В.Федин
ПАСТЫРЬ РУСИ ЗАЛЕССКОЙ
Роман в 5 частях
Часть 4.
ЭХО КРОВАВОЙ БИТВЫ
"Не дай места бесу гнева, кто раз
послушается его, тот и поработится ему,
носкорее поди и поклонись враждующему с
тобой…"
Киево-печерский патерик
В МОСКВУ
Брат Мисаил послюнил палец, перевернул страницу.
- Вот, преподобный отец, доходы от рыбаков. От прошлого года почти в два раза. В новых прудах на Кончуре рыбы – воткнешь в воду весло, стоймя стоит. А на старых улов меньше стал. Зарастают там пруды, им уж три десятка лет. Может, в осень спустить воду из нижнего пруда? И рыбы соберем, как никогда, и бабы почистят пруд, а то зарос сильно. Весной в паводок запустим туда осетров и стерлядь икрястую, сазанов, сомов, налимов. Намечут икру, за лето мальки вырастут. Мелкая рыба, - караси, плотва, окунь, щурята, – те сами в иле перезимуют. Их захочешь, не изведешь. Через год почистим средний пруд, потом – верхний. После лет двадцать пруды не зарастут. Как ты скажешь?
Игумен подумал и с сомнением сказал:
- Тогда у артели на нижних прудах года три улов малый будет.
- Так не задаром они пруд чистить будут, выделим им из казны. С голоду не помрут. Зимой подряжу их на дрова.
- Делай, как надумал, брат.
Брат Мисаил сделал какую-то отметину в книге, открыл новую страницу.
- Тут у меня резчики и златокузнецы. Брат Амвросий хорошо ведет дело. На золото-серебро у здешних денег нет, в Москву возим. А медное узорочье и финифть – не успевают лить и ковать. Надо еще мастеров прибавить брату Амвросию. Игрушка из дерева, преподобный отец, плохо идет. Режут много, а покупать некому. Наш кончуровский базар – кто туда едет? Мужик продаст воз ржи, купит одну игрушку ребятишкам. Я так думаю, нашу игрушку тоже в Москву возить пора. Говорил я как-то в Ходюкове с одним сурожанином, показал ему товар. У него аж глаза загорелись. Зверюшки, птицы пойдут у них за милую душу. А как увидал он мужика с медведем, ну, дрова пилят. - сразу стал мне золотой дукат совать. Пришлось отдать. К нам сурожане не поедут, лишние расходы, барыш малый, а в Москве – с руками оторвут. Нашу игрушку и в горницу поставить, и ребятишки у них тоже, поди, есть.
Брату Мисаилу, дабы он справлялся с возросшим хозяйством обители, Игумен в этом году выделил третьего помощника. Каждую неделю келарь показывал Игумену свои хозяйственные книги, в которых один из помощников записывал доходы от ремесла и расходы на повседневную жизнь братии. Не реже одного раза в месяц Игумен с братом келарем обходил все службы обители и посадские артели. Пять лет назад к хозяйству обители добавилась пристань на полноводной Кончуре и базар около пристани. Обошлись они в копеечку. но уже на второй год стали давать прибыль.
Когда брат Мисаил закрыл книгу, Игумен заговорил о том, что давно не давало ему покоя.
- Брат Мисаил, что ты надумал с даулинской пустошью?
- А чего там думать. Сеем ржицу.
- Не родится там рожь, брат. Сам-пять от силы. Давай лен там посеем?
Брат Мисаил, верный и преданный помощник, набычился, засопел. Упрям брат во Христе до невозможности. В чем упрется, - хоть кол на голове теши, не сдвинется. Знает, что не прав, а стоит на своем. Об этой пустоши возле Даулина они говорили уже лет десять, а то и больше. Пустошь лежала на месте вырубленного леса. Сосны и ели пошли на строения, дубы – на ограду вокруг обители. Остальное сорное дерево давно сгорело в печах. Брат Мисаил подрядил даулинских издольщиков раскорчевать пустошь. Пеньки, сучки и корни сожгли, золу запахали в землю, и на огнище посеяли рожь. В те годы братия хорошо помнила недалекие голодные времена и боялась новой скудности пуще конца света.
Рожь даже на свежем огнище уродилась плохо, едва сам-четверт. Сколько лет потом мучались с этим огнищем, - сеяли и овес, и ячмень и полбу, и горох, - ничего там не родилось. К тому времени распахали луга за Климовкой, - с зерном и овощами больше забот не знали. А огнище забросили, пусть лежит земля, набирает силу. Как-то зашел Игумен на пустошь и ахнул. Бывшая бесплодная пустошь поросла травой чуть не в рост. И не какая там сорная, а чистая, сочная, самая кормовая. Сказал Игумен брату Мисаилу, тот тут же нанял косарей, сена хватило скотине на всю зиму. Вот тогда и сказал Игумен своему рачительному и неутомимому келарю в первый раз, что хорошо бы на даулинской пустоши посеять лен.
Про лен ему написала сестра Пелагея. Ростовцы давно сеяли лен на таких заброшенных огнищах и получали хороший доход с полотна. Игумен расспросил про лен переяславского архимандрита Елизария и купца-торжанина. Оба уверяли, что сурожане хватают лен без торга, а немцы за простое чесаное небеленое волокно дают медных денег чуть не на равный вес. Брат Мисаил подтвердил, что их малые посевы льна тоже дают хорошую прибыль. Однако сеять лен на даулинской пустоши он отказался наотрез. Раз не он первым придумал, значит, дело никуда не годится. Игумен – святой человек, вот пусть святыми делами занимается, творит чудеса, а в хозяйство лезть нечего. Он тут же снова велел засеять пустошь рожью. Рожь, конечно же, дала сиротский урожай, но брат Мисаил и на другой год посеял там озимые, и на третий.
Вот и теперь брат Мисаил посмотрел на Игумена сурово, с легким укором, будто хотел сказать: хоть ты, отче, и святой, а говоришь голимую глупость.
- Лен любит болото. На худой конец – песок. А у нас глина. Не будет лен на глине расти.
- В Ростове у сестры Пелагеи на таком же огнище, на такой же глине лен в человека растет! И в Твери, и в Торжке.
- Эка, сказал. В тех местах отродясь болота бездонные. На болоте лен растет, тут слов нет. На песке опять же. А на глине – тьфу!
- Ну, хоть попробуем. Не пойдет лен, больше не буду донимать.
- Чего пробовать? Не растет тут лен.
- А ну как вырастет? Ты же знаешь цену на него. Хлопот немного, а барыш знатный.
Брат Мисаил вроде призадумался. И тут же придумал новую отговорку.
- Наши даулинские лен, считай, не знают. Мало посеять, надо вырастить, собрать во-время, мочить, теребить, чесать, белить. Не осилить. А уж полотно ткать – куда там!
- Брат Никанор у нас из Ростова. Я говорил с ним, он знает как выделывать лен.
- Я спрошу брата Никанора, - буркнул брат Мисаил. – Куда торопиться, до весны еще целый год.
Такой ответ обрадовал Игумена. Первый раз брат Мисаил не отмахнулся ото льна, как от пустой и неумной затеи. Ему же что-то говорило: пойдет лен на этой скудной глинистой земле. Хлопот много, но они окупятся. И посадских надо на землю сажать, не только им рыбачить, торговать, валить лес да мелким ремеслом заниматься.
Игумен попросил брата Никона совершить обедню и вечерню, сам же прихватил двухведерное лукошко, взял мотыгу, надел заплечную котомку и через климовские ворота пошел на свою делянку. Она лежала удобно, снаружи ограды, у самого вала с солнечной стороны. Вал надежно закрывал посевы от сиверка, и урожай заметно прибавился. Игумен по-прежнему соблюдал свой обет: кормиться только трудом рук своих. Он сеял овес, сажал капусту, лук, репу, огурцы и морковь. Слава Господу, сил у него пока хватает добывать хлеб свой в поте лица своего. Правда, рыбу он давно уже не ловил сам. Три посадские артели на трех реках обеспечивали и себя, и обитель рыбой, основной же улов шел на продажу. Раз в седьмицу он вместе с братией обедал в общей трапезной, когда готовили мясное. Без мяса, без сала человек быстро теряет силы.
Редкий день он не возился на грядках. Много лет он зимой разбрасывал по делянке коровий и конский навоз, весной перекапывал землю с навозом, и сейчас вместо прежнего тощего серого суглинка грядки радовали глаз черным перегноем. Сорной траве воли он не давал. Огуречные плети обильно усеяны цветами с завязями, пустоцветов мало, скоро пойдут огурцы. Лук почти поспел, перья начинают желтеть и жухнуть, в середине августа пора его копать. Капуста начала завязывать кочаны, под сильной ботвой репы и моркови из земли выглядывали верхушки крупных сочных кореньев.
Игумен прополол свои грядки, продергал сорную редкую траву на грядках брата Мисаила, осмотрел овсяную делянку. Овес обещал дать пудов пятьдесят, не меньше, хватит и на пропитание и на семена. Теперь он сеял не полбу, как в первые годы, не рожь, как долгие годы, а только овес. Лет пять назад у него вдруг стал побаливать правый бок. Неприятная тянущая боль причиняла большие неудобства. Он отправился к мишулинскому знахарю-ведуну Зую. Зуй расспросил его о недуге, помял ему живот. Когда он ткнул заскорузлыми пальцами под ребра справа, Игумен чуть не вскрикнул от острой боли. Зуй покивал кудлатой головой.
- Понятное дело, - буркнул он свою присказку. – Это у тебя, святой отец, печенка заболела. Вот тебе сушеная травка, попей отвару. Болеть будет меньше. А чтобы выправить печенку, переходи на овес. Ешь кашу овсяную, похлебку овсяную, хлеб овсяный.
Зуй помолчал, покачал головой и неожиданно мягким голосом проговорил:
- Печенка - она потому и называется печенкой, что печаль души берет на себя. Печалишься ты много, святой отец, потому и болит печенка.
После того Игумен начал сеять овес на своей делянке. Здесь он часто вспоминал Зуя и возносил молитву Господу во здравие его. Сейчас он поправил пугала, распутал тряпье на них, чтобы вились лоскуты по ветру, отпугивали птицу. Посмотрел на солнышко: хлопоты заняли у него часа три. Он спрятал мотыгу в овес и направился вдоль реки к далекому теперь лесу. Давно ли тут стояли непролазные дебри, обильные грибами и ягодой? И вот за короткую жизнь человеческую лес отодвинулся к самому краю окоема, на низине под холмом обитель окружали бревенчатые избы посадов, а за ними простирались золотистые нивы.
В лесу тоже пришлось пройти не меньше версты, пока он не набрел на грибную полянку. Посадские уже заметно вытоптали лес, он оскудел своими дарами. По пути Игумен собирал целебные травы и складывал в котомку. Часа за два ему удалось набрать полное лукошко крепких боровиков. Подберезовики встречались часто, но он набрал их немного, подберезовики годятся на похлебку, сушить же их одно горе. Они чернеют при сушке, раскисают, сваливаются с прутьев, дают скверный дух. То ли дело боровики!
Однако боровиков с каждым годом становится все меньше. Посадские бабы и ребятишки с раннего утра уходят в лес по грибы, они собирают все, что попадется, кроме мухоморов и поганок, но особо охотятся за боровиками. За долгие годы они вытоптали грибницы. Он опять подумал, что, может быть, начать разводить грибы на грядках, эта мысль ему в лесу приходила постоянно, а потом другие дела забивали ее.
Вернулся в обитель Игумен только к вечеру, когда солнышко сильно склонилось к закату. Привратный сторож, молодой брат Косьма, поклонился ему и сказал:
- Святой отец, к тебе гость из Москвы, архимандрит Филимон. Отец Никон препроводил его в гостевую келью, угостил квасом.
Игумен вздохнул. Гость из Москвы приехал в обитель не квасу попить. Скорее всего, привез архимандрит Филимон какое-то новое поручение от митрополита Киприана. Видно, опять предстоит заложить и освятить новую православную обитель в Московском княжестве. Дело угодное Богу, он всегда со светлой радостью выполнял такое поручение. Однако за многое-множество лет Игумен никак не научился полностью искоренить в душе своей легкую досаду на неожиданные поручения владыки. Мало ли на Руси служителей православной церкви саном выше него, пресвитера? Однако редкий год ему не приходится бросать все дела и заботы, уходить из обители на две-три недели, а то и на месяц.
Знал Игумен, что молва народная разносит по Руси его славу святого чудотворца, но не радовала его эта слава. Не о том мечтал он бессонными ночами в далекой молодости. Страстно молил он Господа вразумить его, научить ничтожного раба Своего, как послужить русскому народу. Однако то ли Господь не оказал ему такой милости, то ли не постиг его слабый разум ответа Господа. Приходилось самому поступать по велению души и сердца.
Когда-то думал он тихо и мирно жить в одинокой пустыни, питать себя трудом своим, возносить молитвы Господу Триединому за многострадальный русский народ. А вместо того опутала его нескончаемая суета сует. Мало ли времени уходит на уставные службы со всей братией? Но куда больше утекает его на хлопотные дела хозяйственные. Обитель надо строить и укреплять, возводить храмы, украшать их иконами и утварью. Братию, уже за двадцать иноков, требуется кормить-поить, одевать-обувать. Иной день помолиться достойно не выходит. Теперь вот день, а то и два придется ублажать архимандрита Филимона, привыкшего к богатству московских храмов и обителей.
К счастью, архимандрит Филимон не намеревался задержаться в обители. Он оказался здесь проездом в Переяславль-Залесский и уже начинал проявлять нетерпение долгим ожиданием. После лобызаний и церемонных речей архимандрит сразу сказал о деле.
- Передаю волю Святителя, брат. Надлежит тебе без промедления отправиться в Москву, в митрополичьи палаты, а оттуда – на Угрешу, заложить и освятить новую обитель православную. Вот тебе о том грамота Святителя.
Архимандрит протянул свернутую в трубку грамоту с витым шнуром и красной печатью митрополита Киприана. Игумен с поклоном принял грамоту.
- А прежде того тебе, преподобный, с владыкой Киприаном долженствует присутствовать на совете князей у великого князя Дмитрия Ивановича на Иоанна Постника. То повеление не только митрополита, но и самого великого князя.
- Святитель выбрал игумена для Угрешской обители?
- Слыхал я, будто он намерен поставить туда брата Афанасия от святого Михаила.
- Да благословит Господь брата Афанасия на многотрудный подвиг ради веры православный.
Игумен облегченно вздохнул и перекрестился. Слава, Богу, не придется отдавать еще одного своего брата в новую обитель. Архимандрит Филимон отказался от баньки, плотно подкрепился на дорожку, чем Бог послал, и уехал в Переяславль. Игумен попарился перед дорогой в баньке и стал собираться. Сборы не заняли много времени, голому одеться – только подпоясаться. Обительские же дела заняли его до поздней ночи. Он позвал братьев Мисаила и Никона. На Мисаиле лежали все хозяйственные заботы, брату Никону предстояло заменить Игумена в церковных службах на все время отсутствия.
Когда покончили с делами, уже прокричали первые петухи в посадах. Остаток ночи почти до зари Игумен провел в поварне. Он раздул в печи огонь, замесил пресного овсяного крутого теста, раскатал его в длинные толстые катыши, нарезал на тонкие круглые куски. Сырые просфоры сложил на жестяные листы и поставил в печь. К рассвету набралось пуда полтора свежих, горячих просфор. Их хватит на пропитание в дороге и на гостинцы ребятишкам в придорожных деревнях.
В путь он отправился, едва стало светать. Как обычно в дорогу он надел новые лапти и полотняную рясу, крашенную им самим в крапивном отваре. Поначалу ряса получилась зеленовато-коричневой, но со временем зеленый цвет пропал, и теперь ряса стала темно-коричневой, немаркой. Для Москвы он положил в котомку черную суконную рясу, за долгие годы порядочно изношенную, чистое исподнее и пару новых лаптей. Как всегда, он прихватил с собой свиток берестяных листов, хорошо разглаженных и умягченных льняным маслом. Протертая маслом береста становится мягкой, не ломается и сохраняется долго. В дороге он обязательно услышит-увидит что-то новое и запишет. В одиноком странствии под чистым небом житейская суета сует уходит, душа отдыхает, разум просветляется, в голове родятся светлые мысли. Их он тоже давно привык записывать.
По дороге в Москву он присматривался к жизни в деревнях и много размышлял. В Москве уже второй год сидит митрополит Киприан. Зимой после Мамаева побоища Дмитрий Иванович внял мольбам духовенства и послал симоновского архимандрита Феодора в Константинополь за Киприаном, митрополитом Литовским и Малой Руси. Митрополита всея Руси Пимена он по-прежнему не хотел принимать. Великий князь решил загладить свой немалый грех перед Киприаном. Два года назад Киприан приехал на Великую Русь занять место умершего владыки Алексия, однако слуги князя Московского с великим бесчестием и поношением изгнали Киприана, митрополита Киевского и всея Руси, из пределов княжества.
Теперь же Москва встречала митрополита Киприана с небывалым почетом. Его приезд совпал со светлой Пасхой. Все колокола великого множества храмов целый день заливались малиновым звоном благовеста. Великий князь выслал за Тверскую заставу большой поезд епископов и архимандритов для достойной встречи нового владыки. А у ворот Тверской заставы он сам вышел навстречу митрополиту. Киприана тронуло такое внимание, он поверил в чистоту помыслов Дмитрия Ивановича, простил его и слуг его, и снял с великого князя анафему. Киприан занял митрополичий терем и усердно занялся запущенными церковными делами на Великой Руси. Он часто обращался к Игумену за советами и с просьбами.
Однако его восшествие на митрополичий престол в Москве подстегнуло митрополита Киевского и всея Руси Пимена, бывшего Горицкого архимандрита из Переяславля-Залесского. Патриарх Нил Керамий и святейший Синод год назад, еще до Мамаева побоища посвятили Пимена в епископа, на другой день – в митрополиты и поставили на Киев и всю Русь. Пимен чувствовал свой грех с подложными грамотами и не спешил в Москву пред грозные очи скорого на суд Дмитрия Ивановича. Он спокойно сидел в Константинополе и ждал свое время. Теперь он понял, что промедление грозит ему потерей митрополичьего престола и святого сана.
Осенью, на годину Мамаева побоища, митрополит Киевский и всея Руси Пимен с большой свитой приехал в Коломну, дабы оттуда отправиться в Москву и изгнать из нее незаконного Киприана. Но он плохо знал князя Московского. Дмитрий Иванович послал опального боярина Семена Каржаву со слугами навстречу незваному иерарху. Слуги боярина Семена схватили Пимена на въезде в Коломну. Поскольку митрополит весьма гневался и обладал немалой силой, его повязали веревками, уложили на телегу и, как повелел Дмитрий Иванович, отвезли в Чухлому. После столь славного подвига великий князь снял опалу с боярина Семена, вернул его в Москву.
Игумен тогда написал Дмитрию Ивановичу суровую увещевательную грамоту, напоминал ему о княжеском слове не чинить бесчестия с иерархами. Великий князь отмолчался. Епископы Евфимий тверской и Дионисий суздальский тоже пытались смирить крутой нрав князя Московского. Они все трое стояли за Киприана, но их возмущало унижение высокого иерарха своенравным князем. Митрополит Киприан негодовал на коварство Пимена, который вписал свое имя в чистые листы с подписью и печатью великого князя, но и он просил Дмитрия Ивановича смягчить участь Пимена. Патриарх Нил Керамий неоднократно присылал Дмитрию Ивановичу увещевательные грамоты с просьбой принять Пимена, поставленного им и святейшим Синодом митрополитом Киевским и всея Руси.
Однако Дмитрий Иванович, и до того великий упрямец и своеволец, после Мамаева побоища вовсе никого не хотел слушать, даже своего духовного пастыря. Удалось добиться лишь, что опального Пимена переводили из города в город, все ближе к Москве. Ныне непризнанный митрополит Киевский и всея Руси пребывал в Вознесенской обители в Твери. Богобоязненный великий князь Михаил Александрович Тверской, дабы насолить старшему брату своему Дмитрию Ивановичу, оказывал Пимену митрополичьи почести. После трех лет вдовствования без духовного пастыря Залесская Русь теперь получила сразу двух митрополитов. Из них непризнанный Пимен имел на руках деяние патриаршего Синода о поставлении его митрополитом всея Руси. Принятый же в Москве Киприан по деянию того же Синода являлся лишь митрополитом Литвы и Малой Руси и не имел никакого отношения к Великой Руси.
Игумен не торопился, и к Москве подошел утром третьего дня. Верст за пять до стольного города на дороге стало больше людей, тянулись обозы с пропитанием, с лесом, с камнем. А ближе к Ярославской заставе появились новые приметы стольного города, заведенные Дмитрием Ивановичем после победы на Воже. Ветерок доносил с обочин мерзостный смрад гнилого мяса. Вдоль дороги тянулись саженей через пять друг от друга, высокие колья с изуродованными телами казненных воров, душегубов и разбойников. Плоть недавно казненных разлагалась и исторгала тошнотворную вонь.
Тела казненных по слову великого князя не убирали ради устрашения возможных противников и воров. Преступников чаще казнили по ордынскому обычаю: сажали на высокий, острый кол. Тела многих посаженных на кол давно высохли от солнца и ветра и висели на колах безобразными черными чучелами. Засохшие до каменной твердости тела ветер крутил на колах наподобие ветряного петушка. Прохожие-проезжие слушали, как гремят-трещат внутри страшного кожаного мешка кости, будто горох в пузыре у скоморохов. Ветер развевал лохмотья полуистлевшей одежды казненных.
Других преступников казнили по польскому обычаю колесованием. На верхушке кола московские каты укрепляли колесо. На торчащее из ступицы острие нанизывали плашмя тела казненных, а на само острие насаживали отрубленную голову. С колес свешивались и болтались по ветру высохшие перебитые руки и ноги колесованных с обрывками рубах и портов, а лохматые сухие головы вместе с колесом ветер иной раз разворачивал жуткими пустыми глазницами к дороге. Обожравшиеся жирные вороны первым делом выклевывали глаза. Странники и возчики давно привыкли к московским обычаям, редко кто тут останавливался. Новички снимали шапку, крестились, бормотали молитву и со страхом продолжали свой путь.
Два года назад Игумен впервые прошел сквозь этот мерзостный частокол, и душа его испытала сильнейшее потрясение. В разговоре с великим князем он резко потребовал убрать с обочин дорог богопротивные приметы жестокости Московских князей. Дмитрий Иванович так же резко заявил, что тела казненных останутся у дорог для устрашения разбойников и воров, а также для вящего смирения народа. Они расстались при большом недовольстве друг другом.
Игумен шел в Москву вдоль ужасающего частокола не в первый раз, уж мог бы привыкнуть, но душа возмущалась, а сердце сильно колотилось в груди. Знать, русский народ сильно прогневил Господа, если Он посылает снова и снова тяжкие испытания. Из всех великих князей, которые могли собрать русские княжества в единую державу, Господь в неисповедимой мудрости Своей указал перстом на самых властолюбивых, а потому бессердечных и жестоких князей Московских. И вот уже пятый десяток лет, целую жизнь человеческую, Игумен смиряет свою возмущенную душу, верой и правдой служит Москве и ее князьям.
Казнили тут не только простых разбойников и татей-душегубов. Где-то на этих кольях высохли под ветром и теперь гремят костями внутри твердых кожаных оболочек тела казненных четыре года назад боярина Ивана Вельяминова и сурожского купца Некомата. Отец Ивана, Василий Вельяминов долгие годы занимал второе в Москве после великого князя место тысяцкого, распоряжался княжеской казной, собирал подати и пошлины. Твердый духом и умудренный суровой жизнью, боярин Василий стоял в Москве, пожалуй, выше великого князя. Он даже женил своего младшего сына, ныне коломенского наместника Микулу Васильевича, во крещении Николая, на сестре великой княгини Евдокии. Тысяцкий нередко противился чрезмерно жестоким, не всегда мудрым и дальновидным повелениям Дмитрия Ивановича, иногда даже отменял их и всегда поступал по собственному разумению. Властолюбивому Дмитрию Ивановичу своевольный тысяцкий стал не в шутку мешать.
Конец всевластному тысяцкому пришел, когда он отменил непомерно высокие пошлины на сурожские товары. После введения непосильных пошлин Дмитрию Ивановичу бил челом с подношением богатых даров старшина фряжских купцов сурожанин Некомат. Он упрашивал великого князя уменьшить пошлины и убеждал его, что высокие пошлины оставят Москву без сурожских товаров. Купцы станут возить их в обход Москвы по Волге, в Нижний Новгород, Ярославль и Тверь, где пошлины не в пример меньше. Но великий князь не желал ничего слушать. А тысяцкий взял и своей волей отменил высокие пошлины. Сурожане благословляли мудрого боярина, а для великого князя он и Некомат стали злейшими врагами.
В конце-концов тысяцкий Вельяминов вдруг умер в страшных корчах. Многие годы место тысяцкого в Москве переходило от отца к сыну. Старший сын Василия, Иван, готовился занять отцовское место. Ему способствовал в этих устремлениях купец Некомат. Однако Дмитрий Иванович упразднил место тысяцкого в Москве. Зачем ему делить свою власть с другим? Иван Вельяминов обиделся и сильно стал буянить, особенно во хмелю. Вхожие к нему москвичи говорили, что Иван Васильевич на пирах в своем тереме хулит великого князя, прочит Москве с таким скаредным князем скорое обнищание и возвеличивает мудрого великого князя Михаила Тверского.
А Дмитрий Иванович снова повысил пошлины превыше прежнего. Сурожане во главе со своим старшиной Некоматом возроптали. Привозные товары тут же пропали с московских торгов. Дмитрий Иванович посчитал этот ущерб кознями Ивана Вельяминова и купца Некомата и объявил их своими противниками. Противники же великого князя долго не жили. По совету бывалых людей Иван и Некомат бежали из Москвы, дабы уберечь свои головы.
Вскоре после славной битвы на Воже верные слуги великого князя поймали сначала Ивана Вельяминова, а вскоре и Некомата. Несмотря на заступничество и мольбы братьев Ивана, Микулы Васильевича, коломенского наместника и свояка великого князя, а также славного воеводы Тимофея Васильевича, - Дмитрий Иванович повелел пытать пойманных с пристрастием. После жестоких истязаний предателя Ивана и латинянина Некомата казнили мучительной казнью на колу. Дружинники великого князя согнали множество народу посмотреть на возмездие злокозненным врагам Дмитрия Ивановича. Бабы от ужаса выли и рыдали, иные обмочились, иные падали без памяти, мужики скрипели зубами и сквозь усы поминали Дмитрия Ивановича и его кровавых катов черными, богохульными словами. Иные даже блевали от богомерзкого зрелища. Иван и Некомат умирали на колах чуть не целый день, а каты все это время ломали им руки, ребра и ноги, резали кожу ремнями и рвали мясо калеными щипцами.
Страшный частокол вел к высокому земляному валу. Этот вал вокруг Москвы начал насыпать Дмитрий Иванович еще лет пятнадцать назад, когда построил каменную стену кремля. Теперь вал почти полным кольцом окружал Москву с ближними посадами. Вот впереди показались Ярославские ворота, врезанные в вал. На высоком валу в обе стороны от ворот уходила бревенчатая стена с заборалами. Вооруженные копьями и мечами сторожа с пристрастием спрашивали каждого, кто таков, куда и по какой надобности направляется. Игумен показал им митрополичью грамоту с красной печатью, и сторожа с поклоном пропустили его через ворота.
Он намеревался остановиться на житье в обители Нерукотворного образа Спаса, где уже с лишком двадцать лет игуменствовал его бывший инок, архимандрит Андроник. Посады вокруг кремля разрастались с каждым годом, и теперь Игумену пришлось плутать по грязным улицам и переулкам между тесно стоящими домами, избами и теремами. Лапти увязали в глубокой грязи, полы дорожной рясы пришлось по-бабьи подоткнуть за пояс. Несколько раз Игумену приходилось спрашивать дорогу к Фроловским воротам, и ни один из остановленных посадских не показал ему верный путь. Чаще всего на него глядели как на досадную помеху, коротко и грубо бурчали «не знаю», и торопливо спешили куда-то. А один полупьяный мужичонка послал его совсем в другую сторону. Кое-как, с Божьей помощью, Игумен добрался, наконец, до обители Нерукотворного образа Спаса, где его с радостью встретил брат Андроник.
После совершенной вместе вечерни они долго беседовали. Говорили о ковах святых и честных константинопольских иерархов при поставлении митрополита на Русь, о непочтительности великого князя Дмитрия Ивановича к иерархам русской православной церкви, о неизбежных скорых распрях между двумя русскими митрополитами, об оскудении русской земли после Мамаева побоища. Брат Андроник рассказывал о московских делах.
- Митрополит Киприан больше бывает в Твери, чем в Москве. Великий князь недоволен этим. Мы ждем скорой княжеской немилости к нему. Зато архимандрит Феодор не выходит из княжеского терема.
- Бывший наш брат во Христе с молодых лет обуян честолюбием, - усмехнулся Игумен. – Поездки же владыки Киприана в Тверь вызваны, полагаю, его стремлением объединить все княжества русской митрополии. Великий князь Тверской, сколько я знаю, видит будущую Великую Русь объединенной вместе с Литвой и Малой Русью. Потому они охотно встречаются. Помыслы Ягайлы мне неведомы, но отец его, великий князь Ольгерд Гедиминович, радел о том же.
Брат Андроник вдруг негромко рассмеялся.
- Головы не приложу: куда Михаил Тверской девает митрополита Пимена, когда приезжает митрополит Киприан?
