золотом четырьмя крестами на нем. Четыре креста на покрове позволялись не всем епископам, и они означали высокую милость патриарха. На груди его сияла толстая золотая цепь с большим сверкающим крестом. За спиной епископа у слюдяного окна сидел на лавке у низкого столика черноризец со свитком в руках.
Игумена епископ усадил на почетное место рядом с собой и негромко называл ему князей. Игумен заранее изучил список приглашенных и тогда же пытался угадать, как выглядит каждый князь, и о чем он станет говорить. Сейчас он сравнивал сложившиеся у него представления с живыми людьми. Он любил заранее составлять образ незнакомых ему людей, а потом, при встрече, радовался своей прозорливости. Однако долгое время он частенько ошибался, иной раз жестоко, и при знакомстве сильно огорчался этим. Но постепенно он научился угадывать внешний вид и характер незнакомых людей, еще не видя их, и стал ошибаться довольно редко. Он верил, что имя дается человеку не просто так, имя определяет облик, характер и судьбу человека.
На скамье слева от епископа первым сидел претендент за великокняжеский Ростовский стол, князь Федор Васильевич Белозерский. Игумен представлял этого главного претендента на великокняжеский стол уверенным в себе, храбрым и дерзким удальцом. Более осторожный человек не решился бы отколоть от Ростова огромное Белозерское княжество. И в самом деле, Федор Васильевич смотрел на князей молодецки-весело, как воевода перед битвой оценивает взором свои и вражеские силы, или как орел оглядывает будущую добычу.
Рядом спокойно развалился князь Иван Васильевич Карголомский. Этот даже прислонился к стене, будто прибыл отдыхать, а не драться за власть в Ростовском княжестве. Игумен посмотрел на карголомского князя особенно пристально, ибо представлял его совсем иным, а на ошибках человек должен учиться.
За князем Иваном сидел седой, но крепкий телом Афанасий Васильевич Шелешпанский. После него на лавке расположились два родных брата, князья Михаил Дмитриевич Пошехонский и Александр Дмитриевич Чухломской, оба могучие телом и, по всему, сильные духом. Следующим на этой скамье сидел молодой князь Иван Федорович Белосельский. Последним у левой стены сидел совсем юный Иван Афанасьевич Воложский, сын князя Шелешпанского. Молодого князя Воложского, видно, сильно обидело его место, - после всех, - он даже по-мальчишески надул губы.
У правой стены первым к епископу сидел соперник Федора Васильевича, его родной брат Константин Васильевич Борисоглебский. Игумен представлял его похожим на славного предка, Константина Великого, - решительным, сильным духом и суровым человеком, который обдуманно и твердо добивается своей цели и не отступает перед препятствиями. И в самом деле, Константин Васильевич, рослый и крепкий муж с властным лицом, сурово посверкивал глазами из-под густых черных бровей. Этот будет стоять на своем до конца. Если отрешиться от интересов Москвы, то Ростову нужен как раз такой великий князь, он сумеет возродить былое величие города и княжества.
За князем Константином неподвижно застыл старый Федор Романович Андогский, бывший великий князь Ростовский. По лицу его виделось, что он в большой обиде на бывших своих неблагодарных подданных. За ним сгорбился тоже немолодой князь Иван Иванович Ухтомский. Он опирался обеими руками на длинный посох с серебряным наконечником, но зоркие глаза его следили за соперниками, а на сухих, тонких губах играла легкая язвительная усмешка. Эта усмешка будто говорила остальным: вы молодые, нахальные, а ума-то у вас маловато, куда вам против меня, мудрого старика. Поживите с мое, может, чему научитесь. За стариком сидели кряжистый князь Семен Васильевич Кемский и высокий, тонкий Василий Романович Сурогский с густыми русыми волосами, рассыпавшимися по плечам. Последними на правой лавке сидели молодые братья-князья Юрий Андреевич Вадбольский и Федор Андреевич Анзомский.
Игумен усмехнулся про себя. Епископ созвал на съезд лишь этих четырнадцать князей, а сколько других князей и княжичей осталось сидеть в своих малых княжествах? Вот уж поистине: в ростовской земле князь в каждом селе. А ведь силы у братьев-соперников неравные, хотя по числу выходит семь на семь. Если бы напустить князей стенкой на стунку, скамья на скамью, то победила бы, пожалуй, левая скамья, на ней собрались князья покрепче. Тогда быть великим князем Ростовским Федору Васильевичу Белозерскому.
Но сейчас спор князей решит не сила, и даже не правота одной из сторон, а воля Москвы. Великий князь Иван Иванович одобрил поездку князя Василия Федоровича Усретинского в Орду за ярлыком на великое княжение Ростовское. Выходит, меж ними уже есть договоренность об этом великокняжеском месте и о признании Ростовом верховенства Москвы. Если Василий Федорович получит ярлык, то все споры станут ненужными. Правда, в этом случае Ростовское великое княжество может окончательно и бесповоротно раздробиться, и каждый удельный князь будет сам решать, под чью руку ему идти. Вот этого он должен не допустить. Надо убедить съезд признать над собой князя Василия Федоровича Усретинского и склониться перед силой Москвы.
Епископ Игнатий поднялся и осенил собрание крестным знамением.
- Да ниспошлет Господь нам частицу мудрости Своей, дабы мы пришли к согласию и единству на высоком съезде князей ростовских. Велением митрополита Киевского и всея Руси святейшего Алексия я собрал вас, достославные князья, чтобы держать думу о судьбе великого княжества Ростовского и стольного города Ростова Великого.
Игумен слушал владыку в пол-уха. Когда много думаешь над какой-то нелегкой загадкой, то отгадка приходит нежданно. Так и сейчас, пока епископ говорил, Игумен вдруг догадался, как уговорить ростовских князей. Он терпеливо дождался окончания речи владыки. Епископ Игнатий снова осенил собравшихся троекратным крестным знамением и обернулся к чернецу за своей спиной.
- Брат Кирилл, зачти нам настольную грамоту святейшего митрополита Алексия.
Чернец встал, поклонился собранию, не спеша развернул свиток и принялся читать звучным, чистым голосом. Игумен почтительно склонился к епископу и прошептал ему на ухо:
- Владыка, позволь мне отойти из палаты на короткое время.
Епископ удивленно вздернул бровь, но разрешающе кивнул головой. Игумен встал и под громкое чтение вышел из палаты. Князья проводили его недоуменными взглядами. В переходе Игумен остановил первого попавшегося служку:
- Брат мой, помоги мне. Принеси мне две метлы.
Брат во Христе сильно изумился, однако он знал, что перед ним в бедном одеянии стоит уважаемый гость владыки. После небольшого замешательства он молча поклонился и поспешно удалился за поворот. Через некоторое время он снова появился перед Игуменом и протянул ему две метлы из березовых прутьев с длинными черенками.
- Это тебе надобно, преподобный?
Игумен осмотрел одну метлу, снял ее с длинного черенка, попробовал перегнуть не слишком толстый пучок прутьев через колено и покачал головой. То же самое он проделал со второй метлой. Потом обратился к служке:
- А что, брат, в Ростове мало берез? Почему метлы тонковаты? Из двух одну не соберешь, – упрекнул он ни в чем неповинного брата во Христе. - Найди-ка теперь какую-нибудь чистую тряпицу, завернуть все эти прутья.
Брат снова посмотрел на него изумленным взглядом, но опять поклонился и исчез. Пока он отсутствовал, Игумен развязал бечевки, которые связывали прутья, вытащил три тонких прута, сложил два пучка вместе и стянул их бечевками покрепче. Он попробовал перегнуть через колено этот сдвоенный пучок и остался доволен. Тут запыхавшийся брат во Христе принес ему белый женский головной плат, расшитый яркими цветами. Видно, плут отобрал его у какой-нибудь дворовой девки. Игумен завернул крепко связанный пучок вместе с тремя отдельными прутьями, поблагодарил старательного брата, вернулся в палату и тихонько уселся на свое место рядом с епископом. Сверток с пучком прутьев от метлы он положил себе на колени.
Брат Кирилл уже закончил читать грамоту митрополита и старательно сворачивал ее. Епископ Игнатий негромко заговорил:
- Вот, достославные князья ростовские, святитель всея Руси Алексий известил нас, что великий царь Чанибек дал ярлык на великое княжение Ростовское князю Василию Федоровичу Усретинскому, младшему брату великого князя Владимирского и князя Московского Ивана Ивановича. Мое слово к вам: признайте каждый себя младшим братом великого князя Василия Федоровича и на том целуйте крест.
Епископ поднял над головой массивный нагрудный золотой крест. Князья негромко зашумели, и в шуме том Игумен явно слышал их несогласие. Выделился голос обиженного всеми старого князя Федора Романовича Андогского, бывшего великого князя Ростовского.
- Вправе ли мы, владыка, судить о том без князя Усретинского, за его спиной? Не лучше дождаться его самого?
Несколько голосов поддержали старика.
- Да! Верно князь говорит! Пускай сам князь Василий просит нас!
Епископ повысил голос.
- Достославные князья Ростовские! Ради страха перед Господом, в моих палатах говорите каждый в свой черед. Сначала пусть скажет самый младший из вас.
Наступила тишина. Князья угрюмо косились друг на друга.
- Князь Иван Воложский, говори свое слово.
У юного князя Ивана на щеках вспыхнул румянец. Он порывисто встал со скамьи, оглянулся на отца. Тот чуть заметно кивнул головой.
- Почему князь Усретинский? – почти выкрикнул князь Иван. – Он даже Ростов разделил! Нет больше древнего и славного Ростова Великого. Зачем тогда нам великий князь, если уже нет никакого великого княжества? Мы в своих княжествах, Шелешпанском и Воложском, и без Ростова проживем. И без Москвы уж подавно. А вот они без нашей пушнины и льна – как, а? Нет моего согласия! Не желаю князя Усретинского, не хочу идти под руку Москвы!
По знаку епископа князья говорили свое слово. Одни держали долгую речь с выспренними словами, другие ограничивались короткими фразами. Как Игумен и ожидал, сильнее всех стояли против князя Усретинского и против Москвы владетели мелких княжеств или далеких, но обширных земель, князья Шелешпанские, Вадбольские, Воложские, Пошехонские, Чухломские и Анзомские. Оно и понятно. Люди все похожи друг на друга. На мелкое или отдаленное княжество садятся те, кто считает, что лучше стать князем в селе или в лесных дебрях, чем княжеским подневольным в городе. Они отстаивали независимость своего затерянного в лесах и болотах Пошехонья или Чухломы от любых посягательств.
Старый князь Федор Андогский поначалу порадовал Игумена своей рассудительностью.
- Братья мои, достославные князья Великого Ростова, - торжественно начал он. – Вспомним о былых временах, когда город наш богатством своим и могуществом затмевал мать городов русских, Киев. Вспомним о мудром правлении нашего общего предка Константина Великого. Не говорили тогда князья: это мое, а то – твое, и станем, дескать, жить каждый сам по себе. Нет, братья мои, в те годы каждый князь приносил богатства свои в стольный город, и радовался душой, что лептой своей преумножает могущество Ростова Великого.
Однако державной мудрости обиженному судьбой князю Андогскому хватило ненадолго. Он завел нудную и жалостливую тягомотину о неблагодарности иных нынешних князей Ростовских. Они, де, забыли о святом почтении к старшим по чину, не уважают их великих заслуг. И только в этом – причина упадка когда-то великого Ростова.
- Кабы не корыстолюбие и не жажда власти таких князей, отцов их и дедов, - говорил он с укоризной, - стоять бы во главе всей Залесской Руси нашему преславному Ростову Великому. И не вели бы мы теперь разговор о какой-то захудалой деревеньке Москве, затерянной в дремучих лесах, куда еще недавно не вели никакие пути, ни пешие, ни конные.
С этим Игумен еще мог бы согласиться, но дальше князь Федор Романович понес совсем уж старческую околесицу. Мол, если бы молодые да ранние, но не отмеченные мудростью ростовские князья не оттягали у него с помощью лукавой и загребущей Москвы великокняжеский ярлык, то при нем расцвел бы Ростов прежним пышным цветом. Понятно, старику не хочется признавать, что великим князем он оказался никудышним, иначе не потерял бы ярлык. Игумену даже стало жалко обиженного старого князя. Он душой понимает, что песенка его спета, что отныне его удел – считать на печке тараканов, но смириться с этим и отринуть честолюбивые помыслы он просто не в силах.
Князь Белозерский, конечно же, стал склонять приглашенных на свою сторону и уверять, что великим князем Ростовским должен быть по праву только он, ибо владения его гораздо обширнее, чем у всех остальных ростовских удельных князей, вместе взятых. Если же его не поддержат, он отделится от Ростова и уйдет со своим огромным и богатым княжеством под руку Москвы. Остальные же пусть властвуют в своих захудалых селах и деревеньках, - все одно, их судьба решена.
Тут даже владыка не выдержал и ядовито заметил:
- Князь Федор Васильевич, видно забыл одну малость. Ярлык великого хана строжайше запрещает дробить княжество. Иначе Москва давно бы лестью и дарами прибрала к своим рукам по одному все ростовские удельные княжества. К тому же ты, князь Федор Васильевич, выделился самовольно. По ярлыку великого хана никакого Белозерского княжества в великом княжестве Ростовском нет. Все твои владения – удел Ростова Великого.
Князья у правой стены палаты насмешливо зашумели. Князь Федор Андогский громко сказал обиженным голосом:
- Вот о том я и говорю. Вся беда – во властолюбии нашем.
Левая сторона помалкивала. Князь Белозерский гордо вскинул голову.
- Мне нет дела до хана. Москва признала мое княжество, признает и хан, никуда не денется.
- Побойся Бога, князь! - воскликнул Федор Романович. – Москва спит и видит, как разделить нас и оттягать ростовскую землю по кускам.
- Ты, князь Федор, видно, от старости слаб разумом стал, - дерзко ответил старику Федор Белозерский. – Не видишь, к чему дело идет? Делись, не делись, а если не я стану великим князем Ростовским, то лет через десяток Москва приберет все наши княжества. Уж лучше по доброй воле идти под ее руку, чем ждать, когда тебя на веревке приведут.
Князья на правой стороне зашумели громче. Кое-кто даже вскочил со скамьи и замахал руками.
- Не дело, князь, стариков позорить! – возмущенно крикнул молодой Воложский князь.
Епископ поднял руку, и голос его перекрыл шум.
- Христос заповедал нам почитать старших. Князь Федор Васильевич, за грех непочтительности к старшим накладываю на тебя епитимью. Отстоишь двадцать вечерей в храме. Князь Константин Васильевич, твое слово.
Князь Белозерский пожал широкими плечами, мол, что с вас возьмешь, и все с тем же гордым видом оглядывал палату. У правой стены неторопливо поднялся его старший брат, князь Борисоглебский. Некоторое время он стоял молча и сурово поглядывал на собравшихся, потом заговорил. Его звучный голос человека, привыкшего повелевать, заполнил просторную палату.
- Братья мои, князья ростовские! Я говорю: братья, ибо все мы ведем род свой от одного предка, от Василька Константиновича Ростовского, и от его сыновей, Глеба и Бориса. Они, как и другие наши предки, - и Константиновичи, и Юрьевичи, - сложили головы свои под ордынскими саблями на кровавой Сити. И мы, живые потомки их, не должны забывать о том. Тут брат мой, князь Федор Белозерский, зовет нас под руку Москвы. И не один он из вас, братья, видит будущее наше вместе с Москвой. Но что есть Москва? Все великие русские княжества видят главного врага своего в Орде. В борьбе с Ордой, в свержении позорного поганого ига видят русские люди корень объединения русских княжеств. Одна только Москва стремится подогнуть под себя всех нас силой Орды. Одно княжество за другим она подчиняет себе, а на всех несогласных наводит полчища безжалостных язычников.
Князь Борисоглебский помолчал, будто хотел, чтобы собравшиеся подумали над его словами. Он окинул всех мрачноватым взглядом и продолжил свое слово.
- Вспомните, братья, кто два раза разорял Ростов? Москва! Это князья Московские Юрий Данилович и Иван Данилович привели на Ростовскую землю поганых и предали ее разорению. Кто на нашей памяти не раз сжигал Суздаль, Нижний Новгород, Тверь, Торжок, Углич, Рязань, Ярославль и множество русских городов и сел? Опять она, Москва, раз за разом приводила на Русь Орду, дабы ее саблями подчинить себе всех нас. Только по воле властолюбивой Москвы русские люди поныне платят дань Орде. Не будь Москвы, от постыдного ига давным-давно не осталось бы и следа!
Князь Константин снова помолчал, снова исподлобья оглядел собравшихся. Игумен в душе полностью соглашался с ним. А князь Борисоглебский снова заговорил.
- Вспомните, братья, кто поднимал Русь на святую битву с Ордой? Москва? Нет, не Москва. Ростов, Тверь, Суздаль, Рязань, - эти великие города вставали против басурманского ига и вели за собой русских людей. А Москва вместо помощи восставшим приводила Орду на русскую землю и вместе с ней безжалостно уничтожала своих соперников. Нет злейшего врага для русского народа, кроме Москвы. И вот теперь нас зовут признать великим князем Ростовским московского лизоблюда князя Василия Усретинского. Не бывать тому!
Князь Константин из-под густых бровей оглядел собравшихся и резко сел. В палате царила тишина. Слова князя подействовали на всех. Даже епископ Игнатий не сразу нашел, что сказать. Игумен же с печалью подумал, что в этом мире верх берет не правда, но сила. Князь Константин прав, и он мог бы стать великим князем Ростовским. При нем Ростов занял бы главное место среди всех городов русских. При нем ордынское иго рухнуло бы за считанные годы без большого кровопролития. При нем русские княжества объединились бы в великую державу. Все это могло быть. Если бы не Москва. Князь Константин прав, но Москва сильнее, Москва не потерпит соперничества. Она снова приведет Орду и зальет русскую землю кровью. Москва не остановится, пока не добьется своего, хотя бы для этого пришлось уничтожить русских людей до последнего. Потому князь Константин должен подчиниться силе Москвы. Или погибнуть.
Поднялся епископ Игнатий. Несколько мгновений он стоял молча, будто собирался с мыслями. Его побледневшее лицо выражало волнение. Но опытный иерарх справился с собой и улыбнулся:
- Достославные ростовские князья! Все вы сказали свое слово. Теперь зову вас, дорогих моих гостей, потрапезовать. После обеда мы продолжим разговор.
Трапезовали долго. Начали с наваристой тройной ухи из ершей, стерляди и щучьих щечек. После ухи перед каждым гостем поставили на блюде печеного молочного поросенка. А кроме этого на столе лежали такие закуски, что от одного их вида текли слюнки. Запивали пищу многочисленными квасами и ягодными соками на любой вкус. Хмельным не угощали. Умудренный в житейских передрягах владыка рассчитал правильно. Обильный обед принес умиротворение и смягчил нрав князей. Когда снова собрались в палате и расселись, то почти сразу от правой стены послышался тонкий заливистый храп. Обиженный судьбой старенький князь Федор Романович Андогский так утешился епископской трапезой, что тут же крепко уснул. Епископ Игнатий добродушно махнул рукой, явились двое служек и увели старика почивать.
Владыка степенно поднялся и начал свое слово. Епископ привык к долгим церковным службам и проповедям, и голос его звучал торжественно. Он говорил о былом величии Ростова, о пресекновении княжеских родов при батыевом нашествии, о раздорах князей, которые привели ныне к печальному оскудению земли ростовской. И, наконец, заговорил о главном.
- Достославные князья ростовские! Ведомо вам, что слабый человек в гордыне своей может посягнуть даже на святыни. Но лишь Господь Триединый ведает истину и направляет нас к той истине, не раскрывая ее. Ни одному человеку неведомы замыслы Творца. Лишь итог дел земных показывает праведность или неправедность выбора нашего. Что есть самое святое для русского человека? Каждый из вас говорил о том. Святая святых – величие Русской державы. Величие же державы достигается прежде всего нашим единством. Вспомним, достославные князья, сколько русской крови впитала в себя земля наша. Вспомним, сколько православных душ загублено безвинно в усобицах и раздорах. Вспомним о том и вознесем Господу безмолвную молитву нашу о вхождении тех душ в Царствие Небесное.
Епископ Игнатий замолчал и осенил собравшихся троекратным крестным знамением. Игумен с уважением подумал, как верно все рассчитал опытный владыка. Он незаметно оглядел князей. Большинство из них прикрыли глаза, и на лицах их лежала печать светлой скорби. Лишь князь Белозерский все так же гордо смотрел орлом, да юный Иван Воложский не выражал печали. Молодые больше думают, как бы не показать свою слабость, и ради этого могут даже улыбаться над гробом.
- Тут иные говорили о союзе Москвы с Ордой, - продолжал епископ. – Говорили верно, и Москва не скрывает того. Она снова приведет Орду на русскую землю, если не будет другого пути для успокоения смуты и раздора. Верно сказано: будет приводить, пока на Великой Руси не переведутся смутьяны и мятежники. Думайте о том! Избегайте делами своими привести Русь к полному оскудению!
Епископ снова помолчал. Он медленно оглядывал князей и будто спрашивал каждого: готов ли ты поступиться своим ради общего? После продолжительного напряженного молчания снова зазвучал его голос.
- Великий хан Чанибек дал ярлык на великое княжение Ростовское князю Василию Федоровичу Усретенскому. Святитель Алексий пишет, что великий князь Василий Федорович подписал докончальную грамоту с великим князем Владимирским и Московским Иваном Ивановичем о вечном мире и о признании Ростова младшим братом Москвы. Господь так рассудил, что ныне Москве уготована честь собирания земли русской. Смеем ли мы, смертные, идти против воли Господа нашего? Призываю вас, достославные князья, отринуть свои властные помыслы и служить лишь Ростову Великому и Святой Руси. На том будем целовать крест. Да благословит нас Господь на святое дело.
Князья молчали. Молодые украдкой поглядывали на старших. Старшие левой стороны глядели на князя Белозерского. Князь Белозерский явно колебался. Старшие правой стороны глядели на князя Борисоглебского. Тот неподвижно сидел каменным идолом. Он верил в свою правоту и знал, что сейчас все зависит от него. Игумен тоже это понимал. Епископ слегка нахмурил брови, чуть заметно повернул голову к Игумену и торжественно произнес:
- Митрополит Киевский и всея Руси Алексий прислал к нам на съезд преподобного Троицкого игумена со своей настольной грамотой. По той грамоте слово преподобного игумена есть слово самого Святителя.
Игумен поднялся, перекрестился и поклонился князьям в пояс: сначала на правую сторону, потом на левую. Тем самым он давал понять князю Борисоглебскому, что признает его первенство среди собравшихся. Князья молча смотрели на него. Игумен понимал, что сейчас они оценивают его, и от этой оценки зависит исход съезда. Он не торопился начинать разговор и несколько мгновений стоял молча, прикрыв глаза.
В православной церкви ценилось молчание, особенно среди иночества, черного духовенства. В молчании священнослужитель отрешается от мирской суеты и обращает свои помыслы только к Богу. Перед Игуменом сидели самые сильные, самые влиятельные ростовские князья, от которых зависит судьба этого когда-то великого княжества. Слова тут не помогут. Епископ Игнатий говорил так, что лучше не скажешь, но князей не убедил. Теперь его черед. Он должен показать князьям свое глубокое уважение и склонить их к принятию нелегкого решения.
