Чистый Дол целиком

                К.Велигина

                ЧИСТЫЙ ДОЛ
                роман   

Я приближался к месту моего назначения…
                А.С.Пушкин «Капитанская дочка»

1.
      Электричка мягко въехала на речной мост. Вереница светлых квадратов – оконных теней – пробежала по черной, как смола, воде, подернутой легкой рябью, озарила перила моста, густую листву прибрежной зелени, и Конька подумал, что он уже недалеко от места своего назначения. По привычке он вглядывался в лесные деревья, чтобы увидеть в просветах между ними знаменитое местное озеро Пересвет, - и оно приветливо сверкнуло ему далекой горстью воды, розовой от заката. А река, которую они миновали несколько минут назад, называлась Порог, и никто, во всяком случае, Конька Миляшин, не знал, где она начинается и где кончается.
      Конка оглядел вагон. Пассажиров осталось не много. В ТЕмневе, когда он садился в поезд, вагон был забит, а сейчас осталось только несколько грибников с рюкзаками, две женщины с корзинками и мужчина в красивом пальто и шляпе, с изящным портфелем. Никто из этих людей на Коньку не смотрел. Никому не было дела до невысокого светловолосого паренька в темном, на молнии, плаще до колен, в джинсах и кроссовках. Сиротливо поблескивали в неярком освещении желтые деревянные скамейки с изогнутыми спинками и металлическими поручнями, сквозняк гонял по грязному полу вагона смятые конфетные фантики и обертки из-под мороженого.
       Конька встал и вышел в пустой холодный тамбур. Здесь было темней, зато отчетливей можно было видеть лес; вернее, не лес, а перелесок. Настоящие леса были за железнодорожной линией и за городом.
      За окном тамбура всё чаще мелькали фонари. Наконец электричка миновала небольшой товарный состав и подкатила к платформе с розово-белым облупленным вокзалом, где над круглыми часами горело название станции: «Чистый Дол»
      Поезд замедлил ход.
      - «Чистый Дол»! – объявил на весь вагон бесстрастный голос.
      И вот уже Конька стоит на платформе, вдыхая прохладный воздух. Через четыре дня – осень. Начнется гимназия. Он, Никон Миляшин, пойдет в одиннадцатый класс.
       «Чистите зубы пастой ЗУБР!» - бросилась ему в глаза яркая безобразная реклама, укрепленная на щите, справа от дверей вокзала. Там, на щите, оскалило в голливудской улыбке зубы животное, похожее на искалеченного кабана. Эта реклама всегда бесила его, как все остальные рекламы на свете. Брезгливо поморщившись, Конька сунул руки в карманы, прошел через зал ожидания на другую сторону, покинул здание вокзала и быстро зашагал по сумеречной дороге, напоенной ароматом начавшей увядать зелени. На часах – он заметил – было около девяти вечера.
      Ему не хотелось идти сегодня через Чистый Дол, небольшой старинный городок; он решил добраться домой иначе. Уж очень захотелось навестить Пересвет: огромное древнее озеро, окруженное густым кустарником и перелесками.
      И вот он шел по узкой прибрежной полосе, глядя, как гаснет вместе с вечерним небом, уходит во тьму огромная, чистая вода. Конька считал Пересвет своим родственником. Здесь, на берегу, рядом с молом, стояли развалины некогда большой церкви, и почти полностью сохранилась колокольня. Ходило предание, что именно с этой колокольни в пятнадцатом веке внук одного из священников Митяй (он был в ту пору моложе Коньки) увидел вдруг в воде огромный лик легендарного витязя Пересвета, одного из двух монахов, которых Сергий Радонежский благословил быть сподвижниками великого князя на Поле Куликовом. Озеро словно озарилось перламутровым сиянием, и обомлевший Митяй услышал внутри себя глас: «Се Пересвет-воин; сегодня его праздник». Через некоторое время изображение померкло, словно погасло, а Митяй, вихрем слетев с колокольни, побежал к отцу и всё рассказал ему. Отец отслужил молебен. Позже огромный лик витязя видели еще несколько раз, и уже не один человек, а множество народу. И вода в этом месте с тех пор всё время точно слегка розовато светилась. Ученые объясняли это наличием каких-то особенных водорослей, но Конька-то точно знал, почему светится вода, и почему озеро назвали именно Пересвет. Ведь Митяй был Конькиным предком по отцу. Прадед Коньки был священником, и в его семье эту историю знали лучше, чем где-либо еще.
       Маленькие волночки мягко, легко набегали на песок, приятно шуршавший под ногами. Пахло озерной водой, вянущими цветами, грибами, травами. Конька заметил вдали лодочку с фонариком на корме: рыбаки вышли на ночной промысел. Небо темнело всё гуще; начали появляться звезды. Конька улыбнулся им. Домой не хотелось. Тянуло заночевать прямо тут же, в густых кустах, на сухом, мягком мху… но его ждали дома. А потом, он был не «турист» по своей природе – знал, что быстро продрогнет и нипочем не уснет. Он еще никогда в своей жизни не спал на земле, прекрасно зная, что у него это не получится, - и от души жалел об этом.
     Но он твердо решил добраться до колокольни: только оттуда, да еще с высокой сосны, отстоящей от колокольни шагах в двадцати, можно было заметить, как светится вода – на целый километр от берега!
     И Конька скоро вышел к этому месту. Цепляясь руками за ветки кустов и деревьев, он поднялся с прибрежной полосы на довольно крутой берег и сразу же очутился около длинного деревянного мола, озаренного единственным фонарем. У мола осторожная рябь покачивала ряды рыбачьих лодок. Пересвет был очень рыбным. Здесь водились ерши, сазаны, плотва, щуки, заплывала из родников форель. Пляжей тут почти не было, машин никто не мыл, и озеро оставалось первозданно чистым, так, что дно было отчетливо видно далеко от берега.
      Конька с минуту любовался молом, который от фонарного света казался ослепительно белым, словно огромный, чисто выскобленный липовый стол. Потом он повернулся к старым развалинам (церковь собирались восстановить в будущем году) и взобрался по старинным кирпичным ступеням на колокольню. Облокотившись на широкий парапет звонницы, он устремил взгляд на озеро. И заулыбался, не смог не заулыбаться: с такой глубокой и тихой радостью взыграло в нем сердце. Оно всегда словно танцевало в нем, когда он видел эту полукруглую, перламутрово-розоватую, едва заметно светящуюся воду, в которой, как будто навеки, замерла тайна…
      В эти минуты он совершенно позабыл обо всём: и об отце с братом, которые ждали его, и о мачехе, которая не любила ни его, ни брата, и о матери, к которой он ездил сегодня в гости в ТЕмнево, и которая живет с дядей Пашей вот уже семь лет, а из двоих своих сыновей любит по-настоящему только старшего, Коньку… Ведь Даньку она родила, когда уже разлюбила отца и сошлась с дядей Пашей…
       Душа Коньки Миляшина всё еще парила над светящейся водой, медленно растворялась в ее сиянии, как вдруг звук мотора грубо нарушил таинство вечера. Послышалась музыка – громкая, разухабистая… Непонятные голоса бездарно выкрикивали что-то на английском.
      Коньку точно сбросило с небес на землю. Неприятное чувство овладело им, как овладевало всегда, когда что-нибудь никчемное и бесполезное нарушало его внутреннюю гармонию. Он торопливо спустился с колокольни; музыка гремела уже совсем близко. Моторная лодка проехала прямо по светящейся воде; Коньку словно резануло ножом от такого святотатства. Но тут мотор смолк; лодка мягко подкатила к сваям мола, а музыку приглушили. Двое вылезли из моторки. Конька замер на месте. Он узнал этих двоих. Это были его одноклассники: здоровила Илья Мерник, краса и гордость гимназической баскетбольной команды, и Люба Лунакова. Точно, Любка! Конька даже позабыл про Мерника с его дурацким музыкальным вкусом и моторкой. Вот здорово, Люба приехала! Она всё лето отдыхала с родителями где-то на море, а вот теперь стояла на молу, смеясь чему-то, что говорил ей Мерник. У нее были короткие, но пышные светло-пепельные волосы; голубая ветровка, лосины и кроссовки подчеркивали ее стройную фигурку. Конька решил про себя поздороваться с ней во что бы то ни стало.
      Он дожидался, когда они минуют мол и выйдут на берег.
      Мерник заметил его первым.
      - А, Жеребчина, здорОво, - бросил он, ухмыльнувшись. Он, конечно, сказал так нарочно: он давно заметил, что Конька не любит, когда его называют Жеребчиной. Конька не остался в долгу.
      - Бывай, Смертник, - охотно поздоровался он, нарочно исказив фамилию «Мерник», которой Илья очень гордился, - и терпеть не мог, когда его дразнили Смертником. Вообще они с Конькой друг друга недолюбливали. 
      Ухмылка сползла с лица Мерника, но Конька уже улыбался Любе Лунаковой самой дружеской улыбкой.
      - Здравствуй, Люба, - он протянул ей руку. – Здорово ты загорела! Как отдохнула?
      Он пожала его руку и улыбнулась так мило и ласково, что он почувствовал себя щедро награжденным.
       - Спасибо, КОня, - ответила она. – Отдохнула вот так! – и подняла большой палец. А он не мог отвести глаз от ее лица, от нежных улыбающихся губ, от таких добрых глаз, казавшихся на загорелой коже особенно синими, яркими и большими.
       - Мы тут с Ильей гуляли,- продолжала Люба. – Скучно дома сидеть. Ты тоже гуляешь?
       - Он Пересвета в воде высматривает, - ехидно хохотнул Мерник. Угадал! Конька чуть не скрипнул зубами. Вот такие недоумки почему-то вечно угадывают всё самое сокровенное.
      - Ну, не твою же ряху высматривать, - небрежно заметил Конька. – Ее я и так вижу. Вполне годится для спортивного зала. Пусть Иваныч с тебя портрет напишет, повесит на шведскую стенку и еловым лапником украсит: вот будет жесть! Учителя в отпаде, первоклашки в обмороке.
      Мерник захохотал. Максим Иванович был учителем физкультуры, и они с Мерником очень ценили друг друга, но Илья не был злым, и едкая шутка Коньки его по-настоящему развеселила. Люба тоже засмеялась и, вытащив из кармана ветровки красивую витую раковинку, протянула Коньке:
      - На. Это подарок.
      - Спасибо, - он улыбнулся ей и бережно положил раковинку в карман своего короткого плаща.
      Втроем они дошли до трамвайной остановки. Люба с Мерником уехали, а Конька отправился домой пешком, по выложенному булыжником тротуару, мимо каштанов, кленов и лип, мимо двух- и трехэтажных старых домов Чистого Дола, где за шторами уютно горели люстры, и чужая жизнь казалась притягательно волшебной и заманчивой. Конька думал о Любе. И нисколько не ревновал ее к Мернику. Он прекрасно понимал, что она только от скуки поехала кататься с ним; к тому же они были соседями и знали друг друга с детского сада.
     Спустя четверть часа он свернул в арку, где трехэтажные дома окружали веселый зеленый дворик с детской площадкой.
      Он вошел в один из подъездов, поднялся на второй этаж и отпер ключом дверь под номером пятнадцать.

ХХХХ
      Конька привык любить свой дом. Сюда его привезли новорожденным, здесь он был счастлив, часами играя или рисуя, или вертясь около матери, деда или бабушки. Сюда его приводили из детского садика, а позже из первого класса гимназии. Позже он сам возвращался в эту большую трехкомнатную квартиру: после уроков или прогулок, зимой, весь белый от снега и румяный от мороза после возни с мальчишками во дворе. Сюда они с дедом приносили свой улов, когда рыбачили вместе на Пересвете или на Пороге. Здесь была его собственная комната с компьютером, и они всей семьей смотрели любимые фильмы: про Шерлока Холмса и барона Мюнхгаузена, про Штирлица и Ивана Васильевича, который «поменял профессию»…
      Но потом умер дедушка. А в десять лет Конька понял, что папа и мама уже не любят друг друга. Баба Зина забрала к себе новорожденного Даньку и нашла ему кормилицу, а мама уехала в Темнево вместе с дядей Пашей. И старый дом точно померк для Коньки…
      Когда Данилке – его уже стали называть Даней – исполнилось два года, а Коньке двенадцать, отец женился на Ирине Ивановне. Он забрал домой Даньку, и сначала всё шло ничего себе. Но потом молодая миловидная «тетя Ира» невзлюбила Даньку. Она часто шлепала его, ругала, ставила в угол и никогда не ласкала – только напоказ, при отце. Отец любил сыновей и молодую жену; в методы ее воспитания он вмешивался редко. Тогда Конька понял, что разлюбил старую квартиру:  под видом семейного благополучия в ней поселилась нелюбовь. И он возвращался сюда без всякой радости. Если бы не Данька и компьютер, он вообще предпочел бы жить у бабы Зины в ее «однушке»; там было куда веселее.
      Сейчас, когда он включил свет в коридоре, то увидел, что Данька сидит под вешалкой, на скамеечке, завернувшись в полы пальто (в дома Чистого Дола еще не дали центрального отопления). На Даньке была его темно-желтая пижама и сандалии на босу ногу. Его круглая, коротко остриженная голова вынырнула из массы одежды; карие, как лесные орехи, ясные блестящие глаза глянули на Коньку, и Данька улыбнулся.
      - Привет, лысый, - Конька провел ладонью по его стриженой голове. – Ты чего тут сидишь?
     - Меня тетя Ира наказала, - доверчиво признался Данька.
     - За что?
     - Я за ужином кашу с ложки уронил на пол. Два раза.
     - Ты голодный? – Конька снял плащ и надел шлепанцы.
     - Да-а…
     - Ну, пойдем со мной.
     Конька вымыл руки и прошел на кухню. Он приготовил яичницу с колбасой и разделил ее с братом, а потом они выпили по кружке чаю и съели по ломтю пшеничного хлеба с маслом.
     - А теперь ополосни руки и иди, ложись в мою кровать, - велел Конька.
     Данька испугался.
     - Тетя Ира ругаться будет.
     - Ерунда. Всё равно они сейчас с папой телевизор смотрят. А тебе пора спать, уже поздно.
     Данька повиновался. Конька принял душ и лег рядом с Данькой, которому страх мешал расслабиться и заснуть. Кровать была большая, старая, широкая, и братья нисколько не стесняли друг друга.
     Через некоторое время в дверь постучали, и она приоткрылась.
      - Коня, - сдержанно окликнул голос тети Иры, и Конька почувствовал, как Данька весь съежился под одеялом. – Ты спишь?
      - Еще нет, - так же сдержанно ответил Конька.
      - Даниил у тебя?
      - У меня.
      - Но я его наказала. Он должен был два часа отсидеть в коридоре.
      - Нечего ему там делать, - сухо отозвался Конька. – Если вы заметили, Ирина Ивановна, там очень холодно. И наказывать его не за что. Уронил кашу – пусть уберет за собой, вот и всё.
      - Ты намерен вмешиваться в мои методы воспитания? – голос Ирины Ивановны стал напряженным.
      - Это не воспитание, а издевательство, - отрезал Конька, не повышая голоса. – Дане пора спать. Закройте, пожалуйста, дверь.
      Дверь закрылась. Данька благодарно прижался к Конькиной руке.
     - Спи, лысый, - ласково сказал Конька и почти тут же заснул.

2.
      Первое сентября.
      Ты ведешь брата в гимназию. Оба вы одеты в гимназическую форму: черные костюмы-тройки и белоснежные рубашки с галстуками. На тебе – настоящий галстук, на Даньке – детский, на резинке. Ваш блестящий вид наполовину скрыт короткими плащами, которые, впрочем, расстегнуты – ведь сегодня очень тепло.
      Почему-то первого сентября обычно всегда светит солнце, думаешь ты, механически прижимая к груди букет белых гвоздик. У Даньки гвоздики бело-розовые.
      Можно было бы доехать до гимназии на трамвае, но что такое одна небольшая остановка? Нет уж, лучше пройтись пешком, по свежему воздуху.
      Ты вспоминаешь ваш разговор с отцом на следующий день после того, как ты приехал из Темнева. Отец вернулся с работы раньше тети Иры. Отец преподает математику в торговом техникуме, а Ирина Васильевна, там же, - экономику. Высокий, плотный, представительный, вчера он вошел в кухню, где ты разогревал обед на газовой плите, поцеловал тебя в голову и спросил:
      - Чего не зашел вчера вечером?
      Ты пожал плечами:
      - Вы смотрели ящик, пап, а я его не люблю. А потом, я спать хотел.
      Отец сел на стул, боком к столу. Глаза у него были, как всегда, добрые, спокойные, и ты улыбнулся ему, а он – тебе.
      - Как мать? – спросил он. – Еще Пашке не надоела?
      Ты засмеялся:
       - Да нет, нормально живут. Не ссорятся.
       - Рады тебе были?
       - Да, конечно. Мне там всегда рады, а то бы я туда не ездил.
       Потом, когда отец переоделся, вы сели обедать – и позвали Даньку. Отец поцеловал его.
       - Что, амнистировал тебя вчера брат? Ну, садись, ешь.
       А тебе осторожно сказал:
      - Ты бы не вмешивался, когда тетя Ира воспитывает Даню…
      - Я и не вмешиваюсь, - ты пожал плечами. – Но Даньке было холодно, он хотел есть и спать. Знаешь что, пап? Пусть до первого сентября Даня поживет у бабы Зины. У вас с тетей Ирой много забот перед началом учебного года. А баба Зина только рада, она его давно не видела.
      И вкрадчиво добавил:
       - Я его в гимназию сам отведу…
       - Хорошо, - отец благодушно пожал плечами.
      Данька расцвел. Уж кто-кто, а баба Зина любила его всем сердцем, а он обожал ее – так же сильно, как тебя и отца.
      Бабушка, в самом деле, очень обрадовалась внукам. Она накормила вас варениками с творогом и вишнями, и у нее Данька катался, как сыр в масле, до самой гимназии. Ты знал, что так будет, и тихо радовался за него. Сам ты все эти дни переписывался с друзьями в контакте, читал, смотрел любимые фильмы… и думал о маме.
      В самом деле, они с дядей Пашей жили дружно. Мать была красива, еще совсем молода (ей исполнилось всего тридцать семь), а дядя Паша походил то ли на Дон-Кихота, то ли на Сирано де Бержерака. Он был высоким, худым, честным, хотя и несколько прямолинейным; «рыцарь печального образа» по натуре, он редко смеялся, смех ему как-то не шел. Зато мать хохотала за двоих, если ее что-то смешило, и тогда лицо дяди Паши озаряла мягкая, светлая улыбка. Всякий раз, приезжая в Темнево, ты убеждался: он по-настоящему любит твою мать и очень дружески относится к тебе. Одно тебе было больно: мама всегда просила не привозить Даньку. Она не хотела видеть ребенка, которого не любила. А теперь она ждала младенца от дяди Паши; но этого ты отцу не сказал…
     И вот сейчас вы идете в гимназию. Вокруг вас всё больше гимназистов и гимназисток: разных возрастов, с родителями и без родителей, но все с цветами – и нарядные.
      Наконец вы приходите в свою «альма матер»: красивый, старинный трехэтажный особняк, бывший дом какого-то купца, огороженный чугунной ажурной решеткой. Ты фотографируешь Даньку на крыльце гимназии. «Мыльница» у тебя так себе, но лучше, чем у многих. Потом вы раздеваетесь в гардеробе, где звучит песня: «На танцующих утят быть похожими хотят не зря, не зря…».
      Ты ведешь Даньку на второй этаж, в двадцатый кабинет, к своей первой учительнице Юлии Васильевне. Она ласково улыбается вам:
      - Тебя учила, Коня, теперь Даню выучу – и можно на пенсию…
      - Не отпустим, - смеешься ты.
      Ты щелкаешь Даньку и Юлию Васильевну несколько раз, после чего уходишь на третий этаж, где ваша классная Анна Артуровна принимает цветы от своих великовозрастных питомцев. У нее есть прозвище – Джакузя, потому что как-то в порыве неосторожного восторга она в течение целого урока подробно описывала ученикам джакузи, которое установила в своей квартире. В ее голосе звучало такое самозабвенное упоение, что ученики, прикрыв лица учебниками, беззвучно тряслись от смеха, и даже тебя, не очень-то смешливого от природы, не на шутку разобрало в тот день.  Да и как было удержаться, когда твой сосед по парте, Лёха Дягилев, сохраняя самое серьезное выражение лица, нарисовал на листочке Анну Артуровну в купальнике, которая нежилась в джакузи с сигареткой, небрежно зажав между изящными пальчиками ног пособие по литературе для десятиклассников. Шарж получился очень похожим и смешным, так, что весь класс хохотал еще много дней. Юмор ситуации усиливал еще и тот факт, что Анна Артуровна жила на первом этаже потрепанного деревянного домишки, в котором трудно было представить себе не только джакузи, но и обычную ванну. 
       После классного часа все вы отправились в актовый зал. Ты много фотографировал – и больше всех, конечно, Любу Лунакову в розовом прозрачном кисейном платье, с венком на голове. Она и еще четыре девочки должны были танцевать сегодня. И они танцевали под  «Серенаду Солнечной долины», а в зале без конца щелкали фотоаппараты. Ты не сводил глаз с Любы. Она танцевала изящней и грациозней остальных, даже лучше Светы Шустровой, самой красивой девочки во всех трех одиннадцати классах.
      Потом бойкие малыши-второклашки читали стихи, пятиклассники пели под рояль «Осень, осень, вот надо мной твое прозрачное крыло…», а Ваня Малинин из одиннадцатого «В» исполнял под гитару песню Розенбаума про вальс-бостон. Он ходил в клуб юных бардов (сокращенно ЮНБА), и считался в гимназии лучшим гитаристом и певцом. В самом деле, его голос звучал приятно, и играл он исключительно. Правда, его собственные стихи были так слабы, что даже он сам не любил их читать.
       Когда концерт в зале закончился, все снова разошлись по классам. Анна Артуровна долго зачитывала список произведений, с которым ее ученики обязаны были ознакомиться. Все старательно записывали названия, ты тоже, хотя и понимал, что не прочтешь очень многого из того, что записываешь. Затем было задано традиционное сочинение «Как я провел (провела) лето», после чего всех отпустили домой.
      Ты шел по улице один, и мягкий, теплый ветерок дул тебе в затылок. Данька, наверняка, уже был дома; он знал дорогу от гимназии и обратно, к тому же, сегодня малышей, конечно, отпустили раньше остальных. Разноцветные листья шуршали под твоими ногами; их было еще очень мало, но листва уже очерствела, поредела и поблекла.
      - Конька!
       Ты замираешь на месте, боясь обернуться. Это Любин голос; ты узнал бы его среди множества голосов других девочек: грудной, звонкий, не низкий и не высокий. Ты оборачиваешься. Она догоняет тебя. Сегодня на ней золотистая ветровка, черная плиссированная юбка до колен и декоративные кроссовки, а через плечо – вишневая спортивная сумка. До чего же она загорелая! И ярко-синие глаза светятся на темно-персиковом лице. А на голове у нее – пышный венок из кленовых листьев.
     - Ты чего какой-то грустный? – весело спрашивает она.
     - Я не грустный, я умственно отсталый, - отвечаешь ты.
     - Неужели? – она смеется. – Не замечала! Хочешь сегодня на карусели? И братишку с собой возьмешь! Как его зовут?
     - Даня. Постой, какие карусели?
     - Обыкновенные, на Лодочной. Я хотела туда сегодня пойти, а никто больше не хочет. А одной как-то… - она слегка поморщилась и повела плечом.
     - Что, Мерник захворал? – не удержался и съязвил ты – и тут же пожалел об этом.
     - Он не любит карусели. И у него тренировка сегодня.
     - Ну… хорошо, - соизволил ты согласиться. – Во сколько ты хочешь ехать?
     - В два.
     - Идет. Зайти за тобой?
     - Не надо. Я тебя у ворот буду ждать.
     - Хорошо, - ты снова улыбнулся ей, и вы разошлись.

ХХХХ
      Конька считает свои сбережения. Тысячу ему вчера подарила мама, еще пять тысяч он заработал в июле: выходил с рыбачьей артелью на Пересвет. Всего получается шесть тысяч. На карусели должно хватить.
     - Даня! Что вам задали на завтра?
     - Ничего. Только прочесть какой-нибудь стих про осень.
     - А ты знаешь стих про осень?
     - Да, мы в детском саду учили. «Есть в осени первоначальной короткая, но дивная пора…»
      - Ладно, верю, что знаешь. На карусели сегодня со мной поедешь?
      - Карусели? – лицо Даньки засияло улыбкой, но он тут же задумался:
      - А тетя Ира разрешит?
      - Должна разрешить, - сказал Конька. – А вообще-то мы раньше уйдем, чем она придет. Нам выходить, - он взглянул на часы, - через полчаса. Давай, собирайся.
      … И вот они уже едут в трамвае в южный конец Чистого Дола – на Лодочную улицу. На Коньке белый свитер и джинсы, на Даньке – синий свитер и серые брючки. Он с трудом сидит спокойно: так ему не терпится попасть на карусели. В этом году он там еще не был.
      Люба уже ждет их у раскрытых настежь ворот: в своей золотистой ветровке, в тонком светлом свитерке и синих джинсах, с сумочкой через плечо. Она улыбается им и машет рукой. Втроем они входят на карусельную площадку, вернее, площадь – так она велика. И народу сегодня тьма-тьмущая. Всюду разноцветные гроздья шариков, и развеваются флаги «Единой России» - такие же назойливые, как рекламные щиты. Конька старается не смотреть на них. А Люба их просто не замечает, и Конька ей завидует.
      Каруселей не так уж много: «Ромашка», «Орбита», колесо обозрения, «Малые горки», машинки, качели-лодочки, иллюзион. Они катаются на «Орбите», колесе обозрения, на машинках и на качелях-лодочках, а на «Малые горки» сажают одного Даньку; Конька с Любой уже слишком взрослые для этого аттракциона. Зато Данька в восторге. Конька фотографирует его и Любу. Люба их тоже фотографирует.
      Потом они идут в кафе «Лебединое озеро», которое тут же, на карусельной площади, но сбоку, ближе к ограде, среди ли и вязов. Они занимают уютный столик в углу. Конька покупает мороженое в вазочках – на всех, берет себе и Любе кофе, а Даньке – какао.
      Данька счастлив. Он ест мороженое, то и дело напевая «приснись, приснись, рыжий лист кленовый…», и слегка болтает ногой, обутой в новенькую синюю кроссовку.
      - Конь, - задумчиво говорит Люба, и Конька весь превращается в слух: вдруг Любка скажет сейчас что-нибудь необыкновенное? И она говорит, задумчиво проглотив немного мороженого:
      - Я всё думаю, почему только Пересвет показался в озере? А Ослябя – не показался…
      - Я тоже над этим думал, - несколько смущенно признаётся Конька. – Может, потому, что это был день именно Пересвета? И чтобы озеро назвали «Пересвет». А то оно было просто Ершово озеро. Пересвет лучше.
      - Лучше, - соглашается Люба. – Но почему он показался именно у нас? Мы же так далеко от Куликова Поля.
      - Ну, Россия-то ведь одна, - Конька смотрит на нее большими серыми глазами. - И Пересвет с Ослябей – ее герои. А потом, дед мне рассказывал: накануне того дня, когда первый раз явился Пересвет, разбойники хотели ограбить Чистодольский монастырь. И они вынесли оттуда чудотворную икону Сергия Радонежского. А двое монахов догнали их и отбили икону, и вернули обратно. И монастырь с тех пор стал называться монастырем Святого Сергия Радонежского.
       - Красиво, - тихо говорит Люба. – Но знаешь… мне кажется, в таком месте обо всём этом лучше не говорить…
      - Согласен, - охотно отзывается Конька. И улыбается:
      - Ты классно танцевала сегодня. Лучше всех!
       - Да ну, лучше всех, - Люба розовеет, но не может сдержать радостной улыбки. – Что, серьезно, правда, лучше?
      - Правда, - серьезно и убедительно говорит Конька. – Я тебя щелкнул раз двадцать!
      - Спасибо, - она розовеет еще гуще. – Потом пришлешь мне на комп?
      - На ящик?
      - Да.
      - Конечно.
      - Спасибо, - повторяет она. – Слушай, Конька, поедем в воскресенье за грибами? С моими родителями?
      - А на чем поедем?
      - На нашем форде, за Еловиху. Можешь Даню взять, - она ласково смотрит на Даньку. – Он у тебя тихий, послушный… славный такой!
      - Поедем, - решительно отзывается Конька, но всё-таки не удерживается:
      - А почему ты Мерника не зовешь?
      - Он не любит собирать грибы, - поясняет она. – Вообще знать ничего не хочет, кроме своей моторки и баскетбола.
      Конька безмолвно торжествует. Ну и болван Илюха: из-за собственной дури девушку потерять! И кого! Саму Любу Лунакову…
      - А почему ты именно меня зовешь? – вырывается у него.
      - Влюблена! – таинственно шепчет Люба и тут же звонко смеется. В ее глазах прыгают золотистые бесенята.
      - Просто с тобой интересно, - дружески поясняет она. – Ты не похож на других.
      - Я с первого класса не похож на других, - смеется Конька. – Ты столько сейчАс заметила?
      - Да, - честно и просто признаётся Люба, и от ее признания у него почему-то сладко и нежно сжимается сердце. А вот он с первого класса заметил, что она не похожа на других…
      Они уходят из кафе. Люба покупает Даньке пять разноцветных шариков, а братья провожают ее домой.

3.
      Четвертого сентября, в пятницу, тебя словно носит по улицам Чистого Дола невидимая сила. Ветер грозно гудит в кронах деревьев, обрывая ветки, сучки, листья, покачивает фонари. Крупный дождь окатывает тебя с ног до головы, и уже довольно темно. В такую погоду следовало бы сидеть дома, но тебе не сидится. В тишине и покое странная тревога томит твою душу, поэтому тебе легче здесь, среди зябкого ненастья.
      Ноги сами несут тебя на Кирпичку – так прозвали Кирпичную улицу. Там стоит полуразрушенная церковь, бывший храм Святого Луки. А в глубине развалин, в подсобке, живет бомж Игорь КарпЕнко, или просто Карп. Когда он трезвый, то делает из глины чудесные фигурки, сам обжигает их в печи, покрывает эмалью – и продает на рынке, на общем торжке. Полиция его не трогает (почему, никому не известно), а остальных «нелегальных» продавцов гоняет.
      Конька входит в темные развалины и, спотыкаясь на каждом шагу, добирается до железной двери в стене. Несколько раз стучит ногой. Он всей душой надеется, что хозяин дома.
      К его облегчению, гремит засов, и дверь открывается.
      - А, Конь-огонь, - говорит низкий голос Карпа. – Заходи!
      Конька заходит в небольшую подсобку, где в печи ярко пылает огонь, а на деревянном столе горит керосиновая лампа. Карп запирает дверь, и они с Конькой здороваются за руку. У Карпа широкое, плохо выбритое лицо, пепельные волосы и проницательные, живые, темные глаза. Весь он кряжистый, крепко сбитый. На нем темные брюки и свитер грубой вязки.
      - Есть хочешь? – спрашивает Карп.
      - А у тебя есть, что есть? – Конька делает вид, что удивлен.
      Карп кладет на стол буханку свежего хлеба, ставит миску с маринованными грибами и миску с жареной форелью.
      - Рыбу сегодня с ребятами купили у артели и бабкам с барышом перепродали, - объясняет он. – Ну, не все бабки денежные; одна зато грибов дала, вторая – хлеба. А на водку-то нам всегда хватает, - он смеется. – Ешь, я уже ел.
      Пока Конька наслаждается бомжеским ужином, Карп, аккуратно надев фартук, лепит на своем рабочем столике фигурки: детей, танцующих вокруг разукрашенной елки.
      - Этих буду красить, - говорит он со знанием дела. – А потом – эмалью. Елочка-то сверкать должна. Я, видишь, что придумал: внутрь лампочку вставлю, тут зафигарю выключатель, на самой подставке, - и елка тебе загорится, когда хочешь. Глина тонкая, сквозь нее свет ясно пойдет. А ты ко мне с ночевкой, или как? 
      - Да нет… я так, в гости, - Конька аккуратно убирает остатки ужина со стола. Потом он снимает куртку и, повесив ее на крюк, садится на табурет рядом с Карпом. Он благоговейно наблюдает за его работой. У каждого из малышей вокруг елки – своя мордашка; одни смеются, другие что-то поют…
      - Карп, ну, ты мастер! – вырывается у него восхищенное.
       - Ты вон на полке глянь, - говорит Карп. - Там новые, ты их еще не видел.
       Конька идет к полке с керосиновой лампой в руке и при ее свете разглядывает фигурки – раскрашенные и не раскрашенные, покрытые эмалью статуэтки людей и животных. Это зрелище очаровывает, зачаровывает его – как всегда.
       - Если в четверг хорошая погода будет, - слышит он голос Карпа, - вечером рыбачить выйду на Пересвет.
      - Меня возьмешь? – быстро спрашивает Конька.
      - Что ж, давай. Я у Базарникова лодку выклянчил со всей снастью. А тебя отпустят?
      - Мгм, - отвечает Конька. Никто бы его, конечно, не отпустил, но он скажет, что будет ночевать у Димки Дымова, своего приятеля, чтобы, якобы, вечером спокойно посмотреть хоккей.
      - А я завтра с утра за грибами пойду, - Карп потягивается. – Ведро принесу, продам; сразу штуку заработаю. Поставь-ка чайник на угли – кофейку попьем…

ХХХХ
     В воскресенье форд дяди Володи Лунакова уже везет вас за Еловиху – одну из ближайших к городу деревушек, за которой раскинулся большой густой лес, место паломничества НАСТОЯЩИХ грибников. Тетя Валя, супруга дяди Володи, сидит впереди, рядом с ним. Вы, все трое (ты, Люба и Данька) – на заднем сиденье.
      Вы едете весело, под хорошую музыку. Дяде Володе и тете Вале нравится «Роллинг стоунз», «Скорпионс», Лоза, Цой, Высоцкий… Ты их тоже любишь. Вообще, ты убежден, что родился не в свое время. Ты просто обязан был родиться в семидесятых, когда никто не говорил о деньгах, и они у всех были в количестве вполне достаточном, чтобы не ломать голову над тем, где их достать. Дед говорил, что народ тогда был веселее, все чаще ходили друг к другу в гости, а во множестве общественных столовых, которых сейчас нет, можно было отлично пообедать на восемьдесят копеек… Правда, были и минусы, но, судя по дедовым рассказам, плюсы их перевешивали.
      Вы с Любой то говорите о чем-нибудь, то задумчиво замолкаете. Данька прилип к окну и не сводит глаз разноцветных, хотя, в основном, еще зеленых деревьев и перелесков. Он взял с собой небольшую корзинку. Бабушка и тебе предлагала взять корзину – у нее их было множество, и все красивые – но ты счел это для себя несолидным и выбрал красное пластмассовое ведро с мягкой каучуковой ручкой, вставленной поверх железной проволоки. В глубине души ты сознавал, что корзина приятней, и грибам в ней как бы удобней, но всё-таки ты выбрал ведро. Теперь ты утешаешь себя тем, что дядя Володя тоже выбрал ведро.
     Вы переезжаете один из мостов через Порог, несущий свои воды на северо-восток, и сворачиваете на большую лесную дорогу. «Гуд бай, Америка, о, где я не буду никогда, - поет "Наутилус", - прощай навсегда, возьми банджо, сыграй нам на прощанье…» Тебе весело. Погода сегодня пасмурная, но теплая и не дождливая; белесые облака затянули небо, и всё-таки ты не можешь без радости смотреть на могучие деревья, мимо которых летит сливового цвета форд.
      Вы едете еще около получаса, сворачивая с одной лесной дороги на другую. Наконец форд замедляет ход на большой поляне посреди леса.
      Вы покидаете машину. Дядя Володя надевает за спину рюкзак, тетя Валя с Любой и Данька берут корзины, а ты свое красное ведро, и все вместе вы отправляетесь собирать грибы.
     Лес похож на парк: такие тут аккуратные, словно нарочно сделанные тропинки. Сначала всё твое внимание занято Данькой: чтобы он не отстал и не заблудился. Но Данька ведет себя, как заправский грибник, - идет параллельно с тобой за кустами и то и дело тебя окликает. Ты убеждаешься в том, что он не потеряется, и ищешь глазами Любину голубую куртку. Вон она, чуть впереди, мелькает среди деревьев.
      Повсюду вокруг негромко, но бойко щебечут птицы, терпко, пряно пахнет опавшей листвой, а огромные, выступающие из-под земли узловатые корни деревьев похожи на сказочные крепости каких-нибудь древних гномов.
      А вот и первый гриб. Большой чистенький подосиновик с бархатистой шляпкой: настоящий герцог среди грибов. Ты бережно кладешь его в ведро. Тут же к тебе подбегает возбужденный Данька с грибом в руках:
      - Конь, это не поганка? У него губки нет.
      - Это черный груздь, - объясняешь ты. – Они в одиночку редко растут; посмотри еще, там, где нашел вот этот.
      Данька поспешно бежит смотреть.
      Вскоре ты находишь подберезовик, чуть червивый, но, в общем, отличный. Червивое место на ножке ты вырезаешь ножиком. Твой взгляд становится всё более зорким. Ты находишь грибы всё чаще и чаще. Красное ведро наполнено грибами уже до половины, когда тетя Валя зовет вас всех обедать.
      На траве расстилается походная клеенчатая скатерть. На нее кладут салфетки, малосольные и свежие огурцы, бутерброды с тонкими ломтиками сала и с ломтиками потолще – колбасЫ, помидоры, вареные яйца, соль, зеленый лук, хлеб, ставят кружки и большой термос с чаем. Термос старый. От воды, которая налита в него, чудесно, особенно пахнет пробкой-затычкой, и чай от этого кажется вкуснее.
      Больше всего грибов набрал дядя Володя. У него почти полное ведро, и половина его «улова» - красавцы-белые, короли грибного народа. Даньке больше везет на грузди, волнушки, серые и коричневые «соляшки». Поэтому ты забираешь у него несколько моховиков, опят и лисичек и отдаешь ему взамен свои волнушки и грузди.
     - Пап, а куда ты будешь собирать, когда ведро наполнится? – спрашивает Люба, похрустывая малосольным огурчиком.
      - А у меня в рюкзаке второе ведро, - дядя Володя подмигивает ей. Он совсем не похож на вашего с Даней отца – хорошо сложенный, но невысокий. В его светло-серых глазах поблескивает спокойный юмор. Волосы у него короткие, густые, темные. Как и отцу, ему сорок три года. Люба на него совсем не похожа, думаешь ты, запивая бутерброд ароматным чаем. Она вся в тетю Валю, только у тети Вали волосы гораздо светлее.
      Окончив трапезу, вы убираете за собой, следуя строгому правилу туристов: не мусорить! И снова отправляетесь за грибами.
      К машине вы возвращаетесь уже ближе к вечеру. Твое ведро полно – и так тяжело, что оттягивает руку; да еще за плечами у тебя детский Любкин ранец, врученный тебе дядей Володей в помощь: он тоже набит до отказа грибами всех сортов. Под конец ты даже не брал сыроежек. Данькина корзинка набита груздями и волнушками, у Любы с тетей Валей тоже полные корзины. Ты замечаешь, что Люба устала, и рыцарски берешь на себя ее ношу.
      Дядя Володя аккуратно размещает грибы в багажнике машины, чтобы ничья тара не помялась и не перевернулась. Вы доедаете остатки бутербродов, допиваете чай – и едете обратно домой.
      Дядя Володя довозит вас с Данькой до дома бабы Зины. Он каменный, двухэтажный, и в нем есть русская печка; по крайней мере, в квартире у бабы Зины. Вы прощаетесь, и форд уезжает на улицу Пушкина, туда, где живут Лунаковы.
      Баба Зина, кругленькая, бойкая, бодрая хвалит ваши грибы и одобрительно говорит:
      - Ну, теперь я с вашей добычей кадушку доверху досолю. На тушеные грибы завтра придете, а родителям я пирог с грибами испеку и банку грибной икры дам – отнесете им.
      Потом она кормит внуков пловом с крольчатиной, а к чаю подает пирожки с малиновым вареньем.
      Довольные и сытые, вы возвращаетесь домой. Ты думаешь: вот бы все дни были такие – лес, грибы, птицы… что еще нужно человеку? И улыбаешься: сегодня ты провел с Любой целый день.

ХХХХ
     - Одиннадцатый «А», ну-ка, тишина! – строгий стук карандаша по столу. – Я сказала: ти-ши-на!  Бойченко, Свистунова! Вы так хорошо знаете литературу? Между прочим, не мне в конце года сдавать экзамены. Гаврилов, убери «Геометрию»…
     Конька лениво слушает, как Джакузя восстанавливает дисциплину в классе. Маленькая, с красными щечками, она похожа на худощавую матрешку. Горят лампы дневного света, а за окнами, по карнизу, уютно стучит дождь. Рядом с Конькой белобрысый Лёха Дягилев неторопливо рисует гелевой ручкой очередной шарж на Анну Артуровну: она летит на метле, скрытая одними длинными густыми волосами, а за ней на прицепе летит джакузи; вокруг луна и звезды…
     - Ребята, - доносится до Коньки медоточивый голос Анны Артуровны. – Все мы с вами пленены блестящим произведением Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Я лично считаю это произведение лучшим в творчестве нашего знаменитого писателя. Надеюсь, что все вы его прочли. И вот я хочу вас спросить: с помощью каких художественных средств Булгаков показывает нам образ абсолютного зла – сатану Воланда? Михальчук!
      Лена Михальчук нерешительно встает. Она читала книгу, но ей, как всегда, трудно выразить свои мысли относительно прочитанного. Она неуверенно начинает:
     - Ну, Булгаков проводит параллель между своим героем и Мефистофелем Гете. Булгаков показывает нам, что Воланд не жалеет тех, кто врет… то есть, лжет… тех, кто жадный или думает, что много знает, а на самом деле ничего не знает… он голову Берлиозу оторвал… то есть, предсказал, что ему отрежет голову трамваем… потому что Берлиоз был атеист… а Ивана Бездомного он только сделал шизофреником, потому что… ну, Иван… он был не до конца атеист…
     По классу проносится струя веселья.
     - Хорошо. Садись, Лена, - Анна Артуровна постукивает карандашом. – Тише! Миляшин, ты кого там в окно высматриваешь? Если меня, то я не у окна, а у доски. И хотела бы знать твое мнение по поводу прочитанного тобой романа.
     Конька неохотно поднимается из-за стола и вдруг неожиданно произносит:
     - Лично меня «Мастер и Маргарита» совсем не пленяет. Там есть немало красивых, лирических моментов, последняя глава мне очень понравилась. И то, что Булгаков пишет о современной ему Москве, тоже понравилось. Но зачем он полез в православие, я вообще не понимаю. Во-первых, не следовало нести отсебятину о Сыне Божьем и об Иуде. Они у него не получились. Иисус Христос у него непонятный и слабый какой-то, а на самом деле он был совсем другой, власть имеющий, сильный Человек. С Иудой вообще ничего не ясно; он тоже был совершенно другим… За Иешуа ни одна собака бы не пошла, не то что целый народ! И никакой тайны в нем нет. Ясно только, что он беззлобен и умеет исцелять головную боль; ну, и что дальше? Никакой фарисей не взъелся бы на него только за одно это. Да его бы и не заметили – такого. Словом, Булгаков нам Сына Божия не показал. И абсолютное зло он нам тоже не показал. Мефистофель у Гете действительно служитель зла, но Гете подчеркивает, что Мефистофель не сам сатана, а только его прислужник, «ЧАСТЬ той силы, что вечно хочет зла, но вечно совершает благо». А Лена правильно сказала: Воланд у Булгакова наказывает только злых, а сам – обаятельный, сильный человек. Какое же это «абсолютное зло»? Зло вредит добрым, а добрых Воланд не трогает, так что, зла в нем я не вижу. Это не сатана, это ангел какой-то наказующий. Светлый ангел, а не ангел тьмы. И вообще, если ты читал Библию и в церковь ходишь, этот роман уже невозможно читать. Там больше всего удались только Маргарита и Пилат. Про Пилата хорошо написано; в такого прокуратора Я ВЕРЮ. А остальной роман "Мастера" притянут за уши, хотя написан красивым языком. Поэтому я считаю лучшими произведениями Булгакова «Белую гвардию» и «Бег». Всё.   
     Он умолкает.
     - Интересная точка зрения, - цедит сквозь зубы Анна Артуровна. – Садись, Миляшин.  Ставлю тебе «отлично», хотя в корне с тобой не согласна. Ваше дело, друзья мои, пока что анализировать, а не критиковать…
     - Какой же анализ без критики, - пожав плечами, Конька садится на свое место.
     - Ты, Никон, еще юношески максималистичен, - выпаливает Джакузя.
     - Не думаю, - княжеским голосом роняет Конька. - В сорок лет я буду говорить то же самое.
     - Ладно, ладно, - она хмурится. – Продолжим наш урок.
     И снова начинает вещать какие-то банальности медоточивым голосом.  А Коньке приходит записка от Любы: «Конька, ты молодец!»
     Он рад записке, но сердится на школьную программу. «Скоро «Гарри Поттера» будем АНАЛИЗИРОВАТЬ, - едко думает он. – С Булгаковым, конечно, не сравнить, но вот весело-то будет. Тема сочинения: «Как сильно Гарри Поттер ненавидел своих опекунов». Они его, правда, тоже терпеть не могли. Но за что его было любить? За что?..»


ХХХХ
      Вечером, переписываясь с приятелями в контакте, Конька вдруг слышит в гостиной неприятно звенящий голос Ирины Ивановны:
      - Даниил! Ну, кто же так пишет прописи?! Вкривь и вкось, вот как это называется! Не пойдешь сегодня гулять!
      Конька сжимает зубы: ну, чего ей там снова надо от Даньки? Он решительно выходит из своей комнаты и входит в гостиную.
      - Ирина Ивановна, - он с трудом сдерживается. – Вы что, лучше писали прописи в первом классе?
      - А, защитник пришел, - не удерживается она. – Да ты посмотри, какой он лес нагородил!
      - Вижу. Я начинал не лучше, чем он. А Юлия Васильевна говорит: он старается.
      - Слушай-ка, у меня своих дел полно, а тут еще с этим неслухом заниматься и с тобой сражаться, - вздыхает тетя Ира. – Словом, я отступаюсь. Занимайся с ним сам, если ты у нас такой прирожденный педагог.
      - И буду, - серьезно отвечает Конька. – Да и вообще, пусть он у меня в комнате живет.
      Это предложение тете Ире очень по душе. В ее глазах появляется приятный блеск, и она любезно отвечает:
      - Сделай милость, забирай его. Ты меня этим весьма обяжешь.
      В тот же вечер Данькин уголок (раскладушку, стол с лампой, стул, ящик с игрушками и все школьные принадлежности) переносят к Коньке. Лицо отца слегка темнеет, когда он замечает, с какой нескрываемой радостью Ирина Ивановна передает воспитание Даньки своему старшему пасынку. Но отец ничего не говорит, пока Конька не забирается в ванну. Тогда Григорий Степанович заходит к нему.
      - Ты уже взрослый, Коня, - говорит он. – А если к тебе придет какая-нибудь девушка? А у тебя Даня…
      Конька смеется, сидя в мыльной воде.
      - Тогда, пап, ты пустишь нас в гостиную. Ничего не пропишешь.
      - С Даней я сам буду уроки готовить, - решительно заявляет отец. – Когда смогу. Тебе самому учиться надо.
      - Как хочешь, - улыбается Конька и вдруг с удивлением замечает в голубых глаза отца слезы.
      - Пап, ты что? – робко спрашивает он.
      - Я думал… она его любит… - отрывисто говорит отец, глядя в сторону. – Ирина… А теперь вижу: нет, не любит. И тебя не любит. Но тебя любит мать. А Данечку…
      Его голос осекается.
      - Пап, - голос у Коньки спокойный и ясный. – Успокойся. Я люблю Даньку, ты любишь Даньку, а баба Зина просто от него тащится. Этого ведь достаточно, чтобы человек рос счастливым!
     Отец смаргивает слезы и овладевает собой.
     - Ты прав, - он проводит большой рукой по влажным волосам сына. – Ты у меня молодец, Конька.
     - А знаешь, - добавляет он вдруг. - Мы ведь с Ириной машину хотим купить.
     Конька едва не выпрыгивает из ванны.
     - Папа! Правда?
     - Правда, - отец смеется. – Пойдешь с нами – выбирать?
     - Еще бы!
     - Ну, мойся, - и отец, улыбаясь, выходит из ванной.

4.   
     Над водой ясно; в небе зажигаются вечерние звезды. На западе догорает заря, отражаясь в неподвижной воде прозрачным золотом. Весь огромный Пересвет словно замер, только вдали видны две-три лодочки: кто-то тоже вышел порыбачить.
     Карп бросил якорь – камень, перевязанный веревкой, на самой середине озера. Они с Конькой давно спустили парус и теперь удят каждый сразу на две удочки. Оба молчат. На Карпе серая ватная стеганая куртка, такие же штаны и высокие сапоги из литой резины. Конька тоже тепло одет. Рыба идет лениво, редко, зато крупная. Карп уже много поймал, да и у Коньки в сумке две больших щуки, ерш и форель.
     Конька вспоминает, как они шли под парусом на лодке Базарникова, про которого Конька знал только, что тот пьяница, пенсионер, рыболов – и приятельствует с Карпом.
     Тогда еще был ветер. Карп сидел у руля и правил к левому берегу, громко говоря Коньке:
     - Ты гляди, как летит, - ласточка! Я бы за такую лодку четверть жизни отдал. И где Базар ее надыбал? Я у него торговал – не продает. Смотри, парус стоит, как влитой, - эх, касаточка! Ладная лодка. У других простецкие, а эта – королева; не плывет – дышит.
      Конька молчал. В душе он был совершенно согласен с Карпом, но говорить ему не хотелось: он наслаждался этим быстрым, тихим полетом по воде и жадно вбирал в себя каждое мгновение этого полета. Вся его душа в эти минуты летела вместе с лодкой, он чувствовал себя птицей, стремительно скользящей над озером.
      Ближе к левому берегу парус спустили, и Карп сел на весла ближе к корме. Конька тоже хотел грести (лодка была четырехвесельной), но Карп его остановил:
      - Сиди ты себе! Мы только мои верши обойдем; я их тут с лета в камышах наставил, то и дело проверяю.
      И они принялись обходить вершу за вершей, и почти в каждой была добыча: сазаны, плотва, щуки, налимы.
     - Вот и улов, - довольный Карп бросал рыбу в ведро с водой. - Завтра всё подчистую продам. Рыбы много не бывает, всё раскупают.
     Высоко, на левом берегу, зажглись огни монастыря святого Сергия Радонежского.
     - Монахи, - уронил Карп. И, помолчав, добавил:
     - Я, как начнут здешнюю церковь отстраивать, тоже пойду подсобить; я Пересвета уважаю. Видел со звонницы, как вода светится?
     - Видел, - ответил Конька и про себя решил: он тоже будет помогать восстанавливать церковь.
     Ветер затих. Конька тоже сел на весла, и вместе они вывели лодку на середину озера. Здесь Карп и бросил якорь. Теперь они удят рыбу.
     Заря, угасая, медленно уходит, словно вливаясь в темно-синее небо, которое всё больше густеет, и всё больше появляется в нем ярких звезд. Золотая луна поблескивает за деревьями перелеска.
     Карп курит «Беломор» и время от времени подсекает и вытаскивает рыбу. Коньке тоже везет: к его улову прибавляется еще две форели и плотва.
    Вдруг Карп встает в лодке и точно приглядывается, прислушивается к чему-то, словно охотник, напавший на след дичи. Его широкое лицо становится озабоченным: Конька в полутьме скорее чувствует это, чем видит.
      - Сейчас северняк налетит, - вдруг уверенно заявляет Карп. – Баста; сматываем удочки, буря будет.
      - Какая буря? – Конька удивлен. – Небо вон какое чистое!
      - Это оно сейчас чистое, - Карп решительно вытягивает из воды якорь. – А я погоду лучше всякого барометра чую; нам бы до берега добраться живыми. Когда на Пересвете штормит, это, брат, круче, чем на море.
      Конька неохотно и не слишком доверчиво убирает удочки и кладет в свою старую сумку уснувшую рыбу. Карп тоже заворачивает свой улов в мокрую сеть, убирает мачту,  выливает из ведра воду, и передает ведро Коньке:
      - На, держи, будешь вычерпывать воду, если станет заливать. Садись на те весла, а я здесь останусь. Греби к молу. И ветра нет, парус не поставить, а в шторм какой тебе парус…
     Они принимаются грести к молу.
     Карп не ошибся: буря настигает их где-то в двух километрах от берега. Небо угрожающе чернеет, озерная рябь превращается в настоящие волны. Теперь кругом непроглядная темень, и только вдалеке маяком светится фонарь на молу; туда они и правят.
     Коньке очень не по себе в этой грозовой тьме. Волны вокруг начинают реветь, лодку подбрасывает на них. Огненная стрела изогнутой белой проволокой мелькает в угольно-черном небе, оглушительно грохочет гром, и ливень обрушивается на рыбаков с неистовой силой. Карп что-то кричит, но Конька его не слышит. Веслами они работают равномерно, синхронно, этому Конька научился в рыбачьей артели. Слаженность их движений заставляет лодку приближаться к цели, несмотря на волны, которые становятся всё выше и ревут всё громче.
      Наконец здоровенная волна обрушивается на лодку, и та мигом до половины наполняется водой.
      - Суши весла! – доносится до Коньки крик Карпа. – Вычерпывай воду, не то кирдык, потонем! Я догребу.
      Конька «сушит» весла и принимается вычерпывать воду ведром. Это почти Сизифов труд: лодку постоянно заливает и волнами, и ливнем, а ураганный ветер словно задался целью отнести ее от мола как можно дальше. На Коньке уже нет сухой нитки, но он этого не замечает. Ему даже жарко, он в постоянном напряжении. Его ноги скользят по мокрому днищу, он едва не падает за борт, но в нем живет неистребимая уверенность в том, что они с Игорем Карпенко не потонут, доберутся до мола! Пересвет не даст им погибнуть…
     И они добираются. Карп проворно перебегает по лодке, вскакивает на мол и прочно привязывает лодку к сваям.
     - Такую лодку беречь надо, - ворчит он. – Сам сдохни, а ее сбереги. Смотри, как я ее принайтовил: только вместе с молом оторвется. Ну, вылазь со своей рыбой.
      Он помогает Коньке забраться на мол. Конька держит сумку, вцепившись в перила; он уже остыл – и теперь трясется от холода. Карп еще раз прыгает в лодку и возвращается, нагруженный сетью, со своим уловом. Он бросает к ногам Коньки какой-то мешок:
      - Здесь дождевики, доставай!
      Конька онемевшими пальцами развязывает мешок. Оба облачаются в дождевики и выходят на дорогу.
      Карп останавливает какое-то «зеленоглазое такси»:
      - Эй, братан, подкинь до Кирпичной…
      Всю дорогу Коньку трясет от холода. И даже когда он оказывается в теплой подсобке Карпа, его продолжает трясти.
      Карп подбрасывает в печь угля, быстро переодевается и командует:
      - Чего стоишь? Раздевайся!
      Конька снимает с себя всю одежду: она так мокра, хоть выжимай ее. Сильные руки Карпа растирают его водкой до тех пор, пока он не перестает дрожать. Тогда Карп накрывает его одеялом (Конька лежит на его постели) и дает ему подогретого красного вина с корицей, а потом помогает ему надеть свитер и спортивные штаны – чистые и сухие.
      - Что у тебя с руками? – он разглядывает Конькины ладони, потом догадывается:
      - А, веслами стер. Давно не греб, наверно. Сейчас вылечим.
      Он делает какой-то отвар из трав, накладывает траву на Конькины ладони и перевязывает кисти рук бинтами. Коньке жарко под толстым ватным одеялом, но он чувствует, что теперь уже не заболеет, - и тихо радуется.
     - Спасибо, Игорь, - говорит он.
     - Всегда пожалуйста, - отвечает Карп. – Есть хочешь?
     - Нет.
     - Ну, спи тогда. Я тоже сейчас лягу.
     - Ты меня в семь разбуди, - устало просит Конька – и в одно мгновение погружается в сон.
    
ХХХХ
      Утром Карп будит его. Игорь такой же бодрый,Как вчера, будто и не ложился. Конька с удовольствием убеждается, что совершенно здоров, и стертые до крови ладони полностью зажили. Он переодевается в гимназический костюм, который принес с вечера на Кирпичку, до того, как они к Карпом вышли рыбачить, - и оба садятся завтракать. Они пьют кофе и едят бутерброды с сыром.
     - А ты молодцом, - Карп одобрительно смотрит на Коньку. – Не сдрейфил вчера. И вообще всё по уму делал. Ты парень надежный, теперь буду знать.
     - А раньше не знал? – улыбается Конька.
     - Раньше… - Карп задумчиво смотрит на него своими взрослыми проницательными глазами. – Знаешь, пока человека в деле не проверишь, настоящей цены ему не знаешь.
     - Я бы без тебя погиб вчера на озере, - тихо говорит Конька.
     - Я без тебя, пожалуй, тоже, - признается Карп. – А вот вместе мы выжили; значит, можем полагаться друг на друга. Скажу тебе честно: знаю много трусов среди взрослых. А ты хоть и моложе их всех, дашь им фору. Такое нечасто встретишь. Ну, бери свою рыбу. Бывай. Заходи как-нибудь.
     - Бывай, - Конька пожимает ему руку и уходит довольный. Сорокалетний человек сказал ему, что он, Конька, надежный; это было приятно услышать.
      Он едет на трамвае до дома, заносит туда рыбу («Дымовы угостили»), забирает Даньку и, так как время уже поджимает, на трамвае, вместе с братом, доезжает до гимназии. Они успевают как раз к звонку на первый урок.
    
5.
Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны.
И покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.

      Андрей Петрович, забывшись, с чувством читает это стихотворение вслух, потом начинает следующее, тоже Мандельштама: «Я слово позабыл, что я хотел сказать…»
     Он читает с вдохновенным самозабвением: довольно высокий седой человек лет под семьдесят, гладко выбритый, в черном драповом пальто и шляпе. На его прямом, как стрела, носу – очки в золотой оправе.
      Он сидит в пустом сквере, на скамейке, осыпаемой разноцветными листьями. В руке у него – раскрытый потрепанный томик «Поэты серебряного века. Избранное». Он читает стихи вслух, и его голос не дрожит, как у многих пожилых людей, а звучит, хотя и глуховато, но ясно и четко. Он наслаждается каждой строчкой, которую произносит. И не сразу замечает, что к нему на скамейку подсаживается паренек лет семнадцати, в темной куртке, серых джинсах и в модной кепке с козырьком, повернутым назад – и самым внимательным образом его слушает.
      Андрей Петрович точно падает с небес на землю. Он очень смущен.
      - Извините, - вежливо обращается он к пареньку. – Я и сам не заметил, как начал читать стихи вслух.
      Паренек смотрит в его большие, добрые, зеленые, как виноград, глаза, и учтиво отвечает:
      - Почему вы извиняетесь? Вы замечательно читали! Я так бы и слушал вас – до самого вечера…
      - Спасибо, - Андрей Петрович с дружелюбным вниманием смотрит на мальчика. – Понимаете, мы с Оленькой очень любили читать стихи вслух, вместе. Бывало, она начнет, а я продолжу, или наоборот. И на фортепьяно играли в четыре руки. Вот у меня и осталась привычка – читать вслух… мы с Оленькой прожили вместе тридцать лет… а год назад она умерла.
      Он произносит это спокойно, но весь его облик точно сразу наполняется одиночеством, и безмолвная катастрофа этого одиночества доходит до самого сердца его собеседника.
      - Кстати, - встрепенувшись, говорит Андрей Петрович, и совсем молодая, дружеская улыбка озаряет его лицо. – Мне казалось, современная молодежь не читает хороших стихов и не любит их.
      - Да нет, - не очень охотно возражает его собеседник. – Просто у них другие стихи, другая музыка… словом, всё другое. Но, конечно, не у всех. Я, например, люблю серебряный век. И золотой тоже.
     - Это очень хорошо, - Андрей Петрович оживляется. – Мне было бы приятно с вами познакомиться. Меня зовут Андрей Петрович ЛАдогин. А вас?
     - Никон Миляшин, - отвечает паренек.
      - Очень редкое имя, - Андрей Петрович смотрит на него всё с более возрастающим интересом. – Красивое, русское… но редкое. Я еще не встречал людей с таким именем.
      - Вообще-то меня называют Конька, - уточняет его собеседник. – Конька Миляшин.
      - Тоже необычно звучит, - Андрей Петрович слегка наклоняет голову. –  Вы не похожи на других юношей, Коня. Вроде бы, обычный мальчик, а что-то в вас есть особенное. Может, потому что вы любите стихи… я хочу сказать, НАСТОЯЩИЕ стихи.
      Он вдруг оживляется:
     - А не хотите ли ко мне в гости? У меня очень много книг – целая комната отведена под библиотеку. Мы бы с вами попили чаю. Я живу тут рядом, на Привокзальной Площади.
     - Спасибо, я хочу в гости, - улыбается Конька.
     - Тогда пойдемте, - Андрей Петрович прячет книгу в черный портфель, они с Конькой встают и направляются к воротам сквера. Конька замечает, что его новый знакомый держится очень прямо, и поступь у него твердая, невзирая на явно преклонные годы. Это нравится Коньке и вызывает в нем особенное уважение.
     - Видите ли, я много лет жил в Петербурге, и преподавал там в консерватории, - рассказывает Андрей Петрович. – А Оленька преподавала в театральном институте (теперь это университет) литературу. В Питере и внучка наша училась, когда осиротела… теперь она замужем и живет в другом городе. Десять лет назад мой отец умер. Он оставил мне квартиру, и мы переехали сюда, в Чистый Дол. Нам здесь очень понравилось: похоже, знаете, на питерские пригороды.
     - Да, - соглашается Конька. Он бывал в питерских пригородах, когда ездил в Питер к тете Аглае, двоюродной сестре отца.
     - Ведь правда же? – Андрей Петрович улыбается. – И еще здешнее удивительное озеро: Пересвет. И Порог… нет, природа тут исключительная! Правда, нет высших учебных заведений. Но я стал преподавать в музыкальной школе, а Оленька – в обыкновенной. И знаете, отлично устроились. Внучка окончила свое обучение именно здесь. Вы еще школьник, Коня?
     - Гимназист, - отвечает Конька. – Учусь в одиннадцатом классе.
     - А кем собираетесь стать потом? – с интересом спрашивает Андрей Петрович.
     - Хочу преподавать русскую историю, - вдохновенно заявляет Конька. – Попробую поступить в питерский университет, потом закончу аспирантуру.
      - В университет трудно поступить, - замечает Андрей Петрович. – Я окончил музыкальное училище с красным дипломом, а среднюю школу с серебряной медалью - и всё равно не без труда поступил в консерваторию. Правда, в том году был неслыханный конкурс: почти двести человек на место. Вы хорошо учитесь?
      Конька почесывает переносицу: серебряная медаль ему никак не грозит.
      - У меня с физикой и химией неважно, - говорит он. – С математикой чуть получше…
      - То есть, вы гуманитарий, - делает вывод Андрей Петрович. – Что ж, пожалуй, и пройдете. С вас там на экзаменах точных наук спрашивать не будут. А вот и мой дом.
      Он открывает «домофонным» ключом дверь подъезда красивого каменного трехэтажного дома с высоким фундаментом. Они поднимаются по небольшой лестнице на первый этаж. Конька запоминает номер квартиры: третья.
     Когда он переступает порог, его охватывает теплом. Пахнет уютно, каким-то домашним, особенным запахом. В коридоре всё очень аккуратно: никто не сказал бы, что здесь живет холостяк, точнее, вдовец. Квартира большая; пожалуй, больше Миляшинской. Андрей Петрович дает Коньке мягкие тапочки. Теперь они оба в свитерах и брюках. У Коньки коричневый свитер, у Андрея Петровича – белый.
     - Снимите свитер, - советует хозяин. – Иначе вам будет жарко.
     Сам он уходит в одну из комнат, и вскоре возвращается оттуда в клетчатой рубашке и серых спортивных штанах. У Коньки рубашка белая, с бледными зеленоватыми полосками.
      - Не холодно? – заботливо спрашивает Ладогин. – Вот ванная, уборная, пользуйтесь. Я буду на кухне.
      Спустя некоторое время они уже сидят в большой просторной кухне, за столом с клеенчатой скатертью, украшенной узором из цветочных букетиков, и едят тушеную картошку с мясом, а потом бутерброды с янтарной щучьей икрой.
      - Во времена Иоанна Грозного, - говорит Андрей Петрович, - щучья икра была любимым блюдом знати. Да, именно щучья, а не красная и не черная. И ведь действительно вкусно, не правда ли? Особенно с черным кофе.
      - Очень вкусно, - кивает головой Конька. Кофе не растворимый, а заварной; он с самых каруселей не пил такого.
      - А помните стихотворение… - начинает Андрей Петрович. Он читает, Конька слушает – так же самозабвенно, как в сквере. Через несколько минут они уже хором упоенно цитируют Тарковского:

… Мы шли на юг, держали пыль над степью,
Бурьян чадил, кузнечик баловал,
Подковы трогал усом и пророчил,
И гибелью грозил мне, как монах.
Судьбу свою к седлу я приторочил,
Я и теперь, в грядущих временах,
Как мальчик, привстаю на стременах…

      Андрей Петрович очень доволен, его глаза теплеют.
      - Вот так же мы с Оленькой и с внучкой читали, - говорит он. – Замечательно выходило… ну, Коня, пойдемте в гостиную.
      И они идут в гостиную комнату, где стоит большой полированный стол под круглым, золотистым, с бахромой, абажуром. У стены – светлое фортепьяно, а над фортепьяно – фотография пожилой женщины с удивительным лицом, хранящим в себе какую-то ясную, неувядающую красоту.
      - Это Оленька, - тихо произносит Ладогин.
      Они проходят в третью комнату, уставленную деревянными стеллажами. На стеллажах – множество книг. Конька не может сдержать восхищенного восклицания. Еще ни у кого он не видел такой богатой библиотеки.
      - Побродите тут, - советует Андрей Петрович. – Может, что-нибудь возьмете почитать. У меня соседи и знакомые часто берут книги, которых нет в библиотеке. А я вас пока оставлю.
     И вот Конька бродит между стеллажами, жадным взглядом окидывая каждый книжный ряд. Здесь действительно много разных книг. Его руки сами берут несколько православных книг, «На берегах Сены» Одоевцевой, Гюисманса «Наоборот» и «Разговоры Гете с Эккерманом» - даже в компьютере он не обнаружил этой последней книги, только отрывки из нее, и они его очень увлекли.
     Решив, что на первый раз хватит, он приносит книги в гостиную. Андрей Петрович улыбается:
     - Уже выбрали?
     - Да, восемь штук, голос у Коньки слегка виноватый. – Это не много?
     - Ничуть, - Андрей Петрович садится за стол, вынимает из ящика стола толстую тетрадь и записывает: «Никон Миляшин». Конька диктует ему свой адрес и телефоны: домашний и мобильный. Андрей Петрович сокращенно записывает названия книг, взятых Конькой, и имена авторов, после чего дает Коньке свою визитную карточку. Конька прячет ее в нагрудный кармашек рубашки, а книги кладет в полиэтиленовый пакет, который ему дарит Ладогин.
     Конька благодарит его и вдруг неуверенно просит:
     - Андрей Петрович, а вы не сыграете что-нибудь на фортепьяно?
     - На фортепьяно? – Ладогин оживляется. – Для вас – с величайшим удовольствием. Но что вам угодно услышать? Ведь и реквием Моцарта, и «Мурка» - это музыка.
     - Ну, «Мурку» не надо, - Конька не выдерживает и смеется, вспоминая «Место встречи изменить нельзя». – Я же не Промокашка… Мне бы что-нибудь из Баха.
     - Которого Баха? – тотчас уточняет Ладогин. Конька на секунду теряется: он до сих пор не знал, что Бахов несколько, во всяком случае, не один. Но тут же он уверенно отвечает:
     - Иоганна Себастьяна.
     - Что ж, садитесь, - Андрей Петрович кивает на кресло и, достав с полки ноты, садится за инструмент.
      - Заметили, какое у меня фортепьяно? – не удерживается он. - Такие не продают, это ручная работа. Зато какой звук!
       И, взяв на пробу несколько бархатистых аккордов, он начинает играть. Конька весь обращается в слух. Такого чудесного исполнения, такой прекрасной мелодии он еще в жизни своей не слышал, он это знает точно. Он заворожено следит за тем, как руки старого музыканта летают по клавиатуре птицами. Ему почему-то вспоминаются фигурки Карпа… Сколько в городе талантливых, редких людей – и до чего же все они одиноки и разобщены, и еще хорошо, если кто-то хотя бы время от времени нуждается в силе и благодати их таланта! А ведь эти люди должны быть знамениты, о них следует говорить везде и всюду, вся страна должна знать их, а они заброшены и забыты…
      Когда Андрей Петрович заканчивает играть и оборачивается к Коньке, он видит потрясенное, очарованное лицо своего слушателя – и сразу постигает все чувства, которые обуревают сейчас Коньку. Он говорит с улыбкой:
      - Я вижу, Коня, вы вполне оценили мое исполнение…
      - Оценил! – Конька, волнуясь, всплескивает руками. – Да ему цены нет! Андрей Петрович! Вы еще преподаете?
      - Уже нет.
      - Жаль, - Конька огорчен. – Я вам хотел предложить ученика. Это мой брат. Мне его учитель музыки сказал, что у него абсолютный слух.
      - Абсолютный слух? – взгляд Ладогина становится очень внимательным. – Я здесь десять лет – и впервые слышу о ребенке с абсолютным слухом, за исключением моей внучки. Сколько ему лет?
      - Семь с половиной.
      - Хороший возраст для того, чтобы начать заниматься музыкой. Что ж, я буду только рад подготовить к музыкальному училищу мальчика с абсолютным слухом! Это, Коня, стоит того. Как зовут вашего брата?
       - Даня. Даниил.
       - Хорошее имя. Инструмент у вас в доме есть?
       - Да, в гостиной. «Красный Октябрь».
       - Сгодится. Если ваши родители позволят, я сам настрою его.
       - А… а сколько вы возьмете за занятия? – решается спросить Конька.
       - Нисколько, - смеется Ладогин. – Это же для меня подарок – обучать такого мальчика. Просто чудо, Коня, что мы с вами встретились. Ведь вы понимаете: я больше не одинок. И, надеюсь, еще долго не буду одиноким…