- Видно, поначалу митрополит Пимен намеревался продолжить дело святого Алексия и способствовать возвышению Москвы. После встречи с холопами великого князя в Коломне он, вернее всего, отказался от таких помыслов и тоже озабочен объединением Руси. Может, оба митрополита сумели договориться?
- Все идет к тому, святой отец, что Киприану недолго оставаться в Москве.
- Не нам судить о том, брат мой. Скажи, ты видишься с братом Андреем?
Лицо брата Андроника осветила добрая улыбка.
- Вижусь, святой отец. Он остался в иноках и печется о могилах воинов в Симоновской обители.
После Мамаева побоища оба воина-схимника не вернулись в Троицкую обитель. О славной гибели брата Александра, в миру брянского воеводы Романа Пересвета, братия узнала сразу после возвращения первых русских воинов с кровавой битвы на Дону. О брате Андрее, бывшем славном воеводе Родионе Ослябе, некоторое время никто ничего не мог сказать. Он не вернулся в Троицкую обитель, Игумен считал его погибшим, как и брата Александра. Однако вскоре, к великой радости, он получил весточку от святого воина-схимника. Оказалось, отважный воин брат Андрей остался жив. Он стоял в запасном полку своего бывшего князя Дмитрия Ольгердовича и вместе с однополчанами решил исход битвы, когда наполовину уничтоженный полк левой руки дрогнул и попятился перед натиском ордынцев.
После битвы оставшиеся в живых русские воины похоронили погибших простых ратников там же, на поле жестокой сечи, и поставили над могилами малую часовенку. Тела павших князей, бояр и воевод увезли с поля боя. Брат Андрей в несказанной скорби привез в Москву тела сына своего Якова Ослябятьева и брата своего во Христе Александра, в миру Пересвета. Князей и больших бояр похоронили в родных княжествах, остальных знатных воинов погребли с великим почетом в Симоновской обители у храма Рождества Пресвятой Богородицы. Вместе с ним похоронили Якова Ослябятева и брата Александра. В грамотке своей брат Андрей испрашивал у Игумена благословения остаться в Симоновской обители, дабы содержать в достойном порядке могилы павших воинов и сохранять память сына своего и брата во Христе. Игумен благословил брата во Христе на святое дело.
Утром Игумен поднялся по обычаю своему пораньше и направился к Боровицким воротам каменного кремля. Кованые железные ворота оказались закрытыми, возле узкой железной калитки под высоким каменным сводом стояли с десяток сторожей в доспехах и с оружием. Эти стражи сурово выспросили Игумена, кто он таков и зачем ему надобно в кремль. Вид митрополичьей грамоты их не смягчил, пришлось ломать печать и разворачивать свиток. Старший из сторожей с грехом пополам умел читать. Он долго рассматривал грамоту, шевелил губами и все время с великим подозрением посматривал на Игумена. Видно, Дмитрий Иванович сильно остерегался врагов, а может, сторожам наказали в дни перед съездом князей не давать поблажки никому.
- Так ты будешь Троицкий игумен, что ли? – наконец, спросил старший.
- Я и есть.
Во взоре старшего промелькнуло что-то похожее на почтение.
- Скажи, святой отец, а то не знаю, верить ли? Слыхал я, ты воскресил мальчонку, который насмерть замерз?
- Кто тебе сказывал про то, сын мой?
- Да сам тот мальчонка. Он нынче у нас в княжеской сторожевой дружине. Ему отец сызмальства долбил про то святое чудо.
- Нет, сын мой, Господь не удостоил меня творить чудеса.
- А… - старший сторож разочарованно поморщился. - То-то не верил я. Не видал я чудес.
Игумен не хотел, чтобы воин терял веру в добрые чудеса, и пояснил:
- Мальчонка тот, Лабутка его звали, если не запамятовал я, просто сильно зазяб и память уже потерял. Отец его принес мне, я растер мальчонку суконкой с топленым медвежьим салом. Он отошел, согрелся. Не чудо вовсе. Здоров ли он?
- Здоровше жеребца Лабутка твой, святой отец. Все про тебя говорит. Мол, повидать бы, в ноги бы упал. Так то был ты, выходит?
- Я, сын мой. Верю, дарует ему Господь многие милости. А мое благословение всегда с ним и с вами.
- Ну, проходи, коли так.
Съезд князей
На другой день после изнесения честных древ Животворящего креста Господня, в субботу 2 августа 6690 года от миростояния, 1382 по латинскому исчислению, великий князь Дмитрий Иванович в своем белокаменном кремлевском тереме собрал князей на всерусский съезд. Вчерашняя долгая вечерняя литургия в Михайловской церкви Архангельского собора и обильная поздняя трапеза утомили и гостей, и хозяина. Все князья выглядели усталыми и помятыми, но держались стойко.
Великому князю и его думным боярам, а также митрополиту Киприану и епископам сбор князей доставил немало хлопот. Неисчислимые потери русского войска в побоище на Дону оставили Великую Русь, считай, без ратной силы. Хотя залесские княжества теперь платили великому хану Золотой Орды Тохтамышу умеренный выход, но Русь обезлюдела, князья и бояре остались без привычных сборов, скудный доход никак не возмещал ущерба от великой битвы. Роптали даже удельные московские князья, давно приученные к послушанию. Из великих князей с большим ворчанием согласились приехать в Москву Федор Андреевич Ростовский, Дмитрий Константинович Суздальский, Иван Васильевич Ярославский. Наотрез отказались от княжеского съезда в Москве Олег Рязанский и Михаил Тверской. Обещали, но не приехали князья Моложский и Можайский.
Рассаживались долго, со спорами и пререканиями, дабы соблюсти чин и старшинство. Великий князь Дмитрий Иванович сидел в красном углу богато изукрашенной палаты на золотом престоле, осыпанном самоцветами. Великие князья сидели справа от него вдоль стены. Среди них Игумен увидел Романа Михайловича Брянского. Его земли входили в состав великого княжества Русско-Литовского, и сюда его призвал, конечно, митрополит Киприан. Рядом с ним сидел Глеб Святославич Смоленский, который уже пять лет как выделил свою землю в самостоятельное великое княжество. Дальше вдоль той же длинной стены расселись князья, не входящие в великое Московское княжество.
Первым после великих князей сидел Андрей Ольгердович Псковский, за ним Владимир Михайлович Пронский, Юрий Федорович Мещерский, Василий Михайлович Кашинский, Константин Александрович Белозерский и еще несколько князей, которых Игумен не знал в лицо. Последним сидел совсем юный Владимир Юрьевич Муромский, по прозвищу Снабдя. Всего собралось двадцать три князя. Из священнослужителей пришли митрополит, коломенский епископ Герасий, три московских архимандрита, - Феодор, Иоанн и Сильвестр. Священнослужители заняли место у стены напротив великого князя. Слева от Дмитрия Ивановича сидели удельные Московские князья.
Игумен не поверил глазам своим: рядом с великим князем по левую руку сидел его старший сын, еще отрок, Василий Дмитриевич, князь Курский. Это почетное место обычно занимал Владимир Андреевич, двоюродный брат Дмитрия, князь Серпуховской, оно предназначалось соправителю и наследнику великого князя. Сейчас Владимир Андреевич, - туча тучей, - сидел после Василия Дмитриевича и мрачно смотрел в пол. Игумен покосился на митрополита. Святитель уловил его взгляд и чуть заметно кивнул головой. Вот оно что! Значит, Дмитрий Иванович назначил своим наследником старшего сына, хотя по давнему приговору боярской думы, с подписями и печатями, стол великого князя Московского после смерти Дмитрия переходил к князю Владимиру Серпуховскому. Чья это затея, - коварная и далеко ведущая?
Игумен снова покосился на митрополита, на этот раз незаметно для того. В уголках выпуклых, черных глаз серба лучились хитрые морщинки. Игумен вздохнул. Выходит, святитель Киприан так и не простил Дмитрию Ивановичу своего изгнания с неслыханным унижением, своего долгого пребывания в сомнительном положении митрополита Литвы и Малой Руси. Своевольный Дмитрий Иванович пренебрег волей патриарха и патриаршего Собора и много лет отказывался принять Киприана митрополитом всея Руси. Игумен не одобрял такого упрямства великого князя Московского, ведь один митрополит на всю православную митрополию весьма способствовал бы объединению всех русских и литовских княжеств в единую великую державу.
Но Дмитрий упрям, это родовая особенность князей Московских: хоть по-дурному, да по-моему. Ему вынь да положь своего, отдельного митрополита Великой Руси, до Русско-Литовского княжества и до Малой Руси ему дела нет. После беседы с братом Андроником Игумен опасался, что самолюбивый Киприан не станет слепо выполнять волю великого князя, а это чревато многими бедами. Дмитрий Иванович не потерпит непослушного ему митрополита. Тут каждый день жди беды. Сейчас Дмитрий Иванович смилостивился, согласился с патриархом, и с честью принял Киприана в Москву. Да вот надолго ли эта тишь да гладь?
Не мудрено, если Киприан затаил в сердце обиду, и теперь с византийским коварством подсказал Дмитрию опасную мысль назначить наследником не двоюродного брата, верного помощника, соправителя и прославленного воина, но своего юного сына. От такого удара по самолюбию Владимира Андреевича их дружба, - еще с малых лет, - разлетится, как глиняный горшок. И рухнет она как раз в момент, когда от великого князя отвернулись почти все князья за погибель огромного войска в Мамаевом побоище, да за возвращение без ратной добычи.
Дмитрий Иванович прокашлялся и заговорил. В битве на Дону гибкая кольчуга и пластинчатый бехтерец спасли ему жизнь, копья, сабли и стрелы не пробили крепкого железа, но легкие доспехи не уберегли его от тяжких ударов. Тело князя после битвы оказалось жестоко избитым. Могучее здоровье его ослабло, теперь он часто покашливал и потирал грудь, голос его звучал глухо, и великий князь напрягался, чтобы его слышали.
- Достославные великие князья, славные князья. В своем послании к вам я писал о причинах, побудивших меня призвать вас на этот княжеский совет. Злокозненный Ягайло Литовский, непримиримый враг Руси, не оставляет своих помыслов полонить русскую землю и привести под свою руку все русские княжества. Ведомо мне, что после того он намерен отречься от святой православной веры, принять латинство и перевести Русь в римскую веру.
Великий князь перевел дыхание, снова покашлял и помолчал, дабы присутствующие прониклись важностью сказанного. Игумен незаметно оглядел князей. Большинство упрямо смотрели в пол. Владимир Андреевич еще больше помрачнел. Андрей Ольгердович грозно сверкал очами. Дмитрий Ольгердович, князь Переяславль-Залесский, и без того пасмурный, совсем понурился. Дмитрий Константинович Суздальский рассматривал свои ногти. Дмитрий Иванович посчитал, что пора говорить дальше.
- Ягайло княжит недолго, но вреда принес нам не меньше, чем его отец, злокозненный Ольгерд. Вы знаете, что он и Олег Рязанский сговаривались с нечестивым Мамаем разделить меж собой русскую землю. Не попустил Господь им в злодейских замыслах. Но не успокоился литовский князь. Не будет покоя на русской земле, пока жив Ягайло. Однако Господь услышал наши молитвы. В Литве князь Кейстут с сыном своим Витовтом встали против вероотступника и самозванца. Они приступом взяли у Ягайла стольный город Вильнус. Ягайло затворился в Новгороде Северском. Я зову вас помочь ратной силой князю Кейстуту. Соберем, как два года назад, свои рати в великое войско! Я сам с братом моим князем Владимиром Андреевичем поведу войско к Новгороду Северскому на злочестивца Ягайло. Надо поспешать, пока к Ягайле не поспела помощь от латинянина Казимира Польского. Говорите свое слово, великие князья и князья, как заведено, по старшинству.
По порядку начинали говорить молодые удельные московские князья. Первое слово держал молодой сын Дмитрия Ивановича, князь Василий Курский.
- Достославные великие князья и славные князья! Яйца курицу не учат, однако скажу. Поднимемся как один за святую Русь, за веру православную! Не время считать потери. У всех нас мало ратников. Соберем, сколько можем, и разобьем исконного врага русской земли!
Старшие князья заухмылялись. Эх, молодо-зелено, и мы такими были, скорыми на суд. Князь Василий из молодых, да ранний. Кипит горячая кровь. Ничего, перебесится, обтешется, поостынет. Укатают сивку крутые горки. А пока пусть пошумит, помашет руками.
Удельные князья Галичский, Юрьевский, Звенигородский, Дмитровский, один за другим говорили коротко. Мол, государь, как скажешь. Сила у нас малая, но воля твоя. Идти, так идти. На Ягайлу ли, на Кейстута ли, - пойдем за тобой, деваться нам некуда, крутой нрав великих князей Московских знали еще отцы и деды наши. Повелевай.
Их слушали тоже с усмешками, понимали, что люди они подневольные. Но вот раздался дрожащий старческий голос удельного князя Романа Давыдовича Угличского. На него смотрели с жалостью, чуть не со слезой. Еще далеко не старый, князь Роман отважно бился на Дону, а после в одночасье одряхлел. В побоище погибли все четыре его сына: Иван, Владимир, Святослав и Яков. Сам он, жестоко израненный, долго находился между жизнью и смертью.
- Не вели казнить, великий князь. Куда ты зовешь нас? Опять на смерть? Я пойду за тобой, мне уже незачем жить. Один я, как сыч. Род наш на мне кончается. А молодых зачем губить? Литва дерется меж собой, - ну и пусть. Подерутся и перестанут. Ратников у меня, считай, не осталось. Оружия и доспехов вовсе нет. Подати ты повысил, а с кого их брать? Я на твой великокняжеский сбор отдал все родовое серебро и золото. До последнего кубка. Мне теперь они ни к чему. По мне – не надо идти в Литву. А скажешь – пойду. Ты - великий князь, воля твоя.
Князь Роман Давыдович умолк. В палате стояла тишина. Горькая судьба несчастного князя Угличского стояла перед взором каждого, как укоряющий перст Господень. После князя Романа полагалось говорить Дмитрию Ольгеровичу Переяславль-Залесскому, но он молчал, и его не торопили.
Дмитрия Ольгердовича крепко обидел Ягайло, отобрал у него все уделы. Князь со всей семьей, с чадами и домочадцами ушел в Москву и получил от Дмитрия Ивановича на прокормление Переяславль Залесский. На Дону князь Дмитрий показал себя славным витязем и мудрым воителем. Его полк стоял за Большим полком и оставался последней надеждой русского войска. Когда Дмитрий Ольгердович увидел, что полк правой руки его брата Андрея выстоял и даже двинулся вперед, он переместился за полк левой руки. Переместился очень своевременно. Полк левой руки дрогнул и сильно подался назад. Ордынцы уже ликовали в предвкушении победы, как вдруг на них с двух сторон обрушились два свежих русских полка: полк Дмитрия Ольгердовича и засадный князя Владимира Андреевича.
Они решили исход великой сечи и потом до глубокой ночи гнались за убегающими остатками орды. Сейчас все считали, что Дмитрий Ольгердович рвется расплатиться с Ягайлой, он даже обязан поквитаться с обидчиком. Но Дмитрий Ольгердович молчал. То ли он не хотел звать князей на новое пролитие крови после слов князя Угличского, то ли не хотел усугублять распрю со своим родным братом Ягайлой.
- Что скажешь, князь Переяславский? – недовольно спросил Дмитрий Иванович.
Бесстрашный воин пожал широкими плечами.
- Назначай сбор войска, государь. Я приведу свою рать.
На своего великого князя он не смотрел. Игумен понял, что между Дмитрием Ивановичем и его удельным князем Переяславским пробежала черная кошка. Судя по всему, кошка большая. И тут Дмитрий Иванович вдруг спросил князя Переяславского:
- Где княжич Олег Дмитриевич?
Явственно послышался скрип зубов Дмитрия Ольгердовича. Князь Переяславский поиграл желваками и ответил:
- В Москве, как ты повелел, государь. На подворье боярина Николая Вельяминова. С ним два десятка моих дружинников.
Князья переглянулись, Игумен чуть не ахнул. Вон оно что! Выходит, Дмитрий Ольгердович чем-то сильно прогневил Дмитрия Ивановича, и тот взял его сына, молодого княжича Остея, во крещении Олега Дмитриевича в заложники. Теперь хочешь, не хочешь, а придется Дмитрию Ольгердовичу идти на своего родного старшего брата Ягайлу, и не просто идти, а сражаться с ним жестоко и доблестно, как бился он на Дону. Иначе судьбе молодого княжича не позавидуешь.
Дмитрий Иванович удовлетворенно кивнул и посмотрел на самого влиятельного из своих удельных князей, своего друга и брата, пусть двоюродного, - на князя Серпуховского и Боровского. Тот сидел с недобро прищуренными глазами и смотрел прямо перед собой в стену. Он будто не заметил взгляда великого князя, даже лицом не дрогнул. Ни дать, ни взять - истукан-истуканом. Дмитрий Иванович почти незаметно поморщился и громко спросил:
- Брат мой, князь Владимир Андреевич, что скажешь ты?
- Я скажу, брат мой, что великокняжеский стол должен занимать достойный наследник, а не самозванец.
Князь Серпуховской слова «брат мой» произнес будто с издевкой. Он с вызовом посмотрел на собравшихся и остановил свой осуждающий взор на Дмитрии Ивановиче и его сыне. Великий князь насупился, сердито покашлял, но спросил довольно спокойно:
- Пойдешь со мной на Ягайлу, брат?
- Ягайло – самозванец, - прозвучал резкий ответ. – Самозванцев надлежит гнать с позором. Дабы другим неповадно было. Ягайлу мы разобьем. А потом сами посадим великого князя Литовского. Моя рать готова. Только, брат, с оружием у меня неважно. Сурожане за каждый меч дерут втридорога. А казна моя пуста. Мы все надеялись на добычу от Мамая, да где она? Вели дать мне хоть сколько оружия и доспехов.
Владимир Андреевич гордо уставился в потолок, а великий князь Владимирский и Московский опять поморщился.
- Нашу добычу, брат, отбил Олег Рязанский. В моей казне тоже не густо. Разобьем Ягайлу, - будет добыча.
Князь Серпуховской пожал плечами, недоверчиво усмехнулся: мол, слыхал я эти сказки, - и ничего не сказал.
Пришел черед говорить слово князьям, независимым от Москвы. Первое слово – самому молодому. Таким оказался князь Владимир Юрьевич Муромский по прозвищу Снабдя. Лет шестнадцати-семнадцати, никак не больше, князь Муромский поднялся со своего места, по-мальчишески залился румянцем. На него зашипели соседи: сядь, сядь! У нас князья говорят сидя! Снабдя сел, заговорил срывающимся от волнения голосом. Он, по всему, первый раз сидел вместе с таким множеством князей.
- Великий князь Дмитрий Иванович! Великие князья и князья! Я приехал на этот съезд по слову великого князя Олега Ивановича Рязанского.
В палате послышался недоброжелательный шумок. Многие из князей бросали на молодого князя сердитые взгляды. Однако Снабдя, хотя выглядел отроком, не оробел, - робкого не сажают на княжеский стол. Все так же краснея от волнения, он продолжал окрепшим голосом:
- Мы с великим князем Олегом Ивановичем одинаково... Но я говорю от себя. У меня два слова к съезду достославных князей русских. Одно слово такое. Два года прошло всего. Это от битвы на Дону. Муром и Мещера послали с тобой, великий князь, на Мамая семь тысяч ратников. С согласия великого князя Олега Ивановича. Семь тысяч! Побольше, чем иные великие княжества. Повел муромцев и мещерцев родитель мой, князь Юрий Федорович Муромский. А сколько вернулось?
Князь помолчал и сам себе ответил:
- Пять сотен вернулось. Всего-то пять сотен – из семи тысяч! И то чуть не все – увечные. Родитель мой, князь Юрий Федорович, пал в той битве. Сорок бояр муромских и мещерских положили там головы за Русь святую. Слыхал я, московских бояр тоже иссечено сорок душ. Так в Москве сколько народу? И сколько в Муроме? Из других княжеств бояр пало куда меньше. Ныне княжество Муромское пребывает в убожестве. Ты, великий князь Дмитрий Иванович, прислал нам расклад на ханский выход. Не обессудь, великий князь, не собрал я тот сбор, - Муром истощен. Прошлым летом набежал на Муром ордынский мурза Сабир. Стыдно сказать, - не отразил я мурзу. Разорил он Муромскую землю, большой полон увел. Нет ныне ратной силы в моем княжестве. Прости, великий князь, не могу я идти с тобой. Некого посылать мне.
Молодой князь перевел дыхание. Игумен заметил, что Дмитрий Иванович сурово насупил брови, ему пришлись не по сердцу слова Владимира Юрьевича. Самый молодой из князей не только отказывался выполнить его волю, но еще и упрекал за чрезмерные потери в Мамаевом побоище. Зато хмурые лица многих князей оживились. Видно, юный Снабдя Муромский говорил то, о чем думали многие. Лишь Андрей Ольгердович да юный Василий Дмитриевич все так же смотрели орлами. Князь Муромский снова заговорил. Его мальчишеский голос звенел от волнения.
- А второе мое слово, достославные князья, такое. Зачем вести войско русское на Литву? Зачем помогать князю Кейстуту? Князь Кейстут – язычник, его сын Витовт – тоже язычник. А великий князь Литовский Ягайло – православный, как все мы. Он крещен именем Яков. Он нам не мешает. Враги его говорят, он хотел Мамаю помогать. Ложь это и поклеп! У него сорок тысяч стояло возле Одоева. Русских ратников осталось после побоища, не знаю сколько, - много меньше. Слыхал я, всего тысяч пять уцелело. Был бы он враг – раздавил бы нас, как котят, полонил бы всю землю русскую. А он взял и ушел назад, в Литву. В то лето князь Кейстут против него мятеж поднял, осадил Вильнус и Новгород Северский, как и сейчас. Усмирил его Ягайло. И слыхал я, князь Ягайло хочет соединить все православные княжества. Не полонить, а соединить в великую державу! Ну, за Ягайло говорить не буду, а только нечего нам в Литве делать. Пусть сами меж собой решают. Вот.
Князь Муромский с юношеской дерзостью оглядел других князей, видно, ждал криков и упреков. Но умудренные жизнью князья молчали. Не к лицу на княжеском съезде затевать свару, как бабы на торгу. И с кем спорить? Не с мальчишкой же. Игумен с одобрением подумал, что муромцы подобрали своему князю правильное прозвание. Снабдя у муромы означает ловкий, ухватистый, тороватый. Рядом с Игуменом послышалось негромкое покашливание митрополита Киприана. Довольное такое покашливание. Ублажила владыку пылкая речь юного князя Снабди. Святитель тоже озабочен, как прекратить рознь в киевско-литовско-великорусской православной митрополии. Действия Москвы он не одобрял. Как-то раз при Игумене он в сердцах назвал Москву долгорукой и загребущей. С князем Дмитрием Ивановичем, как говорил брат Андроник, он по–прежнему не ладил, держался ближе к Твери, под защитой великого князя Михаила Александровича.
По обычаю слово младших князей на совете не обсуждалось. Молодой – он и есть молодой, говорит, не думает. Вот покняжит, хлебнет сполна державных забот, научится уважать заслуги да разум старших, тогда посмотрим, как заговорит. За князем Муромским стали говорить другие молодые князья, чьи княжества не входили в Московское. Молодой Константин Александрович Белозерский тоже жаловался на скудность ратной силы. Он напомнил, что на Дону пали почти все белозерские князья, числом двенадцать человек, вместе с его дядей, князем Федором Ивановичем Белозерским, и двадцать восемь бояр.
- Из всего княжеского рода нашего я один остался. Боярские роды белозерские осиротели. Молодые сыны боярские от безотцовщины поднимают смуту. Второе лето половина земли в княжестве моем не пахана, лебедой зарастает. На великокняжеские сборы мои тиуны последние порты снимают со смердов. Ты, великий князь Дмитрий Иванович, обещал нам великую добычу от Мамая, а нет добычи, один ущерб и плач. Не соберу я рать, великий князь. Прежде должны бабы белозерские ребятишек нарожать, да взрастить их. И ратный припас не на что покупать.
Вскинул голову и завозился на лавке великий князь Федор Андреевич Ростовский. Слова князя Белозерского ранили его в сердце. После Мамаева побоища в когда-то могучем и богатом Ростовском княжестве не осталось зрелых, опытных князей и бояр. Молодые же князья и бояре снова завели великую смуту. Огромное Белозерское княжество окончательно отложилось от великого княжества Ростовского и там на княжеский стол сел этот молодой, да ранний выскочка. Но Федор Андреевич хоть и молод, а подавил обиду и промолчал.
Великий же князь Владимирский и Московский все больше мрачнел. Игумен насторожился. Он достаточно знал своеволие Дмитрия Ивановича и опасался, что вот сейчас грохнет великий князь кулаком по столу, кликнет дружинников своих, и поволокут те молодых строптивцев на казнь скорую и неправую. Но князь пока сдерживал гнев свой.
За белозерским князем говорил князь Василий Михайлович Кашинский. Он говорил еще более твердо, чем молодые князья до него, - чувствовал за собой силу батюшки своего.
- Родитель мой, великий князь Михаил Александрович Тверской, дал мне наказ свой. Говорю слово его вам, достославные великие князья и славные князья русские. Довольно нам лить русскую кровь. Второй год хан Тохтамыш сидит смирно, не ходит на Русь, большого выхода не требует. Мурза его Сабир своевольно набежал на Муромское княжество, так великий хан казнил его за непослушание. И Литва не ходит на наши залесские княжества, у Литвы своей смуты довольно. После Мамаева побоища Русь обезлюдела и обнищала, богатая ратная добыча нивесть куда подевалась, полон тоже пропал. Потому нам не кулаками махать надо, а силу набирать. Грядут великие напасти на землю русскую, понадобится нам сила ратная, - к тому готовиться надо.
Князь Кашинский зорко оглядел князей. Все молчали. Говорил князь Кашинский верные слова, но даже великие князья остерегались открыто поддержать его, сидели с каменными лицами. Все помнили долгую, больше века, кровавую распрю Тверских и Московских князей за великое княжение Владимирское. Много зверства принесла та распря на землю русскую, особо горько пришлось тверитянам. Князья Московские, Юрий Данилович да Иван Данилович отличились тогда нечеловеческой лютостью и кровожадностью. А попробуй сказать об этом тут, в московском кремле! Князь Кашинский понял, о чем молчат князья, и заговорил еще тверже.
- Великий князь Владимирский и Московский Дмитрий Иванович зовет идти на Новгород Северский на помощь князю Кейстуту. Не язычнику Кейстуту помогать надо. Православному великому князю Русскому и Литовскому Ягайле, - вот кому помогать надо. Если не помочь, Ягайла склонится к Казимиру Польскому. Тогда большой урон вере православной наступит. Перекинется Ягайла в латинство, и с ним примут римскую веру четырнадцать русских западных и южных княжеств. Ты, великий князь Дмитрий Иванович, когда вел нас на Дон, обещал сурожанам беспошлинный провоз товаров в наши княжества. Где те сурожане? Орда как держала торговые пути, так и держит. Только порядку не стало, грабят басурмане купцов, не едут сурожане к нам. Вот о чем печалиться надо, а не о том, что Ягайла будто бы хотел помочь Мамаю. Не помогал Ягайла Мамаю и не собирался. Кабы не мятеж Кейстута в то лето, ныне все православные княжества собрались бы воедино. И наши, залесские, и малорусские, и литовские.
В сердце Игумена ожила давняя печаль. Правильно говорил князь Кашинский, будущий наследник великих князей Тверских. Кто старое помянет, тому глаз вон, а кто старое забудет, тому оба глаза вон. Да только сила ломит солому. Не допустят князья Московские никого кроме самих себя к великому делу собирания русской земли. Рядом с Игуменом завозился митрополит Киприан. Не мог Святитель сидеть спокойно, взгляд его сиял. Будь его воля, нынче перенес бы он свой святейший митрополичий престол в Тверь. А князь Кашинский говорил все увереннее.
- Не дело, достославные великие князья и славные князья, мешаться нам в литовские дела. Последних русских ратников положим там, оставим земли наши без всякой защиты. Пусть сами литовские князья разберутся меж собой. Мы же – как мужик, который искал рукавицы, а они у него за поясом. Пока негодовали на Ягайлу, он отринулся от нас. Послушали бы его да родителя моего, а теперь поздно. Потому рать тверская не пойдет к Новгороду Северскому. В том слово великого князя Михаила Александровича Тверского, родителя моего.
Князь Кашинский замолчал и гордо поглядывал на князей. Поскольку говорил он не только от себя, но и от великого князя Тверского, то ему не зазорно ответить.
- Вольно тебе говорить, князь, - пробурчал великий князь Ростовский. – Тверь давно стоит в стороне от русских дел. И на Мамая вы рать не послали.
- То ложь и поклеп! – прервал его князь Кашинский. Несмотря на молодость, он не вспылил, держался спокойно. – На Дону билась тверская рать в шесть тысяч ратников. Вел ее князь Дмитрий Всеволодович Холмский, брат мой двоюродный. Он голову сложил там. Грешно возводить напраслину на павших в битве.
Последние слова молодого князя граничили с неуважением к старшему по чину, но никто не стал спорить. Видно, многие помнили погибшего в Мамаевом побоище храброго князя Дмитрия Холмского, молодого, но опытного воина. Он с тверской ратью бился в первых рядах полка правой руки под началом князя Андрея Ольгердовича. Тверичи почти все погибли, но благодаря их стойкости полк правой руки не дрогнул и даже начал теснить ордынцев.