Душу его заполнила привычная печаль. Опять он должен идти против голоса своего сердца. Если бы на его плечах не лежал тяжкий груз доверия митрополита, он без колебаний встал бы на сторону князя Константина Борисоглебского. Прав князь, не Москва должна возглавить святое дело объединения Руси. Но Москва уже делает это, она не свернет с пути, и ее не остановят никакие страдания народа. Идти против Москвы – значит, снова и снова проливать реки крови, пока русский народ не исчезнет с лица земли.
Сердце Игумена защемило. Он поднял глаза. Подчеркивая важность происходящего, он неторопливо обвел взглядом всех князей по очереди. Начал он с юного князя Воложского. Тот встретил его взгляд со смущением и порозовел. Молодой князь Белосельский поначалу нахмурился, но Игумен задержал свой взгляд на нем, пока лицо князя не просветлело. Князь Чухломской слегка поклонился Игумену, князь Пошехонский тоже склонил голову и перекрестился. Седоголовый князь Шелешпанский устремил на Игумена испытующий взгляд, остался, видно, доволен и перекрестился. Князь Карголомский, на вид вялый, полусонный и безмятежный, посмотрел прищуренными глазами на скромное одеяние Игумена, на веревку, опоясывающую его чресла, на его исхудалое лицо со впалыми щеками, сделал какое-то движение, вроде бы встрепенулся, и опустил взор.
Ясные глаза Федора Васильевича Белозерского смело встретили взгляд Игумена. Они смотрели друг на друга, и мысли князя Игумен читал, будто в раскрытой книге. В безмолвии он позволял князю проникнуть в свои мысли. Ты, славный князь Белозерский, - мудрый муж. Ты не стал драться с соперниками за Ростов. Ты властвуешь над огромными северными просторами русской земли, мало населенными, но богатыми своими дарами. Однако и за своими дремучими необозримыми лесными дебрями ты не укроешься от неизбежного. Москва придет в твое княжество. Она уже пришла, и ты готов идти под ее руку. Но всему свое время. Пока же признай великим князем Василия Усретинского и с ним служи Москве.
Взгляд князя Белозерского смягчился. Он медленно поднял руку и перекрестился, будто отгоняя наваждение. Игумен на миг опустил веки, перевел дух, еще больше напряг волю и повернулся к правой стороне.
С тремя молодыми князьями: Андомским, Вадбольским и Сурогским, - он справился довольно легко. Их дерзкие поначалу взгляды быстро потеряли остроту, затуманились сомнением, а потом в них загорелись огоньки удивления, постепенно сменившегося почтительностью.
Князь Кемский, кряжистый муж, оказался твердым орешком. Взгляд Игумена будто наткнулся на каменную стену. С такой силой духа князь Семен далеко пойдет, если его не остановят. А ведь остановят, обязательно остановят. Пойми, крепкий духом князь, не ты один живешь на грешной земле. Посмотришь назад, - Господи, как много тех, кто слабее, кто далеко отстал от тебя! Но переведи свой взгляд вперед, князь. Там еще больше тех, кто сильнее тебя и удачливее, и имя им легион. Только в союзе со слабыми ты догонишь сильных и встанешь в их ряды. Но всегда впереди тебя будут самые сильные, с которыми тебе не справиться. Ты положишь живот свой за то, что считаешь правдой. Но вместе с тобой погибнут многие, кто верит тебе. За что ты погубишь их? Смирись, князь Кемский. Смирись. Ты веришь мне, князь, ты сделаешь, как я тебе говорю.
Старый князь Ухтомский смотрел на Игумена всепонимающим взглядом мудрого человека, много повидавшего в юдоли земной. Он-то хорошо знает, как сила ломит солому. Он знает, что единой правды не бывает, истина ведома лишь Господу, человек же грешен и нередко ошибается. Иной раз надобно поступиться своей правдой ради правды более высокой. И ты, князь Ухтомский, сейчас примешь мою правду, пусть не более высокую, но более сильную. Худой мир лучше доброй ссоры.
Игумен знал, что теперь все князья, с кем он единоборстовал взглядом, признают князя Василия Усретенского старшим братом, подпишут докончальную грамоту и на том станут целовать святой крест. Оставался самый сильный, князь Константин Борисоглебский. Он смотрит дальше всех и видит врагом своим не князя Усретенского, но Москву, - самую честолюбивую, самую корыстолюбивую из всех городов русских, а потому самую безжалостную.
Мрачноватый взгляд князя Константина не открывался Игумену, как ни напрягал он свою волю. Игумен на миг почувствовал, что его сила может не устоять перед князем Борисоглебским. Видно, он растратил себя на других князей и ослабел. Перед ним – не злая и тупая похотливая баба Аграфена, но мудрый муж небывалой твердости духа. Игумен поборол слабость и напрягся до предела, почувствовал, как его окаменевшее тело заныло от натуги, будто он поднимал бревно аршинной толщины. Но не бревно лежало на его плечах, - его давила необоримая воля князя Константина. Никогда прежде не приходилось Игумену сталкиваться с таким противником. Столь сильного мужа надо не просто уважать, не грех поклониться ему и возлюбить, как равного себе.
И вдруг он почувствовал облегчение. Тяжесть не спала с его плеч, но заметно уменьшилась. В глазах князя Константина мелькнуло что-то, похожее на мимолетную улыбку, добрую улыбку верного и сильного друга. В душе Игумена вспыхнуло ответное чувство любви к нежданно обретенному другу, который выручит из любой беды и твердой рукой удержит на краю бездны. Любовь, главная заповедь Христа! Не сила, не злоба, не отвага, но любовь направляет жизнь человека, любовь к ближнему своему, любовь даже к злейшему врагу. Ибо Господь – прежде всего вселенская любовь!
Игумен смотрел на князя и улыбался доброй, мягкой улыбкой. А суровый и мрачноватый князь Борисоглебский пронизывал его своим взглядом и – тоже улыбался! Игумен почувствовал, что должен первым отвести глаза и прикрыл их отяжелевшими веками. Теперь он не только верил, но и твердо знал, что князь Борисоглебский поддержит его. А за ним пойдут и все остальные. Он нарушил долгое молчание короткими словами.
- Достославные ростовские князья! Братья мои! Вы - лучшие из лучших на ростовской земле! Вы по достоинству заняли свои княжеские столы, но после вас придут другие. Иные из них будут такими же мудрыми и сильными, как вы, а иные будут слабее. Так оставайтесь лучшими в памяти потомков и проявите мудрость. Отбросьте свои гордые помыслы, подавите свой праведный гнев, как делаю я. Я неустанно служу Господу и молю Его о милости народу русскому. В бессонных молениях открылось мне, что нет другого пути к возрождению единства и могущества святой Руси, как следование воле князей Московских. И у вас, славные князья ростовские, нет иного выбора. Ибо будущее Руси – объединение под властью Москвы. Видно, такова воля Господня. И я, посланник Святителя Алексия, волею предстоятеля русской православной церкви говорю: если вам дорог свой народ, если дорога вам земля русская, - склонитесь под руку Москвы.
Игумен поднял со скамьи сверток, на глазах князей развернул холстину и достал прутья. Связанный пучок он положил на скамью, а три тонких прутика высоко поднял над головой. Потом медленно и без всякого усилия он переломил один прутик за другим и показал обломки князьям. После этого он взял связанный пучок, в душе порадовался, что догадался попросить у служки две метлы, поднял пучок, чтобы все видели и попытался его переломить. Конечно, ничего не получилось. Крепко связанный двойной пучок лишь слегка прогнулся.
Игумен развел руками, мол, мне это не по силам, и подошел с пучком к князю Борисоглебскому. Тот со сдержанной улыбкой взял пучок, попытался переломить его через колено. Пучок не поддавался даже его богатырской силе. Князь рассмеялся, бросил пучок на пол, встал со скамьи и склонил голову перед Игуменом:
- Благослови нас, преподобный игумен, на святое дело.
Дела державные.
Игумен сидел за столом в своей старой келье и при свете восковой свечи разбирал берестяные свитки. Долгие иноческие годы он внимательно смотрел на мир и неустанно размышлял. Все достойное из увиденного, услышанного и продуманного он старательно записывал на бересте. За тридцать с лишним лет записей набралось немало. Брат Мисаил не раз советовал ему не скаредничать, а писать на пергаменте или на новомодной бумаге.
- Ты – святой человек, - убежденно говорил верный помощник. – Твои слова для наших потомков – бесценное сокровище. А береста быстро пропадет. Вели купить хорошей бумаги у сурожан, казна наша не оскудеет.
Однако Игумен предпочитал бересту не только из бережливости. Он знал, что после его смерти новый игумен этой обители тщательно просмотрит его писания. Кое-что он сохранит, как поучения мудрого старца. Но большинство записей пойдет в огонь. Как бы ни уважал новый игумен своего святого учителя, как бы не преклонялся перед ним, но самое сокровенное он уничтожит. Не оставит он потомкам свидетельства того, что Игумен высоко ценил мудрость древней русской веры, которая считается язычеством. Не сохранит он мысли Игумена о губительной для Руси власти честолюбивой Москвы. Так зачем переводить дорогую бумагу, если она не надолго переживет его самого?
Как еще назвать размышления Игумена о светлой, солнечной вере предков наших и безрадостной, унижающей человека религией иудейских рабов? В свитках Игумена множество свидетельств былого величия народов русского корня в течение тысяч лет, когда русский язык господствовал на Дунае и Лабе, на обширных пространствах по берегам и островам Срединного моря, на италийской земле. Ныне же русский народ влачит жалкое существование рабов, а рабам положено знать свое место под ногой господина и не заноситься в гордыне. Одних древних песен Игумен записал несколько десятков, - никто не осмелится хранить такое явное бесовство.
Среди берестяных свитков белело несколько бумажных. Игумен собрал их и бережно разгладил. По сердцу его прошла теплая волна. Это послания из ростовской женской обители Рождества Пресвятой Богородицы, от игуменьи Пелагеи. Со времени неожиданной встречи в Ростове они теперь изредка, но постоянно переписывались. До этого долгие годы он гнал от себя любые воспоминания о Веснянке, но они иногда приходили к нему во снах. В этих воспоминаниях он считал себя виноватым перед Веснянкой, - он бросил свою любушку и укрылся от всех мирских забот в стенах обители, а она осталась одна в земной юдоли. Теперь он вместо Веснянки обрел сестру во Христе. О былом жалеть – не дело, минувшего не вернуть и не исправить. Гадать о том, что могло быть, - лишь терзать свою душу, отвлекать ее от неустанного служения Господу. Все в этом мире свершается по Божьей воле и сетовать на судьбу, значит неправедно упрекать Его.
Они никогда не вспоминали о былом. Игуменья Пелагея писала о делах обители, спрашивала совета у более опытного брата своего и благословляла его на святые дела. Он отвечал на ее вопросы, подсказывал, что делать и благословлял сестру Пелагею на служение Господу. Она познала много горя не только в мирской жизни, но и в иночестве, так пусть Господь внесет мир и покой в ее душу.
Еще при первой встрече он рассказал сестре Пелагее о своем желании заложить обитель на месте отцовского дома. Епископ Игнатий обещал содействие, однако не успел. Сестра Пелагея в первом своем письме сообщила, что среди Ростовских князей снова поднялась большая свара, и великим князем Ростовским стал Константин Васильевич Борисоглебский. Игумен на этих строках прервал чтение письма и вознес Господу молитву за князя Константина. В его руках Ростовское княжество может восстановить былое величие. Однако дальнейшие строки письма сестры Пелагеи не порадовали его.
Митрополит всея Руси Алеский разгневался на епископа Игнатия за то, что тот не воспрепятствовал возвышению князя Константина, недруга Москвы. Кроме того, Алексию, видно, донесли неосторожные слова епископа о властолюбии и жестокости московских князей. Митрополит отозвал епископа Игнатия, а на Ростов снова поставил ярого сторонника Москвы епископа Петра, для чего снял с него схиму и обет вечного молчания. Новый епископ не посчитал основание новой обители под Ростовом неотложным делом.
Игумена не сильно огорчил отказ епископа Петра. Время разрушает все препоны. Он все равно заложит обитель над родительским домом, князь Константин поможет ему. А за епископа Игнатия он искренне поскорбел. И в который уже раз утвердился в давно принятом решении не стремиться к власти. Лучше иметь скромный сан пресвитера и быть первым в своей отдаленной обители, чем в высоком сане архимандрита или даже епископа оказаться последним в окружении митрополита.
А годы выпали такие, что врагу не пожелаешь. Вдобавок ко всему, началась великая замятня в Орде. Ханы резали друг друга и по трупам отцов и братьев взбирались на великоханский трон. Каждый выдавал ярлык на великое княжение Владимирское тому из князей, кто больше золота привезет с собой. Не раз и не два выходило, что сразу два князя получали такой ярлык, а потом яростно грызлись друг с другом. А бывало, что из-за ханской чехарды Русь оставалась без великого князя. Недавно митрополит Алексий во гневе низложил сарайского епископа Гавриила и поставил в Сарай-Берке молодого епископа Матфея.
Игумен выполнял волю митрополита и каждый год, а то и по два раза в год уходил из обители в дальние странствия ради усмирения строптивых князей перед волей Москвы. Душа его все больше и больше отвращалась от этого прислужничества Москве. Он не раз думал, что виной всему его излишнее рвение. Кто заставлял его в Ростове напрягать волю чуть не до разрыва сердца, дабы уговорить князей признать власть Москвы? Послушал бы он князей, произнес бы необходимые увещевательные слова, а потом покаялся бы перед святителем Алексием, что не справился с поручением. Поворчал бы владыка, но зато оставил бы его в покое, - кому нужны бесталанные помощники?
После отказа Игумена от высочайшего сана митрополита Алексию пришлось по душе бескорыстие Игумена, и он возлюбил своего меньшого брата. Ведь благодаря отказу Троицкого игумена Алексий сам стал предстоятелем русской православной церкви. К тому же в Ростове Игумен справился с задачей, перед которой опустили руки не только епископы, но и сам Алексий. Теперь поручения митрополита сыпались на Игумена одно за другим почти без передышки.
Игумен еще раз вздохнул и снова принялся разбирать хрупкие берестяные листы и раскладывать их по годам. В своих записях он указывал годы и по православному летоисчислению от миростояния, и по латинскому от Рождества Христова. Летоисчисление от сотворения мира принял Первый Никейский собор, поскольку среди христианских иерархов не стало единогласия по дню Пасхи или Воскресения Христова. После долгих споров и тасканий друг дружки за бороды, святые отцы договорились, что Господь сотворил мир за 5833 года до Никейского собора и за 5508 лет до Рождества Христова.
Спустя двести лет после первого Никейского Собора римский монах Дионисий провел многотрудные расчеты и доказал, что Христос родился через 753 года от основания вечного города Рима. Он первым предложил исчислять годы не от миростояния, но от Рождества Христова. Через пятьсот тел после Дионисия все страны латинской веры приняли новое летоисчисление. А православная церковь продолжала исчислять годы от миростояния. Игумен полагал, что рано или поздно православие тоже примет летоисчисление от Рождества Христова, потому и указывал оба числа.
Господь творил мир шесть дней, а на седьмой день отдыхал и любовался делом рук своих. Восьмого дня, по Священному писанию, нет и быть не может. Потому на православном восьмиконечном кресте семь концов показывают шесть дней творения и один день отдыха, восьмой же означает вечность. По деянию Первого Никейского собора один день Творения мира – это тысяча человеческих лет. Игумен усмехнулся. Все-таки еретические мысли в нем неискоренимы. Он частенько размышлял, что станут делать православные иерархи, когда придет 8000-й год от миростояния. До него осталось всего-то 115 лет, не успеешь оглянуться. Может, в 8001-м году настанет конец света?
Вот первая запись после его возвращения из Ростова. Весной следующего года в Троицкой обители снова проездом появился рождественский пресвитер Захарий, и они проговорили несколько часов. Отец Захарий рассказал Игумену последние московские новости. Зимой в Москве разразился мятеж. Новый великий князь Иван Иванович Красный, человек, видно, не очень большого ума, но великого златолюбия, приблизил к себе опального боярина Алексея Петровича Хвоста-Босоволкова, бывшего тысяцким у Симеона Гордого. При Симеоне Гордом тысяцкий Хвост вызвал великую смуту в Москве, и великий князь убрал его с многодоходного места от греха подальше, а самое место тысяцкого упразднил. Иван Иванович снова поставил Хвоста тысяцким, к великому негодованию многих бояр и всего простого московского люда.
Кого Бог хочет погубить, того он лишает разума. Зимой в Москве поднялась большая смута. Бояре потребовали от Ивана Ивановича убрать Хвоста, дабы не побуждать черный люд к бунту, однако великий князь проявил привычное упрямство, унаследованное от варяжских предков и от отца своего Ивана Калиты. И грянула беда. На Сретенье москвичи по православному обычаю упивались хмельным зельем. В этот раз кто-то постарался, чтобы зелья хватило всем досыта. А потом неведомые людишки начали подстрекать народ против тысяцкого. Подстрекатели добились своего, и пьяный люд с великим гвалтом принялся ломать заборы и жечь строения на подворьях у Хвоста и у его сторонников. Буйство в Москве разгорелось превеликое, Сретенье Господа нашего москвичи отпраздновали весело.
К вечеру сторожа и княжеские дружинники разогнали хмельных мятежников по домам. При этом многим пьянчугам досталось по первое число, но кое-кому из дружинников тоже переломали ребра, а то и руки-ноги. Москва затихла, москвичи с молитвой улеглись спать. А глубокой ночью, уже перед рассветом, сторожа нашли в сугробе на улице закоченевшее тело тысяцкого Андрея Петровича Хвоста-Босоволкова. Великий князь в большом гневе повелел найти виновных и предать их лютой смерти на виду всей Москвы в назидание другим бунтовщикам. Сегодня они осмелились поднять руку на большого ближнего боярина, что ждать от них завтра?
Оба пресвитера неспешно хлебали постные щи, и отец Захарий рассказывал.
- Виновных так и не нашли. Искали усердно, много народу перехватали, а не нашли никого. Потом великий князь велел схватить дворовых у бояр Вельяминовых, да пытать их с пристрастием.
Игумен перекрестился и пробормотал:
- Прости, Господи, грехи наши тяжкие.
- Вот и я говорю, - продолжал отец Захарий. – Видно, кто-то из дворни что-то сказал под кнутом на дыбе да на углях. Утром целая рать княжеских дружинников пришла на вельяминовское подворье. С оружием пришли, - брать Вельяминовых повелел великий князь. Ан поздно. Все Вельяминовы пропали, а куда – опять никто не ведает.
- Не нашли?
- Как в воду канули. Мало того, в тот же день иные из бояр тоже отъехали из Москвы. И на другой день. И на третий. Все, кто стоял за Вельяминовых – все отъехали. К весне лишь дознались, - в Рязани они укрылись, у князя Олега Ивановича.
- А что Иван Иванович?
- А ничего. На нет и суда нет. Да ему не до Вельяминовых стало. Ты слыхал, поди, что в Орде творится? Ну, спаси Бог тебя, преподобный игумен, за щи да кашу, пищу нашу. Господь напитал, никто не видал, а кто видел, тот не обидел. Мне же пора в дорогу.
Игумен перебрал несколько берестяных свитков. Вот она, замятня в Орде. Еще когда пресвитер Захарий гостил в обители, святителя Алексия вызвал в Сарай-Берке великий хан Чанибек. Заболела его любимая жена Тайдула, и хан обещал принять христианство, если главный русский поп вылечит ее. Если же русский поп не сумеет одолеть болезнь, то хан пригрозил закрыть православную епископию в Орде, всех христиан из Орды прогнать с бесчестием, а иных вместе с епископом казнить. С Москвы же хан потребует великий «царев выход» сверх обычной дани. Пришлось митрополиту всея Руси ехать в Орду для исцеления басурманки.
Московское духовенство провожало митрополита в Орду, будто на верную смерть, во всех храмах и обителях непрерывно служили молебны. Однако в Сарае Алексий совершил чудо. Для исцеления болящей Тайдулы он потребовал ее крещения. Чанибек поначалу разгневался, мол, сначала исцели, потом видно будет. Однако Алексий настоял на своем и убедил хана, что без крещения болезнь не уйдет от его жены. Он окрестил Тайдулу, нарек ханшу Таисией, заставил прислужниц искупать ее в святой купели, - для того хан повелел своим мастерам в один день изготовить купель из чистого серебра. Потом Алексий ежедневно три раза в день кропил больную святой водой и творил над ней молитвы во исцеление. Через неделю к изумлению ордынцев Таисия-Тайдула встала на ноги.
Хан Чанибек креститься отказался. Он заявил, что достаточно крещения его жены. Алексий особенно не настаивал, он хорошо знал своенравие правителей. Чанибек достойно одарил его и с миром отпустил в Москву. Москва встречала Алексия как святого чудотворца. Сам же он во благодарение Господа за свое чудесное избавление от свирепого гнева хана Чанибека основал в Москве Чудову Спасскую обитель.
Однако Чанибеку, Алексию и русским людям не пришлось долго радоваться чудесному исцелению Тайдулы. Вскоре после отъезда Алексия один из сыновей хана, Бердибек, злодейски лишил жизни своего родителя и сел на ханский трон. Во избежание соперничества он заодно предал смерти 12 своих братьев. А великому князю Владимирскому Ивану Ивановичу новый хан повелел без очереди выплатить «царев запрос», - побольше того, что Москва отвезла в Орду в виде обычного выхода за этот год.
Пришлось митрополиту снова ехать в Орду, на этот раз вместе с посольством больших московских бояр, дабы попытаться дарами и благочестивыми речами умилостивить грозного великого хана. С помощью новокрещенной Тайдулы-Таисии, матери нового хана, он почти склонил свирепого Бердибека отменить неправедный «царев запрос», но верное дело сорвалось. Как обычно при смене хана, все залесские великие князья помчались в Сарай за ярлыками на свои княжества. С ними в Орду явились многие удельные князья, которые пытались получить не только ярлыки на свое удельное княжение, но и отобрать ярлыки у своих великих князей. Среди них на Владимирское великое княжение посягал молодой Дмитрий Константинович Суздальский.
Три года назад умер великий князь Константин Суздальский, и как обычно, его три сына передрались меж собой за наследство. Свара затянулась, пришлось вмешаться митрополиту Алексию. Он сам поехал в Суздаль и взял с собой Игумена. Там они увещеваниями и благочестивыми словами примирили братьев, однако единое до того Суздальское княжество пришлось поделить. Старший сын, Андрей, сел в Нижнем Новгороде, средний Дмитрий – в Суздале, а младшему Борису достался Городец. За несколько лет Дмитрий Константинович набрал сил и теперь просил у Бердибека ярлык на великое Владимирское княжение. Он обещал хану сполна выплатить «царев запрос».
Между суздальцами и москвичами разгорелась великая свара перед царевым престолом. Победили москвичи, их дары хану и его мурзам оказались обильнее, они получили ярлык на великое княжение Владимирское для Ивана Ивановича, но им пришлось дополнительно согласиться еще на половину первоначального «царева запроса». Заодно хан Бердибек потребовал от князя Московского принять назад в Москву всех мятежных бояр, отъехавших в Рязань, а Василия Вельяминова поставить тысяцким. Московское посольство озадаченно качало высокими горлатными собольими шапками, опасаясь гнева Ивана Ивановича на свои головы, однако с ханом не больно поспоришь.
После второго возвращения из Орды Алексий повелел Игумену заложить в Москве новую обитель, освятить ее и выбрать из Троицкой братии наиболее достойного инока для поставления игуменом этой обители. Выбрать место для новой обители нетрудно, а вот отдать туда достойного своего брата во Христе – задача многократно тяжелее. Трудность не в том, чтобы найти достойного. После многих лет испытаний вопиющей бедностью, суровым постом и непосильным трудом Игумен крепко уверовал в своих братьев и мог предложить владыке любого из них.