6.
      К радости Коньки, отец охотно соглашается на то, чтобы его младший сын обучался музыке. Ирина Ивановна, по всей видимости, тоже довольна. Андрей Петрович приходит к Миляшиным настроить пианино. Он знакомится с отцом и Данькой, и Конька видит: отцу очень приятно, даже лестно, что с Данькой будет заниматься такой культурный человек и высочайший специалист. Данька тоже увлечен предстоящими занятиями. Он любит музыку, но до сих пор как-то не сознавал этого и не думал об этом, хотя ему всегда нравилось напевать любимые песни или мелодии. Кроме того, баба Зина, не умевшая играть ничего, кроме какой-то польки, давно показала ему все октавы и сказала, как называются ноты, а также объяснила, в каком порядке они расположены. Он запомнил их названия и как они звучат. Теперь ему становится интересно: словно ему предложили увлекательную игру, с которой он до сих пор был очень мало знаком.
     Настроив «Красный Октябрь», Андрей Петрович проверяет Даньку: просит его напеть мотив, который играет на фортепьяно, а потом отвернуться и слушать, сколько он, Ладогин, возьмет сейчас нот на инструменте. Данька всё исполняет точно, и не ошибается в количестве взятых на клавиатуре нот: четыре.
      Испытание продолжается. Нажав пальцем на клавишу, Андрей Петрович спрашивает:
      - Какую ноту я сейчас взял, Даня?
      - Соль, - не задумываясь, отвечает Данька.
      - А сейчас?
      - Соль диез.
      - Верно, а теперь?
      - До.
      - Хорошо. А сейчас?
      - Тоже до. Только ниже.
      Экзамен длится около получаса, после чего Андрей Петрович заявляет Миляшину-старшему:
     - Поздравляю, Григорий Степанович. У вашего Дани действительно абсолютный слух. Я буду заниматься с ним три раза в неделю. Жду его завтра в три часа с нотной тетрадью и ручкой; больше ничего не нужно.
      И он уходит, ласково простившись со всеми Миляшиными.
     - Замечательный человек! – с чувством говорит отец.
     - Настоящий профессор, - благоговейно подтверждает Ирина Ивановна. – И до чего вежливый! Очень уважаю таких людей…
     Данька быстро запоминает, как доехать до Привокзальной Площади, запоминает дом и квартиру своего нового учителя. Иногда отец подвозит его на их новой машине: шевроле темно-дымчатого цвета. Оба брата гордятся машиной, купленной отцом, - и всегда мысленно здороваются с ней, находя ее глазами во дворе, стоящую в одном ряду с несколькими другими машинами.
      Отныне вечерами, предварительно сделав уроки и погуляв, Данька упоенно разыгрывает гаммы. Обучаясь музыкальным мелочам, он начинает делать заметные успехи в математике, да и прописи его уже так хороши, что Юлия Васильевна всё чаще выдает ему золотые и серебряные звездочки из плотной фольги: они заменяют первоклашкам оценки.
      Конька то и дело заходит «на огонек» к Любе Лунаковой. В ненастную погоду они сидят в Любиной комнате, болтают обо всём на свете, играют в шахматы или в карты, а когда дни погожие, они разъезжают по чистому Долу на Любином мотороллере (дядя Володя купил еще в прошлом году). Конька знакомит Любу с Андреем Петровичем. Она приходит в восхищение от него самого, его игры на фотрепьяно и от его библиотеки – и становится одной из его читательниц и горячих почитательниц. Знакомит ее Конька и с Карпом. Люба восторженно хвалит его мини-скульптуры, а Карп смущенно молчит, но Конька видит: Любины похвалы ему очень приятны. Кончается знакомство тем, что Люба покупает у Карпа в кредит несколько фигурок, а Конька покупает за двести рублей наличных денег светящуюся елочку с детьми – и дарит ей.
      - Вот тебе и бомж, - позже говорит Люба Коньке. – А я-то думала, бомжи все грязные и только по помойкам роются… а Игорь – он же настоящий мастер! Просто у него дома нет, вернее, прописки… до чего жалко! Какой человек!
      Ты говоришь  Любе, что Игорь еще очень мужественный и находчивый – и в доказательство своих слов рассказываешь ей о вашей рыбалке на Пересвете. Люба внимательно слушает, а после с жаром хвалит Игоря и тебя. Ты ясно видишь: она и тебя считает мужественным и храбрым.
       Ты вешаешь у себя в комнате на стене вставленную в рамку большую фотографию: там, где Люба танцует первого сентября. А сейчас на дворе уже давно октябрь; разноцветные листья облетают стремительно, быстро, все улицы устланы ими, словно ковром; деревья стоят почти голые. Скоро первые каникулы…

ХХХХ
      Волейбольный мяч перелетает через натянутую сетку – вашей команде верный гол. Пытаясь спасти положение, ты делаешь поистине балетный прыжок, но мяч всё равно ускользает от тебя, а ты, не удержавшись на ногах, падаешь на пол спортивного зала…
       Класс грохочет от хохота, и ты отчетливо понимаешь: не миновать тебе очередной карикатуры Лёхи Дягилева.
       - Миляшин! – добродушно гремит голос Максима Ивановича, учителя физкультуры. – Ты мне тут кордебалеты не устраивай; «Лебединым озером» дома заниматься будешь. Ты мне подачу давай! А ты, Марышев, чего зеваешь? Мяч пропустил, ворона; вон, углового заставил гопак танцевать…
       Все снова смеются, и ты тоже.
       Илья Мерник (он в другой команде) оглушительно свистит, потом окликает:
       - Эй, Миляшин, Барышников хренов!..
       Ты, как всегда, не остаешься в долгу.
       - Смертник! – твой голос звучит громко, с чуть презрительной насмешкой. – Ты себе памятник уже заказал? В виде моторной лодки?
      И ты так поддаешь мяч сцепленными руками, что тот, просвистев над головой Мерника, ударяется в стену.
      - Го-ол!!! – твоя группа ликует. Ты доволен. Когда в волейболе тебя ставят угловым, вы всегда выигрываете…
      Позже, на уроке физики, Лёха Дягилев рисует тебя в виде балетного танцора, изящно отбивающего мяч носком балетной туфли. Выходит очень забавно, тем более, что Лёха и себя не щадит. Он изображает себя увлеченным рисованием шаржей, а за его спиной столпились учителя и одноклассники: с указками, большими линейками  для досок и оторванными от парт крышками. У всех у них кровожадные лица – и они вот-вот набросятся на Лёху…

ХХХХ
      А в воскресенье ты стоишь в церкви Святого Андрея Первозванного. Это красивая, большая, старинная церковь, чудом уцелевшая в двадцатом веке. Ты уже исповедался, и Данька тоже (ты взял его с собой). Вы с ним поставили свечи за упокой и за здравие, и теперь стоите у колонны, где красками по извести написана святая Матрона Московская с закрытыми глазами. Под куполом храма почтенные волхвы кланяются новорожденному Сыну Божию.
      - Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас… - чисто и ясно поет хор справа на клиросе. Огоньки свечей трепещут по всему храму, отражаясь в разноцветных стеклах окон. С резных царских врат, задернутых изнутри голубым шелком, со строгим пониманием смотрят лики святых апостолов.
      - Прему-у- дро-ость! – громко и торжественно возглашает священник.
       Ты смотришь, как молодая бледная монахиня подливает масла в лампадку перед большой иконой Сергия Радонежского. Масло в стеклянном пузырьке ясно блестит в свете лампадки. При храме есть небольшая женская обитель, поэтому на службах можно увидеть монахинь. Матушки ходят бесшумно, бледные, молчаливые, облаченные в черное. Они помогают церковным старушкам гасить свечные огарки и класть их в деревянные лари, помогают накрывать столик для воды с вином и кусочками просвир…
      На исповеди ты спросил, святой ли Пересвет? Молодой отец Алексей мелодичным голосом признался тебе, что не знает этого и приветливо посоветовал:
      - А вы спросите у батюшки Германа, он у нас всё знает…
      - Миром Господу помолимся! – гремит голос священника, и его мощный баритон перекрывает хор прихожан:
      - Отче наш, иже еси на небесех…
      Вы с Данькой поете молитву вместе со всеми и смотрите на клирос, где среди церковных певчих – баба Зина. Вы оба ясно различаете ее белый платок.
       Ты переводишь взгляд на икону Сергия Радонежского – список с чудотворной иконы, хранящейся в монастыре. В прошлом веке монастырская икона дважды мироточила; говорят, на ней видны полоски от мира: одна полоска тянется из ока святого Сергия, другая – из чела его…
       Причастившись и приложившись к кресту, вы идете домой. Перед тем, как покинуть церковь, ты поговорил с отцом Германом и узнал, что и Пересвет, и Ослябя причислены к лику святых…

7.
     На каникулах Конька едет к матери в Темнево.
     Баба Зина до сих пор сердится на мать, что та бросила ее сына и отказалась от Даньки, но ее радушная, хозяйственная природа пересиливает досаду, и она посылает матери («Наське», как она ее называет) пакетик пирожков со сливовым вареньем и маком… На самом деле маму зовут Анастасия.
    До Темнева на электричке около полутора часов езды. Можно было бы доехать за час автобусом, но Коньку мутит от запаха бензина. Да и вообще он больше любит поездА.
      Он сидит у окна на желтой деревянной скамейке и смотрит, как за окном прекрасно и грустно пролетают полуоблетевшие леса. Поля стоят черные, а леса еще сохранили остатки своей разноцветной листвы, яркой, точно пестрый костюм Арлекина. Иногда взгляду вдруг открывается деревня, и, совсем, как в старину, какой-нибудь мужик ведет под уздцы лошадь, влекущую за собой телегу с поклажей. День сегодня солнечный. В болотах и мелких озерах, как в зеркалах, отражаются голубое небо и редкие белые облачка. Мимо проносится скорый поезд «Москва-Нижний Новгород». Конька видит в окнах людей за уютными столиками, и их вид вызывает у него горячее желание тоже уехать куда-нибудь далеко-далеко… только не в Москву. В Москве Конька был, и она ему не понравилась, особенно центр. А в Питере даже метро пахло особенно, и станции там были не в пример красивее. И Конька радовался про себя, что Питер – не столица России, а то его так же изувечили бы, как Москву, - всякими мавзолеями и бесчисленным множеством рекламных щитов. Питеру, конечно, тоже досталось, но его строгая, сокровенная суть осталась нетронутой. Конька знал: он всегда будет любить утопающий в садах Петербург с его дворцами, необъятными площадями, пригородами. Потому что это ЕГО город. И он будет рад, если получится продолжить там учебу. Правда, как без него будет Данька? Но Коньку утешает то, что отец стал уделять Даньке больше внимания, и Ирина Ивановна чудом изменилась к пасынку. Она совсем перестала его наказывать и сделалась с ним почти ласковой. Это удивило Коньку, но он решил, что для Даньки это хорошо, и больше об этом не думал. К тому же, у Даньки есть приятели в классе. У Коньки они тоже есть, а вот друга-сверстника у него никогда не было, если не считать Марата Хаджиева. Наиболее просвещенные ученики прозвали его Хаджи-Муратом. А Мерник дразнит его «хачеком», и Марат, грозно, по-азиатски сверкая глазами, кричит ему:
     - Да, я узбек! Но я в православную церковь хожу!
     Конька знает: Марат действительно ходит в церковь и никогда не снимает с груди серебряного крестика. Конька с Маратом часто заглядывают друг к другу в гости и еще чаще перезваниваются. Если Марата рассмешить, он хохочет громко и заразительно, как маленький ребенок. У него разряд по какой-то восточной борьбе. С тех пор, как он в седьмом классе разбил здоровенному Мернику нос, доведенный до бешенства его насмешками, Мерник дразнит его аккуратно, не переходя границ, хотя Марат ростом ниже Коньки и «убористей» его. Кроме мерника и Илюхиного «кореша» Тольки Зявина, никто Марата не поддразнивает. Учится он хорошо: отличник почти по всем предметам. Отец у него полицейский, а мать – воспитательница в детском саду.
     … Устав смотреть в окно, Конька принимается играть в игру на мобильном телефоне: сбивает звездолетом каких-то космических чудовищ и сердится: ну почему не сделать на телефоне нормальную игру? Как в тетрисе хотя бы… а то «убивай» тут всяких уродов, на которых глаза бы не глядели – тоска…
      Наконец он приезжает в Темнево и выходит на платформу. Вокзал здесь больше чистодольского, да и всё Темнево больше. Дома здесь, в основном, деревянные, но в западной части города уже выстроили целый квартал девятиэтажек. Там неуютно: еще нет ни дворов, ни зелени, и строительный мусор убирают очень медленно. Но именно там живут Конькина мама и дядя Паша.
      Конька садится в троллейбус и едет туда. Прибыв на место, он находит дом номер восемь (улица Фабричная) и нажимает кнопки домофона: 12 В.
      - Кто? – вежливо спрашивает его мамин голос.
      - Мам, это я…
      Дверь немедленно открывается. Конька взбегает на второй этаж по ступеням, а мама уже стоит на пороге квартиры и ждет его.
      Она закрывает за ним дверь, и они крепко обнимаются. Как всегда, мама аккуратно причесана. Ее темно-рыжие волосы строго уложены на голове, она в изящном халате и очень милых тапочках, но ее обычно такое красивое лицо сейчас словно поблекло, побледнело и даже как будто немного исказилось, а круглый живот под халатом стал заметней.
      - Мам, ты хорошо себя чувствуешь? – Конька пугается за нее. Она ласково целует его в щеку:
      - Всё в порядке, Никоша.  Просто я жду девочку, а девочка, говорят, красоту отбирает. Ничего, родится – вернет назад!
      И она весело смеется. Конька тоже смеется. Ему радостно, что смех у мамы прежний, и он испытывает облегчение оттого, что она не больна. И только мама называет его, Коньку, «Никошей»; больше никто…
      Конька снимает куртку, кроссовки и кепку и проходит вслед за мамой в большую просторную кухню, где висят кисейные шторы, и есть выход на балкон. Он моет руки и садится за стол, покрытый клеенчатой скатертью в клеточку. Здесь он вынимает из полиэтиленового пакета, с которым приехал, дар бабы Зины – пирожки.
     - Скажи бабушке спасибо, - улыбается мама, разогревая обед на плите. – Смотри-ка, сердится на меня, а пирожки посылает… святая душа! На вот тебе бутербродик с грибной икрой… и давай, рассказывай. Как вы там поживаете?
     Конька очень охотно рассказывает, а мама внимательно слушает, присев на большую белую табуретку. Ее темно-вишневые глаза светятся приветливым вниманием к каждому слову Коньки. Когда он описывает ей их новый шевроле, мама кивает:
      - Да, Гриша всегда любил темные цвета… наверно, очень красивая машина.
       Она наливает Коньке густого ароматного супу с картошкой и фрикадельками. Он продолжает свой рассказ: про гимназию, про Карпа, про Любу, про Андрея Петровича и Даньку…
      Мама довольна.
      - Я рада, что у Дани абсолютный слух, - говорит она.
      Конька не выдерживает:
      - Мам… почему ты не любишь Даньку?
      - Люблю, - задумчиво отвечает она. – Но не так, как следовало бы. Ведь он родился, когда я уже разлюбила Гришу. Так что Даня мне немного чужой. Но я рада, что его любят, что он растет веселым. Это самое главное. У каждого человека детство должно быть счастливым. У Дани счастливое детство. Слава Богу! Да и вообще вы хорошо живете, как и мы с Пашей: ни ссор, ни ругани. Это в семьях не так уж часто бывает.
      Она накладывает Коньке тефтели с соусом и пюре. Невероятно вкусно! Недаром мама – повар в школьной столовой. Правда, сейчас она пока не работает. А дядя Паша – зубной врач, и неплохо зарабатывает.
      - Мам, - Конька чуть розовеет. – А когда она… ну, девочка… родится?
      - В феврале, - отвечает мать. – Где-то ближе к концу.
      И смеется:
      - Я ей уже всего нашила, навязала, накупила, хотя говорят – нельзя заранее. А я не верю в это. Я ведь и тебе, и Дане всё заранее приготовила. И что, беда какая-нибудь стряслась? Вон вы у меня какие молодцы вышли!
      - А как вы с дядей Пашей ее назовете? – в Коньке пробуждается любопытство.
      - Я хочу в честь моей мамы, тихо говорит мать. – Антонина. Тонечка. Красиво ведь будет: Антонина Минаева.
      - Да, - соглашается Конька.
      Мать рассказывает: они с дядей Пашей ездят в театр при местном Доме Культуры (у дяди Паши тойота-каролла), ходят в кино, за грибами.
      - Мы так, недолго ходим, - говорит она. – Паша боится меня утомить. А мне хорошо в лесу! Ну, и в церковь ездим…
      Они говорят обо всём на свете, пьют чай, потом идут смотреть телевизор. Мама переключает канал за каналом, пока не находит «Белое солнце пустыни». И мать, и сын очень любят этот фильм – и с удовольствием его смотрят; он только что начался. Конька оглядывает комнату. Вообще-то она считается гостиной (всего комнат в квартире две), но когда приезжает Конька, ему отдают эту комнату. Вот и сейчас мама уже заранее застелила мягкую тахту, положила ватное одеяло в пахнущем цветами пододеяльнике, голубом, с желтыми сфинксами и накрыла всё это любимым Конькиным леопардовым пледом. Коньке это приятно. Он видит: мама ждала его.
     Вечером является дядя Паша. Он очень дружески здоровается с Конькой, обнимает и нежно целует жену. Коньке от этого немного грустно, но совсем чуть-чуть. Он видит, что мама счастлива с дядей Пашей.
      Вместе они садятся за стол ужинать. На ужин большие, сочные говяжьи котлеты с салатом, рисом и подливкой, а к чаю мама подает пирожки бабы Зины.
      Потом дядя Паша с мамой уходят прогуляться перед сном, а Конька выходит на балкон и оглядывает огни Темнева, ближние и дальние. Затем идет в ванную и долго нежится в пенной воде. Оттуда он звонит Любе по мобильнику. Разморенный и сонный, он вылезает из ванны. Ему хотелось бы еще почитать на ночь, но он чувствует, что уже не способен на это.
      Он ложится спать. Мама с дядей Пашей уже вернулись. Мама заходит пожелать ему спокойной ночи. Конька тоже желает ей спокойной ночи – и почти сразу засыпает.

ХХХХ
      Он проводит в Темневе еще один день. Ходит в магазин, помогает маме готовить обед, читает, ловит хорошие фильмы по телевизору… и скучает. Его тянет домой, в Чистый Дол, где сама жизнь не дает ему скучать.
      И вот дядя Паша отвозит их с мамой на вокзал. Конька покупает билет на электричку, прощается с мамой, садится в поезд и, приютившись где-то сбоку на желтой скамейке, прижимает к себе бумажный пакет на шнурках. Там двух литровая банка клубничного варенья – для бабы Зины.
     Состав трогается с места. Прощай, Темнево! До следующих каникул!

8.
      Хлопья первого снега падают на Чистый Дол. Снег шел и накануне Покрова, но он был какой-то не настоящий – таял, едва коснувшись земли. А теперь Конька отчетливо видит больших снежных мух: они тяжело, медленно пролетают мимо окон класса, где Людмила Дмитриевна чертит на доске алгебраические формулы, такие же непонятные для Коньки, как арабские письмена. А вот снег за окном ему понятен. В нем есть что-то сказочное, Андерсеновское. Конька представляет себе, как постепенно снег забелит все улицы. Внутренним взором он видит, как тяжелые хлопья касаются бесконечных вод Пересвета и Порога – и исчезают, растворяются там, становясь частью реки и озера.
      Люба Лунакова сегодня уходит из гимназии раньше других: ее отпускают в художественную школу, которую она в этом году оканчивает. Поэтому Конька не провожает ее. Он возвращается домой один, по белым, как молоко улицам, как-то необыкновенно, уютно притихшим, и вдыхает воздух, пахнущий снегом.
      Дома Данька упражняется на пианино. Он уже играет не одни гаммы, но и маленькие вещицы: «Ах вы сени, мои сени…» и «Лизочек» Чайковского. Коньке очень нравится, с каким чувством, как мягко и задушевно звучит музыка. Стоя у окна их с Данькой комнаты, он почти касается лицом холодного оконного стекла и всё смотрит на медленно падающий снег. Маленький двор побелел под низкими снежными облаками; двое мальчишек пытаются валяться в снегу и даже кидаться снежками. Но снег еще сухой, не липкий, и у них ничего не получается.
     А вечером Конька с Данькой сидят у бабы Зины и едят мягкие, нежные, как пух, блины с маминым клубничным вареньем, запивая эту вкуснотищу шиповниковым чаем.
     - Умеет ваша мамка варенье-то варить, - одобрительно говорит Баба Зина. – А снегу навалило – батюшки! Но он долго не продержится; первый всегда тает…
      Она сидит за столом, кругленькая, чистая, в бежевой вязаной кофте. У нее доброе круглое лицо, а глаза такие же большие, голубые, как у отца. Вообще отец похож на нее.
      На печке дремлет дымчатый, полосатый кот Барсик. Одну лапу он лениво свесил к белым, в синих узорах, изразцам.
      - Бабушка, - спрашивает Данька, - почему у тебя пианино нет?
      - Только его мне не хватало, - посмеивается баба Зина. – Вот гололедица начнется, я и без музыки плясать пойду – от дома до магазина и обратно. Такие коленца буду откалывать – вы меня, внучата, не узнаете!
      Данька смеется, Конька тоже. Смеется и баба Зина. Зубы у нее белые, ровные, совсем, как у молодой. Она наливает внукам еще чаю.

ХХХХ
      Слова бабы Зины сбываются: первый снег действительно тает. Его за несколько дней смывают дожди. Земля снова оголяется, но теперь она не осенняя, а холодная, зимняя. Всё чаще бывают заморозки, и тогда булыжная мостовая и асфальт блестят от наледи, словно их покрыли лаком. Тебе грустно смотреть на потрепанную дождями и морозами клочковатую желтую. Траву – мертвую, зимнюю, неопрятную. Очень хочется, чтобы ее поскорее скрыл настоящий снег; он очистил, нарядил бы неприглядную землю поздней осени своей чистой белизной, и в городе снова стало бы красиво…
      Какой-то преподаватель торгового техникума навез с собой с юга немерено фруктов и овощей, и теперь не знает, чтО с ним делать. Он поспешно раздает всё это пропадающее добро коллегам. Отец привозит целый багажник дынь, яблок, груш, баклажанов, помидоров, цветной капусты… Часть он отдает бабе Зине, часть завозит Андрею Петровичу, и всё-таки остается много. С позволения отца ты набиваешь фруктами и овощами две кошелки и отвозишь Карпу.
      Карп очень доволен. Он никогда не отказывается ни от подарков, ни от денег. Скупо поблагодарив тебя (Карп всегда скуп на слова признательности), он тут же готовит в печке рагу из овощей, удивительно вкусное. Пока вы едите, Карп сипло говорит (он немного простужен):
      - Слушай! Как снег по-настоящему ляжет, махнем с тобой на дачу одного чувачка богатого; он там какая-то родня нашему мэру. Сам-то он на Канары смылся до весны, а дачу его мой кореш охраняет, Васька Зотов. Он этому парню тоже какая-то родня, по жене, что ли… ну, махнем? Это за Еловихой, в Порожном лесу, он от Порога начинается.
       - Махнем, - охотно соглашаешься ты. – А этот Зотов… он не сильно пьет?
      - Не больше моего, - серьезно отвечает Карп. Сам он пьет меньше своих приятелей, а похмелья вообще не знает – и гордится этим.
      Тебе хочется побывать на богатой даче; там, наверно, много интересного. И никто ругаться не станет, раз все друг другу родственники.
      Люба дарит тебе твой портрет, сделанный ею углем на липовой дощечке. Она рисовала его по твоей фотографии, которую ты ей подарил. Вышло очень хорошо. Ты вешаешь свой портрет рядом с фотографией танцующей Любы.
      А она в свободное время пишет маслом портрет Андрея Петровича. Он согласился позировать ей только после долгих уговоров. Тебе очень нравится смотреть, как работает Люба. В это же время вы с Ладогиным вдохновенно читаете друг другу стихи, и все абсолютно довольны.
      Однажды Ладогин с радостной гордостью показывает тебе нотную тетрадь Даньки, где нотами исписаны две страницы.
      - Это – первое сочинение Дани, - торжественно объявляет Андрей Петрович. – Я задал ему тему: «Песенка дождя». И что вы думаете? Он за один день сочинил гармоничную пьесу, со вступлением, развитой темой и окончанием. Аранжировки не хватает, но ведь он только начал учиться. Даня, сыграй свою песенку!
       И Данька с увлечением играет свою «Песенку дождя». Мелодия очень простая, но красивая и веселая: так и слышишь, как дождь стучит по карнизу. Когда брат заканчивает играть, ты не выдерживаешь и целуешь его в щеку:
      - Молодчина! Здорово вышло!
      Данька очень доволен твоей искренней похвалой. Андрей Петрович уже начал обучать его и игре на скрипке.
      - Так лучше, - говорит он уверенно, - и так принято. Учишься на клавиатуре – значит, обязательно параллельно учишься и на скрипке. Так и Леопольд Моцарт обучал своего сына…
      Когда дома Данька по твоей просьбе исполняет свое сочинение, отец приходит в изумление:
      - Это ты сам написал? И никто тебе не помогал? Великолепно! Действительно, будто дождь идет…
       И он дарит Даньке сто рублей, а Ирина Ивановна ласково гладит Даньку по голове. Данька счастлив. Сто рублей он прячет в свою копилку. Он собирает деньги на новогодние подарки для всей семьи: об этом он сказал тебе по секрету.
      … Наконец бесконечная борьба дождя со снегом заканчивается, и Чистый Дол превращается в Белый Город. Тебе очень приятно дышать чистым морозным воздухом и слушать, как скрипит снег под твоими теплыми зимними ботинками. Это настоящий солидный снег – такой скоро не растает, пожалуй, продержится всю зиму.
      Не только ты, все довольны «настоящим» снегом. Тебе и Любе жаль только одного – что уже не покататься на мотороллере. Дядя Володя не нашел в магазине зимних шин.
 
9.
      Это происходит в конце ноября.
      Ты приходишь домой раньше обычного: Анна Артуровна заболела, и два последних урока литературы отменили.
      Ты входишь в квартиру, как всегда, тихо. У тебя нет привычки звенеть ключами и стучать дверями. Квартира кажется совершенно пустой. Данька еще в школе, на репетиции хора, куда его взял учитель музыки младших классов Виктор Михайлович. Он решительно заявил, что ему необходим мальчик с абсолютным слухом, и неважно, что он поет не идеально чистым голосом: главное, он поет правильно.
      Ты надеваешь тапочки и идешь на кухню. Разогреваешь обед и вдруг вспоминаешь: ты видел на вешалке пуховик Ирины Ивановны и ее сапоги. Значит, она дома. Тогда нужно спросить ее, что делать с курицей, которая лежит на столе: спрятать в холодильник, или мачеха собирается ее готовить?
      Ты решительно идешь в комнату родителей. Открываешь дверь и входишь. Что за подозрительная тишина? Может, мачеха спит? Ты осторожно заглядываешь за полированный шкаф, где стоит широкая двуспальная кровать. И застываешь на месте, как изваяние.
      Ирина Ивановна действительно спит, но не одна. Рядом с ней под одеялом лежит незнакомый мужчина; его одежда тут же, на кресле.
      В тебя словно ударяет невидимая молния. Ты поворачиваешься и, как неживой, выходишь из комнаты. Так вот оно что, проносится у тебя в голове. Ирина разлюбила отца и полюбила кого-то другого. Вот, почему она стала такой покладистой и такой доброй к Даньке! И ведь ей известно, что отец сегодня придет поздно, а у нее были уроки только с утра…
      У тебя пропадает аппетит. Ты выключаешь кастрюли с едой, уходишь к себе в комнату и бессильно опускаешься в кресло. Вот уж чего ты никак не ожидал – что Ирина изменит отцу. И самое ужасное то, что об этом никому нельзя рассказать: особенно папе. Он ничего не должен знать; вернее, нужно, чтобы он всё узнал сам. Но до чего тяжело тебе будет молчать! Тебе становится так жаль отца, что ты едва не плачешь. Мама его бросила, теперь вот Ирина Ивановна. А ведь он такой замечательный человек! Он умеет любить, ты это твердо знаешь. За что ему такие напасти? Почему женщины его бросают?..
      Словно тяжелый камень ложится на твою душу. Тебе становится невыносимо оставаться в квартире, где поселилась такая страшная ложь, где в кровати отца, как дома, спит чужой мужчина, которого ты даже не знаешь…
       Ты выходишь в коридор, быстро одеваешься – и вновь уходишь на улицу, в мороз. В эти минуты ты жалеешь, что не куришь; несколько хороших затяжек, наверно, успокоили бы тебя.
       Ты вскакиваешь в трамвай и едешь к Карпу на Кирпичную.
       Карп дома, но он не один в подсобке. У печи сидит незнакомая женщина, одетая тепло, но во всё «бэушное»; ей лет тридцать. Она вежливо здоровается с тобой, прихлебывая что-то из стакана.
      - Это Вера, а это Никон, - коротко знакомит вас Карп. От него пахнет водкой, но, как обычно, на пьяного он не похож. Он с удивлением смотрит тебе в лицо.
      - Э, Конька! Чего это у тебя такой вид, будто ты всех родных похоронил?
      Ты отводишь его в сторону и тихо, коротко рассказываешь обо всём, что произошло. Он не удивлен, но смотрит на тебя сочувственно.
      - Да, дела… - роняет он. – Может, твой батя ее того… бил, ругал?
      - Нет, никогда, - комок сжимает твое горло.
      - Ну, раздевайся, - говорит Карп. – Тебе, я гляжу, немного выпить надо. Верка, достань сок! Он чистый самогон не потянет, он его сроду не пил…
      И объясняет:
      - У Веры сегодня день рождения. Ну, вот и отмечаем.
      Ты снимаешь куртку с капюшоном, тебя сажают за стол и угощают бутербродами с ветчиной и свежепосоленной форелью. Сначала ты не можешь есть, но самогон с соком действуют на тебя, как хорошее лекарство. Заметно воспрянув духом, ты пьешь за здоровье Веры и желаешь ей всего самого лучшего. Она хохочет и благодарит тебя, после чего они с Карпом затягиваются сигаретами. Ты немного им завидуешь, но всё-таки решаешь не начинать курить. Самогон с соком тоже очень неплохо успокаивает. Твоя боль притупляется. Тебе по-прежнему очень жалко отца, но камень, тянувший на адово дно твою душу, куда-то незаметно исчезает. Тебе становится гораздо легче. Ты пьешь, закусываешь бутербродом и что-то говоришь. Вера сочувственно качает головой, а Карп ворчит:
     - Сама потом пожалеет, что такого мужика бросила. Твой отец надежный, солидный, я видел его. А она, небось, выбрала себе какого-нибудь ханурика. Ну, вот как кинет он ее, она и взвоет… гулёна! А твой родитель, извини, Коня, в бабах не разбирается. Я ведь и мачеху твою мельком видел. Сразу подумал: нахлебается он с ней. Вертушка, одно слово. Вот девочку ты ко мне приводил… как ее? Люба? Вот это хорошая девчонка, честная: кого выберет, того не предаст, сразу видно. А эта Ирина твоя – Лиса Патрикеевна, тоже сразу было видать. Твою матушку я не знаю, но они долго вместе прожили, просто она его разлюбила – что ж, бывает! А Ирина эта, видно, и не любила никогда. Он бы, отец твой, башкой-то бы подумал: если тетка в тридцать лет всё еще в девках ходит, значит, в ней изъян какой-то есть – или злая, или лживая, а может, еще чего. Я бы не взял такую. Да ты не переживай: твой отец сам скоро всё узнает, вот увидишь. Его за нос долго не поводишь, он мужик проницательный…
      Ты слушаешь и пьешь. О том, что пора бы и меру знать, ты как-то забываешь. Вспоминаешь ты об этом только тогда, когда всё вокруг тебя начинает раскачиваться, словно на качелях. Тебе становится весело. Карп включает маленький кассетный магнитофон, и вы с Верой начинаете танцевать. Ноги уже плохо слушаются тебя. Вера хохочет, ты смеешься. Она вдруг кажется тебе удивительно привлекательной. Ты ей, видимо, тоже нравишься. Она обнимает тебя за шею и целует в губы.
      Карп выключает магнитофон, оттаскивает тебя от Веры и сердито говорит:
      - Что, гонорею захотел подцепить? Не выйдет. У МЕНЯ ты ничем не заболеешь. Верка! Одевайся и мотай к Галине, у нее переночуешь.
      Вера послушно надевает потрепанное пальто и, хихикая, исчезает.
      Карп помогает тебе снять гимназическую форму и надеть неизменные, чистые свитер и тренировочные штаны.
       - Да, крепко ты накачался, - он критически оглядывает тебя. – Блевать будешь, это точно. Ложись, спи. С краю ложись! Вот тебе тряпка, утираться будешь.
       Ты послушно ложишься на его кровать, сделанную из деревянных ящиков и толстых, хороших матрацев. Кровать даже полностью застелена, и белье на ней еще вполне чистое. Карп дает тебе еще одну подушку в чистой наволочке и ставит напротив тебя высокий табурет с тазиком. Ты хочешь сказать ему, что это лишнее, что напрасно он так беспокоится. Но тут же сон уносит тебя, ты уже ничего не видишь и не слышишь.
      Вечером, когда ты еще спишь, Игорь Карпенко достает из кармана твоей куртки мобильник, набирает номер отца и солидным голосом сообщает ему:
      - Здравствуйте. Это отец Димы Дымова вас беспокоит. Ваш сын у нас. Он хотел позвонить вам, но что-то его сморило – заснул. Да, да, сейчас спит. Нет, что вы, совсем не мешает, мы ведь тоже скоро ляжем спать. Спасибо. Спокойной вам ночи.
      И с довольной ухмылкой он отключает телефон.
      Ближе к ночи ты просыпаешься, и тебя начинает рвать. Выпитый самогон выворачивает тебя наизнанку. Карп, ворча, приносит тебе помойное ведро:
       - Сюда мочись, прямо с постели.
       Ты слушаешься его. Тебя рвет до желчи, ты утираешься тряпкой. Но тебе становится легче. Карп убирает таз и ставит вместо него литровую кружку с водой.
       - Будешь пить, когда сушняк пойдет…
       Он ложится рядом у стены. Ты снова засыпаешь, просыпаясь лишь изредка, чтобы напиться чудесной, прохладной воды. Она для тебя сейчас так же необходима, как для путника в пустыне.
       Карп будит тебя в семь утра. Ты чувствуешь себя отвратительно: у тебя болит голова, тебя мутит – и мучительно хочется спать, хотя ты спал очень долго. Но Карп заставляет тебя выпить стакан какого- то горького травяного настоя, и у тебя чудом всё проходит: ты становишься бодрым, и тебя больше не тошнит. Но о самогоне ты вспоминаешь с содроганием.
      Переодевшись в форму, ты садишься вместе с Карпом завтракать.
      - Спасибо, Игорь, - говоришь ты ему. – Прости, что перепил, это с непривычки…
      - Знаю, не рассказывай, - Карп машет рукой. – А привыкать к этому делу незачем – всё равно, что могилу себе рыть. Ничего. Сейчас кофейку навернешь и совсем оправишься.
      Он рассказывает тебе, как позвонил вчера твоему отцу, чтобы тот не волновался за тебя. Ты глубоко ему признателен – и крепко пожимаешь его руку.
      - Ты мне друг, Карп, - говоришь ты. – Самый настоящий.
      Карп смущен. Чувствительные признания всегда его смущают.
      Вы расстаетесь. Ты заезжаешь домой за портфелем и сменой обувью, забираешь Даньку – и вы едете в гимназию.


10.
      После пьяной ночи, проведенной у Карпа, Конька стал спокойней относиться к тому, что произошло. Правда, молчать о том, что он знал, было по-прежнему нелегко, и глядеть на отца с тетей Ирой было неловко; по-разному, но неловко. Ирину Ивановну Конька тихо возненавидел, но старательно скрывал свои чувства, чтобы она ничего не заподозрила. С отцом он старался держаться по-прежнему, и это ему удавалось, но вообще Конька жил в состоянии постоянного напряжения. Он потерял аппетит, ел неохотно и мало, даже когда заходил в гости к бабе Зине. Он старался пореже бывать дома. Почти всё свободное время он проводил у Любы или у Марата, или у Андрея Петровича, который всегда был рад ему. Часто он ходил на лыжах или шел на замерзший Порог кататься на коньках. Пересвет тоже замерз, «встал», как говорили старики. Там тоже было хорошо кататься на коньках и глядеть на рыбаков, которые, сидя у какой-нибудь полыньи, увлеченно удили «зимнюю» рыбу.
      Конька всеми силами старался не думать об отце и мачехе. Последняя стала часто задерживаться по вечерам, и Конька молил Бога, чтобы отец поскорее всё понял. И в то же время он боялся того дня, когда отцу всё станет известно. Что тогда случится с ним? Вдруг сердечный приступ, или что-нибудь еще, похуже? Когда Конька задумывался об этом, он чувствовал себя растерянным и несчастным. Чтобы изгнать из своей головы тревожные, неприятные мысли, он усердно зубрил уроки и старался отвлекаться по мере своих сил, но, тем не менее, все, кроме домашних, заметили, что Конька изменился. Он делал всё, словно машинально, ни во что не вкладывая души. Он больше не улыбался и не смеялся даже самым смешным шуткам, не спорил с учителями и почти всё время хранил молчание. Словом, он стал до того не похож на самого себя, что всем оставалось только гадать, чтО случилось. Что-то явно произошло, но даже Люба не решалась спросить Коньку, почему он стал совсем другим. Взгляд его, обычно такой спокойный, сделался острым и напряженным, как у волчонка; всякий, кто напарывался на этот взгляд, терял всякую охоту к расспросам.
     Душевное напряжение и ожидание развязки не замедлили сказаться на Конькином здоровье. В начале декабря, тепло одетый, в самый легкий мороз, он подхватил бронхит, но не стал болеть дома, а ушел к бабе Зине под предлогом, что у нее он скорее вылечится. Ему было невыносимо оставаться круглые сутки в измучившей его квартире, и он душой отдыхал у бабы Зины, словно под защитой некой военной крепости.

    ХХХХ

     Конька охотно проболел бы месяц, но баба Зина лечила его усердно, как заправский врач, и уже через неделю он был здоров, о чем ему радостно сообщили в поликлинике, - и тут же выписали.
     Он возвращался домой, как на казнь, готовясь еще долго терпеть игру в молчанку, неприятное ожидание, страх за отца и бесконечное сочувствие к нему – обманутому, одинокому…
      Однако всё разрешилось на следующий день, после его выписки. Придя домой из гимназии, Конька зашел в комнату родителей, чтобы взять большой энциклопедический словарь (он хранился у отца). Комната была пустой, только на столе лежал какой-то конверт. Странно привлеченный этим конвертом, Конька подошел и взял его в руки. Конверт был не подписан и плохо заклеен; Конька без труда раскрыл его и вытащил листок бумаги.
      «Гриша! – писала отцу Ирина Ивановна. – Прости, что так получается, но я должна сказать тебе правду. Я больше тебя не люблю, и мы не можем жить вместе. Твоей вины тут нет; просто я полюбила другого человека, Вчера я взяла расчет на работе, а сегодня, около полудня, уезжаю вместе с ним к нему домой, в Мелитополь. Прошу тебя отнестись к нашему разрыву спокойно и понять меня. Когда я вернусь (где-то через месяц), мы с тобой официально разведемся. Ты можешь сделать счастливой любую женщину и, конечно, один не останешься. Не держи на меня зла или досады: сердцу ведь не прикажешь. Ты умный человек, ты поймешь меня. Прощай. Ирина».
      Облегчение, смешанное со странной печалью, охватило Коньку. Ну, вот всё и кончилось, подумал он. Слава Богу. И, аккуратно запечатав конверт, положил его на стол, после чего взял словарь и ушел к себе.
       Отец, как обычно, пришел около пяти часов, когда Конька переписывался в контакте, а Данька занимался в гостиной музыкой. Конька услышал, как отец прошел на кухню, включил плиту, что-то шутливо сказал Даньке, заглянув в гостиную, и удалился в свою комнату – переодеться. Тогда Конька вышел из контакта и, волнуясь, шмыгнул на кухню. Здесь он сел за стол, на недавно купленный красивый уголок, кожаный, с вытисненными на спинке розами, и весь превратился в ожидание.
      Отца не было долго. Суп и второе уже согрелись, Конька выключил плиту и микроволновку, где разогревалось второе.
      Наконец Григорий Степанович появился – в светлой рубашке и синих тренировочных штанах, так он всегда ходил дома. Лицо его было задумчивым и спокойным, но каким-то усталым. Крупный, высокий, плотный, он медленно подошел к окну и замер так. Потом, точно нехотя, тяжело уронил:
     - Ирина Ивановна ушла от нас. Уехала. Насовсем.
     - Я знаю, - откликнулся Конька.
     - Знаешь? – переспросил отец, но не удивленно, а как-то безнадежно. – Ты читал письмо?
      - Да, - Конька порозовел. – Прости, пап… но я давно знал, что она тебе изменяет. Потому что я видел их вдвоем в вашей комнате. Они спали.
      - И ты мне не сказал? – голос отца звучал как-то отстраненно.
      - Как бы я сказал? – голос Коньки дрогнул. – Я хотел, чтобы ты сам всё узнал…
      Отец перевел на него взгляд, и его глаза смягчились и потеплели.
      - Ты за меня, наверно, переживал, - произнес он с ласковым пониманием.
      - Да, очень сильно, - Конька порозовел еще больше. – Я за тебя боялся. Думал, вдруг у тебя сердце прихватит…
      Отец сел рядом с ним, обнял его за плечо, прижал к себе, поцеловал в волосы и негромко, безрадостно засмеялся.
      - У меня крепкое сердце, Конька, - сказал он успокаивающе. И задумчиво добавил:
       - А знаешь, я и сам виноват. Я любил Ирину – но меньше, чем твою маму. Гораздо меньше. А женщины это чувствуют. Да и потом ей всего тридцать три года, ей нужен кто-нибудь повеселее меня. Я знаю, со мной скучно, во всяком случае, днем…
      - Ничего с тобой не скучно, - рассердился Конька и крепко обнял отца. – Я очень тебя люблю, пап…
      - Я тебя тоже, сын, - отец прижал его к себе и тут же встал:
      - Ну, пойду, отдохну немного. Устал сегодня.
      - А обедать не будешь?
      Отец махнул рукой.
      - Устал, - повторил он, потирая лоб ладонью. – Сами кушайте. А я пойду, прилягу…
      И он ушел в свою комнату.
      Ужинать он тоже не стал, только выпил немного чаю, неестественно спокойный, молчаливый. Сыновья тоже ужинали молча. Данька уже знал от Коньки, что «тетя Ира навсегда ушла» - и про себя очень этому радовался. Но он был уже достаточно взрослым, чтобы понимать: папа его радости не разделяет. Поэтому он тщательно скрывал свое ликование, поглядывая на отца с сочувствием и пониманием.
     На следующий день отец, как всегда, ушел на работу. Вернулся он позже обычного, так как по дороге заехал к бабе Зине и всё рассказал ей. Это было в среду. А в четверг баба Зина, сердитая и печальная, не похожая сама на себя, готовила обед с помощью Коньки в квартире Миляшиных и ворчала:
      - Сбежала, вертихвостка! Бесстыжая. И чего ей в моем Гришеньке не понравилось? Может, мало пел да плясал – так ведь он ей не скоморох какой. Наська сбежала – ладно, хотя бы двух сыновей Грише родила. А эта что сделала? Только Данечку третировала, пустышка. Влюбилась она, глядите-ка! Волю себе дала! Мне тоже по молодости много кто нравился, и сильно, да только разве я бросила бы Степу, деда вашего? Мы с ним всю жизнь прожили, словно песню спели, слава Богу! А если порой поссоримся, так тут же и помиримся. А Гриша! Да разве он эту Ирину чем обижал? Вон, машину ей купил, везде возил ее. Дай ему Бог найти честную-то женщину; или уже перевелись такие?..
       Конька молчал. Ему тоже хотелось, чтобы отец нашел себе «честную женщину», но его смущали слова Карпа, что отец в женщинах не разбирается. Хотя… нашел же он маму! А мама – самая лучшая женщина в мире. И самая красивая, Конька в этом нисколько не сомневался.
      Отец постепенно оправлялся от постигшего его несчастья. У него появился аппетит, он стал заметно веселее, принялся по-прежнему заниматься с Данькой уроками, помогал Коньке по физике и математике. Конька вспомнил, что когда мама ушла к дяде Паше, отец приходил в себя от этого удара гораздо дольше. Месяца два-три он был просто сам не свой от тоски. А теперь он быстро становился прежним. Но Коньку то и дело посещала невольная мысль: почему уже две жены покинули отца? Он сравнивал его с другими знакомыми мужчинами. Сравнение было не в пользу папы. Он не ходил с любимыми женщинами гулять по вечерам, как делали другие, редко водил их в театр или на концерты в местное ДК, не приглашал их в лес за грибами, не подшучивал над ними ласково… Ему бы очень не помешало быть более веселым и оживленным. Мало того, ему это ничего не стоило, уж Конька-то знал. И однажды он честно высказал отцу всё, о чем не раз думал.
      Отец выслушал его очень внимательно и сказал:
      - Пожалуй, ты прав. И не «пожалуй», а точно прав. То, что ты перечислил, нужно делать. Но я не привык… впрочем, всё можно поменять, и привычки тоже.
      Он вдруг улыбнулся:
      - Впрочем, я думаю, мачеха вам уже не грозит. Побывал я женатым – хватит.
      Конька промолчал. Ему-то было всё равно, будет у них с братом мачеха или нет. Но он чувствовал: без жены отцу будет одиноко. Баба Зина придерживалась того же мнения, но помалкивала. Конька давно заметил: бабушка только кажется простой и разговорчивой, но она прекрасно знала, что когда давать волю языку, а когда лучше промолчать. Не в пример другим пожилым женщинам и старухам, она строго осуждала сплетни, и если «выносили сор из избы».
      - Этак не годится, - говаривала она. – И добро твое, и грязь твоя; вот и убирай за собой, чтобы люди не видели. У них свои дела, может, еще потруднее твоих-то! Умный человек свой мусор дома сжигает, а не при народе раскидывает…
      Конька стал прежним, к удовольствию всех, кто знал его и приятельствовал с ним. На душе у него стало легко. Он ожил, начал улыбаться и смеяться, принялся, как и раньше, спорить с учителями, читать стихи с Андреем Петровичем, делать всё от души. И он осторожно сообщил отцу, что мама ожидает ребенка – девочку. И хочет назвать ее Тоней.
      Отец обрадовался этой новости, тут же позвонил маме в Темнево, и они беседовали так долго и сердечно, что Коньке показалось: они никогда не разводились…

11.
      Двадцатого декабря Конька и Карп едут в трамвае-«девятке» до конечной. Оба тепло одеты. На Карпе ушанка, длиннополая импортная куртка с высоким воротником, а под курткой (Конька знает) комбинезон на синтепоне и свитер. На ногах у него валенки с галошами, а в руке широкие короткие лыжи с самодельными креплениями из брезентовых ремней. Конька впервые видит такие лыжи. У него обыкновенный, натертый лыжной мазью красно-желтый «Спорт» с изящными палками под бамбук, с магазинными алюминиевыми креплениями и резинками на подошве, чтобы не скользили ботинки. Он тоже в теплой, серо-зеленой норвежской куртке и в спортивной шапке, на нем тоже теплый комбинезон, шерстяные носки и лыжные ботинки, а на руках – зеленые с белым непромокаемые перчатки. Конька похож на лыжника, Карп – на какого-то егеря.
      Дома Конька сказал, что они с другом на два дня едут на турбазу, и что он оттуда позвонит. Отец не спросил, с каким именно другом и на какую турбазу едет Конька. Он только рассеянно сказал «хорошо» и потрепал Коньку по волосам. Конька обрадовался, что отец ничего не спрашивает. Вряд ли он удивился бы Конькиной дружбе с бомжом, но кто знает, одобрил бы он эту дружбу или нет? И Конька не решается сказать ему правду.
      Они вылезают на конечной остановке – Базовой. Здесь стоят деревянные, очень старые покосившиеся домишки и возвышается серое неприглядное здание, похожее на тюрьму, - овощная база. Кругом сахарно белеют пухлые сугробы, а небо низкое, с белыми снежными облаками.
      Карп снимет свои теплые кожаные рукавицы, а Конька перчатки, и оба надевают лыжи. Карп недовольно оглядывает небо и словно прислушивается к чему-то. Потом надевает свой рюкзак и говорит не без досады:
      - Везет нам с тобой, Конька, на погоду, как утопленникам. Буран будет.
      - Буран? – Конька удивлен. – Но ведь ветра нет; смотри, как тихо. Может, просто снег пойдет…
      - Говорю тебе, буран будет, - уверенно возражает Игорь. – Я погоду, как волк, чую. Забыл, что ли, как было на Пересвете? Ладно, хорош свиздипить. Иди за мной!
      И вот они уже скользят через перелесок. Карп идет легко, как на коньках, Конька старается не отставать от него. Они прокладывают лыжню между деревьями и, спустя минут десять, оказываются у деревянного моста через Порог. Миновав мост, они входят в Порожный лес и вновь скользят между деревьями. Тем временем начинается снегопад. Карп поругивается матом сквозь стиснутые зубы. По совести говоря, он редко ругается – только в критических ситуациях. Снег валит всё гуще, затем друг откуда-то налетает ветер, и начинается самая настоящая метель. Снежинки острыми иголками обжигают лицо, слепят глаза. Карп теперь ругается во весь голос, но вой ветра заглушает его матерщину. Буран уже бушует вовсю, и Конька с трудом различает идущего впереди Карпа. Ему трудно дышать из-за ветра, бьющего в лицо со всех сторон, но он не обращает на это внимания. Гораздо хуже то, что из-за бурана деревьев почти не видно. Коньке вовсе не хочется налететь на какое-нибудь дерево и сломать лыжи. Не видно и возвышенностей. Конькины лыжи то неожиданно упираются в какой-нибудь холм, то стремглав летят куда-то вниз, и он едва не падает…
       В снежной пелене он различает, что Карп останавливается и снимает свой рюкзак. Через минуту вспыхивает фонарь. Он озаряет широкое, обветренное лицо Карпа в ушанке, и Конька почему-то сразу вспоминает, что Карп сидел в тюрьме; ему пришили «разбойное нападение» за какую-то драку, которую не он первый начал. Впрочем, Коньку тюрьмой не удивишь. Он знает многих людей, которые отсидели срок, и все они кажутся ему хорошими; правда, пьют много.
      Карп передает Коньке фонарь, достает веревку, довольно длинную, и, обвязав один ее конец вокруг себя, обматывает другой конец вокруг талии Коньки. Он затягивает на Коньке веревку морским узлом и кричит ему в ухо:
      - Теперь не потеряешься!
      Потом забирает у него фонарь и снова скользит впереди сквозь буран. Фонарь помогает мало, но Конька спокоен: он знает, что Карп идет по компасу.
      Они движутся по лесу целую вечность, и даже Конька, один из лучших лыжников в гимназии, начинает уставать, когда вдруг Карп решительно объявляет ему:
     - Всё, пришли!
     И Конька едва не врезается в какие-то железные ворота.
     Карп достает из недр своей куртки мобильный телефон (Коньку уже давно не удивляет, что решительно у всех бомжей есть собственные мобильники) и кричит в трубку:
     - Акимыч, мы здесь! Отворяй калитку!
     И отвязывает веревку от Коньки и от себя.
     Спустя несколько минут в воротах отворяется калитка. Они въезжают во двор. Серая невысокая фигура запирает за ними калитку и куда-то ведет их. Конька с трудом различает довольно большой каменный дом и высокое крыльцо. Где-то рядом гремит цепью и заливается злобным лаем собака.
     Путники снимают лыжи, поднимаются на крыльцо, проходят через сени – и вот они уже в тепле, в каком-то длинном коридоре с красивой ковровой дорожкой. Коридор озарен лампами дневного света. Слева – необъятная вешалка и такая же длинная стойка для обуви, справа – большое зеркало.
      Карп и Акимыч здороваются за руку. Потом Акимыч здоровается с Конькой. Карп знакомит их. Акимычу лет сорок пять. У него простое приятное лицо, маленькие бойкие глаза, усы и окладистая бородка с проседью; темные волосы пострижены ежиком.
      Он дает вам тапочки и радостно говорит:
      - Вот и гости ко мне пожаловали! И как вы в такую метель добрались! Сейчас я вам обед разогрею, а потом в сауну пойдете. Я тут не один, ко мне  Машка, племянница, вчера приехала повидаться. Здоровенная стала! Пять лет, слышь, замужем в Москве жила, потом развелась – и в Чистый Дол вернулась. Может, тут замуж выйдет – девке двадцать пять лет всего...
      Акимыч одет в свитер и темные брюки; держится он хозяином. Словно настоящий хозяин, он ведет вас по коридору в большую. Богато обставленную кухню с какой-то невиданной плитой, с холодильником до потолка и изящными стульями. Здесь всё красиво и современно, но как-то неуютно. Вы с Карпом садитесь за стол, а Акимыч разогревает обед и хвастается.
      - Мне Николай как на Канары с семьей собрался, прямо так и сказал: Василий, мол, живи себе, будто ты здесь хозяин. Ешь, пей, в баню ходи, техникой пользуйся. Только, говорит, за чистотой следи, чтобы нигде ни пятнышка. Ну, это мне не трудно. Тут машинка есть – ковры чистить, а при ней всякие там составы, флакончики. Паркет тоже специальной хреновиной моешь, а стиральная машина навороченная: сама стирает, сушит, гладит всё, даже складывает. Уж не знаю, где он такую крутую дуру раздобыл; под нее целая кладовая отведена…
      На столе появляются несколько салатов, икра самых разных сортов, маринованные и соленые грибы, хлеб, бокалы, вилки, ножи и бутылки: одна с водкой, другая с золотистым вермутом.
      Карп со знанием дела рассматривает водку и значительно говорит тебе:
       - Отличная! С такой бы у тебя никакого похмелья не было, и вкус у нее, как у родниковой воды…
      Но ты, хотя и вполне веришь Карпу, предпочитаешь вермут. Карп спрашивает Акимыча, где Маша? Акимыч машет рукой:
      - У себя в комнате, фильмы по компьютеру смотрит, или музыку слушает, или спит. Она ведь уже пообедала. Ничего, как узнает, что у нас гости, мигом прискачет: общительная!
     Вы пьете и едите икру, грибы и салаты (всего понемногу) с черным хлебом. Хлеб Акимыч печет сам. Он работал когда-то на хлебозаводе и в ресторане. Карп с Акимычем вспоминают общих друзей, приятелей и знакомых, а ты слушаешь их беседу вполуха, и приятное тепло вермута наполняет тебя покоем. «Да, это тебе не самогон с соком», - думаешь ты, закусывая замечательное вино салатами и икрой.
      Акимыч ставит на стол хрустальную пепельницу в виде лебедя и угощает Карпа какими-то необыкновенными сигаретами, дым от которых очень приятен и вообще не похож на сигаретный дым.
      - Вот настоящий табак, - хвалит Карп. – А то куришь всякую дрянь и сам не понимаешь, чтО куришь…
      Потом вы едите очень вкусный суп и такое же замечательное второе, а на третье Акимыч подает початый торт со взбитыми сливками («это я для Машки испек») и кофе, сваренный в какой-то диковинной кофеварке.
       Ты чувствуешь, что сыт и доволен. Кухня уже не кажется тебе такой уж неуютной. Что ни говори, а на богатой даче очень неплохо живется. Акимыч сказал, что получает в месяц пятьдесят штук. Что ж, вполне подходящие деньги за такую работу…

ХХХХ
      Сухой пар, пахнущий хвоей, исходит от маленькой кирпичной печки. Очень душно, но уж так положено. Пот льет с тебя градом, с Игоря тоже. Вы сидите на широкой сухой деревянной скамейке со спинкой, в маленькой комнате, обшитой полированными дощечками, и на вас ничего нет. Ты украдкой посматриваешь на прикрытые глаза Карпа. Он откинулся назад и положил руки на спинку скамейки. Весь он кряжистый, крепко сбитый; его широкую грудь покрывает черная шерсть, и ноги тоже. Они у него прямые, мускулистые, икры высокие, как и у тебя, и у ступней высокий подъем. Ступни у него красивые (своими, правда, ты тоже доволен) – в меру узкие, и пальцы длинные, стройные, как на картинах старинных художников. На руках и груди слабо синеют в свете неяркой лампы фигуры татуировок.
      - Карп, - вдруг спрашиваешь ты. – А в тюрьме Очень тяжело?
       - В тюрьме? – Карп поднимает брови, но глаз не открывает. – Да ничего, терпимо. Известно, не курорт, но… жить можно.
       - Там ведь опущенные есть… - тихо произносишь ты.
       - Есть, - Карп равнодушно пожимает плечами. – И что? Они во всех тюрьмах есть. Не будешь дураком, так не опустят, это тебе не малолетка. На взросляке беспредела нет, там всё по понятиям. Тюрьма – свой мир, всё равно, что отдельное государство. И лучше туда не попадать. А теперь смени базар: мне, знаешь, про крытку в лом вспоминать…
       - Извини, - поспешно говоришь ты. – А кем ты до тюрьмы был?
       - В Художественной Академии учился, - отвечает Карп. – Скульптурой занимался. Год осталось учиться – сел… ну а потом, понятно, назад не взяли. И квартиру конфисковали. Я в Новгороде жил.
       - Нижнем?
      - Нет, Великом. Приехал сюда к братанУ, у него одно время тусовался. Потом он умер, квартиру жене оставил. Ну, а я ей ни к чему. Ушел, стал бомжевать. Меня один бомж, старый уже, к себе на Кирпичку взял. Ну, а после он тоже помер, а я на Кирпичке остался. И живу вот…
       Несколько минут вы оба молчите, потом Карп решительно говорит:
       - Пропотели мы с тобой, хватит. Пошли в душ.
       Вы покидаете сауну и проходите в душевую с четырьмя открытыми с одной стороны кабинками. В каждой кабинке – по мягкой кожаной скамейке. Вы моетесь нежно пахнущим цветами шампунем, в кабинках рядом друг с другом. Потом Карп окликает:
       - Эй, Конь! Потри-ка мне спину…
       Ты добросовестно трешь Карпу спину мочалкой (он лежит на кожаной скамейке), но он ворчит:
      - Да ты три, а не гладь, я тебе не кошка…
      Ты прилагаешь титанические усилия. Карп остается доволен:
      - Вот так, хорошо! Спасибо. Давай теперь я тебя потру.
      Ты ложишься на скамейку, но недолго терпишь услугу своего друга. У тебя такое чувство, будто с тебя заживо сдирают кожу. Ты вскакиваешь:
      - Карп, хватит! Больно же!
      - Больно? – Карп удивлен. – Странно. Я всего-то вполсилы тер.
      Потом вы освежаетесь в небольшом прохладном бассейне, после чего вытираетесь и, завернувшись по грудь в длинные простыни, переходите из душевой в предбанную комнату. Здесь тепло. Возле столика с журналами стоят несколько кожаных мягких кресел.
      Вы садитесь в эти кресла, похожие на древних римлян в белых тогах. Ты берешь один из журналов, раскрываешь его, и тебя словно ударяет током. Это порнографический журнал, самый настоящий. Ты впервые видишь подобное, и у тебя вырывается совсем по-детски:
      - Карп, смотри, порнуха!
      Карп берет у тебя из рук журнал и с интересом перелистывает.
      - Возьму себе на ночь, - решает он. – Развлекусь перед сном.
      - Зачем? – ты почти сердишься на него. – Это же гадость!
      - Я ведь тебя не прошу смотреть, - Карп посмеивается. – Ты еще маленький. А меня такие вещи развлекают.
      - Я не маленький, - ты хмуришься. – Я всегда буду ненавидеть эту дрянь!
      - Твое дело, - Карп с улыбкой искоса поглядывает на тебя. – Хозяин барин.
      Он закрывает журнал и, заметив на столе пепельницу, закуривает ароматную сигарету из пачки, подаренной ему Акимычем.
      Тут дверь, ведущая из бокового коридора в предбанную комнату, открывается, и появляется девушка с подносом, на котором стоят трехлитровый кувшин и две пол-литровых кружки.
      - Здравствуйте! – весело и просто говорит она. – А я вам пива принесла. Холодное, из бочки, из подвала. Смотрите, не простудитесь.
      Ты сразу понимаешь: это Маша. И не можешь отвести от нее глаз – от крупной, стройной, высокой девушки в джинсах и тоненьком голубом свитерке, с густыми каштановыми волосами до плеч.
      Она ставит поднос на стол, прямо перед вами. Карп встает и целует ее руку так непринужденно, будто совершенно одет.
      - Благодарю вас, Маша, - произносит он таким голосом, которого ты никогда у него не слышал, и от которого мурашки почему-то пробегают у тебя по коже. Маша тоже не остается равнодушной к этому голосу, а главное, к взгляду, которым смотрит на нее Карп. Она розовеет и с немного смущенной улыбкой говорит:
      - Я догадалась: вы Игорь. А вы – Коня, - она дружески смотрит на тебя, и ты улыбаешься ей в ответ.
      Вы оба ростом ниже Маши на добрых полголовы, но это не смущает ни ее, ни вас. Она весело кивает вам и уходит, а Карп молча разливает пиво по кружкам.
      - Мелкими глотками пей, холодное, - заботливо напоминает он тебе. Сам он тоже пьет, не торопясь, потом задумчиво закуривает.
     - Красивая девушка, - роняешь ты.
     - Мгм, - удовлетворенно подтверждает Карп. – Что надо девочка. Будь у меня собственная квартира, я бы ее в покое не оставил. Она бы стала моей, я бы своего добился. Но с бомжом такой девушке связываться незачем, это и ежу понятно. А пиво отличное, настоящее. Чувствуешь? Не то, что магазинная бурда.
      Ты соглашаешься, а сам думаешь про Машу и Карпа. Еще полчаса назад ты бы не поверил, что такая девушка, как Маша, может полюбить Карпа. Но теперь ты веришь: всё может быть. Раз Карп умеет так вести себя с женщинами и говорить таким необычным для него голосом, - может быть решительно всё!
      