Короткое слово держал Андрей Ольгердович Псковский. Прославленный воин богатырской силы, высокий и крепкий, говорил негромко, но голос его наполнил палату. С таким голосом можно уверенно управлять битвой, ратники услышат князя в любом месте сечи.
- Достославные великие князья и славные князья! Я зову вас идти на беззаконного князя Ягайло Ольгердовича, моего младшего брата.
Князь многозначительно помолчал, дабы собравшиеся припомнили истину. Те, кто постарше, закивали головами. Отец князя Андрея и Ягайло, Ольгерд Гедиминович, великий князь Русский и Литовский, умер неожиданно, в расцвете сил, и не назвал своего наследника, хотя у него осталось тринадцать сыновей от двух жен. На великокняжеский стол в Литве после его смерти могли законно претендовать два человека: старший сын Ольгерда от его первой жены, Марии Витебской, Андрей Ольгердович Полоцкий и его дядя Кейстут Гедиминович, младший брат Ольгерда. Ягайло же родился третьим сыном от Ульяны Тверской, второй жены Ольгерда. По старшинству он среди всех Ольгердовичей шел восьмым сыном и никаких прав на стол своего великого отца Ягайло не имел.
Однако по подсказке своего хитроумного деда, великого князя Михаила Тверского, он беззастенчиво растолкал всех соперников и занял великокняжеский стол. Михаил Тверской бурно защищал своего внутчатого племянника. Все знали, что они с Ольгердом большие друзья, и Михаил Александрович клялся, будто Ольгерд не раз говорил ему, что оставит после себя как раз Ягайло. Для подкрепления своих слов князь двинул немалую тверскую рать к границам княжества Литовского и уверял, что к нему для помощи Ягайло присоединятся Олег Рязанский и Святослав Смоленский. Такой довод заставил умолкнуть всех Ольгердовичей, недовольных Ягайлой, и тот укрепился на великокняжеском столе.
После довольно долгого молчания Андрей Ольгердович с легким поклоном твердо сказал Дмитрию Ивановичу:
- Я соберу в Пскове рать и пойду с тобой, великий князь. На великокняжеском столе моего отца должен сидеть законный наследник.
Игумен заметил; как просветлело мрачное лицо Дмитрия Ивановича. Боковым зрением он увидел, что митрополит Киприан перекрестился, послышалось его невнятное бормотание. Игумен не мог понять, обрадовали или огорчили Святителя слова старшего Ольгердовича. Наверно, огорчили, ибо война с Ягайло еще дальше отдаляла выполнение прежней мечты Киприана: объединить все православные княжества в единую крепкую митрополию под его твердой и всевластной митрополичьей рукой. Митрополит не скрывал своего замысла подчинить всех русских князей единой православной митрополии, как подчинила себе всех латинян церковь римская. Однако Игумен знал: великого князя Московского ничто и никто не остановит. Если он решил идти на Ягайло, то пусть небо обрушится на землю, он все равно пойдет на Ягайло. Очередного пролития русской крови не избежать.
Раздался заметно ядовитый голос. Великий князь Дмитрий Суздальский воспользовался своим правом обсуждать предложения.
- Князь Андрей Ольгердович волен идти на своего брата. А пойдут ли псковитяне за ним?
В палате послышались тихие смешки. Своевольный нрав псковитян все знали хорошо. Те могут и не послушать пришлого князя. Так уже случилось много лет назад. Тогда Ольгерд посадил князем в Пскове молодого еще Андрея Ольгердовича, но псковичам он не понравился, и они вскоре прогнали его вон. Только через много лет он снова стал князем Псковским.
Пришел черед великим князьям говорить свое слово. Первым заговорил самый молодой из них, великий князь Ярославский Иван Васильевич Большой. Он сел на великокняжеский стол после своего отца, Василия Васильевича Ярославского, сложившего голову в Мамаевом побоище.
- Не обессудь, великий князь Дмитрий Иванович. Я не могу идти с тобой на Ягайлу. Не собрать мне нынче рать. Великое оскудение в Ярославле. Много ярославцев полегло на Дону. И ратную добычу ты нам не дал. Пусть уж Литва сама дела свои делает.
- Что скажет великий князь Роман Михайлович Брянский?
Что мог сказать Роман Михайлович? Кейстут сместил его с великокняжеского стола и отдал Брянск своему сыну Витовту. Но и с Ягайлой у него дело не ладилось. Если он приехал в Москву на совет, значит, надеется вернуть великое княжество себе с помощью Москвы.
- Великий князь Владимирский и Московский! Достославные великие князья! Славные князья! Литовскую усобицу разжигает папа римский Урбан VI. Он похваляется, что приведет все южные и западные русские княжества в латинство. Дошло до меня, что Урбану не нужен ни Кейстут, ни православный Ягайло. Он ждет, когда усобица истощит их силы, а потом благословит немцев на крестовый поход против православных княжеств. Надо идти в Литву и ратной силой усмирить усобицу. Потом мы, великие князья, соберемся на съезд и сами выберем великого князя Литовского. Братья мои! Брянск истощил свою ратную силу. Нет у меня войска. Я молю вас спасти православную веру в Брянском великом княжестве и в других исконно русских землях.
Митрополит Киприан недовольно покачал головой. Однако Романа Михайловича понять можно. Брянское княжество давно оказались между двумя огнями, и какой страшнее, известно одному лишь Господу. Предшественники Романа Михайловича склонялись к Литве, пока там правили такие мудрые князья, как великий Гедимин и неукротимый Ольгерд. На брянской земле чуть не сто лет кипели мелкие, но кровопролитные усобные битвы. Недаром в те годы из Брянска ушли в Москву такие люди, как славный воевода Роман Пересвет и щедрый боярин Семен, во иночестве Симон. Теперь Глеб Михайлович почуял слабость Ягайлы и переметнулся к Москве. Но сам он мудро надумал постоять в сторонке, загрести жар чужими руками.
- Князь Глеб Святославич Смоленский?
Молодой Глеб Святославич коротко поклонился всем князьям. Он приехал на съезд вместо своего отца, великого князя Святослава Ивановича.
- Мой родитель, великий князь Святослав Иванович, зовет вас, достославные великие князья и славные князья, идти к Новгороду Северскому против вероотступника Ягайлы. Мы не признаем его за великого князя Литовского. Смоленская рать уже бьется с ним.
- Сколько у великого князя Смоленского ратников? – быстро спросил Дмитрий Иванович.
Глеб Святославич хмыкнул, подумал, почесал затылок, неуверенно сказал:
- Тысяч пять…
Он еще подумал и уточнил:
- Может, поменьше.
Послышались смешки. Игумену вдруг пришла мысль, что Святослав Смоленский недаром прислал сына вместо себя. С молодого что взять? А сам, вернее всего, никакой рати не посылал на подмогу Кейстуту. Затворился великий князь в своем Смоленске и выжидает, чья возьмет. Дмитрий Иванович сверкнул глазами.
- Пять тысяч – мало, но с миру по нитке… Великий князь Федор Андреевич Ростовский, скажи свое слово.
Молодой великий князь Ростовский-Усретинский хорошо владел лицом. Он слабо улыбнулся и скорбно опустил глаза.
- Конечно! Надо разбить Ягайлу. Собрать рать, идти к Новгороду Северскому, пособить князю Кейстуту. Ростовцы во всех храмах будут молить Господа нашего о победе русского войска.
Дмитрий Иванович нахмурился и сурово спросил:
- А твоя рать пойдет со мной, Федор Андреевич?
- Какая рать, великий князь? После Мамаева побоища в Ростове нет рати. Родитель мой, великий князь Андрей Федорович, пал на Дону. Все князья и бояре мои, все воеводы, все ратники ростовские иссечены безбожным Мамаем. Бились они в первых рядах полка левой руки, не дрогнули до конца. По телам их прошла орда. Ныне же, вот те крест, шаром покати. Упаси Господь, набегут татары – караул кричи, да разбегайся по дебрям лесным. Я сам бы пошел с тобой, великий князь, дружину свою взял бы. Дружина у меня осталась в пять десятков, всю до последнего ратника повел бы я ее на смертную битву за веру православную!
Князья завозились, прятали ухмылки в усах. Хоть и молод великий князь Ростовский, однако хитер! Готов сам вести рать – аж в полсотни дружинников. На такого славного воина серчать – только гневить Бога. Дмитрий Иванович коротко засмеялся. Однако смех прозвучал зловеще.
- Жду тебя, великий князь Федор Андреевич, в Волоке Ламском с твоей ратью.
- Пошел бы я, вот те крест, пошел бы! Да не могу я, великий князь Дмитрий Иванович! Ни ратников, ни казны у меня. Да еще смута в Ростове, сам знаешь, Белозерские отложились от Ростова. Охальничают, разваливают княжество мое. Пока буду я под Новгородом Северским, - без места останусь.
Дмитрий Иванович вспыхнул, хотел, видно, сказать что-то резкое, но сдержался, только желваки вздулись.
Великий князь Дмитрий Константинович Суздальский не стал ждать, когда Дмитрий Иванович обратится к нему, своему тестю. Осталось одно его слово, последнее, решающее слово от великих князей. Умудренный суровой жизнью, перемытый-перекатанный, он чувствовал за собой не только силу большого житейского опыта, но и более верную поддержку – крепкую суздальскую и нижегородскую рать. Он четыре раза получал от ханов Орды ярлык на великое княжение Владимирское, но каждый раз Москва приводила на Суздаль Орду и силой отбирала у него этот ярлык для его зятя, Дмитрия Ивановича. Последний раз это случилось семнадцать лет назад. Тогда ордынцы сожгли Суздаль и крепко разорили княжество. С тех пор Дмитрий Суздальский присмирел, но держался независимо. В душе он, похоже, не очень-то любил своего зятя.
Когда он заговорил, все затихли. На съезд приехали в большинстве молодые князья, и Дмитрий Суздальский среди них выглядел весьма зрелым и опытным мужем. С первых слов чувствовалось, что он человек огромного жизненного опыта и большого державного ума.
- Великий князь Владимирский и Московский! Достославные великие князья и славные князья! Святые православные иерархи! Мы съехались, дабы обсудить дела литовские, ибо дела те нельзя отделить от общих наших русских дел. Великое Русско-Литовское княжество создал великий князь Гедимин, оно окрепло при Ольгерде Гедиминовиче. Вспомните, после великого князя Александра Ярославича Невского немцы не ходили на русские земли полтора века. А почему, ведомо ли вам? Неужто немцы нас боялись? Нет, не боялись они нас. А не ходили немцы на Русь полтора века лишь потому, что Литва их не пускала. Литва спасала нас от немцев. Великий предок наш, Александр Ярославич установил вечный мир с Литвой. Мы отбивались от Орды, а Литва – от немцев. Литва – наш верный соратник, наш защитник от немцев. Так бы и впредь оно шло. Не будь непомерного честолюбия иных великих князей…
Дмитрий Константинович на мгновение умолк, прикрыл глаза тяжелыми веками. Игумен заметил, что при этих словах большинство князей покосилось на Дмитрия Ивановича. Тот и бровью не повел.
- …мы ныне бы соединились в единую великую православную державу. Державу сильную и богатую. Такой державе не страшны никакие враги. К нам везли бы товары не только прижимистые сурожане, но и немецкие, и франкские, и английские купцы. Не пришла бы русская земля в такое оскудение. И не понадобилась бы великая битва на Дону. А там полегла вся русская сила. Наши Залесские княжества обезлюдели и обнищали. Во имя чего? Не обессудь, великий князь Дмитрий Иванович, ты знаешь, о чем слово мое.
Дмитрий Константинович устремил укоряющий взгляд на зятя. Тот сидел неподвижно и бесстрастно смотрел на тестя. Великий князь Суздальский легонько покачал головой.
- Сегодняшней выгодой жить не следует. Надо смотреть вперед, на года, на века. О земле русской думать, какой она станет через сто, через двести лет! Будет ли стоять великая православная держава от моря Янтарного до моря Хвалынского? Или будем мы владеть бедной и немощной Русью Залесской в окружении сильных врагов и гордыне своей именовать себя Великой Русью? Властолюбие не грех, когда зиждется на великих державных помыслах. Но беда великая, когда народ служит лишь корыстолюбию правителей своих.
Великий князь опять многозначительно помолчал. Князья с интересом ждали. Дмитрий Иванович сидел неподвижно, на лице его читалось выражение скуки.
- Ведомо мне, будто ты, великий князь Дмитрий Иванович, заручился ратной помощью великого хана Тохтамыша. Будто пойдет хан Тохтамыш с тобой в Литву на Ягайло Ольгердовича. Дело твое, великий князь. Однако надобно ли звать Орду в помощь? Ныне Орда присмирела, хан Тохтамыш второй год довольствуется малым выходом. Да надолго ли он присмирел? А ну как на пути в Литву хан решит поозоровать на русской земле? Каждый знает, Орда, - что огонь и вода. В народе говорят: с огнем не шути, воде не верь. Ты же, великий князь, поверил хану Тохтамышу и шутить с ним надумал.
И опять Дмитрий Константинович помолчал со значением. В палате стояла мертвая тишина. Слышалось, как сипело в груди у немощного Романа Давыдовича Угличского. Великий князь Суздальский продолжил слово.
- Хан Тохтамыш соединил Волжскую Орду безбожного Мамая с Золотой Ордой. Улус Джучиев простирается ныне от голубого Дуная до жаркого Семиречья. Никогда прежде такой силы у ханов не бывало. Торговые пути по Дону и Воронежу в руках у хана Тохтамыша, не у тебя. Ты повел русское войско на Мамая за те пути торговые. А сурожане дали откуп хану Тохтамышу, не тебе. Наберет он силы, накопит сурожского золота. Что он сделает после того? Будет смирно сидеть в Сарае-Берке? Орда землю не пашет, хлеба не сеет, железа не дмает, соль не варит. Даже монету свою Тохтамыш перестал чеканить. Нехватка золота и серебра у него. Живет Орда нашим богатством, а богатства никогда не хватает. Вот и узнаем мы снова лихо лихое от Орды, гибельнее батыева. Еще на сто лет попадем под басурман. За что положили мы русскую силу на Дону? Чтобы еще сто лет Орде дань платить?
Дмитрий Константинович Суздальский шумно откашлялся:
- Слово мое о деле. Не войско вести надо на Ягайлу Ольгердовича, не воевать с ним. Никакой он не вероотступник. Он православный, как все мы. Во крещении он – Яков Владимирович. Нам посольство отправить спешно надо в Литву с богатыми дарами, примирить князей Кейстута и Ягайло. Иначе беда неминучая всем народам православным. Победит Кейстут – Ягайло к Польше отложится. Король Казимир Польский того и ждет, у него булла папы Урбана на крестовый поход против православных княжеств. Победит Ягайло – князь Кейстут уйдет к Казимиру. Что в лоб, что по лбу. А мы последнюю ратную силу положим в Литве. Бери нас тогда голыми руками. Хоть крестоносцы, хоть Орда. А пуще того – объединятся они, поделят Русь. И знаешь ли ты, великий князь Дмитрий Иванович, что в Москве у тебя зреет смута? Уведешь ты войско в Литву, а противники твои поднимут мятеж. Не уводи войско в Литву, великий князь.
Дмитрий Михайлович размашисто перекрестился и поклонился в пояс, – то ли Дмитрию Ивановичу, то ли иконе Спасителя в богатом золотом окладе над его головой.
- Потому я с тобой, великий князь Дмитрий Иванович, не пойду. И тебя прошу. Как старший по годам прошу. Как тесть твой прошу. Отмени сбор войска, великий князь Дмитрий Иванович. Не зови в помощь Тохтамыша. Снаряди посольство с дарами в Литву. Это мое слово к тебе и ко всем князьям. Ведомо мне: великие князья Михаил Александрович Тверской и Олег Иванович Рязанский помышляют о том же.
Только смолк Дмитрий Константинович, как сразу, безо всякого перерыва в палате прозвучал голос Дмитрия Ивановича.
- Сбор войска я назначаю в Волоке Ламском. Всем ратям быть там через десять дней. Кто не приведет рать, тот мне враг. Мы возьмем Новгород Северский приступом, прогоним вероотступника и врага русской земли Ягайло и посадим в Вильнусе великого князя Литовского.
Он склонил голову в сторону иерархов.
- Святейший Киприан благословит нас. Вразуми нас своим мудрым словом, владыка.
И опять – то ли просил благословения, то приказывал митрополиту.
Митрополит с достоинством поднялся, простер руку к собравшимся. Невысокий, худощавый, с черными блестящими глазами он, казалось, излучал невидимую глазом силу. Князья повернулись к нему, и взгляды их смягчились, суровые лица разгладились. Князь Снабдя Муромский даже приоткрыл рот: он впервые видел столь высокого церковного иерарха и смотрел на него, как на диковинку. Владыка заговорил, и голос его звучал задушевно, как полагалось пастырю душ человеческих. Он говорил о теперешней слабости русских Залесских княжеств после побоища на Дону, о пагубных последствиях братоубийственного пролития крови православных христиан. Он напоминал о заветах Христовых, о любви, терпении и смирении. Дмитрий помрачнел, но многие князья ободрительно кивали и крестились. Митрополит говорил недолго. Он закончил речь призывом к единению и осенил собрание троекратным крестным знамением.
После короткого молчания заговорил Дмитрий Иванович. В его глуховатом голосе слышалось раздражение.
- Святой отец зовет нас к любви, смирению и терпению. Хорошо. Я благодарю тебя, владыка, за мудрое слово. У Московского великого княжества сейчас нет былой ратной силы. Среди великих князей нет былого единения и согласия, как два года назад. Однако единство и согласие держатся на силе. Я найду эту силу.
Он угрожающе помолчал, дабы все оценили его слова, и добавил радушным голосом хлебосольного хозяина:
- Милости прошу православных иерархов, достославных великих князей и славных князей в трапезную, отведать, что Бог послал.
Из княжеской палаты первыми вышли иерархи, Игумен скромно шел позади них. На душе у него лежала большая тяжесть. Митрополит Киприан перед князьями говорил обычные слова, которые никого ни к чему не обязывали. Однако благословения на поход против Ягайло он не дал. А ему, простому пресвитеру, вылезать вперед иерарха не по чину. Да и что он мог сказать князьям? Они все, кроме подневольных удельных князей, не пошли за Дмитрием Ивановичем.
Поддержал великого князя лишь Андрей Ольгердович, но он надеется отнять у Ягайло отцовский стол. Остальные князья прямо осуждали замысел Дмитрия Ивановича. Даже юный Снабдя Муромский оказался смелее его. А ведь князь Снабдя играл с огнем. Своенравный Дмитрий Иванович мог повелеть схватить молодого непочтительного строптивца. Князь Олег Рязанский сам не поехал на съезд, послал вместо себя молодого князя Муромского, загородился им, как щитом. Если не вернется Снабдя в Муром, - для Олега Ивановича потеря невелика.
Как горько на душе! Где страстные мечты молодоти о служении народу русскому? Вместо них – служение неукротимо честолюбивым князьям Московским. Давно сделал он свой выбор, давно нет ходу назад, А ведь знал, кто такие князья Московские. Знал, как они расправляются с непокорными. Сердце свое утихомиривал, совесть свою успокаивал, обманывал сам себя. Убедил себя, что нет у него другого пути, как с Московскими князьями. Стращал себя, что не успокоятся они, пока не подогнут всех князей под свою загребущую, долгую московскую руку. Кровью Русь зальют, истребят русский народ до последнего смерда, а сделают по-своему. Орду наведут на Русь, немцев-крестоносцев, дьяволу душу продадут, лишь бы подняться над всеми. Он же оправдывал свою слабость духа, мол, спасает Русь от большой крови, от братоубийства в усобицах.
С годами боль утихла, привыкает человек к любой боли. Осталась неизбывная печаль, но живут люди и с печалью. А послушал сегодня молодых князей – стыдно стало за себя. Боль за несбывшиеся юношеские мечты вспыхнула снова и огнем жгла душу его.
Кто-то тронул его за рукав. Игумен оглянулся и увидел молодого служку.
- Святой отче, великий князь Дмитрий Иванович ждет тебя. Пойдем.
Игумен ожидал увидеть великого князя угрюмым и раздраженным, но Дмитрий Иванович встретил его с улыбкой.
- Садись вот сюда, святой отче. Ты так нужен мне!
Дмитрий Иванович говорил энергично, быстро двигался по просторной княжеской палате и казался собранным, как перед походом.
- Зачем звал меня, великий князь?
- Каковы князья? – вместо ответа спросил князь. – Сил нет, рати нет, пахарей нет. Всех я положил на Дону! Иного я не ждал. Но надо их выслушать, потому и собрал совет.
- Мне из моей лесной дебри многого не видать, - смиренно сказал Игумен. – Поступаю лишь велением души, да своим толкованием воли Господа нашего. Послушал нынче князей и слова их взял на совесть свою. Ведь я благословил тебя и войско русское на смертоубийственную битву с Мамаем. Моя вина, что ныне Русь лежит в оскудении.
Дмитрий подошел к сидящему Игумену, крепко сжал ладонями его плечи и тут же отпустил.
- Не обременяй без нужды совесть свою, святой отче. Твое благословение – половина победы на Дону. Твое слово выше слова всех епископов. Войско русское верило тебе, потому и победило. Я в неоплатном долгу перед тобой. - Дмитрий замялся и вдруг с какой-то отроческой робостью сказал:
- Благослови меня и теперь, отче.
- Что задумал ты, великий князь?
Лицо великого князя приняло хорошо знакомое Игумену выражения упрямой решимости.
- Сказать все не могу. Лишь перед Царем Небесным повинюсь. Но тебе откроюсь, как сумею.
Дмитрий Иванович уселся на скамью рядом с Игуменом, помолчал.
- Верю тебе, святой отче, ты будто совесть моя. Потому и скажу. Князья дальше своих уделов и княжеств не видят и видеть не хотят. Брат мой Владимир Андреевич – храбрый воин, но многого не понимает. Обиду держит на меня за Василия Дмитриевича. Святитель Киприан – лукавый серб. Ему бы только встать над всеми православными княжествами, как папа римский над латинянами, а до Москвы ему и дела нет. Великий князь Суздальский приехал ко мне, он мой тесть, поучать зятя надумал. Олег Рязанский и Михаил Тверской – не соизволили. Остальных князей в расчет не беру. Не наделил их Господь державным умом. Все мои дела и помыслы знает лишь князь Дмитрий Михайлович Боброк, зять мой. Большого ума человек, несравненный воевода. Ему верю беззаветно.
Дмитрий замолчал и о чем-то задумался. Игумен терпеливо ждал. Он понимал, что откровенность не свойственна Московскому князю, но сейчас тот скажет ему что-то важное, что гнетет его душу. Пусть подумает. Не следует торопить и мешать ему лишними вопросами.
- Ты помнишь, святой отче, после Мамаева побоища войско мое долго стояло на костях. Хоронили павших, собирали оружие, доспехи. Мамай богатую добычу нам оставил. Князь Боброк да боярин Михайло Александров распоряжались. А я лежал почти без памяти. Избили меня через кольчугу, - думал, жив не останусь. Ничего, за три дня малость отлежался.
Дмитрий Иванович вдруг рассмеялся.
- По сей день Бога молю за князя Кейстута Гедиминовича. Потому и хочу помочь ему. Он не дал Ягайле добить мое войско на Дону. Какое там войско! Курам на смех. Пять тысяч живых осталось. Кейстут поднял мятеж, взял Вильнус, и Ягайло спешно ушел в Литву.
Князь опять замолчал. Видно, нелегко давалась ему откровенность.
- На четвертый день мы с Боброком совет держали. Он и я, никого больше. Он у шатра свою стражу поставил. Скажу тебе как на духу, святой отче, на Дону не так вышло, как думал я. Не ждал я, что Мамай решится на битву. Он же три недели по Воронежу и Дону кочевал. Войско мое три дня на Куликовом поле стояло. Я собирался разбить Мамая частями, взять у него Сарай-Орду, сбросить его хана Тюляка, а самому идти в Крым, к Сурожу и Кафе. Со мной ехали десять купцов-сурожан. Они уверяли, что фрязские купцы дадут мне на откуп торговые пути по Дону и Воронежу. Тут тестюшка мой дорогой все верно на совете говорил. А Мамай вдруг кинулся на меня. Конницу свою на копья бросил, на верную погибель. И мое войско полегло, почитай, всё. Вот мы с Боброком и думали-решали, что теперь делать.
Дмитрий Иванович резко встал, быстро прошел по палате, снова сел.
- Не буду тебе все говорить, долгий это разговор. Поняли мы с Боброком, что Мамая на битву толкнул Олег Рязанский. Он каждый день посылал мне гонцов с вестями о Мамае, писал, что надо спешить, ибо Ягайло вот-вот соединится с Мамаем. Мамая с Ягайлой мне бы не одолеть. А ведомо мне еще, Мамаю он писал, что Ягайло вот-вот соединится со мной. Тогда конец Мамаю, пропало его сурожское золото, откуп за торговые пути. Вот он и кинулся на меня, как волк бешеный. И свое войско погубил, и мое все полегло. Мамаю что, - он побежит в Кафу и Сурож, снова возьмет у купцов золото, соберет новое войско. А мне что делать? Новое войско на Великой Руси не собрать. Вот и надумали мы опередить Мамая, не дать ему снова пойти на Русь.
Игумен старался не выдавать своих чувств, хотя ему становилось все горше. Он, пожалуй, впервые понял, какая непреодолимая пропасть лежит между интересами великого князя Московского и нуждами русского народа. А Дмитрий Иванович разговорился.
- К тому времени заяицкий хан Тохтамыш прогнал из Сарая хана Тюляка вместе с Мамаем. Однако особой силы у Тохтамыша пока нет. С одного боку у него Тимур со своим войском да войском Белой и Синей Орды, а с другого, тут, за Волгой, от Крыма – Мамай. И решили мы с Боброком остановить Мамая силой Тохтамыша. Ты сам, святой отче подсказал мне то, помнишь? Надумали мы отвезти Тохтамышу в Сарай богатую нашу ратную добычу, поклониться ему, как великому хану Золотой Орды и сказать, что Мамай хочет отбить у него Золотую Орду и снова посадить там своего хана. Для того, мол, Мамай взял много золота у купцов в Кафе и Суроже и собирает несметную рать.
Великий князь опять засмеялся. Ему доставляло удовольствие вспоминать свою хитрую игру с новоявленным ханом Тохтамышем.
- Так мы и сделали. Князь Боброк собрал добычу, нагрузил мамаевы телеги. Я все лежал в своем шатре, он передавал мое слово князьям и боярам. Сказал, что повезет добычу в Москву тайно по Волге, мимо Казани на Нижний Новгород, а не то злодей Олег Рязанский отберет нашу добычу. Взял Боброк с собой тысячу конных кованых ратников, - охранять обоз, и ушел к Волге. Я дал ему свое послание новому хану Тохтамышу и докончальную грамоту. Послал я с ним в Сарай-Берке бояр мои Талбугу да Моршая.
Так вот почему князь Боброк не появился в обители с Дмитрием Ивановичем на отпевании павших воинов! Вот почему он после Мамаева побоища пропал неизвестно куда до самой зимы! А Дмитрий Иванович перевел дух и заговорил опять.
- Все вышло по-нашему. Тохтамыш с великой радостью принял наши дары, признал меня своим младшим братом. Боброк и бояре уговорили его идти на Мамая. Тохтамыш на нашу добычу за зиму собрал сильное войско и весной пошел за Волгу, к Крыму. Дальше ты знаешь, отче. На Калке Тохтамыш разбил Мамая, тот опять бежал в Крым. Однако купцы кафские и сурожские в третий раз не дали ему денег. А тохтамышевы слуги выследили Мамая в Кафе и убили.
Дмитрий Иванович опять встал, налил себе взвару из золотого кувшина, выпил залпом, снова сел рядом с Игуменом.
- Тохтамыш! Худой заяицкий хан. Бог ли послал его мне, дьявол ли? Великим ханом всей Золотой Орды поставил его я! Другие ханы слова не сказали, они там в Орде зажирели на наших харчах. Два года я плачу малый выход в Орду. Теперь мой главный враг – Ягайло. Не поможем князю Кейстуту – Ягайло возьмет верх, а потом двинет войско на Москву. С ним пойдут мои враги, Олег Рязанский и Михаил Тверской. Против них нам не выстоять, сил у меня мало, тут князья правы. Тогда – конец всему.
Не всему конец, подумал Игумен. Придет конец московскому господству над Залесскими русскими княжествами. Дмитрий Иванович это понимает. Для него Москва с ним во главе – важнее судьбы всей Руси. Для него конец владычества московских князей – конец всему, конец света белого. И Дмитрий Суздальский это понимает. Хотя сказывал Дмитрий Константинович верные слова, вроде бы остуживал ратный пыл Дмитрия Ивановича, но понимал прехитрый и многоопытный великий князь Суздальский, что такими словами он только разбередит душу своего властолюбивого зятя. Потому и говорил с отческой укоризной, будто поучал неразумного отрока. Теперь Дмитрия Ивановича от похода на Ягайлу не остановит никакая сила.
Дмитрий Иванович вдруг низко склонился перед Игуменом.
- Благослови меня, святой отче. У меня нет другой дороги.