Однако это означало потерять одного из лучших, если не самого лучшего. И еще он понимал, что эта просьба владыки – только первая ласточка, за ней последует множество таких же просьб. Ему придется каждый раз отдавать одного брата за другим, а кто останется в Троицкой обители? Значит, надо принимать в обитель новых послушников, испытывать их, достойных постригать в иноки и долгие годы растить бескорыстных и ревностных служителей Господа взамен ушедших.
Как всегда в трудных случаях, он призвал на помощь братьев Мисаила и Андроника. Брат Мисаил сразу же возмутился и заявил, что самое разумное – отклонить просьбу митрополита.
- У них в Москве своих, что ли нету? Там архимандритов – пруд пруди, а уж пресвитеры сидят на пресвитерах и пресвитерами погоняют. Откажись, святой отец. Причину всегда можно найти. Зачем нам своего брата отдавать?
Они размышляли довольно долго. Игумен уже стал склоняться на сторону брата Мисаила, как в голову ему пришла простая мысль. Сохранять неприкосновенность братии – святое дело. Однако, как сами братья смотрят на возможность стать игуменами? Держать их в Троицкой обители простыми чернецами, когда кто-то из них может подняться в иерархи, - это ведь немалый грех. И он принял неожиданное для самого себя решение.
- Брат Андроник, согласен ли ты на пастырство в новой обители?
Брат Андроник весьма изумился и не смог ничего сказать, только от растерянности хлопал глазами. Игумен же продолжал:
- В вере ты тверд, мирским соблазнам не подвержен, общинножительный устав соблюдаешь. Уклад обители ты знаешь. Церковные службы изучил досконально. Хозяйственные дела тебе тоже ведомы. Для православной церкви будет лучше, если в новой обители братию поведешь ты, - по пути бескорыстного служения Господу нашему, без христарадничания и обирания паствы.
Брат Мисаил заворчал, но Игумен видел, что брат Андроник польщен почетным предложением. Так брат Андроник стал игуменом новой московской обители нерукотворного образа Спасителя. Теперь, когда Игумену приходилось бывать в Москве, он пользовался гостеприимством пресвитера Андроника. А в Троицкой обители появились два новых молодых послушника.
На следующий год в Москву и во все Московское княжество из Мордвы занесло новое поветрие, легочную чуму. Игумену снова пришлось облегчать страдания больных, соборовать умирающих и отпевать покойников в посадах вокруг обители. На этот раз Господь смилостивился над православными, умерло не так уж много народу, однако среди умерших оказался великий князь Московский Иван Иванович, которому исполнилось всего-то 33 года. Москва горевала по властителю не шибко, ибо Ивана Ивановича Красного и Доброго москвичи не жаловали за слабоволие и постоянную оглядку на ближних бояр.
А бояре опечалились, ибо им предстояло сажать на московский стол либо старшего сына умершего князя Ивана Ивановича, отрока Дмитрия Ивановича, либо малолетнего Владимира Андреевича Боровского, сына покойного князя Андрея Ивановича Серпуховского, младшего брата Ивана Ивановича, Как водится, среди бояр начались споры и раздоры. В это время Игумен находился в Москве у пресвитера Андроника, и Алексий призвал его к себе. Митрополит собрал епископов и московских думных бояр для окончательного определения с престолонаследием. Игумен впервые увидел всех русских епископов и думных бояр Москвы.
В митрополичьей палате разгорелась нешуточная свара. За Дмитрия Ивановича стояли бояре во главе с Андреем Кобылой. Владимира Андреевича прочили в великие князья сторонники Вельяминовых. К удивлению Игумена, вельяминовских оказалось больше, и он ожидал их победы. Однако Андрей Кобыла и его сторонники не смутились меньшинством и отстаивали свое с такой яростью, что казалось, будто вот-вот полетят клочья из бород их противников. Они неистово кричали со злым остервенением, их не смущало даже присутствие владыки. Алексий взирал на это непотребство спокойно и будто даже одобрял исступление кобылинской стороны.
- После Ивана Ивановича по родству должен княжить его брат, Андрей Иванович! – надрывался Василий Вельяминов.
- Так помер князь Андрей! – с сугубым ехидством крикнул Андрей Кобыла. – Помер!
- Вот оттого надо по родству князем сажать сына его, Владимира Андреевича! Не то родство порушим!
- Тьфу на тебя! Совсем из ума выжил, боярин Василий! Князем надо сажать теперь старшего сына покойного великого князя Ивана Ивановича! Предками нашими так завещано!
Игумен знал, что великий князь Симеон Иванович выделил боярину Кобыле три больших села в костромской вотчине московских князей. Боярин Вельяминов ратовал за малолетнего князя Серпуховского, ибо его род издавна имел большую вотчину под Боровском. Бояре уже начали швырять собольи шапки на пол, вскакивать со скамьи и засучивать широкие рукава шуб. Спор грозил перейти в драку, и тогда митрополит Киевский и всея Руси Алексий вдруг грохнул кулаком по столу с такой силой, что все замолчали, а иные подпрыгнули. Игумен ожидал митрополичьего гнева, грома и молний на головы разбушевавшихся бояр, однако владыка заговорил спокойно, и речь его оказалась короткой.
- Святые епископа и честные московские думные бояре! Издревле на святой Руси, а также во множестве других стран престолонаследие решалось по старшинству мужской линии. Старший сын великого князя Ивана Даниловича, великий князь Симеон Иванович не оставил наследника. Старшим в роду московских князей ныне остался Дмитрий Иванович. Владимир Андреевич – сын младшего брата Симеона Ивановича и не может считаться наследником московского стола. Потому на престол великого князя должно посадить Дмитрия Ивановича.
Митрополит замолк, несколько мгновений в палате царила звенящая тишина. И вдруг от одновременного рева множества луженых боярских глоток дрогнули слюдяные пластины в резных окнах.
- Недостоин престола сын Ивана Ивановича! - орал багровый от злости Василий Вельяминов. – Мало мы натерпелись с его отцом?! Хотим Владимира Андреевича!
Его сторонники поддержали своего предводителя громогласными криками возмущения.
- Верно сказал владыка! – с радостью во взоре вопил Андрей Кобыла. – По обычаю отцов наших! Дмитрия Ивановича на княжение! А тебе, вот накося, выкуси! - он вдруг развернулся к Вельяминову и сунул ему чуть не в нос волосатый кулак, сложенный кукишем.
Сторонники Кобылы приветствовали своего вожака дружным ревом. Митрополит спокойно взирал на боярское бесчинство. Оскорбленный Вельяминов схватил Кобылу за енотовые отвороты шубы. Кобыла остервенело выдергивал свой посох с острым железным наконечником, застрявший между их тугими животами, и все не мог выдернуть. Даже видавшие виды святые епископы разинули рты: что-то будет?
А ничего не вышло. Митрополит спокойно поднялся и поднял обе руки с массивным нагрудным крестом. В палате наступила относительная тишина.
- Прокляну! – негромко, но веско произнес Алексий. – Предам анафеме до седьмого колена. Постыдились бы, бояре! Перед святейшим престолом! Перед святыми образами!
Бояре с ворчанием расселись по лавкам. Митрополит помолчал и твердо сказал:
- Без мира меж вами не будет мира на Руси. Я от пресвятейшего патриаршего престола говорю вам: князем на Москве быть Дмитрию Ивановичу. Ярлык у нового хана от Москвы просить князю Дмитрию Ивановичу.
Вельяминовская сторона зашумела, но негромко. Митрополит строго посмотрел на них и закончил свою речь:
- Вместе с князем Дмитрием Ивановичем править будет брат его меньшой, Владимир Андреевич. Грамоты писать отныне, бояре, будете от двух князей: от великого князя Дмитрия Ивановича и брата его князя Владимира Андреевича. И не разводите мне тут Содом и Гоморру. Не то закрою все Божьи храмы в Москве. Умирать будете без соборования и без отпущения грехов.
На том и порешили. Тут же бояре выбрали послов для поездки в Сарай за ярлыком на великое княжение для Дмитрия Ивановича. Когда все разошлись, Алексий утер пот со лба и сказал Игумену усталым голосом:
- А ты, преподобный, говоришь, мягкость надобна да кротость. Им дай мягкость да кротость, - сожрут друг дружку вместе с шубами, а заодно и тебя с лаптями. Слыхал я, ты медведя лесного кротостью усмирил. Так то медведь, тварь бессмысленная, а эти…
Митрополит пробормотал нечтно неразборчивое, но гневное, и перекрестился.
Игумен перебрал берестяные свитки, нашел нужный. Вот его запись о начале княжения Дмитрия Ивановича. Тогда он часто ходил в Москву, ибо владыка поставил его духовником князей-отроков Дмитрия Ивановича и Владимира Андреевича. Князь Серпуховский и Боровский Владимир жил в Москве в княжеском тереме. Поначалу наследники княжеского престола прилежно слушали своего духовного наставника. Он читал им Священное писание, рассказывал старинные сказки, отроки слушали.
А княжение их начиналось неладно. Только боярское посольство Андрея Кобылы прибыло в Сарай и послы дали оттуда весть о благополучном начале переговоров с ханом Бердибеком, как случилась новая напасть. Из Орды поспешно вернулись бояре Матвей Туча и Акинфий Глинка с нехорошей вестью. Прежние немалые дары послы успели раздать хану Бердибеку, его мурзам и старой ханше Тайдуле-Таисии. Ханша божилась, что дело для Москвы решенное. Однако в одну недобрую ночь Бердибека убил его сын Кульпа и сам сел на престол. Теперь надо собирать дары для нового великого хана Кульпы и его новых царедворцев.
В боярской думе теперь заправлял Василий Вельяминов. Он уже считал себя московским тысяцким и сумел быстро собрать по Москве золото, серебро и меха. Послов с новыми обильными дарами отправили в Сарай к хану Кульпе. Гонцы скакали из Сарая в Москву и из Москвы в Сарай почти каждый день. Московские послы жаловались из Орды, что им сильно мешает Дмитрий Суздальский, который сам приехал в Сарай за великокняжеским ярлыком. Потом гонец привез весть, что в борьбу за ярлык вступил великий князь Всеволод Тверской. Раздача даров в Сарае шла полным ходом, и очередной гонец привез слезную просьбу старшего посла Андрея Кобылы подбросить им в Сарай еще даров. Думские бояре почесали бороды, однако пришлось поднатужиться и выслать новые дары. В очередной грамоте Андрей Кобыла благодарил за дары и сообщал, что ближние к хану мурзы и старая Тайдула-Таисия уверяют, что Кульпа вот-вот подпишет ярлык для Дмитрия Ивановича.
В этих хлопотах прошел целый год, и все это время Русь оставалась без великого князя Владимирского. А на прощеное воскресенье в Москве появились из Сарая все те же бояре Матвей и Акинфий и сообщили о новой напасти. Хана Кульпы больше нет, на ханский трон в Сарае сел его родич Наврус. Он по басурманскому обычаю убил Кульпу и занял его место. Заодно Наврус убил двух сыновей Кульпы, которых сарайский епископ Матфей с согласия прабабушки Таисии-Тайдулы только что окрестил в православную веру. Теперь нужны новые богатые дары для хана Навруса.
Огорченные думские бояре собирали с Москвы и с удельных московских княжеств подношения для нового хана, но отправить их в Орду не успели. В Москву в великой скорби вернулось все посольство с Андреем Кобылой. Они рассказали такое, что даже тертые жизнью думские бояре затосковали, а митрополит Алексий затворился на трехдневное молчание. Пока москвичи в Сарае ждали присылки даров для хана Навруса, их опередил коварный и злокозненный Дмитрий Суздальский. Он не так щедро одаривал прежних ханов и их мурз и сумел сберечь свою казну. Теперь она пригодилась для Навруса. Довольный суздальским подношением Наврус выдал ярлык на великое княжение Владимирское Дмитрию Суздальскому.
А тут подоспела в Москву настольная грамота Дмитрия Константиновича, великого князя Владимирского и Суздальского. Новый великий князь требовал от Москвы огромного «выхода» без всякой очереди.
К тому времени Игумен надолго прекратил свои частые хождения в Москву, и о дальнейших событиях знал лишь понаслышке. Он с большой обидой в душе отвернулся от своих духовных сыновей Дмитрия Ивановича и Владимира Андреевича. Князья-отроки привыкли к нему, начали проявлять непочтение и даже дерзость. Они смеялись над его бедной одеждой, брезгливо морщили носы на его лапти и дразнились.
- Лапти-тряпти! – кричал князь Дмитрий Иванович и прыгал от радости.
- Онучи полощи и хлебай щи! – кричал князь Владимир Андреевич и высовывал язык.
Игумен пытался внушить отрокам, что в человеке главное не одеяние, но душа, читал им места из Священного писания, однако отроки лишь презрительно затыкали уши. Однажды он провел в обители целый месяц. За это время сам по ночам вырезал из липы каждому из князей-отроков по игрушке. Если двигать продольную палочку, то на одной игрушке медведь и мужик начинают пилить бревно, а на другой - ковать железо.
Он думал порадовать и удивить отроков, однако отроки удивили его гораздо сильнее, а вместо радости огорчили безмерно. Отроки принялись нарочно сильно дергать палочки, зацепы сломались, и фигурки перестали двигаться. Тогда князь Владимир Андреевич сморщил нос, показал Игумену язык и замахнулся поломанной игрушкой на князя Дмитрия Ивановича. Дмитрий Иванович своей игрушкой отразил удар, и братья-князья принялись драться деревяшками, будто воины мечами. Вскоре от игрушек остались одни щепки. А малолетние князья показывали Игумену поломанные игрушки и с издевкой кричали:
- А я твоему мужику башку оторвал!
- А я, гляди, твоему медведю лапы отломал!
Игумен тут же пошел к Алексию и попросил освободить его от духовного наставничества над князьями-отроками. Владыка почуял недоброе, но Игумен на все его вопросы отвечал, что его частое отсутствие расстроило дела в обители и ослабило твердость веры его братьев во Христе. Ради сохранения единства Троицкой братии ему следует пребывать в обители. Духовником же князей-отроков можно поставить молодого игумена Андроника. Тот сумеет видеть своих духовных сыновей каждый день без всякого ущерба для обители.
Уже в обители он узнал, что Москва выпросила в Сарае ордынский отряд и двинула его вместе со своей ратью на Владимир, - изгонять с великокняжеского стола Дмитрия Константиновича Суздальского. По-другому, без пролития крови Москва действовать не умела. Великий князь Дмитрий Константинович не стал губить православных, он отъехал из Владимира и затворился в Суздале. Московские бояре посадили на Владимирский стол Дмитрия Ивановича. Ордынцы из присланного отряда остались без обещанной добычи и принялись грабить и жечь окрестные деревни и села у Владимира и Суздаля.
Однако Москва ликовала недолго. Уже следующей весной в Сарае снова сменился хан. Дальний родич из чингизидов Хидырь убил Навруса и сел на царев трон. Вместе с Наврусом Хидырь убил верную помощницу москвичей, престарелую ханшу Таисию-Тайдулу. Русские великие князья наперегонки снова помчались в Сарай с богатыми дарами. Московское посольство повезло с собой в Орду десятилетнего князя Дмитрия Ивановича. Но на этот раз великокняжеский ярлык не достался никому.
В Сарае-Берке мурзы-чингизиды и темники подняли мечи друг на друга. Они резали соперников, ломали им хребты, давили удавками, травили ядом. Под горячую руку озверевшие ордынцы могли невзначай посечь ни в чем неповинных русских послов. Новый хан Хидырь по уши увяз в кровавой усобице и отказался говорить с послами. Он приказал отобрать у всех послов приготовленные дары, а самих прогнать без чести. Обобранные до нитки послы кинулись из Сарая-Берке восвояси в свои княжества, да еще благодарили Господа за то, что Он сохранил им жизнь.
Великий хан Хидырь правил целый год. Весь этот год в Орде продолжалась сумятица, и русские князья не осмеливались появляться в Сарае. В Москве кобылинские сторонники все никак не могли поделить власть с вельяминовскими, и митрополиту Алексию частенько приходилось мирить обе стороны. Не раз призывал он себе на помощь Игумена, хотя тот теперь всячески старался уклониться от посещений Москвы.
Дмитрий Суздальский оставался великим князем Владимирским, но Москва его не признавала. В другое время московские бояре тут же выпросили бы в Орде войско и вместе с ним пошли на Суздаль. Теперь же они не решались на это, пока не прояснятся дела в Сарае.
Весной 6869 года, 1361 по латинскому летоисчислению, гонец сарайского епископа Матфея привез спешную весть. Хана Хидыря убил чингизид Темирходжа и сам стал великим ханом. Однако Матфей предупреждал митрополита, что спешить с послами не следует, ибо хан Темирходжа сидит на троне непрочно, и его могут не сегодня-завтра скинуть с царского престола. Сарайский епископ в своей грамоте писал, что в долгой сваре меж басурман выдвинулся некий темник Мамай. Сам Мамай - не чингизид, потому претендовать на царский престол не может. Однако Мамай набрал великую силу и намерен стать правителем Орды. Для того он собирается посадить великим ханом послушного ему чингизида и править Ордой от его имени.
Пока московские бояре чесали затылки, вести из Орды посыпались горохом из мешка. Всего через неделю епископ Матфей прислал другого гонца. Его предчувствия сбылись. Мамай убил Темирходжу и посадил на царский престол в Орде захудалого чингизида Абдуллу. Однако, писал епископ, многие мурзы не хотят признавать Абдуллу, надо ждать новой замятни.
На апостолов Варфоломея и Варнавы из Орды пришла новая весть. В Сарае-Берке мурзы прогнали Абдуллу и посадили великим ханом Амурата. Однако Мамай не смирился с поражением. Он забрал Абдуллу и перешел на горную сторону Волги. Вместе с ним на ближний к Москве берег Волги ушли чуть не половина мурз со всеми своими людьми. Там они остановились на горах. Мамай объявил Абдуллу великим ханом Волжской Орды и поставил для него летний стан под названием Сарат. Перед уходом он пригрозил самозваному хану Амурату, что теперь дань с русского улуса станет собирать он сам именем великого хана Абдуллы. Что будет дальше, никто не знает.
Новости из Орды огорчили не только Москву. Все князья, и великие, и удельные, встревожились не на шутку. Мало одной Орды, - теперь их стало две, и в каждой свой великий хан. Кому из них придется платить выход? У кого просить ярлык на княжение: у сарайского Амурата или у саратского Абдуллы? Ладно бы кто-то один взял верх, - к этому привыкли. А ну, как оба они примутся драть с русских княжеств по три шкуры каждый для себя?
В Троицкую обитель приехал серпуховский архимандрит Паисий и передал Игумену повеление митрополита спешно прибыть вместе с ним в Москву. Игумену до смерти надоело постоянно бросать все дела из-за московских дрязг. Ему хватало забот в обители, да и пропитание на зиму он по-прежнему добывал трудом рук своих. Он пожаловался архимандриту на свое телесное недомогание и ехать отказался. Он уже не раз так делал, и пока это ему сходило с рук. Архимандрит Паисий пытался увещевать его, однако успеха не достиг и отбыл в Москву один.
Но Алексий на этот раз не оставил Игумена в покое. Через четыре дня к нему приехал бывший диакон Троицкой обители, ныне игумен московской обители Нерукотворного Образа Спаса пресвитер Андроник. Игумен обрадовался своему духовному ученику, брат Андроник тоже не скрывал радости от встречи с учителем и с обителью, где он провел долгие и незабываемые годы. Они вместе обошли возросшее хозяйство, посетили артели в посадах, потрапезовали со всей братией, вместе отслужили вечерню. Игумен пригласил брата Андроника переночевать в своей келье, и они не один час провели в душевной беседе. Перед отходом ко сну брат Андроник сказал:
- Святой отец, я ведь приехал за тобой. Владыка Алексий послал меня сюда и наказал без тебя не появляться в Москве. Я знаю, что ты не жалуешь Москву, но надо ли так прямо идти против воли митрополита всея Руси?
Игумен с досадой подумал, что Алексий весьма мудро прислал за ним именно Андроника. Никого больше Игумен бы не послушал.
…Митрополит за годы замятни в Орде похудел и постарел. Черты его лица приобрели еще большую твердость, борода стала совсем седой. Игумена он встретил довольно сурово. Он осведомился о здоровье, и когда Игумен сказал, что Господь миловал его от тяжких недугов, перешел к упрекам.
- Думал я взрастить верного сподвижника своего. Не ошибся ли в тебе? Не вижу рвения твоего в святом деле собирательства земли русской.
Игумен решил не уклоняться от прямого ответа, хотя это могло обойтись ему дорого.
- Одна ли Москва, владыка, вправе стоять во главе этого святого дела? Есть равные ей великие города на Руси: Суздаль, Тверь, Ростов. Считаю их не менее достойными. Говорили мне, Рязань при молодом князе Олеге встает из руин. Никто из них не проливает православной крови ради владычества над другими. Дела же Москвы отвращают меня от нее. Князья Московские побеждают соперников не силой разума, не благочестивыми речами, но приводят на своих соперников, на русскую землю безжалостных ордынских наемников. Собирание русских земель – святое дело. Но святое ли дело собирать русские земли кровавыми руками нечестивых басурман?
Он ждал, что вспыльчивый и не терпящий возражений Алексий обрушит на него свой гнев. Однако митрополит долго молчал, испытующе смотрел на него, потом совсем спокойно заговорил.
- С молодых лет много я думал о том. Ставил триединство духа, разума и веры превыше силы меча. И ныне так полагаю. Верю, придет время, и цари земные вложат мечи свои в ножны. Но то время отдалено от нас, а человеческая жизнь коротка. Ныне же не дал Господь русским князьям этого святого триединства. Корысть и властолюбие правят ими. Так было, так будет. Христос знал это и сказал: не мир я принес вам, но меч. Потому выбрал я сильного из сильных – Москву. И тебя зову к тому же.
Они долго смотрели в глаза друг другу. В твердом взгляде светло-серых глаз митрополита Игумен не мог разглядеть ничего, владыка будто щитом закрыл от него и от всего мира и помыслы свои, и душу. Этот взгляд нес лишь неодолимую силу уверенности в своей правоте. Ничто не отклонит Алексия от выбранного однажды пути. Но Игумен не стал отводить свой взгляд, силы духа ему тоже не занимать:
- Ольгерд Литовский уже собрал все западные и южные русские земли. В его княжестве больше православных, чем у нас, в Залесской Руси. Он оградил пределы свои от латинян, от немцев и Польши. Сам он, слыхал я, готов принять православие. Не лучше ли союз с Ольгердом, чем с нечестивой Ордой?
- Не пришла пора. Ольгерд ограждает Русь от немцев, от Польши. Однако сколько хватит его сил? Волынь и Галич – под Польшей. Римский папа благословляет крестовый поход на русские земли, хочет обратить нас в свою веру. Союз с Ольгердом – это война не только с немцами и Казимиром Польским, но и с могучим Римом. Нет, преподобный, лучше союз со слабой Ордой.
Взгляд Алексия ощутимо давил, Игумен почувствовал, что перед ним не менее сильный по духу. Он напрягся и со спокойной уверенностью возразил:
- Но, владыка, Залесская Русь в союзе с Ольгердом легко сбросит с себя ордынское иго. Вместе мы сумеем отразить и нашествия латинян. А потом с помощью Божьей, раздвинем границы твоей православной митрополии и на Польшу.