ХХХХ
      Когда Конька с Игорем, одетые, покидают баню, пристроенную к дому, Акимыч ведет их смотреть дачу. Он показывает им отведенные для них , «гостевые» комнаты, гостиную с настоящим камином, бильярдную, небольшой спортивный зал с матами и тренажерами, приемную при кабинете хозяина дачи (сам кабинет заперт, и ключа у Акимыча нет), хозяйскую спальню, детскую, спальню для детей, две комнаты для прислуги, еще три комнаты для гостей на втором этаже, где расположены также кладовые и чулан со стиральной машиной. Если не считать кладовых и чуланов, Конька насчитывает пятнадцать комнат.
      Видимо, над домом тщательно поработал дизайнер и, возможно, не один. Вся обстановка дачи строго выдержана в стиле модерн. Здесь нет уюта, но есть комфорт и современность, – и ни одной старинной вещи или просто вещи в стиле ретро. Всё самое новомодное. На стенах непонятные картины; Конька ни за что не повесил бы у себя ни одну из них. Только в детской и в спальне для детей на него веет чем-то живым, человеческим.
     У него в комнате красивая удобная кровать, не мягкая и не жёсткая. Пока вы мылись, Маша застелила и ее, и кровать Карпа. От белья, как в английских романах, пахнет лавандой. Пол застелен черно-белым ковром, шторы тоже черно-белые. Над изголовьем кровати бра, расположенное так, чтобы удобно было читать, есть два кресла, тоже черно-белые, и белые стулья. В углу – компьютерный стол и специальная лампа, установленная на краю стола.
     Тут очень комфортно, но отсутствие уюта и теплых цветов мешают  Коньке. Он чувствует себя Каем в гостях у Снежной Королевы.
      Конька дергает за шнурочек, и шторы слегка раздвигаются. Видимость равна нулю. Буран точно заплевал снегом все окна – и безутешно воет, словно плачет.
Света белого не видно,
Буря стонет за окном… - вспоминается Коньке песня бабы Зины.
      Входит Карп в отличном сером спортивном костюме. Трикотажная курточка на нем расстегнута, под ней – синяя рубашка. Он приносит Коньке такой же костюм, только бордовый, и серую футболку с короткими рукавами:
      - На, переоденься, тут жарко. Это Акимыч дал. Носки у тебя, вроде чистые. Запасные взял?
      - Да, - Конька берет из его рук одежду. – Карп, ну, ты изменился! Как будто над тобой тоже дизайнер поработал.
      Карп усмехается.
      - Когда всё вокруг по-человечески, то и чувствуешь себя человеком, - веско замечает он. – Да, красиво здесь и удобно. А вот уюта не хватает.
      - Ты тоже заметил? – Конька доволен. – Точно, уюта нет! Я бы свою дачу по-другому обставил. В стиле ретро. А здесь… погостить тут хорошо, но жить здесь постоянно я бы не хотел.
      - Нам с тобой это не грозит, - смеется Карп, садясь в кресло. – И книг тут мало. И всё какая-то мура. Донцова, Маринина, Гарри этот, как его, очкастый… достало. Читать нечего, а ведь я люблю читать.
      - А что в библиотеку не запишешься?
      - Какая мне библиотека с тюремным паспортом, - Карп безнадежно машет рукой.
      - А я знаю человека, у которого навалом хороших книг, - заявляет Конька. – Он одинокий, ему уже семьдесят. Он музыкант, моего брата играть учит, на фортепьяно. У него целая комната под библиотеку отведена. И паспорта он не спрашивает, если взять у него книги, только записывает адрес…
      - И какой я ему адрес дам? – ухмыляется Карп. – Улица Кирпичная, подсобка для бомжей?
      - Я тебя на свой адрес запишу, - серьезно говорит Конька.
      Лицо Карпа становится задумчивым.
      - Что ж, своди меня к нему, - говорит он. – Я не против.
      - Только порножурналов у него нет, - не выдерживает и подкалывает  друга Конька.
      - А мне и не надо, - равнодушно отвечает Карп. – Я их просто ЗДЕСЬ полистаю… так, от скуки. Кстати, Акимыч обещал нам русскую баню. Она тут, во дворе. Если буран кончится, попаримся завтра? С веничками!
      - Мы же сегодня мылись.
      - Ну и что. В настоящей-то бане самый кайф попариться.
      - Чистые же мы вернемся, - Конька смеется. – Потом месяц можно не мыться. Что ж, попаримся, я русские бани люблю.
       Ужинают они в обществе Акимыча и Маши. Ее фамилия, как узнаёт Конька, Русакова; она дочь сестры Акимыча. В Чистом Доле у ее родителей четырехкомнатная квартира на Старой улице, которые чистодольцы прозвали СтарИнкой.
       На ужин Маша приготовила омлет с креветками и рыбным салатом. Конька с Машей пьют белое вино, а Карп с Акимычем – неизменную водку, правда, самого высшего качества. Они разговаривают, как и за обедом, о своих общих приятелях и знакомых, а Конька и Маша слушают их. Конька украдкой поглядывает на Машу. Он еще ни у кого не видел таких больших глаз густого цвета морской воды, как на картинах Айвазовского. Правда, у Любы ресницы такие же длинные и пушистые, но Маша уже не девушка, а молоденькая женщина, это видно. Она – взрослая. Взгляд Коньки порой невольно задерживается на ее крепкой, развитой груди, на округлых загорелых плечах. Сейчас на Маше вместо ее тоненького голубого свитерка – очень милая золотистая безрукавка, которая удивительно идет ей.
      Карп вдруг обращается к ней:
      - Очень вкусный ужин, Маша, большое спасибо. Кстати, на чем ты приехала сюда – на джипе?
      Конька машинально отмечает про себя: он первый обратился к ней на «ты» - и так просто, будто они давно знакомы.
      - Нет, - так же просто отвечает Маша. – На джипе в такую глушь зимой не проедешь. Я приехала на «Буране». Ну, на санях. Кстати, там и для вас с Коней хватит места. Вы когда уезжаете? Я бы вас развезла по домам.
     - Мы вернемся в город послезавтра, - говорит Карп, не сводя с нее спокойного и какого-то затягивающего в себя взгляда.
     - Я тоже уезжаю послезавтра, - Маша улыбается ему. – Значит, решено: я вас подвезу! И не спорьте, мне это будет только приятно.
     - А мы и не спорим, - Карп улыбается ей в ответ дерзкой, вызывающей и в то же время удивительно обаятельной улыбкой. – Для нас будет честью прокатиться на «Буране» в обществе такой красивой женщины.
      Маша слегка смущена и отводит глаза.
      - Спасибо за комплимент, Игорь, - произносит она. – Мне тоже будет приятно подвезти столь учтивых мужчин.
      И она со смехом обращается к Акимычу:
      - Дядя Вася, признавайся, откуда у тебя такие изысканные знакомые?
      - Нашла изысканных, - ворчит Акимыч и посмеивается:
       - Один паренек-гимназист, другой… - он вдруг останавливается и бормочет, опустив глаза:
       - Н-да… другой – это другой.
       Он давно рассказал Маше, кто такой Карп, где он живет, и чем занимается. Но на Машу его слова не произвели ни малейшего отрицательного впечатления.  Она заявила, что бомжи бывают разные, и уж конечно, большинство из них гораздо лучше богатых людей.
       - Вот я жила с богатым, - с горькой усмешкой заявила Маша. – И что? Скука смертная! Он только деньги считал, курил анашу и следил, чтобы я от него не «залетела». Ему не нужны были дети. Ему вообще никто не был нужен. Его интересовали только бабки. Дурак!
      И ее глаза презрительно и гневно блеснули.
      А вот Игорь и Конька ей очень нравятся. Особенно Игорь. Что-то в нем есть такое, что задевает в Машиной душе самые тайные, сокровенные струны. Когда он говорит с ней, его голос точно ласкает ее, а во взгляде чувствуется внутренняя сила и какой-то притягательный затаенный жар, словно его сердце властно и неудержимо призывает ее к себе. С такой силой она еще не встречалась, но ее инстинктивно тянет отстоять свою независимость. «Мы еще с тобой поборемся, - думает она, задорно поглядывая на Карпа. – Меня голыми руками не возьмешь. Думаешь, уже выиграл? А вот это мы еще посмотрим!»
      После ужина Маша убирает со стола и с помощью посудомоечной машины очень быстро справляется с мытьем посуды. Потом Акимыч приносит карты, и все четверо садятся играть в тысячу. Раз выигрывает Конька, раз Маша и два раза Карп. Потом Карп с Акимычем остаются пить водку и курить, а Конька с Машей уходят в свои комнаты – спать.
      Конька очень устал за день и засыпает чрезвычайно быстро. Маша, напротив, долго ворочается в постели, сон не идет к ней. Наконец, приняв таблетку снотворного, она, хотя и не без труда, всё-таки погружается в сон…

12.
      Следующее утро выдается для вас хлопотливым. Буран кончился, но дачу занесло едва ли не по самый чердак. Об этом вам сообщает Акимыч, который выбрался на крышу и увидел, как прочно вас закупорило.
      После завтрака Акимыч пробирается через крышу в сарай, который предусмотрительно выстроен выше уровня крыши и расположен вплотную к ней. Акимыч  без труда открывает обе верхних двери сарая (они открываются внутрь), садится в небольшую снегоуборочную машину, похожую на трактор, съезжает вниз по пологому дощатому склону и принимается объезжать дом и очищать его от снега. Потом он отгребает снег к бетонной стене дачи. Таким образом, часа за два он освобождает от снега весь дом, кроме крыльца и двери и ездит теперь по всему двору, подгоняя сугробы снега к стене и стараясь не задеть цветочные клумбы и кусты роз.
      Вы с Карпом надеваете валенки с галошами и, поднявшись на крышу, по пояс в снегу пробираетесь в сарай. Взяв короткие железные лопаты, вы спускаетесь вниз и принимаетесь очищать крыльцо. Маша Русакова хочет вам помочь, но Карп просит ее не беспокоиться. За полчаса вы убираете снег; теперь дверь открывается. Акимыч въезжает через сарай на крышу и освобождает ее от полутораметрового снежного слоя, потом снова объезжает дачу, убирая сброшенный вниз снег.
      Злую собаку Акимыч спускает с цепи, и она тотчас добреет. Вы быстро находите общий язык. Ее зовут Альма.
      Тебе кажется, что дача очень некрасива. Здесь нет ни одного дерева, стоит только большой павильон, весь в голых плетях плюща – видимо, для обедов на свежем воздухе – баня и бойлерная, а вокруг – высокие бетонные стены с острыми железными зубцами, густо покрывающими ребро стены. Даже то, что стена выкрашена в зеленый цвет, не украшает ее. Ты сообщаешь свое мнение о территории дачи Карпу, но он возражает тебе:
      - Нет, летом здесь очень даже ничего себе. Всё покрыто травой, там, где розы и клумбы, полно цветов, да и павильон зеленый. А для детей ставят качели, песочницу и какой-то там лабиринт – из дерева, кажется, или из пластмассы. Это всё добро сейчас в нижнем этаже сарая. Конечно, особой красоты нет, но вообще лучше, чем ты думаешь.
      Ты из интереса идешь вместе с Акимычем проверить огромные новенькие котлы в бойлерной и спрашиваешь, откуда подается вода?
      - В ванные и в бани проведены трубы от Порога, - объясняет Акимыч. Ну, со всякими фильтрами, понятно. А в кухню Николай родниковую воду провел.
      Дома вы освобождаетесь от валенок и комбинезонов. В спортивных штанах и футболке, сменив мокрые от снега носки на сухие, ты проходишь на кухню, где Маша готовит обед. Она странно задумчива сегодня, но когда ты заговариваешь с ней, отвечает тебе так же весело и спокойно, как обычно. Ты помогаешь ей готовить, но бОльшую часть работы она берет на себя и признается:
      - Я люблю готовить, меня это успокаивает.
      Ты спрашиваешь ее, кем она будет работать в Чистом Доле?
       - Папа меня уже устроил, - она улыбается тебе. – Он директор нашего Дома Культуры, а я буду заведующей. Что ж, нормально. И зарплата неплохая.
      Она говорит легко и оживленно, как всегда, но ты подмечаешь грусть в ее глазах. Это тебя удивляет. Тебе невдомек, что Маше не хватает общества и внимания Игоря Карпенко. Он словно забыл про нее.
      Ты находишь его в спортзале, где он, раздетый до пояса, качает пресс. Тогда ты забираешься по канату до самого потолка, потом спускаешься вниз и раскачиваешься на канате, как на качелях, а когда тебе это надоедает, спрыгиваешь на пол.
      … За обедом Карп проливает бальзам на сердце Маши. Он просит ее встать к окну и фотографирует несколько раз своим телефоном. Фотографирует он и вас с Акимычем, но Машу – чаще. Мало того, он шутит с ней и поддразнивает ее так, что она хохочет до слез, - и все вы тоже смеетесь. Маша очень ловко и изящно поддевает Карпа в ответ; вы снова смеетесь, и Карп вместе с вами.
      После обеда Акимыч по всем правилам готовит для вас с Карпом русскую баню и ведет вас туда. Баня, как полагается, состоит из трех предбанников. На стене висят березовые веники, и от них чудесно пахнет прошедшим летом.
      Акимыч оставляет вас. Вы берете по венику и раздеваетесь в третьем предбаннике, где висит зеркало, и где душно и сухо, как в сауне. Потом вы заходите в саму баню.
      Тебя тут же обволакивает густым влажным паром. На маленькой печи два котла, с холодной и горячей водой. На стене висят мочалки, на пОлке рядами выстроились шампуни для тела и волос, а на скамейках стоят красивые деревянные шайки.
      Карп наливает ковшиком воды в шайку и забирается на полОк, заметив, что мытье на полкЕ ни на что не променяет. Ты моешься внизу. Потом Игорь спрыгивает с полка, и вы начинаете хлестать друг друга вениками. Ты про себя соглашаешься с Карпом, что действительно с русской баней ничто сравниться не может.
      Под конец вы с Карпом чувствуете себя раскаленными угольями и уже не в силах терпеть жара.
      - Выбежим, нырнем в снег! – предлагает тебе Карп.
      Эта мысль вызывает в тебе восторг, но тут же ты с некоторым беспокойством спрашиваешь:
      - А из дома нас не будет видно?
      - Нет, там же бойлерная заслоняет…
      И вот вы выбегаете из бани на воздух и, совершенно не чувствуя холода, ныряете в сугроб по самые плечи, и плещетесь в нем, словно в воде. Вам весело, вы смеетесь. И вдруг чей-то еще один звонкий смех заставляет вас замереть по пояс в снегу. Неподалеку стоит Маша, в красивой теплой куртке, с фотоаппаратом в руках.
      - Вот так и сидите, - смеется она, щелкает вас несколько раз и с хохотом убегает.
       Вы поспешно ретируетесь в баню.
       - Поймала-таки нас – и довольна, - Карп улыбается, и ты думаешь, что никогда еще не видел у него такой мягкой, человеческой улыбки.
      Ополаскиваясь, вы окатываете друг друга водой: то невыносимо холодной, то почти горячей. От холодной воды ты стараешься увернуться и визжишь так, что Карп веселится.
      - Даёшь ультразвук! – говорит он и всё-таки окатывает тебя этим жидким льдом.; потом тут же обливает горячей водой. Изловчившись, ты тоже выплескиваешь на него ведро холодной воды, но Карп лишь самодовольно ухмыляется:
      - Что, думаешь, удивил?
      И сам выливает на тебя ведро горячей воды.
      Что-то озорное просыпается в тебе. Ты бросаешься сзади на шею Карпа, чтобы его повалить, но Карп расправляется с тобой очень быстро и укладывает на скамейку, не обращая внимания на твое отчаянное сопротивление. Словом, вы развлекаетесь, как можете.
      Помывшись, вы выходите в предбанник, завернутые в широкие махровые полотенца. Ты чувствуешь себя легким, почти невесомым. Каждая клетка твоего тела словно радостно дышит, и всё в тебе будто танцует, исполненное удивительной, какой-то небывалой радости, словно ты напился сказочной живой воды.
      Вас ждет сюрприз: кувшин с квасом и две кружки. Вы с наслаждением угощаетесь квасом.
      - Это Акимыч делал, - замечает Карп. – Настоящий, хлебный, на меду. Он это умеет. И меня научил.
       Совершенно довольные баней, тепло одетые, вы возвращаетесь в дом. К тебе в комнату заходит Маша. Она просит у тебя твой э-мэйл, дает тебе свой и обещает прислать фотографии, где вы с Карпом сидите в снегу.
      - Не забудь показать их Игорю, - сдерживая улыбку, говорит она.

ХХХХ
      Вечером, когда за окном темнеет, Маша включает в гостиной светомузыку, зажигает маленькую синтетическую елочку на каминной полке и зовет Акимыча:
       - Дядь Вас, пойдем потанцуем!
       Но Акимыч сидит в своей комнате у телевизора и смотрит интересную передачу.
       - Ну тебя, - говорит он. – Я сегодня с этим снегом от души наплясался, устал. Вон, про энэлошки смотрю.
       - Про что? – Маша поднимает брови. – Про какие ложки?
       - Да про НЛО, - расшифровывает Акимыч. – Иди, гостей пригласи, пусть потанцуют…
       И Маша идет звать гостей:
       - Игорь, Коня, пошли танцевать!
       Они идут охотно.
       Маша сейчас хороша особенно, по-новому. На ней кожаный топик, открывающий часть ее тела, облегающая юбочка, не доходящая до колен, и темные колготки, а волосы она забрала на затылке блестящей заколкой. На шее у нее серебряная цепочка, а на обнаженной, красивой руке – браслет. Она подкрашена – совсем чуть-чуть, и это очень идет ей. Казалось бы, в таком наряде она должна выглядеть легкомысленной, но она не выглядит. Напротив, в ее облике появляется что-то совсем, юное, хрупкое и беззащитное.
      Конька умеет и любит танцевать, но он даже не предполагал, что Карп так здорово танцует. Его движения легки и свободны, он без труда подлаживается под ритм музыки – и в эти минуты кажется совсем молодым. А Конька, то и дело поглядывая на него с уважением, всё чаще переводит взгляд на Машины ноги, приятно полные, стройные, красивые. Они похожи на Любины, но Люба всё-таки совсем еще молоденькая; ноги у нее такие же красивые, но потоньше.
      Магнитофон начинает играть в темпе вальса. Карп улыбается Маше своей дерзкой, дразняще призывающей улыбкой:
      - Ну, Маша, кого пригласишь на вальс?
      Маша, подмигнув Коньке (наверно, чтобы он не обижался), подходит к Игорю. Он властно обнимает ее одной рукой (она как раз ложится на ее обнаженную часть спины, не защищенную топиком), и они начинают танцевать вальс. Конька садится на диван, чтобы не мешать им, и смотрит на них. Они танцуют хорошо, и вроде бы ничего особенного между ними не происходит, но от Конькиного внимания не укрывается, каким особенным становится лицо Маши. Оно точно начинает светиться изнутри, глаза счастливо мерцают в мигающей полутьме, и Конька вдруг ясно понимает: она влюблена в Карпа, а Карп (это чувствуется) не на шутку влюблен в неЁ. Они то и дело что-то говорят друг другу, и Конька видит: в эти минуты они живут только друг другом, и никого больше для них не существует.
      Конька рад за них, но ему становится немного грустно, и он уходит из гостиной в приемную при кабинете хозяина дачи, откуда по простому телефону можно позвонить в Чистый Дол совершенно бесплатно. Сначала он звонит Любе, потом отцу. С обоими он беседует довольно долго, поэтому когда возвращается в гостиную, там уже тихо, темно и пусто. Тогда он идет на кухню, где Маша готовит ужин и заодно печет пирог. Он еще не видел ее такой радостной и оживленной. На ее щеках яркий румянец, глаза блестят, она что-то напевает, а увидев Коньку, без всяких церемоний целует его в светлые волосы. Он берется помочь ей, и она охотно принимает его помощь.
      Потом они, все четверо, наслаждаются вкусным ужином и пирогом. А позже, как вчера, играют в тысячу, и часов в десять расходятся по своим комнатам.

ХХХХ
      Этой ночью Маше не до сна. Она почему-то уверена, что Игорь непременно должен придти к ней сегодня. Она взволнована, и волнение ее с каждой минутой растет. Всем своим существом Маша жаждет этого человека, его голоса, его ласк, его ВСЕГО. Они познакомились только вчера, но ей кажется, что она знает его уже много лет – знает и любит. И `он любит ее, она это видит. А если он любит ее, значит, он обязательно на ней женится; она всё сделает для этого. Он перестанет быть бомжом, и они будут вместе, всю жизнь…
      Но время идет, а Карп не появляется. Радостное волнение Маши постепенно сменяется сомнением: действительно ли он ее любит, или она это себе придумала? Нет, она не могла ошибиться! Но почему же тогда он не идет к ней?
      Наконец ее нервы не выдерживают, и она молча заливается слезами.
      - Господи, я его жду, а он не идет, - сдавленным шепотом жалуется она Богу.. – Я жду, а его нет! А ведь мы бы, Господи, обвенчались в церкви – ведь он сказал мне, что верит в Тебя! И я бы сделала так, что он поселился бы в нашей квартире… у меня родители добрые, они бы согласились…
      Больше она не может говорить; подушка впитывает ее слезы.
      И тут ей вдруг чудится, что приоткрывается дверь в комнату. Она мгновенно сглатывает слезы и, приподнявшись на локте, вглядывается в темноту. В самом деле, у двери кто-то стоит. Это, конечно, он, Игорь! Сердце Маши вновь исполняется ликования.
      - Маш, - тихо окликает его голос.
      - Игорь, ты?  - ее сердце неистово колотится.
      - Я, - он подходит и присаживается к ней на кровать. Она порывисто обнимает его и прижимается к нему. Он сжимает ее в своих объятиях, целует в губы и щеки.
       - Ты что, плакала? – спрашивает он.
       - Да. Мне вдруг показалось, что ты не придешь, - признается она, пряча лицо у него на груди.
      - А разве я обещал придти? – он бережно вытирает ей слезы ладонью.
      - Нет. Но я почему-то тебя очень ждала…
      - Наверно, поэтому я и пришел. Хотя ты ведь со мной проклянешь всё на свете, - он прижимает ее к себе. – Разве я тебе пара? У меня ведь ни кола, ни двора, да еще судимость. Но… я без тебя не могу, я это понял.
      - И я не могу, - Маша шмыгает носом. – Мы с тобой поселимся в нашей квартире, вот увидишь…
      - Дурочка ты маленькая, - он негромко смеется. – Да кто меня пустит в вашу квартиру?
      Он раздевается, ложится в ее постель, и весь мир умирает для них обоих. Но за каждую секунду их первой, жадной, неистовой взаимной близости их сердца благодарят Бога. Да и как не благодарить? Ведь они сегодня наполнены любовью – бесконечной, как сама вселенная…

ХХХХ
      Утром они выходят к столу (Акимыч сам приготовил завтрак) с обычными лицами и здороваются со сторожем и с тобой. Вы отвечаете им. Акимыч не видит в своей племяннице никаких перемен. Но от твоего проницательного взгляда не укрывается что-то новое, необычное в лицах Маши и Карпа. И вдруг ты понимаешь: да ведь они счастливы! Это счАстье так изменило их. И ты даже понимаешь, откуда взялось это счастье: нынешней ночью эти двое были вместе. Когда они смотрят друг на друга, их глаза начинают светиться нежностью и желанием…
       Но ведут они себя как ни в чем ни бывало: только веселей и оживленней обычного – много шутят и смеются. Ты по-хорошему им завидуешь. Ты видишь: эта любовь не на один день. И когда только успело родиться такое глубокое, как море, чувство, сильное, крепкое? Ведь они познакомились только позавчера…
       Вы завтракаете и готовитесь к отъезду. Василий Акимыч грустит.
       - Вот теперь я один останусь, - вздыхает он. – Вы мне звоните почаще, Машенька, Карп! И приезжайте! И Коню с собой бери, Игорь, он мне понравился…
       И он с улыбкой хлопает тебя по плечу.
       Вы обещаете непременно скоро приехать опять. Потом одеваетесь и поднимаетесь на крышу, а Акимыч в это время открывает для вас ворота. Карп несет ящик «отличной» водки, подаренный ему Акимычем; в рюкзаке у него еще один подарок: два блока ароматных сигарет. Маша шагает впереди с ключами от сарая – в малиновом пуховике, в черных шерстяных лосинах и черных дутых сапожках. На голове у нее теплая круглая вязаная шапочка, которая очень идет ей.
      Вы входите в сарай. Маша включает свет, подходит к своему «Бурану» и говорит:
      - Ну, располагайтесь на заднем сиденье! А я буду впереди за шофера.
      Вы садитесь в красивые, синие с красным сани, похожие на маленькую машину. Подобной модели «Бурана» ты еще не видел. Маша открывает широкую дверь сарая, ведущую вниз, садится за руль, что-то включает, нажимает и удивительная машина на лыжах неторопливо выезжает из сарая и скатывается по пологому спуску. Карп держит ящик водки на коленях, а лыжи между колен. Ты тоже держишь лыжи между колен – и про себя не перестаешь удивляться диковинным саням.
      У ворот вы пожимаете руку Акимычу, а Маша передает ему ключи от сарая, обнимает его и целует в обе щеки. «Буран» покидает дачу. Маша правит очень умело. Вы неторопливо проезжаете между деревьями, пока не оказываетесь на заваленной снегом так называемой «большой» дороге. Тут Маша прибавляет скорости, и вы «с ветерком» добираетесь до моста через Порог. Переехав мост и, словно пролетев перелесок, вы, уже на умеренной скорости, едете по городу дворами под хорошую музыку, включенную Машей.
     - Ну как, понравилось тебе на даче? – спрашивает Карп.
     - Очень, - искренне отвечаешь ты. – Спасибо, Игорь.
     - Всегда пожалуйста, - Карп улыбается тебе.
     На Молодежной улице сани останавливаются рядом с твоим двором. Ты прощаешься с Карпом и Машей, вылезаешь из саней и идешь  домой. А Маша везет Карпа на Кирпичку.
     Он приводит ее в свою подсобку и, слегка смущаясь, говорит:
     - Прости, здесь не убрано.
     - Здесь очень здорово! – с чувством говорит Маша. Она подходит к полкам со статуэтками и восхищенно разглядывает их.
     - Игорь, какой же ты мастер! – вырывается у нее.
     - Возьми себе, что хочешь, - он подходит к ней сзади и обнимает ее за плечи. – Любую фигурку!
     - Я вот эту возьму, - Маша бережно берет в руки раскрашенную скульптурку: девочка сидит на скамейке и читает книгу, а к ней ласкается пятнистый русский спаниель.
     Карп берет у нее из рук скульптурку и укладывает в коробочку, выложенную ватой. Закрыв коробочку, он подходит к Маше, и они целуются и обнимаются в течение нескольких долгих минут.
      - Как же я не хочу никуда тебя отпускать, - Карп с силой прижимает ее к себе, и всё ее существо сладко замирает в его объятиях.
      - Мне надо ехать, - тихонько отвечает Маша. – Жди меня в пять часов. Но ночевать я вернусь к родителям. Это временно. Потом я смогу ночевать здесь.
      - Я буду ждать тебя, -  говорит он.
      Оставшись один, он критически оглядывает подсобку. Надо протопить всё хорошенько, сделать уборку, самому одеться по-человечески, приготовить вкусный ужин. И сменить белье на кровати. Маша будет спать в его подсобке только на самом чистом белье…

13.
      Новый год Конька встречает дома. Правда, часа через два он уйдет. У родителей Марата Хаджиева есть еще одна, пустая квартира. Марат выпросил у родителей ключи, и там сегодня ночью соберутся все приглашенные: Люба Лунакова, Лёха Дягилев, Иринка Петрова, Аня Солонкова, Мишка Живой (у него такая фамилия), Серега Земченко, Олег Рябинин и Валера Зуйков.
      А пока что Конька сидит за домашним столом. Стол в гостиной накрыт белой праздничной скатертью и заставлен всевозможной снедью: баба Зина недаром трудилась весь день. В центре комнаты сверкает огнями чудесная мохнатая елочка – подарок Карпа. Он нанялся продать партию елок и лапника. У него быстро все раскупили, но две лучших елочки он приберег для Маши и Коньки.
      За столом, кроме Коньки, - отец в белой рубашке, баба Зина, Данька, Андрей Петрович Ладогин и… Карп. Да, Конька пригласил Игоря встретить с ними праздник – и Игорь пришел. Он аккуратно пострижен и гладко выбрит, на нем черная блестящая рубашка, темно-серые джинсы и черные носки. От него ненавязчиво пахнет мужскими духами. Он принес бутылку Акимычевой водки и по глиняной фигурке каждому. Бабе Зине досталась миниатюрная русская печь с красивыми изразцами, с «горящими» поленьями внутри и с котом, лежащим на печи на подушке. Бабушка пришла в восторг.
      - Как настоящая! – воскликнула она и долго благодарила Карпа.
      Конька получил Пересвета и Ослябю, на лошадях, в полном вооружении: двух витязей, ожидающих сражения. Отцу Карп вручил лодку с рыбаками, Андрею Петровичу – синицу, клюющую хлебные крошки на снегу. Но самый замечательный подарок достался Даньке: глиняная музыкальная шкатулка в виде мальчика, играющего на пианино. Стоило нажать кнопку под клавиатурой, как начинала звучать полька Глинки – произведение, которое Данька недавно выучил и еще не очень бегло играл. Данька ошалел от такого чудесного подарка, да и все подолгу, с удовольствием любовались этим сувениром.
      Приглашение Конькой Карпа предшествовал разговор с отцом.
      - Пап, - сказал Конька, - можно я приглашу одного своего друга?
      - Одноклассника? – рассеянно спросил отец; он проверял тетради.
      - Нет, - Конька замялся. – Он уже взрослый, чуть моложе тебя. Его зовут Игорь Карпенко. Он мне настоящий друг. Но… понимаешь, он пока что живет на Кирпичке, в подсобке. Хотя паспорт у него есть, и он шабашит… ну, подрабатывает.
      - А, бомж, - отец задумался. – И давно ты с ним познакомился?
      - Полтора года назад, на Пересвете. Мы оба рыбачили, и он помог мне снять лодку с мели. Он, пап, очень добрый и всё умеет. Только он одинокий… то есть, уже не очень… в общем, ему пока что не с кем справлять Новый год.
       - Он здоров? – спросил отец.
       - Да! – с жаром отозвался Конька. – Он мне справки показывал от всех врачей, чтобы я с ним кофе не боялся пить.
       - И где же вы пьете кофе? – отец не смог сдержать улыбки.
       - В церковной подсобке, на Кирпичной, - признался Конька. – У него там жилье с печью. Он бывший скульптор, делает глиняные фигурки, обжигает их в печи, а потом красит, покрывает эмалью и продает на рынке.
       - Что ж, пусть приходит, - добродушно молвил отец и вдруг посмотрел прямо в глаза Коньке:
       - И ты полтора года молчал, что у тебя такой друг?
       Конька отвел глаза.
       - Я боялся, тебе не понравится, что он бомж.
       - Бомжи разные, как и все люди, - возразил отец. – Твой друг, вроде бы, действительно неплохой человек…
       - Это ведь Он нам такую красивую елочку подарил, - не удержался Конька.
       - Тем более, пусть приходит, - засмеялся отец. – Я буду рад.
       И теперь Конька видит: отец действительно рад Карпу. Он благодарит его за подарки. Карп коротко и вежливо отвечает что-то. Он давно не был в приличном обществе и теперь чувствует себя несколько скованно. Для него всё окружающее – это давно забытое прошлое: и мигающая огоньками, украшенная елка в центре уютной комнаты, и накрытый стол, и свечи на столе. Отец не обращает внимания на его смущение. Он берет в руки бутылку с водкой и говорит не без удивления:
       - Очень приличная водка. Я, пожалуй, попробую после шампанского.
       Баба Зина подкладывает Карпу салату и ласково говорит:
       - Кушай, Игорёк!
      И обращается к отцу:
      - Уже без пяти двенадцать. Разливай, Гриша, шампанское.
       Шампанское разливают по бокалам; оно искрится в сиянии свечей. Настенные часы (с электронным механизмом, но сделанные под старинные) торжественно бьют полночь.
        - Загадывайте желания! – весело напоминает отец. – Что загадаете, то и сбудется!
        Все встают с бокалами в руках, ожидая последнего удара. Отец незаметно включает старый кассетник, и когда с последним ударом все отпивают по несколько глотков (Данька пьет детское шампанское), вдруг начинает звучать гимн:

Боже, царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу нам,
Царствуй на страх врагам,
Царь православный…

     Все торжественно выслушивают гимн стоя. Хор поет замечательно. Но когда он замолкает, и все садятся, Данька спрашивает:
     - Пап, а почему ты не поставил наш теперешний гимн?
     - Потому что это не гимн, - спокойно отвечает отец. – Вот брежневский гимн я бы поставил… а всякую туфту ставить не буду. Я теперь за монархию. Ну, с Новым годом, с новым счастьем всех, кто здесь сидит!
      Все в ответ поздравляют отца и продолжают трапезу. Карп открывает водку и наливает по стопке: отцу, Андрею Петровичу и себе. Отец делает глоток и говорит:
      - Вот это водка, это я понимаю. Мать, попробуй-ка! – он протягивает свою стопку бабушке. Баба Зина отпивает немного и искренне хвалит:
       - Да, знатный вкус, слава Тебе, Господи!
       И доверительно признается Игорю:
       - Я такую же водку делаю – сама, дома. А то в магазине-то не пойми что. Я вот бутылочку своей принесла. Гриша, Игорь, Андрей Петрович, попробуйте моей водки! Я проверила: все сорок градусов налицо – и душистая! А спиртом – ни-ни, не пахнет.
       Мужчины пробуют водку бабы Зины. Она оказывается едва ли не вкусней той, что принес Карп.
      - В самом деле, вкусно, - хвалит Андрей Петрович. – Я вообще-то вино предпочитаю, но такУю водку грех не попробовать. И вашу тоже, - обращается он к Карпу.
     - Спасибо, - Карп доволен и, шутя, обращается к бабе Зине:
     - Вам бы собственный водочный завод основать.
     - Нет уж, - бабушка смеется. – Я только высоким ценителям доверяю. Вот нужна будет тебе, Игорь, хорошая водка – приходи, дам!
     - Спасибо, - Игорь улыбается.
     Под елкой лежат подарки. Все получают очень приятные вещи, а Конька – всего лишь календарик со скутером. Он удивлен, но отец весело говорит:
     - Это просто картинка, а настоящий стоит у нас во дворе, прицепленный к крыльцу, знаешь, такой штукой… словом, вот тебе ключ от нее. И сигнализация у него есть.
     Конька вне себя от радости и неожиданности – и горячо благодарит отца. Под елкой остается только один подарок.
     - А это чье? – спрашивает Данька.
     - Это для дяди Игоря, - отвечает отец.
     - Для меня? – Карп удивлен; он не ждал никаких подарков.
     - Чего растерялся? – отец смеется. - Бери!
     Карп подходит к елке, берет свой подарок и разворачивает его. Под разноцветной бумагой оказывается коробка, а в коробке – совершенно новый серый костюм-тройка и галстук. В кармашек костюма что-то положено. Карп вынимает из кармашка старинные, массивные мужские золотые часы на цепочке и читает прикрепленную к ним бумажку: «Не работают. Можно продать». Сам не свой от радости (за такие часы ему дадут немало денег), он кладет подарок обратно и убеждается – глазомер у него хороший – что и костюм будет ему в самый раз.
     Он пожимает Григорию Степановичу руку и с чувством благодарит за подарок. Потом выходит в коридор и звонит по мобильнику:
     - Машенька, здравствуй! С Новым годом тебя…
     Коньке пора уходить, и он не без некоторого сожаления покидает дом с пакетом, в котором лежат котлеты, сосиски и бутылка красного вина. Он доволен, что Карп тоже получил подарок, и что они с отцом уже перешли на «ты».
      Во дворе гремят петарды и салюты. Конька останавливается возле своего скутера, размыкает ключом синюю неуязвимую змейку, скрепляющую скутер с нижними перилами крыльца, сует за пазуху пакет с угощением, садится на свое собственное средство передвижения и едет на улицу Академика Павлова, где его ждут в квартире Марата.
     А в это время дома Андрей Петрович увлеченно говорит Карпу:
     - Так я непременно жду вас, Игорь! Приходите и берите у меня книги – какие захотите…
     Карп обещает зайти к Ладогину в ближайшие дни. Андрей Петрович, баба Зина и Данька увлекаются чрезвычайно интересной беседой о музыке и песнях, а Карп, накинув куртку, выходит на балкон – выкурить одну из Акимычевых сигарет. Григорий Степанович выходит вслед за ним, тоже в куртке – и запирает балкон изнутри, чтобы дым не шел в комнату. Карп протягивает ему сигареты, но Конькин отец отказывается:
      - Спасибо, не курю.
      Оба какое-то время молчат, открыв окно застекленного балкона и вдыхая морозный воздух. Потом Карп рассказывает Григорию Степановичу о том, как осенью они с Конькой спасли друг другу жизнь. Миляшин-старший очень взволнован его рассказом. Карп продолжает:
      - А вот с бураном тоже круто было…
      И рассказывает, как они с Конькой добирались до богатой дачи. Григорий Степанович улыбается:
     - Так вот на какую турбазу он ездил, хитрюга…
     - Ты его не ругай, Гриш, - просит Карп. – Он, может, боялся, что ты его не отпустишь.
     - Я его никогда не ругаю, - вздыхает Миляшин, - даже когда стоило бы…
     Он крепко пожимает Карпу руку:
     - Ты, выходит, два раза жизнь моему сыну спас! Не спорь, спас. Я что, дурак, не понимаю? Я же вижу, какой ты надежный. И здоровый. И талантище у тебя… слушай, - его голос становится решительным. – Переезжай к нам в гостиную – и живи. Там, правда, Даня два часа в день музыкой занимается, но это не так уж долго…
     - Спасибо, Гриша, но не могу я переехать, - мягко останавливает его Карп. – Не обижайся, но… не могу. Видишь ли, я… я не один живу.
      Он слегка розовеет.
      - Понятно, - Григорий Степанович становится задумчивым. – Ну, тогда в гости заходи. Мы тебе рады будем.
      И, помолчав, роняет:
      - А я вот один теперь…
      - Ты недолго будешь один, - решительно заявляет Карп. – Ты видный мужик, пьешь только по праздникам, и должность у тебя солидная. Нет, ты один не останешься.
      - А, - Миляшин машет рукой. – Плевать мне уже на всё. Детей бы, вот, вырастить.
      - Никон уже взрослый, - возражает Игорь.
      - Для тебя взрослый. А для меня – ребенок, чуть постарше Дани. Это и понятно: ты ему друг, я отец. Наравных мы с ним быть не можем; а вы с ним друзья, стало быть, равны друг другу. Ладно, пойдем, холодно здесь…
      Вернувшись к столу, они выпивают еще по стопке водки, а потом баба Зина подает чай и кофе, а также пироги, пирожные и одно из своих фирменных блюд – торт «наполеон». Все садятся пить чай, кроме Андрея Петровича. Он решительно усаживается за «Красный Октябрь».
       - Ну, что вам сыграть? – спрашивает он.
       - «Скорпионс»! – коварно предлагает Игорь.
       К его изумлению Ладогин нимало не смущается. Он тут же принимается играть, рассыпая аккорды, и одна из самых красивый мелодий «Скорпиенса» звучит широко, ярко, стремительно, так, что у Карпа и Миляшина замирает сердце. Музыка «пробирает» их сейчас больше, чем когда в свое время они слушали ее на кассетнике. 
      Последние звуки пианино заглушаются аплодисментами.
      - А вы думали, я могу играть только старИнную классику? – с торжествующей улыбкой спрашивает Андрей Петрович – и идет пить чай. Слушатели смотрят на него с безграничным уважением.
     «Обязательно схожу к нему после праздников, - говорит себе Карп. – Какой человек!..»

ХХХХ
     Трехэтажный дом, где находится квартира родителей Марата, стоит у самой дороги. Конька прицепляет змейкой свой скутер к ближайшему фонарю. Из всех окон дома несется музыка, слышны веселые крики.
     - Эй, люди! – хрипло орет из окна третьего этажа какой-то пьяный молодой человек. – Я люблю вас!
      Самое забавное, что поблизости нет никого, кроме Коньки, которого парень не видит; так что слова его сокровенного признания пропадают даром.
      Конька звонит в домофон первого подъезда.
      - Кто? – спрашивает голос Марата.
      - Миляшин, - отвечает Конька. Дверь тут же открывается, и Конька взбегает на второй этаж, где Марат уже ждет его на лестничной площадке. Он широко улыбается.
      - С Новым годом, Узбекистан! – Конька здоровается с ним за руку.
      - С новым счастьем, Россия! – смеется Марат. – А мы тебя ждали. Почти все уже собрались, Зуйкова только нет. Но он звонил Живому, сейчас будет.
      Конька раздевается в скромном, но уютном коридоре и входит в комнату, где все уже пляшут под музыку. Стол в углу в беспорядке заставлен всякой снедью, бутылками, стаканами. Конька вносит свою лепту в это «шведское» угощение под ликующие крики, которыми его приветствуют.
      В комнате полутемно, мигают развешенные по стенам лампочки, и густо пахнет хвоей, потому что вся комната по краям украшена сосновыми и еловыми ветвями. На широком подоконнике, за тюлевыми шторами, красиво, медленно вращается лампа за матовым стеклом.
      Конька тоже принимается танцевать. Он не знает, чтО за музыку включил Марат, но она ему нравится.

ХХХХ
      Что тебе запоминается из этой новогодней ночи?
      Во-первых, конечно, Люба Лунакова. Вы с ней уже поздравили друг друга с Новым годом и теперь танцуете рядом. На Любе сегодня очень красивое синее вечернее платье до колен, всё в блестках, с широкими рукавами до локтей и с большим декольте. На шее у нее ожерелье из каких-то полупрозрачных голубых камешков, а на мочках ушей такие же клипсы (она не хочет прокалывать уши). У нее очень симпатичная стрижка, и вообще она выглядит «на все сто», но при этом кажется взрослее обычного. Ее большие глаза красиво отливают синевой в блеске лампочек.
      Тебе запоминаются и остальные ребята. Все одеты нарядно, но девчонки слишком сильно накрасились, и ни у одной из них не хватило умения и вкуса накраситься должным образом, чтобы это делало их привлекательней, а не портило. Но в эту ночь ты им всё прощаешь. Вот Люба совсем не накрасилась. Она никогда не «наводит макияж»: просто не хочет. Может быть, именно поэтому тебе кажется, что она красивей других.
      Иногда вы с ней подходите к столику и пьете из стаканов вино. Есть вам не хочется, поэтому хмель быстро ударяет вам в голову. Ты помнишь, что вы целуетесь, и ваш поцелуй так же чист, как первый снег. Обнявшись, вы кружитесь в медленном танце – и целуетесь снова и снова. Остальные ведут себя приблизительно так же, но девочек меньше, чем ребят. Оставшиеся «сиротами» юноши, чтобы развлечь самих себя, выкрикивают шутки, большей частью остроумные, так, что все смеются.
      Ты помнишь, что, устав танцевать, вы приглушаете музыку и устремляетесь к шведскому столику. У тебя уже немного кружится голова, и ты больше не пьешь, зато налегаешь на котлеты бабы Зины и угощаешь ими Любу. Люба ест с удовольствием и хвалит.
      Ты сообщаешь ей, что тебе подарили скутер.
       - Прокатишь меня? – спрашивает она.
      Ты обещаешь довезти ее до дому, а потом катать хоть каждый день: у твоего скутера зимние шины.
      - Каждый день не выйдет, - Люба улыбается тебе. - Даже на каникулах. Ты ведь к маме поедешь, да?
      - Всего на два дня, - отвечаешь ты.
      - У тебя сестренка родится, - мечтательно произносит Люба. – Ты бУдешь рад? Я на твоем месте была бы ужасно рада. Вот я одна в семье, и мне бывает скучно…
      - Не знаю, буду ли я рад, - честно признаешься ты. – Пока что я просто волнуюсь за маму. Хочу, чтобы у нее всё прошло хорошо.
       - Ну, что вы все у стола сгрудились? – раздается укоризненно-деловитый голос Марата. – Берите себе, кто, что хочет, и садитесь за стол, на софу, в кресла, на диван. Зря, что ли, стоят?
      Все садятся. Начинают рассказывать забавные истории, анекдоты – и громко хохочут, даже когда смеяться особенно не над чем. Просто у всех веселое настроение, благодаря в меру и не в меру выпитому вину и пиву.
      К пяти часам разговоры угасают сами собой. Всем начинает хотеться спать. Раскладывается диван, вдоль него ставится софа, чтобы сделать это ложе шире, и сразу шесть человек укладываются поперек дивана, положив ноги на софу.
      Остальные уходят домой. Марат провожает их до дверей. Вы с Любой уходите тоже. Ты отвозишь Любу на скутере к ней домой, а потом возвращаешься к себе на Молодежную.
       В квартире тихо, все спят. Ты заглядываешь в гостиную: Карп спит на диване одетый, до пояса закрытый пледом. На столе ты обнаруживаешь кусок торта «наполеон», который тебе оставили. Ты забираешь его к себе в комнату, где сладко спит Данька. Торт ты обязательно съешь, но потом. А пока что ты быстро принимаешь душ, забираешься в постель и тут же засыпаешь.

14.
      Спустя два дня ты уезжаешь к маме в Темнево. Там всё по-прежнему, мама выглядит хорошо, и дядя Паша, как всегда, заботлив с ней. Ты очень любишь маму, но больше двух суток в Темневе не выдерживаешь, и ясным морозным днем возвращаешься в Чистый Дол.
       Ты идешь берегом Пересвета, как шел в августе. Вокруг тишина и покой, поют птицы, и тебе думается сразу о многом: о маме и папе, о Карпе с Машей, о Любе, о скутере, о том, что скоро Рождество…
      Внезапный оглушительный взрыв прерывает твои размышления. Ты быстро оборачиваешься и видишь, как от ближайшей к молу полыньи отлетает человеческая фигура – и, лежа, застывает неподвижно. Лед вокруг нее окрашивается в красный цвет.
      Ты на секунду теряешься, но уже через мгновение подлетаешь к молу, спускаешься на лед и, как на коньках, быстро скользишь в сторону фигуры. Но от взрыва по льду пошли трещины. Быть может, они неглубоки, но кто их знает! На всякий случай ты ложишься на лед и ползешь к раненому. Одновременно с этим ты вытаскиваешь из кармана мобильник и вызываешь скорую помощь.
      Ты благополучно добираешься до неподвижной фигуры. По правде говоря, пока ты полз, у тебя было подозрение, что человек мертв, но когда ты оказываешься в нескольких метрах от него, он, к твоему облегчению, начинает шевелиться. Одет он, как лыжник, только сапоги высокие, резиновые, как у рыбака. Он весь залит кровью и еле слышно стонет.
      Ты подползаешь к нему и заглядываешь ему в лицо… Мерник! Да, это Илья Мерник, хотя узнать его трудно.
      - Илья! – окликаешь ты его; твой голос дрожит, дрожат губы. Он с трудом поднимает залитые кровью веки и шепчет:
       - Коня, спаси… подыхаю…
       Ты с трудом переворачиваешь его на живот. Он так стонет, что тебя пробирает дрожь. Ты подползаешь под него и с этим грузом на спине ползешь обратно к молу. Кровь Ильи заливает тебе лицо и плечи. Он тяжелый. «А я его Смертником обзывал, - обжигает тебя покаянная мысль. – Господи, больше никогда не буду, никогда!.. только бы он выжил…»
       - Я… - тающим голосом с трудом выговаривает Илья, - я, видишь.. хотел динамитом… полынью немного расширить… не вышло… поудить хотел…
       - Ты со вчера дурак или сроду так? – сердито спрашиваешь его ты поговоркой бабы Зины. – Взорвал бы уж сразу весь лед на Пересвете, на хер он нужен. Чего мелочиться!
       - Да, идиот я… - еле слышно шепчет Мерник. – Я подыхаю, Коня…
       - Ничего ты не подыхаешь! – от волнения, от страха за жизнь Ильи и жалости к нему ты злишься. – Держись, не ной, выживешь! Спортивный колледж закончишь, еще золотые медали будешь получать…
       Ты тоже говоришь с трудом; Илья ведь на полторы головы выше тебя и заметно крупнее. Его тяжело тащить на спине, да еще постоянно приходится вытирать рукавом кровь, заливающую твое лицо – кровь Ильи…
       Наконец вы добираетесь до мола; точнее, добираешься ты. Ты вползаешь на мол с величайшим трудом, как покалеченная змея, - и выбираешься из-под Мерника. Вся твоя одежда в крови. И тут подъезжает скорая. Из желтой машины быстро вылезают санитары с носилками и врач. Они спешат на мол. Врач даже не осматривает Илью, только, хмурясь, щупает его пульс и приказывает санитарам:
      - Скорее на носилки – и в машину. Ты тоже ранен? – спрашивает он тебя.
      - Нет, это егО кровь, - торопливо объясняет Конька. – А его динамитом ранило, он полынью хотел расширить…
       Врач с сердцем плюет в сторону, но сдерживается и не ругается. Он ласково спрашивает тебя:
       - Где живешь?
       - На Молодежной.
       - Это по дороге в больницу; садись в машину, подвезем…
       Ты забираешься в машину, где на носилках лежит обернутый в полиэтилен Мерник.
       Пока скорая едет, ты говоришь врачу:
       - Это мой одноклассник, Илья Мерник, запишите. Домашний телефон тридцать два-двадцать три-сорок три, мобильника не знаю…
       Врач записывает.
       Машина останавливается возле твоего двора. Ты пробираешься домой, стараясь, чтобы тебя никто не видел.
       Отец дома. Когда он видит тебя, то бледнеет, как смерть, но ты поспешно всё ему объясняешь, и на лице Григория Степановича вновь появляется краска.
       Вся твоя одежда испачкана кровью – и верхняя, и нижняя. Отец говорит, что это пустяки, и ты с ним согласен: у тебя довольно нижнего белья и есть еще две отличных зимних куртки, помимо спортивной.
      Ты моешься в ванной, пока не смываешь с себя всю кровь.

ХХХХ
      Отец и сын переживают за Илью и обедают неохотно. Отец наливает Коньке две стопки оставшейся Игоревой водки – для бодрости. Коньке не терпится узнать, чтО с Мерником. Он звонит в больницу и получает телефон второго хирургического отделения, где лежит Илья.
      Сестра на посту отделения монотонным голосом сообщает ему:
      - Больной в реанимации. Открытый перелом правой ноги и левой руки. Небольшая черепно-мозговая травма. Четыре ребра и правая ключица сломаны. Перелом носовой кости. Осколками льда выбито три зуба. Многочисленные рваные раны. Большая потеря крови. Сейчас мальчику делают переливание крови. Больной в сознании.
      Конька благодарит за информацию и выключает телефон. Он перечисляет отцу все увечья Мерника. Отец, покачивая головой, замечает:
      - Хорошо, что вообще жив остался. Ничего, я его помню: парень здоровый, дай Бог, оклемается…
       Вечером в дверь звонят. Какое-то шестое чувство подсказывает Коньке, ктО это. Он исчезает в ванной и включает душ, а отец открывает двойные двери. В квартиру входят родители Мерника. У матери заплаканное лицо, отец – глава строительной фирмы – имеет самый понурый и несчастный вид. Но оба они от всего сердца хвалят Коньку и выражают ему свою бесконечную благодарность – через отца.
      - Ваш Коня спас жизнь Илюше… - голос Иды Петровны дрожит. – Нас пустили к сыну… он нам всё рассказал…
       Она всхлипывает и прижимает платок к глазам.
       - Раздевайтесь, - мягко предлагает Григорий Степанович. – Чайку попьем. А Никон сделал то, что должен был сделать, об этом нечего говорить.
       - Раздевайтесь, - настойчиво повторяет он.
       - Если только ненадолго, Григорий Степанович, - Мерник-старший вытирает глаза пальцами.
       - Конечно, ненадолго, - заверяет Конькин отец. – Ида Петровна, прошу, - он помогает ей снять шубу. – Как себя чувствует сейчас ваш Илюша?
       - Ему лучше, - с заметным облегчением отвечает Ефим Евгеньевич, освобождаясь от шапки и теплой куртки. – Переливание крови прошло благополучно, слава Богу.
       - Слава Богу, - отец ведет их на кухню и для успокоения первым делом угощает водкой бабы Зины. Оба пьют с удовольствием.
       - Отличная водка, - хвалит Ефим Евгеньевич и выпивает еще стопку. К тому времени чайник со свистком сообщает, что вода в нем уже вскипела. Григорий Степанович наливает гостям кофе. Они пьют, но к печенью даже не притрагиваются.
      - А где Коня? – спрашивает Мерник.
      - Сейчас будет, - отзывается Миляшин решительно. Подойдя к двери ванной, он решительно стучит и сурово говорит:
      - Хватит мыться! Выходи, слышишь?
      Конька слышит. Он понимает: отец сердится на него за его малодушие. Тяжело вздохнув, он выключает душ, покидает ванную и идет в кухню. Тут же на него обрушивается шквал благодарностей и благословений, его обнимают, целуют, пожимают ему руку. Он жестоко смущен всем этим и поскорее спрашивает: как Илья? Ему отвечают, что Илье лучше. Его сажают за стол, отец наливает ему кофе.
      - Коня, Григорий Степанович, - худощавое, но при этом крупное лицо Илюхиного отца становится торжественным. - Я хотел предложить вам деньги в подарок, но подумал, что вы откажетесь, даже обидитесь…
      - Правильно подумали, - мягко, но очень решительно говорит отец.
      - Но поймите меня, - Мерник волнуется. – Поймите нас с женой… Мы настолько благодарны вашему сыну – тебе, Конечка, - что нам ОЧЕНЬ хочется что-нибудь сделать для вас. Так что, если вам что-нибудь понадобится, я всегда к вашим услугам. Хотите съездить всей семьей за границу или к морю – пожалуйста! Нужна будет встреча с мэром – в одну минуту организую! Квартира понадобится, дача – нет проблем! С чем бы вы ко мне не обратились, клянусь, у вас всё будет. Вот уже сейчас я хочу предложить Коне работу: с четырех до шести вечера отвечать на звонки в моем кабинете, в офисе. Если он затруднится ответом, пусть перезвонит моему секретарю на мобильный. Я положу ему приличное жалованье. Ну, как вам это? Коня? Григорий Степанович?
      Вздохнув, отец сдается.
      - Спасибо вам, - искренне говорит он Мернику. – Я был бы рад, если бы мой сын работал… во всяком случае, получил бы представление о том, что это такое. Думаю, это будет полезно для него.
      - Спасибо, я согласен, - скромно отвечает Конька, ликуя про себя всей душой.
      - Но ведь это синекура, - не выдерживает отец.
      - Не скажите, - возражает Ефим Евгеньевич. – Звонить будут очень часто, и Коня не раз призадумается, чтО ответить. Уверяю вас, сидеть у меня на телефоне – действительно труд; но посильный для вашего мальчика. Коня, приходи ко мне в офис прямо завтра; оформим тебя на полставки.
     - Приду, спасибо! – обещает Конька.
     - Конечка, - дрожащим голосом заговаривает Ида Петровна. – Расскажи, миленький, подробно, как ты спас Илюшу.
      Вот этого Коньке очень не хочется, но он берет себя в руки и, крепя сердце, очень подробно обо всём рассказывает (только умалчивает про поговорку бабы Зины). По окончании рассказа оба родителя заливаются слезами, вновь обнимают и благодарят Коньку и твердят, что спасение человеческой жизни не окупишь никакими деньгами.
     - Григорий Степанович, вы вырастили героя! – с пафосом заявляет Мерник-старший.
     Наконец они уходят. Отец и сын с невольным облегчением вздыхают и переглядываются.
      - Ну, держись, теперь работать будешь, - улыбается отец.
      - Я, пап, половину денег буду тебе отдавать, - деловито сообщает Конька. – В общий котел.
       - Молодец, - взгляд отца теплеет. – Уважаю твое намеренье. Я бы на твоем месте так же поступил. Ну, а теперь отдохнем. Слишком много эмоций на сегодня.
       И они расходятся по своим комнатам – отдыхать.

ХХХХ
     На следующий день в газете «Наши новости» появляется заметка о подвиге Коньки с его фотографией, взятой корреспондентом, видимо, в гимназии. Одноклассники и учителя гимназии принимаются звонить Коньке домой. Данька несколько раз отвечает на звонки: мол, брата нет дома, после чего нервы отца и Коньки не выдерживают; они отключают телефон. Но через полчаса кто-то звонит им в дверь, и здоровенный грузчик вносит в квартиру большой красивый ящик. Он ставит его на пол в коридоре и исчезает.
      В ящике с узором из разноцветных елочек Конька с отцом обнаруживают две бутылки шампанского и одну – коньяка, килограммов десять всяких фруктов, несколько банок красной, черной и щучьей икры, трехлитровую банку сочных груздей (как позже выясняется, соленых), два больших заказных торта и две палки сервелата.
      - Вот ЭТО настоящий сервелат, - с чувством говорит отец, нюхая колбасу. – Прямо как из семидесятых… - и с улыбкой качает головой. – Ну, что поделаешь с этим Мерником! Впрочем, он благодарный человек, это хорошо.
      Они с отцом решают сделать подарок бабе Зине и Карпу. Часть снеди решено отдать бабе Зине, когда они придут к ней праздновать Рождество, как обещали. Для Игоря Карпенко оставляют бутылку шампанского, две банки с красной икрой, две с черной и одну с щучьей, откладывают в литровую банку соленых груздей, отсыпают в пакет килограмма два фруктов. Туда же Конька кладет половину сервелатной палки. Всё это добро вместе с одним из тортов он аккуратно укладывает в свой рюкзак и звонит Карпу. Карп дома. Он один; Маша придет к нему только вечером. Он очень охотно соглашается принять Коньку. Конька спрашивает, можно ли взять с собой Даньку? Карп говорит «конечно».  Данька счастлив; ему давно хотелось прокатиться на Конькином скутере, да и Конька обещал его прокатить. И вот наступил этот счастливый момент! К тому же, Даньке очень хочется увидеть, где живет дядя Игорь, который умеет делать такие чудесные вещицы из глины.
       Братья проезжают через Чистый Дол дворами. Данька в восторге. Он впервые едет на «мотоцикле», и это оказывается куда интересней, чем в машине или в трамвае! Тем более, что они едут под музыку: в скутер вмонтировано радио.
       Прибыв на Кирпичку, Конька прикрепляет скутер «змейкой» к железной скобе, прочно вбитой в полубобвалившуюся стену и, взяв Даньку за руку, стучит в железную дверь. Карп открывает им.
       - А, герой пришел! – он улыбается Коньке, пропуская своих гостей в подсобку. Оказывается, он уже прочел заметку о Конькином подвиге. Конька коротко рассказывает ему, как было дело. Карп хвалит его:
       - Ты всегда был надежный, а тут по-настоящему человека спас. Ведь никого другого рядом не было; без тебя он бы кровью истек.
      И качает головой:
      - Придумал тоже: полынью динамитом расширять!
       Он презрительно стучит костяшками пальцев по столу:
       - Здравствуй, дерево! Ну, ничего, теперь он точно умнее станет. Его родичи-то хоть спасибо тебе сказали?
       Конька рассказывает про бесконечную благодарность Мерников и про то, что он, Конька, будет теперь с четырех до шести работать в фирме.
       - Хочешь, я и тебя устрою? – спрашивает он Карпа.
      - Нет, спасибо, - задумчиво отвечает Карп. – Хотя…
      Он замолкает на несколько минут, потом говорит:
      - Знаешь, мне надо подумать. Хорошо?
      - Ага, - кивает Конька и достает из своего рюкзака подарки для Карпа. Он кладет их на стол один за другим и говорит:
      - Это тебе на Рождество, нам Мерники прислали.
      Карп свистит от неожиданности.
      - Вот это да, - он пожимает Коньке руку. – Раз от Мерников, значит, всё равно, что от Акимыча: высшего качества. Спасибо. Раздевайтесь, пообедайте, я сегодня курицу с грибами и картошкой потушил…
      - Извини, Карп, я не могу, - вздыхает Конька. – Мне сейчас домой ехать надо, а оттуда в офис. Меня Ефим Евгеньевич будет на работу оформлять.
      - А, вот оно как, - Карп смотрит на него с пониманием. – Дело серьезное. Тогда, может, хоть Даню мне оставишь? Я его покормлю, а потом отвезу на тачке домой.
      - На такси? – уточняет Конька.
      - Нет, на собственной, - Карп не без торжества улыбается. – Я себе джип купил за сто десять штук.
      - Ты? За сто десять? – у Коньки раскрываются глаза и рот.
       - Мгм, - вид у Карпа самодовольный и вместе с тем смущенный. – Мне же твой батя старинные золотые часы с цепочкой подарил. Ну, я их продал, как он советовал, и мне за них двести с лишним тысяч дали. Я и подумал: чего бы мне хорошую машину с рук не купить? Права у меня есть; я экзамены на вождение сдал, когда брат еще был жив, у него машина была. Ну, и купил у мужика одного знакомого: он себе новехонький внедорожник приобрел, а старый решил продать. Он правда торговал за триста, но мне цену скинул: по знакомству и за царапину на сиденье. А потом, он торопился с продажей – уезжать собирался, да и вообще он богатый. Я царапину на сиденье заделал, и машина стала – класс! Хочешь посмотреть?
      - Очень! – искренне отвечает Конька.
      Все втроем они выходят из подсобки. Карп отпирает дверь кирпичного сарайчика рядом со своим жилищем. Конька вспоминает: до сих пор этой крепкой здоровенной двери с замком здесь не было. Замок навороченный, с какой-то шифровкой, и открывается без ключа.
       Карп и его гости входят в сарай. Игорь включает на полную мощность свою керосиновую лампу, и Конька видит очень симпатичный джип темно-зеленого цвета.
      - ЗдОрово, Карп! – вырывается у него. Он обходит Джип со всех сторон, забирается внутрь, на кожаное сиденье. Потом вылезает.
      - Поздравляю с покупкой! – он пожимает Карпу руку. – А сигнализация у него есть?
      Карп кивает и пультом запирает двери джипа.
      - Ты меня водить поучишь? – спрашивает Конька.
      - Без проблем, - соглашается Карп. – На старом полигоне можно. Там снег расчищают, и ездить удобно.
      Они выходят из сарая и осматривают скутер Коньки.
      - Отличная вещь, - Карп улыбается. – Как игрушка! Ну, давай, поезжай, а то еще опоздаешь…
       И Конька уезжает домой переодеться, а Карп уводит Даньку в подсобку.
       - Сейчас мы с тобой пообедаем, а потом посмотришь мои новые игрушки. Йес? – Карп подмигивает Даньке. Данька в ответ улыбается и бойко отвечает:
       - Yes, of course! Thank you!
       - Ах ты, англичанин! – Карп смеется и треплет его по кудрявым волосам. – Здорово лупишь!
       - Мы уже учим английский, - объясняет Данька.
       Пока он обедает, Карп уносит Конькины подарки в свой подвал. Теперь они с Машей замечательно встретят Рождество.

ХХХХ
      А Конька в это время выслушивает инструкции Мерника, одного из трех компаньонов фирмы «Царский терем». Главный начальник Коньки – молодой секретарь Мерника Вадим Морозов. Он будет оставлять Коньке список: кому что отвечать. В затруднительных случаях следует звонить ему на мобильник; если возникнет необходимость, он сам побеспокоит шефа.
      Только сейчас, подписывая бумаги, утверждающие его в должности помощника секретаря при начальнике строительных заказов, Конька с тайным трепетом узнает, что он, Никон Миляшин, будет получать в месяц двадцать пять тысяч.

ХХХХ
      Ты сидишь в двухместной палате, у постели Ильи Мерника, которого уже перевели, вернее, перевезли из реанимационного отделения. Его сломанная нога подвешена, приподнята над кроватью, бинты, словно белая шапочка, покрывают голову; сломанная рука в гипсе, и весь торс Мерника от шеи до талии заключен в гипс. Он очень изменился: похудел, осунулся, и глаза у него безрадостные, хотя взгляд их спокоен.
      Он говорит негромко, называет тебя Коней (до чего непривычно!) и время от времени коротко вздыхает. Ты принес Илье в подарок специально заказанную тобой у Карпа скульптурку: юноша в баскетбольной форме забрасывает мяч в баскетбольную сетку, а над сеткой сияет золотой спортивный кубок. Карп удивился тому, что кубок придется «присобачить», как он выразился, в таком неподходящем для кубков месте, но ты объяснил ему, что так надо, что это «необходимая символика». Карп не стал с тобой спорить и выполнил заказ на славу.
      Твой подарок немного оживил Илью. Он долго, с удовольствием рассматривал фигурку своими большими карими глазами, точно выросшими за дни его болезни. Он поблагодарил тебя, а теперь слабо улыбается твоим шуткам. Но потом его вдруг охватывает тоска.
      - Как же мне еще долго болеть… - вырывается у него.
      Ты утешаешь его. Болеть, конечно, не сладко, зато какой радостью для него, Ильи, будет выход из больницы. Он слушает тебя без особого энтузиазма. Но когда ты встаешь, чтобы уйти, Он окликает тебя:
      - Коня! Прости, что я дразнил тебя и был таким дураком.
      - Ты меня тоже прости, - говоришь ты ему. – За Смертника. Я больше никогда так тебя не назову…
        Он кивает и, прикрыв глаза, еле слышно говорит:
       - Помолись за меня Пересвету…
       - Помолюсь, - обещаешь ты.
       Удивленный и очень тронутый просьбой Ильи, ты выходишь из больницы, твердя про себя: «Святый отче Пересвете! Помилуй и спаси Илью Мерника, пусть он скорее поправится! Моли за него Господа и Царицу Небесную!..»

ХХХХ
      Вы справляете Рождество у бабы Зины. Всей семьей вы отстояли праздничную всенощную, а теперь днем пришли в гости к бабушке. Андрей Петрович тоже приглашен – и сидит с вами за столом, тихо радостный, как и все вы.
      Этим же вечером Игорь Карпенко справляет Рождество с Машей. На столе горят свечи в большом бронзовом подсвечнике (Маша принесла), а под еловым лапником, украшенным разноцветной блестящей мишурой, стоит новое изделие Карпа: Божья Матерь и святой Иосиф склонились над яслями, где, удивительно светлый, лежит Божественный Младенец.
      Стол застелен золотистой скатертью. На нем – соленые грузди в сметане, бутерброды с красной, черной и щучьей икрой и сервелатом, торт, шампанское… Маша даже руками всплеснула, увидев столько яств, но спрашивать, откуда такая роскошь, не осмелилась.
      Теперь они с Игорем пьют шампанское и едят бутерброды. Карп не может наглядеться на Машу. Она чуть подкрашена, ее волосы аккуратно забраны на затылке заколкой; на ней серые джинсы и голубая туника без рукавов, на груди – ожерелье из лунных камешков, а в ушах – маленькие прозрачные сережки.
      - Слушай, Игорёк, - она вдруг внимательно смотрит на него, словно ее осенила какая-то чрезвычайно важная мысль. – Я придумала! Знаешь, чтО надо сделать?
      - Что? – он смотрит на нее так же внимательно, как она на него, но при этом глаза его полны любви; она искусно прячется за вниманием.
       - Надо устроить в нашем ДК выставку-продажу твоих скульптурок! – решительно заявляет Маша.
       - О, Господи! – Карп тяжело вздыхает. – Зачем это еще?
       - Тебя надо прославить, - поясняет Маша.
       - Не надо мне никакой славы…
       - Ну, Игорёчек! – Маша просительно заглядывает ему в глаза. – Ты же хочешь, чтобы мы были вместе? Так вот, говорю тебе, это нам поможет, понимаешь?
       Он вздыхает еще раз.
      - Машенька, делай, что хочешь. Но я не буду принимать в этом участия; я, скорее, украду тебя и тайно с тобой обвенчаюсь…
       Маша звонко хохочет, он невольно вторит ей.
      - Я всё сделаю сама! – глаза Маши блестят. – Честное слово! От тебя требуется только одно: написать на листочке цену каждой скульптурки и привезти их все в Дом Культуры, в мой кабинет. Сможешь ты сделать это завтра?
      - Только ради тебя, - он пожимает плечами.
      - Но сделаешь?
      - Сделаю.
      - Обещаешь?
      - Обещаю, - он целует ее, и они продолжают ужин.
      Поздним вечером они лежат в постели, довольные и утомленные своей любовью, всегда горячей и ненасытной. Игорь вспоминает золотистое от загара тело Маши, ее красивую головку на чистом белье. Его не тревожит то, что Маша просит его не предохраняться; она предохраняется сама – так она ему сказала. Он не знает, что она обманывает его. Но у Маши свой план действий, который она мысленно четко разработала. Следуя этому плану, Игоря не стоит беспокоить понапрасну. А он счастлив, что завтра отвезет Машу на работу на своем джипе. Правда, Маша всегда просит его останавливаться не у самого ДК, а поблизости. Ей пока что не хочется, чтобы в ДК знали, что именно Игорь подвозит ее. Но он твердо знает: она не стыдится его, просто таково ее желание.
      Теперь она всё время ночует у него. Дома она сказала родителям, что у нее появился друг, и родители ни о чем ее не спросили. Эти добрые люди очень любили свою дочь и безоговорочно доверяли ей во всем; к тому же, их не оставляла надежда, что Маша вторично выйдет замуж – и на этот раз удачно.
    
ХХХХ
       На следующий день заведующая чистодольским Домом Культуры Мария Аркадьевна Русакова любуется плодами рук своих.
      В красивом холле, рядом с выставкой фотографий Петра Максименко, стоит стеклянный шкафчик со стеклянными полочками, а которых расставлены тридцать с лишним глиняных скульптурок. Возле каждой фигурки – полоска бумаги с названием изделия (например, «Девочка с мячом» или «Мечтатель»), а рядом ценник; всё отпечатано на принтере. Фигурки стОят от двухсот до трехсот с лишним рублей каждая. Наверху шкафчика аккуратная надпись, сделанная тушью, белые буквы на синем фоне: «Выставка-продажа мини-скульптур. Автор Игорь Карпенко». Рядом со шкафчиком маленький столик. Завтра за ним будет сидеть «всеобщая помощница ДК» (официально одна из уборщиц) тетя Варя. Если кто-нибудь из посетителей кружков или выставок захочет купить что-нибудь, тетя Варя продаст. И завтра же в газете появится объявление об этой выставке-продаже, Маша уже позаботилась об этом.
     Больше всего ее порадовало, что ее отец, сам директор ДК, пришел в восторг от фигурок и даже купил три штуки: «Девушку в бассейне», «Охотника» и «Детский сад». Последняя скульптурка изображала воспитательницу, что-то с улыбкой говорящую четырем малышам, играющим в песочнице, и было видно, что малыши слушают ее, хотя при этом и играют.

15.
      Каникулы кончились, в школах и в гимназии вновь зазвенели звонки, начались уроки.
      Ты становишься героем своего учебного заведения, потому что ты спас Илью Мерника. Тебе очень не по вкусу похвалы учителей и почтительные взгляды учеников; твоя душа вовсе не жаждет такой славы. Но твое желание избежать похвал лишь увеличивает ее.
      На классном часе Анна Артуровна зачитывает, кого из одноклассников хотел бы видеть Илья Мерник. Девочки в списке отсутствуют, но они понимают Илью: он не желает, чтобы они видели его больным или беспомощным. Из мальчиков Илья выбирает Тольку Зявина, Мишку Живого, Валеру Зуйкова, Сергея Земченко, Лёху Дягилева и Марата Хаджиева.
     Марат хмурится, ему не хочется навещать своего недруга. Но так как тот болен и сам зовет его, Марат понимает: нужно пойти.
     - А почему он Миляшина не позвал? – удивляется кто-то.
     - Коня Миляшин и так часто навещает Илью, - с назидательным достоинством отвечает Джакузя. – Вот, кому не надо напоминать, что навестить больного одноклассника – это благородное, святое дело…
       Конька морщится. Одноклассники смотрят на него сочувственно: они хорошо его понимают. Он это видит – и в душе благодарен им.
       На гостинцы для Ильи скидываются всем классом. Девочки покупают для него букет хризантем, белых и пышных, и просят ребят передать Илье цветы и открытку с уже готовой надписью: «Возвращайся!» Сейчас продается много открыток с вот такими, уже готовыми названиями и призывами на самые разные темы.
       Гимназисты идут в больницу все вместе, на следующий же день, после уроков. Доволен только Зявин. Другие идут неохотно, хотя и скрывают это. Все они недолюбливают Илью за его хвастовство, заносчивость и бесцеремонность. Помимо этого они терпеть не могут больницы – и спешат поскорее покончить со своей невеселой миссией.
      Все шесть человек входят в палату к Илье. Он уже ждет их: медсестра предупредила, что к нему гости. Толька Зявин, единственный искренний друг Ильи, подлетает к его кровати и пожимает протянутую ему руку.
      - ЗдорОво, братан, - говорит он оживленно. – А мы тут все к тебе намылились! Эй, пацаны, где подарки?
      Мишка Живой проходит вперед и торжественно ставит на низкую тумбочку возле кровати длинную, с толстым стеклом и широким горлышком банку, а может, бутылку, не разберешь. Во всяком случае, ОНО похоже на вазу, этого достаточно. В это изделие уже налита вода и поставлен букет хризантем.
      - Это тебе от наших девчонок, - Мишка тоже пожимает руку Илье. – А вот открытка от них.
      Илья читает открытку, улыбается и благодарит.
      - Садитесь, - он кивает на стулья, принесенные медсестрой. – Спасибо, что пришли.
      - Смотри, и хач наш тоже здесь! – Зявин ржет и хлопает по плечу Марата.
      - Зявин, - Илья смотрит на него сурово и строго. – Ты Марата больше так не называй, понял? Ты понял?
      - Понял, - Зявин удивленно моргает. – Но ты его сам так называл…
      - Потому что был идиот, - отвечает Илья. – Марат, подойди, пожалуйста, сюда.
      Марат подходит. В палате тишина. Мерник протягивает ему руку и говорит:
      - Прости, что я тебя оскорблял.
      Марат пожимает его руку.
       - Бог простит, - серьезно говорит он. – Ты меня тоже прости, что я тебе тогда нос разбил.
       - Правильно сделал, - Мерник улыбается. – Я теперь в Бога верю, как и ты, и Конька, а может, еще кто-нибудь из наших. Поэтому молись за меня! Все, кто верит, молитесь за меня, идет? Мне это надо.
       Марат снимает с себя свой серебряный крестик и осторожно надевает на шею Ильи.
       - Пусть твой будет, - говорит он решительно.
       - Спасибо, - Илья улыбается. – Но я не крещеный еще.
       - Покрестишься, - пожимает плечами Марат. – И будешь носить этот крестик.
       Они снова пожимают друг другу руки, и Марат садится на свое место. Илья расспрашивает своих гостей о гимназии, они отвечают ему, но вообще-то разговор не клеится. Все вскоре уходят.
       - Да, круто изменился Илюха… - роняет кто-то в коридоре.
       По выходе из больницы они расходятся в разные стороны, парами и в одиночку. Лёха Дягилев говорит задумчивому Марату:
       - Пошли, Хаджи-Мурат, я тебя провожу.
       И они молча идут в сторону Маратова дома.