Игумен положил сухую ладонь на голову великого князя. Значит, опять польется русская кровь. Много ее прольется. Можно ли как-то иначе? Ведь прав митрополит Киприан, и всем русским княжествам надо объединиться. Объединиться, пока держится во всех этих княжествах святая православная вера. Киприан прав, но из его прекрасных и благородных замыслов ничего не получится. Князья не позволят. Дмитрий Иванович и Ягайло Ольгердович – каждый будет драться за свое главенство до последнего человека. Ягайло не пойдет под власть Дмитрия, Дмитрий умрет, но не допустит над собой власти Ягайлы. И Дмитрий Константинович говорит святые слова, а сам, поди, думает, как бы отодвинуть своего бойкого зятька и самому стать великим князем Владимирским, а заодно уж и Киевским, и Литовским.
И сидят в своих великих княжествах непримиримые враги Москвы, умные и дальновидные Михаил Тверской и Олег Рязанский. О чем они думают, какие помыслы кружат и туманят их великокняжеские головы? Михаил Тверской никогда не простит князьям Московским предательского кровавого злодейства над его отцом и дедом. Об Олеге Рязанском Игумен не знал почти ничего, кроме злобных обвинений во всех грехах, и не мог сказать ничего о его помыслах.
Игумен тяжело вздохнул. Дмитрий Иванович смирно стоял перед ним с низко опущенной головой.
Что делать сейчас? Призвать Дмитрия к единению с Литвой, с Тверью, с Рязанью? Убедить его, что в будущей великой державе должен править самый достойный князь? Но самым достойным не обязательно признают князя Московского. Скорее всего, достойным его не признают. И рухнет, не встав на ноги, будущая великая держава. Москва уже подмяла под себя почти все Залесские великие княжества и продолжает рвать от них кровавыми кусками одно удельное княжество за другим. Великого Ростовского княжества, можно сказать, больше не существует. Своевольный Псков, гордый Господин Великий Новгород уже признали себя младшими братьями Москвы, платят подати и сборы. Смоленск, Брянск – эти скорее признают над собой князя Литовского, но никак не Московского. А из великих Залесских княжеств рано или поздно придет очередь Суздаля, Твери и Рязани.
Благословить Дмитрия на поход против Ягайло? Благословить новые потоки русской крови? Благословить Дмитрия в союзе с заведомым врагом русской земли, безбожным ханом Тохтамышем разорить Литву? Но Литва уже полтора века спасает все русские княжества от немцев-крестоносцев, спасает православную веру на русской земле. Мир, мир с Литвой нужен, никак не война! Однако Дмитрия не остановить. Опять мучительный выбор. Москва – это чудовищные жертвы, нечеловеческая жестокость. Но сохранится Залесская Русь, оплот святой православной веры. Господи, вразуми ничтожного и неразумного раба своего!
Игумен неслышно вздохнул.
- Великий князь, ты хочешь привести на Русь Орду?
Дмитрий Иванович поднял голову, сузил глаза, выпрямился и ничего не ответил.
- Выходит, приведешь.
Игумен помолчал. Как ему остановить упрямого князя?
- Я благословил тебя, великий князь, на святую битву с нечестивым Мамаем. Тогда русская земля нуждалась в победе над Ордой. Ты разбил Мамая, Орда не прошла на Русь. Откроюсь тебе, я до сего дня не знал, радоваться мне или каяться за свое благословение. Велика оказалась цена той победы. Ты сам это знаешь. Читал я, в древности некий царь Пирр победил врагов своих, но погубил в битве все свое войско. И царство его вскоре рухнуло. Такую победу назвали пирровой. Но после победы на Дону русские люди воспрянули духом. А ты еще руками Тохтамыша погубил злодея земли русской, безбожного Мамая. То достойное завершение великой битвы. Ты сегодня снял тяжкий гнет с души моей. Я молился за тебя, отныне буду молиться с удвоенным усердием.
Игумен смотрел на великого князя и заметил, что суровые складки на его лице разглаживаются. После Мамаева побоища Дмитрию Ивановичу приходилось нелегко. Почти все князья, не только великие, упрекали его в неразумной погибели всего русского войска. Сегодня на совете князей Дмитрий снова выслушал эти упреки. Князья верно предупреждают Дмитрия Ивановича, что после его вмешательства в литовскую усобицу Литва вместо друга и защитника от немцев станет лютым врагом Москвы.
- Я понял тебя, отче, - спокойно ответил Дмитрий. – Ты не даешь мне своего святого благословения на поход против Ягайлы.
- Ты верно понял меня, великий князь. Москве и всем русским княжествам нужна передышка. Худой мир лучше доброй ссоры. Твой предок, великий князь Александр Ярославич не стал заводить ссору с Ордой, но заключил с ней худой мир. Тем миром он спас святую Русь от полного уничтожения и дал ей время набрать силы. Ты не хочешь мира с Литвой. Ты идешь на Ягайло и зовешь с собой хана Тохтамыша. Орде же верить нельзя, ты знаешь это. Тохтамыш не станет удерживать своих басурман от бесчинства на земле русской. И даже если захочет, – не сумеет удержать. Орда снова разорит Русь.
- А если победит Ягайло, - он пойдет на меня! – резко сказал Дмитрий Иванович. – Пока только князь Кейстут удерживает его от похода на Москву. Ягайло с Олегом Рязанским – мои смертные враги. Господь не дал им разбить меня после битвы на Дону, теперь они наверстают упущенное!
- Ягайло можно остановить, - спокойно заметит Игумен. – Прибегни к помощи митрополита Киприана.
Дмитрий раздраженно дернул плечом, но Игумен не дал ему говорить.
- Если позволишь, я буду говорить с митрополитом. Верю, он откликнется. Он сумеет своим словом умиротворить жестокосердых воителей литовских.
Дмитрий резко качнул головой.
- Нет, святой отче. Помощи Киприана не приму. Ты болеешь сердцем за Русь, и я не в обиде за твой отказ. Но я решил, и сделаю, что задумал. Другого пути у меня нет. Прощай, и молись за меня.
- Я буду молить Господа за тебя, великий князь. Он один рассудит всех нас, грешных. - Игумен встал, трижды перекрестил Дмитрия и пошел к двери. За спиной раздался негромкий голос:
-Отче!
Игумен остановился, неспешно обернулся к князю.
- В твоем слове – предвидение, - сказал Дмитрий. – Прошу тебя, возьми.
Дмитрий протянул ему золотую пластинку, в полумраке палаты сверкнули блики. Игумен взял пластинку, рассмотрел ее. На одной стороне пластинки вилась затейливая арабская вязь. На другой стороне мастер изобразил голову тигра со злобно оскаленными клыками. Пайцза, - вспомнил Игумен, – ордынский оберег. Золотая пайцза с головой тигра – знак высшей ордынской власти, милость великого хана, даже не ордынского, а самого кагана из далекого Каракорума. Дмитрий дает ему ордынский оберег, выходит, понимает. что наводит большую беду на русскую землю,.
- Прими, святой отче, она охранит тебя и твою обитель.
Игумен колебался. Дар Дмитрия непреодолимой стеной отгораживал его от всех остальных братьев во Христе. Отныне между ним и простыми людьми разверзлась бездонная пропасть. Вправе ли он, духовный пастырь, принимать такой дар? Но эта пайцза при набеге ордынцев может спасти обитель.
- Ты нужен мне, святой отче, - настаивал Дмитрий.
Игумен положил пайцзу в карман рясы, еще раз перекрестил князя и вышел. В переходе у лестницы он завернул пайцзу в бересту, потом в чистый лоскут белого холста и перевязал бечевкой. При оказии он отправит дар великого князя брату Мисаилу, ибо сам пробудет на Угреше нивесть сколько, а за это время всякое может случиться.
В митрополичьей палате Игумен увидал, кроме самого Киприана, двух священнослужителей: один средних лет в скромной коричневой рясе, другой моложе, в богатых темно-лиловых шелках с большим золотым крестом на груди. Святитель указал на того, что постарше.
- Это брат Афанасий из обители святого Михаила. Вчера я хиротонисал его в сан пресвитера и поставил игуменом новой обители на Угреше.
Брат Афанасий встал, подошел к Игумену. Они троекратно облобызались. Игумен успел бросить внимательный взгляд на брата, с которым ему предстоит заложить новую обитель. Брат Афанасий ему понравился, но показался слишком мягким, такому трудно будет управляться с братией. Игумен привык доверять своему первому впечатлению о людях, и заранее пожалел брата Афанасия.
- А это вознесенский архимандрит Елизарий из Твери, - представил митрополит второго, с золотый крестом.
Зашелестели шелка, архимандрит трижды облобызал Игумена, от него повеяло ароматом благовоний. Глаза архимандрита прикрывали благостно опущенные веки, свежее ухоженное лицо выражало приличествующее священнослужителю достойное смирение. Видно, несмотря на молодость, архимандрит Елизарий хорошо освоил нелегкое, но необходимое священнослужителю умение хранить величавое спокойствие и не выдавать ничем своих истинных мыслей.
- Брат Елизарий пожелал по пути в Тверь заехать в Троицкую обитель, - продолжал митрополит. – Он намерен ознакомиться с твоим общинножительным уставом, одобренным пресвятым патриархом Филофеем.
- До нас давно дошел добрый слух о твоем общинножительном уставе, брат мой, - прозвучал негромкий голос. – Ныне по святой Руси умножаются православные обители, однако не везде братья во Христе делами своими утверждают заповеди Христовы. Епископ Тверской, преподобный Евфимий, намерен огласить в тверских обителях столь похвальный пример усердия в молитвах и труде, дабы каждый инок добывал пропитание свое в поте лица своего.
- Когда, преподобный Елизарий, ты намерен посетить Троицкую обитель? – спросил Игумен. – Нам с братом Афанасием предстоит заложить новую святую обитель на Угреше.
- Не смею обременять тебя, преподобный игумен, моим препровождением. – Гладкое лицо архимандрита тронула добрая улыбка. – Я сам заеду в твою обитель. Ты оставил за себя диаконов Мисаила и Никона? Я побеседую с ними.
Игумен удивился осведомленности иерархов о делах обители, но тут же подумал, что теперь он может передать дар Дмитрия Ивановича брату Мисаилу.
- Братья Мисаил и Никон покажут тебе все, что ты пожелаешь. Если для тебя не трудно, прошу передать брату Мисаилу небольшой дар великого князя.
Он вынул из кармана и протянул епископу холщовый сверток.
- Почту добрым знаком для себя, - снова легонько улыбнулся архимандрит Елизарий.
Когда митрополит и Игумен остались наедине, Киприан сел на богато изукрашенный престол.
- Я не благословил великого князя на поход в Литву, - со вздохом сказал он. – Предвижу печальные последствия для себя. Дмитрий Иванович не питает ко мне святой православной любви.
- Он просил благословения у меня, - заметил Игумен. – Я тоже не мог благословить сей неразумный поход.
- Поход тем паче неразумен, - подхватил Киприан, - что в Москве тревожно. Бояре недовольны высокими податями и набором м ножества слуг своих в войско, купцы недовольны высокими пошлинами и мытами. Простые москвичи и посадские люди открыто осуждают князя Дмитрия Ивановича за чрезмерный набор мужиков в войско. Сам посуди, преподобный, от двух дворов по одному мужику забрал великий князь ради этого похода. Такого никогда не бывало. К тому же весь ратный доспех им предстоит покупать самим. А цены ныне высоки, как никогда. Недовольны все игумены, ибо князь повелел забрать в войско каждого пятого из смердов, прикрепленных к обителям.
- Ты, владыка, опасаешься смуты в Москве, когда князь уведет войско?
- Увы, опасаюсь, преподобный. Сильно опасаюсь. И не только в Москве. Само войско, говорили мне, ненадежно. Воинов забирали силой, с понуканием, угрозами и бесчестием. В войске же всем недовольным дали в руки оружие. А больше всех недоволен великим князем брат его, Владимир Андреевич. Дмитрий Иванович недавно назвал наследником не его, но сына своего, князя Василия Дмитриевича. Однако при поставлении Дмитрия Ивановича еще отроком на московское княжение владыка Алексий повелел ему княжить вместе с братом его, князем Владимиром Андреевичем и грамоты писать от обоих князей. К тому же, как ты сам видал, великий князь оставил в Москве заложником Остея, сына князя Дмитрия Переяславского, во крещении Олега Дмитриевича.
- Ты полагаешь, владыка, что в Москве поднимется мятеж, а войско возмутится и откажется идти в Литву? Что же станет делать Дмитрий Иванович без войска и с мятежной Москвой за своей спиной?
- Вот того я опасаюсь пуще всех бед. В Москве мятеж может вспыхнуть со многих концов враз. И войско московское ныне – сухой хворост. Искрами для пожара там могут оказаться либо князь Владимир Андреевич, либо князь Дмитрий Ольгердович. Если случится худшее, великий князь окажется в положении безвыходном. Тогда он пойдет на любой грех, даже может подавить мятеж в Москве силой хана Тохтамыша. Все в руках Божьих. Я буду молить Господа нашего о милости, однако по делам константинопольским знаю, что сия высшая милость иной раз запаздывает. Потому, как только войско выступит из Москвы, я отъеду в Тверь.
Тут Игумену показалось, будто губы митрополита тронула коварная улыбка.
Мятеж
На Угреше Игумен пробыл гораздо больше времени, чем рассчитывал. День за днем от зари до зари ходил он по берегам небольшой реки и по ее окрестностям, и никак не мог найти достойное место для новой обители. Размещать обитель в низине не полагалось, но ни на одном холме он не чувствовал умиротворения, и его не осеняли светлые размышления о возвышенном. Повсюду его одолевали тяжелые мысли. Он понял, почему митрополит послал сюда именно его. Наверно, кто-то уже пытался отыскать святое место для новой обители, но потерпел неудачу. Видно, земля угрешская впитала в себя много крови и горя человеческого.
Пресвитер Афанасий и десять его братьев во Христе все это время жили в шалашах на берегу Угреши, терпеливо ждали, когда Игумен позовет их. В реке по вечерам тяжело плескалась крупная рыба, щуки гоняли плотву. В лесу ему постоянно встречались семейки боровиков, попадались кусты черной и красной смородины, усыпанные спелыми ягодами. Он посоветовал брату Афанасию начать ловить рыбу, вялить ее, собирать и сушить на зиму целительные травы, ягоды и грибы. Пресвитер Афанасий спокойно сказал:
- Святитель по грамоте великого князя прикрепил к нам четыре деревни, с голоду не пропадем.
Игумен смирил возмущение в душе своей и разъяснил Афанасию, сколь вредно для веры православной обирание паствы слугами Господними. Будущий игумен новой обители согласился с увещеваниями Игумена и попытался призвать братьев своих к сбору пропитания на будущее. Однако братья во Христе не проявили рвения даже к этому легкому труду. Они принесли с собой немало припасов и пока не испытывали неудобств.
Игумен с досадой подумал, что помогает основать еще одну обитель, братия которой не станет добывать пропитание в поте лица своего, а сядет тяжким бременем на шею и без того задавленных податями и сборами окрестных крестьян. Новая обитель захватит крестьянские пахотные земли, сенокосные луга, рыбные тони, обильный своими дарами лес, обложит крестьян непосильными податями. Он пытался заводить с братьями разговоры о тяжкой доле русского народа, но те будто не слышали его.
Игумен вспомнил, как встретили русские иерархи его общинножительный устав. На словах они превозносили его, как пример бескорыстного служения Господу. Однако введен такой устав, и то с послаблениями, лишь в обители Нерукотворного образа Спаса братом Андроником, да в ростовской Борисоглебской обители брата Федора. Даже митрополит Алексий, хотя на словах одобрил его и рекомендовал всем игуменам ко введению, но советовал не следовать слепо строгим положениям устава, дабы не обременять братию низкими житейскими делами и не отвлекать их от возвышенного общения с Господом.
Чтобы утвердить общинножительный устав, понадобилось обратиться к самому патриарху Филофею. Тот горячо одобрил устав, утвердил его своей патриаршей подписью и печатью, и рекомендовал к введению во всех русских обителях. Однако даже после этого никто не спешил применять устав в других обителях. Все обители жили за счет крестьян приписанных деревень и поборов с окрестного населения.
Вечером, когда братия обильно ужинала, а Игумен жевал сухие просфоры и запивал их речной водой, он рассказал притчу.
- Один человек имел трех друзей. Двух он любил, а третьему уделял мало расположения. И вот пришлось этому человеку выплатить значительный долг. Он обратился к друзьям за помощью. Первые два отказались, сославшись на свою бедность, а третий сказал: «Я почитаю тебя близким человеком и помогу тебе, хотя ты со мной мало знался». Когда человек расстается с земной жизнью, кто поможет ему обрести Царствие небесное? Первый друг – это алчность к наживе. Другой друг – это семейные и знакомые, которые жаждут твоих богатств. Третий друг – наши добрые дела, которые после разлучения души с телом являются за нас ходатаями перед Богом и помогают наследовать блаженство в загробной жизни.
Братия жевала хлеб с салом, обгладывала косточки копченых кур, запивала ядреным квасом и слушала внимательно из уважения к пожилому Троицкому игумену. Однако никто не прочувствовал смысла сказанного. А один брат, проглотивши огромный кус сала, вытер жирные губы рукавом рясы и сказал:
- Выходит, кто-нибудь за нас все равно похлопочет перед Господом. Зачем тогда стараться?
Братия одобрительно засмеялась.
Игумен замолчал. Можно было продолжать увещевания, но ему стало жаль тратить время на них, закосневших в своекорыстии и лености. Он решил прибегнуть к последнему средству. Молча сложил свою котомку, встал и сказал самым строгим голосом:
- Господь спасает того, кто заслуживает спасения неустанным служением Ему. Не вижу ни в ком из вас достойных обета иночества. Не буду я больше искать святого места для новой обители. Нынче же уйду в Москву, стану просить митрополита Киприана вернуть вас в прежние обители и наложить строгую епитимью на вас, как неугодных для служения Господу. И спрошу ваших игуменов о вашем усердии в посте и молитвах. Не раскаявшиеся будут расстрижены.
Брат Афанасий вскочил и закричал на своих нерадивых братьев:
- На колени, грешники! Молите святого отца о прощении!
Братья во Христе недружно встали на колени, закрестились, заголосили:
- Прости нас, святой отец!
- Бесы ввели во искушение!
Брат же Афанасий, багровый от гнева, продолжал:
- Отныне будете сидеть на хлебе и воде, да на том, что сами добудете трудом рук своих. Завтра с утра наряжу вас на работы и буду строго спрашивать урок!
Он тоже повалился на колени, протянул руки к Игумену.
- Прости нас, нерадивых, святой отец. Моя вина. Не думал, что они зашли так далеко в своем потворстве дьявольским соблазнам.
- Встаньте, сыны мои. Православному служителю Божьему следует преклонять колени только перед Триединым Господом нашим. Брат Афанасий, накладываю на всех вас епитимью: каждый вечер, начиная с сегодня, от первой звезды, петь по двадцать псалмов Давидовых. Да простит вас Господь. Аминь.
Он отошел к своему ложу из лапника, встал на колени и начал молиться. У костра хор нестройно запел первый псалом Давида «Блажен муж».
С того дня он уходил все дальше от временного приюта братии и, чтобы не терять дорогого времени на возвращение и не видеть нерадивых братьев во Христе, стал ночевать в лесу, благо лето стояло жаркое. Утром и вечером он съедал по три просфоры, запивал их чистой речной водой. Запас просфор заканчивался, и днем он ел щавель, дикий лук, ягоды, один - два свежих боровика. Наконец, лишь верстах в пяти от шалашей, на другом берегу реки он, наконец, отыскал холм, где его впервые за много дней покинули тяжкие раздумья, и душа прониклась благодатью.
Мягкосердечный брат Афанасий, конечно, не надоумил своих братьев запастись топорами и пилами. По совету Игумена он задал братьям во Христе удвоенный урок на сбор пропитания в лесу и ловлю рыбы, сам же привел из близкой деревни мужиков. Те начали валить сосны и в два дня поставили церковь. 18 августа, в день святых мучеников Флора и Лавра, мужики установили высокий деревянный крест на свежесрубленной церкви и связали первый венец будущей общей кельи для святой братии. Игумен освятил церковь и нарек новый храм Божий во имя Флора и Лавра.
Следующий день он совершал со всей братией долгую литургию в новом храме Христовом. Потом почти всю ночь говорил с пресвитером Афанасием, наставлял его, укреплял твердость его духа. А на другой день еще до восхода он отправился в обратный путь. Троицкая обитель оставалась без него уже больше двадцати дней, и он торопился. Чтобы сократить путь, он решил пойти через Москву, хотя заранее содрогался от предстоящего зрелища мерзостного частокола из казненных. В первой попутной деревне он угостил просфорой попавшегося под ноги чумазого голопузого мальчонку. Тот жадно схватил скромный гостинец, отбежал в сторонку и пронзительно завопил:
- Журавка! Лобанка! Айда сюда! Мне поп хлебца дал!
На завалинке покосившейся избы сидела изможденная баба с грудным младенцем на руках. Игумен подошел к ней, вытащил полную горсть просфор.
- Возьми, дочь моя, дай ребятенку пососать и сама поешь. Давно, поди, не ела хлеба?
Баба худой дрожащей рукой взяла просфоры, спросила хриплым, болезненным голосом:
- За кого мне Бога молить, святой отец? Ты кто будешь?
- Я – смиренный служитель Божий, игумен Троицкой обители. А ты молись за дитя свое. За народ русский.
Баба прижала младенца к груди, упала на колени
- Ты – Троицкий игумен? Святой чудотворец? Господи, благодарю Тебя, что сподобил увидеть святого!
- Встань, дочь моя. Преклоняй колени лишь перед Господом и святыми образами. Прощай, да будет благословение Господне с тобой.
Остаток просфор быстро растаял. Игумен оставил себе на весь день лишь три просфоры, остальные раздал ребятишкам. Двадцать верст он одолел довольно легко, хотя дорога почему-то оказалась забитой встречными повозками и пешими людьми. Он пытался выспросить, куда так дружно двинулся народ из Москвы, но в ответ люди угрюмо отмалчивались, а иные озлобленно извергали из уст своих богохульную черную брань с поминанием великого князя Дмитрия Ивановича, его семейства до седьмого колена и бояр его. Версты за три от Москвы по обочинам дороги снова потянулись колья с насаженными на них телами казненных. Запахло гниющим человеческим мясом, засохшие твердые останки вращались на колах под ветром, и внутри них стучали и гремели кости. Игумен опустил голову и стал смотреть только под ноги.
К вечеру наезженная дорога привела его к Рязанским воротам в высоком земляном валу. К его удивлению массивные дубовые ворота оказались затворены. Возле ворот скопилось множество конных повозок и пеших людей. Он подошел к возам, груженым мешками, на ходу потрогал мешки, определил, что обоз везет соль. Соль в Москву возили издалека, либо из Соли Вычегодской, либо из Крыма. Черные от загара возчики тесной кучкой сидели в тени воза, ели дыню с черным хлебом, запивали водой. Игумен поздоровался и спросил старшего, почему не пускают в Москву.
- Слышно, бунтуют москали, - ответил тот мягким южнорусским говором. – Ни туда, ни оттуда. С полудня сидим. К утру не откроют, - пойдем в Нижний. Там и пошлина меньше, и озорства такого нет.
Игумен хотел сесть неподалеку и отдохнуть, но тут от ворот раздался громкий скрип и послышался великий шум многих голосов. Он поспешил к воротам. Окованные железом ворота в земляном валу открылись, из них на дорогу вывалилась немалая толпа. Десятка два сильно пьяных сторожей, - некоторые с оружием, - с глумливыми криками бегом гнали за ворота толпу людей в растерзанных одеждах. Среди гонимых Игумен разглядел немало священнослужителей в рваных дорогих рясах. Вместе с ними в толпе тяжело трусили упитанные мужи в боярских нарядах, тоже рваных в лоскуты. Сторожа толкали бегущих тупыми концами копий, а то и колотили бедолаг по спинам и головам. Саженей через двадцать от ворот пьяные сторожа запыхались и отстали. Бегущие же продолжали трусить рысцой по пыльной дороге и вскоре скрылись из глаз за холмом.
Сторожа с великим шумом неторопливо возвращались к воротам, они утирали пот и тяжело дышали. Игумена обдало омерзительным перегаром.
- Кудря, а куда ты дел золотой крест с архимандрита? Поди, потерял, растяпа?
- Поспешай, мужики, а то боярынь без нас расхватают! Ух, и гладкие бабы!
- А Митяй-то, а? Мы тут попусту время тратим, а он боярских лошадей угнал на свой двор! И карету золоченую!
- Хватит и нам! Ныне наше время!
- Жалко, братцы, княжий терем не дали пошерстить. Там в подвалах – золота!
- Там троих мужиков княжьи дружинники посекли.
- Ничего! Ночью пустим им красного петуха, все золото нашим будет!
- И княгиня с княжичами!
- Побойтесь Бога, мужики, она на сносях! Грех смертный будет!
Галдящая кучка сторожей подошла к Рязанским воротам, и там случилась какая-то заминка. Крики усилились, началась свалка. Игумен подошел к самым воротам.
Ворота занимали теперь другие сторожа, хорошо вооруженные, многие в доспехах и, похоже, трезвые. Они хватали пьяных, отбирали у них копья, взашей толкали поодиночке в ворота. Пьяные пытались обороняться, но плохо держались на ногах, а руками махали бестолково. Вскоре пьяные разоруженные сторожа удалились за вал с бессвязными угрозами. Новые сторожа плотным строем загородили ворота. За ворота вышел крепкий рослый муж в кольчуге поверх белой рубахи с расшитыми рукавами. В руке он держал меч, за его спиной висел круглый кожаный щит.
- Эй, добрые люди! – громко закричал он. – Слушай меня!
Перед ним быстро сгрудились желающие попасть в стольный город.
- Кто везет пропитание. – проезжай в Москву, там на подворье боярина Микулы Вельяминова найдете князя Остея Дмитриевича. Я дам охрану, а то тут народ маленько бунтует. Остальные пока погодите идти в Москву. Утихнет смута, - тогда добро пожаловать.
Несколько груженых возов потянулись в ворота. Игумен заметил, что возы с солью повернули от Москвы в объезд. Видно, возчики решили от греха подальше везти свой дорогой товар в Нижний Новгород. Почти все пешие с ворчанием тоже повернули обратно. У ворот остались всего несколько человек. Игумен подумал, что в Москве мятеж, он может задержаться здесь надолго, и ему лучше сразу идти в обитель в обход Москвы. Однако из слов пьяных стражников он понял, что великая княгиня Евдокия осталась в Москве одна, без защиты, и с ней его крестник, восьмилетний Юрий Дмитриевич. Москвичи, наверно, сильно буянят, если грабят отъезжающих бояр и с бесчестием гонят из Москвы церковных иерархов. Кто защитит княгиню и малолетнего княжича?
Видно, владыка Киприан оказался прав. Народ поднял мятеж, скорее всего, из-за непосильных притеснений Дмитрия Ивановича, как только он увел войско к Новгороду Северскому. Но ведь его жена и маленький сынишка не виноваты в делах великого князя и не должны держать ответ за него. А пьяная толпа разбираться не станет. Буйные во хмелю москвичи могут пойти на великий грех. На другой день они протрезвеют, начнут каяться и лить слезы сожаления, да поздно.
Старший сторож говорил о каком-то князе Остее Дмитриевиче. Не сын ли это князя Дмитрия Ольгердовича Суздальского? На совете князей Игумен понял, что Дмитрий Иванович взял княжича Остея, во крещении Олега, в Москву почетным гостем, а скорее, заложником за отца, который чем-то сильно не угодил великому князю. Если старший сторож направлял возчиков с пропитанием к князю Остею Дмитриевичу, то выходит, что молодой князь сумел как-то сдержать мятежных москвичей, потерявших разум от обильного пития. Тогда тем паче надо идти в Москву и помочь князю Остею. Но куда девались другие князья и бояре, зрелые годами и опытом? Почему юный Остей Дмитриевич взял в свои неопытные руки бразды московского правления?
Игумен решил идти в Москву и уверенно подошел к старшему сторожу.
- Господь воздаст тебе милость Свою, православный воин. Пропусти меня в Москву. Я по слову митрополита Киприана заложил и освятил новую обитель Флора и Лавра на Угреше и должен теперь сказать ему об этом.
Старший сторож сурово поглядел на Игумена.
- А ты кто будешь, святой отец? Все монахи и попы бегут из мятежной Москвы, а ты хочешь в Москву. Москвичи опились боярским вином, зорят монастыри и не жалуют вашего брата. Ты сам-то московский или как?
- Я игумен Троицкой обители, что в семидесяти верстах от Москвы.
Сторож в изумлении разинул рот.
- Так ты тот самый святой чудотворец?
- Господь не сподобил меня творить чудеса, сын мой.
- Я слыхал о тебе, святой отец. То-то смотрю, ты в лаптях, и ряса у тебя бедная. Благослови меня своим святым словом и проходи в Москву. А не боишься ты? Пьяным море по колено, не посмотрят, кто перед ними.
- Уповаю на милость Господа нашего. Как зовут тебя, добрый воин?
- Бажан. Прости, святой отец, крещен Степаном. А так все зовут Бажаном, как родитель звал.
- Живы ли родители твои, сын мой Бажан?
- Нет, святой отец. Матушка померла, когда меня рожала. А родитель с переяславской дружиной ходил на Пьяну и не вернулся.
- Благословляю тебя, славный воин. Родителям же твоим дарует Господь Царство небесное. Скажи, ты сам-то москвич?
Сторож поднял руку, чтобы почесать затылок, но наткнулся на железный шлем и досадливо поморщился.