- Не до митрополии теперь. Надо Залесскую Русь под Москвой собирать. Москва живет спокойнее других княжеств. От немцев и от Литвы нас Тверь прикрывает да Великий Новгород. А от Орды мы закрыты со степи Рязанью, а с Волги – Нижним Новгородом. Сам Господь рассудил в пользу Москвы.
Они одновременно прикрыли глаза веками. Игумен понял, что продолжать разговор бесполезно. Они никогда не убедят друг друга. Ему остается лишь выполнять волю митрополита.
- Тебе с высокого святейшего престола виднее, владыка.
Они снова смотрели в глаза друг другу, но уже спокойно, без желания подчинить собеседника своей воле. Алексий оценил его силу, а он окончательно сделал свой выбор. Нравится ему Москва или нет – он должен поддерживать митрополита, а значит – Москву. Митрополит снова заговорил:
- Ты нужен мне в Москве, преподобный. Многие епископа и архимандриты больше заботятся о своих выгодах. На их мудрость не надеюсь, блеск золота затмевает им разум. Я хочу рукоположить тебя в сан архимандрита и поставить на Чудову обитель. Что ты скажешь?
Игумен в душе усмехнулся, но вида не подал. Алексий так и не понял, что не прельщают его ни власть, ни высокий сан. Уж если он отказался от митрополичьего престола, то архимандритство или епископство ему совсем не нужны. Владыка сам не скрывает, что иерархи больше заняты своими дрязгами, а не служением Господу. В одном он уже уступил Алексию, но дальше будет стоять на своем.
- Благодарю тебя, владыка. Назначение свое на грешной земле вижу я в усердном служении Богу и народу русскому, а не в суете мирской славы.
Глаза Алексия сузились.
- Не гордыня ли говорит в тебе, преподобный?
- Нет, владыка. Не гордыня, но смирение.
Алексий помолчал, озадаченно покачал головой и промолвил:
- Может, ты и прав. Однако от мирских забот нигде не укроешься. И пустынника в лесной дебри найдут люди.
Губы митрополита улыбались, но в голосе слышался укор. Игумен коротко усмехнулся.
- Ты прав, владыка. Это я хорошо понял еще в молодые годы. Буду служить православной церкви и народу русскому, сколько хватит моих сил.
- Верю.
Митрополит вздохнул и заговорил о другом.
- Ныне, преподобный, стало две Орды, вместо одной. Великие князья уже скачут в Сарай-Берке к хану Амурату с дарами. Епископ Матфей прислал весть, - замятня в Орде кончилась с уходом Мамая, можно ехать безбоязненно. А я намерен послать московских бояр не только к Амурату, но и к Абдулле. Сарай-Берке далеко, а Мамай с ханом Абдуллой – вот они, рядом, за Рязанью.
- Не мне, несведущему, судить, владыка, о том. Однако, говорят, кашу маслом не испортишь. А ласковое телятя две матки сосет.
У глаз Алексия собрались лукавые морщинки.
- Бояре тут ворчат. Мол, больно много даров двум ханам, хватило бы и одному. Я и сам сомневался, но теперь велю послать и к Абдулле.
Он вдруг снова пристально глянул на Игумена.
- Князя Дмитрия Ивановича повидать хочешь?
- Нет, владыка.
Митрополит поднял бровь.
- Игумен Андроник сказывал, князь Дмитрий на исповеди покаялся в непочтении к тебе? Так ли?
- Что взять с отрока? – пожал плечами Игумен. – Хоть и князь, а разума еще не набрался.
- Тогда пусть показнит себя. Раскаяние приведет его к тебе.
Уже в обители Игумен узнал, что московские бояре привезли Дмитрию Ивановичу из Сарая-Берке ярлык на великое княжение Владимирское. Однако Дмитрий Суздальский по-прежнему сидел во Владимире. Он отказался даже говорить с послами из Москвы.
Игумен ожидал решительных действий от Москвы и не ошибся. На Владимир двинулось московское войско с ордынским отрядом. Хан Амурат отрабатывал богатые дары. Войско возглавил юный князь Дмитрий Иванович. По пути ордынцы грабили и жгли русские села. Дмитрий Константинович снова не захотел проливать русскую кровь и бежал из Владимира в свой Суздаль. Дмитрий Иванович торжественно сел на великокняжеский стол и с победой вернулся в Москву.
В обитель к Игумену по пути в Великий Новгород приехал вознесенский архимандрит Макарий. Он долгое время пробыл в Константинополе и сейчас отвозил послание патриарха Каллиста новгородскому владыке Ипатию. Заодно он привез Игумену благословительную грамоту от патриарха. Он говорил, что через месяц снова возвращается в Констатинополь и может отвести патриарху ответ Игумена. Игумен поблагодарил архимандрита, с глубоким поклоном принял грамоту и бережно положил ее на стол.
Они разговорились. По словам архимандрита, патриарх недоволен владыкой Алексием, но похвально отзывался о деяниях Игумена во славу православной церкви. Архимандрит рассказал, что на Средиземном море идет война между Генуей и Венецией за владение торговыми путями на море и на суше. Фрязы вытесняют венецианцев из Крыма и стремятся взять в свои руки всю торговлю с Русью до Великого Новгорода и Перми. По булле римского папы они намерены ставить в русских городах латинские храмы и обращать русских людей в латинство.
- В Константинополе нет единства, - говорил Макарий. – На императорский престол сел Андроник IV. Он и патриарх Каллист поддерживают фрязов-генуэзцев. Но у патриарха Каллиста много противников, которые стоят за венецианцев. Худое в том, что все пути к нам от Русского моря и от Сурожского идут через новую Волжскую Орду. Хан Абдулла и его первый мурза Мамай склоняются на сторону фрязей. Говорили мне, будто они ради откупа торговых путей на Русь согласны перевести своих ордынских подданных в латинство.
- Выходит, - задумчиво промолвил Игумен, - надо ждать большой ссоры с Волжской Ордой.
- Если фрязи возьмут верх над венецианцами, - подтвердил Макарий.
- Не во фрязях дело, - вздохнул Игумен. – Абдулла и Мамай договорятся и с венецианцами. Купцам из Срединного моря все одно везти к нам товары через Волжскую Орду. Кто бы ни взял верх, торговые пути – в руках Орды.
- В Константинополе и другая беда,- продолжал архимандрит. – С Востока на Константинополь идут тучи. Там издавна обитали разбойники-сельджуки. Они грабили купцов и разоряли набегами города и селения. Потом эти разбойники-сельджуки обьединились, выбрали себе царя – султана, стали называть себя турками и теперь воюют окрестные малые страны. Силу они набрали великую и уже начинают тревожить Константинополь. Еще патриарх Григорий Палама пытался обратить их в православие, однако турки приняли магометанство и сами обращают покоренные народы в басурманскую веру. Магометанство распространяется и в Орде, и патриарх Каллист опасается, что басурманская вера турок и Орды причинит великий ущерб православной церкви.
После отъезда Макария Игумен развернул патриаршую грамоту.
«Твоему преподобию, игумену Пресвятой и Живоначальной Троицы наша мерность испрашивает у Господа Вседержителя многих благ…» Игумен быстро пробежал строки обязательных, приличествующих случаю пожеланий высшего иерарха православной церкви и перешел к деловой части грамоты.
«Нашу мерность премного тревожит состояние русской и литовской митрополии. Епископии русские и литовские, черниговская, брянская, полоцкая, витебская и смоленская, а также епископии Малой Руси, киевская, володимерская, перемышльская, луцкая, туровская и холмская ныне вдовствуют без духовного пастырства митрополита Киевского и Всея Руси святейшего Алексия. Епископии волынская, галицкая и холмская пребывают под властью латинянина Казимира, короля Польского, и их епископа непрестанно взывают к нашей мерности о защите их паствы от возрастающих посягательств легатов папы Римского. Епископа Литовские и Малой Руси слезно умоляют нашу мерность о поставлении им своих, Литовского и Малой Руси митрополитов, ибо святейший митрополит Алексий за десять лет ни разу не посетил сии епископии и в них зреет разномыслие, которое злокозненно усиливают легаты и прелаты Римской церкви.»
Игумен вздохнул. Сбываются его худшие опасения. Пристрастие Святителя Алексия к делу возвышения Москвы и небрежение им интересов Русской митрополии вынудят патриарха разделить единую Русскую православную митрополию и поставить своих митрополитов на Литву и на Малую Русь. Это резко ослабит православную церковь и может привести княжества Литовские и Малой Руси в лоно Римской церкви.
Он продолжил читать грамоту. Патриарх Каллист перечислял, сколько раз Москва приводила войско нечестивых басурман на Великую Русь для подавления несогласных с ней князей. Видно, сарайские епископа Гавриил, а ныне Матфей посылали грамоты с вестями о делах в Орде не только митрополиту Алексию, но и в Константинополь. Патриарх выражал недовольство московской поддержкой Орды и опасался распространения магометанской веры в православной патриархии. Это особенно пагубно, ибо может привести к объединению магометан-турок и магометан-ордынцев. Далее патриарх Каллист писал неожиданное для Игумена.
«Нашей мерности ведомы твердость в вере твоего преподобия и то влияние в Великой Руси, которое заслужили святые подвиги твоего преподобия. Наша мерность приглашает твое преподобие не мешкая приехать в Константинополь для обсуждения на пресвятейшем и честном Соборе судеб пресвятой Киевской и всея Руси митрополии».
Игумен бегло просмотрел дальнейшие строки с пожеланиями и благословениями, положил свиток на стол и глубоко задумался. Он понимал, что наступил главный час его жизни. Решается не только его судьба, но и великой Русской митрополии, да и, что греха таить, всей православной церкви. Патриарх Каллист не случайно прислал ему, простому пресвитеру, столь важную грамоту, в которой подробно и откровенно изложил свои тревоги за судьбу православной церкви.
Если он поедет в Константинополь, патриарх станет убеждать его занять престол митрополита Киевского и всея Руси, ибо дальнейшее пребывание на этом престоле Алексия вызовет окончательный распад Русской митрополии. Но если он, Игумен, согласится занять столь высокое место, Москва не потерпит его вмешательства в ее дела. Ему придется надолго, а может быть навсегда, покинуть и Троицкую обитель, и саму Залескую или Великую Русь, как ее назвал патрарх, уехать в Киев или, скорее, в Вильнус к Ольгерду Литовскому. Однако этот отъезд – трусливое бегство с поля битвы, бегство от всего, что ему дорого. И лишь Господь ведает, сумеет ли он победить в жестокой борьбе с властолюбивыми московскими князьями и спасти единую Русскую митрополию.
Если он не поедет в Константинополь, митрополитом Киевским и Всея Руси останется Алексий. Алексия же заботят лишь дела Москвы, ее владычество в Залесской Руси, которую он, как и патриарх, называет Великой Русью. Тогда, чтобы спасти епископии Литовского княжества и Малой Руси от насаждения латинской веры, патриарху Каллисту волей-неволей придется выделить их в отдельные митрополии и поставить своих митрополитов в Литву и на Малую Русь. Каждый новый митрополит пойдет своим путем, без оглядки на соседей, но подчиняясь воле своих великих князей. Единое управление Русской православной церковью исчезнет. Это резко ослабит влияние православной церкви на Русской земле, и объединение Русских княжеств в единую державу отодвинется на долгие века, в туманное далекое будущее, предвидеть которое смертному человеку не дано.
Залесская Русь с митрополитом Алексием окажется в полной власти московских князей, недалеких в державных помыслах, но неудержимых во властолюбии. Ольгерд Литовский со своим митрополитом отрешится от великой цели создания единой Русской державы и может обратиться в сторону латинской Польши или даже примириться с немцами. А великий Киев и вся Малая Русь останутся без единого державного правления, и их поделят меж собой Ольгерд Литовский и Казимир Польский. Великая православная церковь станет терять епископию за епископией, княжество за княжеством. Ее, ослабевшую и неуправляемую, растерзают на части латиняне с запада и магометане с востока.
Не из одного лишь честолюбия императоры и патриархи восточного Рима свергают друг друга. Идет жестокая борьба за сохранение великой империи и пресвятой православной церкви. Исход этой борьбы зависит от выбора могучего союзника. Генуя и Венеция ведут войну за господство на Средиземном море. Они в кровавой схватке истощат силы друг друга и тем подорвут могущество всего Западного Рима. Кого из них должен поддержать Константинополь, дабы поднять слабеющее влияние православной церкви? Ошибка в выборе союзника укрепит Западный Рим, ослабит силу Константинополя, Рима Восточного, и его могут смять набирающие силу турки-магометяне. Патриарх Каллист с высоты своего святейшего престола видит это и призывает его, Троицкого игумена, помочь спасти пресвятую православную церковь.
Никогда в жизни Игумен не испытывал такого сильного сомнения. Слишком велика цена его выбора, слишком горькими, а то и ядовитыми могут оказаться плоды древа, взращенного из семени его решения. Он провел всю ночь на коленях перед образом Спасителя. Он молил Господа вразумить его, ниспослать ему знамение. Но Господь не удостоил его Своей милостью, видно, отвернулся он от недостойного раба. Когда в волоковом оконце над дверью забрезжил слабый свет, Игумен понял, что должен сам сделать выбор. Царь Небесный уже давно все определил, и решение какого-то Троицкого игумена не может повлиять на судьбу православной церкви.
Игумен вышел из кельи, в предрассветном полумраке направился к общей келье. Там он разбудил брата Амвросия и попросил его провести сегодня за него все уставные службы, ибо сам он удаляется на одинокое моление до следующего рассвета. В своей келье Игумен снова долго и страстно молился без слов, но никакого знака Господь ему не подал.
В полночь Игумен с тяжким вздохом он достал из сундука лист самой лучшей бумаги и стал писать обстоятельный ответ патриарху Каллисту. Он благодарил высшего иерарха за благословение и за великую милость к нему. От поездки в Константинополь он отказывался, ибо не считал себя достойным решать судьбу Пресвятой православной церкви.
Доброжелательная грамота патриарха Каллиста обогрела сердце Игумена, однако она не принесла блага ни ему, ни русской земле. Печальные события посыпались одно за другим, хотя начался год хорошо. В Москву приехало из Сарата посольство от Волжского хана Абдуллы с ярлыком для Дмитрия Ивановича на великое княжение Владимирское. Послов встретили с русским гостеприимством, осыпали дарами. Но на этом хорошее кончилось, и началось плохое.
Сарайский хан Амурат узнал о ярлыке, который Москва получила от его соперника, саратского хана Абдуллы, о пышной встрече абдуллова посольства и впал в великий гнев. Он тут же дал ярлык на великое княжение Владимирское Дмитрию Суздальскому. Дмитрий Константинович не мешкая сел во Владимире. Конечно, Москва не стерпела унижения. Московские бояре выпросили у Абдуллы ратную подмогу и снова двинулись на Владимир во главе со своим князем Дмитрием Ивановичем.
Москвичи с ордынцами изгнали Дмитрия Константиновича из Владимира и снова осадили Суздаль. Орда рассыпалась по окрестным селениям. Опять запылали русские села, опять ордынцы погнали полоном в свою степь толпы суздальских мужиков, ребятишек, здоровых баб и молодых девок. Опять Дмитрий Суздальский не стал губить своих людей. Он уступил великокняжеский стол Дмитрию Ивановичу и подписал с ним докончальную грамоту о вечном мире. В этой грамоте он признал себя младшим братом князя Московского.
Однако не все суздальские удельные князья последовали примеру своего великого князя. Дмитрий Галицкий и Иван Стародубский отказались признать Дмитрия Ивановича великим князем. Москва поступила с ними решительно. Обоих непокорных князей изгнали из их уделов, а Галич и Стародуб стали удельными княжествами Москвы. Куда ушли князья-изгои, Игумен не знал.
С усмирением Суздаля тревоги в Залесской Руси не закончились. На Троицу Москва запылала. Пожары для деревянного города не редкость, но обычно сгорали один-два конца. Привычное в этих местах дождливое московское лето помогало жителям спасти город. В этом году начало лета выдалось очень сухим, и пожар распространялся с невиданной скоростью. Начался он от церкви Всех Святых, в которой диакон забыл погасить на ночь тоненькую свечку. За два часа город превратился в груду дымящихся головешек. Сгорели все деревянные храмы и обители, многопудовые колокола с печальным гулом тяжко падали на землю, а многие расплавились от жаркого огня. Сгорели боярские подворья. Сгорел резной княжеский терем в три жилья, богато украшенный золотом. Сгорели даже крепкие стены кремля из толстых дубовых кряжей, которые ставил еще Иван Калита. Этот пожар москвичи прозвали Всехсвятским, и от него пошла поговорка: от копеечной свечки Москва сгорела.
Княжеская семья уехала в Переяславль, туда же перебрались думские бояре. Митрополит Алексий с митрополичьими боярами и архимандритами переселился во Владимир. После такого большого пожара боярская дума решила ставить город и стены вокруг него из камня.
К Москве потянулись возы с тесаным камнем. На пепелищах поднимались каменные храмы и обители, между Архангельским и Успенским соборами уже вознесся к небу каменный златоверхий княжеский терем. От его резных сеней к Москве-реке спускалась узорчатая лестница со множеством площадок и рундуков. На месте сгоревших дубовых стен вокруг кремля тысячи каменщиков возводили могучие стены из тесаных глыб известняка.
Митрополит Алексий повелел окрестным обителям поставлять в Москву камень для восстановления сгоревших московских храмов и обителей. Троицкой братии по грамоте Алексия предстояло поставить в обитель Нерукотворного образа Спаса брата Андроника пятнадцать тысяч пудов тесаного камня.
Вместе с братом Мисаилом Игумен подсчитал все запасы в обители, потом они собрали братию на общинножительный совет. Почти без споров братия решила подтянуть пояса и на этот год освободить все артели от других податей и послать их резать и тесать камень. Свою десятину зерном, овощами, мясом и молоком от деревенских мужиков-издольщиков братия решила поделить с посадскими артелями, которым придется все лето ломать камень. Самим братьям предстояло спешно запасать рыбу, грибы и ягоды на зиму. С посадскими артельщиками и деревенскими издольщиками Игумен говорил сам. Посадские поворчали, но на таких условиях согласились ломать камень, тесать его и отвозить в Москву. А издольщикам все равно, кому отдавать десятину.
Игумен надеялся провести спокойное лето. Однако из его намерений ничего не сбылось. Лето получилось весьма беспокойное и трудное. Видно, люди сильно прогневили Бога, и Он опять наслал на грешную землю моровую язву. В начале лета мор прошел по берегам Средиземного моря и по латинским странам. Опять, как одиннадцать лет назад, мор сгубил множество народу. В Константинополе умер патриарх Каллист, члены святейшего собора разъехались из Константинополя кто куда, патриарший престол остался никем не занятым. А потом мор пришел на нижнюю Волгу и оттуда, через Орду и Мордву, добрался до Залесской Руси. В Переяславле умерла мать князя Дмитрия Ивановича, умер его младший брат Иоанн Иоаннович. В Нижнем Новгороде от моровой язвы преставился князь Андрей Константинович.
Как только Игумен узнал о моровой язве, он велел братьям насыпать у всех трех ворот обители и по дорожкам между строениями побольше негашеной извести и непрестанно готовить святую воду. В дополнение к этим проверенным средствам, они с братом Мисаилом решили жечь в обители днем и ночью костры из сырой хвои. Едкий дым, думал Игумен, отгонит заразу. Он велел и посадским посыпать улицы известью и жечь у изб костры из хвои. Но на это согласились немногие. Мужики чесали лохматые затылки и бороды и сомневались.
- Уж как Господь рассудит. И недосуг нам, сам ты велел камень ломать. От зари до зари бьем.
Моровая язва пришла в посады, и люди снова стали умирать семьями. Игумен опять строго-настрого запретил всем, даже брату Мисаилу приходить к нему и, тем паче, выходить за ворота обители. Сам он целые дни с утра до глубоких сумерек проводил в посадах. Он брал с собой два больших серебряных кувшина со святой водой и ходил по избам. И больных, и здоровых он с молитвой обильно кропил святой водой. Соборовал умирающих, отпевал покойников. Гробов не хватало, и многих пришлось хоронить без гробов, в саванах.
Игумен разрешил хоронить покойников на общем кладбище, но поставил строжайшее условие, чтобы могилы сначала засыпали слоем негашеной извести, а уж потом землей. Посадские упирались, кое-кто пытался хоронить без извести, но Игумен пригрозил, что таких ослушников предаст анафеме, ибо они содействуют дьяволу в истреблении рода человеческого.
Люди умирали в муках. В паху и под мышками у больных вздувались желваки-бубоны, эти бубоны быстро чернели, лопались, источали смрадный кровавый гной. Человек гнил заживо и мучался от боли и страшной жажды. Игумен ничем не мог облегчить их страдания, кроме молитвы и святой воды. Он пробовал даже обтирать чистой тряпицей гной и промывать язвы святой водой. Больным становилось легче, боль оставляла их. Однако выжили из заболевших лишь два мужика и одна старушка. Тут же пошла молва о новом чуде, сотворенном святым Игуменом, хотя все остальные из болящих поумирали.
Игумен дотошно расспрашивал этих выживших больных. Он хотел понять, почему они исцелились. Особенно его интересовал мужик из большой семьи, в которой померли все, кроме него. Этот счастливец сразу покаялся Игумену в великом грехе. Он признался, что давно квасил брагу из пшеничной муки, гнал из нее крепкое зеленое вино и менял его у соседей на пищу для большой и вечно голодной семьи. Когда заболел его отец, мужик с горя начал пить самогонное зелье и пил его без передыху целый месяц. Вся семья поумирала, а его Господь миловал, он хоть и заболел, но Игумен святой водой и молитвой исцелил его.
Почти то же самое произошло и со вторым выжившим мужиком. Когда моровая язва появилась в посаде, он решил перед смертью погулять от души и выменял у соседа большую корчагу самогонного зелена вина. Первым в семье заболел он сам. Увидев набрякшие желваки у себя под мышками и в паху, он принялся опустошать корчагу. Глядя на него, остальные домочадцы, - и мужики, и бабы, - последовали его примеру. С пьяных глаз мужик промывал самогоном и свои бубоны. Поить ребятишек зельем никто не решался, но старенькая бабушка каждое утро и каждый вечер обтирала внучат самогоном. Грех великий, конечно, но помирать, так с весельем. А тут еще приходил каждый день чудотворец Игумен со святой водой и молитвой. Вот его молитвами Господь и отвел беду от семьи. А кроме него в семье, слава Богу, никто не болел.
Заболевшая и выжившая старушка с кряхтеньем призналась Игумену, что издавна страдает чирьями. Она лечилась от них тем, что прикладывала к чирьям то печеный лук, то тряпицу, смоченную зеленым вином. Когда у нее появились желваки под мышками и в паху, она по привычке стала прикладывать к ним печеный лук и тряпицы с самогоном. Сама она зелье не пила, упаси Боже, это великий грех. Просто мочила тряпицы и прикладывала их к болячкам. Ну, разве что иной раз пригубляла кружечку-другую. А исцелил ее, конечно, святой Троицкий Игумен своими молитвами да освященной водицей.
Игумен понял, что этих чудом выживших больных вылечило крепкое самогонное вино. Он догадывался, что и черный мор, и моровая язва разносятся людьми и ветром, как разносится пыль. Наверно, крепкое вино убивает нечто вредоносное в этой пыли. Он поделился своими размышлениями с братом Мисаилом, и тот согласился с ним.