ХХХХ
      Дни летят незаметно. Морозный январь повис над городом; даже тепло одетые люди гуляют редко.
     Конька приезжает в гимназию на скутере. На нем же он отвозит Любу в художественную школу и на нем же ездит на работу. На работе Конька сидит в отдельной комнате с телефоном и отвечает на звонки.
      - Добрый вечер, я вас слушаю, - говорит он деловым, спокойным голосом. – Это Иван Иванович? – он заглядывает в листок, оставленный ему Вадимом Морозовым. – Да, всё готово. Люди и строительные материалы, заказанные вами, будут завтра в девять утра. До свидания.
      Едва он кладет трубку, вновь звонит телефон. Он снова берет трубку и здоровается:
      - Анна Васильевна? – он смотрит в листок. – К сожалению, строительство вашей дачи приостановлено. Его возобновят только после выплаты вами кредита. Простите, ничего не могу сделать. Позвоните, пожалуйста, завтра Вадиму Юрьевичу, он будет с девяти часов.
      В том случае, когда позвонивший клиент не значится в списке Морозова, Конька записывает его фамилию и просит перезвонить через десять минут. Он звонит Вадиму Николаевичу, заму Мерника, и получает подробную информацию о том, чтО ответить данному человеку.
     Но порой телефон безмолвствует довольно долго. Тогда Конька пьет кофе с печеньем и смотрит по компьютеру фильмы или размышляет о друзьях и знакомых. Например, вспоминает о том, что Люба уже закончила портрет Андрея Петровича. Портрет вышел на редкость удачным, и Ладогин, вставив его в раму, повесил в гостиной на стену, напротив портрета своей Оленьки.
      Ему вспоминается и то, что Карп уже побывал у Андрея Петровича и взял у него несколько книг, в том числе, Лермонтова и «Потоп» Сенкевича. Еще он взял небольшую книгу песен, но Коньке невдомек, почему Карп выбрал именно эту книгу. А выбрал он ее только из-за строк:

Меня ты, Машка,
Свела с ума!
Что с парнем сделала
Косынка белая,
Не знаешь ты сама…

      Потом они вместе с Ладогиным пили кофе, а позже Андрей Петрович играл на своем фортепьяно, и Карп не мог не признаться (себе и Коньке), что никогда еще не слышал такого великолепного исполнения. Он рассказал об Андрее Петровиче Маше, и та выразила горячее желание посетить вместе с Карпом в выходные дом Ладогина и послушать его игру, а заодно познакомиться с его библиотекой.
     Еще Конька с облегчением думает о том, что наконец-то отец развелся с Ириной Ивановной – и теперь свободен. Правда, по-прежнему одинок… но с этим уж ничего не поделаешь.


ХХХХ
      В начале января мобильный телефон Карпа играет начало выбранной им музыки «На маленьком плоту…» Номер незнакомый, но Карп не из тех, кто избегает незнакомых номеров. Поэтому он нажимает кнопку телефона.
      - Я слушаю.
      - Игорь Александрович? – спрашивает в трубке женский голос, солидный и уже не молодой.
      - Да, это я, - спокойно отвечает он и, вспомнив правила хорошего тона, в свою очередь задает вопрос:
      - С кем имею честь?
      - Вас беспокоит директор чистодольской художественной школы, Ксения Борисовна Зальц, - откликается голос очень учтиво и благожелательно. – Видите ли, уважаемый Игорь Александрович: мы с нашими учениками и преподавателями видели вашу выставку в Доме Культуры. И, скажу вам честно, все мы были прямо-таки поражены вашим мастерством! Я лично купила несколько ваших мини-скульптур! Я спросила заведующую ДК Марию Аркадьевну Русакову, чтО вы закончили, и узнала, что вы – профессиональный скульптор. Игорь Александрович, у меня к вам деловое предложение. Я приглашаю вас в нашу школу преподавать практику скульптуры. Очень прошу, не отказывайте! Мы уже полгода сидим без практических занятий, а, между тем, у нас столько талантливых ребят…
     - Простите, пожалуйста, но я нигде не прописан, - немного резко заявляет Карп и с удивлением слышит в ответ:
      - Ах, это совершенно неважно. Мы запишем адрес кого-нибудь из ваших друзей.
      Карп слегка теряется.
      - Но… Ксения Борисовна… я не умею с ребятами…
       - Да ведь они  у  нас очень спокойные и послушные… и много одаренных. Вы об этом не беспокойтесь. Я дам вам в помощь очень хорошую методическую книгу. И оклад у нас неплохой. Глина, мрамор, гипс – всё к вашим услугам.
      - Но мое образование не закончено…
      - Помилуйте! Художественная школа, училище в Петербурге, Академия… да ведь вы для нас просто клад!
      Карп выдает свой последний козырь:
      - У меня судимость!
      - Я в курсе. Это не будет значиться в документации школы, - доверительно сообщает ему Зальц. – Я очень прошу вас! Ну, что вам стоит?
      - Хорошо, - Карп сдается. – Когда мне подъехать в школу?
      - Я буду ждать вас завтра в десять часов утра, - голос у Ксении Борисовны счастливый. – Спасибо, что согласились! Всего вам доброго, до встречи!
       - До свидания, - он отключает телефон.
      Его охватывает двойственное чувство. С одной стороны он очень доволен тем, что в нем действительно нуждаются, что у него будет солидная работа, причем, работа, как будто специально для него. Но с другой стороны его мужское самолюбие уязвлено тем, что своей карьерой он будет обязан женщине, Маше. Ему было бы куда приятней, если бы они поменялись местами.
     Поэтому когда вечером он заезжает за Машей в джипе, лицо его довольно замкнуто. Маша замечает это не сразу. Она всю дорогу щебечет о том, что сегодня купили его последние фигурки и передает ему девять тысяч: сумму за все тридцать штук. Он сдержанно благодарит ее и прячет деньги во внутренний карман куртки.
      Дома, в подсобке, сняв сапожки, пуховик и шапочку, Маша продолжает говорить – и вдруг умолкает. В немногословии и какой-то отчужденности Игоря, разогревающего ужин, ей чудится что-то не то. Маша подходит к нему, высокая, стройная, в золотисто-белом шерстяном платье и в мягких тапочках, и нерешительно спрашивает:
      - Игорёк! Что-нибудь не так?
      - Нет, всё хорошо, - отвечает он, не глядя на нее. – Мне сегодня звонили из художественной школы, зовут преподавать скульптуру. Завтра поеду оформляться.
      Маша расцветает улыбкой, хлопает в ладоши и целует его в щеку:
      - Ой, как здорово! Ведь это же здорово, правда?
      - Правда, - роняет он.
      - Ты не рад? – она снова робеет.
      Он проницательно смотрит на нее.
      - Почему же не рад? Рад. Как всякий мужчина, которого любимая женщина извлекла из трущоб и поставила на ноги. Спасибо тебе, Маша, за заботу о моем трудоустройстве.
      Комок сжимает Машино горло, и словно ледяная рука стискивает сердце.
      - Но… я тебе не помогала… - ее голос слегка дрожит. – Ксения Борисовна сама увидела твою выставку. Она сама решила тебе позвонить…
      - А выставку что, не ты устроила? – он смотрит в огонь печи.
      Маша проглатывает комок и с усилием продолжает:
      - Я сделала эту выставку для того, чтобы задуманный мной план удался… чтобы мы жили вместе, как муж и жена… больше не для чего… Но теперь мне кажется, мы не будем счастливы. Я не знаю, какое зло я тебе причинила… но, если причинила, извини…
      И подойдя к двери, она решительно надевает сапожки.
      Мгновенный ужас, что она сейчас уйдет, страх потерять ее навсегда, чувство собственной несправедливости и вины мгновенно отрезвляют Карпа. Он бросается к Маше, подхватывает ее на руки, прямо в сапожках несет не кровать, покрытую покрывалом и, опрокинув на спину, жадно целует ее лицо и руки, твердя:
       - Машенька, родная моя, прости, я идиот! Не уходи от меня! Мы будем счастливы, вот увидишь! Я всё понял, ты совершенно права. Ты мое золото, солнышко, ты мой ангел!
       - Нет, ты злой, - Маша, всхлипывая, вырывается. – Ты будешь считать унижением всякую помощь, исходящую от меня, только потому, что я не мужчина! Ты будешь сердиться, что моя зарплата больше твоей… что же мне теперь, дворником устроиться?
       - Я не злой, просто дурак, который ничего не понял, - он отпускает ее, она садится, он садится рядом и бережно обнимает ее, покачивая в руках. – Не плачь, моя ласточка, мой цветочек, рыбка моя! Ну, не надо!  Прости меня, котеночек! – он вытирает ей маленьким платочком глаза и нос. – Видишь, я тебе носовых платочков купил, а то их у тебя никогда нет, я заметил… Ты у меня заведующая? Я счастлив, будь ты хоть мэром города! Если я люблю тебя, какое мне дело, сколько ты получаешь! И я никогда не почувствую унижения, если ты сделаешь мне добро, обещаю тебе! Ведь ты делаешь его не из милости, а из любви, чтобы мы были вместе. Вот это, самое главное, до меня-то, дурака, и не дошло. А сейчас я всё понял и уже не забуду.
      - Точно не забудешь? – она пытливо смотрит ему в глаза.
      - Честное слово, - он целует ее глаза и губы с особенной нежностью. Его взгляд полон бесконечного чувства вины и такой же безграничной любви. Заметив это, она прячет голову у него на груди и почти шепчет:
      - Если бы я сейчас ушла, Игорёчек, я не знаю, что со мной было бы…
      - Я бы не дал тебе уйти, - решительно заявляет он. – Потому что я люблю тебя.
      - Я тебя тоже люблю, - она прижимается губами к его руке. – Так люблю, что готова жизнь отдать за тебя…
      Он с такой силой стискивает ее в объятиях, что она вскрикивает и смеется. Ей сейчас ясно: он и сам был бы счастлив отдать за нее жизнь…
      Они с удовольствием съедают немного подгоревший ужин, пьют чай и ложатся спать. Сегодня Игорь не дает покоя Маше. Она устала и хочет спать, но Игорь нынче подобен зимнему бурану. Он снова и снова заставляет Машу испытывать нежную, сладкую дрожь, и Маша чувствует себя такой счастливой, как еще никогда в жизни. Наконец, глубокой ночью, совершенно обессилевшая, она крепко засыпает на груди у Карпа.

16.
      В классе скульптурного отделения художественной школы ярко горят лампы, и стоит тишина. Двенадцать ребят за широкими одноместными столами, усердно лепят что-то из глины самого лучшего качества. Им от двенадцати до четырнадцати лет. Это шестой класс. В двух соседних кабинетах занимаются лепкой пятый и седьмой, последний класс. Первый, второй, третий и четвертый классы лепят в первую смену.
      Карп обучает все семь классов, поэтому у него две ставки. Таким образом, он будет ежемесячно получать две учительских зарплаты: сорок пять тысяч. Эта сумма превышает Машино жалованье, но даже если было бы иначе, он решительно не обратил бы на это внимания.
       Пока что он неторопливо обходит все вечерние классы. В костюме, подаренном ему в новогоднюю ночь Григорием Степановичем, при галстуке, в модных кожаных туфлях, он смотрится очень солидно. Правда, жилета он не носит. Жилет ему не к лицу, но костюм делает его именно Игорем Александровичем, а не каким-то бездомным Карпом. Даже длинный клеенчатый фартук не мешает общему благоприятному впечатлению, которое производит на всех новый учитель «художки».
      Ученики, мальчики и девочки, тоже в фартуках. У всех классов разные задания, но шестому дано одно из самых трудных: слепить небольшую скульптуру ребенка с игрушкой. Скульптура должна быть приблизительно в локоть высотой.
      - Вы можете сделать ребенка мальчиком или девочкой, по вашему усмотрению, - сказал Карп классу. – Он может занимать любую позу, играть любой игрушкой. Словом, я даю вам полную свободу. Подумайте, проявите фантазию; если есть необходимость, предварительно набросайте эскиз вашей будущей работы на бумаге. Не забывайте о правильных пропорциях человеческой фигуры. Помните, что у ребенка голова по отношению к телу больше, чем у взрослого, а плечи `уже, и чем младше ребенок, тем больше голова. Приступайте. И главное, не торопитесь; мы с вами на пожар не едем. Мы занимаемся творчеством; поэтому прошу всех полностью сосредоточиться на вашей работе.
      Теперь он проходит между рядами парт.
      - Света, - звучит его негромкий, спокойный голос. – Убери платье у девочки. Сначала мы лепим фигуру обнаженной, всЕ слышали? Не забывайте об этом. Когда обнаженная фигура будет готова, вы должны будете показать ее мне; я дам вам добро, тогда вы ее и оденете, кто как захочет. И снова покажете мне.
      Он подходит к другой ученице и помогает ей поправить лицо скульптуры, чтобы оно не выглядело слегка перекошенным.
      - Саша, - он останавливается возле парты мальчика лет четырнадцати, очень миловидного, худенького и, пожалуй, самого талантливого во всем классе, если не во всей школе.  - Ты отлично задумал: мальчик застегивает сандалию; это творческая находка. Вторая сандалия стоит рядом, очень хорошо. Правая нога блестяще сделана, как настоящая. Пальцы рук и ног вышли идеально, лучше и я бы не сделал. Но вот левая нога, согнутая в колене, у тебя коротковата в голени. Сам прикинь: если мальчик вытянет левую ногу, она у него окажется короче правой. Заметил? И подъем у левой ступни заметно ниже, чем у правой. Поработай-ка над этим, только пальцы левой ноги не трогай: отлично получились. И носков мальчишке не надевай, босой он лучше.
     - Я и не хотел, - Саша несмело улыбается в ответ на улыбку Игоря.
     Игорь уходит в другие классы. Старшие ребята выполняют самую трудную работу: лепят животных. У Димы Волошина лошадь с жеребенком, как живые. Вообще Карп с каждым днем убеждается, что среди сорока его учеников немало по-настоящему талантливых. «Да, здесь есть, кого учить, - то и дело думает он с удовольствием. – Молодцы, ребята!»
      Большинство, конечно, довольно посредственные скульпторы. Но не всем же быть гениями! И Карп относится к ним так же понимающе и дружелюбно, как и к более одаренным.

ХХХХ
      В субботу Маша и Карп сидят в гостях у Андрея Петровича. Маша очень оживлена и довольна. Она в восторге от самого Андрея Петровича и от его игры на фотрепьяно. Она с удовольствием осматривает его библиотеку и берет несколько книг. У нее тут же возникает идея устроить в ДК концерт, чтобы Андрея Петровича послушали и другие. Сначала он отказывается, но Маша так долго и убедительно упрашивает его, что, в конце концов, он обещает выступить.
      - Но я буду не один, - тут же добавляет он. – Мы выступим вместе с моим читателем. Он великолепный скрипач. Так будет гораздо лучше. Я поговорю с ним.
      - И я поговорю, - с живостью подхватывает Маша. – Как его зовут?
      - Иван Антонович Рыбкин, - отвечает Ладогин и диктует Маше телефон Рыбкина.
      Вообще появление в ДК Маши на посту заведующей очень оживило этот островок культуры. Маша была полна планов и проектов, она с энтузиазмом устраивала выставки, отыскала в каком-то кружке бывшего режиссера и немедленно организовала ТЮЗ.  Ее отец, директор Дома Культуры был чрезвычайно доволен.
      - Ну, теперь у нас закипела жизнь, - мягко говаривал он. И с радостной гордостью думал, что заведующая, подобная его дочери, - величайшая редкость и дар Божий для любого творческого учреждения.

ХХХХ
     В конце января, ближе к вечеру, Григорий Степанович Миляшин возвращается с работы на своем шевроле. И вдруг видит: на пустой улице мужчина толкает в спину женщину, а когда она падает на колени, начинает бить ее ногами.
     Миляшин резко тормозит, быстрее ветра вылетает из машины и, подбежав к матерящемуся мужчине с довольно красивым, но злым лицом, с силой ударяет его в ухо. Мужчина отлетает в сугроб. Отплевываясь и бранясь, он выбирается оттуда и, смерив взглядом внушительную фигуру Миляшина, неохотно разворачивается и идет прочь.
     Григорий Степанович помогает женщине подняться. Она благодарит его, судорожно всхлипывая. На ней длинная, до колен, розовая куртка, шерстяные рейтузы и красные сапожки на молнии, а на голове – бледно-розовая шапочка, из-под которой выбиваются пряди почти льняных волос. Глаза у нее серые, она вытирает ей платком. На вид ей лет тридцать.
     - Ну, всё, всё, успокойтесь, - мягко говорит Миляшин. - Как вы себя чувствуете? Он вам ничего не отбил?
     - Нет, - она подавляет всхлипы. – Наверно, только синяков наставил…
     - Куда вас отвезти? – спрашивает он.
     - Спасибо, никуда… - ее голос звучит тихо и безнадежно, она снова заливается слезами. – Я живу в его квартире, другой у меня нет. Похожу где-нибудь часов до восьми, а потом вернусь. Он уже, наверно, остынет…
      - Вот что, - решительно говорить Григорий Степанович. – Нечего вам ходить по морозу добрых три часа. Поедем ко мне в гости! Не бойтесь, я не опасный, - он улыбается ей. – У меня два сына-гимназиста, они подтвердят. Я в торговом училище преподаю математику.
      Она с минуту внимательно и пытливо смотрит ему в лицо, потом слабо улыбается и доверчиво говорит:
     - Я согласна. Большое вам спасибо!
     Он провожает ее до машины. Она садится впереди, рядом с ним. Он включает зажигание, и они едут по Чистому Долу. У незнакомки, которую Григорий Степанович везет в гости, бледное, но очень приятное лицо. Его не назовешь красивым; скорее, оно милое. Черты лица не очень правильные, но тонкие и живые, губы приятно полные, и очертания их гармоничны. Сейчас выражение этого лица печально и задумчиво, но слез на глазах больше нет.
     Миляшин решает отвлечь свою пассажирку от безрадостных размышлений и спрашивает:
     - Как вас зовут?
     - Катя, - отвечает она. – Катерина Алексеевна Романова. Но меня не надо по отчеству…
     - Вот как, - он улыбается. – Значит, вы тезка Екатерины Великой.
     - Да уж, я великая, - Катя вздыхает. – Такая великая, что бить меня некому за мою глупость…
      - Ну, бить вас есть кому, в этом я убедился, - невесело возражает Миляшин.
      - А вас как зовут? – Катя смотрит на него, чуть повернув голову.
       - Григорий Миляшин, - говорит Конькин отец.
       - А отчество?
       - А я, как и вы, без отчества хочу называться… короче, для вас я просто Гриша, раз вы для меня просто Катя.
       - Очень приятно, - вежливо отвечает Катя.
      Они приезжают домой. Дома пусто: Даня у Ладогина, а Конька, вероятно, в Мерниковском офисе. Григорий Степанович помогает Кате снять куртку, вешает ее на деревянный крючок,  дает гостье тапочки, после чего раздевается сам.
      Увидев его, такого представительного, в синем костюме, Катя робеет. У нее вид гораздо проще. На ней длинный голубой свитер, рейтузы со штрипками, а ступни закрывают бронзового цвета плотные капроновые колготки. Сейчас она выглядит еще моложе: может из-за густой шапки почти льняных, сильно вьющихся, но не кудрявых волос.
      Григорий Степанович ведет Катю на кухню и ставит разогреваться обед, приготовленный с вечера бабой Зиной. С тех пор, как ушла Ирина Ивановна, бабушка раз в двое суток приходит к Миляшиным готовить обед; благо, они живут близко друг от друга.
       - Посидите, а я сейчас переоденусь, - обращается к Кате Миляшин – и уходит в свою комнату, откуда вскоре возвращается в легкой светлой рубашке и синих спортивных штанах. Лицо у него крупное, черты лица породистые и выразительные, темно-русые волосы аккуратно зачесаны со лба на затылок.
      Они садятся обедать.
      - Как же вернетесь домой? - размышляет вслух Конькин отец. - Он же опять будет бить вас. Я имею в виду вашего мужа.
      - Он мне не муж, - Катя смотрит в сторону. – Хотя мы собирались пожениться. Я с ним познакомилась в Тихвине. Я там жила, у меня была своя двухкомнатная квартира. И Сергей… ну, в общем, он уговорил меня продать эту квартиру и переехать с ним в Чистый Дол, - ее голос чуть заметно дрожит. – А я… понимаете, я его очень любила и согласилась. Мы продали квартиру, переехали. Это было весной. Здесь мы купили большую однокомнатную, прикупили мебели. Я устроилась медсестрой в детской больнице, а его взяли рабочим на овощную базу. И сначала всё шло хорошо. Но потом он стал пить, его выгнали с работы… он стал бить меня, выгонять из дома. Я стала опаздывать из-за этого на работу, и меня уволили. А Сергей всё больше пил. Потом он привел в дом другую и стал с ней жить, а я спала на кухне, на раскладушке. Теперь они вместе с ней пьют, а он меня бьет и выгоняет из дома… говорит: уходи! А куда я уйду? У меня даже на проезд денег нет… а так бы убежала, не оглядываясь…
      И она снова плачет.
      - Извините… просто не знаю, что делать… и ведь главное, Я во всём виновата: сама всего лишилась по собственной дурости.
      Григорий Степанович наливает ей бокал красного вина. Она делает несколько глотков, успокаивается и благодарит его. Он кладет ей в тарелку пюре и котлету (суп она уже съела).
       - Вот что, Катя, - решительно говорит Миляшин. – Ты к этому под онку больше не вернешься. Будешь жить здесь, в гостиной. У меня, правда, там сын Даня музыкой занимается, но это часа два-три, не больше.
      Катя теряется.
      - Но как же… я не могу… мне платить нечем…
      - Мне не надо платить, - возражает Миляшин. – Ты оказалась в безвыходном положении. Прошу тебя, прими мою помощь! Это от чистого сердца, не бойся. Работа у тебя будет, обещаю. А когда накопишь достаточно денег, снимешь комнату или квартиру, вот и всё.
      Катя внимательно, испытующе смотрит ему в лицо.
      - Что, боишься меня? – мягко улыбается он. – Не веришь?
      - Верю, - искренне отвечает Катя. – Огромное спасибо вам… тебе…
      - «Тебе», - решительно подтверждает Миляшин. - Сколько тебе лет, прости за вопрос? Тридцать?
      - Тридцать семь, - отвечает она.
      - Тридцать семь?!  - он изумлен. – Вот не подумал бы! А мне сорок три, так что мы почти ровесники.
      - Но… Гриш… - она всё еще немного растеряна. – Мне надо забрать мои вещи у Сергея…
      - Я сам соберу твои вещи, - твердо произносит он. – Сегодня же. Скажешь мне адрес. Я за ними съезжу. Ешь и ни о чем не беспокойся.
      Пока Катя пьет чай, Григорий Степанович чем-то постукивает в гостиной. Потом ведет туда Катю и показывает ей прибитый изнутри аккуратный засовчик, небольшой, но прочный.
      - Это чтобы ты не боялась меня, - поясняет он.
       - Я и не боюсь, - Катя очень тронута. – Спасибо, Гриша. Правда, великое спасибо! Мне тебя Бог послал…
       Ее голос осекается. Она стоит перед ним, стройная, мило оживившаяся, и смотрит на него с таким выражением, словно он некий ангел, принесший ей чудесную весть. Ему становится неловко.
       - Не смотри на меня так, - просит он. - Просто: надо же тебе помочь, верно? Вот я и помогаю. А теперь давай адрес, поеду к этому твоему черту, иначе не назовешь.
       - Возьми меня с собой! – просит она. – А то твои сыновья вернутся и не поймут, чтО я здесь делаю.
       - Пожалуй, - соглашается он. - Что ж, одевайся, поедем. Но ты посидишь в машине, договорились?
       - Да…
       И вот они снова едут по Чистому Долу. Катя указывает, куда ехать:
       - Улица Академика Королева, дом четырнадцать…
       И тихонько добавляет:
       - Квартира шесть…
       Шевроле подкатывает к подъезду.
       - Жди и не волнуйся, - говорит Миляшин Кате. Он сейчас чем-то похож на Карпа: в куртке, джинсах и кроссовках. Его рука нащупывает в кармане куртки небольшой газовый пистолет. Газ в нем сильнодействующий – и, если понадобится, заставит взвыть и не таких, как этот Сергей.
      Катя смотрит ему вслед и быстро крестит его через стекло окошка.
      Григорий Степанович звонит в квартиру шесть. Ему открывает Сергей. Узнав Миляшина, он широко раскрывает глаза; затем его лицо становится злым и вызывающим. Он хочет захлопнуть дверь, но Миляшин толкает его в грудь и входит в коридор.
      - Давай сюда Катины вещи и документы, - спокойно произносит он.
      - С радостью, - желчно отзывается Сергей; от него разит водкой. – Наконец-то она отсюда свалит, паскуда.
      Он приносит два чемодана и сумочку. Потом выносит из комнаты и швыряет в раскрытые чемоданы ворох женского белья, одежды, какие-то безделушки.
      - На, собирай ее барахло, документы в сумке, - бросает он.
      Миляшин вытаскивает из кармана пистолет и направляет его на побледневшего Сергея.
      - Укладывай вещи в чемоданы, - его голос бесстрастен. – И укладывай аккуратно. Ты обокрал ее, лишил квартиры, работы, любви; ты растоптал ее и ноги о нее вытер. Так что старайся теперь, укладывай ее вещи – и шевелись. Она не должна ждать ни одной линей минуты.
      Сергей не спорит. Он торопливо и аккуратно укладывает в чемоданы вещь за вещью. Заполнив оба чемодана, он тщательно застегивает их.
      - Выноси на площадку, - требует Григорий Степанович. – И сумочку тоже.
      Сергей повинуется. Миляшин входит вслед за ним и говорит:
      - А теперь пошел вон!
      Сергей мгновенно исчезает за дверью квартиры и поспешно щелкает замком. Григорий Степанович, спрятав пистолет, берет чемоданы с сумочкой, сносит их вниз и кладет чемоданы в багажник шевроле. Потом садится за руль, а сумочку отдает Кате.
      - Всё в порядке, Катюша, - говорит он ласково. – Думаю, все вещи на месте.
      - А он… он не пытался драться? – боязливо спрашивает она.
      - Со мной? – Миляшин усмехается. – Нет. Он понял, что лучше этого не делать.
      - Ты сильный, Гриш, - Катя смотрит на него с признательным уважением. – Огромное тебе спасибо. Ты просто меня спас.
      - Если человек гибнет, его нужно спасать, верно? – он подмигивает ей. – Ну, вот и всё, не будем об этом больше говорить.
      Они едут домой.
      Конька и Данька уже дома. Отец знакомит с ними Катю. Она держится застенчиво и смущенно; оба брата с ней учтивы и вежливы.
      - Кате пока что негде жить, - поясняет отец. – Пусть поживет у нас в гостиной, - он улыбается Кате, - и будет, как дома.
      Пока Данька упражняется на пианино, а Катя слушает его и заодно разбирает свои вещи, отец зовет к себе Коньку и всё рассказывает ему. Конька поражен сразу всем: и мужественным поведением отца, и бедственным положением Кати.
      - Я рад, что ты спас ее, пап, - говорит он и не выдерживает:
      - Какой же ты молодец всё-таки!
      - Весь в тебя и Даньку, - отец ерошит ему волосы.
      Ужинают они втроем. Отец говорит своей гостье:
      - Не вздумай завтра ничего делать, Катюша. Никаких уборок или готовок. Отдыхай; смотри телевизор, слушай музыку, читай; ванная в твоем распоряжении. И ни малейшей работы!
      - Да, - послушно и охотно отвечает Катя. - Но я всё-таки две-три своих вещички простирну… можно?
      - Можно! – отец смеется. – А я тебе завтра сделаю копию ключей. Сможешь гулять во дворе; у нас тут спокойно, красиво…
      Они расходятся спать. Катя принимает душ и тоже ложится. Засовчик она не запирает, потому что совсем не боится Миляшина. С наслаждением растянувшись на чистой простыне, на мягком диване, она крепко засыпает.
      А Конька, лежа в постели, спрашивает себя: может, отец женится на Кате? И сам себе отвечает: а почему бы и нет? Он, Конька, вовсе не против такой приятной мачехи…

17.
      Следующее утро словно соткано для Кати из тишины. Она просыпается в безмолвии, нарушаемом только перезвоном свиристелей, клюющих рябину за окном, звонкими голосами синиц и бойкими – воробьев. Давно, почти полгода еще не доводилось просыпаться в столь благодатном молчании, состоящем только из звуков, гармонично сочетающихся с тишиной в квартире.
      Сквозь темно-бежевые, под бархат, шторы слабо пробиваются солнечные лучи – и солнечными зайчиками дрожат на большом напольном ковре и на обоях – бледно-розовых, с золотыми розочками и полосками. От середины до потолка стены оклеены под розовато-золотистый мрамор, и узкая бежевая полоска с узорами разделяет и в то же время соединяет эти два вида обоев. Кате очень нравится такое сочетание, да и сама комната нравится. Она большая, с красивыми креслами, с уютной стенкой светлого дерева; люстра в виде колокольчиков уютно и добродушно посматривает на Катю с потолка.
     Катя встает и в одной ночной рубашке подходит к зеркалу. Спокойный крепкий сон, покой на душе и тихая радость, которую она испытывает, отразились на ней: вид у нее сегодня гораздо лучше, чем вчера. На бледном лице появился румянец, оно даже как-то приятно округлилось, а темно-серые глаза смотрят ясно и весело.
     Катя надевает на себя длинный халат с соловьями на сине-розовом фоне, подпоясывается кушачком и причесывается перед зеркалом. Потом аккуратно убирает подушку, одеяла и простыни в стенку, складывает диван и кладет на него прямоугольные валики – словом, придает ему первоначальный вид. Затем она покидает гостиную и идет в кухню. Там на солее, в прозрачном круглом судке с такой же крышкой – несколько бутербродов с сыром и колбасой, и лежит записка: «Катюша! Бутерброды – тебе». Катя улыбается, прячет записку в карман халата и ставит чайник разогреваться.
     В скором времени она уже пьет кофе с молоком и ест бутерброды. Он еще не может поверить до конца, что спасена, - так долго длилось ее мучительное рабство. Она с бесконечной благодарностью думает о Грише, как она называет про себя Григория Степановича. Он кажется ей необыкновенным человеком, которого все должны глубоко уважать и любить. Его дети также очень ей понравились; они держались с ней так просто, вежливо, доброжелательно. Ей становится немного грустно, ведь у нее нет детей. Когда она в двадцать лет вышла замуж, выяснилось, что зачать ребенка ей мешают какие-то «спайки». Ее молодой муж хотел ребенка – и был разочарован. Через пять лет они развелись. После у Кати было еще двое мужчин, но оба они были женаты, и она это знала; но после смерти родителей ей порой казалось невыносимым оставаться одной в пустой квартире, и она радовалась даже бесперспективным связям. Но и эти связи оборвались: Катины друзья были военными, и, согласно приказу начальства, переехали в друге города вместе со своими семьями. С каждым из них Катя жила около двух лет. А после было семилетнее затишье, когда она вела почти монашескую жизнь, работая медсестрой и встречаясь только с приятельницами. Поэтому она едва не сошла с ума от счастья, когда в ее жизни появился Сергей. Она влюбилась в него без памяти, как еще ни в кого не влюблялась (во всяком случае, ей так показалось), – и была уверена, что он любит ее не меньше, чем она его.
       Сергей… она поморщилась и вздохнула с облегчением: больше она никогда не увидит его! Слава Богу, она от него освободилась. Она с чувством крестится на образ святого Николая Чудотворца в углу кухни, залитой солнцем. И ей всё равно, что ее тело ноет от синяков, которые он наставил ей за последние несколько дней, и что левое колено посинело и распухло: она ударилась им о твердый снег, когда он вчера толкнул ее.
      У нее теперь будет новая жизнь, и этаж жизнь будет прекрасна: Катя твердо убеждена в этом. Но, коленом, конечно, следует заняться - после ванной. Она принимает ванну и тщательно моется. Наконец-то она может спокойно вымыться в ванной, ничего не боясь, не вздрагивая при каждом звуке, не связанном шумом воды.
      Помывшись, Катя возвращается в гостиную, находит свою аптечку и делает себе примочку и перевязку. Средство хорошее, проверенное. К завтрашнему дню опухоль должна пройти – и боль вместе с ней. Потом, чувствуя себя отдохнувшей, чистой, словно обновленной, она сушит волосы феном. Когда волосы высыхают, ею овладевает любопытство. Ей хочется увидеть ВСЮ квартиру, получить окончательное представление о том земном рае, в который она попала, чтобы действительно почувствовать себя «как дома».
      Она открывает дверь в одну из комнат и несмело входит. Ей сразу становится ясно: тут живут Гришины сыновья: Никон и Даня. Она с улыбкой рассматривает книжки, сложенные стопкой на Данькином столе: «Чучело» Железнякова, «Журавленок и молнии» Крапивина, испанские и итальянские сказки, книжечки с отрывками из Гюго: про Гавроша и Козетту. Все эти книги и она в детстве читала с наслаждением. Она не без удивления находит среди этих книг томик стихов Гумилева и такой же небольшой томик стихов Бунина. Неужели такой маленький мальчик понимает что-нибудь в этих взрослых стихах, думает она. Ей не терпится спросить его б этом.
      Конькины книги она не решается трогать, но видит на полке «Над пропастью во ржи» - одну из своих любимых книг.
      Она выходит из комнаты братьев и идет в третью комнату. Это комната Гриши, она уже знает, - и входит туда не без тайного трепета, словно в часовню. Она видит красивый полированный шкаф, за которым стоит аккуратно застеленная двуспальная кровать – деревянная, с высоким резным изголовьем и таким же изножьем. У окна – большой стол с зеленой настольной лампой, с малиновым сукном под стеклом, с бронзовым пресс-папье в виде земного шара и с вытяжками с обеих сторон. Возле стола – удобный стул с подлокотниками, над столом – полка с книгами, в основном, математическими. В правом углу – трельяж со шкафчиками и ящичками, в углу – два кресла и телевизор. Возле кровати, ближе к изножью, - тоже кресло, но попроще: видимо, Гриша кладет туда одежду, когда собирается спать.
     Катя выходит из комнаты, аккуратно запирает за собой дверь и, взяв в гостиной вещи, которые намеревалась постирать, отправляется на кухню, где стоит стиральная машина. Дома, в Тихвине, у Кати была почти такая же, и она легко справляется со стиркой. Развесив в ванной два платья и две дневных сорочки, она застенчиво вешает на батарею в гостиной две пары трусов и лифчик, раздернув шторы таким образом, чтобы этих вещей никто не увидел. 
      Некоторое время она сидит в Гришиной комнате и смотрит фильмы, переключая телевизор с канала на канал. Когда изящные часики на ее руке показывают без четверти два, она идет в кухню и разогревает обед.
     Первым домой возвращается Данька. Он вежливо здоровается с гостьей их дома и уходит в свою комнату – переодеться. Переодевается он, как отец и Конька, – в рубашку и спортивные штаны. Затем они с Катей вместе садятся обедать. Катя замечает: у малыша удивительно чистые руки в отличие от многих ребятишек его возраста. Но тут же она догадывается: ведь Гриша и его старший сын тщательно следят за своей внешностью, а так как Данька любит и уважает их обоих, то, конечно, во всём старается им подражать.
     Данька не совсем точно усвоил, кАк следует обращаться к женщине, столь неожиданно и в то же время естественно и просто появившейся в их доме. Поэтому он для верности спрашивает:
     - А как вас называть, «тетя Катя»?
     - Просто Катя, - она улыбается ему. – И на «ты».
     Данька широко раскрывает глаза:
     - Но вы же взрослая.
     - Ну и что, - она продолжает улыбаться ему. – Ты же папу называешь на «ты», а он тоже взрослый. Представь себе, что я твоя старшая сестра.
      Это Даньке понятно – и очень подкупает его. Он весело улыбается Кате. Она хочет положить ему второе, но он решительно говорит:
     - Спасибо, но я сам. Папа мне сказал, чтобы я всё делал сам – что могу.
     Они принимаются за второе.
     - Сколько тебе лет? – спрашивает Катя.
     - Десятого мая будет восемь, - отвечает Данька.
     - Ты такие серьезные стихи читаешь, - замечает Катя. – Гумилева, Бунина. Разве ты в них что-нибудь понимаешь?
     - А чего там непонятного? Данька удивлен. – Они же красивые. А красивое всегда понятно. Я и наизусть много выучил.
     - Умница, - Катя смотрит на него с уважением. – Ты, наверно, отличник в гимназии?
     - Нет, я хорошист, - Данька вздыхает. – у меня четверка по математике и по английскому. Сейчас вот пойду уроки делать, потом гулять, а когда вернусь, буду заниматься музыкой.
      - Тебе нравится заниматься музыкой?
      - Да, очень. У меня учитель – лучший музыкант в городе, - в Данькином голосе гордость. – И он очень добрый. Он меня и на скрипке играть учит. Папа недавно купил мне скрипку, я теперь и дома могу упражняться. А еще я сочинил две пьесы: «Песенку дождя» и «Новогодняя елка». Андрей Петрович меня за них очень хвалил, и все хвалили. Хочешь, я тебе сыграю?
      - Хочу, - охотно отвечает Катя.
      Они быстро расправляются с компотом и идут в гостиную. Данька садится за пианино, а Катя на диван. Данька играет особенно старательно и выразительно, и Катя поражается про себя: как чутко он уловил музыку дождя и веселый блеск новогодней елки. Ей ясно представляется, как на елке мигают, точно разбегаясь в разные стороны, огоньки. Она от души аплодирует композитору, а тот совершенно счастлив, что еще один человек по достоинству оценил его произведения. Катя не скупится на похвалы и даже целует его в щеку. Данька розовеет, и Катя вдруг кажется ему несказанно красивой и доброй.
     - Спасибо. Я пойду уроки делать, - говорит он слегка смущенно и вприпрыжку бежит к себе в комнату.
     Почти сразу же после этого приходит Конька. Катя в это время моет посуду; Данька, увлеченной беседой, забыл вымыть сегодня свои тарелки и кружку.
     - Добрый день, - здоровается Конька, входя в кухню.
     - Добрый день, Коня,  - немного застенчиво откликается Катя.  -  Кушай, я обед подогрела.
     -  А вы сами обедали? – заботливо спрашивает Конька.
     - Да, мы с Даней пообедали, - она нерешительно, но искренне улыбается ему. И еще нерешительней просит:
     - Конь… называй меня на «ты», ладно? И просто Катя. Я то же и Дане сказала.
     - Хорошо, - Конька мягко улыбается ей, и ее сердце замирает: его улыбка так похожа на Гришину…
      Он наливает себе суп и спрашивает:
     - Тебе не было здесь скучно одной?
     - Нет, - Катя вытирает руки полотенцем. – Я стирала, смотрела телевизор… и знаешь, я заметила книги на твоей полке. Можно мне что-нибудь почитать?
     - Конечно, - очень дружелюбно отвечает Конька. – Бери любую книгу, когда захочешь, кроме ЖЗЛ, про Андерсена. Я пока что ее сам читаю.
     Катя благодарит его, идет в комнату, берет Сэлинджера и уходит в гостиную. Удобно устроившись на диване, она погружается в чтение – и читает до тех пор, пока во входной двери не поворачивается ключ. Гриша пришел! Она поскорее закладывает книгу его утренней запиской, сложенной в несколько раз, поспешно садится на диване и сует ноги в свои тапочки, которые еще вчера вечером извлекла из чемодана.
     Коньки и Дани дома нет: младший еще гуляет во дворе, а старший не успел вернуться с работы. На часах шесть вечера. Сердце Кати сильно бьется, хотя дверь в гостиную закрыта.Но она чувствует: надо выйти, поздороваться с Миляшиным. Ей этого очень хочется, но в то же время она робеет. И всё-таки выходит в коридор и приветливо говорит:
      - Добрый вечер!
       - Добрый вечер, - Миляшин улыбается ей своей особенной улыбкой, от которой всё ее существо оживает как-то по-новому, чем утром, еще сильней и ярче – будто цветок, поставленный в свежую воду. – Ну как, ты освоилась?
     - Да, спасибо, - только и может произнести Катя.
     - Молодец, - он мягко смотрит на нее. – И очаровательно выглядишь.
     Она смущенно  улыбается ему. Не переодеваясь, он идет на кухню. Обедать, а она снова скрывается у себя в комнате.
      Спустя полчаса он негромко стучит в дверь гостиной.
      - Открыто! – она смеется.
      Он входит к ней в своем синем костюме, в котором ходит на работу.
      - Не хочешь прогуляться, Катюш? – спрашивает он. - Я хотел свозить тебя в кафе. Оно очень славное, называется «Золотой огонек».
     - Хочу! – с живостью вырывается у Кати, но тут же она точно вся сжимается и, глядя в сторону, говорит:
     - Нет, лучше не надо, Гриш. Теперь в кафе всё так дорого…
     Он смеется.
     - Первое слово дороже второго. Сказала «хочу» - значит, поехали! Мы имеем право устроить себе небольшой праздник. Кстати, вот ваши ключи, сударыня! Одевайся, я тебя жду, - и он уходит.
      Катя быстро снимает халат, надевает одно из своих лучших платьев – светло-серое, шерстяное с вышитым серебряным узором на груди, подпоясанная серебристым пояском, совсем чуть-чуть, как Маша Русакова, берет сумочку и выходит в коридор.
      - Какая же ты красавица, - вырывается у Григория Степановича. Он помогает ей надеть куртку и даже сапожки, после чего они выходят из дома, садятся в машину и выезжают со двора.
      Катя не знает, что Гриша по дороге домой заехал к матери, бабе Зине, и всё рассказал ей. Баба Зина чрезвычайно прониклась недавней бедой Кати и вознегодовала на Сергея.
      - Вот нехристь какой! – она всплеснула руками. – Правильно ты с ним поступил, Гриша; он ведь чуть не уморил ее. И ведь в суд на него не подашь, ничего он ей не вернет. Ну, да ладно: Господь ему так не оставит, Он спросит с него, бесстыжего… ничего, ничего. Завтра приду к вам, мы с Катенькой обед сварим.
      - Мам, только ради Бога, не утомляй ее.
      Баба Зина подмигнула сыну:
      - Не бойся, я буду готовить, а она пусть делает, что хочет. В самом деле, надо отдохнуть девочке. Натерпелась!
      … В кафе «Золотой огонек» уютно горят маленькие настольные лампы. Все столики отделены друг от друга перегородками под красное дерево. Миляшин пьет кофе с ликером и ест пирожные, а Катя наслаждается вкусным ужином. Они не хотели этого, но так получается, что в этот вечер они узнаЮт друг о друге почти всё, даже то, что желали бы скрыть. На душе у обоих становится легко и свободно, словно они сбросили с себя некий давящий груз. Чудесный вечер в «Золотом огоньке» раскрепощает их обоих – и они становятся настоящими друзьями. Уже ничто не может нарушить или ослабить эту дружбу, ибо их души заглянули друг в друга, как в зеркала, и одно сердце коснулось другого. Незримая, но прочная, как цепь, нить соединила двух одиноких людей: и за какие-нибудь полтора часа они перестали чувствовать себя одинокими – навсегда…
      Возвращаясь домой, Миляшин положил Кате на колени красивый кошелек.
      - Это тебе подарок от меня, - сказал он. – Не отказывайся, пожалуйста. И от того, что там внутри, тоже.
      - Спасибо, - Катя с пониманием и благодарностью коснулась его руки. – Ни за что не откажусь.
      И, взглянув друг на друга, они засмеялись.

18.
     Сегодня пятница. Уже конец января. В начале февраля учителям «художки», как называют школу ученики, выплатят аванс. Карп получит пятнадцать тысяч. А семнадцатого января – остальные тридцать.
      Уже сумеречно, за окнами падает снег. Восемь часов вечера. Час назад Карп отпустил ребят по домам, а сам теперь неторопливо пишет «отчет о проделанной за неделю работе». Все учителя школы, не исключая директора, Ксении Борисовны Зальц, от всей души ненавидят эти отчеты, но отдел образования их требует,  приходится подчиняться. Отчеты нужно будет сдать в приемную канцелярии с утра в понедельник, поэтому Карп решает «отбояриться» от этой «чумной» работы уже сегодня. Он уже почти закончил писать; еще два-три предложения, и всё будет готово. В отчет входят определенные пункты, по каждому из которых необходимо дать вполне развернутый, внятный ответ.
     В этот вечер Карп домой не торопится. В ночи на субботу и воскресенье Маша ночует у родителей. Она чувствует, что это им нужно и приятно, что таков ее долг перед ними. В субботу и воскресенье она приезжает к Карпу только вечером, часа на два, а в пятницу совсем не приезжает, и оба томятся и тоскуют друг без друга.
     - Игорь Александрович!
     Он поднимает голову. В дверях класса стоит один из лучших его учеников, Саша Прохоров. Как всегда, он очень миловиден и, как всегда, бедно одет: в какую-то неряшливую старую куртку , а под курткой (Карп знает) – старенький, местами проеденный молью свитерок. Брюки у Саши тоже старые, потертые, с пузырями на коленях, и ботинки сильно поношены. Но этот четырнадцатилетний паренек поразительно талантлив. Его глиняный мальчик, надевающий сандалии, сделан  на редкость профессионально. Эта скульптурка, обожженная по всем правилам в печи, занимает сейчас самое почетное место среди других скульптур в выставочном зале школы. Все учителя и сама директриса любуются ею.
      Карп несколько удивлен появлением Саши через час после окончания занятий, но приветливо спрашивает:
      - Да, Саша, слушаю тебя. И заходи в класс, не стой в дверях.
      Саша заходит и прикрывает за собой двери. В руках он мнет свою черную спортивную шапочку.
       - Игорь Александрович, - повторяет он, глядя в сторону. – Можно мне сегодня в школе переночевать, у сторожа? Может, вы поговорите с ним? А то одного меня он не послушает… пожалуйста, я вас очень прошу.
       И он переводит на Карпа свои красивые, синие, но такие безрадостные сейчас глаза.
       Игорь отвык удивляться, но в эту минуту он удивлен по-настоящему. Однако он этого не показывает, а спокойно спрашивает:
      - Что случилось? Говори честно. Почему ты не можешь ночевать дома?
      - Понимаете, - Саша смотрит себе под ноги, - Папа недавно потерял свои ключи от квартиры и взял мои. Но он, наверно, выпил и заснул, или к кому-нибудь ушел пить… в общем, он дверей не открывает. Я обычно в таких случаях иду к тете Гале, это наша соседка, она меня пускает ночевать. Но сейчас она уехала, и мне деваться некуда. Вот я и подумал…
       Карп вздыхает.
      - Посиди немного, - говорит он. – Я сейчас закончу, и разберемся, что к чему.
      Саша присаживается за парту, а Карп невозмутимо дописывает отчет. Спрятав его в ящик стола, он спрашивает у Саши телефоны: домашний и мобильный Прохорова-старшего.
      - Он свой мобильник продал, - отвечает Саша.
      - Как его зовут?
      - Виктор Сергеевич.
      Карп звонит со своего мобильника. Домашний телефон Прохоровых не отвечает.
      - Вы с отцом одни живете? – спрашивает Игорь.
      Саша кивает и тихонько добавляет:
      - Мама три года назад умерла. С тех пор он и запил.
      - Так, - Игорь встает.  – Ну, что ж делать. Поехали, у меня переночуешь. Правда, у меня квартиры пока что нет, только мастерская. Но там тоже хорошо.
      И осторожно спрашивает:
      - Отец тебя бьет?
      - Папа? – на этот раз удивлен Саша. - Нет, что вы! Он очень добрый. Просто часто запивает. Сегодня запил, значит, где-то еще три дня будет пить.
      - Работает?
      - Да, на стройке. Он сезонный рабочий.
      Игорь кивает и молча одевается. Говорит Саше:
      - Ну, пошли.
      Он гасит в классе свет и запирает его. Они спускаются на первый этаж. Там Карп вешает ключи (от студии и от класса) в стеклянный шкафчик, где на крючках висят другие ключи от кабинетов. Затем оба покидают школу.
      В скором времени они уже едут в джипе на Кирпичную. Карп загоняет джип в сарай и запирает его, потом открывает дверь подсобки и слегка подталкивает Сашу в спину:
      - Заходи смелей.
      Он запирает дверь на засов и включает керосиновую лампу. В подсобке еще довольно тепло: утром, уходя, он затопил печь. Теперь он засыпает в печь уголь и разжигает огонь, после чего ставит ужин разогреваться.
      Саша уже снял куртку.
      - Держи, - Карп дает ему резиновые тапочки, вроде сланцев. – И садись поближе к печке.
      Сам он переодевается за печью, аккуратно вешает на плечики свой костюм и светлую рубашку и выходит к Саше в тонком сером свитере и темных спортивных штанах.
      Саша не замечает его появления: он стоит у полок, прибитых к стене, всецело поглощенный созерцанием новых фигурок, сделанных его учителем.
      - Что, нравится? – спрашивает Карп.
      Саша благоговейно, молча кивает. Потом тихо говорит:
       - Как бы я хотел делать такие мини-скульптуры! Я пробовал, но у меня еще плохо получается.
       - Я позанимаюсь с тобой в следующие выходные, - обещает Карп. – И еще с четырьмя ребятами: они тоже хотят научиться. Ты парень талантливый, у тебя быстро дело пойдет.
       Они садятся ужинать. На ужин – жареная на подсолнечном масле картошка с луком и бутерброды с отварной мойвенной икрой. Саша ест жадно, с большим аппетитом; по всей видимости, он давно не ел. Потом они пьют чай с печеньем. Саша уничтожает почти всё печенье. Карп доволен. «Пусть ест на здоровье», - думает он.
      Учитель и ученик сидят рядом, и до Карпа явственно доходит запах давно не стираной одежды и немытого детского тела.
       - Саш, - его голос спокойно дружелюбен. – Ты давно мылся?
       - Давно, - очень неохотно признается Саша. – У нас воду отключили за неуплату. И свет.
      - А за квартиру вы платите?
      - Нет.
      - Ну, за квартиру, насколько мне известно, четверть города не в состоянии платить, - Карп задумывается. – А вот за коммунальные услуги платить необходимо. Вот что, брат, сейчас ты у меня мыться будешь, понял?
      - Да, спасибо, - Саша кивает.
     Карп достает из кладовой огромное жестяное корыто, по виду своему нечто среднее меду ванной и гробом. Оно чистое, но всё-таки он протирает его тряпкой, смоченной в антисептическом растворе, и ставит слева, меду печью и стеной, там, где водокачка – еще одно бесценное удобство подсобки. Он накачивает в корыто воду и моет в ведре несколько чугунных болванок, зачем-то принесенных когда-то в подсобку ее бывшим хозяином Фёдорычем.  Потом Игорь очень сильно накаляет болванки на огне и с помощью ухватов их одну за другой в корыто с водой. Болванки шипят, как целый серпентарий, и вода очень быстро становится горячей. Карп вынимает болванки и остужает воду до терпимой степени. Тогда он достает из кладовки шампунь, чистую мочалку, зубную пасту, щетку и ковшик, а на углях в это время согревается ведро воды. Всё это Игорь ставит и кладет на табурет рядом с корытом и велит Саше:
     - Мойся. Когда разденешься, брось мне свой свитер, штаны и ботинки. Белье свое не надевай и носки тоже. Я дам тебе, чтО надеть.
     - Хорошо, - кивает Саша. – Спасибо, Игорь Александрович.
     - Просто Игорь, - говорит вдруг Карп – и смеется. – Ну, чего рот разинул? Называй меня на «ты» и просто Игорь – только не в школе, конечно.
     - А… разве так можно?- нерешительно спрашивает Саша.
     - Можно, но только тебе одному, - отвечает Карп. – Потому что ты – прирожденный скульптор. Как и я. Давай, мойся.
     Саша счастлив: таких приятных слов он еще ни от кого не слышал. И он в восторге от того, что наедине его учителя можно называть по имени и на «ты». Он тут же уходит за печку мыться и, как велел ему Карп, выбрасывает из своего скромного уголка свитер, обувь и брюки. Карп немедленно достает из-за печки баулы, наполненные покойным Фёдорычем во время его «контейнерных» ревизий. В баулах лежат новые и почти новые, чистенькие, выглаженные вещи всех размеров. Карп уже давно отобрал из этих вещей всё, что ему подходило, - и оказался обладателем очень приличного гардероба. Остальное  он собирался выбросить, но как-то всё руки не доходили. Теперь он радуется, что не сделал этого. Насвистывая, он отбирает вещи для Саши Прохорова, ориентируясь на размеры его свитерка, штанов, куртки и обуви. Постепенно он набивает вещами здоровенную дорожную сумку – и не без труда застегивает молнию. Это Саше на потом. А на сегодня… Карп кладет на кровать серое нижнее белье французского производства, теплое и мягкое, синие модные джинсы, голубую рубашку, серо-голубой свитер и пару черных носков.
      В это время Саша уже почистил зубы и теперь моется очень усердно. От природы он чистоплотен – и всем сердцем радуется горячей воде, благоухающему шампуню, длинной желтой мочалке, которой так удобно натирать спину. Как следует вымывшись (на это уходит минут сорок), он ополаскивается из ведра ковшиком и вытирается чистым махровым розовым полотенцем. Завернувшись в него, он громко говорит:
      - Игорь Александрович! То есть просто… - он смущается. – Я уже всё.
      - С легким паром, - откликается Карп и приносит ему серое нижнее белье и носки. – Облачайся.
      Саша быстро одевается и, выйдя из-за печки, тихо говорит:
      - Спасибо.
      - Пожалуйста, - откликается Карп. – А теперь залезай в кровать, под одеяло, с головой, и не высовывайся, пока я тебе не разрешу. Понял?
     Саша слушается. Он забирается с головой под ватное одеяло, брошенное Карпом на покрывало кровати, а Карп в это время ведрами выносит грязную воду из корыта на улицу, потом моет и само корыто. Щетку и пасту он кладет в кармашек собранной им для Саши сумки и говорит:
     - Всё, вылезай теперь.
      Он вытирает мокрые половицы, где мылся Саша, стареньким свитерком последнего.
     - Давай я тебе помогу, - несмело, но очень искренне предлагает Саша.
     - Не надо, - откликается Игорь. - Тут дЕла-то на копейку…
     Вымыв руки, он знакомит Сашу с его новым гардеробом. Саша потрясен. Он меряет джинсы, куртку, зимние ботинки, непромокаемые черно-белые перчатки «на липах», смотрится в зеркало и с трудом узнаёт себя.
     - И сумка вся твоя, - говорит Карп. – Там всё чистое, дезодорант мужской есть, трусы, носки, белье, еще две куртки… словом, всего полно.
     - Но откуда всё это? – Саша потрясен всем своим существом, всей душой.
     - Секрет фирмы, - Игорь подмигивает ему. – Раздевайся до белья, а то от жары лопнешь.
      Саша раздевается, подходит к Игорю и вдруг, не выдержав, крепко обнимает его.
      - Спасибо тебе… огромное спасибо! – твердит он.
      Карп смущен. Он мягко отталкивает от себя Сашу и говорит:
      - Да ладно тебе. С девчонками обниматься будешь. А мужики за руку друг друга благодарят.
      И они крепко пожимают друг другу руки, причем Саша трясет руку Игоря сразу своими двумя – и с такой силой, будто хочет ее оторвать. Игорь смеется и Саша тоже. Его глаза блестят.
      - Игорь, ты страшно добрый! – заявляет он чрезвычайно убедительно. – Я… я тебя в мраморе сделаю. Можно? Бюст!
      - А я вот хочу тебя в гипсе сделать, - признается Карп. – Тебя и Таню Василевскую; у вас обоих лица интересные. И я бы хотел сделать вас целиком, во весь рост – настоящие большие скульптуры… ну, да это потом. Я вот сейчас думаю, куда бы тебя уложить. Раскладушка у меня подгуляла с левой стороны. Завтра-то я ее починю, а сегодня…
     Карп задумывается. Придется Саше ночевать на кровати, которая стала для Карпа, в своем роде, священным местом: ведь на ней спит Маша. Но тут же он находит выход. Маша обычно спит с краю. Значит, он, Игорь, просто ляжет на ее место, а Сашу положит у стены. Таким образом, святость Машиного места сохранится.
      Саша охотно соглашается, но через минуту задумывается:
      - Может, лучше с краю? Вдруг ночью надо будет встать; я вас… тебя потревожу?
      - Тревожь на здоровье, я крепко сплю, - отвечает Карп. – Просто я привык спать с краю, въезжаешь?.. то есть, извини, понимаешь?
      Саша кивает. Пока Игорь достает из кладовой еще одно одеяло и заправляет его в чистый пододеяльник, Саша быстро пользуется ночным ведром, которое Карп специально поставил за печь, откуда его не видно с кровати – чтобы Саша не смущался. Потом Саша ложится ближе к стене, под легкое байковое одеяло. Ведь в подсобке очень тепло, к тому же, у Саши теплое нижнее белье. Чистые носки он снимает и кладет под подушку, и сквозь дрему слушает, как пересыпаются и шуршат угольки в огне печи.  Он поудобней заворачивается в одеяло – и тут же засыпает.
      Вымыв посуду, Карп раздевается, гасит свет и ложится на Машино место. Он устал за день, и крепкий сон не замедляет овладеть им в самом скором времени…

19.
     Под утро Саше становится холодно, и он ежится под своим одеялом, хотя и не просыпается. Тут же кто-то накрывает его еще одним одеялом, и гость Карпа, быстро согревшись, вновь погружается в крепкий, сладкий сон.
     Просыпается он оттого, что ему на этот раз жарко и, конечно, потому что он выспался. Он выбирается из-под своих двух одеял, протирает глаза и садится на кровати. Ему мгновенно вспоминается вчерашний вечер. Игорь уже одет – и, сидя на маленькой скамеечке, закрепляет на покалеченной раскладушке оторвавшиеся пружинки.
     Заметив, что Саша проснулся, он улыбается ему и говорит:
     - Доброе утро.
     - Доброе утро, - с ответной улыбкой отвечает Саша и надевает носки.
     - Вставай, застели кровать и поставь чайник на угли, позавтракаешь, - Карп укрепляет еще одну пружинку. Когда Саша ставит чайник, Карп не удерживается от короткого смешка, словно ему вспомнилось что-то забавное.
     - А ты здоров пинаться, Саня, - замечает он. – Всю ночь меня коленями толкал; наверно, во сне дрался с кем-то.
     Саша розовеет.
     - Прости, Игорь, - его голос звучит виновато. - Ты, наверно, из-за меня не выспался…
     - Ерунда, - Карп смеется. - Мне так даже интересней было спать. Готовь бутерброды. Вон булка, масло, сыр, кофе. Короче, завтракай.
     - А ты?
     - Я уже поел. Я ведь на два часа раньше тебя встал.
     Саша смотрит на часы – круглые, с кнопкой будильника на макушке. Половина одиннадцатого. Значит, Игорь встал в половине девятого.
     Пока Саша умывается и завтракает, Карп заканчивает починку раскладушки.
     - Ну, готова, красавица, - он с удовольствием оглядывает ее. – Теперь прочная, кого хочешь, выдержит.
     Он убирает раскладушку за печь, с той стороны, где кладовая, садится рядом с Сашей у стола и закуривает. Окон в подсобке нет; здесь всё время горит керосиновая лампа, и течение времени совершенно не чувствуется.
     - Игорь, - Саша смотрит на него. – Скажи мне, пожалуйста, откуда все эти вещи, которые ты мне подарил? Я никому не сажу, вот честное слово. Жизнью своей клянусь!
     - Откуда вещи? – Игорь усмехается. – Один мой знакомый бомж у контейнеров насобирал. Там много классных шмоток можно найти; бывает, и совсем новое выбрасывают. Я в свое время тоже прибарахлился немного – правда, только для себя. А он все размеры брал. Принесет сюда, выстирает, почистит, выгладит да в сумку положит.
      - ЗдОрово, - серьезно говорит Саша. Выходит, бомжи лучше многих одеваются… да?
      - Очень часто, - подтверждает Карп. – И питаются нередко лучше многих. Если не совсем опустились, конечно.
      Он смотрит на часы.
      - Сейчас ко мне друг приедет; на три года старше тебя. Парень что надо, и семья у него отличная. Я его на старом полигоне учу машину водить.
       - А меня? Меня научишь? – с жадной надеждой спрашивает Саша.
       - И тебя научу, - Карп, улыбаясь, стряхивает пепел с Акимычевой сигареты в пепельницу.
     Они увлеченно беседуют о мини-скульптурах, когда приходит Конька, румяный от мороза. Они с Игорем здороваются, и тот знакомит его с Сашей, после чего коротко объясняет Коньке, почему Саша тут находится. Не упоминает только, что Сашин отец пьет, за что Саша исполняется молчаливой благодарности к Карпу.
     - Одевайся, Саня, иди на улицу, - говорит Игорь. – Мы с Конькой тоже сейчас придем.
     Саша быстро одевается и выходит на улицу.
     - Слушай, - тихо говорит Карп Коньке. – Ко мне Маша сегодня вечером придет ненадолго. Так ты до девяти вечера свози Сашу к себе, что ли, или еще куда-нибудь. А там посмотрим, может, его папаша объявится. Тогда я его домой отвезу. Если всё будет глухо, он снова у меня переночует. Жалко парня; он уже сейчас профессиональный скульптор, лучший ученик во всей «художке», а дома у нег ни света, ни воды…
     - Да-а? – Конька удивленно поднимает брови.-  А одет мажорно, еще лучше меня…
     Карп тихонько смеется и по секрету сообщает Коньке, почему Саша так «мажорно» одет. Конька тоже смеется, но и задумывается.
      - Может, пока он у нас поживет? – размышляет он.
      - Нет, - решительно возражает Карп. –  У вас Катя появилась; сейчас вас лучше не трогать. Это дело тонкое, пусть Гриша не отвлекается. Я сам отлично справлюсь; Санька мне не чужой, он мой лучший ученик….
     - Но у тебя Маша…
     - Всё в порядке, - Карп подмигивает Коньке. – Как-нибудь разрулим ситуацию…
     Он одевается. Они с Конькой выходят на улицу, и Карп запирает подсобку. Саша без них не скучал; пока их не было, он с увлечением рассматривал Конькин скутер. 
     Сегодня небольшой мороз, градусов пять, и солнце. Они едут в джипе на старый полигон за городом. Там всегда расчищена от снега огромная площадка: здесь весной собираются строить какой-то обширный торговый комплекс.
     Конька уже довольно прилично водит машину. Когда он вдоволь натешивается практикой вождения, То пересаживается назад, а Карп принимается учить Сашу. Саша внимательно слушает и запоминает. Когда он впервые пускается в путешествие на джипе, то едет осторожно и ровно, но на повороте Карп берется за руль и помогает ему вовремя развернуть машину.
      Так они катаются около двух часов. За рулем, то Конька, то Саша. Наконец, Карп решительно объявляет, что на сегодня хватит и везет своих гостей домой, в подсобку. Конька отдает Карпу деньги за потраченный бензин.
       Дома они все втроем готовят замечательный обед в двух больших, осмугленных огнем глиняных горшках. На первое – настоящие густые щи с мясом, а второе – кусочки рыбы с картошкой и капустой: всё это тушеное. К щам Карп приносит сметаны из погреба, и все трое с аппетитом обедают. К чаю Конька подает привезенные им пончики с шоколадной начинкой – подарок бабы Зины.
     После обеда они моют посуду и увлечено разговаривают обо всём на свете. Ближе к вечеру Карп решительно советует Саше съездить к Коньке в гости. Саша согласен и даже доволен: Конька ему очень понравился.
      Конька увозит его на своем скутере домой, знакомит с Катей и Данькой, а позже и с отцом. Саше очень нравится у Миляшиных. Он думает про себя: вот именно так и надо жить. Они с Конькой садятся играть в нарды. Саша не умеет; Конька учит его – и с успехом.
     А в это время Игорь и Маша наслаждаются своей любовью. Как всегда, они счастливы, время летит для них незаметно. В начале девятого вечера Карп отвозит Машу домой, а на обратном пути останавливает возле бензоколонки и заправляет свой внедорожник.  За бензин он расплачивается Конькиными деньгами.
     Вечером Саша звонит к себе домой из квартиры Миляшиных. Ответа нет. Конька отвозит Сашу к Карпу на скутере и возвращается к себе на Молоджную.
     Саша звонит домой и от Карпа – уже по мобильнику. Домашний телефон Прохоровых безмолвствует. Карп тоже звонит со своего телефона; никакого результата. Они ужинают, беседуя о Коньке, о скульптуре и о джипе. Потом Саша ставит раскладушку. Карп вынимает для него из кладовки чистый матрас и простыню. Саша делает себе постель быстро - ведь подушка и одеяло у него уже готовы. Карп кладет у него в ногах на табурет теплое одеяло:
      - К утру печь остывает. Будешь замерзать – накроешься.
      Саша благодарит. Они ложатся спать и желают друг другу спокойной ночи.

ХХХХ
     Утром, в воскресенье, после завтрака неопределенность положения неожиданно разрешается. Саше звонит его соседка, Нина Владимировна.
      - Санёк! - говорит она – У твоего отца белая горячка; выбежал на улицу босой и что-то кричит про волков, а за ним его собутыльник. Ну, наши мужики их обоих в наркологию отправили, а я ключи взяла и твой телефон нашла: в ящике стола, в записной книжке, вот и звоню. Квартиру я заперла, ключи у меня. Словом, возвращайся.
      - Спасибо, Нина Владимировна, отвечает Саша.
      Он всё рассказывает Карпу. Тот вздыхает, треплет Сашу по волосам и велит одеваться.
      - Отвезу тебя домой. А в следующие выходные приедешь ко мне: ездить поучимся, мини-скульпуры делать. Идет?
      - Идет, - Саша улыбается, но на душе у него скребут кошки: как там отец? И как быть со светом и водой?
      - На, возьми, - Игорь протягивает ему пятнадцать тысяч: почти половину оставшихся у него денег.-  Будешь тратить это только на еду, запомнил? Отец курит? Ну, сигарет ему передашь в больницу. Больше ни на что не трать.
     Он звонит Коньке и просит его приехать сегодня позже. Потом они с Сашей едут в джипе на улицу Мира, в северную часть города. Вместе с Сашей Игорь заходит в дом. Соседка отдает Саше ключи и становится очень любезна с Карпом, когда он предъявляет ей свою трудовую книжку, где написано, что он учитель художественной школы.
     Они входят в квартиру, запущенную, грязную. Мебель здесь старая, обветшавшая, и ее очень мало. По следам на полу и на стенах видно, что когда-то ее было гораздо больше.
    -  Ты знаешь, где лежат ваши платёжки? – спрашивает Карп. – За свет, за воду?
     - Да, - Саша поспешно достает из ящика отцовского стола платежки. Карп их забирает и отдает Саше сумку с вещами:
     - Разберись с этим. Если что-нибудь будет нужно, звони, я сейчас тебе сотку на телефон положу.
     Он уезжает, кладет деньги на Сашин номер, а на следующее утро, в понедельник, платит пять с лишним тысяч за воду и свет. Саша узнаёт об этом, придя домой из школы. Он благодарит Игоря по телефону и тотчас принимается мыть и чистить квартиру, потом стирает постельное белье, моется и лишь после этого садится за уроки. На завтрак у него кофе с булкой, на обед и ужин – литр кефира с черным хлебом. За три года отцовских запоев он научился беречь и экономить каждый рубль.
     Он звонил в больницу: отец еще лежит в реанимации.

20.
     Начало февраля улыбается Чистому Долу солнечными днями и неожиданной оттепелью.
     Проснувшись утром под звенящие звуки капели, Катя весело одевается, завтракает, прибирает квартиру и, поскорее одевшись, спешит на улицу с хозяйственной сумкой в большой магазин за покупками к обеду: Гриша оставил ей деньги. Теперь на ней непромокаемые сапожки, под цвет ее розовой куртки – Гришин подарок. В кошельке, который он подарил ей в «Золотом огоньке» оказалось десять тысяч. Катя их не тратит: ведь девятого февраля у Гриши день рождения. Она уже присмотрела для него очень красивый, голубой с черным свитер (она убедилась, что у Гриши нет красивых праздничных свитеров) и бордовую рубашку. Она сразу увидела: всё это ему пойдет! И, конечно, следует купить ему несколько пар носков; носки никогда не лишние.
      Катя очень любит оттепель – и сама не знает, почему. Ее опьяняет легкий, теплый для зимы воздух, запах подтаявшего снега и солнца. Всё это рождает в ней ощущение весны, которая наступит уже через месяц.
      Сегодня она приготовит чудесный обед! На первое будет уха из налимов, на второе – филе форели, запеченное в молочном соусе, с жареной картошкой – и, конечно, салатики. А на третье она испечет сдобные пирожки с вишневой начинкой; тесто уже готово.
      Список продуктов составлен Катей заранее, и она «закупается» очень быстро. Вернувшись домой, она принимается готовить обед. В самый разгар готовки приходит баба Зина. Катя ласково здоровается с ней, а баба Зина целует ее в щеку. Она успела всей душой привязаться к Кате, и теперь весело говорит:
      - Ох, как вкусно пахнет-то у тебя! Что-то ты необыкновенное задумала, уж я вижу. Тебе бы не медсестрой, а поваром быть.
     - Одно другому не мешает, теть Зин, - откликается Катя; она тоже очень полюбила Гришину маму.
     - Я тебе помогу, - баба Зина снимает верхнюю одежду и идет на кухню. В стряпню Кати она не вмешивается, только чистит картошку, моет и режет зелень, поджаривает на сковородке лук с тертой морковкой – для супа.
     Вместе они быстро справляются с готовкой обеда.  Бабушка ругает оттепель.
     - Вот завтра ударит мороз, и начнем на льду танцевать, - ворчит она. – Ни в магазин по-человечески не сходить, ни в гости…
     - А я люблю оттепель, - признается Катя. – Весной пахнет.
     - Ну, иди, погуляй, раз любишь, - баба Зина улыбается. – А я посижу здесь, повяжу немного.
     И Катя уходит гулять. Она неторопливо обходит двор, глядя на голубое небо и высокие темные деревья. Ей не терпится, чтобы Гриша скорее помог ей с работой, как обещал: она чувствует себя полностью отдохнувшей, набравшейся сил. Но она не осмеливается торопить его: пусть сначала пройдет день его рождения.