- Из Переяславля Залесского я. Великий князь Дмитрий Иванович взял к себе сына нашего князя, Остея Дмитриевича. Князь Дмитрий Ольгердович послал с ним малую дружину в два десятка. Я – десятник. Мы стоим на подворье боярина Микулы Вельяминова.
- А тут как вышел мятеж, сын мой?
- Тут-то? Да нехорошо вышло. Князь собрал войско и ушел на Литву. И наш князь Дмитрий Ольгердович с ним. А Остея Дмитриевича великий князь велел оставить в Москве. Не знаю, зачем. Не мое дело. Перед походом великий князь обложил москвичей чрезвычайным ратным сбором. Бояре уплатили, у них не убудет. А народу тяжко обошелся тот сбор. Как войско ушло, сразу народ начал шуметь, жечь подворья. Бояре побежали из Москвы. Народ еще больше озлился. Крик поднялся. Мол, не пускать никого из Москвы, пусть бояре нам вернут чрезвычайный сбор. А вчера прямой мятеж вышел. По всей Москве подожгли боярские терема, сбили замки с подвалов, выкатили бочки с вином. Вся Москва перепилась, а с пьяни какой спрос. Ты видал, поди, как гнали из ворот бояр и попов. Они хотели бежать из Москвы, их сперва не пускали, а потом обобрали до нитки и выгнали. Мол, пришли вы в мир голыми, вот голыми идите из Москвы.
- А князь Остей? Он-то как сумел удержать народ?
Бажан отчаянно махнул рукой.
- Эх, святой отец. Жалко мне князя Остея Дмитриевича. Он же тут, откроюсь тебе, в заложниках за отца своего. Не хотел Дмитрий Ольгердович идти на Литву, на брата своего родного, Ягайлу. А с Дмитрием Ивановичем шутки плохи. Вот и остался Остей Дмитриевич тут заложником. А теперь еще и смута. Не успокоит он мятежников – великий князь не помилует ни его, ни князя нашего, Дмитрия Ольгердовича. Куда ни кинь, везде клин. Хочешь, не хочешь, а спасай Москву. Ну, мы за него стоим. Как-никак, два десятка нас. И есть москвичи, которые с нами.
- Буду молить Господа о победе вашего правого дела.
- Молись, святой отец! Ох, как молись!
- А не знаешь ли, сын мой Бажан, митрополит Киприан в Москве ли?
- Не знаю, святой отец.
- Да воздаст тебе Господь Триединый многие милости за твердость духа твоего, сын мой.
Игумен хотел идти в ворота, но вовремя вспомнил, что великой княгине Евдокии лучше уехать из мятежной Москвы, а для этого понадобится помощь Бажана, иначе пьяные москвичи могут сотворить с княгиней непотребное. Он снова повернулся к сторожу:
- Где мне найти тебя, сын мой Бажан? Твоя дружина стоит, говоришь, на подворье боярина Микулы Вельяминова?
- Если понадоблюсь, святой отец, ищи меня там. А где ты встанешь?
- У спасского игумена Андроника.
Бажан с сомнением покачал головой.
- Не обессудь, святой отец, но божьи слуги бегут из Москвы. Найдешь ли ты спасского игумена?
- Архимандрит Андроник не побежит. Прощай, сын мой Бажан, да пребудет Господь с тобой.
- Погоди, святой отец. – Бажан обернулся к своим дружинникам и гаркнул: - Остожа! Путята! Проводите святого отца в обитель Спаса. Обороняйте его от лихих людей. Спрошу строго!
Дружинники вели Игумена от земляного вала по густо застроенному посаду. Рослый Путята молчал, щупловатый Остожа почтительно рассказывал:
- Слыхал я, мужики говорили, великий князь Дмитрий Иванович велел насыпать Рязанский вал после Мамаева побоища. Боялся, Рязань пойдет на Москву. Смердов деревенских согнали, посадским наряд дали по дворам. Говорят, год с лишком насыпали вал, землю носили изо рва.
Степенный рассказ Остожи прервал истошный женский вопль. Из ворот боярского терема выскочили три растрепанные девки. С неистовым визгом они помчались по переулку и нырнули в ближайшую калитку. Визг оборвался, видно, девки затаились. Из ворот выбежали пять мужиков, сильно пьяных. Они остановились и бестолково стали озираться.
- Куды ж они поскакали, лярвы?
- А, плевать! Найдем других. Айда вино пить боярское!
Пьяные ушли в боярский двор. Чуть дальше по переулку, в богатом купеческом подворье за поваленным забором несколько мужиков грузили телеги.
- Не замай, Скурида, серебро - мое! Отстань, ребра поломаю!
- Бирюк, да ты черпай шапкой! Вино доброе!
На крыльцо терема вывалился мужик в одних исподниках и заорал:
- Твой черед, Мозгун! Ох и сладкая баба у толстобрюха!
Через несколько дворов из распахнутых ворот выехала телега, тяжело груженая набитыми мешкам. У телеги шагал с пьяной ухмылкой до ушей здоровенный мужик и нахлестывал кнутом худую лошаденку. Рядом с ним добрый молодец в богатом кафтане с чужого плеча, тоже пьяный, отбивался от рыдающей бабы. Баба хватала доброго молодца за полы кафтана и голосила, что есть мочи:
- Ты что делаешь, нехристь! Последнее забрал! У сирот отнял, чтоб у тебя руки-ниги отсохли!
Игумен понимал, что остановить этот пьяный разгул не сможет никакая сила, пока из чумных голов не выветрится хмель. Сторожа тоже не вмешивались, да и что сделают двое против десятков пьяных? Они молча шли среди разбойного хаоса, и лишь все больше хмурились. Кое-где у ворот стояли небольшие кучки угрюмых мужиков с топорами и вилами, видно, берегли свои дворы от грабителей. Они не по-доброму молчали и тоже ни во что не вмешивались. До Игумена доносились негромкие слова.
- Куда все сторожа подевались? Пьянь срамная спалит посад.
- Чугай сказывал, всех сторожей князь Остей собрал в кремле.
- Сторожа десятками ходят, татей кнутами увещевают.
- Воеводы-то наши где? Один князь Остей на всю Москву. А что с него взять? Больно молодой.
В другой кучке мужиков разговоры шли злее.
- Ты, Охапка, так дураком и помрешь. Великому князю на нас плевать. Он всех ратников на Литву увел, оставил Москву разбойникам. А чего нам с Литвой делить? Вот те крест, князь Дмитрий и Орду на Москву наведет.
- Окстись, Девята. Да чтоб великий князь…
- Сам окстись, да бельма протри. Мне Лоскут говорил, а он у боярина Гордея истопником. Уж он знает.
- Так что – измена?
- Измена, не измена, а у князей голова за народ не болит. У них свои дела.
Еще в одной кучке мужик громко и злобно жаловался:
- Господи, Чаплыгу убили. А у него семь ребят мал-мала.
- Откуда столько татей? Вроде все православные. И вот на тебе.
- Смотри, мужики, монах идет в Москву.
- Диво дивное. Все попы и монахи бегут из Москвы, а он – туда.
- Да сам ли он идет? Вон двое сторожей с ним.
- Дармоеды Божьи.
Саженях в двадцати слева от улицы потемневшее небо осветила вспышка огня. Языки пламени взлетели над крышами. Из дворов выбежали мужики.
- Якуня горит!
- Господи! Он только пятистенку срубил. Теперь по миру идти.
- Не иначе Шестак его поджег. Сам пропил все, от зависти соседа спалил.
- У Шестака, я видал, целая орда собралась. Прикатили три бочки вина, упились до беспамятства.
Чем ближе к кремлевской каменной стене, тем громче в наступающей темноте разносились разудалые крики пьяных лихих людей. Там и тут пылали дома, метались языки огня, трещали и рушились стропила и балки, ухали оземь горящие бревна. И надо всем этим в дымном воздухе висели вопли обезумевших от горя баб.
В обители Спаса монах-привратник провел Игумена с его сторожами сразу в Спасский собор. Там архимандрит Андроник совершал вечерню. Он стоял перед братией лицом ко входу и звучно пел:
- Вседаровитый и Многомилостивый Владыце наш Господь и Бог Иисус Христос да благослови и сохрани страну нашу и святую обитель сию в тишине и мире…
Он увидел вошедших и сурово посмотрел на них. Однако он тут же узнал своего бывшего духовного пастыря, и голос его дрогнул. Он допел стих, поманил кого-то из братьев, передал ему кадило и крест. Степенно, но быстро архимандрит подошел к Игумену, склонился перед ним, облобызал сухую руку.
- Святой отче, ты в Москве? В такое время? Все бегут из Москвы, как из Содома и Гоморры перед небесным огнем. Тут мятеж, пьяная чернь буйствует…
- Рад видеть тебя, брат мой, - мягко прервал его Игумен. – Храни Господь тебя, сию обитель и братию твою. Не знал я про мятеж. Видал по пути бесчинства и разбой. Вот эти двое славных воинов оберегали меня от многих опасностей. Вели покормить их, они целый день на ногах, усмиряют бунтующих. Да будет милость Господа нашего с вами, доблестные православные воины, сыны мои Остожа и Путята.
Архимандрит тут же подозвал одного из иноков, что-то сказал ему, тот поспешно удалился. Вскоре он вернулся и повел Игумена и дружинников в трапезную. Там иноки уже накрывали стол. Архимандрит благословил пищу и дружинники набросились на еду. Игумен же и архимандрит ограничились скромным ужином. После ужина они распрощались с Остожей и Путятой, и Андроник с почтением пригласил Игумена в свою келью. Они проговорили почти до утра.
Без малого четверть века назад владыка Алексий поручил Игумену заложить и освятить в кремле новую обитель и привести для поставления игуменом лучшего своего ученика. Игумен с болью душевной остановил свой выбор на брате Андронике. До того он намеревался оставить брата Андроника игуменом Троицкой обители после своей кончины, но ради святого дела оторвал его от сердца своего. За долгие годы Игумен ни разу не пожалел о своем выборе. Лучший его ученик отличался не только твердостью в вере и распорядительностью в хозяйственных хлопотах. Брат Андроник сумел проявить немалую мудрость также в делах державных, и великие князья Московские взяли новую обитель под свое покровительство. Игумену же пришлось выбирать и готовить себе нового преемника. С тех пор он отдал на игуменство в новые обители почти два десятка своих учеников. Он следил за их успехами, не терял связи с ними, но брат Андроник всегда оставался для него лучшим из первых и первым из лучших.
И вот они сидят за небольшим столом в просторной и богато украшенной келье. Ровное пламя свечей в золоченом трехрожковом подсвечнике освещает собеседников. Игумен с усталым, худым лицом в морщинах, в видавшей виды единственной своей суконной рясе и в лаптях, с серебряным наперсным крестом на вощеной льняной бечевке благожелательно смотрел на бывшего своего ученика. Напротив него – брат его Андроник в новой шелковой черной рясе, в мягких сапогах темно-коричневой кожи, с массивным золотым крестом на тяжелой золотой цепи. Ученик возрос до высокого сана архимандрита. Учитель же почти полвека остается скромным пресвитером. Но для Андроника его старый учитель все тот же мудрый и непогрешимый духовный пастырь и наставник в житейских делах.
Несмотря на свои шестьдесят лет, архимандрит Андроник выглядел не старцем, но крепким зрелым мужем, спокойным и рассудительным. Однако здесь, наедине с учителем, он, видно, ослабил волю свою, на его чистом лице прорезались глубокие морщины.
- Вразуми меня, отец мой, - говорил он усталым голосом. – Душа моя в смятении. Боюсь впасть в грех.
- Говори, брат мой, и не называй меня отцом своим. Мы – братья во Христе. Сам же я множество лет пребываю в сильном смятении и борюсь с сомнениями.
- Нет, ты мне всегда отец, я же – твой сын. Мне никогда не достигнуть твоих знаний, твоей мудрости. Я открою тебе свои сомнения. Может, то дьявол нашептывает их мне. В Москве мятеж, ты видал сам. Но не пьяная чернь подняла его. Подняли мятеж простые богопослушные жители Москвы, купцы и ремесленники. Даже иные бояре потворствовали им.
- Тебе ведомы первопричины мятежа, брат мой?
Архимандрит тяжко и печально вздохнул.
- Ведомы, святой отец. Много думал я и прозрел. Говорю тебе, как отцу своему. Всему виной сам великий князь Дмитрий Иванович.
Андроник устремил печальный вопрошающий взгляд на Игумена. Тот не отвел глаз, но молчал. Андроник перекрестился, еще раз вздохнул.
- Я – духовник великого князя, и мне ведомы многие его помыслы. Давно зародились у меня недостойные мысли о великом князе. Непомерно честолюбив он, безгранично корыстолюбив. Часто поступает не мудро, во зло русским людям, а потому и во вред себе самому.
- Помыслы властителей земных не всегда понятны нам, брат мой.
- Святитель Киприан говорил, все великие князья отговаривали Дмитрия Ивановича от похода на Литву. Однако он повелел своим удельным князьям собрать войско и повел его на Ягайло. Из других князей за ним пошел только князь Андрей Ольгердович Псковский. Но князь Андрей сам метит на великокняжеский стол в Русско-Литовском княжестве.
- Я знаю это. Скажу тебе, что великий князь просил моего благословения на поход, я же не дал того благословения.
- Мое уважение к тебе, святой отец, безмерно. А знаешь ли ты, что даже князь Дмитрий Ольгердович Переяславский отказывался идти в Литву и отговаривал великого князя?
- Догадывался об этом. Видно, потому Дмитрий Иванович взял в заложники князя Остея Дмитриевича?
- Да, потому. Уже одно это – богопротивное дело. Когда безрассудный хозяин бьет верного пса, ¬- пес рано или поздно искусает хозяина.
- Не хочешь ли ты сказать, брат мой, что москвичи взбунтовались по наущению князя Переяславского?
- Этого я не думаю. Князь Дмитрий Ольгердович любит сына и не станет подвергать его такой опасности. От другой искры вспыхнули москвичи. Перед походом великий князь обложил москвичей непомерным сбором. На ратные припасы, на пропитание воиска. Собирали налог, как всегда в Москве, без жалости. Отбирали последнее. Уже одно это озлобило москвичей на великого князя. Но кого Господь хочет погубить, того Он лишает разума. Вот и князь Дмитрий Иванович в ослеплении своем не только обобрал москвичей догола, но приказал собрать со всей Москвы мужиков в свое войско, по одному от двух дворов. Такого не знали даже при походе на Мамая. Как великий князь увел войско, Москва загудела. Но мятеж еще не разгорался. Думается мне, зачинщики ждали какой-то вести. Третьего дня пришла черная весть. В Волоке Ламском взбунтовалось московское войско.
Игумен изумленно поднял брови. Он знал о шатком положении великого князя после Мамаева побоища, но не думал, что Дмитрий Иванович так неразумно пойдет ломать дрова, что даже войско откажется повиноваться ему. Видно, он действовал чрезмерно жестоко, князья и ратники потеряли терпение. Не Дмитрий ли Ольгердович тому способствовал? Или, может, князь Серпуховский не вынес обиду? Андроник же продолжал:
- Гонец передал, великий князь отъехал от войска, куда – неведомо. В Москву он не явился. Жестокостью своей неразумной разжег он великий пожар, и жду я теперь большой беды, пуще мятежа.
Архимандрит замолчал и устремил молящий взор на учителя своего. Игумен тоже молчал. Он вспомнил, что Дмитрий Иванович взял себе в союзники против Ягайлы нового хана Золотой Орды Тохтамыша, и теперь понимал, какой великой беды пуще мятежа опасался мудрый и опытный в княжьих делах Андроник. Ведь Дмитрий Иванович не остановится ни перед чем ради спасения своего положения. Спасти же свою власть теперь ему очень трудно, - при взбунтовавшемся войске и мятежной Москве. Он хорошо знал Дмитрия Ивановича и понимал, что тот способен для подавления мятежа бросить на Москву своего единственного союзника - Тохтамыша. А что такое Орда, - на Руси знал каждый.
- Ты полагаешь, сын мой, Дмитрий Иванович повернет Тохтамыша с его ордой на мятежную Москву?
- Да, отец мой. Да! И это отвращает меня от его дел. Сто лет басурманская рать не ступала в ворота Москвы. Теперь же сам великий князь готов разорить Москву руками басурман, сжечь ее, предать смерти москвичей от мала до велика, навлечь большую беду на всю русскую землю. Для чего? Ради утоления своего властолюбия!
И многоопытный, умудренный жизнью и долгим общением с князьями, архимандрит Андроник уронил голову на скрещенные руки. Черный клобук с покровом упал на стол. Игумен положил ладонь на голову своего ученика. Даже самый твердый и суровый муж иной раз испытывает душевную слабость и в минуты сильного потрясения нуждается в простом утешении. Он легонько погладил поседевший затылок архимандрита, как гладил деревенских ребятишек. Андроник успокоился, поднял голову.
- Прости меня, отец, за недостойную слабость. Великий князь разрушил мою веру в правоту Москвы. Ты учил меня, что потоки русской крови, пролитой князьями Московскими, окупаются великой целью объединения Руси и освобождения ее от ига нечестивых. Я верил тебе и служил не только Господу, но и Москве. Теперь же сомневаюсь. Что делать мне, отец?
Игумен молчал. Брату Андронику не нужен его ответ. Брату нужно излить горечь души, истерзанной тяжкими сомнениями. Потом он сам выберет решение. А пока пусть выговорит все, что наболело в душе его. Брат Андроник опять заговорил, и в голосе его появилась твердость.
- А еще, святой отец, гнетет меня слабость духа московских священнослужителей. Ты говорил, при батыевом нашествии многие иерархи бросали паству и спасались бегством в укромные места. Каюсь, не верил я, полагал, таких немного. А теперь сам вижу, московские священнослужители первыми побежали из Москвы. А впереди всех – их пастыри, архимандриты. Простые москвичи тверже в вере, они не бегут. Глаза отвращаются смотреть, как в московских воротах сторожа останавливают бегущих духовных пастырей своих, укоряют их. Тех же, кто не слушает голоса совести и долга своего, сторожа обирают и пинками, взашей выгоняют за ворота. Не Господу поклоняются такие пастыри, но дьяволу. Чему учат они паству? По ним народ на всех нас смотрит, как на дармоедов. В эти дни стыжусь я одеяния своего, причастия своего к духовному сану. Братия моя тоже недоумевает, ропщет. Увещеваю братию, а на душе камень неподъемный.
Игумен решил нарушить долгое свое молчание.
- В смутное время, брат мой, мысли смутные одолевают человека. Не мудрено сбиться с пути и начать поклоняться ложным идолам. Но ты, брат, тверд в вере. Ты не ушел из мятежной Москвы, остался с братией, с паствой. Ты ведешь братию свою и прихожан верным путем спасения, укрепляешь их веру в Господа нашего. Не мне поучать тебя, рассказывать притчи. Скажу лишь то, о чем говорит мне сердце мое. То, что ты видишь в Москве, - не диковинка. Слабые духом, слабые в вере фарисеи всегда были, есть и будут. И подвижники несгибаемые тоже были, есть и будут. Так повелось, что церковные иерархи нередко получают сан свой не за подвижничество свое, но за угодничество перед сильными, а то и за немалую мзду. Не только в православной церкви, во всех верах есть корыстные и лукавые пастыри, жрецы, волхвы, имамы. Одолевает их дьявол соблазнами своими, как Иисуса Христа на горе, и не могут слабые духом устоять перед обещаниями нечистого. Ибо за сан свой, за власть свою над другими имеют они множество благ земных. Однако, чем больше благ у человека, тем меньше думает он о вере и служении Господу нашему, направляет помыслы свои на сохранение и преумножение благ своих неправедных. И когда приходит час тяжких испытаний, когда надо положить живот свой на алтарь веры и отечества, такие готовы продать душу свою врагу рода человеческого ради благ своих и власти своей. Ты постиг глубину мудрости Священного писания, знаешь все это.
Брат Андроник печально покивал головой. Он еще не нашел своего решения. Игумен продолжал:
- Скажу тебе, что никому не открывал. Три великих князя:Симеон Гордый, Иван Красный, Дмитрий Иванович, - призывали меня в митрополиты московские. Пресвятые патриархи Филофей и Каллист присылали мне грамоты свои и благословение на митрополитство. Владыка Алексий перед кончиной своей надел на меня митрополичий крест-мощевик. Отверг я милость патриархов и митрополита, пренебрег волей великих князей. Высокий сан – высокая честь. Но высокий сан отнял бы у меня свободу духа моего. Московские князья, от самых первых, властолюбивы и жестокосерды. Они не потерпят митрополита, который пойдет против их воли. А идти бы пришлось, ибо многое в делах великокняжеских противно совести моей, идет не на пользу, но во вред народу русскому. В сане митрополита мне предстояло бы стать княжеским угодником, либо погрязнуть в распрях вместо чистого служения Господу. Святые митрополиты Петр и Алексий – иерархи великой веры и твердости духа. Но им не раз приходилось идти против своей совести, по велению великокняжескому. Святитель Киприан не всегда одобряет дела великого князя, - так его без малого шесть лет не пускали на Русь, несмотря на повеление патриарха и деяние святейшего Синода.
Игумен печально улыбнулся.
- Ты знаешь сам, брат мой, в стаде человеческом никто не волен в делах своих. Чем выше поднимется человек, тем меньше свободен он. Но и простой человек не свободен. Над каждым стоит множество больших и малых властителей. Мудрость – в выборе меньшего зла. Потому держу я сторону князей Московских, ибо иначе они зальют кровью русскую землю и погубят весь наш народ.
- Я понял тебя, святой отец. Ты укрепил мой дух.
Игумен торжественно перекрестил своего ученика.
- Благословляю тебя, брат мой, на долгий тернистый путь во имя православной веры и народа русского.
Архимандрит встал, в пояс поклонился Игумену, трижды перекрестился. Они помолчали, потом Игумен спросил:
- Княгиня Евдокия в Москве?
- Да, княгиня с сыновьями в своем тереме. Я недавно посещал ее. Она на сносях, вот-вот должна родить. Может, уже родила. Ты хочешь увезти ее из Москвы?
- Ей здесь оставаться опасно.
Утром после службы Игумен собрался идти к великой княгине, но пришел митрополичий служка и позвал архимандрита Андроника к святителю. Оказывается, Киприан ночью приехал из Твери. Игумен решил присоединиться к Андронику.
Когда они в повозке владыки выехали из ворот, Игумен с удивлением заметил, что почти не слышно колокольного звона. Он помнил, что обычно ранним утром все московские звонари старались превзойти друг друга, и небо над городом будто гудело медным звоном. Теперь же колокольный звон слышался всего в трех или четырех местах. Наверно, подумал Игумен, звонари последовали примеру своих пастырей и разбежались кто куда.
От обители Спаса до митрополичьих палат рукой подать, однако путь дался им нелегко. Стояло раннее утро, но улицы оказались полны шумными кучками пьяных москвичей. Неподалеку догорало боярское подворье, и едкий дым застилал улицу. Вязкую, полузасохшую грязь на улице устилали обрывки одежды, обломки домашней утвари, и все это покрывал птичий пух от подушек и перин. Не проспавшиеся, очумелые от долгого пьянства и буйства лихие москвичи искали новых забав. Крытая повозка с кучером в богатом кафтане на козлах оказалась для них манной небесной. Они с гвалтом окружили повозку.
- Братцы, глянь, бояре едут!
- А ну, пошарпаем богатеньких!
- Под узцы, Сараба, под узцы!
Кто-то рванул дверцу повозки, она распахнулась, в проеме показалась нечесаная голова с широко разинутым ртом и заплывщими бессмысленными глазами.
- А ну, вылазь!
Тут мятежник разглядел рясы священников и осекся с открытым ртом. Архимандрит с Игуменом вылезли из повозки каждый со своей стороны и встали на подножках. Перед Игуменом стояли всего трое, зато архимандрит оказался перед целым десятком буйных москвичей. Он поднял над головой нагрудный крест.
- Православные, стойте!
Бунтовщики, хоть и пьяные, опомнились, гвалт немного утих, но выкрики еще продолжались.
- А кто ты будешь? – раздался дерзкий голос.
- Я архимандрит Андроник, игумен обители Нерукотворного образа Спаса. Еду к митрополиту Киприану по делу православной церкви. Пропустите нас с миром.
- А кто другой поп? – крикнул еще один пьяный.
Игумен с подножки оборотился на крик, посмотрел через полог возка.
- Я Троицкий игумен.
- Ха-ха! – дико завопили за его спиной. – Да он в лаптях! Смотри, мужики, - поп в лаптях! Диво дивное!
- Бежать, видно, собрался Божий старец! – с пьяной удалью крикнул еще один. – А ну, братцы, сдерем с него рясу, там, поди, золото припрятано! Церковное!
- Стойте, нечестивцы! – громовым голосом воскликнул Андроник. - Опомнитесь!
- Не обессудьте, дети мои, - громко проговорил Игумен. – Нет у меня золота.
Он развязал веревочный пояс и распахнул рясу. Под ней оказались белая рубаха на исхудалом теле и полотняные крашеные порты. Игумен спустился с подножки и вокруг задка повозки подошел к архимандриту, встал лицом к толпе, посмотрел в глаза стоящим перед ним: одному, другому, третьему.
- Усмирите гнев свой, православные, - спокойно сказал он. - Вы русские люди.
Под его взглядом пьяные будто трезвели, опускали головы, некоторые стали креститься.
- Да чего там! – запоздало заорал кто-то. – Хватай их, мужики!
Однако никто не двинулся с места.
- Грех это, братцы, - пробурчал один.
- Святые отцы Богу молятся за нас, не трогай их!
Игумен продолжал переводить взгляд с одного лица на другое. И вдруг один из протрезвевших воскликнул:
- Православные! Так это же Троицкий святой чудотворец!
Толпа снова загалдела, но уже мирно.
- То-то, как он посмотрел, я сразу трезвым стал!
- На колени, братцы!
- Прости нас, святой отец! Во хмелю разум потеряли.
- Пропусти их, ребята! По святому делу едут!
Толпа расступилась, кучер легонько шевельнул вожжой, лошади встрепенулись.
- Езжайте, Божьи люди!
- Благослови, святой отец!
Архимандрит с почтением помог Игумену взойти в повозку, сел сам, лошади тронули. Пьяные стояли смирно, смотрели вслед. В повозке Андроник с изумлением смотрел на своего учителя.
- В который раз преклоняюсь перед тобой, отец мой. Сподобил Господь увидеть чудо.
- Не говори так, брат мой. Не чудо это. В простых душах сохраняется чистота, я стремлюсь пробудить душу их.
- У пьяных? Нет, отец мой, это чудо. Как же владыка не дал нам стражу? Видно, не разобрался еще, что творится в Москве.
Митрополит Киприан принял их в малой палате, по-домашнему. Кроме него, в палате сидел молодой воин, его золоченый шлем лежал на столе. Митрополит приветливо облобызал гостей, а Игумена еще и трижды перекрестил:
- Сам Господь привел тебя в Москву в эти дни.
Архимандрит Андроник посетовал на задержку в дороге. Митрополит огорчился.
- Мне князь Олег Дмитриевич только сейчас рассказал о мятеже. Нам надо молить Господа за князя Олега, если бы не он, мятежники спалили бы всю Москву.
Игумен понял, что видит того самого князя Остея, во крещении Олега, сына Дмитрия Ольгердовича Переяславского. Это его Дмитрий Иванович взял заложником за строптивого отца.
- Я позвал вас, братья мои, вот зачем. Великий князь Дмитрий Иванович спешно отъехал от войска. Сначала в Кострому, потом в Переяславль-Залесский.
- Знаем, владыка, - смело перебил митрополита архимандрит. – Войско взбунтовалось, в Москве поднялся мятеж.
- Тогда не буду тратить слов. Надо успокоить Москву, а я должен вывезти великую княгиню с детьми. Сегодня она ехать не может, ночью родила сына. Младенец очень слаб. Придется ехать завтра, если великая княгиня Евдокия сможет. Мешкать нельзя.
- Владыка опасается мятежных москвичей?
- Не только. Князь Олег сумел оградить княжеский терем от бунтовщиков. У него мало воинов, но он показал себя опытным воеводой.
Опытный воевода с румяным юным лицом негромко засмеялся, то ли от похвалы митрополита, то ли вспомнил что-то. Зато митрополит посуровел.
- Другая беда идет на Москву, - сказал он и замолчал.
Игумен переглянулся с Андроником, оба вздохнули. Они поняли, о чем хочет сказать митрополит. Видно, Дмитрий Иванович поворотил все-таки орду Тохтамыша на мятежную Москву. Митрополит пробормотал:
- Спаси, Господи, души наши.
Он трижды перекрестился и продолжал:
- По договору с великим князем хан Тохтамыш повел орду на Литву. Оба войска хотели соединиться в Волоке Ламском. Однако, неведомо почему, хан остановился у Серпухова и дальше не пошел. Мне донесли, он переправился через Оку и взял Серпухов приступом.
Митрополит опять помолчал. Игумен неслышно пробормотал короткую молитву. Выходит, в бунте московского войска как-то замешан Владимир Андреевич, и великий князь решил басурманскими руками проучить брата и соправителя своего, сжечь и разграбить Серпухов. Если так, то после Серпухова Тохтамыш двинется на Москву.
Он негромко спросил:
- Владыка, Тохтамыш пойдет на Москву?
Митрополит еще раз перекрестился и тяжко вздохнул.
- Думаю, пойдет. Потому надо скорее увезти великую княгиню.
Игумен посмотрел на молодого князя. У того лицо побледнело от волнения, он хотел что-то спросить, но не решался. Игумен понял его тревогу.