- Я до иночества любил это греховное зелье, - рассудительно вспоминал брат Мисаил. – И удивлялся: человек пьет его, и – ничего, дуреет только. А любая тварь, ну, мухи, комары, гусеницы, - только попадут в него, сразу дохнут. В бражке не дохнут, а в вине – сразу. Видать, крепкое вино убивает всякую мерзость. Надо бы и нам, святой отец, наладить варить брагу и гнать вино.
Сам Игумен каждый вечер при возвращении в обитель сразу шел в свою старую баньку, разводил огонь и кипятил воду. Пока вода грелась, он снимал с себя всю одежду и старательно стирал ее в крепком щелоке. Потом тщательно мылся сам. После мытья он надевал чистое исподнее, приготовленное с утра, закладывал в печь охапку сырой хвои, чтобы едучий дым убил всю заразу в баньке. Потом приносил в баньку запас дров и воды, вешал на бечевку выстиранное исподнее и рясу сушиться и коптиться в дыму до завтра и только после этого шел в келью по дорожке, засыпанной известью. Там он ужинал сухими просвирками с чистой водой и долго молился перед сном. А с рассветом снова шел в посад к умирающим.
За месяц вымерла чуть ли не четверть посадских, потом мор стал затихать. К августу болезнь ушла из Московского княжества, жизнь стала налаживаться. Княжеская семья, митрополит и большинство бояр вернулись в Москву, поселились во временных деревянных теремах. Строительство каменного града возобновилось пуще прежнего. А в Троицкую обитель потянулись вереницами богомольцы, они шли за утешением и исцелением к святому чудотворцу, несли хворых ребятишек. Игумен целыми днями утешал страждущих и немощных. Когда поток богомольцев уменьшился, он стал собираться в Ростов, где его уже много лет ждал сыновний долг.
Над родительской могилой.
Перед Игуменом в густых зарослях ивняка неторопливо текла речка его детства. Вот чуть левее торчат из воды две почерневшие сваи, - когда-то здесь стоял бревенчатый мост. По этому мосту Ивашка меньшой, от горшка два вершка, возил сено с луговой стороны на отцовское подворье. Перед мостом он сползал с высоченного воза, брал лошадь под узцы и осторожно вел ее по неровному настилу. Сердце его ликовало от гордости, ведь ему доверено настоящее мужское дело. После моста снова забраться на высоко наметанное сено он уже не мог и до самого двора важно вышагивал рядом с лошадью, изредка без всякой нужды похлопывая ее подобранными вожжами.
Где-то правее в те годы от берега чуть не до середины речки уходили узкие мостки из толстых плах, с которых деревенские бабы полоскали белье. Теперь на том месте у берега пучками рос сочный рогоз, и расстилались островками круглые листья кувшинок с ярко желтыми, будто восковыми цветами. Когда-то в окнах чистой воды меж кувшинок Ивашка меньшой ловил удочкой плотву, красноперок и окуней. В таких местах на глубине охотно бралась на червя крупная рыба, иной раз попадалась стерлядь. А мужики сетями и неводами черпали из реки пудовых сомов, огромных щук, а то и осетров.
Игумен уселся на твердую землю и свесил ноги с невысокого обрыва. В душе у него царило умиротворение. Никакие годы не искоренят любовь человека к месту, где он родился и вырос. Долгих шесть лет ему не удавалось получить благословения епископа Петра для заложения обители на месте отцовской деревеньки. Ростовский епископ при первой же встрече произвел на него впечатление человека одержимого и неистового. Из разговора Игумен понял, что владыка не может простить ему примирения ростовских князей, с чем сам Петр по нетерпимости своей не справился, Три раза ходил Игумен в Ростов и каждый раз получал от владыки резкий отказ. Не смягчили сердце епископа и просьбы рождественской игуменьи Пелагеи.
Не было бы счастья, да несчастье помогло. Когда сестра Пелагея известила Игумена, что великим князем Ростовским стал полюбившийся ему князь Константин Васильевич Борисоглебский, он понял, что теперь добьется своего. Однако обращаться к великому князю через голову епископа Петра он не стал. Не хотел он прибегать и к содействию митрополита Алексия. Он ждал помощи с другой стороны и не ошибся в предчувствиях.
Святитель Алексий не простил епископу Петру прихода к власти в Ростове князя Константина, твердого противника Москвы. Он вызвал Петра в Москву, и после сурового разговора с владыкой вспыльчивый Петр отрекся от сана и вторично принял великую схиму. А епископом в Ростов митрополит поставил белозерского архимандрита Арсения. Как только весть об этом дошла до Игумена, он тут же отправился к новопоставленному епископу Арсению. Тот принял его с честью и благословил заложение новой православной обители близ Ростова. И вот Игумен снова оказался на родном месте.
Несколько дней он бродил по местам, где когда-то стояла отцовская деревенька. Он исходил заброшенное деревенское кладбище, ему хотелось найти могилу родителей, но за тридцать лет от могил остались лишь заросшие сорной травой небольшие бугорки, да давно осыпавшиеся провалы. Он уже почти смирился с неудачей, как вдруг возле почти неприметного бугорка сердце его сжала тоска. Сердце человеческое – вещун, Игумен привык верить его голосу. Он понял, что стоит у могилы отца родимого и ласковой матушки, это их души хотят говорить с Ивашкой меньшим. Однако не дано смертному понять голос бестелесных душ.
Он встал на колени и прижался лицом к травянистому бугорку. Из его глаз потекли слезы. Он плакал и молился, молился и плакал, просил прощения у родителей за столь долгое забвение. Потом малым плотницким топором, который носил за поясом, срубил молодую березу, старательно вытесал два бруса с пазом «ласточкин хвост», забил в паз перекладину. Тем же топором и голыми руками он осторожно, чтобы не потревожить покой родителей, выкопал ямку глубиной в аршин, установил в нее основание креста, засыпал ее землей и руками утрамбовал землю. Позже он поставит на обретенной родительской могиле настоящий крест. Теперь же ему надо найти поближе к дорогой могиле место, где душа его устремится к Господу.
Он отыскал такое место саженях в ста от кладбища. Кладбище от речки отделял невысокий пологий холм, густо поросший смешанным подлеском. Опечаленный Игумен медленно поднимался к вершине холма между тесно стоящими тонкими стволами. И вдруг печаль стала уходить из его души. Он поднял голову и осмотрелся. Над ним в голубом небе сияло яркое солнце, медленно проплывали редкие белоснежные облака, вокруг шелестела свежая листва, будто деревья шептали ему что-то ласковое. Его охватило чувство легкости и светлой печали. Он опустился на колени и вознес Господу горячую благодарственную молитву. Это место угодно Господу, и здесь он заложит новую обитель. Теперь надо идти к епископу Арсению за благословением.
Игумен уже отошел с версту в сторону Ростова, когда впереди от речки послышались мужские голоса, и он свернул с тропинки. Вскоре он увидел на небольшой поляне у самого берега двух человек в черных иноческих одеяниях и направился к ним. Иноки лопатами резали дерн и укладывали его пластами на крышу землянки. Заметив Игумена, они воткнули лопаты в землю и воззрились на пришельца.
- Да пребудет Господь с вами, братья, - приветствовал он иноков и поклонился в пояс.
Иноки тоже поклонились и поздоровались с ним. Игумен увидел рядом с землянкой очаг из закопченных речных камней, груду свежеошкуренных жердей. Ближе к лесу стоял шалаш из лапника. На тонких березовых прутьях, привязанных лычками к деревцам, вялилась рыба. Оказалось, братья Федор и Петр пришли сюда из Выдогощской обители Благовещения, стоящей в ста с лишком верстах к северу отсюда в Новгородско-Ростовских владениях. Всего сто с лишком лет назад огромные пространства великого Ростовского княжества соприкасались с землями Великого Новгорода. Княжеские усобицы раздробили эти владения, и ныне от Ростова до Вологды лежала невообразимая чересполосица мелких княжеств с причудливыми очертаниями границ. Часть земель оказалась в общем владении Ростова и Великого Новгорода.
Игумен стал расспрашивать братьев. Отвечал Федор, Петр страдал заиканием и больше отмалчивался.
- В Великий Новгород пришла моровая язва, - говорил брат Федор. – Когда в Выдогоще люди стали умирать, мы с братом Петром ушли из обители. Шли без спешки, в селения не заходили, дабы не занести в них язву. Тут мы живем уже три седьмицы. Поставили шалаш, землянку вот сладили. Питаемся рыбой, грибами, травки собираем, неустанно молимся Господу нашему. К зиме устроимся и пойдем в Ростов просить владыку освятить нашу убогую обитель.
Игумен взглянул на солнце, оно уже клонилось к закату, и ему лучше переночевать с братьями. Он хотел просить у епископа Арсения нескольких братьев для новой обители у могилы родителей. А тут, совсем рядом с родительской деревенькой, обосновались два брата во Христе, готовых служить Господу в сей пустыни. Надо присмотреться к ним, да уговорить переселиться, ибо здесь выбрали они место гнилое. Братья Федор и Петр не обременены ни умением, ни сноровкой, и придется все-таки просить подмоги для них у Ростовского епископа, но твердости духа им не занимать.
На ужин братья угостили игумена наваристой ухой с травами и диким луком, а он достал из котомки по три просфорки каждому. Хлебом братья запаслись скудно и просфорки вкушали бережно. После трапезы Игумен попросил брата Федора совершить вечерню. Брат Федор церковный устав знал отменно, и службу провел без запинки. Брат Петр старательно прислуживал ему. Когда вечерня закончилась, они долго беседовали у слабого огня очага.
Игумен успел оглядеть хозяйство братьев во Христе. В этом убожестве они не долго сумеют служить Господу, при первых морозах отдадут Богу свои чистые души. Они не догадались сложить очаг в землянке, а крыша тонковата, и дверь из плохо подогнанных жердей зияла щелями. За три седьмицы братья не удосужились сладить нужного места, в кусты ходят, загадили, поди, все вокруг. О прочем и думать не хочется. Игумен осторожно заметил:
- Чувствую душой, братья, тут не место для божей обители. Тяжело тут душе. Молитва отсюда не достигнет Престола Небесного. Надо искать другое место, пока стоит лето.
Брат Петр вскинулся.
- А я ш-ш-ш-то г-говорил? – торопливо и сбивчиво упрекнул он Федора.- Нет т-т-тут б-б-благодати!
- Пустое! – мотнул головой Федор. – Где ни молись, Господь услышит.
Игумен пока не стал спорить. Они проговорили почти до рассвета. Он рассказал братьям, как один-одинешенек за одно лето поставил в лесной дебри теплую келью, вскопал десятину и собрал урожай полбы, сумел выжить в долгую зиму. Брат Петр изумленно всплескивал руками и ахал, брат Федор дотошно расспрашивал про каждую мелочь.
Уже на рассвете Игумен сказал главное.
- Многие хотят служить Господу в тихой, уединенной обители. Однако немногие помнят, что для такого служения надо прежде поставить эту обитель и храм в ней, да пропитание на зиму добыть. Иные полагают, что келью, одежду и пропитание им дарует Господь, будто манну небесную. Такие попрошайничают у бояр и князей, а пуще того обирают паству и окрестных крестьян. То величайший грех. Молитва доходит до Господа лишь у того, кто плоть свою укротил тяжким трудом, кто сам себя питает, одевает и согревает, а службы творит бескорыстно.
- Ты верно говоришь, святой отец,- убежденно сказал брат Федор. – Мы с братом Петром взяли обет служить Господу без корысти и обихаживать себя трудом своим.
Игумен покивал головой.
- Я тут, братья, по благословению ростовского владыки Арсения искал место для новой обители. Нашел с версту отсюда. Место светлое, чистое, душа будто возносится к небу. Буду просить владыку прислать туда с пяток братьев. И вас прошу переселиться. До зимы недолго осталось, вам вдвоем не успеть. Надо теплую келью рубить с печью, церковицу малую ставить, баньку ладить, погреб копать, дрова запасать, - зима долгая. Пропитания много понадобится. Озимые сеять пора, делянку надо спешно пахать, по десятине на брата. На первую зиму все придется просить у владыки Арсения. Пойдете в ту обитель?
Федор угрюмо насупился. У Петра загорелись глаза, он повернулся у Федору, затряс бородкой.
-Д-д-давай, б-б-брат! П-п-помрем тут о-д-д-дни.
Федор молчал. Игумен понял, что он не хочет терять только что обретенную свободу, не хочет снова оказаться под чьим – то началом.
- Ты в каком сане, брат Федор?
- Диакон, - буркнул Федор.
Игумен строго посмотрел ему в глаза.
- Сумеешь игуменствовать в новой обители? Не торопись отвечать, брат Федор. Неумением своим загубишь братьев, Господь сурово спросит.
- Келью, говоришь? – спросил вдруг Федор. – А лес там есть?
- Есть. Весь холм зарос подлеском, а хороший бор саженях в ста.
- Далековато, - покачал головой Федор. – Покажи то место, святой отец. Увижу, - скажу про игуменство.
- Посмотри, - согласился Игумен.- Однако сильно не обнадеживайся. Тут главное слово за епископом Арсением.
Утром они собрали весь небогатый скарб, и Игумен отвел новообретенных братьев к заброшенному кладбищу. Они остановились на вершине пригорка. Брат Федор деловито оглядывал густой подлесок вокруг, всматривался в полоску речной воды, щурился на солнце. Брат Петр поднял голову к небу и надолго замер. Потом с восторгом воскликнул.
- Ч-ч-чую б-б-благодать! Б-б-брат, селимся т-т-тут.
Игумен посоветовал братьям не мешкая корчевать подлесок, тонкие стволы пустить на жерди, а потом валить сосны, сучковать и шкурить стволы. Сучья, ветки, пни и кору собирать на дрова.
- Благословляю вас, братья, на святой подвиг. Я вернусь не позднее седьмицы, приведу братьев.
В Ростове Игумен с приятным удивлением увидал, что великий князь Константин Васильевич не терял времени даром. В городе появилось немало новых каменных домов и храмов. Епископ Арсений принял Игумена благожелательно. Он знал, что митрополит Алексий благоволит к его гостю, и помнил, что Троицкий игумен уговорил ростовских князей подчиниться воле Москвы. Он пообещал выбрать из братий Сретенской, Успенской и Спасской обителей пятерых достойных иноков и снабдить их всем необходимым для обустройства на новом месте. На предложение рукоположить диакона Федора в пресвитеры и поставить его игуменом новой обители, епископ уклончиво ответил:
- Присмотреться надо, преподобный. Времени еще достаточно.
Игумен не стал настаивать. Брат Федор ему пришелся по сердцу, несмотря на его неопытность в хозяйственных делах, и он все равно добьется поставления его игуменом. Он заговорил о другом.
- Скажи, владыка, слыхал я, великий князь Константин Васильевич не ладит с Москвой. А что в Ростове говорит о нем?
Лицо епископа посуровело.
- Великий князь Константин своеволен. Выход Москве платит с большой задержкой и не полно. В Ростове же многие благославляют его, ибо Ростов при нем, не скрою, укрепился. Князь Константин закрыл дороги фрязям, сурожанам. Они везут товары через Москву, платят Москве большие пошлины, и товары у них дорогие. Ростов теперь торгует с Великим Новгородом, как встарь.
Епископ тяжко вздохнул и перекрестился.
- Иноземные товары из Великого Новгорода обходятся много дешевле. Однако, иные князья усматривают в делах Константина сугубую опасность для Ростова от Москвы. Они недовольны великим князем. Отсюда предвижу я две беды. Князья могут объединиться и низложить князя Константина, как он сместил великого князя Василия Федоровича Усретенского. Но эта беда – малая. Хуже, когда князья станут со своими уделами уходить под руку Москвы.
- Ярлык великого хана запрещает делить великие княжества, - заметил Игумен.
- Москва сумеет уговорить ханов, - усмехнулся епископ. - В Москве подрос князь Дмитрий Иванович. Он – кровь от крови, плоть от плоти деда своего, Ивана Даниловича Калиты. Своеволен до крайности. Супротивников не терпит.
Епископ, видно, знал о разрыве Игумена с Дмитрием Ивановичем, ибо говорил о московском князе без особого почтения. Игумен отвел разговор с опасного пути.
- У меня, владыка, есть нужда говорить с князем Константином. Новой обители понадобятся земли, вольные пахари-издольщики, ремесленные артели. Уповаю на помощь твою.
- Я испрошу великого князя, он тебя примет, - слегка нахмурился епископ. – Но праведное ли дело давать вольную смердам? Господь сотворил людей неравными. Да и соблазн для других смердов.
- Иночество есть бескорыстное служение Господу, - твердо возразил Игумен. – Не достойно инока владеть другими людьми, как скотом. Господь не примет молитву от священнослужителя – рабовладельца. А вольные пахари–издольщики не соблазн для смердов, но пример боярам и князьям. Вольный работник даст богатства много больше, чем раб.
Епископ шевельнул бровью, перекрестился и сухо заметил:
- Не пришло время для вольных работников.
Великий князь Константин Васильевич встретил Игумена как почетного гостя, у ворот своего терема из светлого резного камня. Он провел его в большую, богато украшенную палату и усадил за широкий стол. Игумен без улыбки, но с большой теплотой смотрел на мрачноватое лицо великого князя, и в душе его росла печаль. Ростов, Тверь, Суздаль и Рязань не признают за Москвой права на святое дело объединения Залесской Руси. Однако дни независимости этих великих княжеств сочтены. И первым из них под жестокой властью Москвы окажется Ростов Великий. Уже сейчас козни Москвы раскололи великое княжество Ростовское и, как говорил епископ Арсений, Москва поглотит мелкие княжества одно за другим. Великому князю Константину не устоять против Москвы, ибо он благороден душой, а благородство в борьбе с коварством неизбежно потерпит поражение.
Они обменялись с князем приличествующими словами о здравии и благополучии. Потом князь спросил:
- Что делается в Москве, преподобный Игумен?
- Москва после Всехсвятского пожара возводит каменные стены с каменными башнями, каменные храмы и обители.
- Как поживает мой старший брат, князь Дмитрий Иванович?
В голосе князе слышалась насмешка, но Игумен не стал лукавить. Он уважал Константина Васильевича и ответил прямо.
- Полагаю, он скоро войдет в полную силу. Я же снял с себя духовное пастырство над ним, ибо великий князь не по годам непочтителен и дерзок. Теперь я редко хожу в Москву и многого не знаю.
Мрачноватый взгляд князя блеснул сдержанной улыбкой.
- Я наслышан о том. Мой старший брат далеко превзойдет своего деда. Пока в Москве правили бояре, я как-то ладил с ними, меж ними есть мудрые, державные мужи. А Дмитрий Иванович в этом году уже дважды грозил привести на Ростов Орду.
- Золотую или Волжскую ? – поинтересовался Игумен.
- Это теперь одно и тоже. Князь Мамай захватил Сарай-Берке и посадил в нем великим ханом Мамант-Скитана. Абдуллу он оставил ханом в Волжской Орде.
- Не удержит Мамай Золотую Орду. – покачал головой Игумен. – Там ханов-чингизидов побольше, чем князей у нас в Ростове.
Князь коротко хохотнул.
- Верно говорят, смел ты, святой отец. За смелость и прямоту твою не быть тебе митрополитом.
- Не быть, - без улыбки подтвердил Игумен. – Раз уж ты, великий князь, заговорил о церковных делах, у меня нужда в твоей милости.
Он рассказал о заложении новой обители в окрестностях Ростова и о нуждах ее. Князь Константин без раздумья ответил:
- Ради святого дела припишу обители две свои деревеньки и земли вокруг. Волю смердам не одобряю, но тебе верю, раз ты просишь, значит, то угодно Господу.
Они еще поговорили о нуждах новой обители. Князь обещал всемерную помощь братии. Потом он спросил:
- Каким именем освятишь обитель, преподобный?
Игумен давно подготовил ответ.
- Освящу я ее на святых великомучеников Бориса и Глеба, вот и быть той обители Борисоглебской.
Суровое лицо князя осветилось улыбкой. Он понял, что Игумен намерен освятить обитель в его честь. Игумен почтительно склонил голову в подтверждение догадки князя и спросил:
- Ты, великий князь, легко отдал свои деревеньки обители и согласился на вольную мужикам. Могу я полагать…
- Можешь, святой отец, - не дал ему договорить князь. – Можешь полагать. Я помню твои слова о неправедной силе Москвы, о неодолимости ее властолюбия. За эти годы много думал о том. Помыслов моих никто не знает, но тебе, преподобный, откроюсь. Пять лет назад получил я в Сарай-Берке ярлык на великое княжение Владимирское.
Князь замолчал и нахмурился. Игумен понял причину.
- Не удержал ты тот ярлык, великий князь? Москва вмешалась?
- Москва, чтоб ей пусто было. Тут же купила в Орде вольного мурзу с большой ратью и двинула ее на Ростов. Я не дал Орде разорить Ростов, отказался от ярлыка.
Князь вдруг улыбнулся и доверительно наклонился к Игумену.
- Святой отец, не хочу я сидеть великим князем в Ростове. Не хочу называться младшим братом Дмитрия Ивановича. Не хочу, как бык перед забоем, смиренно ждать неизбежного.
- У Москвы руки долгие, - предостерегающе заметил Игумен.
- Долгие и кровавые, - согласился князь. – Да меня не достанут. Решил я отъехать в Устюг и там сесть князем. Княжество Устюжское беспредельное, доходит до Студеного моря, богато пушниной, красным зверем, солью, лесом, железом. Стану торговать с Великим Новгородом, от выплат Москве откажусь. Долгие руки Москвы туда не скоро дотянутся. На мой век хватит, а дальше – как Господь рассудит.
Слова князя не особенно удивили Игумена. Константин Васильевич никого не потерпит над собой. Он лишь спросил:
- Кого в Ростове посадишь, великий князь?
Губы князя под светлыми усами снова тронула улыбка.
- Пусть сами разбираются. Больше всех метит на мое место брат мой, князь Федор Васильевич Белозерский. Но он сразу приведет Ростов под руку Москвы. Я думаю посадить здесь молодого князя Андрея Федоровича Андогского.
Игумен вспомнил съезд князей у епископа Игнатия, старенького князя Федора Романовича Андогского, бывшего великого князя Ростовского.
- Это его отец уснул после трапезы? - усмехнулся он.
- Он самый. Князь Андрей молод, но тверд, Москву не признает. При нем Ростов останется великим княжеством. Отец ему советом поможет. Он стар, но муж большой мудрости.
- Ростов мог возвыситься при тебе, великий князь.
- Мог бы, кабы не Москва. Москва не потерпит Великого Ростова. Она будет приводить сюда Орду, пока не иссякнет ростовская сила. Не хочу губить свой народ. Великокняжеский стол не стоит столь великой крови. Потомки проклянут такого князя.
- Потомки славят победителя, - значительно проговорил Игумен.
- Победит Москва, ибо сила Орды неисчерпаема. И потомки восславят победителя, побежденного же проклянут.
- Не проще ли, великий князь, признать власть Москвы и вместе с ней строить Великую Русь?
Глаза князя недобро блеснули. Игумен ждал вспышки гнева, но услышал спокойные слова.
- Я не мастер на притчи, преподобный, но скажу, а ты сам рассуди. Вот идешь ты по дороге и знаешь, что впереди, в роще лесной тебя ждут разбойники. Их много, они сильнее тебя. Что ты сделаешь? Пойдешь ли биться с ними на верную свою погибель? Или склонишься перед ними, станешь вместе с ними строить великую разбойничью ватагу, чтобы без опаски грабить всех встречных и поперечных? Скажи, святой отец.