ХХХХ
     Свой день рождения Григорий Степанович отмечает в воскресенье, чтобы все, кто хочет его видеть, могли придти к нему. Он приглашает Карпа, Андрея Петровича, Машу Русакову (через Карпа), Сашу Прохорова (через Коньку), а также Марата Хаджиева с родителями; Миляшин и отец Марата лично знакомы. Разумеется, в первую очередь он приглашает бабу Зину. Всего собираются семь человек гостей. Родители Марата придти не могут, но посылают вместе с сыном подарок: какую-то редкую книгу по высшей математике, которой у Конькиного отца нет, и о которой он давно мечтал. Люба Лунакова дарит Миляшину две небольших иконы: святого Пересвета и святого Осляби, Карп преподносит своему новому другу красивую маленькую скульптурку: мужчина и женщина сидят рядом на скамейке, озаренной солнцем. Возле скамейки – покрытая снегом рябина, и мелкие пичужки клюют упавшие на снег ягоды. Эта вещица трогает Григория Степановича почти до слез; он видит в ней нечто пророческое для себя и ставит ее на почетное место в гостиной – на «Красный Октябрь», где стоит Данькина музыкальная шкатулка. Саше Прохорову нечего подарить, кроме открытки, но открытка очень красивая. Ладогин преподносит Миляшину произведения Иосифа Бродского в двух томах и раздает всем присутствующим пригласительные билеты на свой предстоящий концерт. Маша Русакова вручает имениннику таинственную бумажку, благодаря которой он может в любое время вызвать грузчиков и привезти домой новый холодильник. Это очень полезный и своевременный дар, потому что холодильник Миляшиных мал и едва жив, хотя Маша об этом не знает (во всяком случае, она делает такой вид). Холодильник Маши, судя по фотографии на бумажке подобен грандиозному холодильнику Акимыча. Григорий Степанович пытается протестовать против такого дорогого подарка, но Маша так солнечно и в то же время непреклонно улыбается ему, что он сдается.
     Стол, как всегда в праздники у Миляшиных, накрыт щедро и изысканно, благодаря искусству и бережливости бабы Зины и Кати. Григорий Степанович еще днем познакомился с их подарками, как и с подарком сыновей. Он всей душой умилился подарку Кати: свитеру, рубашке и носкам. Примерив свитер и рубашку, он убедился, что они весьма ему к лицу – и поблагодарил Катю с таким чувством, что она едва сдержала слезы. Данькин подарок, рисунок под названием «Папа преподает математику» он положил к себе на стол под стекло и крепко расцеловал сына. Баба Зина вручила ему великолепный черно-белый жакет на молнии, который, конечно, связала сама, и сын решил, что у него теперь две праздничных шерстяных вещи: этот жакет и Катин свитер. Конька не знал, что подарить отцу, поэтому он просто занял денег и купил какие-то цветы, похожие на орхидеи, целый букет. Орхидеи он считал «мужскими» цветами. Папа очень высоко оценил его подарок; он обнял и поцеловал Коньку. В самом деле, цветы в красивой вазе чрезвычайно украсили стол.
      Застолье у Миляшиных проходит весело. Произносятся тосты, льется рекой хорошее вино, водка Игоря и бабы Зины. Катя, одетая в свое лучшее золотистое платье, с янтарными бусами на шее, слегка, как и Маша, красиво подкрашенная, сидит рядом с Машей, также одетой очень нарядно и со вкусом. Они быстро нашли общий язык и теперь беседуют и смеются шуткам друг друга. Люба сидит между Конькой и Маратом, в темно-зеленой мохнатой блузке и очень симпатичных зеленых брючках. Конька наслаждается ее близким присутствием и фотографирует всех подряд, стараясь найти самые выгодные ракурсы. Марат болтает то с ним, то с Данькой, а Конька говорит еще и с Любой. Когда никто на них не смотрит, они потихоньку берутся за руки; это самые упоительные минуты в их жизни.
      Несмотря на то, что все сильно развлечены и отвлечены, Конька, баба Зина и Катя, а также Карп, проницательный от природы, замечают, что Григорий Степанович сегодня необыкновенно весел и оживлен. Конька давно не видел отца таким – простым, радостным, разговорчивым, часто и охотно смеющимся. И одет он сегодня особенно: в бордовую рубашку (подарок Кати) и модные «темно-светлые» серые джинсы, хотя обычно его праздничный костюм – белая рубашка с галстуком и какие-нибудь солидные брюки. Данька перемен в отце не замечает, он просто радуется, что «папа веселый», и что все вокруг тоже веселые. Но Конька чем больше смотрит на отца, тем больше удивляется: тот буквально помолодел лет на десять. Конька догадывается: конечно, это из-за Кати.
      Когда все начинают чувствовать, что сыты и достаточно выпили, мужчины отодвигают стол в сторону, Конька включает «музыкальный агрегат», принесенный из их с Данькой комнаты, и включает «Чингисхан» - музыку, которая устраивает всех. Они танцуют при свечах, и Конька делает еще одно открытие: оказывается, отец отлично танцует, к тому же, под быстрые мелодии. Не танцуют только баба Зина и Андрей Петрович. Но когда Конька ставит одну из своих любимых песен Гребенщикова – «Снова этот голос» из «Радио сайленс» - Андрей Петрович приглашает Любу на вальс, забыв о том, что по законам бала это ОНА должна пригласить его. И они вальсируют вместе с Карпом и Машей. Конька зовет себе в пару бабу Зину. Маленькая толстенькая бабушка великолепно танцует вальс! Конька осыпает ее комплиментами. Бабушка смеется:
     - Я всё умею танцевать: и польку, и мазурку, и кадриль… но давай-ка поменяемся. Я себе возьму Андрея Петровича, а то он, смотрю, Любашку-то у тебя увел. А ты не зевай, бери ее скорей.
     Так они и поступают.
     - «I hear the voice again…» - поет и стонет, как ветер, женский голос – фоном, под спокойный, негромкий голос Гребенщикова, всегда странно волнующий Коньку, как и голос Цоя, – только по-другому.
      Саша Прохоров и Марат остались без пар поэтому танцуют друг с другом. Это их так забавляет, что они хохочут без умолку, а Данька прыгает вокруг них и тоже смеется. Впрочем, это не мешает ему внимательно слушать музыку – и восхищаться ею. Он решает позже спросит у Коньки, чтО это за мелодия, и кто поет.
     Затем Конька ставит «Пэт шоп бойс», итальянцев, «Скорпионс». Это медленные танцы, их удобней танцевать в одиночку.
     - Ох! Давайте-ка передохнем! – наконец громко предлагает баба Зина. – И заодно чайку попьем с тортом. Мы с Катей большой «муравейник» испекли.
     Предложение бабушки немедленно принимается. Конька включает «Серенаду солнечной долины» и приглушает звук. Молодежь убирает со стола лишнюю посуду и несъеденные блюда. Появляются красивые, сервизные, белые с золотом фарфоровые чашки и такие же блюдца, чайник, сахарница, молочник из того же сервиза на двадцать персон. Ими пользовались и в декабре, когда справляли Новый год. Катя приносит торт «муравейник», один из любимых тортов всех Миляшиных. Они с Машей разрезают его и с помощью бабы Зины раздают каждому из присутствующих. Пока они этим занимаются, Карп с Маратом выходят покурить на балкон; они увлечены беседой о восточных боевых приемах, а Конька и Саша рассказывают Любе, как они учатся водить джип.
      - А я уже умею водить машину! – хвастается Люба. – Меня папа научил. И знаки я все выучила, мне осталось только экзамен сдать.
      Конька и Саша молчат. Про себя они тут же твердо решают выучить, что означает каждый дорожный знак.
      … После чая, кофе, торта и всяческой сдобной снеди, отец просит бабу Зину:
      - Мать, спой что-нибудь!
      Баба Зина не смущается и не придумывает никаких отговорок. Она соглашается сразу. Когда она начинает петь, за столом сразу все умолкают. Голос у бабушки сильный, чистый, скорее низкий, чем высокий. Она знает, что у нее тенор: об этом ей говорили и Ладогин, и руководитель церковного хора.
      В основном, звучат русские народные песни; сначала немного грустные, потом всё более веселые и задорные.

Моя милка ненаглядная,
Да почему ты не нарядная?
Раз-два, люблю тебя, люблю тебя,
Да почему ты не нарядная?

     Бабушкин теплый голос течет, как летняя солнечная река.

Полюбила не за ум, не за красу,
 Да полюбила за поглядку веселУ!
Раз-два, люблю тебя, люблю тебя,
Да полюбила за поглядку веселу…

      Когда бабушка, спев песен пятнадцать, устало умолкает, осыпаемая похвалами, всем уже не сидится на месте. Бойкие, задорные мелодии пробудили в сердцах гостей и хозяев какое-то веселое озорство.
     - Сейчас оттепель, - отец глядит в темное окно, за которым блестят огоньки дома напротив. – Снежки должны хорошо лепиться. Пойдемте, в снежки поиграем!
     Конька в величайшем изумлении глядит на отца. Тот сегодня просто совершенно другой человек. Разве прежнему, солидному, медлительному, серьезному папе пришло бы в голову играть в снежки? Но Конька вместе со всеми горячо поддерживает эту идею.
      - Идите, идите, - посмеивается баба Зина. – Порезвитесь, как люди, а то у вас в жизни радостей-то кот наплакал, не то, что в мое время. Я пока уберу со стола, посуду помою.
      - Я помогу вам, Зинаида Михайловна, - говорит Андрей Петрович и добавляет, посмеиваясь:
      - Мне уже поздновато в снежки играть… с десяти лет не практиковался.
      Все остальные одеваются и шумной ватагой, иначе не назовешь, выходят, почти выбегают во двор. Крики и хохот наполняют тихий старый дворик. Снежки действительно лепятся отлично. Данька в полном восторге.
     Григорий Степанович, запустив несколько снежков в гостей, бросает снежок в Катю и смеется. Катя, тоже смеясь, бросает снежок в него, но он уворачивается. Она бросает еще, он тоже, и оба хохочут, как дети. Миляшин убегает от Кати и прячется за кустами. Она бежит со снежком в руке, находит Миляшина, бросает снежок, но тут же, едва не по колени, проваливается в рыхлый снег.
     Григорий Степанович спешит к ней на помощь, помогает ей выбраться на наст… и вдруг они замирают, глядя друг на друга, густо скрытые кустами от нескромных взглядов. Фонарь озаряет их лица. Григорий Степанович так смотрит на Катю, что ее сердце начинает биться сильными толчками, а по спине пробегают приятные мурашки. В то же время ей почему-то хочется убежать и спрятаться. Но он не дает ей убежать. Он берет ее руки в свои, наклоняется к ней и бережно целует в губы. Она, трепеща всем своим существом, отвечает на его поцелуй – и опускает голову. Он мягко привлекает ее к себе и спрашивает таким голосом, что вся она точно слабеет:
      - Будешь моей женой, Катюша?
      - Буду… - она приникает лицом к его груди.
      - Я тебя люблю, - шепчет он. – Так я еще никого не любил, правда… Мы с тобой в церкви обвенчаемся… и будем счастливы…
      Она кивает. Он снова целует ее:
      - А ты меня любишь?
      Она порывисто обнимает его за шею руками, торопливо целует несколько раз и шепчет:
      - Так люблю, Гриш, что, понимаешь… после Бога – тебя первого… я поняла: я до сих пор не любила никого по-настоящему; мне только казалось, что я люблю. Потому что я не знала, КАК это. А теперь вот знаю. Поняла.
      - Придешь ко мне сегодня? – он бережно берет в руки ее лицо и целует: в лоб, в глаз, в губы. – Я больше не могу без тебя. Пожалуйста, приходи, ладно? Я буду тебя ждать. А свадьбу справим на этой неделе…
      Она кивает. Безмерное счастье наполняет ее душу. Ведь она тоже не может больше без него, и уже давно, хотя до сих пор скрывала это.
      - Я… я пойду, - она бросает на него сияющий взгляд и, мягко, точно котенок, выскользнув из его рук, исчезает. Словно подхваченная вечерним ветерком, она летит домой, и, быстро сняв верхнюю одежду, забирается в ванную, чтобы успокоиться и заодно принять душ.
      Григорий Степанович счастлив. Он выходит к молодежи, кружит на руках Даньку, беседует с гостями и Конькой…
      Потом все вместе они возвращаются домой. Выпив еще (кто вина, кто чаю), гости благодарят радушного хозяина, бабушку, Катю – и расходятся.
      Сашу Прохорова, который предусмотрительно взял с собой школьный портфель, забирает баба Зина.
      -  У меня переночуешь, Сашок, - говорит она. – Хоть сегодня не один будешь.
      Карп предлагает Андрею Петровичу довезти его до дома, и тот соглашается. Марат уходит вместе с Конькой и Любой. Конька отвозит Любу домой на скутере.
      Когда в одиннадцатом часу он возвращается, Данька уже спит, а дверь гостиной широко раскрыта. Кати там нет, и Конька понимает, гдЕ она сейчас…
      Улыбнувшись, он идет к себе и ложится спать. А Катя в это время блаженствует в объятиях Гриши; оба осыпают друг друга самыми горячими, сокровенными ласками, пьют эти ласки, словно измученные жаждой люди – родниковую воду. Им хочется, чтобы эта волшебная ночь никогда не кончалась…
       Я впервые люблю по- настоящему, думает каждый из них. И они не ошибаются: оба действительно только теперь узнали, чтО такое истинная любовь – и уже не представляют себе, почему им не довелось понять это раньше…

21.      
      Зеленый джип едет в сторону наркологической больницы. Саша сидит рядом с Карпом и немного волнуется: а вдруг отец, который сегодня выписывается, не согласится на предложение Игоря? Тогда всё пропало: прежняя жизнь начнется снова. Карпа тоже это беспокоит, поэтому оба молчат: и учитель, и ученик. Их молчание естественно и лишено напряжения; просто они думают об одном и том же.
      Они подъезжают к зданию больницы. Почти все окна в ней забраны мелкой решеткой, как в тюрьме, свидания запрещены, звонки по телефону только в присутствии врача: наркоманы очень хитры и не пропускают случая получить дозу «с воли», от приятелей. В основном из-за них и приняты все эти строгие меры предосторожности; пьяницам доверяют гораздо больше. Но из-за недостатка места и те, и другие лежат в одних и тех же отделениях, поэтому условия для всех общие.
      Карп запирает машину пультом, и они с Сашей входят в холл, куда медицинские сестры провожают выписанных из больницы пациентов. Холл почти пуст, только в другом конце зала сидят уже немолодая женщина и еще вполне молодой человек: видимо, они тоже ожидают родных или друзей.
      Наконец в холл из бокового коридора выходит человек лет сорока пяти, невысокий, худощавый, темноволосый. Он гладко выбрит, бедно одет, задумчив и кажется несколько растерянным. Саша срывается с места и подходит к нему:
      - Пап, здравствуй!
      - Сынок, - лицо человека светлеет, он обнимает Сашу. - Ишь ты, как одет красиво! Встречать меня приехал?
      - Да, но я не один, - Саша немного волнуется. – Со мной мой учитель, Игорь Александрович… ну, из «художки»… помнишь, я тебе рассказывал? Он хочет с тобой поговорить.
      - Здравствуйте, - Карп пожимает руку Сашиному отцу. – Саня, посиди вон там или по залу погуляй.
      - Виктор Сергеевич, - он ведет Прохорова к ряду стульев, и они садятся. – Мне действительно необходимо поговорить с вами. Вы не хотите потерять Сашу?
      - Санечку? – Прохоров широко раскрывает глаза и смотрит на Карпа. – Как это – потерять?
      - Очень просто. Если вы будете продолжать пить, у вас отберут сына.
      - Да, - Сашин отец темнеет лицом и опускает голову.
      - У вас один выход, - Карп внимательно смотрит на него. – Закодироваться.
      Прохоров оживляется.
      - Я бы рад! – он смотрит в глаза Карпу. – Да, рад бы, правда! Я давно хотел. Но денег-то нет на кодировку. У нас за воду, за свет не плачено, Игорь Александрович…
      - Уже заплачено, - отвечает Карп. – И за кодировку я готов заплатить. Я уже договорился с хорошим врачом. Поедем к нему прямо сейчас?
      - Да! Да! – глаза Сашиного отца вспыхивают надеждой и нетерпением. – Поедем. Я вам деньги потом верну…
      - Об этом не будем сейчас говорить, - Карп встает. – Поехали. Пошли, Саша.
      И они едут в частную клинику. Врач беседует с Сашей и его отцом, после чего просит Сашу выйти и делает Виктору Сергеевичу два укола. Потом Сашин отец подписывает какие-то бумаги и выходит в коридор, сияющий. Карп оставляет их с Сашей расплачиваться с врачом и тоже что-то подписывает. Затем все трое покидают частную клинику, и Карп отвозит отца с сыном на улицу Мира. «Слава Богу!» - думает он.
      А Карп показывает отцу полный холодильник всякой снеди, чистое постельное белье, которое занимает теперь целых две полки в шкафу (это подарки Зинаиды Михайловны, объясняет он), новую одежду для отца (Карп подарил), и протягивает отцу ключ от двери:
      - Пап, это твой, новый. Не потеряй!
      Отец крепко обнимает его и говорит:
      - Слава Богу! Ну, теперь мы с тобой хорошо заживем, Санечка, вот увидишь…
      Его голос осекается, он отворачивается, чтобы сын не видел его глаз. «Неужели я спасен? – спрашивает он себя. – Господи, пусть я никогда не захочу выпить, как не хочу теперь! Не дай мне Бог… не дай мне Бог!»
     И он мысленно благословляет Игоря Карпенко, который столько сделал для него и Саши, а также незнакомую добрую Зинаиду Михайловну.
      - Господи, не оставляй меня! – еле слышно шепчет он. – Будь со мной всегда - вот так, как сейчас…

ХХХХ
      - Мама и папа! Я хочу выйти за него замуж, а он хочет жениться на мне. Тянуть больше невозможно и… это было бы неправильно. Поэтому прошу вас: пусть до нашей свадьбы он поживет здесь, у нас. Мне хотелось бы, чтобы вы поближе познакомились с моим будущим мужем…
     Голос Маши Русаковой звучит решительно. Вид у ее родителей растерянный. Аркадий Лукьянович, добродушный, невысокий, дородный, глядит задумчиво; мать смотрит на Машу не без некоторой тревоги.
     - Машенька, - осторожно и мягко начинает Григорий Лукьянович. – Не слишком ли ты торопишься? Ведь вы всего полтора месяца знакомы. А потом, ты сама сказала: у твоего друга нет жилья, то есть, он попросту бомж. И ты сказала, что у него судимость…
     - Да еще какая, - негромко, но с беспокойством в голосе произносит Елизавета Акимовна. – Разбойное нападение…
     - Я уже рассказала вам, как Игоря «подставили» с этим «разбойным нападением», - глаза Маши становятся строгими. – И он вовсе не бомж, а скульптор – и преподает в художественной школе. Если закон по своей глупости оставил человека без жилья, что же Игорю делать? К тому же, папа, ты сам купил три его скульптурки – и любовался всеми остальными! Ты назвал его мастером, и это правда, он мастер! Мастер, учитель с большой буквы, смелый, сильный, красивый человек! А вы с мамой видите в нем почему-то только «разбойное нападение» и то, что он бомж. Ты права, мамочка, мы только недавно познакомились. Ну и что? Можно прожить с человеком долгие годы и совсем не знать его, а можно за считанные дни постичь всю его душу! Я уже рассказала вам, сколько добра он сделал людям – спросите этих людей! Они все с квартирами и живут благополучно – и они радуются, когда Игорь приходит к ним в гости, они считают за честь его посещения!
     - Маша, - Елизавета Акимовна не сдается. – Всё это прекрасно, мы с папой тебе верим… но всё-таки за такое короткое время человека узнать трудно. Он живет один в своей мастерской, - слово «мастерской» она произносит с сомнением. – Ты доверчивая девочка, но я не совсем уверена в том, что кроме тебя он не живет еще с кем-нибудь. Быть может, он болен какой-нибудь нехорошей болезнью…
      - Он не болен! – взрывается Маша. – И ни с кем он не живет, кроме МЕНЯ; я это точно знаю, потому что мы любим друг друга! И он здоров. Он проверялся в декабре, сдал все анализы… у него справки есть, он мне их показывал, хотя я не просила… ему врачи сказали, что ему с его здоровьем можно в космос лететь! - ее голос дрожит, а глаза наливаются слезами. – Почему, когда я жила в Москве с этим ненормальным болваном, вы писали ему самые почтительные письма, чуть ли не в пояс кланялись, а с нормальным, хорошим человеком, которого я глубоко люблю и уважаю, даже познакомиться не хотите?
      - Мы хотим, хотим, Машенька, - торопливо заверяет ее Аркадий Лукьянович. – Мы будем рады познакомиться с ним. Но пойми: пустить его жить к нам вот так сразу мы не можем… понимаешь, так не делается…
      - Очень жаль, - Маша встает из-за стола, за которым они ужинали. – Я жду ребенка от Игоря (могу показать вам тесты). Придется вам, видимо, дорогие папа и мама, навещать меня в мастерской, где мы с Игорем будем растить вашего внука или внучку. О кэй! Завтра же я перееду в мастерскую.
       И она уходит в свою комнату, провожаемая взглядами ошеломленных родителей. Они изрядно потрясены; ничего подобного они не ожидали. А Маша, немного успокоившись, полулежит в широком кресле и прислушивается к новой, недавно зародившейся в ней жизни. Врач подтвердил, что она беременна, но она и сама чувствует это: порой внутри нее точно проскальзывает крохотная рыбка. В сентябре или октябре у них с Игорем родится малыш. Наконец-то она станет матерью – и ее ребенок будет от любимого ею, самого дорого для нее человека на земле…
     Спустя минут сорок в дверь осторожно стучат, и входит отец. Вид у него сумрачный, но голос звучит ласково:
      - Машенька… мы тут с мамой поговорили… действительно, что-то не то получается. Так вот, передай Игорю Александровичу; пусть приходит завтра, мы хотим познакомиться с ним.
      - Спасибо, папа, - Маша встает и обнимает отца. – Я передам…

ХХХХ
     В это время Саша Прохоров сидит у Карпа и учится лепить мини-скульптуры. Это оказывается вовсе не так сложно, как ему казалось; только нужно быть осторожней с белой глиной; мелкие фигурки, сделанные из нее, могут лопнуть в печи при обжиге. И еще приходится пользоваться заточенной  ногтечисткой, чтобы выделить и закрепить мелкие детали: черты лица, пальцы рук и ног, крохотные части мебели, ветви деревьев. Карп уже научил Сашу изготовлять прозрачную, прочную эмаль для готовых фигурок – и не только Сашу, но и тех нескольких ребят, с которыми он дополнительно занимается в скульптурной мастерской школы.
      На душе у Саши спокойно и радостно: по просьбе Карпа Григорий Степанович Миляшин позвонил Мернику, и Сашин отец немедленно получил работу. Он трудится на строительстве какого-то магазина в должности соляра и плотника.
      Но одна мысль не дает Саше покоя. Когда Игорь перебирал на столе свои документы, что-то отвлекло его, он вышел из подсобки, а Саша заглянул в его паспорт и узнал: Игорь сидел в тюрьме. Это было неделю назад, и всё это время, до сих пор Саша мучается вопросом: за что Карп попал в тюрьму?
      Когда они заканчивают учебу и садятся выпить кофе, Саша не выдерживает:
      - Игорь, извини меня, пожалуйста, но я нечаянно видел твой паспорт… а там отмечено, что ты был в тюрьме… за что?
      Карп даже бровью не ведет. Он делает глоток кофе и спокойно спрашивает:
      - Когда же это ты заглянул в мой паспорт?
      Саша слегка розовеет и объясняет: когда и как.
      - А кто тебе позволил трогать чужие документы? – всё так же невозмутимо интересуется Игорь.
      Саша краснеет, как вареный рак, и, опустив голову, говорит:
      - Прости… пожалуйста, прости, я больше не буду… честное слово! И я никому-никому про тюрьму не скажу; папиной жизнью клянусь!
      - Ладно, - Карп смягчается. – Верю, что ты больше не будешь и никому ничего не скажешь; ты парень честный, я знаю. А в тюрьме я сидел за то, что спас одну дурочку… Ее друг буквально ее убивал: лупил палкой в переулке. Кругом – никого… Ну я и врезал ему – этой же самой палкой. А потом они на меня оба заявление написали, и меня – под суд. А суд приговорил меня к двум годам за «разбойное нападение». Вот так, Александр Викторович…
      И он закуривает «Тройку» (сигареты Акимыча у него уже кончились).
      - Но это же несправедливо! – вспыхивает Саша.
      - Как сказать, - Карп выпускает дым, и сизые кольца медленно поднимаются прямо к решетке вентиляции. – Я ведь, когда учился в школе, одного паренька калекой сделал. Он что-то мне сказал не то, уже не помню, что именно, какую-то мелочь. А я тогда с гонором был; меня любым пустяком можно было «достать». Ну, я на физкультуре и двинул его по ногам поперечным шестом от турника. Ногу ему сломал. Я этого, конечно, не хотел, но – так вот получилось. Меня тогда родители с трудом отмазали от суда: мне уже было четырнадцать. А у того мальчишки нога срослась плохо, и он остался хромым на всю жизнь. Лучший хоккеист был в нашей секции. Ну, он парень был славный, зла на меня не держал. Его потом в другую школу перевели. Женя его звали, Кузнецов. Так что, по сути, правильно меня посадили: я за Женьку должен был отсидеть. К тому же, тюрьма жизни учит; после нее, знаешь, гораздо умнее становишься. И я решил: если будет у меня когда-нибудь сын или дочь, назову Женей, обязательно. Я должен так сделать, мне это необходимо…
     Он умолкает, не спеша затягиваясь сигаретой. Саша молчит, потом решительно объявляет:
     - Игорь, ты меня, конечно, к девчонкам сейчас отошлешь… но я всё равно скажу: я тебя люблю!
     И он смотрит в лицо Карпу. Тот задумчиво роняет:
     - При чем тут девчонки? Когда человек любит человека, это дело Божье… это хорошо.
     Они допивают кофе и встают. Неожиданно Карп подхватывает Сашу подмышки и приподнимает над полом.
     - А ты легкий, - говорит он, смеясь. – Чуть тяжелее Дани Миляшина.
     И ставит довольного Сашу на пол.
     - Ты говорил, у тебя лыж нет, - продолжает он. – Так я тебе тут лыжи достал. Кто-то почти совсем новые лыжи с палками выбросил; крепления сломались, так этот болван поленился поменять. Ну, а я поменял. И зажим сделал. На, держи.
     И он достает из-за шкафа красивые, синие с красным лыжи с изящными палками. Саша берет их и благодарит. Он понимает: то, что Карп приподнял его, а потом подарил ему лыжи, означает: я тоже тебя люблю. Он одевается, прощается с Карпом и уходит домой в самом лучшем расположении духа.
     Сегодня пятница. Но, к радости Карпа, Маша звонит ему и приезжает. Она очень весела и объявляет, что ее родители приглашают его, Игоря, в гости. А позже, лежа в его постели, она вдруг говорит:
     - Игорёчек, ты только не тревожься… но знаешь, у меня ребенок будет.
     - Вот как! – он испытывает мгновенный прилив восторга и, позабыв, в каком они оба нелегком положении, крепко и бережно сжимает ее в объятиях. Значит, ты меня обманывала, что предохраняешься? Его голос звучит весело.
      - Обманывала, - тоже весело подтверждает Маша. – Я боялась, ты испугаешься, не согласишься…
      Вместо ответа он осыпает ее поцелуями, а она смеется. «Вот и Женька у меня будет, - мелькает у него в голове.- А Машины родители… ладно, разберемся».

ХХХХ
     Аркадий Лукьянович и Елизавета Акимовна принимают Карпа вежливо и даже пытаются изобразить радушие, но он ясно чувствует их подозрительное внимание к своей особе, боязливое любопытство и некоторую растерянность. Он дарит Елизавете Акимовне букет розово-белых роз, а ее супругу, директору ДК, - бутылку Акимычевой водки. Машин отец сразу видит, что водка очень хорошая, а Елизавета Акимовна весьма довольна розами: она очень любит эти цветы, но ей давно их не дарили.
     Игорь одет в костюм, в котором ходит на работу; это тоже производит на родителей Маши благоприятное впечатление. Они ведут гостя к столу.
     За столом беседа идет, в основном, о скульптуре и о художественной школе. После водки Аркадий Лукьянович становится значительно добродушней и разговорчивей. Он угощает гостя замечательными сигаретами и жалуется ему на некоторые неполадки в сантехнике, которые слесари никак не могут устранить. Игорь немедленно надевает фартук Машиной мамы, требует инструменты и за какой-нибудь час устраняет все неполадки. Русаковы очень довольны и благодарят его, а он, решив не тратить времени даром, просит у них руки Маши. Им ничего не остается, как благословить жениха и невесту, особенно после того, как Игорь показывает им медицинские справки, свидетельствующие о том, что он здоров во всех отношениях. Но главное, они замечают, как он нежен и бережен с их дочерью: это очень умиляет и сильно подкупает их. Обсуждается вопрос о предстоящей свадьбе. Игорь и Маша хотят тихую свадьбу, почти без гостей. Учитывая социальное положение Карпа, Машины родители стремятся к тому же. Они предлагают Карпу пожить у них до свадьбы. Скрепя сердце, он соглашается – ради Маши. Ее родители нравятся ему значительно меньше, чем ему хотелось бы. Он же, напротив, нравится им всё больше.
      Им с Машей отдают две комнаты. Они поселяются в гостиной с двуспальным диваном.
      - Что, мы и после свадьбы здесь останемся? – безрадостно спрашивает Карп.
      - Нет! – Маша целует его в щеку; в ее голосе торжество. – После свадьбы нам отдадут бывшую дедушкину трехкомнатную квартиру на Молодежной улице, недалеко от Миляшиных. Так папа решил, ты ему ужасно понравился! Там ремонт сделан, и всё очень красиво. Квартира записана на меня, но я тебя сделаю главным квартиросъемщиком, идет? – она смеется. – Придется тебе снова принять помощь от женщины, ты уж извини!
      Он смеется в ответ и целует ее руки.
      - Я буду рад принять помощь от самой лучшей женщины в мире! – говорит он. – От самой любимой моей женщины…

22.
     Две свадьбы справляются почти одновременно. Женихи и невесты исповедуются и причащаются в храме Святого Андрея Первозванного (Катя – первая венчанная жена Григория Степановича), регистрируются в Загсе и тихо пируют в тесном дружеском кругу. Они приглашают на свои свадьбы только самых близких им людей.
      Как раз в это время Конька получает свою первую зарплату. Тринадцать тысяч он отдает отцу на хозяйство, а десять (две тысячи уходит на долги) оставляет себе, поэтому может сделать молодым вполне достойные подарки. После свадьбы Миляшины и Карп с Машей берут отпуска за свой счет – и наслаждаются «медовым полумесяцем», как они в шутку называют эти дни.
      На оставшиеся деньги Конька возит Любу и Даньку в кафе и в кино. Они посещают концерт Андрея Петровича и его читателя Рыбкина. Концерт получается исключительным, благодаря мастерству двух музыкантов: пианиста и скрипача. Игорь и Маша также присутствуют на концерте. Игорь уговорил Машу не брать его фамилию, а остаться Русаковой. Она согласилась, но сказала, что их малыш обязательно будет носить фамилию Игоря, с чем Карп охотно согласился.
     В одиннадцатый «А» возвращается Илья Мерник. С виду он такой же, как всегда, и с зубами у него всё в порядке, будто их никогда не выбивало осколком льда. Но до чего же он изменился внутренне! Он почти не улыбается и никогда не смеется. Он больше никого не задевает; вообще он безмолвствует, пока его о чем-либо не спросят. На вопросы одноклассников он отвечает неохотно и коротко, на вопросы учителей относительно заданных уроков – машинально и гораздо лучше прежнего. Вид у него спокойный, суровый, даже торжественный, и Коньке чудится в нем нечто монашеское. Илья стал похож на молодого послушника, ему не хватает только черной рясы. Дискотек и молодежных «тусовок» он больше не посещает. Учителя и одноклассники проникаются к нему невольным уважением, однако при этом он теряет своего единственного друга, Тольку Зявина. ТАКОЙ Илья Зявину не интересен, и он постепенно сходится покороче с Мишкой Живым, гораздо более веселым и легкомысленным, чем теперь Мерник-младший.
      С Конькой и Маратом Илья тоже говорит мало, но гораздо более охотно и тепло, чем с остальными. Они тоже беседуют с ним не в пример охотней и откровенней, нежели с другими. Конька рассказывает ему о том, что учится водить джип. В связи с этим, он упоминает Сашу Прохорова и то, как Саше живется. Илья задумывается. На следующий день он потихоньку передает Коньке небольшую спортивную сумку:
      - Конь, это из моих личных денег. Передай, пожалуйста, отцу того пацана… ну, который скульптор. Наверно, они сейчас оба в долгах; пока там этому Прохорову бабки выплатят. А жить на что-то надо. Только не говори ему, от кого деньги. Ладно? И пусть не вздумает их возвращать.
      И он уходит, не дослушав Конькиной благодарности. Конька понимает, почему Илья уходит: он не хочет, чтобы его благодарили.
     Конька честно выполняет просьбу Ильи. На следующий же день он передает деньги – около трехсот тысяч - отцу Саши.
     - Я не могу вам сказать, от кого это, - твердо отвечает он на вопросы взволнованного Прохорова. – Но вы не знаете этого человека, а он пожелал остаться неизвестным.
     Виктор Сергеевич несказанно обрадован. Он кладет деньги на книжку, платит за квартиру, раздает долги, выдает сыну две тысячи на карманные расходы и мечтает: «Будем потихоньку мебель подкупать. А когда дадут отпускные или даже раньше, ремонт сделаем. Я ребят со стройки приглашу, помогут».
     Теперь он может рассчитывать на отпускные, так как у Мерника он не сезонный, а постоянный работник – и работник весьма ценный, в чем убедился сам Ефим Евгеньевич. Он отличный плотник и столяр – умелый, добросовестный, опытный – и работает, не покладая рук. Мало того, он умеет заставить работать других и приходит к ним на помощь в затруднительных случаях. «Сделаю его бригадиром плотников, - твердо решает Мерник-старший. – Вон, как при нем пошла работа! Раньше назначенного времени справляемся…»
      В это время Миляшины тихо празднуют свой «медовый полумесяц». Теперь Григорию Степановичу не надо размышлять о том, водить ли жену гулять, ездить ли с ней в кафе или на спектакли в ДК, дарить ли ей цветы; всё получается у него само собой и так, как нужно. Они с Катей обязательно гуляют по вечерам, он возит ее в «Золотой огонек» и в кинотеатр «Заря» - единственный кинотеатр в Чистом Доле (остальные две «киношки» превращены в рынки, как и чистодольский театр драмы). Они вместе ходят по магазинам, часто вместе готовят (при этом Катя с удовольствием посматривает на их новый, огромный холодильник до потолка) Порой они читают друг другу книги, играют в шашки, а то и просто, дурачась, в шутку борются на двуспальной кровати – и при этом хохочут без умолку.
     В эти дни Катя становится удивительно красивой. Даже Данька это замечает – и приходит в восхищение.
      - Кать, ты стала здОрово красивая, - доверительно сообщает он ей. – Лучше всех! Как королева.
      - Это от счастья, Данечка, - она целует его в щеку и в волосы.
      Данька смотрит на нее с пониманием. Он уже знает: Катя с папой любят друг друга. Он, Данька, тоже любит Катю, о чем и сообщает ей. Он крепко обнимает ее:
      - Ты очень добрая. Ты ведь не будешь меня воспитывать, нет? – он с надеждой заглядывает ей в глаза. Она смеется:
      - Я буду любить тебя, как и ты меня! Согласен?
      Данька широко улыбается ей, кивает и, довольный, уходит к себе, помня наказ отца: не приставать к взрослым. Поговорил немного – и отошел в сторону.
     Карп и Маша тоже наслаждаются первыми днями своей «легальной» совместной жизни. В квартире на Молодежной улице с окнами на юго-восток очень уютно. Карп теперь главный в квартире. Отныне это ЕГО дом, на который он имеет такое же право, как и Маша. Только тепЕрь он чувствует себя человеком, главой семьи, и ему несказанно хорошо. Они с Машей тоже гуляют по вечерам, тоже ездят в кафе или в гости, но чаще проводят время вдвоем. Кто-то сказал Маше, что есть народная примета: если родители живут друг с другом после зачатия ребенка до его рождения, то ребенок будет расти капризным и непослушным. Поэтому Карп и Маша ограничиваются только ласками – но такими, что им кажется: их интимная жизнь стала еще богаче.
     Ожидание ребенка также сделало Машу удивительно красивой. Она вся словно светится, и ее родители не сомневаются:  их дочь ждет мальчика.
     В середине второй недели их отпуска за свой счет оба решают навестить Василия Акимовича, дядю Маши, - съездить на богатую дачу, где они познакомились накануне Нового года. Маша звонит «дяде Васе». Тот в восторге, что молодые навестят его в его затворничестве. Он предлагает им захватить с собой еще кого-нибудь, «чтобы веселее было». Они охотно соглашаются – и приглашают Коньку, Даню, Сашу Прохорова, Любу Лунакову и Марата Хаджиева. Все приглашенные очень охотно дают свое согласие.
     Конька «заболевает» на неделю, все прочие следуют его примеру. Решено, что Маша довезет ребят на санях, а Карп придет на дачу на лыжах. Так они и делают. Карп немного беспокоится за Машу, но погода стоит тихая, морозная, и когда Карп уже подходит к даче, Маша звонит ему оттуда по мобильнику: всё в порядке, они на месте. Игорь успокаивается и добирается до ворот дачи с легким сердцем. Теперь он уже не похож на егеря; на нем лыжный костюм и отличные новые лыжи.
     Акимыч несказанно рад гостям. Он размещает их в доме со всеми удобствами. Даньку он поселяет в детской; в его же распоряжении и детская спальня. Карп и Маша занимают хозяйскую спальню, остальные устраиваются в комнатах для гостей.
     На сей раз обедают в гостиной. Обед великолепен. Снова на сцену выплывает отличная водка, самые изысканные вина, замечательные сигареты, а также множество самых вкусных блюд.
     Саша Прохоров потрясен всей этой роскошью до основания души. Он даже не замечает того, что на даче неуютно. Этот большой ухоженный дом в лесу кажется ему сказочным дворцом. Он будет жить здесь целых три дня: какое счастье! Он не может сдержать радостной улыбки при мысли об этом. То, что хозяин дачи – по сути своей вор и мошенник, как и основная часть богатых людей в стране, мало тревожит Сашу. Ведь всегда были мошенники и честные люди, богачи и бедняки. Но далеко не всегда бедняков с таким радушием принимали в домах богачей!
     После обеда Маша с Игорем идут в русскую баню, а молодежь (кроме Любы) отправляется в сауну с душевой, куда Акимыч приносит им пива и немного квасу – специально для Саши и Даньки. Люба принимает ванную, а в это время в душевой царит веселье: Марат, Конька и Саша трут друг другу спины, окатывают друг друга водой, а Данька прыгает вокруг них и хохочет вместе с ними. Потом Марат и Конька по очереди носят его на плечах, а Саша обстреливает их из водяного пистолета Даньки.
      Они вволю плещутся в приятно прохладном бассейне. Данька гордится тем, что уже умеет плавать – правда, только по-собачьи.
      Наконец устав от забав и от воды, все четверо с полотенцами, обернутыми вокруг бедер, выходят в предбанник. Старшие с удовольствием пьют пиво, а Саша и Данька – квас.
     - Хорошее пиво, - хвалит Марат. - Настоящее. Живое, как мой отец говорит.
     Он пробует квас и тоже хвалит его.
      - У Акимыча всё - первый сорт, - замечает Конька. – Здесь туфты нет, всё настоящее.
      Они одеваются и возвращаются в дом. Данька увлекается игрушками в детской, а Конька, Марат и Саша идут в спортзал. Марат тут же надевает боксерские перчатки и принимается атаковать кожаную грушу с поистине азиатским темпераментом. Конька учит Сашу лазать по канату – и выучивает. Потом они оба катаются на канате. Когда приходит Люба, Конька и ее раскачивает на канате, а она смеется. Потом они вместе садятся на велосипед, у которого два сиденья. Люба видит впереди в малиновой блузке без воротника. Конька видит ее пушистый нежный затылок и красивую шею, такую заманчиво открытую, беззащитную. Он не выдерживает, тихонько подается вперед и с трепетной жадностью целует ее сначала в затылок, потом быстро, несколько раз – в шею. По телам их обоих впервые за все месяцы их дружбы пробегает сладостная дрожь. Они до сих пор не испытывали ее даже когда целовались. Это какая-то уже не детская, а взрослая дрожь, но она не пугает их, а волнует и радует, словно оба уже давно ждали ее… Люба слезает с тренажера. Марат учит Сашу приемам восточной борьбы. Конька смотрит на Любу, и между их взглядами точно проскальзывает молния. Они быстро покидают спортивный зал; их тела горят, и души словно охвачены пламенем. Они запираются в Любиной комнате, и там происходит то, чего уже оба не могут и не хотят предотвратить.
      Потом они долго лежат рядом, то и дело целуясь и шепча друг другу сокровенные, нежные слова, каких до сих пор еще никому не говорили. Конька отчетливо понимает: сегодня ночью он будет не один. Люба тоже это понимает.
      Через некоторое время они одеваются и идут ужинать. Оба стараются держаться, как обычно, но их чувства, светящиеся тихим блаженством, выдают их. Правда, кроме Карпа, от которого не ускользает ни одна мелочь, никто ничего не замечает.
      После ужина Карп заходит в Конькину комнату, где тот сидит, словно прислушиваясь к своим новым переживаниям и ощущениям. Игорь деловито спрашивает:
      - Кровь была?
      - Какая кровь? – Конька словно падает с небес на землю.
      - Сам знаешь, какая, - отвечает Карп.
      Конька краснее и глядя в сторону, отвечает:
      - Немного. Покрывало чуть запачкалось… но я замою.
      - А твое добро куда ушло? – деликатно осведомляется Карп.
      - Тоже… на покрывало. – Конька говорит с трудом. – Я ведь понимаю, куда можно, а куда нельзя…
      - Вот, держи, - Карп достает из кармана горсть презервативов. – Я как узнал, что ты Любу с собой берешь, подумал, что всё может быть. А покрывало где?
      - Здесь, у меня, - Конька прячет презервативы в свой рюкзак.
      - Давай его сюда.
      - Карп, я сам застираю… - Конька поднимает виноватые и в то же время счастливые глаза на Карпа.
      - Ты умеешь застирывать крОвь и… ну, ты понимаешь? – осведомляется Игорь.
      - Нет, - Конька снова краснеет и достает из-за кровати сложенное вчетверо порывало.
      - А я умею, - Карп забирает у него покрывало.
      - Игорь, спасибо тебе, - говорит Конька. – Недаром тебя все любят. И уважают. Есть, за что.
      - Да ладно тебе, - Карп улыбается. – Будь счастлив. Только смотри: если ты сделаешь девчонку несчастной, я тебе голову оторву – и не посмотрю, что ты мне друг. Запомнил?
      - Да, - Конька улыбается ему в ответ.
      Карп уходит.
      Конька идет в ванную, потом ложится, сунув один из резиновых подарков Карпа под подушку. Он весь в нетерпении и ожидании. Сейчас к нему придет Люба. ЕГО Люба…
     В это время Маша читает на память красивые стихи лежащему в кровати Даньке. Ее голос звучит музыкально и нежно, точно журчит лесной ручей. Под этот голос Данька сладко и крепко засыпает.
     Пока Маша укладывает Даньку, Акимыч, Игорь, Марат и Саша сидят на кухне. Акимыч и Марат рассказывают всякие интересные, захватывающие истории, а Карп с Сашей слушают. Саша поглощен историями, которые слышит, и то улыбается, то хмурится, то смеется. Карпу очень нравятся его улыбка, смех и даже его нахмуренные брови: во всём этом еще столько отроческого, почти детского, а потому – милого и чистого, что приятно смотреть. Таня Василевская, одноклассница Саши по «художке» такая же; в ней та же отроческая грация, только женственная, и та же очаровательная, непосредственная мимика.
     «Была не была, начну над ними работать, - решительно думает Карп. – Сразу над обоими. Так и просятся в скульптуры!»
      Сейчас они всем классом делают общую скульптуру из большого камня: царевича и царевну-лебедь из сказки Пушкина. Каждому в этом деле нашлась работа. Саше досталась одна из самых трудных: высечь из камня лицо царевича и царевны. Он мастерски лепит и высекает из камня, Игорь уже знает это, поэтому и поручил ему такую работу.
      Посидев в кухне до начала двенадцатого, они расходятся спать.

23.
     На следующий день все завтракают в кухне. Четверо гостей Акимыча счастливы, трое просто очень довольны. Для тебя, Коньки,  и для Любы весь мир со вчерашнего дня расширился, изменился, стал необъятным и упоительно прекрасным. Вы слышите всё, о чем говорят за столом, но думаете только друг о друге и о самих себе. Вы не испытываете ни стыда, ни страха перед будущим: любовь точно накрыла вас священным покровом, который надежно защищает вас от всего неприятного и ненужного. Даже чувство совершённого греха и некоторой вины в вас светло: ведь вы убеждены, что поженитесь: если не в ближайшее время, то позже. В крайнем случае, через год. В марте вас обоим исполнится восемнадцать лет: тебе в начале месяца, Любе – ближе к концу. Так что вы совсем взрослые. И, конечно, продолжите учебу: непременно в Питере, в университете – если поступите туда. Любовь не помешает вам готовиться к экзаменам и учиться; в этом вы уверены.
      После завтрака вас неудержимо тянет на воздух. День сегодня солнечный, ясный, мороз совсем слабый, и в чистом лесном воздухе разлито дыхание приближающейся весны. Ведь она наступит совсем скоро: через пять дней.
      Акимыч выдает вам с Любой коньки и шерстяные носки, и вы катаетесь по плотно утоптанному снегу, держась за руки. Данька гоняет по двору на детских хоккейных коньках: он с четырех лет умеет на них кататься, папа научил. Маша прогуливается по двору в обществе Марата; они беседуют о книгах. Книги – такая же слабость Марата, как и спорт.
     А Карп с Сашей ушли «за пределы усадьбы», как, посмеиваясь, выразился Игорь. Он учит Сашу кататься на лыжах: ведь у Саши их не было четыре года, и он совсем отвык с ними управляться. Впрочем, даже когда у него были лыжи, учитель физкультуры оставался им недоволен. Но сердитого учителя Саша боялся, и от страха не понимал его объяснений. А Карпа он не боится – и очень скоро начинает понимать, как действовать палками, когда идешь по лыжне, как соразмерять движения рук и ног, как скатываться с пригорков и каким образом на них подниматься. «Лесенку» и «елочку» он усваивает быстро. Съезжать вниз труднее, но Карп специально выбирает невысокие пригорки, чтобы Саше было легче учиться. Сам он ездит без палок – и так свободно, что Саша поневоле любуется его мастерством. Лыжи – точно часть Игоревых ног. Когда он съезжает с высокого холма и делает в конце красивый, легкий поворот, Саша едва не стонет от восхищения и невольного азарта. Как бы ему хотелось так же легко съезжать и заворачивать! Но он рад уже и тому, что «отработал лыжный шаг». Игорь похвалил его, а это значит, он, в самом деле, добился успехов.
     Покатавшись около часа, они возвращаются на дачу. Игорь снимает лыжи и прогуливается с Машей. Вы с Любой уже тоже сняли коньки и болтаете с Сашей и Маратом, а Данька лепит снеговика: совсем небольшого. Спущенная с цепи Альма задумчиво и сосредоточенно обегает двор.
      Потом вы идете в дом, раздеваетесь и уходите в бильярдную. Марат хорошо умеет играть в бильярд – и учит вас с Любой.
      После обеда тебе звонит папа; голос у него веселый.
      - Конька! У тебя сестренка вчера родилась, мать звонила. Я поздравил ее. И Пашке Минаеву позвонил, тоже поздравил – с дочерью!
      У тебя захватывает дух и, поговорив еще немного с отцом, ты звонишь маме и поздравляешь ее.
      - Никошенька, - голос у мамы бодрый и радостный. – Всё, слава Богу, прошло хорошо. Спасибо, я цела и невредима; всего два-три шва. Тонечка тяжеленькая родилась: почти четыре килограмма. Но быстро: за три часа. Хорошенькая! Кудрявая, волосики темные, глаза синие. И спокойная такая. Я в платной палате лежу, скоро нас выпишут. Приезжайте вместе с Данечкой посмотреть на сестренку!
      - Мам! – ты изумлен. – Так можно с Данькой приехать?
      Голос у мамы счастливый.
      - Конечно! Пусть увидит, какая у него сестренка родилась; мне хочется, чтобы вы оба ее любили.
      Ты обещаешь обязательно приехать в следующие выходные вместе с Данькой. Поговорив с мамой, ты сообщаешь Любе, что у тебя родилась сестра. Люба радуется. Данька тоже узнаёт эту великую новость, но относится к услышанному довольно равнодушно. Ему очень мало дела и до мамы, и до Тони – ведь он никогда их не видел. Вот если бы у КАти кто-нибудь родился, он бы очень обрадовался, потому что папа и Катя для него родные люди, он любит их. А мама для него человек чужой, и по себя он не понимает, чем ты так доволен. Ты это замечаешь, и тебе становится немного грустно.
     Впрочем, в скором времени грусть проходит. Постепенно все узнаЮт, что у тебя родилась сестра. Все поздравляю тебя. Василий Акимович решает, что это событие надо отметить, и они с Машей поспешно пекут к обеду какой-то необыкновенный пирог с шоколадом, вишнями и взбитыми сливками. Еще они делают клубничное мороженое. Всё это убеждает Даньку, что и от незнакомой мамы с сестренкой тоже может быть польза; он становится менее равнодушен к их существованию. Ты очень доволен. У всех вокруг радостные лица, все пьют за твою маму и за новорожденную. Для Даньки открывают бутылку детского шампанского, отчего он еще больше теплеет по отношению к маме и Тоньке.
     А вечером Маша устраивает в гостиной дискотеку. Оба помогает ей. Это настоящая дискотека: с фруктовыми, молочными и шоколадными флипами на круглом столике в углу. Там же большое блюдо с бутербродами «канапе», нанизанные на маленькие пластмассовые шпажки.
     Вы танцуете. Музыка хорошая, и лампочки мелькают замечательно. Но ты замечаешь: Маша танцует только медленные танцы и порой присаживается отдохнуть. Что-то подсказывает тебе, почему так происходит. Ты рад за Карпа и Машу.
     Саша ничего не подозревает, но он тоже за них рад. Еще он рад тому, что у Игоря в квартире замечательная большая кладовка, которую хозяин превратил в свою мастерскую. Он пристроил в ней печь для обжига своих скульптурок. Печь небольшая, но сделана идеально; дымоход Карп вывел на крышу. Это не стоило ему большого труда: ведь их квартира на последнем, третьем этаже дома. Саша приходит к Игорю на выходные, и они вместе делают фигурки. Саша уже достиг в этом деле известных успехов. Его первая идеальная фигурка «Танец с обручем сделана из глины (только обруч у танцующей девочки из медной проволоки), раскрашена и покрыта эмалью. Карп похвалил работу Саши: «Отличная динамика. Девочка вся в движении; она действительно танцует!»
     Марат внимательно отмечае6т про себя каждую деталь дискотеки и решает устроить в свой день рождения (11 июня) такую же солидную вечеринку с коктейлями и канапе, а не с тем, позорно детским «шведским столом», который был у него в новогоднюю ночь.
     Данька отплясывает вовсю. Он давно заметил, как танцуют взрослые и делает это не хуже, чем они; к тому же у него врожденное чувство ритма, и ты про себя гордишься им: когда брат подрастет, он уж точно будет «блистать» на дискотеках.
     В Любе появилась какая-то новая, взрослая грация: прямо, как у Маши. И лицо у нее стало взрослее. Вы танцуете друг напротив друга, и она видит: ты тоже за одни сутки заметно повзрослел. Что-то безвозвратно умерло в вас, но что-то и родилось. И это нечто, вновь родившееся, так прекрасно и так обогатило вас, что вы ничуть не жалеете о том, что вы отныне не такие, каким были еще вчера утром. Только Карп с Машей понимают, какая перемена произошла в вас: кончилась ваша юность, и началась молодость. Это и грустно, и хорошо, но, скорее, хорошо…
      Когда Карп выходит покурить на кухонный балкон, ты увязываешься за ним и осторожно спрашиваешь: как доставить удовольствие девушке во время близких с ней отношений?
      Игорь посмеивается, дымя сигаретой.
      - Знаешь, - откровенно признается он.  Я не хочу говорить о таких вещах. Любовь – дело личное, сам понимаешь. Но у меня есть одна очень хорошая книга с иллюстрациями: там всё очень толково и подробно написано. Правда, я всю эту премудрость и без автора знаю; меня опыт обучил лучше всех книг. Ну, а тебе полезно будет почитать. На обратном пути заедем к нам с Машей; я тебе эту книгу подарю. Только Любе ее не показывай. Она, видишь ли,  хоть и хорошо написана, но жестковато, по-мужски. Кое-что ей неприятно будет читать, а тебе как раз бы необходимо.
     Ты благодаришь его. Уж если сам Карп сказал, что книга хорошая, значит, она действительно хорошая – и даст тебе нужные знания. А опыт, конечно, придет со временем .
      - Карп, - спрашиваешь ты, - у тебя было мнОго женщин? До Маши?
      - Несколько, - уклончиво отвечает Карп. – И с каждым разом я всё больше понимал в этом деле. А дело такое, что тут очень важны мелочи, иначе женина не будет с тобой счастлива. Просто перепихнуться плюс три поцелуя – это и последний дурак может. Если женщине не комфортно с тобой, и ты ничего не пытаешься исправить, значит, грош тебе цена как мужчине. Ладно, пошли, хватит трепаться. Не люблю я базарить на эти темы…
     И вы уходите с балкона.
ХХХХ
     В последний, третий день на даче, Акимыч вносит свою лепту в общее веселье: он нагребает своим трактором от стен дачи к центру двора огромный холм снега. Гости делают из нее большую снежную горку, очень красивую, благодаря искусству Карпа и Саши Прохорова. Карп делает ровный спуск между двумя снежными перилами и аккуратно заливает этот спуск водой. Потом они с Сашей вырубают в снегу сухие ступени позади горки. Получается замечательно. Данька съезжает с горки первый и вскакивает на ноги, сияя от восторга. Вдохновленные его примером, взрослые тоже загораются желанием прокатиться. Акимыч выдает кому детские ледянки, кому – квадраты твердой фанеры. И вот, все увлеченно катаются, сталкиваются между собой, хохочут, а Карп с Акимычем, покуривая, с удовольствием смотрят на них.
     Марат пытается съехать с горки на ногах - и падает. Карп тут же подзывает его к себе и очень серьезно говорит:
     - Марат, не делай так больше. Один мой знакомый вот так же проехался – и без позвоночника остался. Пролежал десять пластом; недавно умер.
     Марат кивает. Он уважает мнение Игоря, да и сам видит, что тот прав, - ударишься спиной о лед, так запросто парализует. Игоря тревожит и Маша. Улучив минуту, он ласково просит ее ездить осторожней. Она целует его, красивая, удивительно похожая на богиню Артемиду, и весело говорит:
     - Не волнуйся, Игорёчек; уж нашего малыша я сберегу, будь спокоен.
     И крестится. Потом снова спешит на горку, увлеченная общей забавой, смеющаяся…
     После обеда Карп устраивает «мужское мытье» в русской бане. Женщины не допускаются, поэтому Люба с Машей идут в душевую. Наскоро ополоснувшись (ведь они обе чистые) они с наслаждением плавают в бассейне, пока не устают, а потом, завернутые  в простыни, долго сидят в предбаннике и болтают обо всём на свете, с удовольствием попивая квас, который захватили с собой..
     Вечером все занимаются кто чем. Марат в спортзале отрабатывает удары ногами и руками по всем правилам восточной борьбы, Люба с Конькой играют на бильярде и время от времени целуются, а Маша с Акимычем смотрят по телевизору передачу про слонов. Карп ищет Сашу, чтобы и он посмотрел про слонов, но Саши негде нет. Игорь выглядывает в окно и видит: Саша одиноко бродит по двору, и вид у него невеселый.
     Карп одевается и тоже выходит на воздух.
     - Сань, ты чего тут бродишь?
     - Так, - Саша спокоен, но на Карпа не смотрит. Просто я маму вспомнил… и подумал, что ее больше нет… а она очень добрая была, как папа. Только… - он замолкает.
      «Только папа – это не мама, и маму не заменит», - мысленно договаривает за него Карп.
      - Что делать, - роняет он. - Это жизнь. Я тоже рано матери лишился, да и отца. Не хандри, им сейчас хорошо, лучше нашего. А наше дело – жить дальше. Так что пойдем фильм про слонов посмотрим.
      - Не хочу я, - тихо отвечает Саша.
      - А тебя никто не спрашивает, хочешь ты, или нет, - говорит Карп. Он вдруг подхватывает Сашу подмышки и сажает себе на плечи. От неожиданности Саша вскрикивает, потом громко смеется. Ему становится весело: его тысячу лет не носили на плечах. Игорь держит его за руки, чтобы он не упал, и обносит вокруг дома. Когда у крыльца он спускает его на землю, у Саши уже совсем другое лицо. Они смеются, глядя друг на друга, и идут досматривать передачу про слонов.

24.
     Ликующий веселый март приносит с собой неумолчную капель, теплые солнечные дни, наполненные птичьими голосами, - и словно опьяняет людей. Все ходят веселые – даже та часть населения, у которой зачастую не хватает денег на проезд в обыкновенном транспорте. Никто не жалуется на слякоть. Весело ездят по улицам машины, разбрызгивая лужи, снежные сугробы сереют и оседают, везде журчат ручьи. Всё вокруг празднично, ярко, звонко. Приятно пахнет тающим снегом и солнцем. 
     Лед на Пересвете и на Пороге вздулся и посинел. На деревьях и кустах местами начинают появляться первые робкие почки. Ночами еще бывают морозы, но днем неизменно тепло. Черные, влажные стволы деревьев и ветви кустарников словно оживают после зимы; чувствуется, что весна пробудила их, и они уже не уснут вплоть до новых осенних холодов, пока не потеряют все листья, которые сейчас еще даже не появились; они ждут апреля, чтобы родиться на свет.
     У молодоженов, Миляшиных и Карпа с Машей кончаются их «медовые полумесяцы», и они выходят на работу – все, Кроме Кати. Катя пытается устроиться в какую-нибудь из больниц, но ей отказывают, даже не взглянув на ее диплом и трудовую книжку, и сообщают, что у них и без того сокращение. Катя огорчена, но Миляшин-старший звонит Мернику и просит устроить его супругу медицинской сестрой. Ефим Евгеньевич обещает. Через час он звонит и веселым голосом объявляет, что его добрый знакомый, который содержит частную наркологическую клинику на Приречной улице, очень нуждается в опытной медицинской сестре. У него уже есть четыре медсестры, но он с удовольствием возьмет человека, у которого пятнадцатилетний стаж работы. Врача зовут Антон Борисович Долгих; он двадцать лет проработал наркологом в городской больнице, а недавно основал частную клинику под названием «Скорая помощь». Его пациенты – богатые наркоманы, такие же богатые пьяницы и просто люди, которые не могут самостоятельно выйти из случайных запоев. Врач ожидает Катерину Алексеевну завтра в десять утра с документами; его адрес: Приречная, дом двенадцать.
      Катя очень довольна и горячо благодарит Гришу и Мерника. Вечером Григорий Степанович осторожно спрашивает:
      - А ты справишься, Катюш?
      - Конечно, - уверенно отвечает она. – Я, правда, всего два года работала в наркологии, но всё-таки работала, и мной были довольны. А в хирургию я перешла, потому что там платили больше.
      - Ну, здесь тебе много будут платить, - улыбается Григорий Степанович. – Мерник сказал: если врач будет тобой доволен, ты будешь получать почти тридцать тысяч.
      У Кати нет слов. Она решает сделать всё, чтобы Антон Борисович остался ею доволен. Тридцать тысяч для медицинской сестры это нечто совершенно необычное, сказочная зарплата!
     А Конька, пышно справив свое совершеннолетие в темном семейном кругу  (и отдельно с приятелями у Марата Хаджиева) уезжает утром в субботу вместе с Данькой в Темнево на электричке. Он везет маме подарок от бабы Зины и Кати: блинчики со всевозможными начинками, очень вкусные. Их много: целый большой пакет.
     Данька ест сливочное чистодольское мороженое (крем-брюле) и, сидя у окна, напротив Коньки, с самозабвенным восхищением смотрит на пролетающие за окном пейзажи. Он ездил на электричке всего четыре раза в жизни – и теперь испытывает ни с чем несравнимое счастье езды по железной дороге. Его душа уже словно не в нем, не с ним; она точно стала единым целым с прекрасным весенним пасмурным небом, с пролетающими за окном черными лесами, где земля еще покрыта почерневшим снегом, с вечнозелеными соснами и елями, с необъятными полями, лугами, деревнями, дачами. Конька то и дело посматривает на него и решает: «Возьму Даньку с собой в Питер в июле. Вот ему будет радость: ехать почти сутки в скором поезде, в купе, а потом увидеть большой, красивый город, сады, пригороды…» Тетя Глаша (Аглая), двоюродная сестра папы, будет только рада. У нее большая квартира, она живет одна, в обществе солидного сибирского кота Пафнутия (или просто Нути). Конечно, тетя Глаша скучает, поэтому с удовольствием примет не только обожаемых ею племянников, но и Любу, у которой в Питере негде остановиться. Пока Конька с Любой будут сдавать одни вступительные экзамены и готовиться к другим, тетя Глаша покажет Даньке город, поводит его по музеям. Конька знает: так обязательно будет. Тетя Глаша очень энергична – и готова без устали показывать свой возлюбленный Петербург даже людям малознакомым. А тут родной племянник, да еще маленький мальчик! То-то ей будет раздолье. Конька не может сдержать улыбки, думая об этом.
     Когда они выходят из вагона в Темневе, Конька покупает маме букет ее любимых белых роз (семь штук), и они с Данькой едут на Фабричную улицу. Данька до сих пор видел девятиэтажки только по телевизору и теперь робеет: в каком огромном доме живет его незнакомая мама!
     Конька звонит в домофон – и вот они уже входят в мамину квартиру. Мама вся сияет. Она стала красивей прежнего, и Конька вдруг ловит себя на мысли: до чего же Данька похож на нее!
      Мама с большим удовольствием принимает розы, и они со страшим сыном обнимаются и целуются. Потом мама обнимает и целует Даньку, застывшего от смущения по стойке «смирно».
      - Здравствуй, Данечка, - говорит она. – Какой же ты уже большой!
      - Здравствуй, мама, - заученно отвечает Данька, но даже не улыбается в ответ, и мама подмечает в его больших карих глазах настороженность и недоверие, даже какой-то страх по отношению к ней. Она знала, что так будет, и всё-таки ей становится больно. Конечно, она сама всецело виновата в том, что стала навсегда чужой для своего младшего сына, но тем горше ей на душе. Даня оказался ей гораздо роднее, чем она думала, она чувствует, что любит его… но ОНА ему чужая, и он ее не любит. Совсем. Он просто вежлив, она это видит.
      Впрочем, мама не показывает своей грусти. Она просит сыновей вымыть руки. Они повинуются, и она ведет их в спальню, где в кроватке лежит крохотная малышка в нарядной распашонке, точно сделанной для куклы, и в таких же маленьких зеленых ползуночках. На ней малюсенький чепчик, и она спит: полненькая, симпатичная.
      - Какая маленькая! – вырывается у Даньки изумленное. – А почему она такая розовая?
      Ему объясняют, что все новорожденные красные; позже они белеют или становятся смуглыми.
      - А негритята? – интересуется Данька. – Они, наверно, сразу черные?
      На этот вопрос Конька и мама ответить затрудняются: они никогда не видели новорожденных негритят.
      Конька наклоняется и бережно целует спящего младенца в лобик. Мама с нежностью улыбается, глядя на эту сцену.
      Она ведет сыновей в кухню и кормит обедом. Когда дело доходит до чая и сладких блинчиков, Тоня просыпается и подает голос. Плачет она громко, требовательно, но как-то нежнее, чем плакал бы мальчик. Сразу можно определит, что плачущий ребенок – девочка. Мама поспешно говорит:
      - Напои Данечку чаем, Никоша, я скоро приду…
      И она спешит на призыв дочки. Через несколько минут наступает молчание, а когда братья заканчивают чаепитие, возвращается мама с Тоней на руках. Малышка уже наелась, но еще не спит; она спокойно и чинно возлежит на руках у мамы. Сейчас на ней нет чепчика, и братья видят ее темные шелковистые вьющиеся волосики, и большие, ярко-синие глаза. Взгляд у них не бессмысленный, как у многих младенцев, а серьезно-сосредоточенный.  Конька и Данька по очереди осторожно держат ее на руках, а она так задумчиво смотрит на них, что Данька невольно проникается к ней уважением.
      - Она глядит, как взрослая, - замечает он.
      - Да, Паша тоже так говорит, - мама берет Тоню на руки, и та почти тут же засыпает. Мама относит ее в кроватку.
      Потом мама расспрашивает сыновей про их жизнь в Чистом Доле. Они охотно рассказывают; ведь новостей накопилось много. Вскоре приходит с работы дядя Паша. Конька поздравляет его с дочерью. Дядя Паша сияет и благодарит Коньку. Он обожает свою дочурку и считает ее самой прелестной девочкой в мире.
      Мама просит Даньку сыграть что-нибудь на пианино, которое стоит в гостиной. Данька охотно играет польку Глинки, несколько менуэтов и свои произведения. Мама в восторге от его беглой, но, в то же время, выразительной и прочувствованной игры и от его композиторского таланта. Она от души целует Даньку, а дядя Паша так же от души аплодирует ему. Они дарят ему книгу «Моя первая музыка» с множеством не слишком сложных для первоклассника, но очень красивых мелодий. Данька искренне рад подарку – и так же искренне выражает свою признательность маме с дядей Пашей.
     - Ох, Никоша! – мама всплескивает руками. – А про тебя-то совсем забыли!
     - Ты ведь у нас совершеннолетний стал! – дядя Паша, широко улыбаясь, пожимает Конькину руку. – Поздравляю! У нас ведь с мамой есть подарок для тебя.
     - Да, да, - подхватывает мама. – Я специально купила, чтобы подарить тебе, когда приедешь, - и точно из головы вон…
     И они торжественно вручают Коньке полное собрание исторических работ Ключевского в нескольких томах. Это очень ценный подарок. Ключевский есть только у Андрея Петровича Ладогина, и то не весь. Конька очень обрадован и тронут; он целует маму и крепко пожимает руку дяде Паше.
     Вечером братья ложатся спать на одной тахте в гостиной. Мама желает им обоим спокойной ночи. Они тоже прощаются с ней на ночь – и засыпают так быстро, что их даже не будит раздающийся время от времени в соседней комнате плач Тоньки…

ХХХХ
     Домой они возвращаются довольные. Данька, сидя в электричке рядом с Конькой, вспоминает, как брат катал его в лифте до девятого этажа и обратно, как мама доверила ему, Даньке, катить коляску со спящей сестренкой, когда они гуляли на площадке за домом; Даньку очень увлекло это занятие. Он перестал чуждаться мамы, подружился с дядей Пашей – и сделал вывод, что стал значительно богаче, нежели был. «У всех только мамы с папами, - думает он снисходительно. – А у меня не только мама с Тонькой и дядя Паша, но еще и папа, и Коня, и Катя, и баба Зина… просто ужас, какой я богатый!»
     А Конька везет с собой целый старый рюкзак дяди Паши. В рюкзаке Ключевский, Данькина музыкальная книга и подарки для бабы Зины и Кати. Для бабы Зины – великолепная теплая шаль из мягкой, как пух, ангорской шерсти, а Кате мама послала, полагаясь на Конькин глазомер, свое голубое вечернее платье с блестками и серебряной брошью, а также голубые туфельки на невысоком каблуке – словно специально для этого платья. Конька сразу увидел - платье придется Кате как раз. И туфельки тоже.
     Еще он думает о Любе. Он звонил ей из Темнева по нескольку раз в день – и оба раза прощался с ней на ночь. Теперь у них есть общая тайна: их взаимная любовь. Карп дал Коньке ключ от подсобки на Кирпичной. Там никто не тревожит влюбленных, и они ежедневно проводят там по два-три часа. Конька умеет затапливать печь, Карп научил его. И он затапливает ее перед тем, как ехать в гимназию, чтобы до самого вечера в подсобке было тепло.
     Книга, которую Игорь подарил Коньке, оказалась действительно очень полезной, и Конька почерпнул из нее множество ценнейших знаний. Но книгу он никому не показывает. Этот кладезь сокровенных сведений о тонкостях земной любви – его величайшая тайна.