- А где князья Владимир Андреевич и Дмитрий Ольгердович?
Молодой князь вытянул шею в ожидании ответа.
- Мне говорили, князь Серпуховской остался в Волоке Ламском при войске. Дмитрий Ольгердович же, слышал я, вместе с великим князем уехал в Переяславль.
Послышался шумный выдох. Молодой князь Остей еще не научился скрывать свои чувства и облегченно откинулся на спинку стула. Игумен подумал, что он рано радуется. Его отец не мог идти против Дмитрия Ивановича, пока сын остается в заложниках. Возможно, именно Дмитрий Ольгердович удержал ратников от пролития крови, помог Дмитрию Ивановича скрыться. Но никто из сильных мира не любит свидетелей своего унижения. Болезненно самолюбивый Дмитрий Иванович не простит князю Переяславскому своего постыдного бегства от взбунтовавшегося войска. Отцу Остея, а значит, и самому молодому князю придется плохо.
Митрополит тоже печально посмотрел на князя Остея и обратился к нему:
- Скажи, князь, может ли Москва отбить Тохтамыша? Я не сведущ в ратных делах, да и скоро уеду с великой княгиней. Кроме тебя, сын мой, в Москве сейчас нет ни князей, ни воевод. Тебе надо готовить Москву к осадному сиденью. В этом святом деле тебе помогут молитвами своими архимандрит Андроник и преподобный Троицкий игумен. Какие силы у тебя, князь?
Князь Остей по-мальчишески зарделся, начал рассказывать, сначала сбивчиво, потом успокоился.
- У меня самого, владыка, два десятка отцовских дружинников. Когда поднялся мятеж, боярин Микула Вельяминов, у которого мы стоим, дал мне еще два десятка челяди с оружием, сам же спешно покинул Москву. Ключник боярина Кобылина дал тридцать дружинников, обещал известить других бояр. Народ наберем. Не все москвичи рады мятежу. Мой сотник Бажан говорит, надо назначить по всем московским дворам десятских и сотских. Мы уже начали…
Князь Остей разговорился, ему нравилось чувствовать себя настоящим мужчиной, воином. Митрополит с виду внимательно слушал его, изредка кивал головой. Однако Игумену показалось, что Киприана не очень заботит судьба Москвы. Он знал, что митрополита больше тревожила опасность раскола русской митрополии, распространения латинской веры в Русско-Литовском княжестве и на Малой Руси. Не забывал он и свою родную Сербию, у пределов которой скапливается магометанское войско турецкого султана Мурада.
- Я еще вчера послал своих по дворам, - говорил тем временем князь Остей. – Мятежники уже меньше разбойничают. Успокоим их, и я поставлю людей на стены. Самая опасная сторона – у Фроловских и Никольских ворот, там будет мой сотник Бажан. Соберем ратный припас, доспехи. Подвезем к стенам камни, воду, смолу, дрова, подтащим пороки.
Рвется в бой юный князь, - с горечью подумал Игумен. – Играет кровь молодецкая. Может голову ни за что сложить.
Он воспользовался тем, что князь Остей перевел дыхание, и заметил:
- Надо бы собрать тех, кто бился на Дону. Они знают ратное дело, под их начало можно поставить мирных москвичей.
Князь Остей с благодарностью посмотрел на него.
- Твоя правда, преподобный игумен. Сделаем и это.
Когда покончили с воинскими делами, и князь Остей ушел, митрополит с неудовольствием сказал:
- Московские священнослужители явили пример нерадивого служения Господу. Из восьми архимандритов пятеро уехали из Москвы. Не о долге своем святом думают, но живот свой оберегают. Клир тоже разбежался. При въезде в Москву видел я, как пьяные сторожа грабили Чудовского архимандрита Онуфрия и ограбленного, в разорванных одеждах, почти нагого с бесчестием выгнали из ворот пешего. Сегодня послал я служек к трем архимандритам и к шести достойным игуменам, которые не покинули храмы и обители свои. Хотел напомнить о долге священнослужителей. Явились лишь вы.
- Владыка, - возразил Андроник, - может, братья наши не сумели пройти к тебе. Мы чудом избавились от пьяной толпы, святой отец мой словом своим усмирил буйствующих. Не всех нас Господь сподобил такой силы духа.
- Может, и так, - согласился митрополит. – Я подожду еще. А вас хочу просить взять под свое пастырство московские концы. Твоя обитель, брат Андроник, ближе к Боровицким воротам. Надо собрать там всех прихожан и служить молебны днем и ночью во спасение стольного города и жителей его. А тебя, преподобный игумен, прошу, сам выбери место.
Игумен понял, что его возвращение в родную обитель задерживается и, возможно, надолго. Жаль, конечно, - ведь он уже три седьмицы там отсутствует. Однако в бунтующей Москве перед лицом подступающего врага он тоже нужен. Он вспомнил, что князь Остей Дмитриевич собирался поставить на стену от Фроловских до Никольских ворот знакомого ему сотника Бажана. Тот ему понравился, с ним можно держать порядок среди москвичей. Если же орда пойдет на приступ, то главный удар нанесет именно там. Он сказал:
- Владыка, я взял бы улицы от Фроловских до Никольских ворот.
- Хорошо, - кивнул митрополит. – Надеюсь на твою помощь, когда повезу великую княгиню. Боюсь, мятежная чернь учинит непотребное. А княгине нежелательны волнения. Я извещу тебя об отъезде.
- Хорошо, владыка. Завтра я буду в церкви святого Михаила.
Игумен с архимандритом Андроником на той же повозке вернулись в обитель Нерукотворного образа Спаса. На улицах стало намного спокойнее. Видно, буяны уморились и спали, - до вечера, но нового разгула в темноте. Сейчас встречались в большинстве бабы, которые торопливо семенили вдоль заборов и с оглядкой перебегали улицы. Изредка попадались шумные ватаги ребятишек. В обители Игумен собрал свою котомку и хотел тут же идти в Михайловскую церковь у Фроловских ворот, пока пьяные москвичи не проспались. Однако архимандрит отказался отпустить его одного.
- Не обессудь, отец мой, я дам тебе двух иноков, они оберегут тебя. Пойдут в огонь и в воду, и смерть ради православной веры примут, не дрогнув.
Игумен задумался. Он всегда надеялся только на самого себя, а эти иноки ему, скорее всего, будут только мешать. Но – слаб человек, а старый особенно. Попусту умирать случайной смертью не хочется и не следует. Наверно, брат Андроник прав.
- Хорошо, брат мой. Готовы ли твои витязи? Нам надо поспешать, пока мятежники не опохмелились.
Игумен и двое иноков добрались до Михайловской церкви без препятствий. Молодые иноки, - светловолосый брат Василий и темнорусый брат Епифаний, молча и почтительно следовали за ним. Москвичи уже, видно, отоспались и начали снова заполнять улицы. Мужики изрядно опохмелились, и хмель опять пробудил их буйство. Трое иноков в черных рясах выделялись среди расхристанных буянов. Их то и дело задирали бойкие на язык москвичи, однако рук не распускали.
- Эй, Божьи угодники! Ай проспали? Попы-то все убежали. Ворочайте назад. Ворота все закрыты.
- Мотыща, шабёр, айда домой! Попы без нас супостатов разгонят!
Игумен улыбался и молча крестил озорников. Путникам два раза встретились группы сторожей. Вместе с доспешными дружинниками шли мужики в холщовых рубахах, в поддевках, кафтанах. Князь Остей времени не терял и, видно, собирал бывших ратников, побывавших в Мамаевом побоище. У дружинников на поясах висели мечи, за спинами – щиты, в руках же все держали кнуты и крепкие дубины. Для буянов этого хватало, они заметно присмирели. По улицам к стенам кремля тянулись возы и телеги с камнями, с дровами, с тяжелыми бочками. Молодой князь готовил Москву к обороне.
В Михайловской церкви Игумен нашел лишь седенького дряхлого привратника, остальной клир вместе с архимандритом Стефаном бежал из Москвы в страхе перед мятежниками. Брат Епифаний взобрался на звонницу, и воздух задрожал от могучего набата. Пока собирались москвичи, Игумен прошел к стене. Сотника Бажана он нашел сразу, тот зычным голосом распоряжался, куда сгружать бочки с дегтем и смолой, куда – с водой, где класть дрова, куда сваливать камни. Несколько плотников с топорами ставили камнеметный порок, у самой стены пестрая толпа баб под началом бойкого старичка устраивала кострища для кипячения воды и смолы, складывала дрова в поленницу. С раската на поворотных блоках уже спускались крепкие веревки для подъема бочек на стену. По каменной лестнице непрерывной вереницей мужики и бабы носилками таскали на стену камни. Игумен подошел к Бажану. Тот явно обрадовался встрече, они приветствовали друг друга, и сотник сказал:
- Тебе, святой отче, тут не с руки оставаться. Пойдет орда на приступ, - мало ли…
- Я с молоду дал обет не брать в руки меча. Пока буду вести службу в Михайловской церкви. Уповаю, Господь милует Москву, - орда не придет. А придет и кинется на приступ – стану лечить раненых. Ты бы отрядил мне двух - трех баб в помощь, пускай запасут чистые холсты, да сушеных трав целебных.
- Ты и это умеешь, святой отец? Я искал лекаря, да не нашел. Баб я тебе пришлю.
На звуки набата в небольшой Михайловской церкви собралось много москвичей. Брат Епифаний оказался искусным звонарем, он перемежал набат с благовестом и малиновым звоном. Игумен с братом Василием весь долгий день вели службу. Люди приходили, смиренно слушали молитву, уходили, их место занимали другие. Вестей от митрополита так и не поступило, видно, великая княгиня еще не оправилась от родов. Перед вечерней Игумен с братьями и стареньким причетником потрапезовали принесенными припасами. Брат Епифаний от целого дня работы на звоннице нагулял хороший аппетит и вкушал пищу отменно. Он обрадовал Игумена:
- Я смотрел на Москву с колокольни, преподобный. Тише стало в городе. От многих мест слышен колокольный звон. Усмиряются москвичи, всего два дыма видал я. Однако у Фроловских и Никольских ворот буянят пьяные, не выпускают никого.
Игумен с братом Василием всю ночь по очереди служили всенощную, а в перерывах каждый урывками спал. Брат Епифаний тоже время от времени слезал с колокольни и отдыхал. Рано утром он поднял такой перезвон, что церковь быстро оказалась набита битком. Они приготовились к неустанной службе весь этот день, но прибежал молодой служка с повелением митрополита идти к княжескому терему.
Там у резных лестниц терема стояли два крытых возка, запряженные каждый тройкой крепких коней. Рядом на боевом коне сидел князь Остей в доспехах, с мечом на поясе. Сзади него Игумен увидел десяток вооруженных дружинников. Великая княгиня Евдокия, бледная и осунувшаяся, суетилась, как клушка, загоняла в княжий возок своих детей и мамку с младенцем на руках, сердилась, покрикивала слабым голосом. К Игумену подбежала его крестница, двенадцатилетняя княжна Софья, кинулась с разбегу ему на шею.
- Ой, крестненький, миленький! А мы к батюшке нашему едем!
- Благослови тебя Господь, крестница, и всю семью вашу. Скоро увидишь батюшку своего.
Княгиня Евдокия уже садилась в повозку, но увидела Игумена и подошла к нему.
- Благослови меня и детей моих, святой отец. Доберемся ли живыми до Костромы?
Митрополит посадил Игумена в свой возок, и тройки рысью пошли к Никольским воротам. У ворот они остановились, впереди слышался великий шум и крики. Игумен выглянул и увидел немалую толпу. Несмотря на дружинников князя Остея на улицах и непрерывные службы во многих церквах, москвичи не прекращали буйства. У закрытых ворот стояли оружные сторожа, их окружала большая шумная толпа. Послышался громкий голос князя Остея:
- Москвичи! Я князь Остей Дмитриевич. Отворите ворота.
Сторожа вытащили тяжелые засовы и стали открывать аршинные железные створки. Толпа зашумела еще пуще, но с места не двигалась, - князь Остей успел внушить к себе уважение. Вперед выступил коренастый мужик с седоватой окладистой бородой, в купеческом кафтане:
- Князь Остей, ты сам повелел никого из Москвы не пускать. Вот мы и не пускаем. А ты, вроде, тоже надумал уехать?
- Нет, москвичи, я останусь с вами. Надо отпустить пресвятого митрополита Киприана с великой княгиней. Пресвятой Киприан едет по делам православной церкви, а княгиня Евдокия везет детей и новорожденного младенца к своему отцу в Суздаль. Не подобает христианам чинить препятствия им.
Игумен одобрил находчивость молодого князя. Если бы тот упомянул Дмитрия Ивановича, - еще неизвестно, как отозвалась бы пьяная толпа. Но и сейчас раздались крики.
- А Москва будет без пастыря?
- И так все попы разбежались, теперь и митрополит!
- Где великий князь Дмитрий? Желаем с ним говорить!
- Не пустим!
Князь Остей начал опять говорить, но его уже не слушали, толпа расшумелась. Игумен с митрополитом вышли из повозки. Их окружили мужики. В руках многие держали дубины и кнуты, кое-кто – с топором за поясом. У полуоткрытых ворот в недоумении стояли сторожа. Митрополит поднял над головой крест и громким, звучным голосом перекрыл гам:
- Пропустите нас, православные! Я – Киприан, митрополит Киевский и всея Руси. Везу великую княгиню Евдокию с детьми. Она позавчера родила сына, ей нужен покой.
- Святой отец, куда все попы разбежались?
- Не пустим!
- Пускай великий князь приедет! Куда он девался?
- В Москве ни князей, ни бояр, теперь митрополит навострился!
Шум нарастал, среди мужиков оказалось немало пьяных, они распалились, и скоро могло начаться буйное непотребство. Игумен поднял над головой свой нагрудный серебряный крест и шагнул к толпе. Под его пристальным взглядом передние попятились.
- Православные! Я – Троицкий игумен. Усмирите гнев свой, москвичи. Пропустите великую княгиню и митрополита. Я остаюсь с вами.
Он шел на толпу и не опускал горящего взгляда. Перед ним расступались. Теперь надо говорить, говорить громко и твердо, но с уважением к людям, не умолкать ни на миг и идти к воротам.
- Достославные москвичи, на Москве держится Русь. Москве грозит большая беда, вы знаете. Вам предстоит защищать свой город от лютого врага. Ваша сила в единстве.
Он поравнялся с передней тройкой, обогнул ее, сделал знак вознице, чтобы трогал за ним, взял коренника под узцы и повел к воротам. Люди перед ним расступались.
- Москвичи! Вы поднялись против неправедого гнета. Господь рассудит вас с великим князем. Ныне у ворот Москвы иная опасность. На Москву идет безбожная Орда. Сплотитесь, православные! Слушайте князя Остея. При милости Господа с ним вы отстоите Москву. Среди вас много опытных воинов, вы отобьете приступ.
Он подошел вплотную к сторожам, повелительно посмотрел на старшего и качнул головой: открывай. Старший, как завороженный, стал толкать тяжелую воротину, при этом не сводил глаз с Игумена. Другие сторожа запоздало кинулись ему помогать. Ворота распахнулись. Игумен вывел тройку за ворота, отпустил коренника, кивнул вознице: проезжай, не останавливайся. Повозка с великой княгиней проехала мимо него, следом двигалась тройка митрополита. Игумен повернулся к толпе, пошел на нее. Он напряг свой дух еще больше, взгляд его будто обжигал людей. Толпа пятилась перед ним, москвичи не могли отрвать своих взглядов от Игумена и шли спинами вперед.
- Идите по местам, москвичи. Надо готовиться к осадному сиденью. Соберитесь по своим концам, кто где живет. Идите каждый к ближним воротам. Князь Остей поставил у ворот старших, ступайте под их начало. Готовьтесь в жестокой битве. Вы в обиде на великого князя. Но он наш князь, русский князь, православный христианин. Постоим за веру православную, москвичи. Спасем землю русскую от новой погибели!
Он миновал подбашенный свод, вышел на открытое место. Толпа заворожено смотрела на него.
- Москвичи! Не дадим землю русскую на поругание врагу! Теперь ступайте!
Толпа разом вздохнула, будто людей отпустило наваждение. Расслабились напряженные тела, взгляды просветлели. Мужики с изумлением смотрели друг на друга.
- Ребрак, что сделалось с нами?
- Не помню. Будто память отшибло.
- И впрямь – чудотворец. Говорили, я не верил.
- Вот сподобил Господь!
- Мужики, собирайся к стенам.
Небольшая площадь опустела. Князь Остей восторженно смотрел на Игумена, рот у него приоткрылся, как у мальчонки. Игумен чувствовал страшную усталость, сердце колотилось в груди, ноги не держали. Он шагнул к поленнице, тяжело сел. Дыхания не хватало, он задыхался.
- Пить! – вырвалось у него.
Князь Остей спешился, взял у дружинника баклажку, открыл ее, поднес к его губам. Игумен отпил несколько глотков, с трудом оторвался от горлышка.
Князь бережно принял баклажку, не глядя, протянул за спину, кто-то подхватил ее.
- Святой отец! – голос молодого князя прерывался. - Ты сотворил чудо!
Игумен с трудом поднялся с поленницы.
- Не сподобил меня Господь творить чудеса, князь Остей. Сам видишь, едва жив остался. А ты теперь в Москве один за всех нас. Готовь город к осаде. Что слышно про Тохтамыша?
Глаза князя блеснули боевым задором.
- Орда сожгла Серпухов и идет на Москву. Завтра будет у стен.
Игумен чувствовал себя неважно, но не стал прекращать службу. Он отозвал брата Епифания со звонницы и послал его к архимандриту Андронику.
- Скажи, брат, архимандриту Андронику, мне надобна святая вода. Много надо. Ведро, два, три. Проси налить ее в серебряный бочонок. Не золотой, не деревянный, только серебряный. Да травок от течения крови.
Он предчувствовал, что Москве предстоят нелегкие дни.
Тохтамышево нашествие
Со стены от Фроловой башни перед Игуменом открылся жутковатый вид. Вместо Иванова посада почти до края окаема простиралась черная обгорелая пустошь с грудами обугленных бревен. Во многих местах еще поднимались струйки дыма, и синеватая пелена его закрывала даль. Рядом шумно вздохнул брат Василий, он перекрестился и забормотал молитву. Брат Епифаний молча смотрел на черное пепелище. На стене по обе стороны от них стояли у заборал и сопели мужики.
- Князь Остей велел спалить посады, - негромко сказал Бажан. Он помолчал и вдруг выдохнул:
- Идут!
Мужики закрестились, Бажан же зычно закричал:
- Мужики! А ну, по местам!
Он метнулся к внутренней стороне стены, перегнулся через невысокое каменное ограждение:
- Липат! Эй, Липат! Куда подевался, пьянь московская! Зажигай костры! Береги дрова, держи малый огонь! Кожека, Деман, от порока не отлучаться! Готовь камни!
Он снова подошел к Игумену, спокойно сказал:
- Орда в первый день на приступ не полезет. Будут скакать у стен, смотреть слабое место, пускать стрелы. Ну, а мы… Мужики, берегись шальной стрелы! Эй, Ардаш! Давай своих к заборалам! Подойдут басурмане, - бейте с выбором!
Несколько мужиков подошли к узким проемам заборал. В руках они держали самострелы: небольшие тугие луки из оленьих рогов, из железных полос, приделанные к длинным деревянным прикладам, с воротками для натяжения крученой многожильной тетивы. За спинами самострельщиков висели тяжелые колчаны, набитые толстыми, в палец, короткими железными стрелами-болтами с массивными коваными заостренными головками . Игумен напрягал глаза, но сквозь дымку ничего не видел.
И тут защитники стены вдруг закричали. Из дымной пелены появились всадники. Их кони осторожно перешагивали через горелые бревна. Всадников становилось все больше. Передние проехали пожарище, остановились саженях в пятидесяти от стены, среди горелых бревен. Ближе они не пошли, а пустили коней вскачь в обе стороны вдоль стены. На скаку они выхватывали из-за спин луки.
- Мужики! – грозно закричал Бажан. – Отойди от заборал! Выглядывай одним глазом!
Он за рукав оттащил Игумена от бойницы.
- Не обессудь, святой отец. Ордынцы с малолетства приучены пускать стрелы. И вперед, и взад, и с правой руки, и с левой. За сто шагов сусликов в глаз бьют. Потом варят их и едят. Тьфу!
С поля раздался далекий голос. Кто-то кричал по-русски почти чисто, но с гортанными переливами:
- Ого-го! Эгей! Московиты! Где ваш князь Дмитрий?
Со стены по обе стороны от Игумена послышались ответные крики.
- Где надо, там и есть наш князь!
- А нам и без князя хорошо!
- Эй, орда! Вертайся назад! Москву вам не взять!
Бажан вдруг шумно потянул носом, крутнул головой.
- Напились уже, буяны! Бочку, видать, на стену подняли.
Его лицо налилось кровью. Он заорал:
- Молчать, туды-перетуды! Не высовываться, пьянь московская! Орда выманивает вас, дураков, из укрытия! Перебьют остолопов издали!
Тут же свистнула с поля стрела. Кто-то коротко крикнул, и первый раненый упал на камни. Игумен шагнул к нему, склонился над неподвижным телом. Из правого глаза убитого торчала стрела.
- Гляди-ка, прямо в глаз.
- Насмерть! Точно бьет орда!
- Мужики, и впрямь беречься надо!
Игумен подошел к Бажану.
- Сын мой, позволь отпеть убиенного и отслужить на стене молебен во укрепление духа защитников и во спасение града Москвы.
- Сделай милость, святой отец. Отпусти нам грехи перед смертной битвой.
Бажан поклонился Игумену в пояс, выпрямился и крикнул:
- Мужики! Шапки долой! Святой отец будет служить молебен! Все на колени! Прячься за камни!
Игумен снял с шеи серебряный крест. Он впервые пожалел, что не надел в дорогу золотой крест-мощевик, дар патриарха Филофея. Брат Василий тут же вытащил из кармана рясы кадило и кресалом возжег его. Брат Епифаний достал молитвенник, протянул его Игумену. Игумен отрицательно качнул головой. Здесь, на стене, в виду врага, над первым трупом защитника он будет творить молитву душевную. Для нее книги не нужны, слова такой молитвы исходят из глубины души. Он поднял над головой крест.
- Православные русские люди! Обратим души наши к Господу нашему Иисусу Христу, к Триединому Царю небесному и пресвятой Богородице, пречистой деве Марии. Вознесем к престолу небесному молитву во спасение земли русской и народа русского, стольного города нашего Москвы от лихой беды. Да укрепит Живоначальная Пресвятая Троица и Пречистая Богородица дух наш и плоть нашу в битве с неверными.
Перед взором Игумена стояла картина безжизненного сожженного посада, и слова молитвы текли сами собой. Братья Василий и Епифаний, приученные к молитвам, угадывали его слова и их звучные голоса разносились далеко вокруг. Внизу под стеной визгливо кричали ордынцы, то и дело свистели стрелы, но люди на стене в обе стороны от Игумена под защитой каменных заборал истово внимали ему и крестились.
Первый день осады прошел спокойно. После обеда защитники дремали на теплых от солнца камнях под защитой стен. Их сон охраняли сторожа, по одному на десяток. Утомленный Игумен, - годы брали свое, - тоже вздремнул вполглаза. Верные братья во Христе во всю храпели возле. Послышался какой-то шум, Игумен приоткрыл глаза. Из Фроловской башни на стену вышла группа воинов в доспехах, впереди шел князь Остей в знакомом золоченом шлеме.
- Князь Остей! – негромко воскликнул Бажан.
Молодой князь шагал через спящих и скоро приблизился к Бажану.
- Как у тебя, сотник?
- В порядке, князь. Я велел людям спать, пока орда не лезет. Мало ли что, пускай отдохнут. Сторожа на месте.
- Хвалю, сотник. Береги ратников. Завтра жарко будет. Слыхал я, у тебя тут преподобный Троицкий игумен?
Игумен поднялся, одернул смятую рясу, подошел к князю.
- Здравствуй, сын мой, князь Остей Дмитриевич. Я тут молебен отслужил, молитву вознес Господу нашему.
Князь почтительно склонился перед ним, облобызал руку, выпрямился. Высокий и статный, с чистым молодым лицом, он открыто смотрел серыми глазами, из-под шлема выбились и слегка развевались под ветерком длинные светло-русые волосы. Литовская кровь не чувствовалась в облике этого сына русской матери, внука русской бабки, правнука русской прабабки. Он напомнил Игумену старинных былинных богатырей, которые охраняли рубежи русской земли от змея Тугарина.
- Прости меня, преподобный игумен, - молодой князь старательно прятал смущение за напускной суровостью, – тебе не надо бы находиться тут. Лучше сойди со стены и молись за нас. О твоих службах в Михайловской церкви говорит вся Москва. Твое слово отвратило москвичей от мятежа. Но когда идет битва и льется кровь, уместнее не слово, но меч.
- Когда начнется битва, я уйду со стены. Буду внизу принимать раненых, останавливать кровь, исцелять раны.
С поля послышался отдаленный, но хорошо слышный крик. Князь быстро шагнул к бойнице, выглянул, так же быстро укрылся за каменным заборалом. Свистнула запоздалая стрела. Враги узнали князя. Из-под стены донесся громкий крик.
- Князь Остей Дмитриевич!
- Я! – отозвался князь, не показываясь в бойнице.
- Слушай меня, князь Остей! Я князь Василий Нижегородский, сын великого князя Дмитрия Суздальского! Со мной брат мой, князь Семен. Я – шурин великого князя Дмитрия Ивановича! Дмитрий Иванович повелел сказать тебе, князь Остей, и всем людям московским! Я говорю от великого князя Дмитрия Ивановича Московского!
- Говори! – крикнул князь Остей.
Он вышел их укрытия и встал прямо перед бойницей, открытый всему вражескому войску. Ордынцы не стреляли.
- Князь Остей Дмитриевич! – снова послышался тот же голос. – Мы стоим тут одни с братом Семеном! Мы – послы великого царя Тохтамыша! Слушай нас, князь! Слушайте нас, люди московские! Мы говорим от великого царя Тохтамыша и от великого князя Дмитрия Ивановича!
- Ах, собака! – крикнул кто-то рядом.
Игумен оглянулся. Воин в кольчуге вскинул лук и резко натянул тетиву. Бажан успел прыгнуть к нему и сбил воина с ног. Стрела с визгом ушла в небо. Бажан затряс кулаками:
- Не стрелять, сукины дети! Башку снесу! Они – послы, переговорщики! Стоят одни, безоружные. Передай по стене: не стрелять в послов!
Вправо и влево по стене прокатились крики: не стрелять! Не стрелять!
- Говори, князь Василий! – громко крикнул князь Остей.
- Слушайте, люди московские! – раздалось из-под стены. – Царь Тохтамыш не хочет вам зла. Выйдите из кремля с князем Остеем навстречу царю Тохтамышу с дарами и почестями. Царь Тохтамыш хочет посмотреть Москву, ибо много слышал о дивной красоте ее.
Посол сделал передышку и с новой силой закричал:
- Царь Тохтамыш посмотрит славный город Москву и уйдет! Он дарует вам мир и любовь свою. А вы отворите ворота!
- Ты все сказал, князь Василий Дмитриевич? – громко крикнул князь Остей.
- Я все сказал!
- Тогда скажи своему царю Тохтамышу. Люди московские и мои воины не верят тебе и твоему царю. Не верю я, что говоришь ты от великого князя Московского. Мы будем защищать Москву! Вам не взять наших стен. Припасов у нас хватит! А великий князь идет к Москве с могучим войском. Скажи царю Тохтамышу, пусть уходит назад, в свою землю. Я все сказал!
Князь Остей шагнул под защиту заборала. Тут же с поля послышался свист многих стрел. Стрелы градом застучали по камням, с певучим звуком отскакивали. Некоторые сквозь бойницы врывались к защитникам. Вскрикнул раненый, за ним другой.
- За стену, мать-перемать! – заорал Бажан. – Кому сказано, осиновые головы! Татары всех перебьют еще до приступа! Прячьтесь от стрел! Выставляй к бойницам щиты! Стреляй из-за щитов! С умом стреляй, береги стрелы, туды-перетуды!
Князь Остей не вмешивался в распоряжения сотника. Он подошел к Игумену, коротко поклонился в пояс.
- Береги себя, святой игумен. Ты нужен Москве, всей земле русской.
Он с десятком дружинников скрылся во Фроловской башне
Перестрелка шла до темноты. Конные ордынцы длинными ломаными рядами подскакивали к стенам на чистое место, на скаку каждый всадник выпускал несколько стрел, тут же весь ряд круто разворачивался и уносился прочь. Степные кони прыгали через горелые бревна, но не спотыкались, не падали. Стреляли ордынцы кучно и метко, их стрелы железным дождем били по стене, врывались в бойницы, с визгом отскакивали от камня, иные калечили защитников. Москвичи со стены отстреливались реже, берегли стрелы, да и себя. Сотник Бажан охрип от крика.
- Куда бьешь, голова садовая? Бей наверняка! Не высовывайся, тебе сказано! Вот бестолочи, свалились на меня!
Братья Василий и Епифаний испросили у Игумена благословения на ратное дело, вооружились луками от раненых и запаслись длинными татарскими стрелами с железным охвостьем. Они стояли у бойниц за щитами, высматривали в узкий просвет цель, без суеты стреляли. «Добрые воины», - похвалил их мысленно Игумен. Потом по настоянию Бажана он сошел со стены, нашел своих помощниц баб. Они сидели на поленнице у костра с кипящим котлом и лузгали семечки.