Игумен не сразу нашел слова для ответа и молчал. Князь же твердо закончил свою притчу.
- Вот я и решил обойти разбойничью рощу, остаться свободным человеком и идти своей дорогой. Иной скажет: то - бегство. Но нет сраму уклониться от боя и сберечь своих воинов. Рано или поздно разбойники настигнут меня, но пусть это будет как можно позднее. За это время Господь может все изменить.
- А если собраться с другими и одолеть разбойников?
Князь глубоко вздохнул.
- Я помню твой веник, преподобный. С молодых лет пытаюсь связать его. Не выходит. Князья не хотят класть свой живот ради свободной Великой Руси. Каждый из них в душе жаждет соединиться с разбойниками и стать вожаком в их ватаге. А не выйдет вожаком, - просто грабить с ними богатые обозы.
Игумен перекрестил князя.
- Да пребудет благодать Божья с тобой, великий князь. Я же стану молиться за тебя и каждый год служить литургию на святого Константина во славу твою.
При расставании князь сказал:
- Почитал бы великой честью видеть тебя в Устюге рядом с собой. Да знаю: ты выбрал иной путь. Жаль, но вряд ли мы когда еще увидимся. Не по чину мне тебя благословлять, но да будет жизнь твоя светла и славна, и да помнят потомки святость твою. Прощай, святой отец.
Игумен со всей торжественностью трижды перекрестил князя Константина:
- Предвижу славу твою и славу Великого Устюга, князь Константин Васильевич.
До отбытия с небольшим обозом к новой обители Игумену в Ростове оставалось еще одно дело, самое трудное. Он колебался, чувствовал волнение, но после долгой ночной молитвы пришел рано утром к дубовым воротам женской обители Рождества Пресвятой Богородицы. У калитки сидели две молодые инокини-привратницы.
- Благослови вас Господь, сестры мои, - обратился к ним Игумен. – Известите игуменью Пелагею, что ее хочет видеть Троицкий Игумен.
Одна из инокинь с подозрением помотрела на одеяние Игумена и его лапти, зато другая резво поднялась и низко склонилась перед ним.
- Пойдем, преподобный игумен. Я отведу тебя к матушке Пелагее. Она совершает утреню в храме Успенья Пресвятой Богородицы.
По пути к храму сестра во Христе не закрывала рот.
- Мы много наслышаны о твоих святых подвигах, преподобный игумен. Ты поставил нам матушку Пелагею. Все сестры за то неустанно благодарят тебя в своих молитвах. Лучше матушки Пелагеи никого нет. Вот скажи она: сестра Ниневия, иди в огонь, - пойду, не моргну глазом.
Игумен про себя благословлял болтливый язык сестры Ниневии, ибо сердце его билось сильнее, чем он ожидал. Замолчала сестра лишь на пороге каменного храма, откуда из открытой высокой двери доносилось приятное для слуха пение инокинь.
Матушка Пелагея совершала службу сама, ей прислуживали две инокини. Когда высокая фигура Игумена закрыла светлый проем двери, матушка Пелагея сразу узнала его. Она допела стих, передала псалтырь одной инокине, кадило – другой и двинулась ему навстречу. Хор смолк, инокини расступились. Игумен и матушка Пелагея встретились посредине узкого прохода.
Игумен низко поклонился, взял руку матушки и коснулся губами тонких, прохладных пальцев. Сердце его будто пронзила боль. Он быстро выпрямился и поднял руку для крестного знамения, матушка бережно взяла его руку, облобызала ее и склонилась перед ним в пояс. А потом их взгляды встретились.
Игумен смотрел на бледное, без следа румянца лицо матушки Пелагеи. Обрамленное белым платком из-под черного покрова, это лицо показалось ему прекрасным, как лик Пресвятой Богородицы. Он не мог оторвать взгляда от глаз ее, а под каменным сводом храма звучал его твердый, торжественный голос.
- Да пребудут милости Господа нашего Иисуса Христа и Пресвятой Богородицы с тобой, сестра моя Пелагея, и со всеми твоими дочерьми во Христе в сей святой обители.
Сестры дружно поклонились в пояс и принялись креститься и беззвучно шептать. Матушка Пелагея провела Игумена к амвону и обратилась к сестрам. Голос ее звучал радостно и слегка прерывался от волнения.
- Дочери мои во Христе, Господь сподобил милостью Своей нашу обитель. Нас посетил преподобный Троицкий игумен, слава о святых подвигах которого идет по Руси.
Игумен поклонился инокиням и осенил их троекратным крестным знамением. А матушка Пелагея повернулась к нему:
- Преподобный Игумен, окажи нам великую милость, скажи свое слово.
Игумен взошел на амвон, выпрямился во весь рост и трижды перекрестился. Инокинь в храме насчитывалось не больше трех десятков. Они стали опускаться на колени, некоторые склонили головы к каменному полу. Он поднял руки и громко произнес:
- Встаньте, сестры мои. Преклонять колени надлежит лишь перед Господом нашим, Пресвятой Богородицей и первосвятыми апостолами. Никто из смертных не достоин коленопреклонения.
Инокини стали подниматься с колен, они переглядывались, крестились. Игумен помолчал и возвысил голос.
- Сестры мои во Христе! Ваше служение Господу нашему и Пресвятой Богородице в уединенной православной обители есть высокий святой подвиг. Вы отринули все мирские соблазны и суету сует и посвятили себя в невесты Господу нашему Иисусу Христу. Подвиг ваш превыше подвига иноков-мужей, ибо вы отказались от радостей материнства, от великого счастья каждой жены держать на руках сына или дочь свою, плоть от плоти, кровь от крови своей.
Инокини зачарованно смотрели на него, глаза многих заблестели от слез. А голос его наполнил храм.
- Вы оставили в миру, за стенами обители, своих родителей, братьев и сестер, оставили земную любовь. Преодолеть скорбь этой потери могут лишь чистые, святые сердца тех, кто наполнил душу свою самой высокой любовью: любовью к Господу нашему Иисусу Христу, к Пречистой Деве и ко всем православным людям.
Игумен низко поклонился инокиням, поклонился матушке Пелагее. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, понимала, что обращается он не столько к сестрам, сколько к ней.
- Да возрадуются ваши сердца, сестры мои. Ваши родные в мирской суете сует не забывают вас, они веруют, что обретут спасение свое вашими молитвами. И все православные русские люди уповают на вас, на ваши горячие молитвы к Господу и Пресвятой Богородице. Ваша любовь спасет православных людей. Нет в юдоли земной ничего превыше этой вселенской любви ко всему сущему. Русский народ много веков жестоко страдает под неправедной властью земных тиранов. И лишь ваша вселенская любовь к Господу и ко всем обездоленным и сирым сохраняет род русский на грешной земле.
Игумен легко улавливал чувства сестер. Глаза инокинь загорались при его словах о любви, и будто тускнели, когда они слушали о страданиях русского народа. И он умело чередовал слова о том и о другом, пробуждал в душах инокинь сострадание к простым людям.
- Благословляю вас, сестры мои, на подвиг во славу Пресвятой церкви. Великие подвиги слагаются из малых благих поступков, иной раз незаметных другому человеку. Да не утомятся сердца ваши побуждать вас каждый день к малым добрым делам, угодным Господу нашему и Пресвятой Богородице.
После проповеди сестры окружили Игумена, лобызали его руки, края рясы, просили благословения. Матушка Пелагея и он вышли из храма вслед за инокинями. Глаза матушки светились. Она негромко сказала:
- Я первый раз слушаю тебя, преподобный. Не мне благословлять тебя, но я буду молить Господа о даровании тебе Его милостей.
- Спаси тебя Бог, сестра Пелагея.
- Я не зову тебя трапезовать, ибо сегодня сестры не будут ничего вкушать до первой звезды.
- Я к чревоугодию не пристрастен, сестра.
Игумен улыбнулся и хотел распрощаться. Однако сестра Пелагея остановила его.
- Не хочешь ли осмотреть нашу обитель, преподобный игумен? По примеру твоему я устроила артели, издольшики растят лен-долгунец, сеют рожь, разводят скот. Всего ты не сумеешь увидать за день, но твои советы мне нужны.
Сестра Пелагея смотрела на него спокойно, без тени улыбки. Он понял, что эта их встреча может оказаться последней, и сестра Пелагея хочет продлить ее. Он напряг волю души своей, чтобы преодолеть тоску и печаль, как привык он преодолевать невыносимую телесную усталость от долгой, тяжелой работы. Пусть этот день пройдет спокойно. Печалиться и тосковать в разлуке будет еще время.
Весь день они провели вместе, на глазах сестер. Игумен осмотрел оба храма обители, ее небогатое хозяйство, кельи, постройки, дал кое-какие советы, которые обрадовали сестру Пелагею.
Расстались они уже в вечерних сумерках, когда пришла пора закрывать ворота обители на ночь. У ворот они облобызали друг другу руки, многократно крестились. Наконец, Игумен поклонился последний раз и пошел прочь от обители. Он шагал к Ростову не оборачиваясь, и долго чувствовал на себе взгляд сестры Пелагеи.
В Нижнем Новгороде
В начале зимы, после возвращения из Ростова, Игумен получил грамоту от митрополита Алексия. Привез ее нарочный гонец, чудовский инок Власий. Вместе с грамотой он передал золотой перстень с митрополичьей печатью и сказал, что отвезет Игумена, куда повелел владыка, и что в грамоте все написано. Наступило время дневной трапезы, и Игумен отвел брата Власия в трапезную, попросил братьев покормить гостя и дать ему отдохнуть. Сам же он вернулся в свою келью и развернул грамоту Алексия.
После обычных приветствий и пожеланий владыка сообщал, что в Константинополе вместо умершего от чумы патриарха Каллиста пресвятейший и честный православный собор после долгих споров и проволочек призвал с Афона опального Филофея и снова поставил его патриархом. Сквозь множество похвальных слов новому патриарху Игумен уловил явное недовольство Алексия. Филофей еще в первое свое пребывание патриархом противился поставлению на Русь русского митрополита. Алексий, кроме того, видимо, опасался также, что патриарх Филофей возьмет сторону венецианцев, а это порушит налаженную торговлю с фрязами-генуэзцами.
Далее митрополит напоминал Игумену, что мор – мором, а камень возить надо. Братия обители Нерукотворного Образа Спаса ставит кельи и храм, не покладая рук, однако до сих пор живет в шалашах из досок на неогороженном дворе, а на дворе – зима. Игумен озадаченно покрутил головой. Святитель прав, во время моровой язвы посадские мужики мало били камень, больше сидели по домам. А дальше написанное в грамоте его еще больше озадачило.
В Нижнем Новгороде идет замятня. После смерти князя Андрея Константиновича его младшие братья, как повелось на Руси, разодрались из-за его удела. Первым поспел в Нижний Новгород младший брат Борис Городецкий, он и сел там на княжеский стол. Ему после смерти отца достался захудалый Городец, и он считал себя обиженным. Средний брат Дмитрий Суздальский требует отдать ему Нижний по старшинству. Братья сцепились всерьез. Нижегородские бояре стоят за Бориса.
Борис успел получить в Сарае-Берке от хана Мамант-Скитана ярлык на Нижний Новгород. Однако вскоре в Орде снова сменился великий хан. Как и предвидел Игумен, ставленник Мамая хан объединенной Золотой и Волжской Орды Мамант-Скитан не усидел на престоле в Сарае. Его убил чингизид Азиз, который провозгласил себя великим ханом Золотой Орды. Мамай опять ушел в Волжскую Орду, где в Сарай-Орде на Днепре продолжал сидеть послушный ему хан Абдулла. Дмитрий Суздальский послал в Сарай-Берке своего сына Василия с великими дарами, и хан Азиз выдал Дмитрию Константиновичу сразу два ярлыка: один – на великое княжение Суздальское, а второй - на великое Владимирское княжение. Дмитрий Константинович не спешил сесть на Владимирский стол, но как великий князь Суздальский потребовал от Бориса отдать ему Нижний Новгород.
Москва возмутилась своеволием Дмитрия Суздальского, ведь он нарушил подписанную им докончальную грамоту, в которой клялся не посягать на великое княжение Владимирское и признал себя младшим братом Дмитрия Ивановича Московского. Московская боярская дума постановила, как обычно, разрешить спор силой, для чего послала в Сарай послов с дарами и просьбой прислать ордынскую рать для усмирения смутьянов. Однако тут вышла неувязка.
Послы воротились из Сарая-Берке в Москву несолоно хлебавши и рассказали, что великий хан Золотой Орды Азиз допустил их пред свои очи, московские дары принял с радостью, но в ратной помощи отказал. На престол великого хана в Золотой Орде посягают многие мурзы-чингизиды, и рать требовалась самому Азизу против бунтовщиков. Думные бояре долго чесали бороды и затылки, пока не присудили направить еще одно посольство с дарами, на этот раз в Сарай-Орду, к хану Волжской Орды Абдулле и его первому мурзе Мамаю.
Но и в Сарай-Орде московским послам не повезло. Хан Абдулла их не принял, поскольку пребывал на большой ханской ловитве в степи у Сурожского моря и не пожелал прерывать молодецкую забаву ради какой-то захудалой Москвы. Послы с трудом добились встречи с первым мурзой Мамаем. Мамай принял их в ханском шатре. Послам пришлось пройти меж двух дымных костров перед входом, - унижение, за отказ от которого не один русский князь поплатился головой. Но московские бояре согласились бы поклониться и басурманским идолам, если увидят в этом пользу для себя.
В шатре им пришлось опуститься на колени, да так и ползти к золотому трону. Перед троном на высоко уложенных подушках сидел с поджатыми под себя ногами Мамай, всесильный первый мурза Волжской орды. Любому вошедшему в шатер казалось, будто Мамай сидит на ханском троне. Мамай говорил с московскими послами высокомерно, богатые дары принять он соизволил, но посылать свою рать в Залесскую Русь на подмогу Москве отказался. Уже потом огорченные послы узнали от его придворных, что пока Мамай улаживал дела в Сарае-Берке, в Волжской Орде против хана Абдулы поднялись черкесы, ясы и крымские татары. Теперь Мамаю рать надобна самому для установления мира и покоя в своих весьма обширных владениях.
Бояре ни с чем вернулись в Москву и сели думать думу. На боярской думе впервые возвысил голос князь Дмитрий Иванович. Он хмуро выслушал послов, стиснул зубы так, что выступили желваки, а потом повелел боярам собрать свою, московскую рать от всех удельных московских княжеств. Изумленные смелостью юного князя бояре начали было ворчать, но Дмитрий крепко стукнул княжеским золоченым посохом о каменные плиты пола так, что полетели искры. Делать нечего, бояре смирились с волей князя и принялись за небывалое дело. Во все удельные города поскакали московские гонцы с княжеским повелением. Однако на сбор рати требовалось немалое время.
Печаль Москвы усугублялась тем, что из-за драки братьев ни Суздаль, ни Нижний Новгород, ни Городец не везли в Москву сбор. Москве же после пожара деньги нужны как никогда. В Суздаль к князю Дмитрию Константиновичу направилось боярское посольство бояр с коломенским епископом Епифанием, доверенным лицом митрополита. Другое московское посольство отправилось из Москвы в Нижний Новгород к князю Борису. В этом посольстве ехали два архимандрита: чудовский Герасий и петровский Павел.
Дмитрий Суздальский встретил московское посольство без великой чести и высокомерно, как взаправдашний великий князь Владимирский. Он знал, что Москва осталась без ордынской ратной подмоги, а само московское войско не привычно к битвам и не решится идти на него. Пришлось послам отправлять гонцов в Москву за дарами для Дмитрия Константиновича. Лишь после этого великий князь удостоил московских послов беседы.
Дмитрий Константинович твердо заявил, что никакого договора не нарушал, клятвы не преступал и принял ярлык на великое княжение Владимирское лишь по воле великого хана Азиза. Он согласен навлечь на себя гнев великого хана Азиза и отказаться от ярлыка, но взамен требует, чтобы Москва принудила Бориса Константиновича уступить ему по старшинству Нижний Новгород и уйти в свой Городец. Как Москва это сделает, его не интересует. Помимо того, Москва должна улестить великого хана Азиза и смирить его праведный гнев на него, Дмитрия Константиновича, за отказ от великокняжеского ярлыка. Для того Москве предстоит выделить Дмитрию Константиновичу немалый выход для ведикого хана Азиза. И это не все. Когда Москва отдаст ему Нижний Новгород и дары для умасливания великого хана, то юный князь Дмитрий Иванович Московский должен скрепить свой союз с Дмитрием Константиновичем женитьбой на его любимой дочери, Евдокии Дмитриевне. При этом он примет сватом никого иного, как первого московского боярина Андрея Кобылу.
Из Нижнего же Новгорода московские послы воротились совсем ни с чем. Князь Борис Константинович наотрез отказался уступить нижегородский стол своему брату. Дмитрию Константиновичу, сказал он, вполне хватит Суздаля и ярлыка на великое княжение Владимирское. Нижегородские бояре дружно встали за Бориса. Архимандриты Герасий и Павел предали князя Бориса анафеме, а непокорный Нижний Новгород отлучили от православной церкви. Однако и это не помогло, князь Борис и его бояре не соглашались с их требованиями, а на отлучение от церкви они просто махнули рукой, и в храмах продолжались службы .
Такого унижения и позора московские бояре давно не испытывали. Искры гнева из Москвы долетели до уединенной Троицкой обители. Митрополит грамотой своей повелевал Игумену не мешкая ехать в Нижний Новгород и благочестивыми речами уговорить Бориса Городецкого уступить нижегородский удел брату Дмитрию, а самому приехать в Москву пред светлые очи великого князя Дмитрия Ивановича. Если же Борис или бояре нижегородские заупрямятся, то Игумену следует волей митрополита Киевского и всея Руси закрыть все храмы в мятежном городе. Для того он с нарочным гонцом присылает Игумену святейшую митрополичью печать.
Это поручение сильно озадачило Игумена. Он догадывался, что владыка в сильном гневе. Архимандриты Герасий и Павел поторопились с анафемой, и митрополит не решился их поддержать, дабы не вызвать бурю. Теперь он намерен использовать в своих целях его, Троицкого игумена. Слава о нем, как о святом чудотворце разошлась по Залесской Руси, и Алексий посылает его мирить братьев. Москва, а значит, и митрополит пошли на великое унижение и взяли сторону Дмитрия Суздальского, который обещал не претендовать на Владимирское великокняжение и снова признать себя младшим братом Дмитрия Ивановича в обмен на Нижний Новгород и дары для великого хана. Если бы Борис согласился с требованиями Москвы, то быть ему князем Нижегородским, а то и великим князем Суздальским. Однако Борис проявил неуступчивость, потому он должен склониться перед старшим братом.
Игумена огорчало не то, что он опять должен улаживать княжеские распри. К этому он привык и не сомневался, что справится с поручением. Но требование митрополита закрыть все храмы в непокорном Нижнем Новгороде он считал неправедным. Закрыть все храмы в городе волей митрополита всея Руси означало отлучение всех его жителей без разбора, и правых, и виноватых, от православной церкви. Митрополит требовал от него слишком многого. К тому же нижегородцы могли проявить твердость и отколоться от православной церкви, как сделали псковские стриголы. Стоит ли Дмитрий Суздальский такого ущерба для всей православной веры? По мнению Игумена – не стоит. В глазах же Москвы укрепление ее власти еще в одном княжестве превыше унижения, позора и опасности церковного раскола.
Впервые Игумен засомневался в своей правоте при отказе от высочайшего сана митрополита всея Руси. Будь он митрополитом… Но он тут же отогнал от себя эти мысли. Власть митрополита Алексия держится лишь пока его помыслы совпадают с корыстолюбивыми стремлениями Москвы, ее боярской думы. Попытайся митрополит пойти против них – кончится его власть. Точно так же сила любого великого князя зависит от его ближних думских бояр. Когда князь следует требованиям своей думы, - он силен. Если он пойдет против своих бояр, - долго ему не княжить.
Московская боярская дума укрепилась на неудержимом властолюбии и жестокости князей Данилы Александровича, Юрия Даниловича, Ивана Даниловича. Эти деспотические князья провели великое очищение среди своих ближних бояр от всяческого своеволия и супротивничества. В княжеском окружении остались лишь послушные их воле. В годы княжения Ивана Ивановича, Красного и Доброго, но слабовольного, московские думские бояре осознали себя самодовлеющей силой, способной управлять князем. Они воспитали князя-отрока Дмитрия Ивановича в полном повиновении своей воле. Сейчас бояре согласились с унизительными требованиями Дмитрия Суздальского.
Московским боярам стыд глаза не ест. Про таких говорят в народе: плюнь им в глаза, они скажут: Божья роса. Пример у них есть. Из всех князей русских лишь Юрий Данилович Московский согласился жениться на некрещеной басурманке Кончаке, сестре хана Узбека. И пошел он на это неслыханное вероотступничество ради власти. Оправданий отсупнику Юрию нет, но ему за это хан Узбек выдал ярлык на великое княжение Владимирское. А ныне властолюбия ради московские бояре сами, своей волей согласились с требованиями всего лишь князя Суздальского. Они готовы отдать ему Нижний Новгород. Они готовы выдать Суздалю огромный выход для улещивания великого хана. Они готовы повести своего юного князя Дмитрия Ивановича венчаться с Евдокией Дмитриевной. А ведь пойдет Дмитрий Иванович, безропотно пойдет, как бычок на веревочке.
И не ему, Игумену, судить юного князя. Он сам тоже не волен в своих делах. Как ни возмущается душа его, а отправится он в Нижний Новгород выполнять волю митрополита. Нет на земле такой пустыни, где священнослужитель мог бы в уединении и тиши смиренно возносить молитвы Господу. Везде достанет его рука иерархов, принудит выполнять противное чистым помыслам. Ибо человек живет на грешной земле не один, но среди многих людей, а в мирской суете властвует сильный. Сильный же не всегда поступает праведно. Одно утешение: если он сумеет склонить князя Бориса и нижегородских бояр на сторону Москвы, тем самым он не допустит большого пролития русской крови.
Зима в этом году пришла рано, на Иоанникия Великого навалило много снегу, от мороза трещали деревья в лесу. Идти в Нижний пешком не только хлопотно, но и опасно. К счастью, предусмотрительный митрополит прислал инока Власия в крытом митрополичьем возке, запряженном парой сильных гнедых коней. В этом возке брат Власий должен отвезти Игумена в Нижний Новгород.
Рано утром Игумен со своей котомкой забрался в возок, брат Мисаил подал ему овчинный тулуп и валеные сапоги. Брат Власий в тулупе, в теплом овчинном малахае, в волчьих голицах уселся на место кучера, подобрал вожжи, взмахнул над гнедыми кнутом, молодецки гикнул. Откормленные кони рысью понесли легкий возок по заметенной ночной вьюгой дороге, лишь во все стороны полетели снежные ошметки с копыт.
Первую ночевку Игумен решил провести в Спасской обители преподобного Стефана Махрищенского на Киржаче. Без малого десять лет назад брат Андроник в Москве показывал ему хозяйство своей обители, и они заглянули на поварню. Там Игумен обратил внимание на изможденного инока, который месил крутое пресное тесто для просфор. Брат Андроник сказал ему, что молодой брат Стефан весьма изнуряет свою плоть и на поварне работает ради смирения бесов соблазна. Сам же брат питается корочкой черного хлеба и водой.