25.
     В скульптурной студии художественной школы тепло и очень светло. Игорь Карпенко работает над гипсовыми скульптурами Саши Прохорова и Тани Василевской. Пока что они позирую ему в самой легкой одежде: Таня – в сплошном, плотно обтягивающем ее купальнике, а Саша – в одних плавках. Учеников Карпа разделяет небольшая ширма, но так, чтобы он мог обходить каждую «модель» со всех сторон.
     У Саши трудная поза: он изображает быстро идущего. Смеющегося мальчика, который держит в вытянутых вверх, чуть согнутых руках голубя с распростертыми крыльями, словно собираясь его выпустить. Голубя (разумеется, чучело) ему принес Игорь. И Саша может больше не улыбаться, потому что Карп уже «ухватил» его улыбку и запечатлел ее на лице гипсового мальчика. Но от напряженной позы Саша устает; особенно руки, поднятые вверх, затекают и ноют. Игорь подвешивает к шесту под потолком две тесьмы, на концах которых небольшие петли, и Саше становится легче: он всовывает в петли кисти рук, и руки не так устают.
     Поработав над скульптурой Саши и объявив для него пятнадцатиминутный отдых, Карп переходит к Таниному изваянию. Таня немедленно принимает нужную позу: девочка сидит на лужайке, подогнув под себя правую ногу и согнув в колене левую. Левой рукой она придерживает книжечку, лежащую на колене ее левой ноги, а правой рукой коснулась пряди выбившихся из косы волос, чтобы убрать ее. Но она так увлечена чтением, что рука ее словно застыла. Рот слегка приоткрыт, глаза – серьезные и внимательные – устремлены в книгу. Рядом лежит недоплетенный венок из полевых цветов. Лужайки, конечно, в гипсе не сделаешь, но скульптура будет называться «Девочка на лужайке» Такое название сразу дополнит впечатление зрителя: он подсознательно представит себе девочку именно на лужайке, а не  где-нибудь еще. Скульптура Саши тоже уже мысленно названа Карпом фразой из песни: «Летите, голуби…». Немного позже, когда тела будут окончательно «сделаны», как выражается Карп, он «оденет» детей. Таня будет в коротком летнем платьице, босая, а Саша – в рубашке, шортах и сандалиях на босу ногу.
     Саше и Тане любопытно знать, чтО уже получилось у Карпа. Но он ничего им не показывает. Когда они отдыхают, он закрывает скульптуры высокой ширмой с щеколдой, и его «модели» ничего не могут увидеть, как ни стараются.
     Недавно Саша принес Карпу подарок: небольшой, сантиметров сорок в высоту, бюст из мрамора, изображающий Карпа. Всё получилось совершенно точно: и лоб, и форма головы, и стрижка, и черты лица – ни одной неверной детали! Перед Игорем был Игорь, но в лице мраморного Игоря была как бы отражена его душа. Карп словно отчетливо увидел ее; она проступала сквозь его земной образ, запечатленный в камне, точно симпатические чернила на бумаге. Мраморное лицо было исполнено самых разнообразных чувств и мыслей, и все они пребывали в строгой гармонии, делая скульптуру поразительно живой, правдивой, неповторимой.
     - Черт! – вырвалось у Карпа. – Да это же гениально, Сашка! Это не просто талантливо, это действительно гениально!
     В порыве восхищения он крепко обнял и поцеловал Сашу в щеку, отчего Саша смутился и порозовел: подобные проявления чувств были Карпу не свойственны. Но в то же время он понял, что его друг и учитель в крайнем восторге – и тотчас расправил плечи и поднял голову, исполненный радостной гордости.
     - Да, ты всю душу мою показал, - задумчиво продолжал Карп, не спуская глаз со скульптуры и точно беседуя не с Сашей, а самим собой. – Сколько же ты во мне увидел! И ведь правильно увидел. Ты мое земное соединил с моим небесным – и даже то, о чем я сам не знал, но подозревал, чувствовал в себе. Как же ты меня изучил, и за такое короткое время!
     Он крепко стиснул Саше руку и произнес, глядя прямо ему в глаза:
     - Ты мастер. Настоящий мастер! Окончишь школу, учись на скульптора; помяни мое слово, ты на всю страну прогремишь.
     - Кому это сейчас нужно, - вздохнул Саша. – Все сейчас за деньгами гоняются, до искусства никому дела нет…
     - Есть, - возразил Карп. – Есть и будет! И если ты не прославишься сегодня, то прославишься завтра, вот увидишь.
     И, уже смеясь, добавил:
     - Ну, я тебе теперь отомщу! ТАК в гипсе сделаю, что только держись!
     И тихо добавил:
     - Но лучше твоего у меня не получится; выше космоса не прыгнешь, верно? А теперь пойдем пить чай, а то я совсем захвалю тебя, еще испортишься…
      Вечером он показывает Маше Сашин подарок. Маша, как и он недавно, приходит в крайнее восхищение.
      - Да ведь ты получился, как живой! – восклицает она. – Будто сейчас заговоришь. И знаешь, чем дольше смотришь на этот бюст, тем больше видишь… словно весь твой внутренний мир постепенно раскрывается. Чудеса-а…
      И она долго, заворожено глядит на мраморного Игоря.
      - Неужели это Саша сам сделал? – она не может в это поверить. Ты ему совсем-совсем не помогал? Нет?
      Она пытливо смотрит в глаза мужу.
     - Ему папа помогал, - шутит Карп, обнимая ее за плечи.  -  Правда, он плотник… но, выходит, переквалифицировался.
     Маша смеется, потом опять становится серьезной. Она глубоко взволнована.
     - Это гениально! – решительно объявляет она.
     - Да. То же самое я и Саше сказал, - говори Игорь.
     Машины глаза горят, и она с чувством заявляет:
      - Игорёчек, Я отвезу это в ДК! И, пожалуйста, не спорь со мной; пойми, такой светильник не должен стоять под спудом…
      Игорь мягко привлекает ее к себе и негромко смеется:
      - Родная моя, с тобой спорит – это быть себе врагом. Ради Бога, делай, что хочешь.
      Маша нежно целует его, а на следующий день увозит мраморный бюст в Дом Культуры.
      А теперь Карп «мстит» Саше. Он старается показать его внутренний мир в своей скульптуре как можно полнее – и с тайной радостью видит, что это ему удается.

ХХХХ
     Глубокая ночь.
     Катя сидит за столом на посту, в клинике на Приречной улице и заполняет журнал: она сегодня дежурная. С ней вместе дежурит еще одна сестра: тридцатилетняя Нина Аксенова. Катя отправила ее спать. Дремлют в отведенной им комнате без дверей и два молодых, дюжих парня-санитара в специальной синей форме.
     В коридоре мягко горят успокаивающие зеленоватые лампы. Их свет мягко отражается в наполовину застекленных дверях. Здесь, на первом этаже, где лечатся исключительно наркоманы, стекло в дверях небьющееся, а окна забраны снаружи красивой ажурной решеткой, которая сделана так искусно, что между узорами и пальца не просунешь. Форточки, также зарешеченные, заперты на ключ. Двухместные палаты проветриваются, только когда больные находятся в столовой.
     Почти все они молоды, и все лечатся анонимно. Их фамилии известны только врачу. Кате очень жаль их. И она, и Антон Борисович знают: основная задача наркоманов снять ломку. Через пять дней пребывания в клинике они обычно просятся на выписку  с таким бурным упорством, что приходится их выписывать.
     Дверь одной из палат открывается, и появляется молодой человек в спортивных штанах и футболке. Он выглядит красивым и здоровым, никто не подумал бы, что он – наркоман. Ломка у него уже кончилась; он подходит к барьеру, которым огорожен пост. В журнале он обозначен как Андрей-второй.
     - Что вы хотите, Андрей? – мягко спрашивает Катя. Вы уже третий раз подходите. Хватит бродить, уже второй час ночи. Пора спать. Идите, ложитесь.
     Несмотря на мягкий, доброжелательный тон, в Катином голосе присутствует нечто непреклонное; сверху пух и вата, внутри – кремень. Но Андрей-второй тоже не лыком шит.
     - Катерина Алексеевна,  его голос звучит задушевно; он опирается руками о барьер поста. – Ну, выпишите меня сейчас, чего вам стоит!
     - Я уже говорила вам что не могу, - спокойно возражает Катя. – Вы прекрасно знаете: ночью выписи нет, и не только у нас, а во всех больницах. К тому же, выписывает врач, а Антона Борисовича сейчас нет, и вам это известно. Почему сегодня не поговорили с ним? Он до трех часов был в клинике.
     - Да я тогда еще хотел продолжать лечиться, – в голосе Андрея тоска и досада. – А сейчас не хочу. Ну, просто не могу! Я уже восемь дней отлежал…
     - Ничем не могу вам помочь, - Катя вздыхает. Вот к девяти часам придет Антон Борисович, тогда и напишете отказ от лечения.
     - Да ведь я знаю, есть дежурный врач, - Андрей начинает злиться. – Анатолий Семенович! Он может выписать…
     - Он не имеет права, - отвечает Катя. – Идите спать. Вас выпишут завтра.
     - Тогда я сейчас всё переломаю и перебью! – вспыхивает Андрей-второй.
     - Стекла в палатах небьющиеся, - спокойно сообщает Катя. – А потом вы что, на вязки хотите попасть?
     Он смотрит на нее испепеляющим взглядом, но ничего не отвечает. Он уже лежал на вязках во время ломки, и повторять это мероприятие ему не хочется. Ругаясь матом сквозь зубы, он уходит к себе в палату.
     Спустя десять минут открывается дверь другой палаты, и Аня-первая невнятным голосом сообщает, что у Ангелины-первой началась ломка. Ангелину привезли сюда сегодня, поздно вечером. До сих пор она была в порядке, те есть спала, но теперь проснулась, и ее, словно ветром, носит по палате. Катя будит Нину Аксенову и они вдвоем укладывают Ангелину первую в постель. Но та, полежав немного, снова встает, выходит в коридор и там падает. Приходится будить Витю, одного из санитаров, и он помогает привязать Ангелину к кровати. Она кричит и плачет. Катя делает ей укол, назначенный днем Антоном Борисовичем. Постепенно больная затихает.
     Катя оставляет Нину на посту, а сама поднимается на второй этаж, где на посту перед телевизором дремлет в кресле дежурный врач Анатолий Семенович Кравченко. Здесь лежат алкоголики, с которыми управляться заметно легче, нежели с наркоманами. Они не просятся без конца на выписку; в отличие от наркоманов им разрешено пользоваться мобильными телефонами. В этом отделении всегда тихо. А главное, здесь чувствуется возможность исправления человека. Алкоголик может бросить пить усилием воли или с помощью кодирования, тогда как подавляющее большинство наркоманов заранее и безоговорочно обречены на безвременную смерть. Только малая часть из них не болеет гепатитом С; некоторые лежат со СПИДом. Катя недолюбливает отделение, где лежат «зеленые», как прозвали наркоманов алкоголики. Наркоманы, в свою очередь, прозвали алкоголиков «синими» - неизвестно почему. И те, и другие недолюбливают друг друга.
     В коридоре Катя встречает задумчивого, пожилого Никиту-первого.
     - Что, не спится? – участливо спрашивает она.
     - Да, - охотно и негромко отвечает он. – Вот, курить ходил… хочу у Анатолия Семеновича снотворного попросить.
     Он будит врача и просит таблетку снотворного. Врач заглядывает в тетрадь и читает, что данному больному можно дать «сонник» - и указано, какой именно. Кравченко дает Никите таблетку, и тот удаляется к себе в палату.
     Анатолий Семенович улыбается Кате:
     - Ну, как у вас там, внизу? У нас тишина и покой.
     Катя улыбается ему в ответ:
     - Вам везет; у нас шума побольше.
     - Это еще что, - Кравченко вздыхает. – Вот сейчас боксы пустые, никого в реанимации, а то была бы запарка. Антон Борисыч хочет еще двух ординаторов взять в ассистенты – рук не хватает. И сестер бы еще двух. Да, Катерина Алексеевна, назавтра у нас три капельницы в девять; потом Наташа вас сменит.
     - Да, я помню, - откликается Катя. – Шестая палата, третья и девятая. И два укола в шестой и первой. Мы с Ниной справимся.
     И она возвращается на свой первый этаж. Ей нравится главный врач, Антон Борисович. Он седой, как лунь, хотя ему еще только пятьдесят лет. Человек он удивительно спокойный и знающий, по образованию не только нарколог, но и психиатр, и психолог. Он кодирует не только пьющих, но и наркоманов – так, что они не получают никакой радости от своих «вмазок». Но наркоманы чаще срываются с кодировок, чем алкоголики. Антон Борисович – верующий. Он очень серьезно советует своим пациентам посещать храм и намеревается  с помощью Мерника построить часовню при больнице. Ходят слухи, что он личный врач мэра города, и что именно мэр помог ему организовать собственную частную клинику, перепланировать и перестроить внутри дом на Приречной улице.

ХХХХ
     На берегу Порога стоит грохот и треск, ломаются, сталкиваясь, льдины. Толпа народу, неизвестно откуда взявшаяся, увлеченно наблюдает за ледоходом с моста и  с берега. Люди совершенно не слышат друг друга в этом шуме, который долетает от Порога до самого центра города.
     Конька с Любой тоже приехали на мотороллере Любы полюбоваться ледоходом. В этой величественной картине особенно чувствуется торжество весны, набирающей силу.
     Увлеченные великолепным, немного грозным зрелищем, они не сразу замечают, что рядом с ними стоит Илья Мерник. Они здороваются с ним, он что-то им говорит, но они его не слышат. Конька замечает и Карпа с его учениками-скульпторами: он привез их посмотреть на ледоход – конечно, в трамвае, потому что с ним без малого тридцать человек. Саши среди учеников Карпа нет; во всяком случае, Конька не видит его.
     Внезапно вся толпа на берегу ахает, как один человек, так, что этот всеобщий вскрик перекрывает грохот льдин. На одной из льдин, несущихся по течению, стоит малыш лет пяти. Наверно, он плачет, и, вероятно, даже очень громко, но из-за грохота этого не слышно – и не видно, потому что мальчик довольно далеко, на середине широкого Порога.
     Народ застывает, онемев от ужаса и растерянности. Но тут Илья срывается с места. Он перескакивает с невысокого берега на первую попавшуюся льдину и прыгая или просто переступая с льдины на льдину, быстро приближается к малышу. Толпа ахает снова.
     - Илья! – кричит Конька и порывается тоже вскочить на льдину, но Карп крепко удерживает его за плечи.
     - Стой на месте! – кричит он ему в ухо. – Не то оба подохнете! А так, ему, может, повезет…
     Илье действительно пока что везет. Из-за временного затора льдины ползут медленно, и Мерник довольно скоро добирает до льдины с мальчиком. Он подхватывает на руки и пускается в обратный путь. Затаив дыхание, все следят за его движениями. Эти движения уверенны и точно рассчитаны. Льдина с Мерником и ребенком как раз проплывает под мостом. Сверху сбрасывают сеть, которые несколько человек держат за концы. Илья сажает в сети ребенка, точно в гамак, и малыша поднимают вверх, на мост, а Илюха продолжает свой нелегкий путь к берегу по льду. Он успел заметить: сеть тоненькая и старая, двоих она бы не выдержала.
     Когда он уже почти у цели, метрах в трех от берега, льдина под ним внезапно раскалывается надвое, и он погружается в воду; пытается плыть, но его задевает другой льдиной по голове, и он скрывается под водой. Толпа стонет.
     Карп мгновенно скидывает куртку и ныряет вслед за ним, под лед. Они показываются на воде через полторы минуты, когда все уже почти потеряли надежду снова их увидеть. Игорь вытаскивает бесчувственного Илью на берег, приводит его в чувство (при этом изо рта Ильи выливается немало воды), затем хватает Любин мотороллер и кричит так, что его голос перекрывает грохот ледохода:
     - Сажайте его позади меня – и привяжите ко мне, да покрепче!
     Несколько человек немедленно исполняют его требование. Мотороллер срывается с места и уезжает. Люди крестятся. Конька подбирает куртку Карпа, и они с Любой едут в трамвае на Молодежную, но не к Игорю, а к Коньке. Оба понимают: Игорю сейчас не до них.
     А Игорь уже дома и растирает водкой раздетого Илью, который уже пришел в себя. Потом он поит Илью той же водкой и накрывает двумя ватными одеялами. Сам он лечит себя так же, но в постель не ложится, а просто тепло одевается. Оба порезаны льдинами, но порезы не глубокие.
     - Как тебя зовут, герой? – Карп садится рядом с Ильей.
      - Илья Мерник, - отвечает герой.
      - А, ты тот малый, которого Никон спас, - вспоминает Карп. – Ну, а сегодня ТЫ спас человека; видишь, как всё связано на свете… Молодец.
      Он пожимает Илье руку.
      - А ВЫ спасли менЯ, - улыбается Илья. – Как вас зовут?
      - Не «вас», а «тебя», - поправляет его Карп. – Игорь Карпенко.
      - А… ты Конькин друг, скульптор, - голос Ильи теплеет еще больше. – Я бы погиб без тебя; меня так льдиной двинуло, что я сознание потерял. Спаси тебя Бог.
      И он в свою очередь пожимает Карпу руку.
      - Давно брился? – Карп улыбается.
      - Сегодня забыл, - Илья прикрывает глаза. – Я с восьмого класса бреюсь. Раньше хвастался этим, баскетболистом хотел стать… а теперь хочу в семинарию; священником буду…
      - Не говори много, Игорь кладет ему руку на лоб. – Вспотел. Значит, жара нет. Не знобит?
      - Нет. Просто жарко. И пить хочется.
      Карп приносит ему кружку горячего чаю с медом. Илья выпивает всю кружку – и тут же засыпает. А Карп звонит Коньке. Он сообщает, что с Ильей всё в порядке, просит занести ему, Карпу, его куртку и забрать Любин мотороллер.

ХХХХ
     Часа через два к Игорю являются Мерники. Взволнованные родители так бурно благодарят Карпа, что ему ничего не остается, как пригласить их в кухню и угостить чаем с печеньем.
      - А где спит Илюшенька? – спрашивает Ида Петровна.
      - В нашей с женой спальне, - отвечает Карп. – Он должен пропотеть как следует. Ваш сын крепкий закаленный человек. Даю вам слово: к вечеру он будет совершенно здоров.
      - Вы уверены, что у него ничего не сломано, Игорь Александрович? – беспокоится отец Ильи.
      - Уверен, - твердо отвечает Игорь. – У него только небольшие порезы от льда, как и у меня, и, возможно, легкое сотрясение мозга. А так он совершенно здоров. Сейчас я посмотрю, спит ли он.
      И он уходит в спальню. Илья в это время уже не спит. Ему захотелось в туалет, но так как Карп запретил ему вставать, он пользуется банкой, специально поставленной у его кровати. Едва он снова ставит банку под кровать, как входит Карп и сообщает ему, что его родители здесь. На всякий случай он дает Илье свои трусы. Илья их надевает и выражает готовность встретиться с родителями.
     Родители сидят у него где-то в течение получаса. Они убеждаются, что у Илюши ничего не сломано, и что он действительно может ходить, а он заверяет их, что с ним всё в порядке, рассказывает подробности своего «подвига», а после – о том, как Игорь спас его, привел в чувство, привез к себе, и что было дальше… но Илья не договаривает и засыпает.
     Мерники на цыпочках покидают комнату. В кухне на Карпа вновь обрушивается поток самых горячих благодарностей; его целуют, обнимают, пожимают ему руку, а он с невольной тоской думает, когда же всё это кончится. Чтобы успокоить гостей, он решительно наливает им Акимычевой водки, которой снова запасся на лесной даче и угощает их Акимычевыми сигаретами – оба супруга курят.
     Водка и сигареты немного успокаивают Мерников. Отец Иль просит Игоря во всех затруднительных случаях обращаться к нему; Карп обещает. Ефим Евгеньевич волнуется.
     - Дорогой Игорь Александрович, - задушевно говорит он. - Только не сердитесь, голубчик. Мы тут с женой подумали и… словом, мы хотим подарить вам нашу дачу в сосновом бору у Порога. Отличная дача: двухэтажный, знаете ли, дом, баня, ограда, сигнализация, подъездная аллея, гараж. Мы хотели ее продать, у нас еще одна дача на юге Белоруссии, теперь мы ездим туда. Там великолепные места! Пожалуйста, не откажите, возьмите нашу чистодольскую дачу!
     - Нет, - спокойно и решительно отвечает Игорь. – Я спас Илью, ну и что? Это был мой долг, и я его, к счастью, выполнил: ведь мы оба могли потонуть. Как сказал один герой Лескова (хороший, кстати, писатель): чужой бедой не разживешься. Так что сердечно благодарю, но подарка вашего не принимаю. Если бы я это сделал, я бы сам себя перестал уважать.
     Мерники молчат, задумавшись. Они видят, что Карп в своих решениях тверд – и ни за что не отступит, а, между тем, их безудержная родительская благодарность требует выхода, иначе они просто не найдут себе покоя.
     И тут Мерника-старшего осеняет вдохновенная идея:
     - Игорь Александрович! – его голос звучит вкрадчиво и в то же время убедительно. – Не хотите брать дачу даром, заработайте ее! Нам, видите ли, нужны для новой дачи три медведя из сказки: отец-медведь и медведица с медвежонком. Художник уже сделал замечательный эскиз. Мы с супругой наслышаны о том, что вы по-настоящему талантливый скульптор. Могли бы вы отлить из чугуна трех медведей в натуральную величину, по рисунку?
     Игорь заинтересовывается этим предложением.
     - Да, я могу это сделать, - говорит он. – Работа интересная и не особенно сложная. Но в пределах нашей школы…
     - Помилуйте, - мягко перебивает его Мерник. – Речь, конечно, идет не о школе. К вашим услугам мой чугун и мои литейщики; я покажу вам, на каком предприятии. Только скажите сразу: возьмете вы на таких условиях дачу?
     - На таких условиях, возможно, возьму, - осторожно поизносит Игорь.
     Мерники счастливы.
     - Я вас свожу туда в выходные! – говорит Ефим Евгеньевич. – В ближайшее воскресенье. Ну, как?
     - Идет, - улыбается Игорь, и они пожимают друг другу руки. Потому обмениваются телефонами, после чего Мерники прощаются и уходят. Они оставляют огромный полиэтиленовый пакет «для Илюши». Там теплая сухая одежда и обувь. Решено, что вечером Игорь привезет Илью домой на своем джипе.
      … На следующий день в газете появляется заметка сразу о двух «подвигах» - Игоря Карпенко и Ильи Мерника. Маша радуется за мужа и гордится им, но он не хочет даже смотреть на прославляющую его газету – и от души признателен Илье и нескольким свидетелям вчерашних событий, что они взяли на себя беседу с репортерами.  В школе на него смотрят, как на героя, - и учителя, и ученики, а он мучается. Для него подобная слава – настоящая пытка.
     Вечером грузчик приносит им с Машей огромный ящик всевозможных деликатесов. Игорь охотно вернул бы этот подарок Мерникам, Но он понимает: это будет невежливо. Скрепя сердце он смиряется, но немедленно откладывает половину лакомств в свою старую спортивную сумку и отвозит Прохоровым. Саша и его отец несказанно довольны. Игорь тоже доволен: он рад хоть чем-то помочь своему ученику и его отцу, который теперь бригадир плотников в столярной артели Мерника; у него теперь под началом десять человек.
     Родители спасенного мальчика Кости Никифорова, в свою очередь, горячо благодарят Илью через Ефима Евгеньевича. Это простые, далеко не богатые люди, им нечем одарить Илью. Мерник-старший на радостях сам их одаривает щедро помогает материально. Ведь его единственный, горячо любимый им сын здоров и, как ни в чем не бывало, ходит в гимназию! Еще он заочно учится в семинарии, пользуясь православными сайтами в компьютере, беседами с многознающим отцом Германом и духовными беседами с многознающим отцом Германом и духовными книгами, которые дают ему Марат и Андрей Петрович Ладогин (Конька познакомил их друг с другом).

26.
     Изящный рено дымчатого цвета, переехав мост через Порог, направляется в сторону деревни Плетнёвка, за которой снова начинается глухой лес. Машину ведет Мерник-старший. Рядом с ним сидит Игорь, а на заднем сиденье – Маша, Конька и Саша Прохоров: Игорь пригласил двух последних с собой для компании.
     Снег почти растаял, только еще сереет местами, доживая свои последние дни. Сегодня тепло, ясно, солнечно. Машина легко едет вдоль Порога на юго-запад, а рядом, между машиной и берегом реки, тянется густой дремучий лес.
     Когда начинается сосновый бор, Мерник заворачивает направо, и вскоре они подъезжают к ажурной чугунной ограде. Ворота открыты, и они въезжают на территорию дачи. Эта территория гораздо больше, чем у той дачи, где служит Акимыч. Дом заметно меньше, но баня такая же. Вдоль ограды разбит небольшой сад, посажены кусты, высокие, густые, с многочисленными аллейками. К крыльцу дома и к гаражу ведет асфальтированная дорожка. Возле гаража небольшой домик. Там живет прислуга: Петр Егорович со своей женой Ариной Матвеевной. Они выходят и приветствуют хозяина и гостей.
     - Не хотят они уезжать, - улыбается Мерник. - У них тут, неподалеку, в Плетнёвке, дом с огородом. Привыкли к месту, - он разводит руками.
     - Пусть остаются, если хотят, - отзывается Игорь. Он не знает, что Егорыч с женой не хотят покидать дачу еще и по той причине, что Мерник обещал продолжать выплачивать им жалованье.
      - Да, они вам не помешают, - подхватывает Мерник. – Простодушные, понимаете ли, люди – и усердные.
      Он показывает гостям гараж, выкрашенный в зеленый цвет. Там стоят три велосипеда – старой модели, но в отличном состоянии. Потом все идут в дом: двухэтажный, белый, увитый плющом.
      В этом доме нет стиля «модерн». Здесь очень уютно. Внутри всё обшито деревом, везде красивые люстры, ковры и ковровые дорожки. Пол паркетный. На первом и на втором этаже по четыре комнаты, на чердаке две больших кладовых и еще одна комната, большая, с печью. Карп тут же вознамеривается превратить эту комнату в свою мастерскую. Печь есть и на кухне. Хозяйская спальня рядом с ванной и уборной; тут же три комнаты, кухня и везде очень уютно. Наверху еще четыре комнаты, а также маленький спортзал с тренажерами, кольцами, шведскими стенками.
     В подвал ведет отдельная лестница. Там, внизу, полно самых разных вин, стоят пивные бочки, лежат круги сыра, висят копченые колбасы. В отдельно утепленном закутке лежит груда овощей.
      - Овощи есть еще в сарае, - говорит Мерник. – Там же и мешки с древесным углем: для печи. Сам дом, как вы видите, на паровом отоплении, везде батареи; вон, к сараю пристроена бойлерная. А вот наша веранда.
     Веранда пристроена к дому с его обратной стороны. Она большая, полукруглая – и наполовину застеклена. В ней шесть окон и двери. Все стекла опускаются вниз, как в поезде. Вместо них можно одним движением небольших рычажков на стене опустит тюль, натянутый на легкие рамы (от насекомых) или жалюзи. Здесь большой круглый стол и венские стулья. И тут тоже проведены батареи, поэтому – тепло.
     Маша в восторге и не скрывает этого. Игорю тоже дача очень нравится, но он более сдержан. Конька и Саша благоговейно молчат, но и они покорены Мерниковской дачей; Ефим Евгеньевич видит это по их глазам. Игорь и Маша благодарят его. Он очень доволен, что Игорь всё же принял его подарок и даже с удовольствием. Теперь душа Мерника спокойна, и он отвозит гостей назад, в город, на Молодежную. А Игорь вспоминает рисунок, подаренный ему Мерником: три медведя сидят на пне с извилистыми корневищами. Один мишка побольше, другой поменьше, а между ними – маленький медвежонок, который задрал мордочку и смотрит снизу на глядящих на него отца с матерью. У каждого медведя в лапах по лукошку с грибами, а у медвежонка небольшой туесок с малиной. Игорь остался очень доволен эскизом. Работа не из легких, но он уже знает, как сделать ее, и заранее предвкушает удовольствие, которое получит от своего труда. Но сначала он закончит над скульптурами Саши и Тани. Они уже почти готовы.
    
ХХХХ
     Люба Лунакова справляет свой день рождения двадцать четвертого марта. Конька покупает ей цветы и великолепный, толстый альбом с репродукциями картин европейских художников девятнадцатого века. Он может себе это позволить, так как получил свою мартовскую зарплату. Как и в прошлый раз, он хочет отдать отцу половину жалованья, но тот его останавливает:
     - Нет, Коня, не надо. Мы с Катюшей теперь вместе работаем, так нам хватит. Копи деньги: тебе в конце июня в Питер ехать, так что твое жалованье тебе ох как понадобится!
      Конька согласен с отцом. Но впереди еще много трат: день рождения Даньки и Марата Хаджиева, а потом, он учится водить машину в школе вождения, где Люба уже сдала экзамены - и получила права. Конька еще учится в этой школе, за обучение тоже необходимо платить.
     На помощь приходит Мерник. Узнав, что Конька собирается ехать в Петербург поступать в университет, он обещает ему там редакторскую и корректорскую работу в одном из журналов. Редактор – приятель и однокурсник Мерника, они вместе окончили строительное училище. За работу Конька будет получать всё те же двадцать пять тысяч в месяц; мало того, это место останется за ним, если в случае поступления в университет он переедет в Питер и будет там учиться.
     В гимназии объявляют удивительную новость: кто желает, тот может сдать ЕГЭ в мае, а не в июне. Желающих очень немного, и среди них Конька. Если он сдаст экзамены в мае, то сможет в июне лучше подготовиться к вступительным экзаменам в вуз. Поэтому он сейчас усердно зубрит билеты по всем «ЕГЭшным» предметам, а отдыхает в обществе Любы и Даньки. Люба тоже решила сдать экзамены в мае и тоже зубрит билеты, но всё-таки они с Конькой находят время встречаться. А Даньку Конька учит управлять скутером. Данька счастлив. Он заранее представляет себе, как будет гонять по Чистому Долу на средней скорости – и на максимальной по пустынным местам. Управлять скутером оказывается не так уж сложно; уже в скором времени Данька делает на маленьком мотоцикле солидные круги на пустыре за городом.
     А Катя в начале апреля вдруг однажды днем сталкивается на втором этаже клиники с человеком, о котором вспоминает крайне редко. Да, это Сергей. Но она нисколько не взволнована встречей с ним. Такого бесконечного равнодушия она еще ни к кому не испытывала. А Сергей приветливо и весело с ней здоровается. Она отвечает на его приветствие бесстрастно и вежливо; правда, не выдерживает и выражает удивление, что он лечится в платной клинике, а не в городской: ей казалось, он не может позволить себе этого.
     - А я квартиру продал! – беспечно объявляет Сергей. – Живу по разным своим корешам. Часть денег пропил, в потом вдруг думаю: а что со мной дальше-то будет? Ну, и решил лечь сюда и закодироваться. Тут врач-то знаменитый, а не какой-нибудь фуфлыжник. Закодируюсь, наймусь каким-нибудь сезонным рабочим, комнату сниму. Катюх, - он улыбается. – Прости меня за всё старое. Давай вместе жить, как прежде!
     - Я для вас не «Катюх», а Катерина Алексеевна, - спокойно отвечает она. – Благодарю за предложение, и обиды давно простила. Но я уже замужем – и счастлива. Желаю счастья и вам. Извините, у меня много дел.
     И она отходит в сторону, чтобы дать наказы санитаркам, а Сергей остается на месте, изумленно глядя на нее.
     Больше он с Катей не заговаривает.

ХХХХ
     Солнечный апрель летит, катится в сиянии небесных лучей, словно юная танцовщица на роликовых коньках. Чистодольцы уже давно позабыли, что такое снег. Теперь они радуются первой траве и цветам, набухшим почкам, листве, еще такой юной, что деревья и кусты кажутся покрытыми нежным зеленым пухом.
     Весна будит волнение в крови. Вы с Любой пользуетесь всяким удобным случаем, чтобы насладиться, насытиться любовью, которая бродит в вас, как вино в сосудах. Когда ты заставляешь Любу слабеть и пьянеть от любви в подсобке Карпа и порой не даешь себе и ей покоя всю ночь, ты сам словно пьянеешь – и кажется, готов каждую минуту своей жизни отдавать этому счастью. Но у вас обоих есть другие неотложные дела, вы поневоле вынуждены расставаться. И всё же, как сладко вам вспоминать каждое мгновение вашей близости; в такие минуты у вас занимается дух, словно на качелях, когда те, набрав скорость, стремительно летят вниз…
      Скульптуры Саши и Тани Василевской уже готовы. Они немного покрасовались в выставочном зале школы, после чего Маша забрала их в Дом Культуры. Зрители дали им свои названия. Они прозвали Сашу «Светлый мальчик», а Таню «Девочка с венком». И точно, Саша как будто весь светится, неся в руках голубя: улыбающийся стройный мальчик в коротких шортах, из которых чуть выбился край рубашки с короткими рукавами. Верхняя пуговица у рубашки расстегнута, волосы мальчика слегка взлохмачены, а сандалии немного стоптаны. Но эти детали только подчеркивают отроческую грацию изваяния, его красоту, нежность – и в то же время какую-то внутреннюю созревающую силу. Саша несказанно доволен и в то же время смущен: Игорю удалось так же ясно и глубоко показать Сашину душу, как Саше удалось показать душу его, Игоря.
      Таня тоже вызывает всеобщее восхищение, до того живо и естественно она получилась. В ней та же отроческая грация, что и у Саши – и при этом очарование пробуждающейся женственности. Таня, по ее выражению «выпала в осадок» от «своей» скульптуры и не удержалась. Как-то после урока, заманчиво сверкнув глазами в сторону Игоря, она сказала ему с милой и в то же время лукавой улыбкой:
     - Какие вы мне хорошенькие ножки сделали, Игорь Александрович, - просто прелесть!
     Игорь рассмеялся и слегка дернул ее за мочку уха:
     - Кокетка! Какие у тебя есть ножки, такие и сделал. Не спорю, ноги стройненькие. Можешь смело короткие юбки носить.
     - Только я еще какая-то худоватая, - Таня стала задумчивой и серьезной.
     - Что ж ты хочешь, милая, - Карп улыбнулся уголками губ. – Тебе ведь всего четырнадцать. А года через два у тебя будет фигурка – блеск! 
     Таня веселеет: уж Игорь Александрович знает, чтО говорит. И, чего греха таить, ей очень приятно услышать такое пророчество именно из ЕГО уст ведь она так уважает его! И, разумеется, немножко в него влюблена. Почти все девочки-скульпторши в определенной степени влюблены в Карпа, и он это знает, но относится к данному факту философски: так уж всегда бывает. Было бы странно, если бы девочки остались к нему равнодушными. К другому учителю – может быть. Но он знает, что нравится женщинам всех возрастов. Что ж, на здоровье, ему не жалко. Его задача следить, чтобы обыкновенное детское увлечение девочек учителем-мужчиной не переросло в настоящее чувство. Поэтому он держится с девочками осторожней, чем с мальчишками, и соблюдает так называемую «внутреннюю дистанцию». Они чувствуют установленную им границу – и никогда не переходят ее, чтобы не потерять его доверия и уважения, которыми очень дорожат.
      Их общую с ребятами скульптуру – Ивана-Царевича и Царевну-Лебедь – Карп Маше не отдает. Он убеждает ее, что она и без того сильно опустошила их выставочный зал. Она со вздохом признает, что это действительно так. Саша сделал Царевичу и Царевне удивительные лица – живые, с тонкими чертами. Директор пришла в восторг от этой работы и от обеих скульптур Игоря. А один чиновник, бывший на выставке скульптур в ДК, пристально глядя на Игоря, заметил:
     - Чувственный вы человек, Игорь Александрович.
     Карп не смутился.
     - Художник должен быть чувственным, какой бы отрасли искусства он себя не посвятил, - ответил он спокойно. – Ведь он имеет дело не только с внутренним миром своих героев или моделей; он работает и с их плотью, с человеческим телом. Поэтому он должен чувствовать это тело, как свое собственное; и любая часть этого тела должна быть для него священна, как и душа, которую он раскрывает – для себя и для зрителя. В этом нет ничего нечистого или порочного, это один из законов искусства. Если творец не будет всецело ощущать в себе то, что он создает, и по-своему любить это, у него ничего не получится. Это не мои слова, так нас учили в Академии. Но я в эти слова верю и поступаю соответственно их смыслу.
       - МУдро, - задумчиво уронил чиновник и с уважением посмотрел на Игоря. – Вам бы самому в Академии преподавать.
       - С меня пока хватит школы, - смеясь, ответил Игорь и уже серьезно добавил:
       - Учить азбуке порой труднее, чем высшей математике.
       Чиновник взглянул на Игоря с нескрываемым удовольствием.
      - И это верно, - согласился он. – Но не обессудьте: я расскажу о вас Василию Ивановичу Звягинцеву. Он должен непременно увидеть вашу выставку. Быть может, у него появятся какие-нибудь ценные мысли насчет вас; всё-таки он мэр города.
      - Я был бы рад и польщен, если бы Василий Иванович увидел мои работы и работы моих учеников, - вежливо ответил Карп.
      … Чугунные медведи, сидящие на пне, уже готовы. Мерники очарованы ими. Они находят медведей идеальными и очень искренне благодарят Карпа.
      - Лучше не сделал бы сам Микеланджело,  - с пафосом заявляет Ефим Евгеньевич. – Игорь Александрович, вы – величайший мастер!
      Он пишет Игорю благодарность на имя директора «художки» и быстро оформляет документы, связанный с передачей им, Мерником, своего загородного дома с участком Игорю Александровичу Карпенко. Таким образом, уже в конце апреля Игорь становится полновластным хозяином бывшей Мерниковской дачи.
      Маша счастлива, Игорь тоже доволен: теперь он может пригласить своих друзей погостить в ЕГО СОБСТВЕННОМ доме.
      Родители Маши давно не чают души в своем зяте и чрезвычайно гордятся им. Им очень не хочется вспоминать, как они изначально отнеслись к выбору своей дочери, они стараются забыть об этом. Что касается Маши с Игорем, то они давно всё забыли и простили: быть может, потому что бесконечно любят друг друга.

27.
     В конце апреля Катя Миляшина начинает испытывать странные ощущения, которые до сих пор ее не беспокоили. Кроме ощущений появляются и некоторые признаки того, чему она боится поверить. Ей хочется возликовать всей душой, но она сдерживает себя: ведь так легко ошибиться! Лучше не радоваться, чем потом испытать разочарование. В течение нескольких дней она мучается, не решаясь проверить, так ли обстоит дело, как ей кажется. Но в конце концов она не выдерживает и покупает два теста на беременность. Всей душой Катя пытается охладить свое радостное возбуждение. Ничего не может быть, внушает она сама себе. Семнадцать лет ничего не было, откуда же возьмется что-то теперь? Может, у нее просто какая-нибудь фиброма; она порой дает подобные ощущения, как говорили Кате.
     Но оба теста показывают наличие беременности. Катя трепещет от счастья, хотя всё еще не смеет в него поверить. Неужели случилось чудо? После семнадцати лет бесплодия – вдруг ребенок… А ведь ей уже тридцать семь лет: далеко не самый лучший возраст для первых родов. Правда, она чувствует себя совсем молодой – и душой, и телом, да и выглядит тридцатилетней; но всё-таки годы есть годы. Она спешит на прием к гинекологу. 
     Строгая женщина в белом халате выслушивает ее, смотрит на тесты, принесенные Катей, потом осматривает пациентку.
     - Беременность есть, - уверенно констатирует врач. – Месяц с лишним.
     - Но… у меня семнадцать лет были спайки какие-то… - Катя одевается.
     - Значит, кто-то вам хорошо их размял, и они «расклеились», - врач улыбается.
     - Но… мне уже тридцать семь лет.
     - Ничего, - голос у врача спокойный. – У вас цветущий вид, значит, скорее всего, здоровьем вы не обижены, а это самое главное; бедра у вас широкие… словом, всё в порядке. БУдете оставлять ребенка?
      - Конечно! – Катя даже пугается этого вопроса. – Господи, да ведь я так счастлива, я столько лет ждала! Даже уже ждать перестала…
      - Отлично, - врач улыбается, что-то записывая в карточке. – Садитесь, сейчас сестра выпишет вам направления на анализы. Советую вам и в поликлинике провериться, чтобы всё знать о своем здоровье. Вы замужем?
      - Да.
      - Давно?
      - С февраля.
      - Значит, у вас сильный и страстный муж, - врач смеется. – Вон как вас обработал: без спаек остались. Ну, дай вам Бог!
      Катя благодарит врача, застенчиво и счастливо улыбаясь, берет направления и убегает на работу. Вечером, она спешит в церковь, ставит свечи, прикладывается к иконам, долго стоит на коленях, хваля и благодаря Господа, молится и вытирает платочком слезы, заливающие ей лицо.
      Вернувшись из церкви, Катя несмело сообщает Григорию Степановичу, что она ждет ребенка. Несмело – потому что ей не известно, как Гриша отнесется к этой новости, ведь у него уже есть два сына. Но она напрасно тревожится: Гриша приходит в восторг, едва ли не больший, чем тот, который испытывает сама Катя. Он взволнован и счастлив – и догадывается: вот почему в последнее время Катя стала такой ослепительно красивой, словно ее озарило изнутри некое таинственное сияние…
      В эту ночь он особенно страстен и в то же время бережен со своей женой. Позже, прижавшись к его груди, Катя спрашивает:
      - Гриш, а мы справимся, вытянем? Ведь Коню нужно учит, Даню…
      - Ничего, - голос у Миляшина спокойный и довольный. – Никон в Питере будет зарабатывать. Аглая, моя сестренка двоюродная, в банке работает, так что даром будет его кормить. Она вообще хлебосольная. И за жилье ему платить не придется. Дай Бог, поступит – так стипендию будет получать. А не поступит, здесь год поработает, до следующих вступительных… словом, еще как проживем!
     Помолчав, Катя тихонько смеется:
     - Гриш, я такая дурочка; представляешь, уже думаю, как его назвать…
     - Если будет девочка, я назвал бы Зиной, в честь мамы, - голос у Григория Степановича уже сонный. - А если мальчик – Ромой, в честь моего прадеда. Замечательный был человек, священник… но последнее слово за тобой, солнышко. Как захочешь, так и назовем.
     И он засыпает. Катя же еще долго не спит, упоенная блаженством. «Зинаида Григорьевна, Зина Миляшина… красиво звучит, - размышляет она. – И Рома Миляшин тоже красиво. Роман Григорьевич. Никон, Даниил, Роман… какая прелесть!» И она улыбается ночной темноте.
      Катя сдает все анализы, проверяется в поликлинике.  Она здорова, гемоглобин у нее приличный, все внутренние органы в порядке. Теперь она может спокойно упиваться своим счастьем.
      Баба Зина всей душой разделяет радость своих «детей», как она называет чету Миляшиных.
     - Третий внучок у меня родится! – она весело смотрит на Катю, зашедшую к ней в гости. – Или внучка. Ну, спасибо тебе, КатЮшка, за подарок. И гляди, доноси его! – она шутливо грозит Кате пальцем, потом крестится:
     - Дай-то, Боже, дай-то, Боже! Ты, голубка, ешь всё, что хочешь, только из-за стола чуть-чуть голодная вставай. Дети, у которых матери немного не доедают, гораздо сильней рождаются. Они, видишь, привыкают сами себе пищу добывать – еще там, в утробе; от этого в них сила копится.
     Катя твердо решает следовать этому совету. Ведь Баба Зина человек опытный и сама не раз принимала роды, стало быть, говорит правду. Но ее беспокоит и другое: как быть с работой? В частной клинике декреты не предусмотрены; вероятно, придется брать малыша с собой. Антон Борисович позволит, он добрый. Всё это она высказывает бабе Зине. Та покатывается со смеху:
     - А-а, батюшки, уже озаботилась, гляди-ка! За девять месяцев вперед смотришь. Нет уж, Катюшка, ты сегодняшним днем живи. Сказано: довлеет дневи злоба его. Что это значит, скажи!
     - Каждому дню довольно своей заботы, - тотчас отвечает Катя. И тут же вздыхает:
     - Но всё-таки меня это беспокоит, тёть Зин…
     - А тебе теперь нельзя беспокоиться, - серьезно наставляет ее баба Зина. – Ни беспокоиться, ни расстраиваться. Я тебя утешу: у меня соседка, Светланка, тоже дите ждет, на четвертом месяце уже. Молочная до чего! В прошлый раз и свою девочку выкормила, и чужого мальчика: за три тысячи в месяц. С вас, наверно, побольше возьмет из-за инфляции, но зато выкормит ребенка. Я ведь и Данечке, в свое время, кормилицу нашла – вон, какой здоровенький вырос. А во все эти «Нутрилоны» я не верю. Ну их! Ничто материнского молока не заменит.
     - Вот именно, материнского, - вздыхает Катя. – Я бы сама хотела выкормить.
     - Зато теперь ты знаешь, что запасной выход есть, - улыбается баба Зина. – Как будет, так и будет; всё устроится, главное, не переживай.
      И Катя перестает переживать. Действительно, всё устроится. Она твердо решает ни о чем не беспокоиться ради будущего желанного и долгожданного младенца. Да и потом, многие нанимали кормилиц, во все времена. Это вовсе не мешало детям вырастать послушными, веселыми, умными, горячо любящими своих родителей.
      Когда Конька и Данька узнаЮт от папы, что у них зимой ожидается прибавление в семействе, Данька бурно радуется. Его очень увлекает перспектива стать старшим братом. Конька тоже радуется и поздравляет отца с Катей, но в то же время он понимает: им обоим придется нелегко. Однако счастье Кати с папой передается и ему, к тому же, он видит, как довольна баба Зина. А раз уж баба Зина спокойна и довольна, это верная примета: тревожиться не о чем.
      Ожидание младенца сделало Катю еще мягче и внимательней по отношению к пасынкам, к ее работе и особенно к Григорию Степановичу. Пасынки и муж, в свою очередь, стали особенно внимательны и бережны с ней. Узнав от Миляшина о положении Кати, Маша сообщила эту новость Карпу и предложила:
     - У Григория Степановича отпуск как раз в июне. Пусть поживут с нами на даче; Кате это было бы очень полезно. Как ты думаешь?
     - Конечно, - охотно соглашается Карп. – Я и сам собирался всех Миляшиных пригласить. Еще Любу и Сашу. И Акимыч будет от нас недалеко, сможем его навещать.
     - Ой, да ведь Катя же работает, - вспоминает Маша.
     - Пусть и работает, и отдыхает, - пожимает плечами Карп. – Гриша ее повозит туда-сюда; немного дальше выйдет, чем обычно, вот и всё.

ХХХХ
      В мае Конька, Люба и еще несколько человек из одиннадцатых классов гимназии начинают сдавать экзамены. Деревья уже покрыты густой листвой; во дворах и в городском сквере начинает зацветать белая и темная сирень, в лесах появляются ландыши – любимые цветы Маши Русаковой; вообще она любит полевые цветы больше садовых.
      «Как быстро пролетел год, - думает Конька. – Еще, кажется, вчера была осень, а тут уже скоро лето… и сколько же всего успело произойти!»
      На берегу Пересвета готовятся восстанавливать церковь, ту самую, с колокольни которой Конька в конце августа смотрел в розоватую воду озера. Церкви решено дать название Святого Пересвета и Святого Осляби. Рабочие подвозят строительный материал, священники беседуют с бригадирами. Настоятелем будущего храма назначен отец Герман; он руководит строительством церкви. Конька, Люба, Карп, Марат и Григорий Степанович, Саша, еще несколько учеников художественной школы и Илья Мерник «записываются добровольцами» - помогать восстанавливать храм. Священник заносит их имена в списки будущих строителей, как и множество других людей: всего набирается человек сорок, помимо официальных рабочих и монахов из монастыря Святого Сергия Радонежского. Сашиному отцу и его бригаде поручено сделать царские врата. Фирма «Царский терем» прислала в помощь строителям три бригады плотников и столяров.
      … Однажды вечером в квартире Карпа раздается телефонный звонок. Он берет трубку:
      - Я слушаю.
      - Игорь Александрович? – спрашивает голос в трубке. – Добрый вечер. Это Владимир Геннадьевич вас беспокоит.
      Игорь мгновенно вспоминает чиновника, с которым он, Карп, беседовал на открытии выставки о чувственности и об искусстве. Фамилия этого человека Столешников.
      - Добрый вечер, Владимир Геннадьевич, - отвечает Карп.
      - Я вот по какому поводу вас беспокою, - продолжает Столешников. - Василий Иванович ознакомился с вашей выставкой. И он ожидает вас завтра в мэрии, у себя в кабинете в четырнадцать часов пятнадцать минут. Пожалуйста, возьмите с собой ваш паспорт. Кабинет мэра – двадцать восьмой на втором этаже.
      - Благодарю, всё понял, - спокойно и вежливо откликается Игорь.
      - Вот и отлично, - Столешников улыбается; Игорь это чувствует. – Кажется, ваши занятия в художественной школе уже закончились? 
      - Да, - подтверждает Игорь. – Ученики седьмого класса получили документы об окончании школы, учителя ушли в отпуск до середины августа. Владимир Геннадьевич, но зачем мэр… то есть, господин мэр… в общем, Василий Иванович зовет меня?
      - Завтра вы это узнАете, - Столешников смеется. – Будьте здоровы, всего доброго.
      - До свидания.
      И несколько растерянный Карп кладет трубку.
      Весь вечер они с Машей гадают, зачем мэр пригласил к себе Карпа.
      - Вероятно, он хочет высказать тебе свое мнение о твоих скульптурах, - говорит, наконец, Маша. – Просто побеседовать с тобой как с очень талантливым и -  заметь! – единственным скульптором Чистого Дола.
      - А для чего мне тогда брать паспорт?
      - Ну… может, у него к тебе какое-нибудь дело, - нерешительно предполагает Маша.
      Они ложатся спать, так и не придя к какому-либо определенному выводу.

ХХХХ
     На следующий день, в назначенное время Игорь Карпенко уже в мэрии. Рубашка и костюм на нем тщательно выглажены утюгом, черные ботинки (для «выходов») блестят, галстук идеально подходит к  костюму, в руке у него дипломат; словом, вид у него солидный и внушительный.
     Он ждет в приемной не более пяти минут. Затем секретарша, тоже весьма солидная и уже немолодая дама, любезно сообщает ему, что Василий Иванович ждет его.
     Он входит в кабинет. Мэр, Василий Иванович Звягинцев, невысокий, но дородный, седой человек лет шестидесяти, с холеным добродушным лицом, в дорогом костюме и также при галстуке, приветливо здоровается с ним за руку и указывает на стул возле стола.
     - Прошу садиться.
     Игорь садится на стул и ставит дипломат рядом с собой. Звягинцев с минуту неторопливо расхаживает по кабинету, заложив руки за спину, затем вдруг останавливается напротив Игоря и говорит с улыбкой:
     - Значит, вы и есть Игорь Александрович Карпенко?
     - Значит, - Игорь улыбается ему в ответ. Звягинцев продолжает:
     - Бывший бомж, сидели в тюрьме за разбойное нападение, затем стали учителем в художественной школе, скульптор, женились, спасли от верной смерти юношу-гимназиста… Бог мой! И всё это один человек!
      - Да, - бесстрастно подтверждает Игорь. – Всё это я.
      - Давайте-ка ваш паспорт, - неожиданно говорит мэр.
      Игорь достает из нагрудного кармана пиджака паспорт и подает ему.
      - Прошу минуту подождать, - и Звягинцев выходит в другую комнату, не ту, из которой вошел к нему Игорь, а в ту, что с другой стороны кабинета. Вскоре он возвращается, протягивает Игорю паспорт и… красный диплом об окончании факультета скульптуры  Художественной Академии города N. В дипломе перечень оценок и все они отличные.
      - Но… - Игорь теряется. – Василий Иванович, я не заканчивал Академии… и вовсе не так замечательно учился!
      - Позвоните в Академию, - мэр садится за стол. – Там подтвердят, что вы закончили ее с красным дипломом. Также можете позвонить в тюрьму. Вам сообщат, что вы там не сидели.
       Игорь быстро раскрывает паспорт. Тюремного штампа в документе больше нет, как будто никогда не было…
      Василий Иванович звонит по телефону:
      - Анна Николаевна, нам кофе, пожалуйста.
      И кладет трубку.
      - Но ведь это всё неправда, - вырывается у Игоря.
      - Да. По форме это ложь, - охотно подтверждает Звягинцев. – Но по сути – истина. В тюрьму вы попали по несправедливому доносу. Как вы учились в Академии, не знаю и знать не хочу, но ваши скульптуры в ДК просто блестящи: они живут, дышат, проникнуты любовью и мастерски сделаны. Знаете, где я видел подобное? Только в одном месте: в Петербурге, в Эрмитаже! Так что красный диплом – ваш по праву! Директор худшколы не может на вас нахвалиться, дети любят и уважат вас. Вы же просто гениев воспитываете! Ведь тот мальчик, который сделал ваш бюст – это ВАШ ученик?
      - Да, Саша Прохоров, - отвечает Игорь.
      - Гениальная работа! – с жаром произносит мэр и записывает в блокнот «Александр Прохоров». Потом снова смотрит на Игоря.
      - Игорь Александрович, я сделал для вас всё, что было в моих силах и возможностях, и постараюсь сделать еще больше.
      - Огромное спасибо, Василий Иванович! – с самым искренним чувством отзывается Карп, и они вновь пожимают друг другу руки. Карп вынимает из дипломата маленькую скульптуру: круглые, синие с золотом часы. За застекленным циферблатом показывают время золотые стрелки; в часы вставлены батарейки, и их можно менять. Со стороны часы кажутся фаянсовыми. Мэр любуется подарком и от души благодарит за него.
     Секретарша приносит на подносе кофейник, чашки с блюдцами и ложечками, салфетки и вазочку с печеньем. Она проворно расставляет всё на столе, разливает кофе по чашкам и исчезает. Звягинцев достает из шкафа ликер и поливает себе в кофе. Игорь следует его примеру. Потом мэр угощает гостя отличными сигаретами и подвигает ему хрустальную пепельницу. Карп благодарит; на мгновение у него возникает чувство, будто он видит сон.
     - Игорь Александрович, у меня к вам дело, - говорит Василий Иванович. – Видите ли, на улице Пушкина необходимо поставить памятник Пушкину. Это не моя придумка; к нам сверху пришла директива… - он слегка морщится, делает глоток кофе и затягивается сигаретой. Карп тоже пьет кофе и закуривает.
     - Наши художники уже сделали несколько эскизов, - продолжает Звягинцев. – Но кроме ВАС Пушкина нам никто не сделает: чугунного, на постаменте или без оного. Если эскизы вам не понравятся, трясите художников, пусть рисуют новые, а может, вы и сами что-нибудь придумаете. Будете работать с Владимиром Геннадьевичем Столешниковым, он у нас заведует культурой. Я даю вам полную свободу действий. Изобразите нам ПОЭТА, вдохните в него жизнь, как вы умеете это делать. Можете работать совместно с вашим учеником, тем же Сашей Прохоровым… кстати, сколько ему лет?
      - Четырнадцать.
      - Всего-то?! – Звягинцев изумлен. – Но это же бесподобно! Он гений, Моцарт в искусстве скульптуры! Оба вы Моцарты, только пока еще не разберу, кто из вас Леопольд, а кто Вольфганг Амадей, - он смеется. Потом, становясь серьезным, говорит дальше:
     - Оплата будет соответствующая. Но, к сожалению, у нас лимит времени. В ноябре месяце Пушкин уже должен быть готов. Вся надежда на ваш исключительный талант, Игорь Александрович; ведь у вас, помимо дарования, еще и многолетний опыт! А это великое дело. И потом, знаете… то, что вы нырнули под воду во время ледохода, за тонущим парнем… да за одно это вам самому надо памятник поставить! – и он снова с силой встряхивает руку Игоря. – А вы говорите: тюрьма, оценки… К черту всё это! Вы мастер и герой, об остальном я и знать не хочу. Кстати, в октябре мы будем награждать знаменитых деятелей культуры нашего города; прошу вас с Сашей обязательно быть…
     Карп благодарит, обещает «быть» и, волнуясь, спрашивает, есть ли в списках награжденных Андрей Петрович Ладогин, пианист, бывший учитель музыки?
     - Ладогин? Разумеется, есть, - улыбается мэр. – Он мою племянницу учил: редчайшей силы музыкант! Не бойтесь мы хоть порой и лыком шиты, но одаренных людей не забываем. Как сказал шахматист в «Двенадцати стульях»: «у меня все ходы записаны».  Вот и у нас так же…
      Домой Игорь не едет, а словно летит. Он чувствует себя птицей, которая до сих пор была самой обыкновенной, и вдруг превратилась в синюю птицу счастья, и это счастье переполняет ее, как доброе вино переполняет бокал, в который оно налито.

28.
     Ты сдаешь выпускные экзамены лучше, чем ожидал этого отец и ты сам. В аттестате у тебя всего четыре тройки: по физике, алгебре, геометрии и химии. По истории, литературе и английскому языку ты так отличился, что Джакузя, Анна Артуровна, даже расчувствовалась, крепко обняла тебя, объявив, что ты ее лучший ученик, - и искренне всплакнула о том, что ты уходишь. А учительница истории Елена Павловна Копылова торжественно заявила всему классу, что «для Кони Миляшина прошлое России более реально, чем настоящее».   
     - Но это действительно так, - вдруг неожиданно сказал Илья Мерник. – У России было реальное прошлое, а сейчас мы живем, как во сне…
     - Те, кто нами управляет, хотят, чтобы мы забыли свое прошлое, - подхватил Марат Хаджиев.
     Но Елена Павловна быстро и умело перевела разговор на безопасную тему.
     После экзаменов ты подарил ей и Джакузе по букетику ландышей; обе учительницы были от души растроганы.
     В самом конце мая, сразу после сдачи твоего ЕГЭ, вы с Данькой, уже тоже закончившим учебу с почетным табелем (теперь он отличник) едете к маме. Съездить в Темнево в марте тебе помешала любовь, но теперь ты решил, что прежде чем отправиться на дачу к Карпу, необходимо навестить маму. На Данькин день рождения она прислала своему младшему сыну синтезатор – передала с какой-то своей чистодольской знакомой. Андрей Петрович научил Даньку пользоваться синтезатором, и тот сочинил на нем две чудесных мелодии: «Весна» и «Маме». Данька уже умеет подбирать аранжировку для своих маленьких пьес, и музыка у него получилась очень красивой и более «зрелой», чем прежде. «Весна» вышла веселой, бравурной; в этой мелодии ясно слышались и журчание ручьев, и грохот ледохода. Пьеса «Маме» получилась лиричной и нежной. Ты записал обе пьесы на флэшку и на свой плеер, так как в мелодии участвовали скрипки и металлофон, и взял плеер с собой.
     Мама встретила вас, особенно Даньку, еще теплее, чем в прошлый раз. Она нежно приласкала Даньку, и он обнял и поцеловал ее уже как сын, а не как чужой мальчик. Он не замедлил поблагодарить маму за ее чудесный подарок и сообщил, что посвятил ей одну из своих новых пьес, сочиненных им на синтезаторе, и что Коня записал их на плеер. Мама очень растрогалась и сказала, что с удовольствием послушает, но сначала накормит своих детей.
     Обед проходит весело. Вы не скупитесь на последние новости, а мама внимательно слушает вас. Про себя она любуется вами: тобой, уже совсем взрослым, красивым, светловолосым, хорошего среднего роста, стройным, но при этом крепким. Данька также стройный и симпатичный, но походит на мать больше тебя: такие же большие карие глаза и темные волосы; только вьются они сильнее, чем у нее. Вы с братом мало похожи друг на друга, однако Анастасия Валерьевна отчетливо улавливает сходство между вами и радуется, видя вашу братскую дружбу и полное взаимопонимание.
    В конце обеда подает голос Тоша, как мама называет дочку, и вам с Данькой приходится чаевничать вдвоем. Потом мама приносит Тоню. Вы невольно любуетесь сестренкой. За два месяца малышка удивительно изменилась. Ее кожица стала бело-розовой, личико повзрослело, большие выразительные глаза посветлели, реснички стали темными, густыми, пушистыми. Когда она увидела вас, «братиков», то вдруг улыбнулась пленительно щедрой улыбкой, которой умеют улыбаться только совсем маленькие дети, и на ее круглых щечках заиграли ямочки. Все засмеялись.
     - Какая Тоня красивая стала! – удивленно и обрадовано воскликнул Данька.
     - Да, у вас с Никошей красивая сестричка, Данечка, - и мама поцеловала малышку. – А будет еще лучше. Вы будете ею гордиться, а она будет гордиться вами, такими молодцами!
      Она радостно и ласково засмеялась.
     - В августе мы в Крым поедем. На самолете. Будем жить у Пашиного брата Димы. У него тоже семья, но квартира большая, четыре комнаты.
     - А в каком городе?
     - В Феодосии…
     Когда Тоша засыпает, мама надевает наушники плеера и слушает последние музыкальные сочинения своего младшего сына. Когда начинает звучать музыка, посвященная ей, она не может удержаться от слез. Ей одновременно и больно, и светло на душе. Она крепко обнимает Даньку, целует его и горячо благодарит, а он очень смущен: он не ожидал, что мама примет его произведения так близко к сердцу.
     Потом приходит с работы дядя Паша. Мама дает ему послушать музыку сына. Дядя Паша в восторге; он немедленно заносит обе пьесы в компьютер. Тебя восхищают его познания в электронной технике и умение обращаться с ней.
     Вы проводите в Темневе два дня. На прощание мама передает для Кати ползунки, распашонки, пеленки – всё чистенькое. Тоне уже мало это добро, а новорожденному будет как раз. Ты до отказа набиваешь рюкзак «приданым» будущего Катиного малыша, и вы с Данькой возвращаетесь домой.

ХХХХ
     - Значит, не подходит? – Владимир Геннадьевич Столешников, стройный, худощавый, невысокий, сидит в кресле и заинтересованно смотрит на Карпа, разглядывающего эскизы. Столешников очень похож на Олега Даля не только внешностью, но тембром голоса, и манерой говорить. И характер у него такой же сложный, как у большинства героев покойного актера. Он – заведующий отделом культуры и искусства пи городской мэрии, но настоящее искусство он видит пока что только в Игоре Карпенко, Саше Прохорове и Андрее Петровиче Ладогине. Он очень высоко ценит всех троих, но Карп интересует его больше всех.
     Карпа и Столешникова разделяет стол чуть побольше журнального. Оба курят и потягивают из бокалов настоящий, хороший токай. Владимир Геннадьевич в темном костюме, Игорь – в темно-серых джинсах и светло-сером свитере.
     - Конечно, не подходит, - Игорь стряхивает пепел в глиняную пепельницу, изображающую открытую консервную банку – оригинальный подарок Карпа Столешникову. – Посмотрите сами, Владимир Геннадьевич! Что это за Пушкин? Это какая-то бородатая негритянка; да еще рядом «русалка на ветвях сидит»! Какой бред!
     Столешников от души хохочет и с дружеским пониманием смотрит на Игоря.
     - А это, - Карп берет другой эскиз. – Какого… извините… ПОЧЕМУ Пушкин пишет стихи на земле? У него что, бумаги нет, чернил? Окончательно в карты проигрался? Или изображает, прости Господи, Сына Божия? В таком случае неудачно у него это получается.
     Завотделом закусывает губу, чтобы снова не засмеяться. Он человек верующий, хотя этого не афиширует. Но Игорь так забавно шутит, что даже когда речь идет о священных предметах, трудно не засмеяться.
     - Идем дальше, - Игорь показывает ему еще один эскиз. – Это что за подъемный кран с лавровым венком на вершине? Каким нужно быть идиотом, чтобы сделать такой эскиз для памятника поэту! Неужели этот баран – профессионал? Ну, смотрите: треножник и наверху венок! Если этот художник свой автопортрет набросал, что ж, тогда вполне похоже.
     Столешников веселится.
     - Это Чиляев, - говорит он, - член Союза художников. Сильно пьет. Ну, видимо, перебрал – вот и снизошло вдохновение… - он фыркает. Потом вздыхает:
     - М-да. Но что вы хотите от наших художников, Игорь Александрович? Их творчество – воплощенная посредственность. Они с трудом помнят, кто такой Пушкин, и их любимые фильмы – это сериал «Бандитский Петербург».
     Он потирает рукой лоб и делает глоток токая.
     - Да и с Пушкиным, понимаете, чепуха вышла. У них же там, кое-где, наверху, бывает неважно с головой. Приехал тут из Москвы один чинуша по культуре, некий Грибанов – дуб! – он стучит костяшками пальцев по столу. – Расцыганил, конечно, нашу городскую культуру. Но это уж так положено, просто надо молча выслушать; обычное дело. Выпустит человек пар и успокоится. Как-то везли мы его по улице Пушкина, ближайшей дорогой к мэрии. Он и спрашивает: это улица Пушкина? Отвечаем: да. А он нам: а где же сам Пушкин? Ну, я молчу, думаю: совсем плохо со столичным гостем. Хотел вежливо ответить: мол, Александр Сергеевич скончался в первой половине девятнадцатого века, числа такого-то, могила находится там-то… но не успел. Он снова спрашивает, и этак строго: мол, я повторяю, где памятник Пушкину?! Раз есть улица Пушкина, значит, говорит, должен быть и памятник Пушкину. Смотрите, говорит, чтобы к ноябрю был памятник! Ну, мы с мэром в один голос: разумеется, конечно, будет. А сами думаем: отвлечется он, и у него это пройдет, вылетит из головы. Так ведь нет, он не забыл. Уехал, а через месяц мне в кабинет – хлоп, директива. Я к Василию Ивановичу: что, мол, будем делать? Сначала решили просто стелу поставить с профилем Пушкина и надписью. А потом вдруг узнали про вас. Василий Иваныч и говорит: «Давай-ка, Столешников, покажем Москве, что она наших талантов не знает. Сделаем настоящий красивый памятник, пусть они там рты поразевают. Поэт-то ведь действительно гордость и слава России, и памятник ему нужно сделать как можно лучше, если это возможно…» Вот он и обратился к вам. Тем более, что он видел Мерниковских медведей, которых вы отлили; Мерник ведь не последний человек в городе и большой приятель мэра. Василию Ивановичу медведи очень понравились. Сказал: работа заказная, а сделано мастерски, с душой. Ну, говорит, теперь я окончательно уверен, что Игорь Александрович нам поможет, если согласится.
     - Если согласится… - Игорь вздыхает. – Эскизы-то никуда не годятся, Владимир Геннадьевич. И художников трясти бесполезно: какую-то гиль мне подсовывают. И ничего другого не сделают, хоть всю жизнь будут стараться. Во-первых, они бездарные люди, во-вторых, Пушкина совершено не чувствуют. С живописью у нас действительно плохо в Чистом Доле, это я вам и без всяких московских чинуш скажу. И вообще с искусством неважно.
     - Не совсем, - Столешников устремляет на Игоря пристальный взгляд своих каштаново-карих глаз. – С культурой у нас стало гораздо лучше, когда ваша супруга (кстати, поклон ей от меня) стала заведующей ДК. Сколько выставок она организовала! А ТЮЗ, хор, концерты, вечера поэзии! Знаете, я стал, наконец, посылать в Москву человеческие отчеты; а раньше страшно мучился. Всю свою фантазию приходилось проявлять. Так что великое спасибо Марии Аркадьевне… кстати, вы в курсе, что она дальняя родственница нашего мэра. Кажется, троюродная внучатая племянница. Впрочем, их семьи практически не пересекаются. Вы ведь с ней познакомились на даче у Павла Сергеевича, племянника нашего Василия Ивановича, верно?
      - И откуда вы всё знаете? – не удерживается Карп.
      - Я знаю от мэра, - признаётся Столешников. – А мэр на то и мэр, чтобы всё знать о своей родне. Разумеется, подробности ему не   известны, но они ему и не нужны. Должно быть, вы скоро поедете на свою собственную дачу?
     - А вы любопытный человек, Владимир Геннадьевич, - улыбается Игорь. – Настолько же любопытный, насколько я чувственный. Кстати, вы тоже очень чувственный; ваш взгляд, голос, движения – всё об этом свидетельствует. Вы, кажется, мой ровесник?
     - Да, почти, - Владимир Геннадьевич снова закуривает. Смутить его, кажется, совершенно невозможно; он смотрит на Игоря взглядом спокойным и почти непроницаемым – ПОЧТИ, потому что в этом взгляде – нарастающий интерес по отношению к Игорю и явное дружеское расположение к нему.
      - Мне сорок два года, - он затягивается сигаретой. – Закончил литинститут, получил назначение в Чистый Дол. И мне тут, знаете, понравилось. Во-первых, я не люблю Москву, как и она меня, - он усмехается. – А потом, характер у меня трудный. Словом, в столице меня не любили, друзей и родственников у меня там не было, стало быть, перспектив никаких… ну, я оттуда и уехал. Получил здесь двухкомнатную квартиру, женился, развелся. Друзей у меня по-прежнему нет, но с Василием Ивановичем и Мерником мы приятельствуем – а для меня это уже очень много значит… впрочем, это неинтересно.
     - Почему же, - Игорь смотрит на него с хорошо скрытым любопытством и участием. – Мне очень даже интересно то, что вы рассказываете. Теперь я понял, что вы, ко всему прочему, одиноки.
      - Да, есть немного, - взгляд Столешникова меняется, он усмехается вызывающей усмешкой. – Женщины в моем доме надолго не задерживаются. И знаете, почему? Вы умеете любить, а я нет. Настоящее искусство я всегда замечу; у меня на него абсолютный слух. Но в вас, помимо чувственности, есть любовь, вы полны любовью – к себе, людям, своему творчеству. А я никогда ни к кому и ни к чему не испытывал любви, кроме как к своим родителям. Чувственность – да, ее во мне хоть отбавляй. А настоящей любви… понимаете, я забыл, чтО это такое.
      - Вы сделали мне добро, - решительно произносит Карп. – Это проявление любви.
      - Ну, что вы, - голос Столешникова становится немного желчным. – Просто я преклонился перед вашим искусством, ибо оно истинное, а потом сделка-то выгодная: мы вам – паспорт с дипломом, вы нам за это – хороший памятник.
      Игорь снисходительно улыбается, глядя на него.
      - Врете, - говорит он спокойно. – Я же чувствую, что делается по расчету, а что по любви, то есть, по-человечески. Мне пора. Благодарю за токай, - он допивает вино. – И был бы очень рад видеть вас у себя на даче в июне.
      - Нет, - резко отзывается Столешников. – Не поеду, у меня много дел. И жалеть меня я вам не позволю. Понятно?
      - Ба! – Игорь, смеясь, встает. – Не ожидал от вас таких подростковых речей. Ничего, вечная молодость души – это неплохо. Всё равно буду ждать вас в гости. До свидания. Кстати, жалеть вас я и не думал.
      - Постойте, - голос завотделом становится прежним. – Вы правы, я веду себя по-детски и несу чушь. А насчет памятника вот, что я хотел бы вам посоветовать: просмотрите портреты Пушкина художников девятнадцатого века. Там должны быть подходящие для вас образы…
       Игорь мгновенно точно загорается внутри: а ведь точно! И как он сам, Карп, не додумался до такой простой вещи!
       - Спасибо, вы просто выручили меня, - он с уважением пожимает руку Владимиру Геннадьевичу. – Сам я не догадался бы до этого, или догадался бы нескоро. Обязательно последую вашему совету. До свидания!
      И они расстаются.