Опытные бабы загодя приволокли длинный дощатый стол для раненых, рядом поставили стол поменьше, застелили его холстом и сложили на нем чистые лоскуты и мешочки с целебными сушеными травами. На этом же столике Игумен увидал большой серебряный жбан со святой водой от брата Андроника, а рядом на белом холсте лежали два острых ножа, пучок ниток из сырых сухожилий и десяток больших игл. Бабы вскочили с поленьев, подошли к Игумену.
- Сестры мои, - сказал он, - умеете вы целить раны?
- Я умею, - сказала худая, высокая баба. – Меня тут зовут Нюрка-знахарка. Я знаю, как зашивать раны. А это вот шабриха моя, Алена. У нее муж долго помирал после Мамаева побоища, она тоже научилась.
-Вымойте хорошенько руки. С мылом, а нет мыла, - со щелоком.
- Вымоем, батюшка, вымоем, - пропела Нюрка-знахарка. – Чай, за стол садимся, руки моем, чтоб нечисть не тащить в рот. А тут живая кровь. Да у нас, батюшка, и зелена вина самогонного ведро есть. Мужику кружку дать – хоть что с ним делай, не почует. И руки ополоснуть самогоном – чище чистого станут.
- Подорожник и кровохлебка есть? - посмотрел Игумен на сушеные травы.
- А как же, батюшка, как же без них. Вот они.
- Смешайте подорожник с кровохлебкой, да помельче изотрите.
Бабы кинулись к мешочкам с травами. Игумен прикрикнул:
- Руки прежде вымойте, кому сказано!
Игумен высоко засучил рукава рясы и рубахи. Бабы повязали ему спереди длинный холщовый запон. Алена хихикнула. Нюрка сурово цыкнула на нее.
- Ишь, дурища! Не обессудь, батюшка. Без запона кровью измажешься, - пояснила она.
К костру подходили легко раненные защитники. Со стены на поворотных блоках спускали дощатые носилки с тяжелораненым. Игумен старательно вымыл руки со щелоком, сполоснул их водой из серебряного кувшина, вытирать не стал и подошел к столу. Там уже лежал без памяти москвич с торчащей из шеи стрелой. Стрела впилась рядом с кровяной жилой, наконечник вошел глубоко, вытаскивать его опасно, можно порвать жилу, тогда человек быстро изойдет кровью. Нюрка подала ему чистый лоскут, он осторожно промокнул кровь вокруг раны, легонько покачал стрелу. Раненый от новой боли открыл глаза и заскрипел зубами.
- Ох, родимый, - пропела баба, - потерпи, не дергайся.
- Терпи, сын мой, - сказал Игумен. – Надо вытащить стрелу, не то загниет рана твоя.
Он медленно, но сильно стал тянуть стрелу. Из кровавого мяса показался край железного наконечника, кровь потекла сильнее. Раненый засучил ногами. Игумен потянул еще сильнее, и вдруг руки его сорвались. Древко стрелы выскочило из раны, а наконечник остался там, чуть заметный глазу. Делать нечего, Игумен стиснул зубы, вполголоса заговорил молитву, раздвинул пальцами края раны, вцепился в твердое железо ногтями и потянул. Раненый взвыл, но наконечник уже вышел. Кровь текла сильно, но жила осталась целой.
Игумен смыл кровь с рук, а Нюрка тем временем вставила короткую сухожильную нитку в ушко, опустила иглу с ниткой глубоко в серебряный кувшин, так, чтобы смочить пальцы, немного подержала там и подошла к раненому. Тот смотрел на нее ошалелыми глазами.
- Теперь закрою твою рану, - сказала Нюрка. – Это, родимый, не больно.
Она тремя стежками зашила рану, обрезала лишнюю нитку ножом. Игумен засыпал рану травяным крошевом и осторожно, чтобы не затянуть горло, замотал шею длинным лоскутом.
- Господь дарует тебе долгую жизнь, - внушительно сказал он. – Слезай со стола.
Раненый испуганно моргал глазами и не шевелился.
- Слезай, кому говорю! Другие ждут.
Раненый боязливо слез со стола, постоял, сделал шаг, другой и вдруг опустился на колени.
- Родимый! Святой отец! – завыл он.
- Иди-иди. До свадьбы сына твоего заживет. Повязку не трогай. Через неделю покажешь свою шею Нюрке-знахарке. До того головой не верти.
Бабы уже клали на длинный стол другого беспамятного раненого. Все трое трудились без передышки. Игумен ножом разрезал одежду, обнажал рану, вытирал кровь лоскутом, смоченным святой водой. Алена промывала рану, если требовалось, самогонным вином. Нюрка сноровисто зашивала ее. Игумен засыпал рану крошеной травкой, заматывал длинной тряпицей. Легко раненые подходили сами. От них крепко несло перегаром, но бабы давали им еще выпить кружку самогонного зелена вина, и захмелевшие мужики спокойно переносили боль. Иные даже начинали голосить непотребные песни. Вскоре слух об иноке-лекаре разошелся среди защитников, и к ним потащили раненых со всех сторон.
Перестрелка прекратилась только с наступлением темноты. Игумен перевязал последнего на сегодня раненого и без сил опустился на поленницу. Он не мог шевельнуть ни руками, ни ногами. За весь день он съел три овсяные пресные просфоры и запил их водой. Нюрка-знахарка и Алена сняли с него измазанный кровью запон, вымыли ему окровавленные руки, умыли лицо, дали попить.
- Батюшка, умучился-то как, - жалостно приговаривала Нюрка. – И то, считай, три десятка увечных, подумать только! Не евши, не пивши…
- Я поел, - возразил Игумен.
Нюрка всплеснула руками.
- Три-то просфорки? Да разве это еда? И за весь день не присел ни разу. В таких-то годах. И впрямь, святой человек!
- Не греши, сестра, - устало проговорил Игумен, - лишь Господь единый рассудит, кто из нас грешник, кто святой.
- Батюшка, больше увечных нет, мы с Аленой пойдем домой? Там скотина непоеная, коровы недоеные. Мужиков кормить надо. Завтра мы с утра пораньше снова придем к тебе.
- Идите, сестры мои. Господь воздаст вам за подвиг ваш. Завтра труднее будет. Может, кого еще в помощь приведете? И принесите лубки, - сломанные кости крепить.
- Знаю, батюшка, принесу.
Бабы ушли. Игумен надел рясу, лег на поленницу, вытянулся до хруста, и тут на него накатила боль. Болели и ныли все суставы, каждая косточка, из груди его вырвался стон. Он стал вытягивать руки и ноги, сгибать и разгибать их, садился, прижимал подбородок к коленям, снова ложился. Каждое движение поначалу причиняло нестерпимую боль, но постепенно суставы и хребет размялись, стало полегче. Он снова улегся. Надо хорошо выспаться, завтра орда пойдет на приступ, придется много пуще нынешнего.
Уже совсем стемнело, но Москва не спала. Небо освещалось всполохами костров, отовсюду слышались развеселые, удалые голоса, песни. Москвичи праздновали победу в первый день осады. В их хмельные головы не приходила мысль о завтрашнем дне. Из-за стены с поля доносились приглушенные крики, тяжелые удары, там шла какая-то возня. Видно, ордынцы расчищали пожарище, готовились к приступу.
К поленнице подошли двое. В свете костра Игумен узнал своих братьев во Христе с котомками за спиной и с кряхтением поднялся с неудобного ложа.
- Святой отец, - послышался голос брата Василия. – Пойдем в обитель на ночь?
- Нет, братья мои. Я тут останусь. Пока мы ходим туда-сюда, орда взойдет на стены. Вы же как хотите.
- Мы – как ты, святой отец.
Братья уселись рядом, развязали котомки, нарезали толстыми ломтями сало, хлеб, сходили к бочкам за водой.
- Потрапезуй, святой отец. Говорят, ты весь день постничал?
- Я после заката не принимаю пищи. А вы ужинайте, набирайтесь сил на завтра.
Братья с большим рвением принялись уплетать сало с хлебом. Игумен снова прилег и слушал ночные звуки. Братья насытились и улеглись по обе стороны от него. Вскоре они дружно захрапели. Игумен тоже задремал, но тут в темноте послышались тяжелые шаги, кто-то шел между поленниц, спотыкался, поминал нечистого.
- Святой отец, где ты тут? - послышался хриплый голос сотника Бажана. – Отзовись, батюшка, не вижу ничего.
- Я тут, сын мой Бажан, - подал голос Игумен и с великим трудом, со многим кряхтением снова сел на поленнице.
Из темноты выросла коренастая фигура сотника. Он неровной походкой подошел к Игумену, грузно сел на край поленницы. Дрова под ним рассыпались, он сполз на землю, многократно помянул нечистого матерными словами, поднялся и уселся уже надежно. От него несло вином.
- Не обессудь, батюшка, я с устатку хлебнул вина. Целый день не емши, глотку сорвал с этими вояками. Две бочки вина за день выхлебали, чтоб их черти щекотали вилами. Как ты тут, отец? Справился?
- С Божьей помощью справился, сын мой. А на стене что?
- Орда спать ушла. Не та орда стала, отче. Говорят бывалые люди: раньше лезли и лезли день и ночь, не давали передышки. А тут, ишь ты, спать пошли. Баюшки-баю! – заорал вдруг Бажан и захохотал.- Баиньки, косоглазенькие мои!
Игумен терпеть не мог пьяных, но тут тоже рассмеялся. Сотник Бажан и выпьет, да разума не потеряет.
- Сторожей ты оставил на стене? – поинтересовался он.
- А как же! – все так же громогласно объявил Бажан. – За старшего оставил Аржана-суконщика. Он из этих, ну, не пьет он. Помнишь, отец, Аржана-самострельщика? Мужик ох и надежный! Да я тоже поднимусь на стену. Вот пришел посмотреть, как ты тут. Чай, в годах уже, силенки маловато, а весь день, слыхал я, исцелял увечных. Как ты тут, святой отец?
Бажан в приступе заботы чуть не свалился на Игумена, тот с трудом усадил его на место. Сотник продолжал разговаривать.
- Не обессудь, святой отец. Ты – вправду святой человек. Чудотворец! – вдруг оглушительно закричал он. – Вот сподобил Господь увидать живого чудотворца, святого!
Он помолчал, покачался и грозно заявил:
- Сыны у меня выросли, а скажу им! Святого видал их родитель. Говорил со святым! И внукам скажу! Будут у меня внуки! И внучки будут! Всем скажу! Святой ты человек, отец! Ну, я пошел. Тебе поспать… Завтра полезут косоглазые! А я пошел. Я только узнать, как ты тут.
Сотник откачнулся от поленницы. Игумен с улыбкой перекрестил его в темноте.
- Благословляю тебя, сын мой Бажан, православный сотник, и воинов твоих на ратный подвиг.
Бажан радостно захохотал.
- Будь спокоен, отец, устоим. Москву не сдадим! С нами святой человек!
Он неверными шагами направился к стене. В темноте слышалось, как вслед за ним сыпались дрова с поленниц и раздавались греховные возгласы. Игумен покачал головой. Не может русский человек без зелена вина. С устатку ли, с горя ли, с радости, - а надо хлебнуть от души. Он снова улегся, но сон не шел. Над ночной Москвой шумела пьяная гульба. Наконец, он задремал, но тут невдалеке опять послышались тяжелые шаги, звяканье железа.
- Преподобный игумен, ты где?
Игумен узнал молодой голос князя Остея, отозвался и снова с кряхтеньем сел. К поленнице подошел князь в доспехах, за ним маячили дружинники.
- Наслышан я о твоем милосердном подвиге, святой отец, - с уважением проговорил князь. - Окажи милость, отужинай со мной после тяжких трудов.
- Спаси тебя Бог, князь Остей Дмитриевич, я после заката не вкушаю пищи.
- А я бы быка осилил, - усмехнулся князь. – Целый день ничего не ел. Я посижу с тобой, святой отец? Нуждаюсь в твоем мудром совете.
- Говори, князь. Только я в ратном деле не опытен.
Князь сел на поленницу и по-ребячьи поболтал ногами в железных поножах.
- Тут не ратное, - вздохнул он. – В ратных делах мне опытные воины мои помогают.
- Тебя смутили слова князя Василия? – с пониманием спросил Игумен. – Он от великого князя Дмитрия Ивановича и от царя Тохтамыша уговаривал тебя отворить ворота. И ты в сомнении, так?
- Да, святой отец, в большом сомнении. Я знаю, - я у великого князя в заложниках за своего отца. Не ведаю, чем отец вызвал гнев великого князя, но прогневил сильно. Что мне делать? Может, послушать князя Василия и отворить ворота?
- А что говорит твое сердце, князь?
- Сердце говорит одно. А разум – другое. Разум говорит: отворить ворота, - тогда орда разорит Москву, зальет ее нашей кровью. Орде верить нельзя. А сердце говорит: не поверю князю Василию, не отворю ворота, - великий князь в гневе на меня может моего отца…
Князь Остей оборвал речь и повесил голову. Игумен положил руку ему на плечо. Ладонь холодил металл доспехов. Он понимал молодого князя. Его самого весь день терзало то же сомнение. Если слухи верные, если Дмитрий Иванович остался и без войска, и без своего стольного города, то надо вернуть ему Москву. Если князь Василий не лукавил, то сопротивление москвичей обозлит Дмитрия Ивановича, ввергнет его в великий гнев, и он люто расправится с князем Дмитрием Ольгердовичем за непокорного сына, а потом придет черед и самого Остея Дмитриевича. Но отворять ворота орде нельзя, орда сочтет Москву своей ратной добычей и разорит ее, чего не случалось уже сто лет. Этого великий князь тоже не простит князю Остею, и им с отцом опять придется не слаще.
- Скажи, князь Остей Дмитриевич, Москва устоит против орды?
- Устоит! В том нет сомнений.
- Подумай, князь, - осторожно возразил Игумен, - многие москвичи пьяные, во хмелю буйные, неразумно бахвалятся, задирают татар. Пьяному море по колено. Не дрогнут ли они, когда орда пойдет на приступ? Очнутся они в горьком похмелье.
- Знаю, преподобный, - голос князя звучал твердо. – Это не беда. Дружинники мои смотрят за ними, не допустят. И опытных воинов с Дона много осталось в Москве. Они тверды духом, укрепят слабых. Стены Москвы каменные, крепкие и высокие, ворота железные, выдержат приступ. Орда же стала не та, что прежде. Раньше орда шла на приступ безостановочно, днем и ночью, на измор защитников. Впереди себя гнали ордынцы на стены полон, сами же береглись до поры. А сегодня они днем пометали стрелы, а как стемнело, - ушли. Такого прежде не было. Выходит, мало сил у них. Не взять им Москвы.
- Ты уверен в том, князь?
- Да, святой отец.
- Тогда не отворяй ворота. Если князь Василий снова смущать тебя станет словами своими, скажи ему, что откроешь ворота только самому великому князю Дмитрию Ивановичу. Великому князю можно отворить ворота его стольного города, никому больше.
- Я так и сделаю.
Князь Остей поднялся с поленницы, дружинники вокруг зашевелились. Князь вдруг склонился к руке Игумена, облобызал ее.
- Верю тебе, святой отец. Ты один сказал разумное слово. Приходили ко мне днем архимандриты Сильвестр и Варфоломей. Они и ввели меня в смущение. Говорили, надо отворить ворота, не гневить царя Тохтамыша и великого князя. – Князь Остей вдруг коротко засмеялся. – Теперь я думаю, святые отцы не о Москве печалятся, не о москвичах, но лишь о себе. Не успели с другими убежать от мятежников, теперь опасаются за жизнь свою, за блага свои. Совсем смутили меня их слова. Ты укрепил дух мой. Будем сидеть в осаде, отбивать орду, пока не придет великий князь. Ему одному отворю ворота. Благослови меня, святой отец.
Игумен поднялся во весь рост, трижды перекрестил князя.
- Благословляю тебя, князь Остей Дмитриевич, на ратный подвиг. Укрепи дух свой в битве за русский город Москву, за веру православную против нечестивых басурман. Господь да пребудет с тобой и с твоими воинами. Аминь.
Игумен ожидал, что князь уйдет, но тот уселся поудобнее и уже другим голосом спросил:
- Святой отец, скажи мне…
- Слушаю тебя, князь.
- Отец мой не хотел идти на брата своего Ягайло. Когда мы ехали в Москву, сказал он, будто его отец, мой дед, великий князь Русский и Литовский Ольгерд Гедиминович, намеревался объединить все православные княжества в единую державу. И по примеру древних русских народов, хотел установить в той державе выборных правителей. Говорил отец, что великие князья: Михаил Тверской, Олег Рязанский, Дмитрий Суздальский, Святослав Смоленский, - согласны с Ольгердом Гедиминовичем. И будто родной брат отцов, мой дядя Ягайло, - того же хочет.
Молодой князь помолчал, будто обдумывал свои слова, и снова заговорил:
- А я вижу, - все не так. Князь Ягайло боится князя Дмитрия. Князь Дмитрий боится князя Ягайло. Князь Дмитрий повел войско на Ягайло. Что мы делим, святой отец? Я не знаю всего, однако верю, если православные княжества объединятся, - это же благо нашим народам. Так отчего большие державные люди, - ну, хоть князь Дмитрий Иванович, - не верят в такое?
Игумен слушал молодого князя с бесстрастным лицом, но ему вдруг захотелось обнять того, как своего сына. Остей Дмитриевич сказал то, о чем он сам мучительно размышлял бессонными ночами, что с молодых лет терзало его душу. А князь Остей помолчал и опять продолжал рассуждать вслух.
- Залесские княжества почти полтора века отбиваются от орды. В одиночку. Мой двоюродный дед князь Кейстут, хоть до сих пор язычник он, всю свою жизнь провел в битвах с немцами. Тоже без помощи Залесских княжеств. Да объединись мы, - ни орда, ни немцы нам нипочем! А теперь вот – дед мой Кейстут встал на дядю моего Ягайло. Князь Дмитрий Иванович встал за Кейстута. А тут вот князь Василий говорил, будто и Тохтамыша на Москву послал Дмитрий Иванович. Зачем нам, православным людям, проливать кровь единоверных братьев своих? Мы ослабнем, - тут бери нас голыми руками хоть немцы, хоть орда.
- Господь благословит тебя, князь, за эти мысли, - негромко проговорил Игумен.
Его слова обрадовали Остея Дмитриевича. Он заговорил горячее и быстрее.
- Читал я, в Великом Риме, еще до рождения сына Божьего, еще до великих императоров правили выборные консулы. Народ римский сам выбирал этих консулов. Каждый консул правил строго по очереди. Но сугубые дела консулы решали только вместе. Войну объявить, налоги новые ввести, мир с другой державой подписать. А за консулами смотрел сенат из лучших людей. Вот бы великие князья православные собрались бы и договорились меж собой. Я думаю, до выборов народных нам не дожить, но хоть бы великие князья выбирали правителей из себя. А, святой отец?
Игумен тяжело вздохнул. Эх, князь Остей Дмитриевич! Молод годами, храбростью не обделен, мудростью державной отмечен. А сердцем – чистое дитя. Да разве кто из великих князей согласится по доброй воле отдать безраздельную власть свою или разделить ее с другими? А уж Дмитрий Иванович скорее изведет свой народ до последнего человека, но власть свою будет держать зубами, как волк добычу кровавую. Как дед его Иван Калита, как дядя его Симеон Гордый, он жег и рушил руками ордынцев непокорные русские города и княжества, гнул их под свое колено. И Тохтамыша он привел под стены Москвы потому же, - поставить на колени мятежных москвичей, снова сесть в Москве великим князем, без Ягайлы, без Михаила Тверского, без Олега Рязанского.
Сердце Игумена сжала боль, душу его охватила привычная печаль. Он встал, подошел к молодому князю, перекрестил его. Остей Дмитриевич тоже поднялся и с надеждой смотрел на него. Игумен не отвел печального взгляда.
- Что скажу я тебе, князь? Душа моя разрывается в тех же сомнениях. Помыслы твои чисты. Но не настало время для них. Когда настанет такое время – не знаю, не могу постичь слабым разумом своим. Может, ты доживешь до тех светлых лет. А пока надо держать Москву и ждать великого князя Дмитрия Ивановича. Верю, дарует Господь наш победу тебе и воинам твоим.
Молодой князь с дружинниками ушел. Игумен в который раз прилег на поленья, но сон не шел. В безлунном небе светились привычные узоры мерцающих звезд, Большой ковш уже поднялся высоко, скоро начнет светать. Вдоль всей стены неярко горели костры, слышались приглушенные голоса. А Москва продолжала буянить. Может, так и надо: после первого ратного дня выпить с устатку крепкого зелена вина, разгуляться, покуражиться. Кто знает, что ждет каждого из москвичей завтра? Для многих это последняя в земной жизни ночь.
И перед взором Игумена явилась, будто наяву, стародавняя боль сердца его, любушка Веснянка. Он видел ее в строгом черном одеянии игуменьи Пелагеи, но лицом она оставалась все той же молодой и озорной забавницей с веселыми серо-голубыми глазами. Что она делает в эту ночь? Молится в одинокой келье или спит перед новым нелегким днем? А может, тоже не спит и думает о чем-то дорогом. О муже и детях, о своей жизни с ними, пока Господь не прибрал их в год черного мора. Или вспоминает свою юность, их встречи в прозрачной березовой роще, когда безоглядная любовь кружила им головы пуще хмельного вина.
Он перевернулся на жестких неровных поленьях. Пока они через два десятка лет не встретились в ростовской обители, он считал, что отец родимый выбрал ему верную и единственно возможную дорогу в этой жизни. Эти двадцать лет жизнь не баловала его, обитель пребывала в бедности, каждый день требовал от него всех его сил, и телесных, и душевных. Но он верил, что неустанным служением Господу сможет обратить пресвятой всепонимающий взор Его на русскую землю и ниспослать русскому народу хотя бы малые милости свои.
После их неожиданной встречи в Ростове он не раз думал, не лучше было бы умолить родителя оставить Ивашку меньшого при себе. Они обвенчались бы с Веснянкой, жили бы с ней в любви и согласии, добывали бы хлеб свой в поте лица своего, заботились бы о постаревших родителях, растили бы своих детей. Дети! Маленькие, непоседливые, горячие комочки вечной жизни! Качать их на коленях, петь им нехитрые песни, учить разбирать буквицы, как учил его родитель, готовить к суровой жизни. Что может дать больше счастья человеку, что может стоять выше этого? Муж и дети Веснянки умерли, сам он одинок, как перст, - не знак ли это им обоим, что пошли они не той дорогой? Жизнь идет на закат, а ответа он не знает.
Он с некоторой досадой снова перевернулся на другой бок. Поленья попались больно уж жесткие. Веснянка! Орда, надо думать, на Ростов не пойдет. Если Тохтамыша послал Дмитрий Иванович, она пошумит под Москвой, спалит окрестные села, да и вернется восвояси в свои степи. Ростовская обитель Рождества Богородицы останется невредимой. С Веснянкой, ныне игуменьей Пелагеей, сестрой его во Христе, ничего плохого не случится. Дай ей Господь многие милости Свои и долгую жизнь.
…Игумен с братьями во Христе поднялся на стену, чуть стало светать. Сотник Бажан уже не спал и с новыми силами орал на сонных ратников:
- Вставай, лежебоки! Орда готовит приступ! Продирай глаза, да по местам!
Игумен осторожно глянул в бойницу и удивился. Ночью орда не теряла времени. В предрассветных сумерках вместо дымных завалов пожарища перед стеной теперь расстилалось ровное черное поле, горелые бревна уложены в высокие и длинные валы. Кто их уложил, Игумен понял: на поле тут и там лежали неподвижные тела в рубахах и армяках. Орда привела русский полон и принудила расчищать место для приступа, а непокорных или мешкотных тут же предавали смерти. Рядом с ним густо крякнул Бажан.
- Ну, так-перетак! Прости, святой отче. Даже пороки орда поставила за ночь. Смотри: один, а вон и другой. Распродери их бесы! Жарко будет нынче. А все одно, - устоим, мать-перемать! И пороки они смастерили слабые, особой силы у них нет.
Он тут же забегал по стене, шумно покрикивал:
- Аржан, не тряси брюхом, ставь самострельщиков! Лучники, эй, куда подевались! А ну – к заборалам, да не высовываться! Липат, туды-перетуды, плавь смолу, кипяти воду! Кожека, пьянь косорукая, поднимай камни!
Игумен из-за каменного выступа смотрел в поле. За сгоревшим посадом, сотнях в двух саженей от стены на невысоком холме он увидал ярко расцвеченный шатер. Возле шатра стояла кучка людей в пестрых одеяниях. Под первыми лучами солнца сверкали золоченые шлемы, блестели доспехи. Тут же торчали высокие шесты с конскими хвостами на верхушках. Чуть поодаль толпились ордынцы с конями в поводу.
- Не иначе, ханы, - горячо прошептал над ухом Бажан. – Эх, не взять отсюда!
Он обернулся к своим и закричал:
- Аржан! Суконщик! А ну, поди ко мне. Видишь шатер? Достанет ханов твой самострел?
Аржан вприщур посмотрел в поле, с сомнением ответил:
- Далековато. Стрела долетит. А вот хватит ли убойной силы?
- Попробуй, Аржан. Вдруг самого Тохтамыша положишь!
Аржан поставил перед собой рогатую палку-опору, стал прилаживать на ней самострел. Бажан вдруг отодвинул его.
- Погоди. Давай-ка, от греха подальше.
Он снял со спины щит из кожи чуть не в палец толщиной, прикрыл им бойницу. Снял с головы железный шлем-шишак, надел на Аржана.
- Вот теперь давай. Ты уж расстарайся.
Аржан поверх щита поглядел в поле, прикинул что-то, еще раз оглядел самострел, покачал головой и начал передвигать вороток вместе с зацепом к самому прикладу. Потом воротком натянул тетиву, она подавалась с тугим скрипом и звук этот становился все напряженнее. Игумен понял, что еще чуть-чуть, и тетива из скрученных бычьих жил от чрезмерного натяжения лопнет. Но Аржан уже опустил натянутую тетиву на зацеп. Он положил в желобок ложа короткую толстую стрелу, закрепил ее легким прижимом, утвердил самострел на рогульке, перекрестился и стал целиться. Высокая рогулька позволяла ему целиться, стоя в рост. Целился он долго, раза два выпрямлялся, переводил дух и снова припадал к прикладу. И вдруг щелкнул железом зацеп, тетива с резким звоном распрямилась, стрела с воем ушла к цели. Защитники замерли и через короткое время разразились радостными криками.
- Есть!
- Хана свалил!
- Ну, Аржан!
Игумен увидел, как в кучке разряженных ханов один взмахнул руками и мешком осел на зеленую траву. Ордынцы засуетились, забегали, двое подняли упавшего, понесли в шатер. С холма во все стороны поскакали всадники.
- Молодец, Аржан-суконщик! – восхищенно покрутил головой Бажан.
Довольный Аржан с достоинством молчал и осматривал самострел.
- Мужики, по местам! Аржан хана завалил. Орда обозлилась, сейчас кинется на приступ! – оглушительно заорал Бажан.
Защитники разошлись по своим бойницам. Томительн потянулось ожидание. И вот с поля послышался отдаленный, но мощный визгливый шум. Он быстро приближался. По камням певучим градом застучали стрелы, в стену ударил первый камень ордынского порока. Стена чуть заметно дрогнула, видать, сила у самодельных пороков оказалась не велика. Бажан с бешеными глазами метнулся к Игумену, разинул было рот, но тот опередил сурового сотника.
- Ухожу, сын мой! Братья Василий и Епифаний останутся тут. Благослови вас Господь. Подавайте мне раненых.
- Да уж нынче будут увечные-калечные. Успевай поворачиваться. Прощай, святой отец!
Бажан оказался пророком. Только Игумен подошел к своим столам, только поздоровался с Нюркой-знахаркой и молчаливой Аленой, только перебрал чистые лоскуты, травки, как рядом в булыжники с грохотом ударил ордынский камень. Брызнули каменные осколки. Заорали, засуетились мужики у котлов, сверху весь шум перекрывал могучий непотребный рев Бажана. Невдалеке послышался резкий глухой удар: защитники под прикрытием стены начали метать огромные камни в осаждающих своим пороком. Первые котлы с кипящей смолой и кипятком на поворотных вагах поползли на стену. Смола чадно горела и брызгала огнем. На стене двое мужиков в голицах баграми подцепили котел и с опаской повели его на веревках на стену.
Игумен ухватился за длинный стол и позвал своих помощниц:
- Давайте-ка, сестры мои, передвинем столы за поленницы. И пока нет раненых, наложим поленьев повыше.
Когда столы и лекарский припас перенесли за поленницу, он залез на поленницу, стал принимать от баб поленья и укладывать их. Крики на стене усилились, перешли в сплошной гвалт, будто пьяные дрались на базаре: орда полезла на стену. Еще один камень грохнулся у самой поленницы, земля дрогнула, бабы завизжали, но смертоносные каменные брызги никого не задели.
- Ну, вот, - успокоил баб Игумен. – Видали? За поленницей совсем не страшно. Подавай еще, да поскорее.
- Камни давай, тудыть твою! – заорал сверху Бажан.
Откуда-то выскочила толпа баб. Они подбежали к кучам булыжника и непрерывной цепочкой, - будто мураши, подумалось Игумену, - поволокли тяжелые груз по каменным приступкам на стену. Сверху на вагах спустили пустой дымный котел, костровые тут же прицепили новый, полный, брызжущий огнем и струями черного дыма. Перелетные ордынские стрелы изредка били по булыжной мостовой и с напевным стоном отскакивали.