Игумен с позволения брата Андроника провел почти всю ночь на поварне в беседе с молодым иноком. Брат Стефан подкладывал в печь дрова, крошил капусту, лук и репу для постных щей на всю братию, пек на железном листе просфоры и слушал Игумена. Тот рассказывал о начале своего иноческого пути, о своем стремлении служить Господу и народу русскому. Не скрыл он от молодого брата своей печали из-за невыполнения обета, поскольку за долгие годы ничем не смог облегчить участь простых людей. И уповал на то, что молодым инокам удастся сделать то, чего не удостоил Господь его самого.
Молодой брат проникновенно открыл святому Троицкому игумену такую же свою тайную мечту. На другой день Игумен в беседе с братом Андроником посоветовал ему поговорить о брате Стефане с митрополитом и попросить владыку поставить ревностного инока игуменом новой обители. Вскоре сам митрополит Алексий рукоположил брата Стефана в сан диакона и тут же – в сан пресвитера и поставил его игуменом Махрищенской обители Спаса на отдаленном Киржаче.
Сытые гнедые легко несли возок по узкой дороге. С обеих сторон высились могучие сосны с заснеженными вершинами. Мороз стоял порядочный, но Игумен перебрался из возка на сиденье к брату Власию.
- Тут, преподобный, верст тридцать, не более того, - говорил брат Власий. – Хоть день короткий, а все до темноты доберемся.
Махрищенский игумен Стефан встретил гостей с большой честью. Брата Власия он передал на попечение келарю Иосифу, гнедых иноки отвели в сарай и задали им сена. Сам же брат Стефан привел Игумена в свою келью, и они провели много часов в беседе.
Утром, чуть засветало, путники уже продолжили путь плохо наезженным зимником вниз по Киржачу. К полудню они выбрались на Клязьму. По замерзшей Клязьме пролегал санный путь до самого Владимира. Здесь в обе стороны постоянно ходили торговые обозы, и путники надеялись пристроиться к какому-нибудь из них. Отдохнувшие гнедые рысью мчались ровной дорогой, и вскоре впереди показалась черная змея большого обоза. Брат Власий обогнал десятка два тяжело груженых саней и нашел место в середине обоза. Заночевали они вместе с обозом на постоялом дворе в небольшом селе на правом берегу Клязьмы. Ночь прошла спокойно, и на рассвете обоз продолжил свой путь. Брат Власий успел переговорить с возчиками и теперь тревожился.
- Возчики говорят, впереди опасно. Верстах в десяти тут большой остров, его зовут Разбойным. Сам понимаешь, преподобный, доброе место так не назовут. Надо глядеть в оба. Если что, мы ускачем вперед. Гнедые добрые, вынесут.
Игумен упрекнул брата за недобрые мысли, трижды перекрестил его и себя. Его охватило раскаяние: зачем он нарушил свой обет и согласился ехать в митрополичьем раззолоченном возке. Он немало исходил дорог в одиночку и никогда не боялся разбойников, ибо им нечем поживиться от него. Но сегодня он опасался, поскольку разбойники непременно прельстятся богатым митрополичьим возком с золотыми крестами, а в его котомке лежит тяжелый золотой перстень с печатью митрополита. Если разбойники остановят их и начнут шарить в котомке, то перстень покажется им хорошей добычей. Тут никакие благочестивые увещевания и молитвы не помогут. За себя он не тревожился, ибо что Господь ему предначертал, того не миновать, но отдать разбойникам драгоценный перстень владыки никак невозможно.
Они сидели с братом Власием на кучерском сиденье, и брат то и дело вертелся и озирался по сторонам. Игумен даже рассердился на него.
- Сиди смирно, брат Власий, - строго сказал он. – Ты так вертишься, что даже самый дурак из разбойников поверит, что мы везем мешки золота. Успокойся и доверь свою судьбу Господу.
Беспокойство брата Власия будто накликало беду. Когда обоз поравнялся с длинным островом, густо поросшим высоким смешанным лесом, из-за деревьев на заснеженный лед Клязьмы высыпалась немалая ватага пеших мужиков и кинулась к растянувшемуся вдоль острова обозу.
- Разбойники! Разбойники! Гони! Не жалей лошадей! – раздались над обозом крики возчиков.
Защелкали кнуты, кони напряглись и понесли тяжелую кладь рысью. Обоз смешался. Некоторые нетерпеливые возчики пытались обогнать передних, сворачивали в глубокий снег. Сани с треском наезжали друг на друга, несколько возов перевернулись. Игумен видел, как возчики бросали перевернутые сани и бившихся в оглоблях лошадей, а сами бегом устремились по глубокому снегу к кустарнику на левом берегу.
Игумен сидел рядом с братом Власием, слева от него. Тот рванул вожжи, щелкнул кнутом, гнедые взяли влево и тяжело заскакали по брюхо в снегу в обгон обоза. Игумен видел, что дальше к левому берегу снег не такой глубокий, но брат Власий от испуга потерял голову. Он нахлестывал гнедых, те выгибали шеи и спины, высоко вскидывали ноги, возок дикими рывками двигался вперед по глубоким сугробам вдоль дороги. А брат Власий все нахлестывал коней кнутом и вожжами и бессвязно выкрикивал молитву вперемешку с черными словами.
Игумен видел, что разбойники уже вплотную подбежали к обозу, стали хватать лошадей под узцы, повисали на дышлах. А ошалевшие гнедые все не могли выбиться из сугробов. Игумен ухватил вожжи и громко сказал:
- Брат Власий, ты держи кнут и отбивайся от разбойников, а вожжи дай мне.
Брат Власий взглянул на него ошалелыми глазами и вожжи не выпустил. Игумен выдрал вожжи из его окаменевших рук и направил гнедых влево. Саженей через пять сугробы кончились, начиналось ровное снежное поле по колено коням. Лошади пошли ровнее, легкий возок быстро понесся на обгон обоза. Игумен краем глаза увидал, что разбойникам удалось остановить обоз. Они стаскивали возчиков с козел, многие возчики яростно отбивались кнутами и кулаками, а некоторые безвольно, как огромные куклы, валились на снег.
Вот впереди осталось всего два воза. Гнедые стремительно скакали галопом по снегу саженях в десяти от дороги. И тут из-за переднего воза выбежало четыре разбойника, двое размахивали длинными заостренными кольями наподобие копьев, третий припал на колено и натягивал лук, а передний, здоровенный детина в нагольном полушубке, но без шапки волочил по снегу тяжелую дубину.
- А-а! – заорал брат Власий. – В три Господа мать-перемать! Распротуды первосвятых апостолов так-перетак!
Он с бессмысленными выпученными глазами размахивал кнутом и дико вопил. Игумен резко натянул левую вожжу и кони круто взяли к низкому левому берегу, возок развернулся к разбойникам задком. Свиста стрелы он не слышал, но почувствовал два глухих удара по кожаной обшивке возка, что-то острое больно и сильно вонзилось ему сзади в плечо у самой шеи. Там нестерпимо заныло, правая рука будто отнялась, но он перехватил вожжи в левую, продолжал хлестать гнедых вожжами и гнал их все ближе к низкому левому берегу. Брат Власий продолжал орать и размахивать длинным кнутом.
Около левого берега тоже шла проезжая дорога, еле заметная в недавно выпавшем снегу. Игумен развернул коней на нее и продолжал гнать их все дальше от обоза. Он посмотрел вправо через голову брата Власия и увидал, что два разбойника на выпряженных обозных лошадях гонятся за ними. Гнедые заметно устали от бешеной скачки по сугробам, но несли возок быстро. Преследователи на тяжелых обозных лошадях без седел понемногу отставали. Вот они поняли безнадежность своей затеи и повернули к обозу. А гнедые продолжали уносить возок вниз по Клязьме. Игумен больше не нахлестывал их вожжами, но они уже понесли и скакали бешеным галопом. С их морд стали срываться клочья пены, бока задымились паром.
Обоз и преследователи скрылись за изгибом берега, Игумен отпустил вожжи, и усталые гнедые постепенно замедлили бег. Вскоре они пошли шагом, бока их вздымались и опадали от тяжелого дыхания. Брат Власий замолчал, подобрал кнут и дышал так же шумно, как лошади. От него тоже валил густой пар. Игумен отдал ему вожжи и попросил:
- Посмотри, брат, что там у меня в спине?
Он развернулся спиной к брату, и тот громко ахнул.
- Они ж в тебя, преподобный, стрелой попали! Надо вытащить.
- Погоди. Стрела глубоко вошла?
- Да вроде неглубоко. Ну да, вон концы железа видать. Я вытащу, преподобный?
- Не торопись. Надо от обоза подальше уйти, потом вытащишь, а не то кровью изойду. Останавливаться пока никак нельзя. Обломи древко. Да тише ты, брат во Христе! Чай, живой я, не чучело.
Гнедые продолжали идти шагом, мотали головами. Они постепенно отходили от безумной гонки. Игумен чувствовал, что плечо у него болит все сильнее, но терпел. Брат Власий возился рядом на тесном сиденье, тяжело сопел, вздыхал. Игумен молчал. Пускай брат во Христе сам первый заговорит. И брат заговорил.
- Преподобный отче… А, преподобный отче?
- Говори, брат, слушаю тебя.
- Я, это, преподобный отче, согрешил со страху. Господа поминал черным словом…
- Поминал, - подтвердил Игумен. – И Господа, и первосвятых апостолов Его. И даже пресвятую Богородицу, пречистую Деву. Весьма черным словом.
- Не по злобе я, преподобный. Отпусти мне этот грех.
Игумен незаметно улыбнулся в усы.
- Кабы ты, брат, согрешил против меня, какой тут разговор, отпустил бы тебе сей малый грех. Однако ты, брат, не против меня согрешил, а против самого Господа нашего. У Него моли отпущения грехов.
- Гореть мне в аду, - застонал брат Власий. – Вот так всегда. Служишь Господу не за страх, а за совесть, умерщвляешь плоть свою, смиряешь душу. А потом в миг единый все погубишь. Не простит ведь меня Господь за такое богохульство. Как ты думаешь? Или простит, если помолиться как следует?
- Мне неведомы помыслы Господа нашего, - ответил Игумен.
Про себя он улыбался, но виду не показывал. Пусть брат Власий сперва помучается угрызениями совести. А то что получается? Инок, давший обет беззаветно служить Господу нашему и никому другому, при первой опасности забывает свой обет, свой святой залог и честит Господа во все корки, будто это Он виноват в его бедах. А беда-то в том, что трусоват брат во Христе. С перепугу забыл обо всем, кроме сохранения живота своего.
- Прости, Господи, раба своего, - бормотал брат Власий. – Исповедаюсь у отца Левонтия, покаюсь во грехе своем тяжком. На коленях пройду от Фроловских ворот до Михайлова храма. Голову пеплом и пылью осыпать стану. Поститься сорок ден, на хлебе и воде, вот те крест. Триста раз на дню Отче наш сорок ден читать.
Игумен незаметно улыбался в усы. Пусть брат Власий за свою постыдную трусость еще усилит епитимью на самого себя. Может, поймет, что к чему. И то сказать, ведь чуть коней в сугробах не запалил с перепугу, недостойного для мужа. Вот тогда уж точно лихие разбойнички лишили бы их обоих жизни.
Впереди на высоком правом берегу показалось селение. Брат Власий хотел свернуть туда, чтобы в теплой избе вытащить стрелу, но Игумен велел ехать дальше. Он подозревал, что разбойники как-то связаны с этим селением, ближним к Разбойному острову. Они тоже люди-человеки, жить зимой в снежном лесу на морозе им несподручно, где-то надо обогреться, сбыть награбленное, угоститься зеленым вином после тяжких трудов неправедных. Скорее всего – в ближнем селении. То-то радости, если они с братом Власием расположатся тут на отдых, а веселые разбойнички после удачного налета на богатый обоз воротятся сюда и увидят митрополичий возок.
Гнедые отдохнули на тихом ходу и снова взяли рысью. Они пропустили еще одно селение, на этот раз на левом берегу, и хотя плечо болело все сильнее, и обломок стрелы по-прежнему торчал в нем, остановились лишь в сумерках в третьем селении. Там оказался постоялый двор, а в нем большая горница с широкими лавками вдоль всех четырех стен. Хозяин указал им конюшню, показал, где напоить усталых коней, где брать сено. Брат Власий занялся конями, а Игумен с хозяином вошел в избу.
- Помоги-ка, добрый человек.
Хозяин увидел в его спине обломок стрелы и ахнул. Однако не растерялся, видать, тертый человек, всего навидался. Он осторожно помог Игумену снять тулуп, черный суконный армяк, рясу, подрясник, исподнюю рубаху, пока Игумен не остался в портах, нагой до пояса.
- Возьми, добрый человек, в моей котомке сулейку с зельем, да мешочек с крошеными травами. Теперь намочи хорошенько чистую тряпицу зельем да протри мне плечо вокруг стрелы. Не обессудь, я бы сам, да сзади несподручно, не справлюсь. Вот так, спаси тебя Господь. Теперь тащи острие.
Хозяин на запах зелья хмыкнул, ухватился за обломок древка, потянул. Игумен скрипнул зубами, хозяин вполголоса помянул нечистого. Обломок древка стрелы оказался у него в руках, а острие осталось в плече.
- Прости, святой отец, неладно вышло. Я клещами вытяну, потерпи.
- Ты, добрый человек, клещи хорошенько протри тряпицей с зельем, а уж тогда тяни. Как вытащишь, намочи зельем другую тряпицу пообильнее, да приложи ее к ране.
Хозяин довольно ловко вытянул острие стрелы из плеча, так что Игумен почти не почувствовал новой боли. Но когда хозяин приложил к открытой теперь ране тряпицу с зельем, он чуть не взвыл, рану будто обожгло огнем.
- Пока хватит, добрый человек.
Игумен придерживал тряпицу левой рукой, улегся на широкую лавку так, чтобы прижать тряпицу плечом, чуть покряхтел, и чтобы отвлечься от жгучей боли, спросил хозяина:
- Как тебя зовут, добрый человек?
- Осьмаком родитель назвал. Восьмой я у него с матушкой. Так все и зовут.
- А как окрещен?
Хозяин поморщился.
- Прости, святой отец, за греховное слово. Поп, что меня крестил, не в духе пребывал, родитель ему мало за крещение поднес. Вот и нарек Акакием. Срамно называться таким-то именем.
- Святой великомученик Акакий совершил множество подвигов во славу Господа нашего и претерпел за веру свою лютые муки, - миролюбиво заметил Игумен. - В имени твоем ничего срамного нет.
- Так-то оно так, - качнул головой Осьмак-Акакий. – А был я мальцом, меня дразнили: Кака. Сгореть со стыда. Кака и Кака. Теперь как услышу свое православное имя, - с души воротит.
Игумен с досадой подумал, что далеко не всем православным пастырям свойственна душевная доброта и любовь к пастве своей. Мог бы тот корыстолюбивый попик подумать, каково жить человеку с таким именем, неблагозвучным для русского слуха. А вот не стал думать, жадность разум затмила. Мало того, со зла умышленно окрестил Акакием. Знал пастырь, что творит недоброе, однако не остановился.
Когда зелье стало меньше жечь рану, Игумен попросил Осьмака засыпать рану сухим травяным крошевом из холщового мешочка. Он всегда брал с собой целебные сушеные травы, мало ли что бывает в дороге. В этот мешочек он насыпал смесь подорожника, кровохлебки, толченой ивовой коры и мяты. Эти травы остановят кровь, успокоят боль, не дадут ране загнить. Хозяин присыпал рану, положил сверху новую тряпицу, смоченную зеленым вином, и туго замотал плечо длинными лоскутами, на которые разорвал чистые запасные исподники Игумена.
Видно, Игумен потерял немало крови, пока они уходили от Разбойного острова, да и боль изнурила его, поэтому заметно ослабел. После перевязки он помолился и крепко уснул на той же лавке. Когда он проснулся, в доме стояла темень, но голос хозяина уже слышался со двора. Игумен возблагодарил Господа за спасение его и брата Власия от разбойников. В темноте он разыскал свою одежду и кое-как оделся. Рана почти не болела, но когда он неловко двинул рукой, плечо прорезала острая боль. Он надел валенки, накинул на одно плечо тулуп и вышел во двор. В чуть забрезжившем рассвете Осьмак и брат Власий запрягали гнедых в митрополичий возок. На дворе возились у своих саней еще несколько мужиков.
- Гляди-ка, святой отец, - удивленно сказал Осьмак. – Возок-то насквозь стрела пронзила. Скажи на милость, добрый лук у разбойника. Две толстые кожи стрела пробила, да еще с шерстью. Это они где-то украли ратный лук. И острие не самодельное, ратное. Чуть поглубже войдет, - так просто его не вытащишь, все мясо порвет. Болит рана-то, преподобный?
- Терпеть можно. Господь милостив, - заживет.
Игумен рассматривал прореху в задке возка и улыбался. Брату Власию будет о чем рассказать в Москве. Наплетет с три короба, как он храбростью своей вырвал святого Троицкого игумена из рук разбойников и спас его от неминучей смерти. Доказательство – вот оно, сквозная пробоина от стрелы.
Осьмак накормил всех ночевавших у него масленой кашей из рушенной пшеницы, напоил горячим отваром мяты с душистым черным хлебом. За едой Игумен беседовал с ним о жизни в селении, расспрашивал других возчиков о дороге на Владимир. Он расплатился с хозяином, благословил его и пожелал доброго пути своим случайным попутчикам. Еще не развиднелось, когда отдохнувшие гнедые резвой рысью помчали их с братом Власием вниз по заснеженной Клязьме. Впереди лежал стольный город Владимир, дальше Клязьма впадала в Оку, Ока вливалась в Волгу, и там, на их слиянии стоял город, за который дрались братья-князья Дмитрий и Борис.
К Нижнему Новгороду они подъехали на четвертый день пути. Посады вокруг города обрывались сотни за две саженей от высокого заснеженного земляного вала, на убойный полет стрелы. Так ставились все города на Руси, дабы враг не сумел подобраться к стенам неожиданно. На вершине земляного вала высотой саженей в восемь-десять, стоял частокол из толстых дубовых кряжей. Верхний край частокола нижегородцы сделали зубчатым, с проемами для лучников между заборал.
Еще не начинало темнеть, однако Суздальские ворота оказались закрытыми. Перед воротами скопилось несколько десятков груженых саней и немалая толпа пешеходов. Ржали голодные кони, гомонили обозленные люди. Брат Власий остановил гнедых в хвосте очереди, Игумен слез с сиденья и пошел к воротам. При его приближении мужики замолкали, крестились. Он подошел к небольшой кучке, среди которой выделялся одетый в иноземное чернобородый купец невысокого роста и тонкого, почти юношеского сложения. Купец и его люди поклонились Игумену, закрестились.
- Господь да не оставит вас своими милостями, - громко сказал он. – Отчего вас не пускают в город?
Богато одетый купец выступил вперед и заговорил. По говору Игумен определил, что это фряз-генуэзец, часто наезжавший в русские города. Слова он выговаривал почти правильно, но звучали они непривычно мягко.
- О. святой патер, опасаюсь, в Нижнем Ноугороде мятеж. Граждане его закрыли ворота, они не хотят нового князя, Димитра из Суздаля. Говорили, тот идет к Ноугороду с воинами.
- Вон оно что, - протянул Игумен.
Только этого не хватало. Ему надо мирить нижегородцев с Дмитрием Константиновичем, а он, глядишь, и в город не попадет. Он поглядел вверх, на крепкие дубовые стены с заборалами над воротами. Кое-где в проемах виднелись головы сторожей в железных шишаках. Он подумал, решительно подошел поближе к закрытым воротам и со всей силы закричал сторожам наверху:
- Православные! Отворите ворота!
Наверху засмеялись. Ктото спросил густым басом:
- А ты кто таков будешь, чтобы тебе город отворять?
- Я Троицкий игумен! Пришел к вам с повелением пресвятейшего митрополита Киевского и всея Руси Алексия!
Наверху помолчали, потом тот же голос пробасил:
- Погоди, святой отец.
Головы из проемов исчезли, довольно долго там никто не показывался. Игумен успел сходить к своему возку, попросил брата Власия подъехать поближе к воротам, чтобы сторожа увидали митрополичьи золотые кресты на возке. Сам же достал из котомки массивный золотой перстень с митрополичьей печатью, надел его на палец, чтобы не потерять, положил в карман рясы под тулуп митрополичью грамоту, вылез из возка и продолжал терпеливо ждать. Наконец, наверху забегали. В одном из проемов появилась голова в блестящем серебряном шлеме с позолотой. В других проемах по обе стороны от головы с десяток лучников держали наготове свое оружие. Раздался властный голос:
- Кто таков? Зачем шумишь?
- Я Троицкий Игумен. Пришел велением пресвятейшего митрополита всея Руси Алексия по державному делу, - громко повторил Игумен. – А кто ты будешь?
- Я боярин Степан Шога. Грамота митрополита у тебя есть?
Игумен показал боярину свиток с золоченый шнурком и красной печатью, поднял вверх руку с золотым перстнем.
- Грамота есть, боярин Степан. Вот возок митрополита, видишь шесть золотых крестов на нем? А вот печать святейшего владыки.
Боярин Степан ответил не сразу. Игумен возвысил голос.
- Не дело держать посла митрополита у затворенных ворот. Спускайся вниз, боярин Степан, да вели отворить ворота. Сам видишь, никакого врага у ворот нет.
Опять потянулось ожидание. Потом из-за ворот послышался лязг железа, заскрипели пудовые петли, одна из створок ворот аршинной толщины приоткрылась. Из-за ворот высыпали с десяток сторожей в доспехах, с мечами у пояса, с копьями в руках, за ними появился боярин Степан Шога. Он с недоумением оглядел назойливого священнослужителя в бедном одеянии и в лаптях. Игумен показал ему митрополичью грамоту в том месте, где писано о Нижнем Новгороде, подпись Алексия и красную митрополичью печать внизу грамоты, предъявил золотой перстень с печатью митрополита. Боярин Степан с почтением рассмотрел грамоту, перстень, взглянул на возок с золотыми крестами, окинул задумчивым взором одеяние Игумена и с сомнением сказал:
- Владыка Алексий присылал к нам московских архимандритов Герасийа да Павла, дабы те склонили нас на сторону Дмитрия Константиновича. Однако святые отцы отъехали от нас ни с чем. Нам люб наш князь Борис, а брата его, Дмитрия, мы не хотим. Выходит, теперь он прислал тебя, преподобный? А чего же он не дал тебе подобающего одеяния? Даром ли говорят, что по одежке встречают?
- А провожают по уму, - спокойно возразил Игумен. – Я же никогда златоносцем себя не мнил. Роскошь в одеянии, пище, убранстве жилища отвращет иноков и иереев от бескорыстного служения Господу нашему и народу русскому. Впусти меня в город, да вели отворить ворота для этих добрых людей.
Игумен дождался, пока скопившиеся у ворот люди и повозки войдут в город, и только после этого митрополичий возок проехал под сводом ворот. Игумен за спиной услышал надсадный скрип, оглянулся. Сторожа снова затворяли город. Игумен проехал по узким, кривым улочкам к княжьему терему. Однако князя Бориса дома не оказалось. Окольничий князя боярин Сорма сказал, что князь Борис отъехал по делам и вернется ночью. Игумен уговорил окольничьего повелеть открыть на светлое время городские ворота, а сам поехал искать ночлег.
Он решил остановиться не в самом городе, а в трех верстах от него ниже по Волге, в Вознесенско-Печерской обители у архимандрита Дионисия. Игумен слышал о святых подвигах преподобного Дионисия. Дионисий, в миру Давид, напоминал ему самого его в молодые годы. Он пришел сюда из Киево-Печерской обители в молодые годы и поселился в одиночестве в пещере, которую выкопал своими руками. Пропитание себе отшельник добывал трудом рук своих. Сейчас над обрывом стояла обитель.