29.
      На бывшей даче Мерников – упоительная тишина. Высокая ажурная ограда утопает в густой садовой зелени, как утопает в зелени плюща и белый, как молоко, дом дачи. Возле бани и у веранды растут самые разнообразные сорта роз и других цветов, у ограды – несколько яблонь и вишневых деревьев. Близ сарая Петр Егорыч поставил для Даньки качели – досочку, укрепленную веревками. Его супруга, Арина Матвеевна, уже приготовила с помощью Маши и обед, и ужин – на всех. Осталось только разогреть кушанья в печке. Фамилия «дачных» супругов – Вёшниковы. Им обоим уже за шестьдесят, но они такие же крепкие и проворные, как баба Зина. Егорыч – человек не слишком разговорчивый и изъясняется, в основном, междометьями. Арина Матвеевна очень умелая хозяйка и добрая, общительная женщина. Оба встают раньше всех. Егорыч поливает сад, а Арина Матвеевна готовит завтрак; она всё делает сама – и творог, и сливочное масло, и ряженку. В семь часов один из жителей Плетневки привозит им свежее молоко в трехлитровой банке. Кто-нибудь из супругов принимает это молоко; за него заплачено заранее. Вечером тот же человек привозит еще такую же банку – к ужину. Недопитое хозяевами и гостями дачи  молоко Арина Петровна превращает в масло, сыворотку, творог и так далее. 
     Сейчас оба супруга трудятся в Плетневке на своем огороде. Карп, Люба, Саша и все Миляшины (кроме Кати, которая работает в клинике) – на строительстве храма, на Пересвете, и вернутся только к ужину. Маша Русакова одна. В свободном ситцевом сарафане она сидит в саду, в шезлонге и перечитывает одну из своих любимых книг – «Обрыв» Гончарова.
      Ее положение уже очень заметно, но просторный сарафан скрывает его. УЗИ показало: Маша ждет мальчика. Правда, врачи сказали, что это еще не совсем точно, но баба Зина, увидев Машу, уверенно заявила:
      - Мальчик будет! Живот, гляди, не круглый, а как бы «кормой»; наверняка мальчик.
      Бабушка на дачу не поехала, только погостила два дня. Она так привыкла к своей городской квартире, к налаженному там хозяйству, что не хочет оставлять их. Но дача ей очень понравилась, и она расхвалила ее на все лады. Особенно она порадовалась тому, что рядом река и сосновый бор. Она посоветовала Маше и Кате почаще гулять в бору.
      - Там воздух здоровый; и для вас полезно, и для будущих детей…
      Катя с Машей сами знают это – и гуляют в бору при всяком удобном случае. Сухой, смолистый аромат, исходящий от сосен, действительно очень приятен – и успокаивает.
      Маша в декрете, но ей не сидится на месте. По природе своей она человек неугомонный и очень деятельный, поэтому два раза в неделю обязательно ездит в город, в Дом Культуры, и дает своей временной заместительнице ценные советы по поводу выставок, поэтических и музыкальных вечеров. Сейчас с этим труднее: половина города разъехалась, но всё-таки кое-что можно устроить.
     Заместительница очень признательна Маше за советы. Она робкая и не слишком предприимчивая женщина; вряд ли она сама придумала бы что-нибудь по-настоящему интересное.
     Маша улыбается, вспоминая, как ее родители были несколько разочарованы, что их дочь и зять собираются назвать их будущего внука не Аркадием, в честь Машиного отца, а каким-то Женей. Но Маша твердо пообещала им, что второй малыш обязательно будет Аркадием.
      - А если в другой раз девочка родится? – недовольно спросила Елена Акимовна.
      - Значит, она будет Аркадия,  - не задумываясь, ответила Маша.
      Отец всплеснул руками:
      - Да разве девочек так называют? Что это за имя – Аркадия? И как будет уменьшительно звучать?
      Маша обещала подумать над уменьшительным именем Аркадии, и родители несколько приободрились. Так или иначе, а кто-нибудь из Игоревых детей всё же будет носить имя Машиного отца!
     Она откладывает книгу (ей сегодня не читается), встает с шезлонга и уходит в дом. Она обходит комнаты. Она здесь уже две недели, с двадцатого мая, но всё равно обход их дачи доставляет ей неизменное удовольствие. Вот их с Карпом комната, вот комната Миляшиных, а рядом – Данькина и Сашина; они устроились вместе. Конька и Люба поселились на втором этаже, куда ведет красивая деревянная лестница. В Конькиной комнате – широкая тахта. Он специально выбрал эту комнату, чтобы им с Любой было удобно ночевать вдвоем.
      Маша заходит в их с Карпом спальню и берет свой фотоаппарат. Она будет фотографировать сад и цветы! Все хвалят ее снимки. Вот бы сделать к осени свою собственную фотовыставку!
      Вдохновленная этой идеей, Маша спешит вниз, твердя себе: обязательно сфотографировать розы так, чтобы и небо было видно! Это очень важно.

ХХХХ
      Одиннадцать часов вечера.
      Почти все обитатели дачи уже спят, но в чердачной комнате, в мастерской Карпа горит свет. За столом в определенной позе сидит Саша Прохоров, а Игорь работает над глиняной моделью памятника Пушкину. Следуя совету Столешникова,  он поехал к Андрею Петровичу Ладогину, и тот выбрал для него самые крупные и самые лучшие репродукции портретов Пушкина, написанных в девятнадцатом столетии. Карп долго не думал. Его душа возликовала, когда он увидел портрет, написанный Тропининым. Перед ним был настоящий, живой Пушкин – тот самый, которого жаждало, искало его творческое чутье! Это был ЕГО Пушкин. Он задумался, как бы увеличить репродукцию, чтобы лицо поэта было крупнее, но и тут Ладогин выручил его: он вручил ему фрагмент репродукции, где было только лицо Тропининского Пушкина в натуральную величину. Карп долго и горячо благодарил Андрея Петровича и пригласил его пожить у них с Машей на даче, но Ладогин, улыбаясь, мягко отказался. Возможно, позже он заедет в гости, прибавил он. Игорь ушел от него счастливый, с гипсовым бюстом Пушкина и обеими репродукциями. Бюст был ему необходим, чтобы точно вылепить голову поэта и соблюсти соотношение головы и плеч. Сложение поэта, его рост и даже вес он давно изучил с помощью интернета, и всё-таки Саша ему позирует. Он чуть повыше Пушкина и сложен почти так же, а Карпу необходимо запечатлеть каждую складку одежды.
       Он увлеченно трудится над глиняной моделью. Ради этого он даже не ездит по субботам на строительство храма. Работает он бережно, тщательно, с величайшим наслаждением. И никому не показывает того, что делает. Только Саша может видеть его работу, но Карп взял с него слово молчать о модели.
      Скульптура небольшая; полтора метра вместе с постаментом. Карпу не хватает дневного времени; ведь он должен уделять внимание не только Маше, но и своим гостям. Поэтому он работает с одиннадцати вечера до двух часов ночи. В эти минуты вдохновенного созидания он бесконечно счастлив.
      Саша Прохоров тоже работает в кладовой, что рядом с мастерской Карпа. Он с упоением лепит мини-скульптуры, обжигает их в мастерской Игоря, потом раскрашивает и покрывает прозрачной эмалью. Еще он помогает строить церковь, катается по бору и по лесным дорожкам на велосипеде, купается в Подоле – и ему бесконечно хорошо.
      Данька также очень доволен: он купается вместе «с большими», делает посильную для него работу на берегу Пересвета, где строится храм, а в субботу и воскресенье гоняет по бору на скутере. Если скутер нужен Коньке, Данька с не меньшим удовольствием ездит на своем велосипеде, качается на качелях или повторяет на синтезаторе выученные и сочиненные им мелодии.
      Словом, гости Карпа не скучают. Их дни так полны и насыщены, что один день кажется неделей. Еще только десятое июня, а у них такое ощущение, будто они прожили на даче месяц. Даже Катя, как она ни устает на работе, чувствует, что отдыхает…

ХХХХ
     Одиннадцатого июня у Марата Хаджиева день рождения.
     Он решает в этот раз устроить НАСТОЯЩУЮ вечеринку: заранее моет и чистит квартиру, в которой справлял Новый год, и заранее же приглашает по мобильнику оставшихся в городе девочек: Любу, Иринку Петрову и Нину Самохину, свою тайную любовь, помочь ему «организовать стол» так, как это делали Маша с Любой на богатой даче.
     Девочки очень охотно берутся за дело. Они посылают именинника за недостающими продуктами, а сами принимаются быстро и аккуратно нарезать кусочки овощей, сыра, жареного мяса, рыбы, малосольных огурцов или соленых грибов и хлеба для «канапе». Пока две режут, третья аккуратно делает бутерброды – нанизывает кусочки на пластмассовые шпажки. Очень скоро получается целое огромное блюдо аппетитной закуски. На стол ставят также бутерброды с икрой, блюдца с ломтиками торта, пирожными и огромную коробку шоколадных конфет «ассорти». Затем девочки берутся за приготовление флипов; их разливают в бокалы. Ставят еще пустые бокалы для шампанского, небольшие кружки для пива и кладут салфетки. Марат и пришедший пораньше Конька помогают девочкам.
     Марат доволен. Сегодня его «шведский стол» имеет красивый и солидный вид, не то, что в новогоднюю ночь. Из прежних гостей он приглашает, не считая Коньки и Любы, только Валеру Зуйкова и Олега Рябинина. Мишка Живой и Серега Земченко слишком сдружились с пошляком Толькой Зябиным, а Лёха Дягилев и девочки, бывшие в прошлый раз, усердно зубрят билеты; ним грозит беда: не сдать ЕГЭ. Из новых гостей приглашены Илья Мерник и Саша Прохоров.
     Когда являются юноши, девушки уже в полной боевой готовности: они подкрашены (все, кроме Любы) и все три празднично одеты. Марат делает «затемнение» - опускает на окна темные жалюзи, включает светомузыку, и начинаются танцы. Илья не танцует. Он принес Марату иконописный образ святого апостола Марка (Марат в крещении Марк) – и теперь сидит у окна, не глядя на танцующих. Он задумчиво смотрит на улицу через щель в жалюзи. Скоро он покинет Чистый Дол и будет учиться в семинарии очно, сразу в третьем классе, так как уже приобрел необходимые знания. Заметив, что гостям, да и хозяину, неловко танцевать и веселиться при нем, таким строгим и задумчивым, он тотчас удаляется на кухню. Там он и сидит, одинокий, молчаливый, задумчивый, пока все не устают танцевать. Тогда Марат зовет его к столу. Именинник открывает шампанское и разливает его по бокалам. Гости пьют за его здоровье, закусывая, кто чем хочет. Илья тоже ест и пьет – с удовольствием, но как-то немного отстраненно.
     Затем Марат при всех открывает свои подарки, один за другим – и радуется: каждый подарил ему что-нибудь полезное и нужное. Он благодарит гостей, а те снова поздравляют его. Долго не смолкают веселые оживленные разговоры. Илья в них не участвует. В скором времени он прощается и уходит – на Пересвет, помогать строить церковь…

ХХХХ
     Жаркий солнечный день царит над всей округой. Синее чистое небо распростерлось над землей, уже три дня как не знающей дождя. Да и дождь не был долгим. Словно по необходимости он в течение часа обильно орошал поля, луга, Чистый Дол и загородные дачи, теплый, словно парное молоко. А потом он вдруг кончился, и солнце вновь щедро залило освеженную землю. По ночам так же полно и щедро светит луна. Соловьи щелкают и заливаются трелями в лесных кустарниках и дачных садах. Ночи очень теплы, даже душны; люди спят под одними простынями, а то и без них, с раскрытыми настежь окнами.
     Но сейчас день, и Карп идет купаться. Сегодня суббота; все его гости остались дома, и всех после обеда сморила жара. Большинство обитателей дачи спит или дремлет в саду и в доме. Маша уснула в гамаке под густой тенью яблонь, Гришу с Катей и Любу с Конькой тоже не слышно. До обеда все были более менее оживлены и даже купались, но сейчас жара победила их – всех, кроме Карпа. Вот уже как два дня он закончил работу над моделью памятника, и очень доволен. За время своего пребывания на даче он успел приобрести у рыбаков отличную легкую лодку с рулем (она пока что привязана цепью к пляжным мосткам), да еще Илья Мерник вчера же привез на маленьком грузовике свою моторную лодку и подарил ее Коньке. Она большая, красивая – и тоже покачивается на воде у мостков, надежно привязанная. «Порыбачим с Гришей, Конькой и Саней, - мечтает Карп. – Выйдем на закате. И сети есть, и удочки. Верши надо будет сплести, поставить…»
     Одет он легко: в оранжевую майку с портретом Высоцкого и длинные шорты до колен. На ногах нет обуви, он любит ходить босым. Через плечо у него перекинуто полотенце.
     От дачи до пляжа пять минут ходьбы, но Игорь перед этим еще прогулялся по бору. Он бросает полотенце на траву, и вдруг слышит за своей спиной знакомый голос:
     - Добрый день, Игорь Александрович! Никак искупаться решили?
     Он оборачивается и видит Столешникова – в коричневом костюме, с дипломатом.
     - Добрый день, Владимир Геннадьевич, - Игорь подходит и с улыбкой пожимает ему руку. - Да, решил окунуться. Очень рад вас видеть. Где машину оставили?
     - Возле вашего гаража, - отвечает заведующий отделом культуры, вытирая платком вспотевшее лицо. _ Ваш Егорыч-то знает меня, впустил.
     - Очередную кунсткамеру мне привезли?
     - Вроде того, - Столешников усмехается. – Явился, так сказать, по обязанности.
     И добавляет, с тоской глядя на воду:
     - Господи, искупаться-то как хочется…
     - Так купайтесь, в чем проблема, - весело говорит Игорь.
     - Помилуйте, - завотделом культуры широко раскрывает глаза. – Я по  делу приехал, а потом, я в костюме… и, пардон, запасного белья не взял.
     - Бросьте, ничего с вашим костюмом не случится. Сложите его на траве, да и всё. А белье – очень оно нужно. Купайтесь без него.
     - Что, вам обнаженных моделей мало? – несколько язвительно осведомляется Столешников.
     -  Я сам обнаженная модель, - отзывается Игорь, раздевается и, вбежав в воду, плывет кролем через Порог, к противоположному берегу.
     Владимир Геннадьевич задумывается. Затем решительно кладет дипломат на траву, раздевается и быстро входит в воду. Он с наслаждением погружается в нее и, тоже кролем, плывет через Порог. На середине реки он встречается с Игорем, который возвращается обратно.
     - А, всё-таки решились, - смеется Игорь и плывет дальше. Переплыв Порог, Владимир Геннадьевич делает небольшую передышку на берегу и пускается в обратный путь.
     Когда он, преодолевая некоторое смущение, выходит из воды, Игорь лежит на траве в тени деревьев, в одних трусах, согнув ногу в колене и закинув руки за голову: загорелый, крепкий, по-своему стройный. Его глаза прикрыты, но сквозь ресницы он видит Столешникова и говорит:
     - Берите полотенце. Оно чистое, я им не вытирался – обсох на воздухе.
     Столешников благодарит и вытирается полотенцем, но так, чтобы Игорь его не видел. Он чувствует себя отлично – словно чистая прохладная вода влила в него свежие силы. Надев трусы, он садится на траву рядом с Игорем – невысокий, тонкий, бело-розовый. И вдруг говорит:
     - Игорь Александрович, давайте на «ты» перейдем. Устал я от этого «вы» и от вашего отчества.
     - А я – от вашего, - Игорь улыбается, не открывая глаз. – И как же тебя называть, господин Столешников? Володя?
     - Влад, - поправляет его Столешников. – Меня так с детства прозвали.
     - Ты на Олега Даля здОрово похож, - замечает Игорь, по-прежнему не открывая глаз.
     - Да, мне говорили, - соглашается Владимир Геннадьевич, который отныне для Игоря просто Влад. - Да я и сам вижу: похож. Меня даже в институте прозвали Принц Флоризель. Слушай, Игорь, взгляни ты на эти чертовы эскизы. Мне очень стыдно тебе их показывать, но я должен показать, за этим и приехал.
     - Давай их сюда, - Игорь тоже садится на траве. «Принцу Флоризелю» лень вставать, он дотягивается до своего дипломата, ухватывает его за ручку и подтягивает к себе. Открыв дипломат, он перебирает находящиеся в нем папки, а Игорь краем глаза посматривает на него и про себя машинально отмечает: неплохо сложен парень, только плечи чуть узковаты. Икры высокие, но не слишком, а как надо, ноги прямые, подъем у ступней высокий, и сами ступни хорошей формы, вроде как у Коньки. Волос на груди почти нет; на шее крестик на цепочке.
     - Вот, - Влад достает из дипломата синюю папку. Игорь берет ее и минут десять изучает безобразные, бездарные эскизы, сопровождая их такими меткими и остроумными комментариями, что Столешников хохочет без умолку, так, что на глазах у него даже выступают слезы, и он вытирает их ладонями.
     - Короче, не годится, - Игорь отдает ему папку обратно.
     Всё еще смеясь, Влад кладет папку обратно в дипломат. Потом постепенно становится серьезным и ложится на траву, подобно Игорю, закинув руки за голову.
     - А хорошо здесь, -  говорит он задумчиво, прикрыв глаза. – Очень хорошо. Как говорили в старину: благодать.
     - Мгм, - голос Игоря звучит утвердительно. – Вот и погости здесь.
     - Погости, - Столешников вздыхает. – Я ведь на работе. Вот сейчас поеду в мэрию…
     - … а потом съездишь домой, соберешь свои вещи и вернешься сюда, - договаривает за него Игорь. – И будешь отсюда уезжать на работу, а после работы возвращаться обратно. Я тебе хорошую комнату дам… ну?
     Искушение сильное. Столешников молчит, обдумывая предложение Карпа. В его характере спорить и сопротивляться до конца, когда ему этого совсем не хочется. Поэтому он выкладывает свой последний «козырь»:
     - Да ведь у тебя «полна горница людей»! Ты, Мария Аркадьевна, Миляшины – все четверо, какая-то девочка плюс Саша Прохоров…  Восемь человек, мама дорогая! Ну, твою супругу и тебя считать не будем… но шесть человек! Это же одуреть можно. Я с ними не уживусь, я мизантроп. И потом, завтракать, ужинать вместе… Слуга покорный, я к такому не привык.
     Карп пожимает плечами.
     - Значит, будешь один хавать, на кухне. Ты мой гость: чувствуй себя, как дома. А моих гостей ты будешь видеть только мельком: у них у всех свои занятия. Кстати, откуда ты узнал про Миляшиных?
     - Илья Мерник узнал, - уточняет Влад. - Он сказал своему отцу, отец сказал мне. Я через Ефима с Ильей всю их семью заочно знаю: ведь Коня Илью спас, да и вообще у Мерника работает.
     Он умолкает. Ему представляется его безрадостная, пустая квартира в Чистом Доле, и он вздыхает:
     - Хорошо, Игорь, я после работы приеду к тебе, раз ТЫ НЕ ПРОТИВ.
     Игорь чешет бровь.
     - Только телевизоров у нас всего два…     - Не произноси этого слова, - просит Столешников. – Как сказал Шариков у Булгакова: «Неприличными словами не выражаться». Ненавижу я эти телевизоры; с конца девяностых годов не смотрю. Я свой ноутбук привезу с колонками. Захочу – фильм посмотрю, захочу – новости узнАю. А современный телевизор – это порнография; терпеть его не могу.
    -  Да мы все тоже его почти не смотрим, - признается Игорь и вдруг произносит, приподнимаясь на локте:
    - Влад! А ведь я модель для памятника Пушкину уже сделал.
    - Как сделал! – Столешников мгновенно садится на траве и впивается взглядом в Игоря.
    - Так, сделал, - Карп улыбается, в его глазах едва заметное торжество. 
    - И ты молчал! - Столешников взволнован до глубины души. – И еще эти долбаные эскизы полчаса рассматривал…
    - Это чтобы посмеяться, - признаётся Игорь. – Да и ты повеселился. А здоровый смех полезен.
    - Покажешь мне его? - жадно спрашивает Влад. – Ведь покажешь, да?
    - Да. Правда, он маленький, всего метр вместе с постаментом…
    - Бог мой, какая разница; это еще лучше: удобней перевозить!
    - Ладно, пойдем, посмотрим, - Игорь одевается. Влад одевается тоже, и оба идут на дачу, где по-прежнему царит тишина.
    Они входят в дом и поднимаются на чердак, в мастерскую. Игорь задергивает окно темными шторами и включает лампы дневного света, расположенные Егорычем по его, Карпа, указанию, так, чтобы свет ровно освещал всю мастерскую. Никаких теней и полутеней быть не должно, иначе можно допустить ошибку: исказить черты лица или неправильно сделать мелкие детали: части обстановки, складки одежды и тому подобное.
     Влад подходит к модели и весь погружается в ее созерцание.
     Пушкин Игоря сидит за столом и смотрит немного в сторону. Перо в его согнутой руке, которая опирается локтем о стол, чуть касается губ, а губы слегка разомкнуты, словно он повторяет про себя заветные строки, мысленно проверяет их точность, прежде, чем написать их чернилами. Глаза его устремлены куда-то сквозь предметы. Он будто бы смотрит внутрь себя, прислушиваясь к звучащей в нем музыке будущего стихотворения. Левая рука машинально чуть придерживает фрак, неровно накинутый на плечи и немного сползающий с левой стороны. На поэте рубашка, расстегнутая сверху на две пуговицы, видны лямки подтяжек, поддерживающие длинные, до щиколоток панталоны со штрипками. На ногах не обуви, только чулки. Одна нога, просто согнутая в колене, - под столом и чуть отведена в сторону, другая касается чуть согнутыми пальцами передней ножки стула с подлокотниками. Поэт слегка отвернулся от стола, за которым сидит, но вся его фигура настолько живая, что, кажется, он вот-вот повернется, склонится над бумагой и начнет писать. У стола ботинки. Они словно сняты наспех; один стоит, другой лежит рядом; на соседний стул небрежно брошен жилет, и к этому же стулу прислонена трость. Совершенно ясно, что вдохновение застало Пушкина по пути домой, вероятно, из гостей или с какого-нибудь приема, и вот он, едва скинув обувь и жилет, накинув на плечи фрак, сел за стол, чтобы не потерять те удивительные строки, которые совсем недавно родились в нем, не упустить изменчивую музу, которая пока что с ним – и нашептывает ему таинственные, бессмертные слова…   
      На столе с краю – неровно положенная стопка книг и так же небрежно сложенные литы бумаги. Ближе к поэту – подсвечник с тремя колеблющимися свечами и раскрытая чернильница.
      Влад несколько раз медленно обходит скульптуру, не спуская с нее глаз, потом вновь останавливается напротив Пушкинского лица, и Игорь вдруг ясно видит, как сквозь черты Владимира Столешникова таинственным образом поступает облик Пушкина: его лицо, взгляд, чувство, душа… «Он чувствует Пушкина! - думает Игорь. – Он видит, понимает его! И понимает менЯ. Ему открыто всё, что я выразил в этой скульптуре».
     Наконец Влад переводит взгляд на Игоря и вдруг низко кланяется ему. Тот так растерян, что молчит и не двигается. Влад снова выпрямляется, бледный и торжественный.
     - Я кланяюсь гению, - произносит он.- Потому что ты гений, Игорь. Ибо это Пушкин. Живой, настоящий Пушкин – именно такой, каким он был. Эта скульптура – шедевр. Поздравляю тебя! Во всём мире нет памятника, подобного твоему. Я пожал бы тебе руку, но этого мало. И сказать мне нечего, потому что есть вещи, которые нельзя назвать словами, они превыше слов, несмотря на всё богатство русского языка. Музыка, картины, твое великое произведение – как скажешь о них? Да никак, потому что это тайна Божья. Ты Моцарт, Игорь, мэр прав. А во мне живет Сальери, который всё видит и понимает, однако сам ничего создать не может. Впрочем, я Сальери под знаком плюс, потому что если и завидую тебе, то самой белой завистью. Да, сам я ничего не умею, но преклоняюсь перед твоим искусством.
    Он подходит к зашторенному окну и, глядя куда-то сквозь него, вдруг размеренно говорит наизусть:

Поэт на языке богов
Почти коснулся откровенья,
Но нет морей без берегов,
Полета без сопротивленья.

И слова нет, как ни зови
Его из глубины сознанья
Для абсолютности любви,
Для беспредельности страданья.

    И умолкает, склонив голову.
    - Это твое? – спрашивает Карп.
    - Нет, - Влад поворачивается к нему. Это Мария Вега. Была такая поэтесса. И она права – нет слов для абсолютности любви и беспредельности страданья. Но он – Влад указывает на Пушкина, - сумел найти такие слова, за которыми скрываются уже никаким словами не выразимые чувства. Поэтому любое слово Пушкина в «Евгении Онегине», например, - свято, за ним стоит тайна абсолютности и беспредельности… и ты сумел, ты смог это показать! Модель чугунная?
     - Нет, глиняная.
     - Тогда ними ее с табурета, - беспокоится Влад Не дай Бог разобьется. Пусть стоит на полу . Я не возьму ее сегодня с собой; мы вместе покажем ее в понедельник Звягинцеву. Представляю себе его реакцию; он просто рухнет!
     - Возможно.
     Карп ставит скульптуру на пол, «снимает затемнение», выключает свет и, распахнув оно, закуривает, сидя на подоконнике. Он угощает Влада сигаретами, и тот закуривает тоже. Они молчат; Влад всё еще находится под сильнейшим впечатлением от скульптуры, а Карп не вполне оправился от поклона и вдохновенной речи Влада. Наконец. Карп роняет:
     - Ты заметил, я сделал, как ты советовал: взял лицо Пушкина у Тропинина.
     Влад кивает, но тут же говорит:
     - Тропинин стал для тебя только основой. ТВОЙ Пушкин совсем другой. Я бы тоже выбрал Тропинина; Кипренский как-то не по мне. Как ни странно реалистический образ Тропиниского Пушкина для меня более романтичен, сем романтический портрет Кипренского…
     Они покидают мастерскую. Карп угощает Влада квасом, сделанным по рецепту Акимыча. Влад с удовольствием выпивает кружку, благодарит и уезжает, бросив на прощание:
     - До вечера, мастер!
     После его отъезда Карп снова ставит скульптуру на табурет, и, по мере того, как оживает дом, показывает всем свою работу. Подобно Столешникову, все в восторге, но выражают свои чувства с гораздо большим трудом, чем Влад. Но в одном все согласны: Пушкин Игоря гениален. Особенно очарованы моделью Маша и Саша Прохоров. Маша заранее горда и счастлива тем, что ТАКОЙ памятник украсит их город, и автор этого шедевра – ее муж, а Саша делает несколько фотографий скульптуры с разных сторон и тщательно записывает размеры каждой детали: ему не терпится сделать копию с такой великолепной модели.
     Карп объявляет всем, что вечером к ним на дачу приедет гость и уточняет имя гостя и его должность. Он добавляет, что это гость уже заезжал сегодня, пока все спали, и тоже очень высоко оценил модель скульптуры.
     Все смущены, но Игорь успокаивает общество:
     - Живите, как жили; это устроит и его, и вас.    
     Он решает отдать Владу комнату на втором этаже, в конце коридора с балконом: там ему будет спокойно и уютно. К тому же, рядом с его дверью будет запасной выход в сад; он сможет покидать дом, никого не уведомляя об этом.
     В ожидании Влада Игорь учит Коньку плести верши из ивовых прутьев. Несколько штук уже готовы; Карпа хочет поставить их завтра вдоль берега реки. А сегодня они с Конькой и Сашей собираются подняться на моторной лодке вверх по Порогу и поудить там. Вдохновленный их намереньями, Григорий Степанович тоже хочет выйти вечером на рыбалку, но в простой лодке. Он собирается взять с собой Даньку и Петра Егорыча, скучающего по рыбной ловле.

30.
     Огромная ущербная луна в окружении россыпи звезд повисла над ночной землей – и серебрит ночную воду. С моторки брошены сразу два якоря, с носа и с кормы, чтобы течение не мешало удить. Густые леса по обеим сторонам реки безмолвствуют. То и дело сонно плещется рыба, но в лодке ее уже очень много. Игорь поймал несколько ершей и четыре крупных щуки. Конька – две щуки, плотичку и форель; у Саши улов тоже неплохой. Уже первый час ночи; рыбаки собираются домой. Конька думает, что отец с братом и Егорычем, наверно, уже вернулись, и, безусловно, с добычей. В любом случае назавтра – тушеное рыбное филе в сметане, Маша обещала им это.
     Коньке думается сразу о многом: о том, что Василий Акимович получил отпуск на всё лето и собирается в июле приехать к племяннице и Карпу, о том, что скоро выпускной бал, а потом они с Любой и Данькой уедут в Питер, где для них начнется совсем друга жизнь. Он думает о том, что они с Сашей научили делать кирпичную кладку – и теперь восстанавливают церковь наравне с опытными мастеровыми. Значительная часть церкви уже готова.
     Еще ему вспоминается скульптура Карпа и то, что он, Конька, еще полмесяца сможет наслаждаться блаженной жизнью на даче у реки.
     Порой в его голове мелькает и образ Владимира Геннадьевича Столешникова, который приехал к ним погостить. Он быстро перезнакомился со всеми, удивительно похожий на Олега Даля, после чего исчез в соей комнате, и с тех пор его никто не видел – даже за ужином. Все ужинали на веранде, а он – на кухне. Конька запомнил его машину: серебристо-белый пежо.
     А Карп размышляет о Владе Столешникове. Тот приехал, одетый достаточно легко, сам перенес в свою комнату ноутбук и колонками и большую дорожную сумку, установил нотбук на столе, вышел на балкон, огляделся, потом сел в кресло и заявил Карпу, что комната отличная, как раз по нему, Владу. Затем он поздоровался со всеми обитателями дачи, после чего скрылся в своей комнате до ужина. Карп позвал его на рыбалку, но Влад заявил, что ловит рыбу, да еще ночью, на середине глубокой реки, которая в полкилометра шириной, - не его излюбленное занятие, и что он лучше пораньше ляжет сегодня спать. Карп не знает, что Влад до полуночи пробыл наедине со скульптурой, а до этого очень деликатно выпросил у Маши фотографию Игоря – точно так же, как весной Саша Прохоров. Он выбрал один из лучших снимков и пообещал в скором времени вернуть. И очень серьезно попросил Машу молчать о том, что ОН взял фотографию. Маша удивилась, но дала честное слово ничего не говорить мужу.

ХХХХ
     Всё воскресенье Влад Столешников наслаждается отдыхом, но так, что этого почти никто не видит. После завтрака на кухне, он берет у Егорыча запасной гамак и одеяло, подвешивает гамак в самой глухой части сада и, устроив себе ложе, укладывается на него, сбросив резиновые сланцы, босой, в белой футболке и таких же длинных, как у Карпа, до колен, светло-серых шортах. Здесь он сладко дремлет, но не спит: просто «релаксирует», и здесь его случайно обнаруживает Игорь. Он хочет уйти, но Влад искусно удерживает его, задавая то один, то другой вопрос. В конце концов Карп вспоминает, что Влад закончил литературный институт, что он поэт, и просит его прочесть хотя бы одно из своих стихотворений. Влад морщится:
     - И не проси. ТЕБЕ – и читать такую дрянь… извини, не могу и не хочу.
     После этого он вновь становится молчаливым, и Карп уходит, посмеиваясь про себя.
     После обеда Столешников, опять же, как-то незаметно, берет в гараже свободный велосипед и уезжает в сосновый бор. Он ездит по нему часа два, после чего возвращается, вспотевший, как взмыленная лошадь, принимает ванну, переодевается во всё чистое и уходит купаться, на это раз захватив с собой полотенце и трусы. Когда он, уже выкупавшийся и одетый, собирается идти обратно на дачу, то встречается с Конькой и Любой. Они приглашают его прокатиться с ними на моторной лодке, и он соглашается. Они отправляются в путь, вверх по реке. Влад очень внимательно наблюдает за тем, как Конька управляет моторкой. Но он неразговорчив, и на вопросы отвечает столь загадочно, что не сразу понимаешь, шутит он или говорит всерьез. Но Коньку с Любой забавляет и развлекает именно такая беседа. Они отвечают в тон их пассажиру. Таким образом, все очень довольны, и прогулка походит «на отлично».
     После катания в моторке, заведующий культурой запирается у себя до самого ужина. Ужинает он, опять же, один, на кухне. Затем идет в мастерскую к Карпу и помогает ему уложить завернутую в ткань скульптуру в ящик, сколоченный Егорычем. Изнутри ящик выложен опилками и ватой. Со всеми предосторожностями они выносят ящик из дома. Ценный груз укладывают в багажник внедорожника таким образом, чтобы он лежал неподвижно, когда его повезут.
     После этого хозяин и гость расстаются, но Егорыч замечает, что в комнате Столешникова до полуночи горит свет. «Наверно, за компьютером сидит», - делает вывод Егорыч.
     … На следующее утро, в девять часов две машины, пежо и джип выезжают с дачи и движутся в сторону города, прибыв в город, направляются к мэрии и паркуются у ее крыльца. Влад звонит кому-то по телефону. Тут же появляются двое рабочих и заносят ящик со скульптурой в кабинет заведующего культурой и искусством города. Мэр уже на своем рабочем месте. Столешников звонит ему:
     - Доброе утро, Василий Иванович! Хочу вас обрадовать: Игорь Александрович Карпенко создал из глины модель памятника Пушкину. Да, уже, - он с улыбкой поглядывает на Игоря. – Да, так быстро. И, между прочим, гениально: это мое личное мнение и всё же при этом аксиома. Сейчас мы приготовим модель к просмотру. Через десять минут? Конечно, всё будет готово.
     Он вешает трубку и вызывает слесаря. Тот мгновенно вскрывает ящик и уносит его, пустой, с собой. Пока уборщица подметает опилки, Карп и Столешников устанавливают скульптуру на рабочем столе Влада.
     Спустя несколько мину появляется Василий Иванович. Звягинцев – такой же, каким его в мае видел Карп, только без пиджака, в голубой рубашке с короткими рукавами, но при галстуке. На ногах у него светло-коричневые летние туфли со множеством дырочек. Его лицо сияет. Он здоровается за руку С Владом и Карпом – и восторженно говорит:
     - Ну, вы метеор, Игорь Александрович! Двух месяцев не прошло после нашей беседы, а уже готово. Рад, очень рад Вас видеть!
     Он подходит к скульптуре и долго, молча, внимательно разглядывает ее. В кабинете стоит тишина. Карп и Столешников стоят рядом, плечом к плечу и наблюдают за мэром, как старшеклассники за учителем. А тот весь поглощен созерцанием маленькой статуи. Он несколько раз обходит стол, сосредоточенно глядя на модель памятника с разных сторон, потом встает перед «фасадом» изваяния, пристально всматриваясь в каждую деталь. Игорь с Владимиром слышат, как он шепчет:
     - «Где нынче крест да сень ветвей над бедной нянею моей…»
     Он оборачивается к Карпу. Его глаза блестят от слез и в то же время сияют торжеством и преклонением перед Игорем и тем, что он создал.
     - Шедевр! – негромко, но с какой-то, почти страстной силой объявляет он, смаргивая слезы. – Блестящая работа, лучше не сделаешь! Ведь как живой вышел: только что вернулся откуда-то – и сразу за стихи… ведь так, наверно, частенько бывало. До чего же глубокое произведение получилось! Ну, теперь мы московских гостей можем смело встречать…
     Он вновь погружается в размышление. Его глаза ничего не видят, но Игорь с Владом слышат, как он шепчет:
     - Вокруг памятника чугунную оградку поставим, а между памятником и оградкой посадим шиповник, красный и белый… красиво будет! А надпись золотом: «А.С.Пушкин». Дальше годы жизни. И ниже – имя скульптора, более мелко и не золотом… но имя – обязательно. Роз, конечно, в ноябре не будет, но сами-то кусты… надо будет с нашими озеленителями связаться…
     Наконец он перестает размышлять, возвращается в реальную жизнь, и его лицо озаряется вдохновенной, ликующей улыбкой.
     - Игорь Александрович! – он крепко обнимает Игоря, снова пожимает ему руку и трясет за плечи, не зная как выразить свой самый искренний восторг. – Поздравляю! Да, поздравляю и сердечно благодарю. Я ведь знал: лучше вас никто не сделает! Это просто дар Божий для Чистого Дола; такому памятнику место в столичных городах, да! Ну, порадовали! Да не то слово: это же божественно; чудо, очарование! Модель чугунная?
     - Нет, глиняная, Василий Иванович.
     - Неужели? – мэр искренне удивлен. – А кажется чугунной! Ну, вы мастер, Игорь Александрович! А в чугуне он будет такой же? – беспокоится он.
     - Нет, она, конечно, будет больше; все предметы крупнее, чем в натуральную величину…
     - Ах, я не об этом, - мэр смеется. - Это-то я понимаю, еще пока не болен старческим маразмом. Я о том, будет ли памятник точной копией этой модели, разумеется, в увеличенном виде?
     - Конечно, памятник будет абсолютно таким же!
     - Ну, слава Богу, - мэр облегченно крестится.
     - Владимир Геннадьевич очень помог мне… - начинает Игорь.
     - Он затем и служит, чтобы помогать гениям, - улыбается Василий Иванович. – Кстати, Игорь Александрович, вы один работали или с Сашей Прохоровым?
     - Над таким памятником можно работать только одному, - отвечает Игорь. – Хотя Саша мне позировал – для складок на одежде. А насчет работы над скульптурами такого масштаба у него еще маловато опыта и знаний.
     - Понятно, - мэр улыбается. – Значит, Амадей скульптуры – всё-таки вы. С вашего позволения, Игорь Александрович, я забираю эту вещь к себе. Отливать памятник начнем в сентябре. Мерникам сейчас не до нас, в отпуск собираются, а у них в «Царском тереме» лучший литейных цех в городе… Да и куда нам спешить? Отдохните спокойно до осени; вы заслужили, еще как! И мы с Владимиром Геннадьевичем отдохнем. Кстати, Владимир Геннадьевич, я жду от вас достойной статьи о памятнике. Она должна быть готова к его открытию. Лучше вас о таком шедевре никто не напишет.
     - Будет статья, - охотно обещает Столешников: он тысячу лет не писал о шедеврах – и рад, наконец, этим заняться.
     Со всеми предосторожностями модель будущего памятника переносится рабочими в большой несгораемый сейф мэра, и он своими руками, очень заботливо обкладывает  стены сейфа мягкими подушечками, оставшимися от списанных диванов. Карп и Влад помогают ему.
     - Нет, это необходимо отметить! – не может успокоиться Василий Иванович. – Игорь Александрович, Владимир Геннадьевич! Приглашаю вас обоих сегодня в ресторан «Чистый Дол», в три часа дня.
     - Спасибо, Василий Иванович, - Карп несколько растерян. - Но как же мы потом за руль сядем?
     - Не беспокойтесь, мой шофер доставит вас обоих на вашем джипе, куда пожелаете; на дачу, я полагаю. А утром вы, Игорь Александрович, завезете в мэрию Владимира Геннадьевича, если это вас не затруднит. И шофера моего захватИте, пусть он у вас переночует.
      - Конечно, меня это не затруднит, - отвечает Игорь. - Но вы сами как же?
      - Очень просто. Веня (это шофера так зовут) довезет меня вместе с вами до моего дома, а потом повезет вас дальше. Так что, дорогой Игорь Александрович, жду вас сегодня в три часа дня у крыльца мэрии.
     - Благодарю, - отвечает Игорь, улыбаясь.
     Он прощается с мэром и Столешниковым и едет на Пересвет, где гости его дачи уже приступили к работе над восстановлением храма.
    
ХХХХ
     «Чистый Дол» - старый, почтенный и дорогой ресторан. Он двухэтажный. На первом этаже – большое кафе, на втором – сам ресторан, с круглыми столами, белоснежными скатертями и тоненькими лампами цилиндрической формы. Увенчанные металлическими золотистыми лилиями, они стоят посреди каждого стола. Под потолком медленно вращается огромный шар, мерцающий разноцветными огоньками. Прежде ресторан был государственный, теперь он принадлежит некому АстАну Джумбаеву, который, впрочем, очень почитает мэра.
     Ресторан находится неподалеку от мэрии, поэтому в три часа дня Карп быстро довозит Василия Ивановича и Столешникова до выбранного мэром здания. Вместе с ними в джипе едет и шофер Веня. Его полное имя Венедикт Федорович Крючков; он деловитый,  молчаливый и уже немолодой.
     В это время суток верхний зал почти пуст; только в другом его конце какая-то компания что-то справляет. Никто не обращает внимания на новых посетителей, но официантам, конечно, известно, что их посетил сам мэр. Звягинцев, Карп и Влад скромно садятся за столик в углу у окна с приспущенными шторами; шофер устраивается за соседним столиком. Видимо, угощение обговорено заранее, потому что меню им не дают, и никто не интересуется, чтО они будут заказывать. Звягинцев достает из своего коричневого портфеля договор о продаже памятника мэрии частным скульптором N и прочие бумаги, подтверждающие действительность договора. Только сейчас, заполняя документы, в двух экземплярах каждый. Игорь узнаёт, что он, Игорь Александрович Карпенко, продает мэрии Чистого Дола памятник Пушкину за один миллион сто двадцать тысяч рублей.
     - Это та сумма, за которую мы можем позволить себе купить ваш памятник, - Звягинцев улыбается Игорю. – Думаю, аванс я могу вам выплатить уже сейчас. Вот сто двадцать тысяч; распишитесь, что получили их. А миллион получите в ноябре, сразу после установления памятника.
     Игорь от всей души благодарит мэра; он больше доволен, чем удивлен. Ему известно, что в среднем статуя частного скульптора стоит приблизительно миллион, и всё же он не ожидал сегодня получения аванса. Конечно, они не бедствуют на даче, но деньги всегда нужны и всегда к месту.
     Звягинцев прячет один экземпляр деловых бумаг в свой портфель, а Игорь, аккуратно свернув файлик со своими экземплярами, кадет их и бумажник с полученным авансом в свою барсетку.
      Сразу же после этого, словно за ними кто-то наблюдал, официант приносит шампанское, графин с водкой, хлеб, а также салаты и устрицы, политые лимонным соком. Он откупоривает шампанское и разливает его по бокалам. Когда официант уходит, все трое пьют за модель памятника и за здоровье Игоря. Потом пьют за Пушкина, затем, конечно, за мэра – и приступают к устрицам и салатам. Игорь впервые в жизни ест устрицы и находит их очень недурными.
     Шофер за соседним столиком тоже пьет безалкогольное пиво и с аппетитом ест какое-то заманчивое блюдо.
     - На открытии памятника будет присутствовать губернатор, - значительно говорит Звягинцев. – Да-с, Виталий Миронович Луганов. Ведь директива относительно памятника пришла изначально именно ему; так что он непременно будет. А с ним и телевидение – обязательно. Потом – банкет в мэрии. Эх, отличная водка! Заметьте: после нее никакого похмелья; конечно, если не перебирать…
     После салатов подают отбивные котлеты с овощами, приносят горчицу, перец, соус; каждый берет, что ему нравится.
     - Хорошо, что памятник на постаменте, - одобрительно замечает Звягинцев. – А то, знаете, мода пошла без постаментов обходиться. Скульптура – это ведь искусство, а не батут какой-нибудь. То Пушкина на скамейку посадят, то Петра Первого на трон, как Шемякин сделал. Не спорю, оригинально и по-своему даже красиво, но народ-то у нас какой! Ведь непременно то на колени памятнику заберутся, то на плечи, то еще что-нибудь сотворят, или краской какую-нибудь похабщину напишут… нет, нужен постамент, обязательно! Или высокая ограда. Как вы полагаете, Игорь Александрович?
     - Согласен с вами, Василий Иванович, - решительно отзывается Карп. – Скульптура неприкосновенна. Ведь в ней живет душа художника, автора. И грех относиться к этому пренебрежительно. К слову сказать, мне не нравится Петр Первый Шемякина. Пусть это правдивая скульптура, и Петр действительно был таким в жизни. Но разве задача творца показать только земной облик человека? А где же дух, где внутренний мир, где царственность помазанника Божия? Шемякин не имел права отбирать всё это у монарха России! Конечно, его работа уникальна, мастерски безупречна и необычна. Но она не вызывает в зрителе любви, не вызывает преклонения; в нем отсутствует сокровенная суть – великодержавность. Сидит какой-то уродливый обыватель во дворе Петропавловки… А вот на Сенатской площади – действительно царь Петр, медный всадник, самодержец Российский, отец и защитник своего народа. И вот этот памятник действительно любишь, потому что при всей своей академичности он более правдив, чем реалистический памятник Шемякина. Да, Петр был жёстким, а порой и жестоким, но он же бывал великодушным и глубоко справедливым. Это был истинный отец России, и русский народ был для Петра возлюбленным ребенком, а не пасынком. Царь не может время от времени не быть суровым, и ему трудно всё время быть выше своего века. К тому же, управлять страной – великой, православной – сложно! И только Петр с Екатериной Второй вполне сумели это…
     Он умолкает. Звягинцев горячо пожимает ему руку, вдохновленный его словами, а Влад шепчет:
     - Ну и здоров же ты мудрые речи толкать!
     Он улыбается, но глаза его не смеются, и Карп чувствует: Влад всецело согласен с ним.
     … Когда они, попрощавшись со Звягинцевым, возвращаются на дачу (Венедикт Крючков ведет машину), Влад спрашивает:
     - Игорь, ты кто по гороскопу?
     - Телец, - отвечает Карп. – Телец-Бык. А ты?
     - Угадай, - коварно говорит Столешников.
     - Скорпион, - спокойно и уверенно отвечает Игорь. – И Крыса.
     Влад изумлен:
     - Как ты догадался?
     - А у меня много чего в Скорпионе, - смеясь, отвечает Игорь. – В Скорпионе и Водолее много планет. Не помню уже, чего где, хотя мне говорили. Вот я и чувствую эти знаки.
     - У меня тоже много чего в Водолее, - голос Влада задумчив. – Но Лилит в Весах. Говорят, это неважное сочетание…
     - А у меня Лилит в Овне, - признается Игорь.
     - Круто, - Влад качает головой. - Но я вижу, ты не живешь по черной луне: совсем.
     - Жизнь выучила, вот и не живу, - говорит Карп. – А в детстве и в юности жил, еще как… впрочем, я верю в Бога, а до остального мне дела нет.
     - Мне, в сущности, тоже, - голос Влада задумчив. – Но знаешь… если бы мне и хотелось по-настоящему дружить с кем-нибудь, то это с тобой.
     - Дружи, - соглашается Карп. – Я буду рад.
     - Я завтра тоже поеду на Пересвет, - голос у Влада решительный. – Буду помогать церковь строить. Сразу с работы – на озеро.
     - Вот и отлично, - Игорь доволен. – Будем вместе работать.
     Дома Карп рассказывает своим гостям об отзыве мэра относительно его модели и о ресторане. О будущем миллионе и полученном авансе он говорит только Маше. Она очень радуется – и не столько деньгам, сколько растущей славе своего мужа, которую тот более, чем заслужил.
     Из ста двадцати тысяч, полученных им сегодня, Игорь дарит Саше двадцать «штук» и говорит:
     - Возьми себе две тысячи за то, что мне позировал, а остальное отдай завтра отцу.
     Саша с сияющей улыбкой крепко пожимает руку Карпу:
     - Спасибо, Игорь!
     В его голосе вся сила любви, уважения и благодарности. Карп хочет отвести шоферу комнату для ночлега, но тот уверяет его, что отлично выспится на раскладушке в гараже: ведь ночи очень теплые. Игорь просит Егорыча позаботиться о госте, а сам уходит в дом.
     В этот вечер Столешников засыпает раньше обычного. Впечатления дня и спиртное уложили его в постель в девятом часу вечера.

31.
     Теперь они строят церковь вместе. Отныне Влад уже не трапезничает один в кухне, а завтракает и ужинает на веранде, вместе со всеми обитателями дачи. Там же он и обедает по воскресеньям. Он говорит мало, но всегда вовремя, внимательно слушает застольные беседы и исподтишка изучает гостей Карпа. Все они очень нравятся ему. Григорий Степанович, веселый, простой и в то же время внутренне твердый и надежный, вызывает в Столешникове большое уважение и симпатию, как и Катя Миляшина. Про себя Влад отмечает, что Конька умен и очень начитан, а Данька спокоен, ненавязчив и всегда в хорошем настроении. Оба брата замечательно воспитаны, с ними приятно общаться. Однажды в воскресенье, когда Данька в одиночестве увлеченно занимался музыкой на синтезаторе, Влад зашел к нему в комнату и попросил сыграть что-нибудь. Данька с удовольствием сыграл ему весь свой репертуар, уже довольно богатый, а также свои собственные сочинения. Влад остался очень доволен исполнением Даньки, а собственная музыка восьмилетнего мальчика просто покорила его; она была гораздо взрослее ее юного автора.
     - Ты обязательно будешь настоящим композитором, - вдруг пророчески произнес Влад. – У тебя «говорящая» музыка. Она очень мелодична и выразительна. Для тебя ноты – как слова, которыми ты передаешь свои чувства и мысли: кратко, точно, ясно. Тебе есть, что сказать, и ты это говоришь на языке музыки. Есть момент подражания Моцарту и Баху, но иначе и быть не может: всякое настоящее искусство начинается с подражания. Сыграем «Сулико» в четыре руки?
      Данька охотно соглашается. Он в восторге от пророчества Владимира Геннадьевича и от его похвалы. Они садятся рядом и играют в четыре руки «Сулико» - так красиво и проникновенно, что все, кто сегодня дома, останавливаются у полуоткрытых дверей, послушать. А Влад, тем временем, увлекается игрой – и так исполняет «Турецкий марш», что Данька млеет – и слушатели за дверями тоже. Вслед за этим Влад играет музыку из фильма «Семнадцать мгновений весны», которую когда-то подобрал сам, на слух. Эта музыка звучит удивительно  лирично: с аранжировкой, аккордами и переливами Влада; она красивей, богаче, нежели в фильме, а уверенное, беглое и в то же время мягкое исполнение совершенно завораживает слушателей, и все очень жалеют, когда Влад перестает играть.
     Когда он выходит из комнаты, его осыпают похвалами, а Маша говорит:
     - Ты чудесно играл, Влад! Так легко, мягко… и профессионально. Ты где-нибудь учился?
     - Да, - не очень охотно отвечает Влад. – Окончил музыкальную школу и два первых курса училища, а на третьем меня выгнали за драку. Но я не очень огорчился; литература привлекала меня больше музыки, особенно поэзия.
     Спустя два дня он с нарочито небрежным видом показывает Карпу его же, Игоря, портрет, сделанный Владом по взятой у Маши фотографии. Портрет бесподобен – и тоже очень профессионально выполнен. Он полон жизни, как и скульптуры Игоря. Игорь взволнован. Он благодарит Влада, а тот, втайне очень довольный его похвалой и признательностью, говорит:
     - Я две недели над ним работал. Но я не учился живописи; просто могу делать в карандаше портреты по фотографиям. Всю жизнь увлекался этим, ну, и дар, вероятно, есть. Вот к сорока годам и достиг некоторых успехов…
     - Каких там некоторых! – Игорь не может оторвать взгляда от рисунка. – Если в Чистом Доле и есть настоящий портретист, то это ты!
     - Если понравилось, то дарю тебе, - улыбается Влад.
     - Спасибо, - Карп пожимает ему руку.
     Он показывает портрет Маше и Любе; обе расхваливают его на все лады.
     - Такой портрет и наши учителя в «художке» не сделали бы, - уверенно говорит Люба.
     - Я обязательно выставлю его в ДК, когда мы будем выставлять портреты и автопортреты, - решает Маша – и делает для портрета паспарту. Узнав о ее намереньях, Влад пытается протестовать, но вскоре понимает, что это бесполезно. Тогда он просит Машу никому не выдавать его таланта, а под портретом поставить псевдоним его, автора: Сергей ЛимАнов. Маша охотно соглашается, и Влад успокаивается.
     Уменьшительными именами его называют только Карп и Маша; для всех остальных он Владимир Геннадьевич. Маша говорит ему, что он похож на Марка Волохова из «Обрыва». Влад с ней согласен; в его характере много черт, придающих ему сходство с Марком, но герой книги, конечно, гораздо жёстче, эгоистичней и легкомысленней Влада.
      Работа на берегу Пересвета постепенно увлекает его и даже становится ему необходима. Он трудится в простой одежде, которую не жалко: в своей старой клеенчатой рубашке, обрезанных до колен джинсах, тоже старых, и в кедах. Ему больше всего нравится физический труд. Он быстро постигает, как готовить строительные растворы и класть кирпичи – и вместе с Григорием Степановичем и монахом, братом Никанором, реставрирует колокольню. Ему нравится веселое, бодрое настроение строителей, их остроумные шутки; его невольно захватывает их энтузиазм. Ему по душе и час отдыха, когда каждая группа строителей по восемь-десять человек рассаживается прямо на траве, вокруг котла, в котором густая уха, щи или каша, а рядом щедрой горкой лежит нарезанный хлеб. Люди накладывают себе еды, сколько хотят, в жестяные миски и едят деревянными ложками, которыми их снабдили монахи. Во время обеда все смеются, спорят, рассказывают друг другу забавные или просто интересные истории, потом пьют чай или кофе – с патокой, привезенной из монастыря в целях экономии сахара.
      В жаркие дни полчаса отводятся для купания, чтобы люди могли освежиться и отдохнуть. Но мужчины обязаны купаться в трусах и майках, а женщины в трико или длинных платьях: таково строгое требование отца Германа. Для женщин даже поставлен специальный барак, где они могли бы переодеваться.
      Всё это приходится Владу очень по сердцу. Особенное уважение к строителям вызывает в нем то, что прежде, чем преступить к работе или трапезе, они непременно крестятся. К тому же, почти всякое утро, в восемь часов можно исповедаться и причаститься, если, конечно, ты не завтракал. У священников, помогающих рабочим всегда всё готово для этого таинства.
      Вечерами и в выходные Влада, как магнитом, тянет к Карпу. Если Игорь один, Влад непременно сопровождает его, как тень. Он купается с ним в Пороге, катается на лодке и заодно выучивается грести, сопровождает его в прогулках по бору и лесу – пешком или на велосипеде. Часто с ними бывает и Саша Прохоров, но он совсем мешает Владу вволю говорить с Карпом об искусстве и книгах. Это излюбленная тема обоих. Но Карп не часто бывает один, и Влад в душе досадует на недостаток общения с ним и вообще на одиночество, потому что без Игоря он одинок, сколько бы людей не было вокруг. А Игорь называет его то Владом, то Флоризелем, то Принцем, посмеивается над ним, поддразнивает его. Влад обожает его подколки. Он отвечает ему в том же тоне, и оба хохочут. Такие минуты для Влада – идеал, вершина их дружбы, и про себя он молит Бога не лишать его этого дара: общения с человеком, к которому он с каждым днем привязывается всё глубже и сильней.

ХХХХ
     Глубокая ночь.
     Столешникову не спится. Сегодня он чувствует себя одиноким, как еще никогда. Он уже покурил на балконе, попробовал читать и даже сочинять стихи, чего уже давно не делал, и теперь лежит на своем диване, на застеленной его половинке (диван сложен) и слушает, как часто, дробно стучит за окном дождь. Он шел весь день и теперь продолжает идти. Слушать его голос приятно и уютно, но Влад терпеть не может бессонницы. Она редко на него нападает; тем не менее, он ее боится и не любит. Когда вот так без толку валяешься в постели, в голову непременно лезут всякие никчемные мысли. Он жалеет, что днем не попросил у Кати Миляшиной снотворного на всякий случай; обычно он это делает. Но Катя сегодня работает в ночь, да если бы она и была дома, он, конечно, не осмелился бы ее будить.
     Вдруг Влада осеняет счастливая мысль. В кухне, в холодильнике, есть крепкое пиво. На Влада оно неизменно действует, как лучшее снотворное. «Пойду, уговорю литрУшку, - думает он, - авось, да засну. А не поможет, приму еще на душу населения».
     Он жалеет, что эта мысль не пришла ему в голову раньше.
     Встав с постели, он включает бра над изголовьем дивана и надевает трусы с футболкой (в комнате очень душно, и он, подобно гостям и хозяевам дачи, спит без одежды). Босой, он выходит из комнаты. Полы в доме исключительно чистые, благодаря попечительности Арины Матвеевны и тому, что даже летнюю обувь принято снимать в коридоре или же очень тщательно вытирать о коврик у порога. Ковриков несколько, и Арина Матвеевна каждое утро их меняет: вместо использованного половичка кладет чистый.
     Проходя по коридору, Столешников вдруг слышит негромкий стон, доносящийся из Конькиной комнаты, и этот звук мгновенно пробуждает в нем всю его чувственность. Он уже знает то, чего никто не знает, кроме Карпа и Маши: Конька с Любой ночуют вместе. Стон Любы будит волнение в его крови и в то же время так живо напоминает ему о его собственном одиночестве и последних неудачных романах, что он, стиснув зубы, спешит миновать комнату, где царит земное счастье, которого он лишён. Ему горько сознавать, что он сам виноват в своем одиночестве. Как мужчиной женщины им довольны, но его склонность порой резко отвечать им, противоречить и «психовать» по пустякам отталкивают их от него. С ним действительно трудно ужиться, и сейчас он ненавидит себя за это. Сколько раз из-за какой-нибудь мелочи он портил настроение своей очередной подруге – и не спешил извиниться, а потом бранил себя за это, но было уже поздно.
     Он подходит к лестнице и тотчас все его безрадостные размышления улетучиваются. Они сменяются удивлением: пи слабом свете ночников он видит Сашу Прохорова. Саша сидит на нижней ступени лестницы в одних трусах, склонив голову. Услышав поскрипывание деревянных лестничных ступеней за своей спиной, он поспешно оборачивается и вскакивает на ноги. Вид у него растерянный, лицо несчастное, заплаканное и испуганное.
     Влад спускается вниз и дружески спрашивает:
     - Саш, ты чего? Что случилось?
     - Ничего, Владимир Геннадьевич… - отрывисто отвечает Саша; в его голосе вина и страх. – Я сейчас пойду спать… правда, пойду…
     Его губы слегка дрожат.
     - Подожди, - Влад кладет ему руку на плечо. – Давай-ка, говори, в чем дело. Я вижу, ты чего-то боишься. Скажи, чего? Клянусь, я буду молчать, что бы ты ни сказал.
     - Мне… мне просто страшный сон приснился, - Саша опускает голову и, не выдержав, снова всхлипывает. – Я проснулся, а в комнате темно. Даня спит, а меня всего колотит. Я пришел сюда, где свет… не мог больше оставаться в темноте. Но я один… и мне всё равно страшно. Этот сон перед глазами так и стоит. Если бы Игорь тоже был один, я бы, наверно, не выдержал, разбудил его… потому что мне очень страшно… но он с Марией Аркадьевной. Все с кем-нибудь, никого не разбудишь… хотя я понимаю, стыдно в четырнадцать лет снов бояться…
     Глубокая нежность и какое-то сокровенное понимание охватывают вдруг Влада. Он в единое мгновение постигает всё одиночество Саши, весь его страх и беспомощность перед этим страхом, его стыд, растерянность, тайное отчаяние. Неожиданно для самого себя Влад чувствует, как в нем пробуждается нечто отцовское и материнское одновременно, и это совершенно новое для него чувство заполняет всё его существо. Он знает: необходимо немедленно защитить Сашу от всех его страхов, изгнать из его души всю печаль.
       Он обнимает Сашу за плечо и дружески говорит ему:
       - Всё хорошо, брат, всё в порядке. Ничего не бойся. Неважно, сколько человеку лет: все мы имеем право бояться страшных снов, и стыдиться тут нечего. Я тебя не оставлю. Всё пройдет; ведь это всего-навсего сон. Мы с тобой справимся с ним.
      Его голос исполнен такой мягкой, бережной нежности, что Саше на мгновение кажется, будто сама мама обняла его и успокаивает, как это бывало, пока она не умерла. Даже папа, добрейший из всех людей, никогда не утешал Сашу с такой поистине женской, материнской заботой. Исполненный любви и благодарности, Саша улыбается Столешникову – взрослому, сильному защитнику, который не бросит, не оставит его, который помог ему и еще поможет.
      - Неси сюда свою подушку и простыню, - Влад проводит рукой по его волосам. – Переночуешь у меня.
      У Саши, внутренне возликовавшего от такого великодушного предложения, не хватает духу отказаться от него. Он быстро приносит из их с Данькой комнаты свою подушку с простыней и поднимается вместе с Владом наверх, в его комнату.
      Теперь Владу весело и легко на душе. Он раскладывает диван, полностью застилает его простыней, надевает на бра бумажный колпачок своего изобретения, так что получается уютный ночник и кладет у стены подушку Саши:
      - Ложись.
      Саша немного смущен.
     - Я пинаюсь во сне, Владимир Геннадьевич. Мне Игорь сказал. Мы с ним однажды тоже вместе ночевали у него в мастерской.
     - Пинайся, я выдержу, - Влад негромко смеется. – И я для тебя просто Влад. Как Игорь Карпенко – просто Игорь.
     - Спасибо, - Саша пожимает ему руку и добавляет:
     - Мужчины так благодарят, мне Игорь сказал. И запретил его обнимать. Сказал, что это для девчонок.
     - Вот как? «Суров ты был…» - задумчиво цитирует Влад, укладываясь на диван. – Я несколько другого мнения. Если человеку плохо, его можно, даже нужно обнять, и девчонки тут ни при чем. И если испытываешь сильную благодарность, тоже не грех выразить свои чувства. Но только со знакомыми людьми. С незнакомыми нужно быть очень осторожным. Ложись. Ты не расскажешь, что за сон тебе приснился?
      Саша ложится рядом, глубоко вздыхает и рассказывает. Сон действительно ужасен, но Влад нарочно высмеивает (очень тонко и остроумно) каждую деталь этого сна. И происходит чудо: сон перестает быть страшным. Саша от души веселится, слушая комментарии Влада. Потом они вместе читают вполголоса «Отче наш», и Влад говорит:
      - Это, братец, чертики тебя навестили, потому что ты помогаешь церковь строить. Им это не нравится. А теперь постарайся заснуть. И не бойся, я не засну раньше тебя.
     Саша засыпает очень быстро – и так крепко, что даже не пинается во сне. Влад засыпает рядом с ним. Ему больше не нужно снотворное – ведь он сейчас не одинок.

ХХХХ
      На следующее утро оба просыпают завтрак. Карп идет выяснить, в чем дело. В первую очередь он стучится в дверь Влада. Ему никто не отвечает. Так как дверь не заперта, Игорь входит в комнату – и немеет от неожиданности. Саша и Влад мирно спят на одном диване. Чутье подсказывает Карпу, что ничего худого не произошло; просто за этой сценой кроется какая-то загадка. Сашу он решает не будить, но Владу нужно ехать в мэрию, - и он осторожно будит его.
      Они завтракают в кухне вдвоем, и Влад признается Игорю, что вынужден был приютить Сашу – и сделал это с удовольствием.
     - Остальное узнай от самого Саши, - он смотрит в глаза Карпу ясным, спокойным взглядом. – Я дал слово молчать о его тайне – и своей клятвы не нарушу.
     Вечером после работы на берегу Пересвета Карп расспрашивает Сашу, почему тот ночевал у Влада. Саша чистосердечно всё ему рассказывает. Карп вздыхает, треплет его по волосам и уходит. Он благодарит Влада за помощь, которую тот оказал его другу и ученику. Влад повторяет, что только рад был это сделать и добавляет:
     - Знаешь, Игорь, мне кажется, если бы ты был с Сашей немного ласковей (я не боюсь этого слова), он был бы счастливей. Ведь он любит тебя, как друга. А ты люби его еще и как сына – ведь он твой лучший ученик. Разве ты не помог бы сыну, если бы тому было одиноко или страшно?
     - Помог бы, - признаётся Карп. – Ты прав. И знаешь, что? – он улыбается. – Соврал ты мне насчет того, что в тебе нет любви. Ее в тебе – море!
     И добавляет задумчиво:
     - А сон действительно был страшный. Мне Саня рассказал, так я сам… дрожь до костей пробрала.
     - И меня, - сознаётся Влад; на Карпа он не смотрит, несколько смущенный его словами о любви.
     Позже Карп ставит в их с Машей комнате раскладушку, застилает ее, закрывает ширмой – и показывает Саше.
     - Если тебе ночью станет страшно, приходи и буди меня, не бойся, - говорит он. – Мы с тобой разберемся, что к чему. И в таких случаях ты будешь ночевать вот за этой ширмой, понял?
     Саша кивает и благодарно улыбается ему в ответ. Карп дарит ему иконку святого Александра Невского: чтобы по ночам злые силы не тревожили его друга и гостя. Саша очень доволен. Он верит в то, что Александр Невский отгонит от него своим грозным мечом все недобрые сны и страхи. К тому же, теперь Саша обязательно молится перед сном.

32.
     На следующий день после выпускного бала, двадцать шестого июня Конька, Люба и Данька уезжают из Чистого Дола. Тетя Глаша заранее оформила присланные ей копии документов в приемной комиссии университета, и Конька с Любой допущены к сдаче экзаменов. Данька счастлив: он будет целые сутки ехать в настоящем поезде, в купе, спасть ночью на нижней полке, а днем лежать на верхней, смотреть в окно из купе и из коридора. Еще он представляет себе, как тетя Глаша, которую он никогда не видел, но которая, по словам Коньки, очень добрая и очень их любит, будет гулять с ним по Петербургу, великолепному большому городу, катать в метро и на своей машине. Фотографии Петербурга Данька видел на экране компьютера, и ему очень понравился этот город, бывшая столица России, где когда-то жили настоящие русские цари. Кроме того, Данька захватил с собой синтезатор, чтобы блеснуть перед тетей Глашей своей игрой. Конька уговаривал его оставить инструмент дома или на даче: ведь у Аглаи Георгиевны, дочери ныне покойного брата бабы Зины, стоит в гостиной отличный небольшой рояль. Но Данька убедил старшего брата, что синтезатор ему необходим. Вдруг его, Даньку, осенит вдохновение, и он сочинит музыку с участием сразу нескольких инструментов? И Конька уступил.
     Они едут по железной дороге на северо-восток. В окнах мелькает густая, пышная зелень. Данька стоит в коридоре, не в силах оторваться от окна. Люба и Конька сидят рядышком в купе, но почти не разговаривают; душой они всё еще в Чистом Доле. Их провожали Миляшины-старшие, баба Зина и Лунаковы, Любины родители. Дядя Володя и тетя Валя радовались, что их Любаша будет жить в хорошей квартире, с солидной, доброй, радушной хозяйкой и были очень благодарны Григорию Степановичу, что он отнесся к их дочери, как родной, и сделал для нее всё, что мог. Все пятеро очень надеются, что их дети поступят в университет. Конька с Любой всей душой разделяют эту надежду. Они пообещали писать родителям на электронную почту.
     … А спустя три дня, в июле, Миляшины переезжают с дачи в город: отпуск Григория Степановича закончился. Он будет приводить в порядок классы торгового техникума, где преподает. Но когда их с Катей выходные будут совпадать, они будут приезжать к Карпу; оба с удовольствием пообещали ему это.
      Вообще Чистый Дол пустеет: уехали Мерники, Марат Хаджиев с родителями, отправились отдыхать родители Любы, уехал на дачу, на юг, мэр, Машины родители последовали его примеру. Зато ушел в отпуск Владимир Столешников – и поселился на даче Карпа и Маши уже в качестве человека, свободного от всех забот. Он даже просит Игоря не будить его по утрам – и с наслаждением спит до десяти, а то и до одиннадцати утра, словом, пока не выспится, – и только потом, неторопливо умывшись и позавтракав, он едет на строительство церкви. Как правило, работу заканчивают в четыре часа, хотя десятка два энтузиастов трудятся с раннего утра до позднего вечера. Столешников работает усердно и охотно, но в три часа неизменно возвращается на дачу: он хочет вполне насладиться своим отдыхом. На даче довольно много хороших книг, они стоят в гостиной, и Влад с наслаждением перечитывает «Жизнь Арсеньева».
      Саша уже сделал копию Игоревой модели для памятника Пушкину. Карп остался очень доволен его работой. Правда, он немного подправил ее, но совсем чуть-чуть. Саша обжег копию в печи, аккуратно выкрасил ее «под чугун» и «под гранит» - и покрыл эмалью. Маша пришла в восхищение и предложила поставить модель в гостиной, но Игорь твердо сказал ей, что модель никто из посторонних не должен видеть до установления памятника Пушкину. Зато после этого события Сашина копия украсит выставочный зал художественной школы! Маша признала правоту мужа: конечно, так и следовало поступить.
      Вообще Маша немного скучает на даче. Ездить на велосипеде Карп ей запретил, опасаясь за ее здоровье. Вернее, он умолил ее этого не делать, и она со вздохом пообещала. Ей очень не хватает общества Миляшиных, смеха и беготни Даньки, его игры на синтезаторе, бесед с Катей. Но она старается не скучать: купается, читает, гуляет по бору, разговаривает с Ариной Матвеевной и помогает ей по хозяйству. Ноту новизны вносит в ее жизнь и приезд дяди, Василия Акимовича, получившего отпуск. Маша и Карп очень рады ему, он им тоже. Акимыч поселяется в комнате Саши, на Данькиной половине. Но он не много общается с Карпом и племянницей, так как им почти целиком завладевает его старинный приятель Петр Егорыч. Они вместе пьют, вместе ловят рыбу и ходят по грибы. Арина Матвеевна, Маша, Саша и Игорь тоже с удовольствием ходят за грибами. Влад их не сопровождает. Он очень любит уже приготовленные грибы в любом виде, но ему лень их собирать. Он предпочитает гонять по Порогу на Конькиной моторке, или же грести в простой лодке от берега к берегу – смотря по настроению, а также купаться и ездить на велосипеде.
      Однажды в субботу Игорь находит его лежащим в саду на траве. Влад читает книгу и ест спелую черешню, несколько килограммов которой Арина Матвеевна по просьбе Маши купила в Плетневке. Косточки он сплевывает в небольшую стеклянную банку. Увидев Карпа, он лениво потягивается:
     - А, Сильвио пришел! Где твой пистолет? А то я тут черешни ем, а ты без пистолета; непорядок… это из рассказа «Выстрел», помнишь?
     - Помню, - отвечает Карп. – Сильный рассказ.
     - У Пушкина всё сильное, - Влад сплевывает очередную косточку в банку. – Но больше всего я люблю «Выстрел» и «Евгения Онегина». А то, чтоб будто бы Пушкин «Гаврилиаду» написал, так это чушь, там и стиль другой. Он и сам говорил, что это не он; что же мне, Пушкину не верить?..
     - «Выстрел»… - Карп вдруг задумывается, и взгляд его становится сосредоточенным и вдохновенным. – Сильвио… черешни… а потом он приходит, а тот уже женат… а выстрел-то за Сильвио… нужно перечитать, обязательно.
     - У тебя что, какой-то новый замысел? - Влад смотрит на него внимательно, с мгновенно пробудившимся интересом.
      - Неважно, - лицо Карпа становится обычным, и он дружелюбно-насмешливо смотрит на Влада. – Что с косточками-то делать будешь? В землю закопаешь и вишневый сад разведешь?
      - Нет. Я, как барон Мюнхгаузен, буду стрелять ими по оленям, - в тон ему отвечает Влад. – И у каждого из оленей, в которых я попаду, вырастет на голове черешневое дерево.
       - Здесь олени не водятся, - посмеивается Карп. – А остальному зверью твое украшение не подойдет. Слушай, Флоризель Принцевич, я ведь к тебе за делом пришел. Мы с Сашей в баню собираемся. Ты там еще не был. Пойдем с нами?
      - Пойдем, - тотчас соглашается Влад. – Но… Сашу не смутит наш вид?
      - С чего это? – Карп удивлен. – Он уже взрослый, мы с ним уже много раз вместе мылись. Это ты еще только в бане не был. Давай, собирайся.
      Влад немедленно оставляет черешню и книгу и идет в дом за своими банными принадлежностями. Он знает: если кто поначалу и будет смущаться, так это он сам. Но у него это быстро пройдет.
      … После бани они все втроем отправляются гулять в бор. Каждая клетка их тел дышит и радуется, им хорошо, весело, спокойно на душе. Карп то и дело носит Сашу на плечах, чтобы «размяться». Саша очень доволен; в эти минуты он просто блаженствует. Все трое рассказывают друг другу забавные истории, шутят и с удовольствием, от души смеются, слушая друг друга.