И тут разноголосый шум битвы перекрыл оглушительный грохот. Игумен невольно вздрогнул, выронил полено себе на ногу и перекрестился. Нюрка с перепугу завизжала недорезанным поросенком. У костров мужики уронили котел с кипятком, отскочили, обожженные дико заматерились. Зато гвалт на стене и визги нападающих резко стихли. И снова воздух потряс оглушительный короткий гром.
- Господи, Боже мой, да что ж это такое? – верещала Нюрка.
- Не ори, дуреха! - крикнул кто-то со стены. – Это из Фроловской башни князь Остей огненный бой пускает.
С короткими перерывами гром прогрохотал еще и еще раз. Игумен заметил, что над Фроловской башней к небу медленно поднимаются белые облачка, будто догоняют друг друга и не могут догнать. Шум битвы стих. Громовые удары огненного боя, видно, ошеломили орду, и она ушла от стен под прикрытие бревен на пожарище.
Для защитников наступила передышка. Со стены стали спускать раненых. На этот раз раны у них оказались тяжелее. Камни ордынских пороков плющили мясо, дробили кости. Бабы клали раненых на стол, тем, кто не впал в беспамятство от боли, они вливали в рот кружку вина. Игумен разрезал одежду, обнажал рану, стирал кровь чистым лоскутом, смоченным зеленым вином. Если кость не сломана и не расплющена, Нюрка сшивала кожу, протирала вином, Игумен кропил святой водой, посыпал крошеной травкой, Алена заматывала тряпицей. Но таких раненых набиралось немного.
Больше оказалось раненых с размозженными костями. Тут Игумену здорово помогла догадливая Нюрка-знахарка. Она приволокла из дому немалую вязанку тонких, длинных дощечек, Алену же нагрузила мешком твердых лубков и узлом беленых холстин. Без этого припаса Игумену пришлось бы плохо.
Разбитые головы он бережно омывал водой из серебряного кувшина и заматывал тряпицами. Ничем другим помочь таким он не мог. Что с ними будет дальше, - в руках Господа. Перебитые руки-ноги Нюрки и Алена с двух сторон обкладывали дощечками или жесткими лубками и туго заматывали длинными лоскутами. Эти кости срастутся, у мужиков и хромоты не останется. На сломанные ребра они точно так же накладывали лубки и приматывали их. Эти тоже оклемаются. А вот двоим беднягам с распоротыми животами они помочь уже ничем не могли. Игумен смыл с первого бедолаги черную запекшуюся кровь, положил на жуткую рану, из которой вываливались кишки, холстину, смоченную святой водой, и задумался. Засыпать рванину травкой? Травка может попасть внутрь утробы и загниет там. Оставить как есть, - верная смерть в мучениях. Лучше бы зашить живот, но тоже опасно: начнется горячка, а живот зашитый. Может, замотать холстиной? Его сомнения разрешила молчаливая Алена.
- Батюшка, у этого я зашью. Кишки-то целые, не лопнули. Кожа срастется, и мясо тоже. А сверху положим холстину, намочим в вине и положим. Сосед мой, Самыга-скорняк, летось упал пьяный на топор, распорол брюхо, кишки вывалились, а целые. Я ему вправила кишки, как грыжу, зашила брюшину и тряпками в вине обложила. Месяца не прошло, он снова бегал. Да меня ругал, мол, дуреха, криво зашила, не могла поровнее.
Они справились со всеми ранеными, солнце уже поднялось почти на полдень, а орда все не шла на второй приступ. Да, - подумал Игумен, - и князь Остей, и Бажан говорили, что орда нынче не та. Чего-то выжидают басурмане. Он успел снять окровавленный запон, вымыл руки и лицо, надел рясу. За это время его неутомимые помощницы поговорили с другими бабами, и вскоре к стене одна за другой стали подъезжать телеги. Бабы и старики ходили меж ранеными, искали своих, с причитаниями грузили их на телеги и развозили по домам. Нюрка и Алена наставляли родных, как ухаживать за увечными.
К стене привезли на телеге казан с горячими щами, и несколько больших горшков с кашей. Первая очередь защитников сошла со стены обедать. Нюрка и Алена пристроились с деревянными ложками в бабий кружок, в центре которого стоял пузатый горшок со щами, а на холстине лежали толсто нарезанные караваи решетного хлеба. Игумен решил подождать. Он ходил между обедающими, творил молитву на одоление врага, осенял защитников крестным знамением.
Во второй очереди со стены сошли братья Василий и Епифаний, а последним спустился Бажан. Он позвал Игумена обедать, ему налили полную чашку мясных щей. К своему удивлению, он не смог удержаться и не заметил, как чашка опустела. Брат Епифаний подал ему полную чашку каши, но он почувствовал, что больше не в силах съесть ни ложки. Так много он никогда не ел. Брат Епифаний уже съел свою кашу, но с великим усердием принялся за отвергнутую Игуменом.
Защитники жадно хлебали щи, они еще не отошли от горячки битвы и громко переговаривались.
- Ну, братцы, как огненный бой грохнул, я чуть не сомлел. Думаю, Боженька гневается, гром насылает среди ясного неба.
- Не грешно ли такое дело?
- Не грешно. Я слыхал, фрязи давно выдумали огненный бой. И турки его пускают тюфяками.
- Говорили, князь Остей четыре тюфяка у сурожан купил, в башне поставил.
- Орда-то с перепугу сразу зады показала!
- Не та орда стала!
- А не лукавство ли они затеяли?
- Не скажи. У них закон. Один побежит – весь десяток предают смерти лютой казнью. Орда никогда не убегала от битвы. Разве когда заманивали наших. А тут кинулись вспять. Прямо как на Дону.
- А ты был там?
- Был. В большом полку стояли мы. Мало нашего брата осталось, а увидали, как орда бегает.
Бывалый воин посмотрел на Игумена, встал, поклонился ему в пояс.
- Скажу тебе, святой отец, вся русская рать воспряла духом от твоего благословения. Князь Дмитрий перед сечей читал большому полку твою грамоту. Я послушал и сказал себе: не дрогну в битве! Ты святой отец, бился там с нами.
Игумен перекрестил защитников.
- Господь дарует вам победу, сыны мои.
Мужики перекрестились и молча продолжали есть. Понемногу разговоры возобновились.
- Эх, - громко вздохнул мужик, с ног до головы заляпанный смолой. – винища бы с устатку.
- Я те дам винища, - грозно рявкнул Бажан. – Ишь, хлебала раззявили! Закосеете, а татарва полезет! После заката будет вам винище.
- Орда идет! - раздался со стены истошный крик. – Бажан, орда прет!
- Пошли, мужики. Слава Богу, хоть похлебать щей успели.
Защитники рысью побежали по приступкам на стену, Бажан легонько подталкивал их, будто отец любимых сыновей своих. Потом тоже бегом поднялся сам. Игумен пошел к своим столам за поленницей.
Прошел второй день осадного сидения, прошел третий. В наступающей темноте обессиленный Игумен сидел на поленнице и молился про себя. Его помощницы ушли по домам, верные братья во Христе храпели и беспокойно возились во сне рядом. Три дня приступа утомили москвичей, в Москве стало довольно тихо. Однако самые буйные из мятежников еще не успокоились. От великого душевного неустройства они утешались питием, и в ночной тишине то и дело с разных концов доносилось приглушенные расстоянием птяные крики.
Рядом с Игуменом каменным истуканом сидел усталый Бажан. Выглядел опытный и храбрый сотник жутко. Рваная одежда заляпана варом, на лице запеклась кровавая царапина, вместо приличествующих достойному мужу густых усов и бороды курчавилась короткая обгорелая поросль. Он завозился и негромко спросил:
- Ты молишься, святой отче?
- Молюсь, сын мой.
- Молись, отче. За всех нас молись.
По его голосу Игумен понял, что Бажан чем-то обеспокоен, но не стал спрашивать. Захочет человек, сам скажет. И Бажан заговорил.
- На стене все понятно. Лезет орда – бей ее. А тут… Вот ты, - святой человек, чудотворец, - ты с нами обороняешь Москву, три дня без передыху лечишь увечных. Твои иноки, Василий и Епифаний – добрые воины. А другие попы, считай, все разбежались из Москвы, чуть прослышали про мятеж, про орду.
- Не все служители Божьи покинули паству, - сурово поправил его Игумен. – Архимандрит Андроник, игумен обители Нерукотворного образа Спасителя, своим святым словом укрепляет дух защитников у Боровицких ворот. Иноки его бьются вместе с воинами на стене.
- Ну, может… - нехотя согласился Бажан. – Не знаю. Вот сегодня после приступа зашел я в Спасский собор грехи свои ратные отмолить. Там архимандрит Сильвестр восплакал о напрасных жертвах. Призывал народ к миролюбию и смирению. Сказывал, мол, одна худая овца все стадо портит. Прямо никого не называл, а чую, в князя Остея метил. Это что же? Отворить ворота и выдать князя орде? Я большим разумом не наделен, а знаю: верить орде никак нельзя. Пустим орду в город – конец Москве. А ведь сам архимандрит говорит, большой слуга Божий. Голова моя кругом идет.
Игумена встревожили слова сотника. Архимандрита Сильвестра он видал всего один раз, но слышал, что это влиятельный священнослужитель. И вот он призывает паству к миру. Он с архимандритом Варфоломеем уже приходил к князю Остею и уговаривал его отворить неприступные ворота кремля. Наверняка он сейчас, в эти вот минуты, снова увещевает молодого князя выйти из ворот и поклониться царю Тохтамышу смирением и дарами. А у Остея Дмитриевича и без того сердце болит за отца.
Кого Бог решил погубить, того он лишает разума. Наслышан архимандрит Сильвестр о дружбе Дмитрия Ивановича с ханом Тохтамышем, да забыл о коварстве орды. Для ордынцев обмануть врага – благое дело, угодное их нечестивым богам. Не забыл бы князь Остей о своем решении отворить ворота только великому князю.
- Что я могу сказать тебе, сын мой Бажан, - печально сказал Игумен. - Душа моя жаждет мира и покоя, безмятежного служения Господу нашему и народу русскому. Седьмой десяток идет, да все не получается. Редкий год проходил в мире и покое. Потому и пришел я к тебе на стену. Уповаю на твердость духа князя Остея и защитников Москвы.
- Устоял бы князь Остей против увещеваний Сильвестра, - буркнул Бажан. – А мы отстоим Москву. Поспать надо малость. Утро вечера мудренее.
- Что есть мудрость? - усмехнулся Игумен. – Человек слаб и самонадеян. Разумение свое полагает за волю Божью, потом же греховно укоряет Господа за свои беды.
- Это верно, - вздохнул Бажан. – Поживем – увидим. А Москву сдавать орде никак невозможно.
Утром четвертого дня осадного сидения Игумен проснулся рано, едва развиднелось. Ночью после разговора с Бажаном он долго молился, потом крепко уснул. Жесткое неровное ложе не располагало к долгому сну. Он разбудил братьев во Христе, они помолились, позавтракали своими припасами и поднялись на стену. Защитники уже не спали, смотрели в бойницы и встревоженно переговаривались хриплыми со сна голосами.
- Ну, мужики, орда нынче озвереет.
- А все ты, Аржан, - засмеялся кто-то. – Не иначе Тохтамышеву родню завалил. Не простит нам хан.
За завалами черных бревен все поле заполняли осаждающие. Они стояли сотнях в четырех сажен от стен, - за пределами убойного полета стрелы. Еще дальше виднелись перекладины двух пороков. Пока Игумен смотрел на вражье полчище, из их гущи выехали десятка два всадников. Они остановились в полусотне саженей от Фроловских ворот, двое приблизились к воротам.
- Глянь-ка, снова они, князья Василий да Семен, - проговорил Бажан. – Опять прельщать да сулить станут.
Один из всадников надрывно закричал:
- Князь Остей Дмитриевич! Слышишь меня? Я князь Василий Дмитриевич Нижегородский, шурин великого князя Дмитрия Ивановича! Отзовись, князь Остей!
Фроловская башня молчала. Всадник снова закричал:
- Московитяне! Не губите живота своего! Отворите ворота царю Тохтамышу! Пусть князь Остей Дмитриевич с дарами выйдет из ворот. Царь Тохтамыш не держит на вас сердца. Клянусь вам в том! Верьте мне, я такой же православный, как и вы!
Внизу во дворе кремля послышался шум толпы, нестройное пение. Игумен посмотрел во двор, невольно ахнул и трижды перекрестился. Вокруг загомонили ратники.
К Фроловским воротам по площади двигалась толпа. Впереди шли трое: князь Остей Дмитриевич с непокрытой головой, без доспехов, без оружия, по бокам его шли два архимандрита, один в лиловой ризе, другой в светло-зеленой. Оба они поднимали на длинных древках хоругви с изображением Спаса и Богородицы. За ними валила толпа человек сотни в четыре. Чернели рясы, мелькали яркие наряды богатых москвичей.
- Эх, тудыть твою! – яростно заматерился Бажан. Он сорвал с головы шлем и с железным лязгом шваркнул его на камни. - Это что же делается, мать-перемать! Уговорили святые отцы князя, задурили ему молодую голову! Да распротак перетак! Все! Конец Москве!
Игумен в отчаянии замахал со стены руками, стараясь привлечь внимание князя Остея. Тот будто почуял его тревогу, повернул голову, посмотрел в его сторону, перекрестился и махнул рукой в сторону ворот, мол, все, преподобный, решение принято. Игумен непрерывно крестился и растерянно шептал:
- Поверили! Поверил народ православный злокозненным льстивым речам! Поразмыслили и поверили москвичи. Ослепила их хитрость, омрачила их разум ложь. Не разгадали ее, не вспомнили вещих слов: не всякому духу верьте…
Он видел, как из Фроловских ворот за кремлевскую стену к осаждающим вышли князь Остей и два архимандрита. За ними показалась толпа священников и москвичей. В лучах утреннего солнца засияли, заиграли блеском кресты, золотые и серебряные оклады икон. С поля раздался многоголосый торжествующий визгливый вопль. Многотысячное татарское войско стремительно кинулось к Фроловским воротам и к стенам кремля. Оба князя нижегородских пригнулись в шеям коней и поскакали в сторону.
Осаждавшие окружили толпу сдавшихся москвичей. Засверкали сабли. Крики ужаса и боли вырвались из общего воя зверской бойни. В несколько коротких мгновений все кончилось. Масса всадников по телам убитых помчалась в открытые Фроловские ворота. Остальные ордынцы добежали до стены, приставили длинные лестницы и полезли на приступ. Громовой голос Бажана перекрыл шум.
- Мужики! По местам!
Загрохотали камни пороков, воздух наполнился свистом татарских стрел.
- Бей басурман! – орал Бажан. – Смолу лей!
Игумен встрепенулся, хотел схватить черпак, но тут острая боль будто расколола ему голову. Он не видел, как с поля в бойницу влетел огромный камень, косо ударил по боковой стене, во все стороны брызнуло каменное крошево. Осколок угодил ему в голову. В глазах вспыхнул сноп ярких искр, и вдруг все исчезло в непроницаемой тьме беспамятства.
…Откуда-то возник звук. Негромкий, еле слышный, мучительно однообразный. Сразу сильно заболела голова, Игумен почувствовал, что куда-то проваливается, и застонал. Раздражающий звук стих, и послышались слова.
- Слава Тебе, Господи! Ожил! Ты слышишь меня, святой отче?
Знакомый тихий голос в полной тьме. Кто это? Где я? Почему так темно? Он спросил:
- Ты кто? – и сам испугался собственного голоса, хриплого и прерывистого.
- Раб Божий Василий, - отозвался смутно знакомый голос, и тут вернулась память.
- Где мы, брат Василий?
- В тайном подвале.
- Как мы сюда попали?
- Ты не помнишь, святой отец?
- Нет.
- На стене тебе ушиб голову камень. Ордынцы вошли в Москву через Фроловские ворота. Мы с братом Епифанием принесли тебя в нашу обитель. Татары скакали следом. Отец Андроник велел отнести тебя в тайный подвал. Ворота затворили. Снесли сюда иконы, утварь, украшения, казну. Отец Андроник наказал нам с братом Епифанием оставаться тут с тобой. Сказал, татары будут грабить Москву три дня, такой у них закон. Потом соберут своих убитых, сожгут на костре и уйдут. Тогда кто-нибудь из живых отворит подвал. Уже должны отворить, я сбился со счету в темноте. Стены толстые, но снаружи вроде бы тихо, видно, орда ушла. Раз не отворяют, значит, некому отворять.
- Брат Епифаний тут?
- Он не остался, ушел с отцом Андроником. Сказал, будет биться с ордынцами.
Вот теперь Игумен вспомнил все. Вспомнил совет князей, слова великого князя Дмитрия Ивановича, мятеж в Москве, вспомнил князя Остея и бесстрашного сотника Бажана. Вспомнил множество покалеченных защитников Москвы, которым он исцелял раны. Вспомнил, как князь Остей с архимандритами шел впереди толпы отворять Фроловские ворота орде. Вспомнил страшный удар по голове. Боль снова пронзила его тело, и он почувствовал, что его глаза щиплет жгучая влага. Эх, князь Остей Дмитриевич! Поверил трусливому архимандриту Сильвестру, ни за что сложил молодую голову. А сколько еще погибло москвичей? И вся братия обители Нерукотворного образа Спасителя, тоже, видно,
Игумен с трудом сел на ложе. Голова закружилась, но жить можно. Он трижды перекрестился.
- Прими, Господи, в светлое царствие Твое чистые православные души убиенных рабов Твоих, князя Остея Дмитриевича, сотника Бажана, всех павших защитников и мирных жителей Москвы, иноков сей обители и пастыря их, архимандрита Андроника, брата моего во Христе.
Дрожащим голосом он запел «Со святыми упокой». Брат Василий негромко подпевал. После молитвы Игумен прилег, у него сильно закружилась голова, хотелось пить.
- Вода тут есть?
- Кадушка на двадцать ведер. Полная. Возьми, попей, отец.
Игумен почувствовал прикосновение мокрого и холодного, с трудом сел, нащупал ковш, с жадностью выпил.
- Пища?
- Мешок сухарей.
- Нас отворят, брат. Подождем, и отворят.
Брат Василий шумно вздохнул в темноте.
- Дышать тяжко, отец. Дух тут сильно спертый. Видно, завалило продухи. Я раньше свечку жег, потом погасил.
- Уповаем на милость Божью, брат. Угодны Ему мы – нас отворят. А возьмет наши грешные души к себе, - смерть примем в святом месте. Будем ждать. Ты тоже ложись, брат, надо пореже дышать.
Они уже потеряли счет дням, когда их, наконец, откопали из-под завалов камня и горелых бревен. Игумен так ослабел от духоты, что не мог идти, его вынесли на руках и положили на телегу. Брат Василий вышел сам, хотя его мотало, и он держался за стену. Во дворе сожженной обители стоял тяжелый запах залитого дождем пожарища, но Игумену показалось, что грудь его наполнилась райскими благовониями. Он долго не мог ни говорить, ни даже пошевелиться, лежал с закрытыми глазами и дышал, дышал, дышал. Рядом сидел брат Василий и шумно пыхтел на всю округу.
Голова перестала кружиться. Игумен открыл глаза, с трудом сел. Брат Василий поддерживал его за плечо.
- Хвала Тебе, Господи, за чудесное избавление от смерти.
По двору разоренной обители бродили дружинники, несколько человек угрюмо выносили иконы и утварь из подвала. Он отыскал взглядом среди дружинников старшего, спросил:
- Кто ты, православный воин?
- Некрас, - коротко ответил тот, - во крещении Прокопий.
Губы Игумена впервые за много дней тронула легкая улыбка. Некрас, во крещении Прокопий. Родные мои русские люди. Бажан, Щербак, Липат, Аржан, Демаха. Четыре века русским людям при крещении дают нелепые византийские, иудейские имена, а они всю жизнь зовут себя по-русски, как назвали их родители. Они верят в Триединого Господа, ходят в церковь, молятся и крестятся, а чужеродных имен не принимают. Не грех это, а подвиг, великий подвиг народа. Игумен сполз с телеги, поклонился дружиннику в пояс, трижды перекрестил его.
- Да воздаст Господь многие блага тебе, сын мой Некрас, и твоим воинам за наше спасение. Я отслужу молебен и каждодневно буду молиться Господу за твое здравие, Некрас.
Некрас поклонился ему до земли и перекрестился. Игумен слабой рукой дотронулся до его плеча.
- Какой день сейчас, сын мой?
- Сентября седьмой день.
Игумен удивленно покачал головой. Седьмое сентября! Предпразднество рождества пресвятой Богородицы. Орда взяла Москву 26 августа. Выходит, они провели в подвале двенадцать дней!
- Что с Москвой, Некрас?
Лицо дружинника посуровело.
- Сожгли Москву татары. Народу побили, - считай, всех.
Игумен перекрестился, запел заупокойную молитву, брат Василий подпевал вполголоса. Некрас и его дружинники сняли шапки, крестились. Мысли Игумена обратились к тому, кого он считал виновником разорения Москвы и гибели тысяч москвичей, виноватых лишь в том, что пошумели и поозоровали в безначальной Москве, да потом три дня стойко отбивались от орды.
Великий князь Дмитрий Иванович! Он верен себе и заветам своего деда. Пусть земля покроется трупами православных людей и пеплом пожарищ, пусть превратится в дикую пустыню, заросшую бурьяном, лишь бы удержать власть в своих руках и подмять под свое колено уцелевших. Он добился своего. Москва снова в его руках, а что в Москве не осталось живых москвичей, - не беда. Они подняли мятеж против него, и он их примерно наказал руками хана Тохтамыша. А бабы нарожают новых ребятишек. Русский корень крепок, и бабы плодовиты.
- Тебя послал великий князь, сын мой?
- Считай, так. Послал меня боярин Андрей Кобылин по слову великого князя.
- А сам великий князь в Москве?
- Нет. Слыхал я, он с войском пошел на Рязань, гонит орду. А тебя, святой отец, боярин Андрей велел отвезти на его подворье. Там лекари исцелят тебя к приезду великого князя.
Игумен долго молчал. Чувствовал он себя неважно, помощь лекаря не помешала бы. Но он не хотел встречаться с великим князем. Может, как-нибудь потом, когда боль за разорение Москвы, за гибель тысяч москвичей вытеснится из души его новой болью. А она будет, новая боль, будет много боли, пока на русской земле есть самовластные правители. Он не сможет сейчас смотреть на Дмитрия Ивановича, ибо перед его взором стоят образы чистых душой, твердых духом, ставших ему дорогими, но безвинно погибших людей: брата Андроника, князя Остея Дмитриевича, сотника Бажана и многого множества других. Живы ли сейчас Аржан-самострельщик, Нюрка-знахарка, молчаливая и безропотная ее помощница Алена, брат во Христе и отважный воин Епифаний?
Он покинул свою обитель больше месяца назад. Может, и ее не обошла стороной лютая беда. Он отослал брату Мисаилу золотую пайцзу, но кто в Орде ныне считается с этими знаками ханского благоволения? Да и урожай на его делянке, поди, пропадает, а, может, уже и пропал, одному брату Мисаилу не справиться с двумя делянками.
Однако, если он прямо отсюда уйдет в обитель, Некрасу придется плохо, великий князь скор и крут на расправу с непослушными, во гневе не милует ни правых, ни виноватых. Пусть они отвезут его на подворье боярина Андрея Кобылина, а уж там он не залежится. Дня через два-три, когда ноги перестанут дрожать, он уйдет. Чтобы отвратить княжеский гнев от Некраса и боярина, он оставит Дмитрию Ивановичу благодарственную грамотку за избавление его от неминучей смерти. Да еще придется благодарить князя за избавление русской земли от поганых язычников. Ох, прости нам, Господи, грехи наши тяжкие.
Своими глазами он увидел разоренную Москву. Немногие уцелевшие москвичи расчищали пожарища на месте своих дворов, выбирали обугленные бревна, которые еще годились на новые дома, собирали уцелевший жалкий скарб. Через два дня он с трудом пришел в сожженную Спасскую обитель брата Андроника и смотрел, как пригнанные боярином Андреем москвичи под началом брата Василия растаскивали и раскапывали завалы, собирали и хоронили тела погибших иноков. Тело отважного брата Епифания с рассеченной головой они нашли под воротами обители. Брат Василий сказал, что тела архимандрита Андроника и одиннадцати погибших иноков нашли и похоронили раньше, до их избавления от заточения в подвале.
В Москве он задержался намного дольше, чем думал, ибо чувствовал слабость после удара камнем по голове и долгого пребывания в душном подвале. Он пытался превозмочь телесную слабость, пробовал ходить по Москве, но голова тут же начиналась кружиться, а к горлу подкатывала тошнота. Он не хотел видеть великого князя и не раз просил боярина Андрея Кобылина, на подворье которого жил в малом тереме, отвезти его в Троицкую обитель. Боярин доброжелательно говорил, что прежде гость его должен поправить свое здоровье. И вот однажды на подворье явился слуга великого князя, призвал его к Дмитрию Ивановичу и отвез Игумена к княжескому терему в удобном крытом возке. Великий князь смотрел орлом, явно гордился своими успехами, однако говорил с Игуменом почтительно, и будто с заискиванием.
- Отпусти мне грехи, святой отче. Ты воистину святой человек русской земли. Ты один из всех священнослужителей стоял на стене.
- Я лишь облегчал страдания раненных воинов. – сурово ответил Игумен. - Москву же защищали москвичи под началом твердого духом князя Остея Дмитриевича. Все они погибли. И два брата моих, Василий и Епифаний бились на стене как стойкие воины.
- Святой отче, я хочу исповедаться тебе в грехах своих.
- Велики ли грехи твои, сын мой?
- Велики, святой отче. Много загубленных православных людей. Разорение городов русских, Серпухова и Москвы.
- Над нами один Всевышний Судия. В Его воле прощать столь тяжкие грехи. Я же, жалкий слуга Его, могу лишь молиться за спасение твоей души.
Великий князь нахмурился.
- Я не душегубец. Погибло много русских людей, но я спас русскую землю от братоубийственного мятежа и от нашествия Литвы. Спас малой кровью. Орда сожгла Москву, но не разорила княжество. Войско я тоже сберег. Великий князь Ягайло прислал мне грамоту. Он написал о своей победе над дядей своим, мятежным князем Кейстутом, о внезапной смерти князя Кейстута в темнице, и о воцарении мира в Литве. Великий князь Ягайло скорбит о гибели племянника своего, князя Остея Дмитриевича, но сердца на меня не держит. Этим я искупил свои грехи.
Игумен перекрестил великого князя и негромко сказал:
- Господь прощает заслуживающих того. А как Москва?
Дмитрий Иванович радостно улыбнулся. Видно, на большее он не надеялся.
- Хан Тохтамыш прислал мне великие дары. И в рязанской земле я взял большую добычу и много полона: одних мужиков шесть тысяч и баб их с ребятишками. Теперь я быстро поставлю Москву. Строится Москва! Через год станет краше прежнего. А бабы на Руси нарожают мне и воинов, и пахарей.
- Ты разорил Рязань, великий князь? Погубил в рязанской земле русских православных людей? Это великий грех.
- Зато урок князю Рязанскому. Он давний мой враг. Поделом ему, теперь присмиреет. А холопов его я не предавал смерти, взял полоном, все живы-здоровы. Это не грех, святой отче.
Игумен печально смотрел в безмятежные глаза великого князя. Дмитрий Иванович уверен: все, что он делает – благо. О тысячах загубленных русских людей он не скорбит. И это не вина его. Виноват ли вожак волчьей стаи, когда рвет глотку всем, кто стоит на его пути? Он не умеет по-другому, это у него в крови. Дмитрий Иванович от своих предков, кровавых морских разбойников перенял волчье стремление рвать глотку всем, кто встанет на его пути. Игумен вздохнул и спросил:
- Где князь Дмитрий Ольгердович?
Дмитрий Иванович насупился, стиснул зубы, заиграл желваками и нехотя буркнул:
- Князь Дмитрий отъехал в Трубчевск.
Великий князь не стал задерживать своего духовного наставника. Игумен отказался от трапезы, и они простились довольно сухо.
Троицкую обитель орда не тронула. Брат Мисаил рассказал, что после взятия Москвы ордынцы рассыпались облавой по окрестностям. К недостроенным каменным воротам обители прискакал отряд сотни в две всадников во главе с каким-то начальником в золоченых доспехах. Брат Мисаил смело вышел к ним и показал им золотую пайцзу великого хана.
- Ржали они над той ханской пайцзой как жеребцы. Отнять хотели. Ну, я им ответил по матушке, ты уж прости, святой отец. Пригрозил я им, мол, эту пайцзу тебе дал сам великий хан Тохтамыш и обещал защиту. Если, мол, они, туды-сюды, не уйдут с миром к своей такой-распротакой басурманской матери, великий хан сделает их всех меринами.
- Ну и что? – с доброй улыбкой поинтересовался Игумен, хотя знал ответ.
Брат Мисаил стоял перед ним живой-здоровый, а обитель жила привычной мирной жизнью.
- То самое, - захохотал брат во Христе. – Они только и понимают, что по матушке. Поржали, повизжали, за сабли хватались, а все одно, ушли восвояси. Воздай тебе Господь за эту пайцзу, святой отец, за спасение наше.
- Это тебе, брат мой, да воздаст Господь наш милостей Своих, - возразил Игумен. – Не твоя бы смелость, никакая пайцза не помогла бы. Сегодня отслужим молебен во спасение обители нашей и братии ее.