Гостеприимный архимандрит Дионисий велел отвести гостей с дороги в баньку. Брат Власий с уханьем и воплями без устали поддавал пару и хлестал себя березовым веником до полного изнеможения. Игумен побоялся загрязнить свежую рану. Он осторожно помылся в мыльне и попросил служку перевязать ему плечо заново. Служка посмотрел плечо, встревожился, попросил обождать и вскоре привел протодиакона Патрикия, сведущего в лекарских делах, а заодно притащил охапку чистых длинных лоскутьев тонкого полотна. Брат Патрикий протер плечо каким-то жгучим зельем, дождался, пока перестало жечь, затем обильно смазал рану густой мазью со странным запахом вроде смоляного и бережно, но туго запеленал больное плечо. Пока он возился, Игумен расспросил у него об этих снадобьях, ибо до сих пор пользовался лишь целебными травами. Брат Патрикий охотно отвечал.
- Жгучее зелье, преподобный, это зеленое вино из пшеничной браги. Я его два раза гнал с молитвой через серебряный змеевик с ольховым углем. Оно очищает раны от любой нечистоты. А мазь, которой я смазал тебе рану, мне привез лекарь-сурожанин. Он купил его у знахаря-перса. Перс сготовил мазь из черного земляного масла, которое сочится из земли у Хазарского моря и называется у басурман нафтью. Перс смешал нафть с горной смолой, которая там сама получается из мышиного помета. Я испробовал эту мазь неоднократно, она исцеляет самые скорбные раны.
Когда брат Патрикий закончил свое дело, Игумен попробовал перекреститься. Это оказалось трудно, тугая повязка сильно мешала правой руке двигаться, и плечо снова заболело и заныло. Брат Патрикий сочувственно смотрел на усилия Игумена.
- Тебе бы, преподобный, дня три-четыре не двигать этой рукой. Ране поджить надо, а то как бы хуже не стало.
- То не в моей воле, - возразил Игумен. – Буду уповать на милость Господа.
- И то, - неодобрительно качнул головой протодиакон. – Ну, я тебе каждый день стану повязку менять. Видать, в рану попала грязь со стрелой, столбняк бы не приключился или антонов огонь.
- Все в руках Божьих, - ответил Игумен. – Спаси тебя Господь за милосердие твое. Только отцу Дионисию не говори.
После баньки архимандрит попотчевал гостей вечерней трапезой. Преподобный Дионисий усердно истощал свою плоть, и брат Власий за столом пребывал в унынии. Игумен по своему обыкновению ограничился квашеной капустой с черным хлебом, да еще, поскольку выдался день скоромный, съел несколько тонких ломтиков соленого сала. Плечо у него все еще болело и, мало того, начинало ныть, ему оказалось трудновато подносить руку с пищей ко рту. Это его тревожило, и он решил, что толика сала укрепит его телесные силы и поможет справиться с недугом.
После трапезы он попросил хозяина устроить их на ночь с братом Власием в одной келье. Служка увел брата, Игумена же архимандрит пригласил в свою келью, ибо им предстояло многое обсудить. Преподобный Дионисий сказал, что князь Борис каждый день сидит с думными боярами, поэтому лучше всего завтра же с утра идти в княжий терем. Он заверил Игумена, что проведет его в думную палату, а уж там посол митрополита сам себе хозяин.
- Я пытался увещевать князя Бориса, - сказал он, - ибо предвижу великие беды для Нижнего Новгорода от Москвы из-за его упорства. Однако мои слова лишь усугубили его недовольство. Жду в будущем немало невзгод из-за своего рвения в пользу князя Дмитрия Константиновича.
О том, что произошло на следующий день, Игумен всегда вспоминал с болью в душе и с большим неудовольствием на самого себя. Первый раз за всю жизнь он не сумел преодолеть телесный недуг и силой духа своего убедить несогласных. При утренней молитве у него от многократных крестных знамений мучительно разболелось плечо, так что он прервал обращение к Господу и попросил брата Власия привести протодиакона Патрикия с целительными снадобьями. Тот пришел быстро, снял повязки, посмотрел рану и покачал головой.
- Тебе, преподобный игумен, никак нельзя шевелить рукой. Давай, я припеленаю руку к туловищу. А не то загноится рана. Пока она чистая, но ты ее все время бередишь. Или уж давай перевязь сделаю на шею, а ты в нее руку вложишь.
- Что ты говоришь, брат Патрикий? – Игумен от огорчения чуть не рассердился. – Как я буду креститься? Левой рукой, что ли, как еретик? Ты заново намажь мне плечо, замотай помягче, а там уж как Господь рассудит.
Пока протодиакон возился с его плечом, он с огорчением думал, что в этой поездке все идет не так. Душа его противится выполнять повеление митрополита, а отсюда и все напасти. Господь видит его нежелание и насылает на него испытания. Надо собраться с духом и хотя бы на один день забыть о телесной слабости.
Игумен и пять нижегородских архимандритов вошли в думную палату. Борис Константинович сидел у глухой стены большой двухсветной палаты в золоченом кресле. Он оказался зрелым мужем крепкого сложения, из-под княжеского золотого венца падали на плечи волосы льняного цвета, лицо украшали тонкие усы и короткая борода, густые темные брови. Князь выглядел моложе своих сорока лет, но глубокая поперечная морщина меж бровей говорила о пережитых трудностях и твердом характере.
По обеим сторонам от князя сидели двенадцать думных бояр в дорогих разноцветных кафтанах, расшитых серебром и золотом. Бояре сидели с непокрытыми головами, - так полагалось в присутствии князя, - шапки же держали на коленях. Напротив князя стояло с десяток тяжелых иноземных стульев из темного дерева, богато украшенных затейливой резьбой.
Князь Борис устремил на Игумена проницательный взгляд серых глаз, встал и почтительно склонил голову перед посланцем митрополита. Прозвучал его голос, голос сильного человека, уверенного в себе и привыкшего повелевать.
- Добро пожаловать в Нижний Новгород, преподобный игумен. До нас дошла слава о твоих святых подвигах во имя Господа нашего.
Игумену стало неловко. Князь Борис показался ему весьма достойным мужем, а ему поручено доставить этого человека в Москву на княжеский и митрополичий суд. Он поклонился князю и боярам в пояс, трижды перекрестился. Тугая повязка будто разодрала притихшую было рану, и он едва сдержался, чтобы не застонать.
- Да ниспошлет Господь благодать сему славному городу, православным жителям его, его князю и боярам его.
Князь еще раз склонил голову, бояре с шумом поднялись со своих мест, поклонились в пояс, принялись креститься. Когда они снова расселись, и в палате наступила тишина, князь сам с честью усадил Игумена и архимандритов на стулья напротив себя, вернулся на свое место и сразу заговорил о деле.
- Нам ведомо, преподобный игумен, с чем святейший владыка Алексий прислал тебя в Нижний Новгород. Должен я по его слову уступить Нижний Новгород брату моему Дмитрию Константиновичу, а сам отъехать в Москву на суд. Да простит меня Господь, если согрешу словами своими, однако мы с нашими честными думными боярами нижегородскими рассудили по-своему.
Князь Борис перекрестился, за ним стали креститься думные бояре. Борис помолчал и продолжал:
- Не обессудь, преподобный игумен, однако не дело митрополиту Киевскому и всея Руси с таким пристрастием вступаться за Москву. Слабым нашим разумом полагаем мы, что православному владыке должно судить беспристрастно и не выделять Москву среди других славных городов русских. Издавна русский народ знает, что Москва не верит слезам и мольбам людским, но почитает лишь силу и коварство. Владыка же православный говорит голосом Москвы. Потому мое слово тебе, преподобный игумен, такое. Нижний Новгород брату моему, князю Дмитрию Константиновичу я по доброй воле не отдам, и в Москву не поеду. А теперь мы слушаем тебя, преподобный игумен.
Игумен поднялся, еще раз поклонился собравшимся, трижды перекрестился. В плече забилась обжигающая боль. Он собрался с духом, заставил себя забыть о ране, отбросил все сомнения и заговорил.
- Достославный князь Борис Константинович, честные думные бояре нижегородские! Залесская Русь славится многими богатыми городами, среди которых сияют древний Ростов Великий, Суздаль и Тверь. Нижний Новгород по праву стоит рядом с ними. Вызывает глубокую печаль распря между княжествами и городами, которая разделила древнюю Русь и погубила ее былую силу. Каждый город видит себя объединителем земли русской. Вместо согласия и возрождения великой державы православные люди проливают свою кровь и все больше ослабляют сами себя. Ныне Господь рассудил так, что объединяющим началом в Залесской Руси стала Москва. Не нам, смертным, судить дела Господни. Создатель один все видит и творит по своему разумению. И я говорю тебе, достославный князь Борис Константинович, говорю вам, честные думные бояре нижегородские: смиритесь перед волей всемогущего Господа нашего и склонитесь перед орудием Божьим. Не отриньте от себя слово предстоятеля русской православной церкви, ибо глас его – глас Божий.
Он опять трижды перекрестился. От вспыхнувшей боли в глазах его завертелись искры, он с трудом сумел сохранить достоинство в лице и осанке и сел. Князь Борис помрачнел, взгляд его стал жестким. Думные бояре негромко зашумели, и ропот их голосов выражал несогласие с Игуменом. Краем глаза Игумен увидел, что архимандрит Дионисий и другие архимандриты неодобрительно покачивают головами.
Они просидели в думной палате до обеденной трапезы. Игумен снова и снова убеждал князя Бориса и его думных бояр принять волю митрополита. Он сказал даже, что его самого вводят в горькие думы деяния Москвы, которая святое дело объединения Руси творит кровавыми руками нечестивых ордынцев. Но, говорил он, всевидящий и всеведущий Господь знает, что делает, и Он возвышает в святом деле объединения Руси именно Москву. Потому князь Борис Константинович и честные думные бояре должны подчиниться воле митрополита Алексия, как подчинился князь Дмитрий Константинович, который готов отказаться от великокняжеского ярлыка ради сохранения мира на русской земле.
Князь Борис упорно молчал, теперь говорили его думные бояре. Игумену даже понравились слова некоторых бояр. Горячо и от души сказал Дорофей Ворона:
- Не прими за ересь, преподобный Игумен, однако по рассуждению моему не может всемилостивый Господь никого возносить за кровавые деяния. Москва не верит ни словам, ни слезам человеческим, отчего же ты призываешь нам верить словам коварной и лукавой Москвы? В Москве нет великокняжеского стола, она лишь удел великого Владимира. В Москве нет православной епископии, архимандриты московские подчиняются епископу коломенскому. Вся Залесская Русь знает Москву как наводчика нечестивых ордынцев на тех, кто противится ее воле. Кабы святейший владыка Алексий говорил от себя, я бы склонился перед его волей. Но он говорит от Москвы. Потому - как аукнется, так и откликнется. Я не верю Москве.
Спокойное, мудрое слово сказал боярин Андрей Постный.
- Не суди нас, преподобный игумен, за супротивничество. Не против тебя мы поднимаем голос. Святость твоя нам ведома, о твоих чудесных деяниях говорят православные русские люди. А тут слова твои идут не от души твоей святой, но по воле митрополита Алексия. Мы же московское властолюбие не приемлем. Князь наш Борис Константинович согласен признать князя Дмитрия Константиновича своим старшим братом, однако Нижний Новгород ему не отдаст. И мы со своим князем единодушны.
Тут боярин Андрей замолчал и в пояс поклонился князю Борису. Борис Константинович встал и тоже отвесил поясной поклон боярину Андрею и всем думным боярам. После этого Андрей Постный заговорил снова.
- Великий Сарайский хан Азиз дал ярлык на великое княжение Владимирское князю Дмитрию Константиновичу Суздальскому. Пусть великий князь Владимирский Дмитрий Константинович правит на Великой Руси, он муж достойный, мы ему покоримся. На отчий удел его, Суздаль, мы не посягаем. Нижний Новгород принял князя Бориса Константиновича. Мы на думе крест ему целовали. Однако Дмитрий Константинович готов отдать великокняжеский ярлык Москве ради завладения Нижним Новгородом. Сказано в Писании, Исав продал первородство Исааку за чечевичную похлебку, так и князь Дмитрий Константинович продает Москве великокняжеский ярлык за наш Нижний Новгород, на который прав у него нет. Московский же князь, Дмитрий Иванович, перед которым склонился Дмитрий Константинович, молод еще, ни в чем добром себя не показал, мы его не знаем и идти под него не хотим. На том стоять будем.
Игумен неоднократно поднимался с места и пытался увещевать бояр. Он уверял их, что непокорство приведет к великому пролитию русской крови. Зачем губить православных людей, зачем разорять богатый город? Под конец он даже сказал непослушным боярам о повелении митрополита закрыть все православные храмы в случае их непокорства. Все оказалось бесполезным. Угроза закрыть храмы только подогрела упорство нижегородских бояр. Архимандриты же хранили угрюмое молчание, даже преподобный Дионисий не проронил ни слова.
Когда стало ясно, что бояре твердо стоят на своем, нарушил долгое молчание князь Борис.
- Прости меня, преподобный игумен, ты сам видишь, не склонил ты нас на сторону Москвы и князя Дмитрия Константиновича, брата моего. Видать, неправедное дело задумал митрополит всея Руси святейший Алексий. Брата своего по старшинству я почитаю, как завещано предками, однако на Нижний Новгород у него права нет. Я признаю его волю, как великого князя Владимирского, но он сам отдает великое княжение Москве. Потому знатные люди Нижнего Новгорода и я, его князь, отвергаем его притязания. Москва же и митрополит Алексий не могут судить нас. Повеление митрополита Алексия за непокорность ему закрыть православные храмы в нашем городе – неслыханное, кощунственное дело, недостойное святейшего владыки. Это мое последнее слово. Так ли я сказал, честные думные бояре нижегородские?
- Так!
- Ты верно сказал, князь Борис!
Князь молча выслушал слова одобрения и снова обратился к Игумену.
- Скажи свое последнее слово, святой преподобный игумен.
Игумен поднялся. Душа и сердце его возмущались против того, что он должен сейчас сказать и сделать. Но иного выхода он не видел. Он начал говорить, и слова с трудом сходили с его уст.
- Достославный князь Борис Константинович, честные нижегородские думные бояре. В иное время я благословил бы вас и сам присоединился бы к вашему единодушию. Однако ныне ваш отказ вызовет погибель славного Нижнего Новгорода и многих православных русских людей. Вам ведомо, что Москва собирает великую рать, и рать эта пойдет на Нижний Новгород и на Городец. Ради сохранения мира на Руси я волею митрополита Киевского и всея Руси святейшего Алексия сегодня закрою все православные храмы в вашем городе. Душа моя скорбит, сердце мое сочится кровью, но я это сделаю. Прошай, достославный князь Борис Константинович. Прощайте, честные нижегородские думные бояре. Преподобные святые архимандриты нижегородские, идите за мной исполнять волю святейшего митрополита Алексия.
В гробовом молчании он неторопливо, но твердыми шагами пошел к дверям. Архимандриты с опущенными головами, нехотя, по-одному поднимались со своих мест и следовали за ним. Игумен закрыл двери думной палаты за последним архимандритом и с великой скорбью воскликнул:
- Да простит меня Господь всемилостивый за сие деяние! Верую, это воля Его!
До самой темноты он с пятью архимандритами ходил по Нижнему Новгороду и запечатывал храмы митрополичьей печатью на перстне. У дверей каждого храма он долго и страстно молился, архимандриты рыдали. Слезы текли из его глаз, но руки делали свое дело. Игумен доставал из кармана рясы кусок воска, отшипывал от него два небольших шарика, разогревал их ладонями и своим дыханием, прилеплял восковыми шариками обрезок бечевки к створкам дверей и сильно прижимал воск печатью. От этих движений раненное плечо болело все сильнее и сильнее, но он продолжал свое страшное для его души дело и надеялся лишь, что Господь смилостивится над ним и пошлет ему скорую смерть от разбойничьей раны.
За ним и за архимандритами шли люди. Сначала их было немного, но постепенно собралась большая толпа. Нижегородцы с ужасом смотрели, как Игумен опечатывает храмы, понимали, что тем самым он отлучает их от православной церкви, от Господа Бога. Одни тихо плакали, другие громко голосили, иные ложились ничком на паперти и оставались недвижно лежать на морозе. Большинство же хранили угрюмое молчание, и это молчание разрывало сердце Игумена. Он понимал, что русские люди осуждают его.
Стоял сильный мороз, но Игумен ходил и ходил по городу без тулупа, в рясе, с непокрытой головой и с голыми руками. Воск от мороза закаменел, не поддавался его пальцам, и он подолгу дышал на него. Архимандрит Дионисий с глазами, полными слез, поднес ему зажженную свечу и предложил разогревать воск ее пламенем, но Игумен отказался. Он дышал на воск, мял его непослушными замерзшими пальцами.
Последним он запечатал храм Вознесения Господня в Печерской обители архимандрита Дионисия на высоком берегу заснеженной Волги, у самого обрыва. К этому времени он совсем окоченел, руки не подчинялись ему, тело сотрясала крупная дрожь. Возле него стонали, рыдали и молились прихожане, позади осуждающе молчала толпа. Он упал на колени перед запечатанной дверью храма и долго беззвучно молился. Подняться с колен он не смог, его подхватили под руки и поставили на ноги. Архимандрит Дионисий усадил обессиленного Игумена в свой возок, который весь день ездил за ними по городу, и они вернулись к архимандритовымм покоям.
Брат Власий, протодиакон Патрикий, печерские иноки смотрели на него с изумлением и страхом. Игумен отказался от трапезы, не принял помощи брата Патрикия с его целебными снадобьями и попросил оставить его одного в келье. Он упал на колени перед образом Спасителя и вознес Господу страстную молитву.
- Я выполнил волю твою, Господи, - шептали его бескровные губы, - заставил замолчать душу свою и окровавленное сердце свое. Ты видишь, Господи, как я страдаю. После содеянного не знаю, зачем мне жить дальше. Дай же верному рабу Твоему единственную награду Твою. Ниспошли мне скорую смерть на этом месте. Осуди, Господи всемилостивый, душу мою на вечные муки в преисподней.
Он молился всю ночь. От страданий души и сердца, от телесной усталости после целодневного хождения по морозу, от сильной боли в раненном плече, от голода и жажды он несколько раз падал без сил на холодный каменный пол. Сознание его не покидало, он лежал, не в силах пошевелиться, и надеялся, что Господь, наконец, смилостивился и посылает ему в награду смерть. Но бессилие отступало, и он с горечью понимал, что все еще живет. Видно, не до дна испил он горькую чашу скорби. Видно, он сильно прогневил Господа, и тот сохраняет ему жизнь для новых страданий на грешной земле. И он снова принимался молить Его о последней великой милости.
Перед взором его всю ночь стояли бесчисленные глаза. Он закрывал свои веки, но видение не исчезало. Глаза нижегородцев смотрели на него со стен, с потолка кельи, с иконы Спасителя, они усеивали пол кельи. Суровые глаза князя Бориса, глаза честных думных бояр, то осуждающие, то растерянные. Залитые слезами глаза архимандрита Дионисия, обезумевшие глаза рыдающих нижегородцев, угрюмые, настороженные глаза молчаливой толпы. Эти глаза взывали о милости, молили о справедливости, укоряли и грозили. В молчании толпы он слышал теперь гневные голоса. Ты отлучил нас от православной церкви, ты лишил нас общения с Господом, закрыл нам двери перед престолом Его. Ты оставил без благодати небесной целый город, тысячи ни в чем неповинных людей. И все это лишь ради возвышения властолюбивой Москвы. Нет тебе прощения ни от нас, ни от Господа нашего.
Утром брат Власий осторожно заглянул в келью и позвал его на утреннюю трапезу. Игумен молча отрицательно покачал головой и продолжал молиться. Однако Господь не услыхал его. К середине дня в келью к нему пожаловал архимандрит Дионисий. Он, видно, тоже не спал всю ночь и усталое лицо его выражало глубокую печаль.
- Преподобный игумен, к тебе пожаловал князь Борис Константинович со своими думными боярами. Они хотят говорить с тобой.
Игумен с трудом поднялся на одеревяневшие ноги. Князь Борис и нижегородские бояре пришли просить его открыть запечатанные им храмы. Он выполнит их просьбу. Он сам снова обойдет все нижегородские храмы и своими руками снимет митрополитову печать.
Он пошатнулся. Архимандрит Дионисий поддержал его под локоть и негромко добавил:
- Всю ночь от ворот обители не расходились нижегородцы. Умоляли тебя отворить храмы. Я велел затворить ворота и никого не пускать к тебе. Немало их обморозилось, двое преставились.
В суровых глазах князя Бориса, устремленных на изможденное лицо Игумена, промелькнуло нечто вроде сочувствия.
- Преподобный игумен, - заговорил князь, - мы с думными боярами сидели всю ночь и приговорили...
Голос его вдруг пресекся, князь досадливо кашлянул.
- Нижний Новгород согласен принять князем брата моего Дмитрия Константиновича. Я нынче же отъезжаю в Городец. Волю митрополита Алексия мы принимаем. Вот наша докончальная грамота князю Дмитрию Константиновичу Нижегородскому. Вели, святой отец, отворить храмы в городе.
Игумен едва удержался на вдруг ослабевших ногах. Он бережно принял из рук князя Бориса Константиновича свиток, поцедовад его и поклонился в пояс князю и всем думным боярам.
Он вручил докончальную грамоту архимандриту Дионисию на сохранение до приезда князя Дмитрия Константиновича, а сам попросил у него возок для быстрого объезда всех запечатанных им нижегородских храмов.
Крепкие кони мчали его от храма к храму. Возле каждого храма толпились на морозе люди, озябшие, молчаливые, растерянные. Игумен всходил по ступеням к дверям, срывал бечевку, сломанными окровавленными ногтями сдирал примерзший к створкам воск, широко распахивал двери и низко кланялся нижегородцам:
- Входите, люди православные, в святой храм и возблагодарите Господа нашего за милость его превеликую. А меня, грешного, судите по совести.
Вечером он с архимандритом Дионисием отслужил в храме Вознесения Господня литургию по возвращению Нижнего Новгорода и жителей его в лоно пресвятой православной церкви.
Игумен не стал дожидаться приезда в город князя Дмитрия Константиновича Суздальского. Он не стал больше просить протодиакона Патрикия смазывать рану целительной мазью. Пусть Господь сам решит, что станется с Троицким игуменом: либо он исцелится силой духа, либо примет мучительную смерть от антонова огня. Он не стал посылать гонца митрополиту Алексию. Князь Дмитрий в великой радости сам известит и владыку, и своего старшего брата князя Дмитрия Ивановича.
Рано утром он испросил у архимандрита Дионисия для обратного пути простые одноконные розвальни с кучером. Брату Власию он велел одному возвращаться в Москву. Садиться снова в митрополичий возок с золотыми крестами он не хотел. Молчаливый печерский инок, брат Зосима, с великим почтением и заметной опаской во взоре уложил ослабевшего Игумена на солому в розвальни. Он укрыл его поверх тулупа мохнатой медвежьей шкурой, сел на облучок, перекрестился, легонько шлепнул вожжами по спине каурого жеребца. Тот прянул ушами и сорвался с места в рысь. Архимандрит Дионисий осенил отъезжающих крестным знамением, и вскоре сани скрылись за поворотом.