ХХХХ
     «Дорогие папа и Катя!
     Я сдал историю на отлично, у Любы за первый экзамен тоже «отлично». Мы оба готовимся к следующему испытанию. Когда мы устаем, то гуляем или сидим в кафе. Рядом с домом тети Глаши есть кафе – и недорогое.
     Но я забегаю вперед.
     Тетя Глаша встретила нас на вокзале, всех расцеловала и так приласкала Даньку, что он сразу ее полюбил. Она отвезла нас домой на машине. У нее очень солидный форд, свою старую «Ладу» она продала. Тетя совсем не изменилась за те три года, что я ее не видел: ну, точно такая же, как была, даже выглядит моложе прежнего. Она поселила Даньку в своей комнате, меня – в той, где я жил в прошлый раз, а Любу – в гостиной. Утром тетя уходит на работу, а в пять часов возвращается. Пообедав, она берет с собой Даню и ездит с ним по всему Питеру – то на метро, то на машине. Они уже катались на катере по Неве, а в выходные ездили в Петродворец и Эрмитаж. Данька уже купался в Сестрорецке и видел тетину дачу в Комарово. Еще они были на каруселях на Горьковской, и Данька катался, где только было можно – один или вместе с тетей. В следующие выходные они собираются побывать в Павловске и Ораниенбауме.
     Данька подружился со своим ровесником Юрой из соседней квартиры. Они часто играют вместе: то у Юры, то у нас.
     Тетя Глаша в восторге от Данькиной музыки и его исполнения. Она предоставила в его распоряжение свой рояль в гостиной, и дождливыми днями они музицируют вместе по целым часам. Кстати, тетя подарила нам с Даней навороченные мобильные телефоны с фотоаппаратами и видеокамерами – и научила, как со всем этим обращаться. Еще она подарила нам часы, очень солидные, а Любе – всякие вещички, которые не успела обновить ее дочь (она сейчас замужем, и живет в Самаре; ты, папа, конечно, это знаешь).
     Между прочим, тетя Глаша, которая работает в банке, собирается замуж за директора другого банка! Она нас с ним познакомила, а через два дня он улетел на самолете в Москву – навестить родителей. Завтра должен вернуться.
      Я подрабатываю в журнале «Бриллиантовая рука» - там о всяких ювелирных магазинах и украшениях; есть и статьи, кто из знаменитых людей как себя украшал или украшает. Места в редакции  мало, поэтому большинство сотрудников работают дома, как и я. Я корректирую и редактирую статьи и отсылаю свою работу на компе по журнальному адресу. Пока что мной довольны, и я уже получил свой первый аванс: десять тысяч.
      Свободного времени, конечно, мало, но мы с Любой решили остаться в августе еще на десять дней – и спокойно осмотреть Питер; конечно, не весь, а то, что успеем. Мы с ней уже съездили на Смоленское кладбище, где часовня св. Ксении Блаженной и храм Божьей Матери. Это удивительное кладбище; оно похоже на райский сад, и нигде больше я так ясно не чувствовал, что смерть – это лишь переход в жизнь вечную. Кажется, будто от каждого памятника исходят радость и свет. Мы с Любой поставили свечи и на коленях помолились в часовне; не могу передать, как нам стало после этого хорошо на душе! Слава Богу за всё!
      P.S.
      Папа, тетя Глаша по секрету сообщила мне, что завещала свою квартиру тебе с учетом перехода жилплощади к прямым наследникам, то есть, к нам с Даней и будущему малышу Кати. Мне не следовало тебе про это говорить, но я просто не могу удержаться.
      У тети ведь еще две квартиры в Питере; одна записана на ее дочь, другая, кажется на зятя. Обе квартиры она сдает.
      Папа и Катя, мы с Даней целуем вас! Поцелуйте от нас бабушку! Игорю с Машей приветы; впрочем, я написал Игорю отдельное письмо на его ящик. Мы с ним время от времени перебрасываемся парой фраз. Привет всем нашим общим знакомым! Никон».
      
33.
     Двенадцатого июля Карпу звонит на дачный домашний телефон Андрей Петрович Ладогин. Они очень тепло приветствуют друг друга. Андрей Петрович осведомляется о здоровье Марии Аркадьевны и о Миляшиных. Карп дает ему вполне развернутые ответы, спрашивает, в свою очередь, о здоровье Ладогина и зовет его в гости на дачу. 
     - Я завезу вам Пушкинский бюст и репродукции – и заодно заберу вас с собой, - предлагает он.
     - Вот об этом я как раз и хотел побеседовать с вами, Игорь Александрович, - немного волнуясь, говорит Андрей Петрович. – Видите ли, ко мне приехала из Воронежа наша с Оленькой внучка. То есть, это внучка моей покойной Оленьки. Видите ли, я был вторым супругом Оленьки, а в первый раз она вышла замуж двадцатилетней. У нее родилась дочь, которая скончалась совсем молодой, оставив двухлетнюю дочь, Лиллу. Это отец дал ей такое имя, он был венгр. После смерти жены он отказался от дочери, и мы взяли Лиллу к себе. Конечно, Лиллой мы ее не называли. Она у нас стала Лилечкой, Лилией, в крещении Елизаветой. В общем, Лилия Андреевна. Я понЯтно говорю, Игорь Александрович?
     - Да, конечно, - отвечает Карп. – Продолжайте, Андрей Петрович.
     - В девятнадцать лет Лилечка вышла замуж и уехала в Воронеж. Мы с Оленькой не видели ее десять лет, а Оленька и вообще ее больше не увидела, хотя мы постоянно переписывались и звонили друг другу. Только год назад она приехала на похороны Оленьки: всего на три дня. У Лили тоже родилась дочка: Арсения, Ася. И вот случилась беда: муж Лилечки бросил ее. И она две недели назад приехала ко мне, своему деду и опекуну. Купила тут квартиру, двухкомнатную, на Привокзальной, рядом со мной (воронежскую квартиру, которую ей оставил муж, она продала). Но пока что они с Асенькой живут у меня. Лилечке сейчас двадцать девять лет, а моей правнучке, Асе, - восемь. Так вот, Игорь Александрович, не сделаете ли вы мне одолжение, не возьмете ли на лето Асю? Она очень тихая, послушная девочка…
      - Постойте, - мягко перебивает Игорь. – Но что вам мешает, дорогой Андрей Петрович, приехать ко мне погостить вместе с Лилией Андреевной и Асей?
      - Как, втроем? – Андрей Петрович растерян. – Боже мой, но ведь мы, наверно, очень стесним вас…
      - Нисколько, - возражает Карп. – Помилуйте, Андрей Петрович, у меня на даче девять комнат! Вас я помещу в отдельной комнате на втором этаже, а вашу внучку с девочкой – в гостиной. Им там будет удобно и вам тоже. И я обещаю, что на веранде будет стоять пианино. Я уже купил его, осталось только привезти…
     Карп лжет так смело, потому что ему очень хочется заполучить в гости Андрея Петровича. Тем более, что пианино он и вправду купит и привезет: только бы Ладогин согласился приехать!
     Андрей Петрович молчит в течение нескольких долгих секунд, затем весело и решительно восклицает:
     - Ну, что тут скажешь! Уговорили! Как я вам признателен, Игорь Александрович, знали бы вы!
     - Это Я вам признателен, - смеется Игорь. – За согласие. Когда мне приехать за вами?
     - Мы будем готовы через три дня, - улыбается Ладогин.
     - В таком случае, ждите меня в субботу, в полдень, - говорит Игорь. Ладогин еще раз горячо благодарит его, и они прощаются.
     Игорь немедленно идет к Столешникову, сидящему на траве возле шезлонга, в котором устроилась Маша, и о чем-то увлеченно с ней беседует. Так как Маша тоже здесь, Игорь объявляет им обоим, что к ним в субботу приедут гости: Андрей Петрович Ладогин с внучкой и правнучкой. Он коротко передает обоим содержание их с Ладогиным телефонной беседы, но не успевает спросить Машу, будет ли она рада гостям. С трудом дослушав его, Маша вскакивает с шезлонга, взволнованная и радостная. Ее красивые глаза цвета густой лазури разгораются, и всё лицо оживляется. Она крепко обнимает мужа, целует его (он отвечает ей тем же) и говорит:
      - Вот здорово, Игорёчек! Какой же ты молодец, что зазвал их в гости! Наконец-то у меня появится разнообразие в жизни, а то все нас бросили, а ты почти всё время занят у себя в мастерской…
      - Чем бы я ни был занят, ты у меня всегда на первом месте, - Карп снова целует ее, подхватывает на руки и кружит, а Маша смеется, обняв его за шею.
     Он снова сажает ее в шезлонг и обращается к Столешникову, который задумчиво наблюдает за ними:
     - Влад, нужно срочно покупать пианино. Ты у нас завкультурой. Какой инструмент лучше: «Красный Октябрь», «Березка» или что-нибудь еще?
     Влад встает с травы, деловито оправляет на себе футболку и говорит:
     - Пианино покупать не надо. Я отдам тебе свое фортепьяно ручной работы. Мне его продали за четверть цены; там четырех клавиш не хватало, и оно всё было облезлое. Ну, я призвал мастеров из мэрии; они мне и клавиши поставили, и фортепьяно покрасили под красное дерево, и лаком покрыли. И взяли с меня не так уж дорого. В общем, это меня не разорило. Думал, буду приходить после работы, играть… Да вот, что-то не играю. Ну, и подумал сейчас: чего инструменту даром стоять? Пусть на нем занимается мастер. Только, мне кажется, оно расстроено – и сильно…
      - Не беда, - Игорь очень доволен. – Спасибо тебе, Влад, выручил! – он пожимает Владу руку. - Знаешь что? Поехали сейчас к тебе на квартиру; закажем пикап да и перевезем… чего ждать?
      - Поехали, - охотно соглашается Влад.
      - Может, меня возьмете? – с надеждой спрашивает Маша.
      - Возьмем, моя радость, - Игорь целует ее в волосы. – Собирайся.
      … Вскоре они уже едут в Чистый Дол на улицу Листопадную, к дому номер десять. Влад везет их в своей машине. Маша в простом и в то же время нарядном летнем сарафане; она чуть подкрашена, ее темные волосы аккуратно собраны на затылке и закреплены красивой заколкой. Мужчины взяли бы с собой и Сашу, но тот пока что занят: помогает отцу и его приятелям-столярам делать генеральный ремонт квартиры Прохоровых. Впрочем, в субботу он вернется на дачу на Конькином скутере (уезжая, Конька позволил ему пользоваться своим мини-мотоциклом и отдал «змейку»-замок и ключик).
       Дом Влада трехэтажный, малинового цвета. Влад живет во втором подъезде, на первом этаже. Он открывает дверь, и Карп с Машей входят в его квартиру. Двухкомнатная, чистая, уютно, изящно меблированная, она всё-таки кажется заброшенной. В ней точно навеки поселилось одиночество. Игорь и Маша чувствуют это очень ясно. Но вид фортепьяно поднимает им настроение. Это удивительно красивый инструмент, с резными, витыми, точно у старинных стульев, ножками, как бы поддерживающими клавиатуру. На нем вырезаны виноградные гроздья и листья, и он производит впечатление совершенно новой вещи. Правда, фортепьяно действительно сильно расстроено, но Карп и Маша говорят Владу, что Андрей Петрович умеет настраивать инструменты и даже предпочитает делать это сам.
       Влад искренне радуется, что его инструмент понравился, и что сам Ладогин будет играть на нем. Рад он и за инструмент, который полюбил, как живое существо, и прозвал Братишкой. Теперь его Братишка будет востребован, да еще как! Не то, что до сих пор…
     Карп звонит в компанию по перевозке мебели. Компания с трудом сводит концы с концами, потому что в июле мало кто занят перевозками. Поэтому пикап и рабочих высылают немедленно. Плата за заказ, за перевозку и перенос инструмента – пять тысяч. Влад хочет оплатить половину расходов, но Игорь ему не позволяет. Столешников и без этого очень им помог. Он даже хочет отдать Владу деньги хотя бы за изначальную стоимость инструмента, но Влад отказывается от денег столь решительно, что Игорь не настаивает, боясь его обидеть.
      Всё совершается очень быстро. Инструмент бережно переносится в пикап, квартира запирается, и вот уже пежо Влада едет впереди пикапа, указывая дорогу. На дачу приезжают быстро. Грузчики осторожно вносят фортепьяно на веранду и ставят у стены. Карп расплачивается с ними, и они уезжают.
      Братишка великолепно смотрится на веранде: слегка нарушив симметрию расставленной на ней мебели, он в то же время добавил веранде уюта; всем показалось, будто он всегда стоял именно здесь. На следующий день Карп приобретает вращающийся табурет для фортепьяно и ставит его рядом с инструментом. Теперь почти всё готово к приему новых гостей. Арина Матвеевна застилает постель в комнате на втором этаже и наводит небольшой порядок в гостиной, а Влад бережно протирает Братишку тряпочкой и шепчет про себя:
      - Лилла… Лиля… Лилит…
      Его заворожило имя их будущей гостьи, и как поэт он не смог остаться равнодушным к этому имени. Правда, сама гостья мало его интересует; наверно, самая обычная женщина, да еще с ребенком. Лилия Андреевна Ладогина. Звучит красиво, но и только. К женщинам с детьми Влад равнодушен, хотя по отдельности он весьма благосклонно относится к тем и к другим. Карп по секрету сообщил ему, что муж бросил Лилю. «Полюбил другую, - тотчас догадывается Влад. – А ведь десять лет вместе прожили. Н-да, это вам не шутки. «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь…» - и обязательно разрушит семью, если таковая имеется».


ХХХХ
     В субботу Игорь привозит гостей на своем джипе. Маша встречает их так радушно и просто, что Андрей Петрович сразу начинает чувствовать себя, как дома. Влада на даче пока нет. Он нарочно уехал кататься на велосипеде, чтобы избежать «радостной встречи». Ему не по душе подобные «волнительные» ситуации. Пусть люди освоятся, успокоятся, придут в себя; только тогда он покажется им на глаза.
     Лилия Андреевна держится приветливо, но несколько скованно. Она с симпатией смотрит на Машу, но говорит мало. Маша отмечает про себя, что Ладогина (фамилию при замужестве она не поменяла) – очень красивая женщина. Подобно Кате Миляшиной, она выглядит гораздо моложе своих лет; ей не дашь больше двадцати трех. И так же, как Влад удивительно похож на Олега Даля, так и Лиля (она просит всех называть ее уменьшительным именем) – просто одно лицо с молодой Мариной Влади, и голос у нее такой же, правда, волосы другие. Они золотые, как цветочный мед, без малейшего рыжеватого оттенка – и блестят золотистым блеском. Лиля заплела их в толстую косу, а косу подвернула и заколола шпильками на затылке. Глаза у нее густо-голубые, но не темные, брови гораздо темнее волос, а ресницы почти черные. Она среднего роста, очень стройная, на ней белое легкое платье, густо усыпанное голубыми васильками. На ее маленьких ногах – голубые носочки и светлые босоножки с низким каблуком. Она кажется спокойной, но от внимания Маши не ускользает ее бледность и какая-то усталость в лице, а во взгляде словно навеки застыла глубокая печаль. «Как ее муж мог бросить такую красавицу», - с невольным недоумением думает Маша.
      Дочка Лили тоже какая-то невеселая. Она очень хорошенькая, но на мать совсем не похожа. Вероятно, она много унаследовала от отца или от своего деда-венгра. Арсения, она же Ася, - смуглая, с короткими темными волосами и серыми глазами. В ней есть что-то мальчишеское. Она очень напоминает Маше Мирабеллу из детского фильма «Мария, Мирабелла». У нее даже точно такая же красная панамка, как у Мирабеллы, и короткие красные шортики, в которые заправлена светло-серая футболка с короткими рукавами. На ногах – серые носки и коричневые закрытые сандалии. Она маленькая, худенькая, но изящная – и такая же бледная, как Лиля, правда, благодаря ее смуглой коже, это не так заметно. Взгляд у девочки умный, серьезный, внимательный, но, кажется, она совсем не умеет улыбаться.
      Лиля благодарит Машу и Карпа за отведенные им с Андреем Петровичем комнаты, и хозяева видят: ей действительно очень нравится здесь. А Андрей Петрович уже в восхищении созерцает инструмент на веранде. Нет надобности говорить ему, что это ручная работа; он увидел это с первого же взгляда. Тут же, достав из своего чемодана необходимые инструменты, он принимается настраивать Братишку.  Пока Карп рассказывает ему историю фортепьяно, Маша показывает Лиле и Асе дом и сад. Лиля очарована. За десять лет своего замужества она всего три раза выезжала из города; а ее дочка и того меньше. Поэтому обе всем существом упиваются тем, что видят, только Лиля высказывает свои чувства вслух, а Ася молчит. Но она, как губка, впитывает в себя всё, что видит вокруг, - и окружающая ее загородная благодать кажется ей царственной, волшебной, сказочной. Маша выводит их за пределы дачи, чтобы показать речной пляж и бор. Лиля с Асей в тайном восторге. Неужели до конца лета они будут жить среди всей этой красоты, наслаждаться ею – и покоем, которым наполнено всё вокруг? А какой здесь воздух! Обе глубоко вдыхают его в себя.
      Маша снова ведет их в дом и вручает Лиле ключ от калитки в воротах дачи. Она хочет дать ключ и от гостиной, но Лиля приветливо отзывается:
      - Спасибо, не надо. Мы будем запираться только на щеколду, изнутри, перед сном. А так – пусть гостиная будет открыта. Ценных вещей у нас нет, нам бояться нечего…
      К этому времени Андрей Петрович уже настроил Братишку, взял на нем несколько бархатистых аккордов и с удовольствием сказал:
      - Право, инструмент едва ли не лучше моего! Ну, великое спасибо Владимиру Геннадьевичу! Кстати, где же он сам?
      - Думаю, к обеду он будет, - отвечает Карп.
      Они с Машей предоставляют гостей самим себе: раскладывать и развешивать в шкафах вещи, осматриваться, привыкать к новой для них обстановке.
      К обеду погода меняется, начинается дождь. Влад вынужден вернуться на дачу, но он делает это крайне незаметно. Быстро поставив велосипед в гараж, он сразу проскальзывает по черной лестнице к себе в комнату. Саша приезжает на скутере несколькими минутами позже, моет руки, переодевается и спешит на веранду. Карп предупредил его, что у них будут гости, И Саша здоровается со всеми.
      - Это мой лучший ученик, Саша Прохоров, - представляет его Игорь.
      - Очень приятно, - с улыбкой говорит Лиля. – Дедушка рассказывал мне о вас, Саша.
      Саша смущенно улыбается ей и Андрею Петровичу и садится за стол.
      Влад обедает на кухне. Он еще внутренне не готов к встрече с гостями и беседе с ними.
      Андрей Петрович несколько восполняет его отсутствие, объясняя Лиле, кто такой Владимир Геннадьевич Столешников, как он тонок, умен, и какой чудесный подарок он сделал Игорю Александровичу.
      - Просто Игорю, - Игорь с мягкой, дружеской улыбкой смотрит на Лилю. – И можно на «ты». Даже не можно, а нужно.
      - И меня на «ты», - просит Маша.
      - Хорошо, спасибо, - улыбается в ответ Лиля.
      - А я вот не столь демократичен, - вздыхает Андрей Петрович. – Я бы рад быть другим, но… я могу называть людей без отчества и на «ты» только если знаю их с детства или с юности.
      - А ты попытайся, дедушка, - говорит Лиля. – На «ты» не переходи, а просто Игорь, Маша… это же так легко.
      - Не так уж легко, Лилечка, в семьдесят лет менять свои привычки, - замечает Андрей Петрович.
      Ася не сводит внимательного, серьезного взгляда с Саши. Она впервые сидит за одним столом с таким симпатичным синеглазым мальчиком. Сашу смущает ее внимание. Лилия это замечает.
      - Кушай, Ася, - напоминает она.
      Ася послушно принимается за еду, несколько сконфуженная. Ведь мама не раз мягко внушала ей, что нехорошо таращиться на людей, даже если они тебе интересны, или ходить за ними по пятам с целью поближе с ними познакомиться. Но порой, увлекаясь новыми для нее лицами, Ася забывает наставления мамы, как, например, забыла сейчас.
      Дождь продолжает лить весь остаток дня. «Хоть бы завтра была хорошая погода, - думает Карп. – Гриша с Катей обещали приехать – и Зинаиду Михайловну привезти…»
      Но он находит, чем развлечь гостей: показывает им Сашину копию его, Игоревой, модели и рассказывает о будущем памятнике Пушкину. Андрей Петрович очарован. Он с жаром заявляет, что памятник будет гениальным: ведь гениальна же модель! И горячо хвалит Сашу: чтобы сделать точную модель такой скульптуры, нужно самому быть талантливейшим скульптором. Лиля молчит, но Игорь видит: она, как в свое время Влад, вся погрузилась в созерцание модели и не слышит, что говорит Ладогин. А Асе немного скучно. Ей хочется, чтобы поскорее кончился дождь, и можно было бы покачаться на качелях в саду…
      Маша видит, что девочке не до памятников. Она берет ее за руку и уводит в их с Игорем комнату, чтобы дать ей несколько книжек, оставленных Данькой.
      - Ты любишь читать, Ася? – спрашивает она.
      - Да, очень, - взгляд Аси становится заинтересованным.
      - А что ты уже читала?
      - Я? – Ася задумывается и медленно начинает перечислять:
      - Ну, «Волшебник Изумрудного города», «Семь подземных королей», про Урфина Джюса… это Волкова, - поясняет она. – Потом Крапивина «Мальчик со шпагой», «Журавленок и молнии», потом про Тома Сойера и Геккльберрифинна, это Твен, потом «Отверженные» Гюго…
      - Что? – Маша широко раскрывает глаза. – Ты читала «Отверженных»?
      - Да, - Ася слегка удивляется ее изумлению.
      - И ты что-нибудь поняла? О чем эта книга?
      - О Жане Вальжане, - не задумываясь, отвечает Ася. – Его зря посадили на каторгу, он сбежал, обокрал священника, а священник не выдал его полиции и всё ему подарил. И тогда он стал добрым и спас Козетту, а Козетта была дочь Фантины, которую бросил Толомьес. А потом Фантина умерла, и Жан Вальжан взял Козетту к себе и вырастил в монастыре. А еще там был мальчик Гаврош, он зачем-то полез под пули на баррикадах, и его убили…
       - Я поняла, ты всё помнишь, о чем прочла, - мягко останавливает ее Маша. – И тебе было интересно?
       - Не всё, - честно признаётся Ася. – Когда Гюго там слишком много пишет, я пропускала, потому что скучно. Еще я читала Горького «Детство» и до половины «В людях», потому что дальше тоже скучно. А еще мне мама читала вслух «Детство Багрова-внука». Вот это мне очень понравилось, там мальчик, его звали Сережа, на меня похож. Вообще, детские книги лучше, - признается она. – Потому что там всё ясно написано. А взрослые всё чего-то рассуждают, так что забываешь, о чем они начали писать.
       Маша от души смеется, и Ася тоже улыбается – впервые с тех пор, как приехала. У нее очень славная улыбка.
       - Вот, возьми эти книги, - Маша дает ей «Великолепная Гилли Хопкинс», «Белый Клык», «Саджо и ее бобры» и «Черную курицу» Погорельского. – Не читала?
     Ася внимательно просматривает названия на обложках и мотает головой: нет, не читала. Маша рада: книги отличные и наверняка понравятся Асе. Она рассказывает, что эти книги оставил Асин ровесник, мальчик по имени Даня Миляшин…
     - А, знаю, - с живостью откликается Ася. – Дедушка много про него рассказывал. Говорил, что он очень умный и одаренный. И ему тоже восемь лет, как и мне. Он ведь еще вернется?
     - Да, - говорит Маша. – В августе. А ты любишь музыку, Ася?
     - Не знаю, - Ася задумывается. – Дедушка говорит, что только тот любит музыку, кто часто ее слушает, играет или сам сочиняет. А я могу совсем не слушать музыку – и не скучаю. Хотя мне многие мелодии нравятся. Я больше рисовать люблю. Мама говорит, что во втором классе отдаст меня в художественную школу. Но я и физкультуру люблю. Хочу в какую-нибудь секцию, вроде каратэ. Хотя, вообещ-то, можно и в школу, и в секцию ходить.
      - А стихи ты любишь? – продолжает спрашивать Маша.
      - Да, некоторые, - отзывается Ася. – Стихи я люблю больше музыки.
      - Ах, вот ты где, - Лиля с улыбкой заглядывает в комнату. – А я тебя обыскалась.
      - Мне тетя Маша книжки дала почитать, - откликается Ася.
      - Извини, Лиля, я втихаря похитила у тебя дочь, - улыбается Маша. – И мы с ней чудесно поговорили.
      - Спасибо, Маша, что ты заняла ее, - в голосе Лили признательность. – Она очень любит книги. Пойдем, Асенька, ты еще наговоришься с тетей Машей. Она тебе еще надоест, - смеясь, обращается Лиля к Маше и уводит дочь за руку. Ася на прощание посылает Маше воздушный поцелуй. Обе женщины хохочут, и Ася тоже смеется – очень весело и заразительно.
      Весь оставшийся день, до ужина, Андрей Петрович наслаждается фортепьяно; он играет мелодию за мелодией. Лиля сидит тут же, на веранде, на венском стуле – и слушает его. Ася то читает то рисует в гостиной, Маша, Игорь, Саша и Акимыч играют в тысячу, а Влад, приняв ванну (опять же, как-то незаметно для всех) увлеченно совершает виртуальную поездку на машине по красивой дороге, где всегда можно проехать по лесу и свернуть на луговую дорожку, проехаться по берегу реки, посетить деревню или город… Это очень дорогая игра, со множеством пейзажей самого лучшего качества, самых живых красок. Влад купил игру в кредит, который потом выплачивал почти целый год…
      За ужином они, наконец, собираются все вместе. Андрей Петрович с самым горячим чувством благодарит Владимира Геннадьевича за великолепный инструмент и знакомит с ним внучку и правнучку. Влад что-то любезно говорит всем троим, после чего неторопливо, с достоинством приступает к трапезе. Его лицо решительно ничего не выражает, но в душе он потрясен. Он и представить себе не мог, что Лиля Ладогина окажется такой красавицей. «Настоящая королева, - думает он, глубоко восхищенный. – Вот это женщина, это я понимаю.. и не только красива, но и умна. Говорит мало. И до чего у нее спокойный, приятный голос… и как держится… но в глазах печаль. Да, печаль, безысходность. Она несчастна, очень несчастна, хотя улыбается и смеется. И двадцати девяти лет ей нипочем не дашь… Господи, какой же это идиот бросил ЕЁ, Лиллу? КАК можно было ее бросить! Да еще с такой дочкой. Настоящий пацаненок, сорвиголова – и всё-таки девочка, да еще премиленькая. Улыбка у нее – класс!»
     Однако внешне он ничем не выражает своих чувств. Говорит он очень мало, даже суховато, как и подобает чиновнику. Только в конце ужина, когда Маша раскладывает по тарелочкам специально испеченный в честь приезда гостей торт, он устремляет пристальный взгляд на Лилю и произносит:
     - А знаете, вы удивительно похожи на молодую Марину Влади, Лилия Андреевна.
     Она отвечает ему спокойным, приветливым и внимательным взглядом.
     - Я для вас просто Лиля, Владимир Геннадьевич. Да, мне говорили, что я похожа на Марину Влади. А вот вы поразительно похожи на Олега Даля. Но, вероятно, вы об этом тоже знаете.
     - Знаю, - подтверждает он. – Но если вы для меня просто Лиля, то я для вас просто Влад. И вЫ меня так называйте, Андрей Петрович.
     Ладогин улыбается ему:
     - Я постепенно учусь называть взрослых людей по именам. Здесь почему-то все этого хотят, и я стараюсь идти навстречу всеобщему желанию, но, как говорится, не всё сразу. Я должен привыкнуть. Но знаете, Владимир Геннадьевич… простите, Влад… я даже не предполагал, что вы музицируете. А вы, мой читатель, молчали об этом! – он укоризненно покачивает головой.
     - Да, молчал, - Влад несколько смущен. – Потому что вы – великий музыкант, и я по сравнению с вами – так, знаете, просто школяр.
     - Сыграйте что-нибудь, - задушевно и просто предлагает Ладогин.
     Это предложение, исходящее от одного из лучших пианистов в стране (Влад отчетливо это понимает), от Мастера с большой буквы приводит Столешникова в смятение, и в то же время ему неудобно отказывать Ладогину.
      - Хорошо, - с некоторым трудом отзывается он и вдруг поспешно добавляет, словно защищаясь:
      - Но только после торта!
      Веранда дрожит от дружного смеха присутствующих. Влад готов провалиться сквозь землю, но его выручает Карп. Как всегда, когда его друг смущен или растерян, Игорь немедленно принимается подкалывать его и подпускать ему шпильки, зная, что только так можно привести в чувство Влада, чей язык отточен, как бритва. С юмором и умом у него тоже всё в порядке, поэтому он всегда отвечает тонко, остроумно, не задумываясь. Все восхищены его умением мастерски парировать иронические нападки противника (в данном случае Игоря). Теперь уже и Влад смеется вместе со всеми, и не над собой, а, как и остальные, над их с Игорем пикировкой. Его настроение мгновенно поднимается, и он с удовольствием съедает свою порцию торта с чаем.
      Затем он смело садится за инструмент и исполняет по памяти «Турецкий марш». Музыка звучит ярко, красиво, выразительно. Ладогин весь обращается в слух. Когда затихает последний аккорд, Андрей Петрович, переждав аплодисменты, подходит к Владу и серьезно говорит:
      - Очень недурно играете! – в его голосе настоящее одобрение. – Да, совсем неплохо. Только вы немного небрежничаете с нотами. Позвольте, - он садится за фортепьяно. – Вот этот отрывочек должен звучать помягче, полегче, вот так…
      И он проигрывает фрагмент из марша.
      Влад мгновенно улавливает разницу в их игре и то место, где он «снебрежничал». Лиля тоже это слышит. Остальным подобные тонкости недоступны, им кажется, что никакой разницы между исполнением Влада и Ладогина нет.
      - Поняли, что я имел в виду? – спрашивает Андрей Петрович.
      Влад кивает и, стоя, играет фрагмент уже чуть иначе, именно так, как сыграл Ладогин.
      - У вас абсолютный слух? – почти утвердительно спрашивает Андрей Петрович.
      - Да, - сознается Влад.
      - У Лилечки тоже, - задумчиво роняет Ладогин. – И у Дани. Но у вас, Влад, немного хромает техника. Конечно, сами чувствуете, да?
      Влад кивает.
      - Что вы окончили?
      - Школу и два курса училища…
      - Давайте я вас немного подучу в свободное время, - дружески предлагает Андрей Петрович. – Вам стоит лишь немного поработать над техникой – и блестяще будете играть. Для меня будет только радостью вам помочь. Хотя бы три часа в неделю… а?
      - Согласен, - охотно говорит Влад. Они с Ладогиным пожимают друг другу руки. Все очень довольны их игрой и беседой. И каждый покидает веранду в приподнятом настроении, словно сам обладает абсолютным слухом – и удостоился похвалы мэтра Андрея Петровича…

ХХХХ
      Ночью Влад долго не может заснуть. Образ Лили Ладогиной стоит перед его глазами столь ярко и неотступно, что сон бежит от него. Воспоминание о ее лице, голосе, движениях, о ее золотых волосах, о белом платьице с васильками сладко волнуют его, и он от души жалеет, что не умеет рисовать красками. Никогда в своей жизни он еще не встречал такой яркой, ослепительной красоты. Ему вспоминается и другое: гибкая шея Лили, ее красивые, безупречной формы руки, высокая, не слишком большая, но полная грудь… и сколько в ней ненавязчивой, мягкой, пленительной женственности! В ней чувствуется внутренняя сила и в то же время слабость, беззащитность, свойственные большинству женщин. Сочетание в Лиле этих двух противоположностей особенно сводит Влада с ума. Он почему-то уверен: С ЭТОЙ женщиной он был бы счастлив, он готов хоть завтра сделать ей предложение!.. но его останавливает боязливая мысль: а будет ли она,  королева, счастлива с ним? Если бы у него был характер, как у Игоря, или, скажем, как у Андрея Петровича, она, безусловно, была бы с ним счастлива. А делать ее несчастной он, Влад, не имеет права. Тем не менее, он влюблен в нее, влюблен до безумия, его душа и тело – всё точно огнем горит от любви к ней, от преклонения перед ней, всё его существо жаждет ее…
      Наконец, изрядно измученный своими чувствами и мыслями, он принимает снотворное, которым его снабдила перед отъездом Катя Миляшина, и засыпает, твердя себе, что Лиля еще только приехала – и вовсе не думает о нем.
      Он не совсем прав. Лиле он показался очень интересным и загадочным человеком, к тому же, талантливым, остроумным, обаятельным. Но, хотя она уже пережила свое горе от разлуки с мужем, которого глубоко любила, в ней еще остался какой-то горький осадок тоски по нему. Этот тихий, добрый человек ни разу не обидел ни ее, ни дочь; он всегда был с ними внимателен и добр. За десять лет совместной жизни они ни разу не поссорились. Правда, Лиля хотела еще одного ребенка, а Олег не хотел – и она подчинилась его уговорам. Также он был очень посредственным любовником, но его доброта, внимание и ласка, его дружеская поддержка и спокойный характер вполне искупали в глазах Лили этот недостаток, и она охотно мирилась со всем, чего ей не доставало. Ее муж был замечательным другом, на которого всегда и во всём можно было положиться; она очень ценила это, так как знала: такой муж – редкость.
     Когда Олег спокойно и, как всегда, очень бережно признался ей, что полюбил другую женщину, она сперва приняла его слова за шутку. Но в самом скором времени ей пришлось убедиться, что это не шутка, а прискорбная правда – и изменить уже ничего нельзя. Она была поражена, как громом; ей показалось, что земля уходит у нее из-под ног, что всё это не реальность, а какой-то кошмарный сон. Первые несколько дней у нее даже не было слез, чтобы облегчить свою душу от внезапно обрушившейся на нее катастрофы. Потом слезы появились, да еще какие! Несколько ночей кряду она безутешно рыдала в их с Олегом спальне, на кровати, которая стала теперь такой пугающе большой и пустой. Но днем никто не видел ее слез: ни Олег, порой забегавший ее «проведать» (он всё-таки переживал за нее), ни Ася. Когда мама сдержанно и спокойно сообщила Асе, что папа ушел от них навсегда, Ася сразу поняла, что это значит. Сама она не слишком огорчилась, что папа их бросил; он всегда мало обращал на нее внимания, и она тоже не слишком интересовалась его особой. Но ей стало чрезвычайно горько и обидно за мать, которую она любила горячо, всей силой своего сердца. По ее мнению, мама была идеалом всех мам, самой доброй, мудрой, милой, талантливой, несказанно красивой, и ни одна женщина в мире не могла с ней сравниться. Ася немедленно прониклась к отцу тайным гневом и отвращением и про себя прозвала его «предатель». Мамины вздохи о том, что «сердцу не прикажешь», и что «всё к лучшему», не сделали Асю более снисходительной. И когда отец, уже после развода, в очередной раз пришел «навестить» их и принес Асе красивую дорогую игрушку, гнев и отчаяние девочки, наконец, вырвались наружу (возможно, еще и потому, что мамы не было дома). Она с такой силой швырнула игрушку о стену, что та разлетелась на куски, крикнула отцу:
      - Уходи, ты, предатель! – и расплакалась.
      Отец побледнел и немедленно ушел, а Ася, всё еще всхлипывая, принялась собирать обломки отцовского подарка.
      Вечером она не выдержала и всё рассказала маме. Та укоризненно покачала головой:
      - Ну, зачем ты так, Асенька! Это же твой папа!
      - Он мне больше не папа, - со вздохом, но твердо ответила Ася. Мама внимательно посмотрела на нее, обняла, поцеловала и больше с ней об отце не разговаривала. Олег, напуганный и пристыженный выходкой и словами дочери, больше у них не появлялся, и душевные раны Лили начали постепенно затягиваться. Но Воронеж, где всё напоминало ей о радостно и безмятежно прожитых годах и о муже, стал ей чужим. Она больше не могла оставаться в этом городе и решила вернуться в Чистый Дол, к деду. По причине небольших доходов семьи она не могла себе позволить навестить своих горячо любимых опекунов раньше, да еще с Асей; по той же причине и они не могли выбраться к ней. Но теперь, продав квартиру и все золотые украшения, оставшиеся ей в наследство от матери, чей супруг не скупился на дорогие подарки для возлюбленной жены, она уехала из Воронежа. Золото она не носила, так как вообще не любила себя украшать, но до последнего берегла драгоценные вещи для Аси. Теперь же она на всё махнула рукой: дедушка был для нее и ее дочери гораздо важнее и дороже любых украшений.
       Поселившись у Андрея Петровича, Лиля быстро, не торгуясь, купила большую квартиру вместе со всей обстановкой рядом с дедушкиным домом и уже хотела переехать туда и заняться поисками работы. Но Андрей Петрович уговорил ее погостить у него. Он нашел, что его внучка и правнучка утомлены, а девочка даже худовата, – и твердо вознамерился обеспечить им отдых, заявив, что работа никуда не убежит, а здоровье дороже всего.
      И вот теперь они на даче у дедушкиных друзей, очень милых людей, по мнению Лили, и устроили их так удобно. Сама она спит на диване, не разложив его, а Асю уложила на канапе. Ася уснула мгновенно. Лиля тоже постепенно засыпает. Ей хорошо, спокойно, отрадно на душе, и даже печаль, казалось, поселившаяся в ней навеки, точно притупилась, слегка поблекла и чуть отступила прочь, как бы пропуская в душу пока еще неуверенный, но ясный и живой свет. В эту ночь ей снятся замечательные сны, но, проснувшись, она не может вспомнить, что именно ей снилось. Однако след от добрых видений остается в ее сердце на весь день…

ХХХХ
     Карп и Маша тоже не сразу засыпают в эту ночь.
     Прижавшись в постели лицом к плечу Игоря, Маша задумчиво размышляет:
     - Лиля изумительно красивая, и характер у нее такой милый… как можно было ее бросить?
     - Да, у Лили яркая внешность, - соглашается Игорь. – И вообще она очаровательна. Но жизнь – загадка. Я заметил: красивые женщины бывают несчастны гораздо чаще… м-м… в общем, других женщин. Но, конечно, она недолго будет одна, - его голос звучит уверенно. – Только бы на этот раз хороший человек попался, а не какая-нибудь скотина.
      - Дай Бог, - вздыхает Маша. Ребенок сильно толкается у нее в животе; она ойкает, а Карп смеется:
      - Женька! Ты еще не родился, а уже пинаешься. Футболистом, что ли, будешь?
      И он нежно поглаживает Машин живот, где пока что прячется его малыш. Карп неизменно испытывает чувство нежности, когда чувствует движения своего ребенка. Им даже овладевает нетерпение: так ему хочется поскорее увидеть своего сына… или дочь, как получится.
      Они с Машей целуются. Маша рассказывает мужу, какая умненькая и развитая не по годам Ася. Карп внимательно слушает: Ася и ему очень понравилась. Постепенно голос Маши прерывается, и оба погружаются в сон.
      … На Сашу Прохорова красота Лили тоже произвела величайшее впечатление. Но так как по возрасту он годится лишь в пажи этой королеве, он может только мысленно, благоговейно думать о ней, пока сон не одолевает его.

34.
     За завтраком все веселы и оживлены. Утро радостное, солнечное, за открытыми окнами веранды бодро, неумолчно щебечут птицы. Улыбка природы передается всем обитателям дачи. Хозяева и гости шутят и смеются, Влад тоже. Но его взгляд то и дело на две-три секунды задерживается на Лиле. А Лиля заметно веселее вчерашнего. Она держится свободней и больше говорит: в основном, с Машей, Игорем, Асей и Андреем Петровичем. Одета и причесана она так же, как вчера, и Влад исподтишка наслаждается ее видом, присутствием, голосом. Это не уклоняется от внимания проницательного Карпа, и он про себя радуется за друга. Для него совершенно очевидно, что тот безоглядно влюблен в Лилю Ладогину.
      После завтрака Ася выбегает из дома и тут же принимается с упоением раскачиваться на качелях, которые Егорыч в июне сделал для Даньки. Андрей Петрович садится за инструмент, который снился ему всю ночь. На сей раз он играет по нотам – и очень сложные вещи необыкновенной красоты. Маша с Лилей прогуливаются по саду и беседуют. При виде Аси, которая самозабвенно качается на качелях всё выше и выше, Маша улыбается, а Лиля вздыхает:
     - И что у меня за сорванец такой растет? Никак не могу уговорить ее носить платья или юбочки. Конечно, если я буду настаивать, она сделает, как я хочу, но будет при этом ужасно унылой… - она смеется. – Послушная девочка, но так хочет походить на мальчишку! И дружит-то всё с мальчиками. Говорит: мол, с девочками скучно, они всё кукол наряжают или салаты из травы делают. С мальчиками, говорит, интересней. Она с ними летом в футбол гоняет, и в «войнушку» играет, а зимой они играют в снежки, катаются на санках. У нее и игрушки всё мальчишеские: пистолеты, сабли, пушки, солдатики. Но ей нравится рисовать цветы и людей. И английский она хорошо усваивает. Я с ней учу английский за первый класс: хочу отдать ее в гимназию. И в тот класс, где учится Даня Миляшин. Дедушка очень хвалит его. Уж если дружить с мальчиком, пусть дружит с хорошим, умным…
      Она умолкает. Тут к ним подбегает Ася. Ее личико разгорелось, красная панамка съехала набок.
      - Мама, тетя Маша! – она останавливается перед ними. – А я вчера стихи из «Гилли Хопкинс» выучила. Красивые! Можно, прочту?
      И, не дождавшись позволения, она вдохновенно начинает:

Когда-то все ручьи, луга, леса
Великим дивом представлялись мне,
Вода, земля и небеса
Сияли, как в прекрасном сне,
И всюду мне являлись чудеса.
Теперь не то. Куда не погляжу,
Ни в ясный полдень, ни в полночной мгле,
Ни на воде, ни на земле
Чудес, что видел встарь, не нахожу.
Рожденье наше – только лишь забвенье.
Душа, что нам дана на срок земной
До своего на свете пробужденья
Живет в обители иной.
Но не в бессильной суете,
Не в первозданной наготе,
А в ореоле славы мы идем
Из мест святых, где был наш дом…

     - Правда, здорово? – спрашивает она.
     - Да, Асенька, - Лиля поправляет на ней панамку. – Замечательные стихи. Глубокие.
     - Молодец! – с чувством говорит Маша. Ася радостно улыбается им и снова куда-то убегает…
     В полдень приезжают Миляшины: Григорий Степанович, Катя и баба Зина. Карп с Машей, Саша, Влад и Андрей Петрович очень рады видеть их. Миляшины тоже рады и хозяевам, и гостям. Их знакомят с Лилей и Асей. Все трое вновь прибывших поражены красотой Лили, но учтиво не показывают этого.
     - Порыбачим сегодня вечером, Гриш? – спрашивает Игорь Катиного мужа. – С Егорычем, Акимычем, Саней?
     - На моторке?
     - Ну. Поднимемся вверх, до Байховского леса.
     - С радостью, - Григорий Степанович не скрывает своего удовольствия. Конечно, завтра ему рано вставать, везти Катю в клинику, а бабу Зину домой, потом самому ехать в техникум. Но для него, человека здорового и сильного, это сущие пустяки.
     Супругов Миляшиных устраивают в их же комнате, а бабу Зину – в комнате Любы. Григорий Степанович с Катей тут же собираются на пляж, а баба Зина беседует с Андреем Петровичем об успехах Коньки и Любы.
      - Гриша рассказал, Коня сдал на пятерки и русский, и литературу, а Любаша литературу тоже на «отлично», а по русскому у нее четверка…
      И шепотом добавляет:
      - Ох, и красавица же у вас Лиля, Андрей Петрович! И правнучка – золотце.
      Андрей Петрович со вздохом, вполголоса рассказывает ей о Лилином несчастье. Баба Зина внимательно слушает. Лицо ее строго, сочувственно и задумчиво.
      В это время Ася потихоньку прокралась вслед за Сашей, в его кладовую-мастерскую, и остановилась, очарованная обилием красивых разноцветных фигурок на полках.
      - Саша-а, - вырвалось у нее восхищенное. – Это всё что?
      Саша искоса взглянул на нее, улыбнулся краешками губ и ответил чуть насмешливо, с видом БОЛЬШОГО МАЛЬЧИКА:
      - Это мини-скульптуры, Красная Шапочка.
      - Они из фарфора? – спросила Ася.
      - Нет, из глины.
      - А почему разноцветные?
      - Потому что я обжег их в печи, чтобы они были крепче, покрасил и покрыл сверху эмалью. В общем, их можно назвать керамическими.
      - Так это ТЫ сделал? – Ася потрясена. – Сам?
      - Сам, - Саша улыбается. – Меня Игорь Александрович научил.
      - А… а можно мне получше посмотреть? – робко спрашивает Ася.
      - Можно.
      Саша чувствует себя в присутствии Аси взрослым, солидным человеком. Он берет ее подмышки, поднимает и ставит на свой рабочий стол.
       - Спасибо, - немного застенчиво говорит Ася и погружается в созерцание чудесных фигурок, похожих на игрушки. Она внимательно разглядывает одну скульптурку за другой, и с каждой минутой ее восхищение искусством Саши и уважение к нему растет.
       - Хочешь, подарю что-нибудь? – дружески, но с ноткой снисхождения спрашивает Саша.
       - Очень, очень хочу! – Ася хлопает в ладоши и едва не подпрыгивает на столе. Сашино великодушие окончательно покоряет ее.
       - Тогда выбирай.
      Ася охотно забрала бы всю выставку, но она понимает, что этого, конечно, нельзя. И она выбирает красивую карету, запряженную тройкой лошадей; две пристяжные – гнедые, а коренная – серая в яблоках.
      Саша снимает Асю со стола и вручает ей фигурку.
      - Только помни, это не игрушка, а сувенир. Его очень легко разбить. Поэтому этим нельзя играть, можно только осторожно брать в руки.
      - Я буду осторожно! – истово обещает Ася. – Огромное спасибо, Саша! А можно, я маму приведу посмотреть?
      Этого Саша не ожидал. Сама Королева посетит его мастерскую! Ему хочется спрятаться куда-нибудь подальше, но он собирает всё свое мужество и отвечает:
      - Конечно, я буду очень рад.
      Ася спускается вниз по лестнице с такой поспешностью, будто у нее за спиной крылья. Поэтому не удивительно, что на нижней ступеньке лестницы она спотыкается и летит на пол. Но в ней живет в эту секунду единственная мысль: сберечь Сашин подарок. Поэтому, грохнувшись на пол, она успевает высоко поднять руки над головой. Слава Богу, скульптура цела. Правда, коленка рассажена до крови, но это пустяки.
      Ася спешит в гостиную. Мама там. Ася взахлеб принимается рассказывать ей, какие чудесные фигурки делает Саша, показывает его подарок и зовет посмотреть остальные фигурки («Саша разрешил!»).
      Мама с удовольствием любуется мини-скульптурой, хвалит ее и ставит на полку. Только теперь она замечает, что ее дочь где-то рассадила колено.
      - Ох, Аська, - вздыхает она, доставая йод, вату и пластырь. Ася стоически переносит жжение йода. Широкий пластырь плотно обхватывает ее ногу, и ей теперь трудно сгибать колено. Но всё это можно пережить. Главное, чтобы мама увидела Сашины фигурки. И они вместе идут в мастерскую, где мама долго и очень внимательно рассматривает Сашины изделия, а Саша с Асей сидят рядом на скамейке у стены и не смеют ей мешать.
      Лиле очень нравится то, что она видит, и она просит Сашу продать ей несколько фигурок, которые она выбрала. Саша соглашается, хотя ему совестно брать деньги с Королевы. Он назначает за фигурки самые низкие цены, но Лиля приносит ему тысячу и, аккуратно складывая свои покупки в корзинку, говорит:
      - Ты мастер, Саша. И цены ты должен назначать как профессиональный скульптор: твои произведения этого достойны.

ХХХХ
      После обеда, во время десерта, Игорь куда-то исчезает и вскоре возвращается с какой-то картонной коробочкой в руках. Он вынимает из коробочки мини-скульптуру из белой глины, обожженную, но не раскрашенную, и ставит ее на стол. На небольшой ровной глиняной основе – три фигурки: мужчина, поднимающий пистолет, женщина, упавшая перед ним на колени и с мольбой протянувшая к нему руки, и другой мужчина, который, чуть наклонившись, пытается поднять женщину с колен, но в то же время глядит на мужчину с пистолетом. Все трое в старинной одежде.
      Разговоры за столом смолкают. Все с любопытством смотрят то на вещицу из глины, то на Игоря.
      - Это модель моей новой будущей скульптуры, - поясняет Игорь. – Фрагмент из рассказа «Выстрел». Сильвио, молодой граф и его жена, которая умоляет Сильвио пощадить ее мужа. Я собираюсь сделать бОльшую модель, опять же в глине, а позже отлить в бронзе уже настоящую скульптурную группу. И я был бы бесконечно признателен, если бы трое моих гостей согласились мне позировать в моей мастерской. Гриша, - он смотрит на Григория Степановича. – Ты – вылитый Сильвио. Сделай одолжение, помоги мне. Влад, - он переводит взгляд на Столешникова, - ты – молодой граф. А ты, Лиля, будешь графиней; очень прошу тебя об этом одолжении…
      - Постой, Игорь, - голос у Влада чуть насмешливый. – Это всё прекрасно, и я согласен, но прошу: измени нам немного лица. А то получится: завкультурой, похожий на Олега Даля, собирается поднять с колен Марину Влади, а преподаватель техникума Григорий Степанович собирается его застрелить…
      Все, не исключая Игоря, смеются.
      - Лица я немного изменю, - обещает Игорь, когда снова наступает тишина. – Да и позировать вам недолго придется: какую-нибудь неделю. Но мне нужно ваше согласие.
      - Я готов, - улыбается Миляшин. – Но я не всегда свободен. Например, завтра я буду занят, а послезавтра заеду часов в пять.
      - Я тоже согласна, - Лиля улыбается. – Грех не помочь такому гению, как ты, Игорь. Но в чем мы будем позировать?
      - В трико, - отвечает Карп. – Или в нижнем белье. Лиля может надеть лосины. Главное, чтобы одежда была плотно облегающей. Я должен отчетливо видеть ваши фигуры. Потом я вас одену…
      - Я помогу! – с энтузиазмом отзывается Маша. – В Доме Культуры, в театральной костюмерной множество всякой одежды, и старинной тоже…
      - Отлично. Спасибо, родная, - Игорь целует Машину руку. – И еще мне нужен будет парик для Лили – в стиле прически Натальи Николаевны Гончаровой.
      - Будет, - уверенно обещает Маша.
      - Спасибо вам всем, - Игорь убирает со стола свою модель. – Вы меня просто выручаете! И отдельная моя благодарность Владимиру Геннадьевичу, - он смотрит на Влада. – Это он подсказал мне тему для нового произведения.
      - Это вышло случайно, - возражает Влад.
      - Тем не менее, - Игорь улыбается ему и покидает веранду.
     Влад бесконечно доволен. Он будет позировать Игорю вместе с самой Лилей Ладогиной! Мог ли он мечтать о таком счастье! И в душе он бесконечно признателен Игорю за столь неожиданный «подарок судьбы». Даже не подарок, а щедрый, царственный дар!
     После обеда все, кроме Андрея Петровича собираются в лес: кто за земляникой и малиной, кто за грибами. Арина Матвеевна и Егорыч снабжают гостей и хозяев дачи берестяными туесками и корзинами всевозможных размеров. Сами они берут ведра, так как их семейная страсть – грибы, «бескровная охота», как называет хождение за грибами Егорыч.
     На даче остается один Андрей Петрович и сторожевой пес Карат, крайне необщительный, но верный и преданный своим хозяевам – Вёшниковым.
     Карп тоже идет за грибами вместе с Вёшниковыми, Сашей и Акимычем. Остальные, даже Григорий Степанович, решают «поохотиться» за ягодами. Они идут в самый ягодный, густой плетневский лес, который соединяется с Порожным лесом. Влад также проникается неожиданной для него тягой к сбору ягод, хотя еще позавчера его было бы не вытащить в лес. Он усердно собирает землянику в свой квадратный берестяной короб с плетеной из ивняка ручкой, и его невольно увлекает это занятие. Чудесный, сказочный запах крупной, спелой земляники пробуждает в нем самые лучшие чувства и ассоциации, а шелест листвы, травы, синее небо, пение птиц, близкое присутствие обожаемой им Лиллы, чьи темно-розовые бриджи и сиреневая блузка без рукавов мелькают за кустами и деревьями – всё это приводит Влада в поэтическое настроение.
      Рядом с ним вдруг как-то незаметно оказывается баба Зина.
      - Земляника-то, глядите, россыпью, Владимир Геннадьевич, - с улыбкой говорит она. – Ну, точно ковром, лес покрыла! И до чего спелая. Свежей поедим, варенья наварим…
      И вдруг очень тихо говорит:
      - Что это вы, Владимир Геннадьевич, от Лилечки-то спрятались? Давайте, куйте железо, пока горячо! Я же вижу, вы только о ней и думаете. А она одинокая, несчастная девочка. И вы одинокий, Игорёк как-то обмолвился… Она красавица, вы человек обаятельный; оба тонкие, умные, интересы у вас общие – музыка, книги, вообще искусство: вы были бы счастливы вместе. Когда муж с женой одним дыханием живут, это равный брак, счастливый. Лучше вас ей в Чистом Доле мужа не найти, это я вам верно говорю. А для вас она – ну, просто богоданная жена была бы!
      Влад несколько застигнут врасплох неожиданной тирадой бабы Зины, но она обладает удивительным свойством: вызывать к себе доверие и взрослых людей превращать в детей. Поэтому Влад не испытывает ни малейшей неловкости. Он искренне отвечает своей наставнице, тоже вполголоса:
      - Да, я влюблен в Лилю, Зинаида Михайловна. Но вряд ли мы были бы счастливы; характер у меня дурацкий, неровный…
      - А вы его обуздайте, - серьезно, даже строго советует баба Зина. – Вы – мужчина, значит, должны уметь взять себя в руки. Частушку знаете?
      И она не поет, а говорит:

Коли норов поменяешь,
Буду вечно я с тобой,
А коль с собой не совладаешь,
Никогда не будешь мой!

      - Вот так-то. А потом, маленькая размолвка – пустяки. Вот она с мужем-то своим бывшим жила мирком да ладком – а он взял и вон чего отколол! По мне так уж лучше поругаться немного, а потом помириться, но зато любить друг друга по-настоящему, чтобы и водой не разлить.
      - Зинаида Михайловна, - Столешников вздыхает. – Я с вами полностью согласен. Да я бы Лиле хоть сейчас предложение сделал! Но ведь она же мной совсем не интересуется…
      - А вот тут вы ошибаетесь, - возражает баба Зина. – Перед обедом мы с ней в гостиной разговорились обо всех гостях-то… ну, она возьми да и скажи: Владимир, мол, Геннадьевич – человек талантливый, с юмором, очень, говорит, обаятельный… и добавила: у меня, мол, такое чувство, что он меня насквозь видит. И с тревогой, этак, спросила: долго ли вы на даче проживете? Я, говорит, хотела бы, чтобы подольше… и умолкла. Ну, она и о других очень тепло говорила, но так, как о вас – ни о ком! Верьте мне, вы ее очень интересуете. А встреч она с вами не ищет, потому что скромна, робка, да и не пристало женщинам за мужчинами бегать; наоборот должно быть. Только вы событий не форсируйте, осторожно держитесь; в ней ведь старая боль еще не до конца перегорела. Ну, давай, Володя, - вдруг командует баба Зина. – Иди к ней и не робей, не мне тебя учить.
      Влад с жаром целует руку бабы Зины и исчезает. «Ишь, как ведь любит-то ее», - думает баба Зина с умилением. Ей вдруг становится весело и легко на душе, и она, проворно собирая землянику, звонким голосом запевает:

А я пО лугу,
А я пО лугу,
Я по лугу гулялА,
Я по лугу гулялА.
Я с комариком,
Я с комариком,
С комариком плясалА,
Да с комариком плясалА…

      Влад быстро находит Лилю, но показывается ей не сразу. Он как бы невзначай выходит из густых кустов и говорит с улыбкой:
      - Надо же, вот и встретились! Как ваши успехи?
      Лиля смеется:
      - А ваши?
      Он показывает ей свой короб, а она ему – кузовок.
      - У вас больше, - в ее голосе уважение и вместе с тем легкое затаенное разочарование.
      - Хотите, поменяемся? – предлагает он от души. Но Лиля весело отвечает:
      - Вот уж нет! Сейчас я вас в два счета обгоню!
      - Спорим, что не обгоните, - смеется он.
      - Спорить не буду, а обгоню, - и она принимается быстро собирать землянику. Он делает вид, что тоже увлечен этим занятием; на самом деле он собирает ягоды неторопливо, чтобы иметь возможность вдоволь наслаждаться близостью Лили, ее гибкими, грациозными движениями. «Какие у нее ноги, - словно в забытьи, мелькает у него в голове. – Полные, и в то же время длинные, стройные, прямые… Бриджики славные. И блузочка тоже».
      Неожиданно откуда-то появляется Ася, возбужденная, счастливая, с каким-то шлангом в руках. Лиля и Влад с недоумением смотрят на шланг, и вдруг оба понимают: это старый почтенный уж шириной с куриное яйцо и длиной более полутора метров. На его голове выцветшие желтые пятнышки – коронка. Видимо, этому пресмыкающемуся уже немало лет, раз он достиг таких размеров. Он беспомощно пощипывает губами Асино плечо.
      - Господи! – Лиля едва не роняет свой туесок. – Доченька, зачем ты притащила этого бедного ужа? Отпусти его, смотри, какой он пожилой… Зачем он тебе?
      - Мамочка, пусть он у нас поживет! – умоляет Ася. – А в августе я его отпущу!
      - Поживет у нас? – Лиля теряется. – Но где?
      - Всё в порядке, - говорит Влад. – Лиля, не бойтесь, это можно легко устроить. У Петра Егоровича сохранился замечательный террариум, очень большой… раньше это был аквариум, бывшие хозяева держали там рыбок. Мы поставим этот террариум у бойлерной или у гаража, в полутени – и ужу будет там хорошо. Мы с Асей устроим его, как в гостинице; поверьте, у него будет всё необходимое.
      - Да, да! – горячо подтверждает Ася, благодарно поглядывая на Влада и обеими руками удерживая огромного ужа.
      - Бог знает что, - вздыхает Лиля. – Мне так неудобно затруднять вас, Влад…
      - Я его назову Шахмиран! – выпаливает Ася. – Это по-турецки «Царь Змей».
      - Никакого затруднения, - уверяет Лилю Влад. – Поверьте, мне будет даже интересно.
      Лиля с сомнением качает головой.
     - Но сейчас-то куда его девать? – спрашивает она почти с тоской.
     - Всё очень просто, - Влад снимает с себя футболку и завязывает узлом ее верхнюю часть.
     - Влад, что ты делаешь! – Лиля в отчаянии – и даже не замечает, что сказала Владу «ты».
     Оставшись в одной белой майке на лямках, Влад подмигивает Лиле, берет у Аси ужа, сует его в свою футболку и узлом завязывает подол. Получается небольшой непроницаемый мешок.
      - Вот и всё, - говорит Влад. – Я понесу его.
      - Господи, как неудобно, - Лиля сама не своя от неловкости.
      - Ася, где твой туесок? – спрашивает она с сердцем. Ася куда-то убегает и возвращается с туеском. Она молча шагает в стороне, потому что чувствует: мама сердится на нее. Но у Аси нет сил расстаться с Шахмираном, и она идет справа от мамы, виновато опустив голову.
      - Не надо расстраиваться, Лиля, - мягко говорит Влад. – Это же всё пустяки. Ну, захотелось девочке ужа; пусть он у нее будет. Она же не попросила у тебя купить ей мерседес…
      Лиля слабо улыбается.
      - Возможно, ты прав, я преувеличиваю, - отзывается она. – Но мне так неудобно затруднять тебя…
      - Да это же совсем не трудно – сделать дом для ужа, - смеется Влад. - Сверимся с компьютером, дадим ему всё необходимое – и пусть себе живет.
      - Тебе, правда, не будет всё это в тягость? – она внимательно заглядывает ему в глаза.
      - Я люблю разнообразие, - искренне отвечает Влад. – Меня всё это очень даже развлечет. Пожалуйста, не сердись на Асю, ладно?
      - Я не сержусь, - Лиля уже смеется. – Но мне так совестно, что пришлось стащить с тебя футболку… я сама ее выстираю.
      - Э, нет, - со смехом возражает Влад. – Лиля, забудь про всё это, лучше собирай землянику. Меня удивляет одно: что Ася не боится змей.
      - Она всякую живность любит, - говорит Лиля. – И никого не боится… я имею в виду мелких зверюшек. Впрочем, я их тоже не боюсь. Дай, я понесу это чудовище… хотя нет. Ася! – окликает она.
      Ася тут же подбегает к ней.
      - Возьми у дяди Влада свою добычу и неси сама, - говорит Лиля. – А туесок отдай мне.
      - Я для Аси просто Влад, - он отдает девочке шевелящийся узел. Ася чувствует, что ее простили, и веселеет.
      Они подходят к малиннику и видят бабу Зину, Машу и Катю: они усердно обирают спелые ягоды с кустов. Лиля высыпает в свой туесок Асину землянику и принимается тоже собирать малину – в Асин туесок. Влад и Ася просто едят ее. Владу не хочется смешивать малину со своей собранной земляникой, а Асе просто некуда собирать ягоды.
      Внезапно громовое рычание сотрясает воздух. Все застывают на месте.
      - Медведь! – вскрикивает Катя.
      - Да нет, - баба Зина смеется. – Чего вы всполошились? Это обычный лось. Вон он, видите?
      И все видят, как за деревьями бесшумно проскальзывает лось – крупный, с мощными рогами. Он точно растворяется в густой зеленой листве.
     - А почему лось рычит, как медведь? – спрашивает Ася.
     - Почему рычит, не знаю, но голос у него другой, - отвечает баба Зина. – Медведь иначе рычит, чем лось, я их голоса с детства различаю: и того, и другого слыхала, и не раз…
     Они возвращаются домой.
     Влад устал меньше остальных. Он достает из кладовой очень большой аквариум и с помощью Карпа сносит его вниз, в сад, к бойлерной. Он тщательно моет аквариум и плексигласовую доску с дырочками для воздуха, затем идет к себе и в течение получаса сидит за ноутбуком. После этого они с Асей устраивают жилище для Шахмирана, согласно инструкциям яндекса. У ужа есть всё: и трава, и земля, и бассейн с водой, и лягушата, наловленные Асей в должном количестве. Чтобы уж не сбежал, на плексигласовую доску, заменяющую крышку, кладут небольшой увесистый камень. 

ХХХХ
      Вечером, когда рыболовы уезжают на моторке, Влад сидит за фортепьяно, трудясь над техникой игры; Ладогин, пристроившись рядом, то и дело поправляет его. Баба Зина тут же в кресле – и вяжет что-то, Лиля сидит рядом с дедушкой, а Ася давно спит в гостиной. Потом играет Лиля. Ладогин почти не поправляет ее: ведь Лиля с детства была его ученицей, а у всех его учеников безупречная техника. Правда, Лиля мало упражнялась в Воронеже, и это теперь сказывается на ее игре.
     Посидев еще немного, все расходятся по своим комнатам. На этот раз Лиля думает о Владе гораздо больше вчерашнего. Влад же вспоминает об их лесной прогулке с наслаждением и хвалит себя за то, что почему-то именно в этот день надел под футболку майку. Обычно он надевает футболку на голое тело. Еще ему вспоминается лось в малиннике, и он мысленно возражает Карпу, что черешневое дерево на голове у лося немногим хуже, чем такое же дерево на голове у оленя. Затем его мыслями вновь овладевает Лиля. Они с ней теперь на «ты», они вместе будут позировать Игорю. «Как же сегодняшний день сблизил нас!» - думает Влад, шепчет:
     - Лиля…
     И засыпает с улыбкой на губах.

35.
     «Дорогой Гриша!
     Твои сыновья и Любаша Лунакова – просто очарование. Сегодня двадцатое июля, они будут гостить у меня еще двадцать дней, а я всё думаю об их приближающемся отъезде – думаю с огорчением! Надеюсь, что Конечка с Любой поступят в университет и вернутся… а вот Даня… поверишь ли, я к нему так привязалась, что без слез не могу думать, как с ним расстанусь. До чего милый, умненький, тактичный, талантливый мальчик! И ведь послушный, не озорник. Иногда шалит, как все дети, слава Богу, но всему знает меру. Гриша, обещай! что Данечка непременно будет приезжать ко мне на зимние каникулы (я сама буду забирать его). Еще мне очень хочется, чтобы следующий бархатный сезон вы всей семьей провели у меня на даче под Керчью, где постоянно, как ты знаешь, проживает моя мама. Дом большой, удобный, и море близко.
      Гриша, может, Коня писал тебе: я выхожу замуж за директора N банка Юрия Николаевича Рукавишникова. Он добрейший человек. Совсем забаловал твоих детей, а меня любит так, как, пожалуй, и покойный Митя не любил. Мы ездили с ним и Данечкой в Павловск, ходили по музеям, были у святой матери Ксении на Смоленке; очень люблю там бывать. Наша с Юрой свадьба пятнадцатого августа, после этого мы до середины сентября уедем в Испанию, но у Конечки и Любы есть ключи от моей квартиры, да и, кроме того, я оставлю там свою домработницу Веру Сергеевну (честная, проверенная женщина). Она будет готовить, следить за бельем и чистотой в доме.
       Пиши, как поживаешь? Как твоя супруга Катя, как моя милая тетя Зина? Я вам всем пришлю небольшие подарочки с Коней, Даней и Любашей. Поцелуй за меня Катю и тетушку, а Лунаковым огромный привет, если увидишь их! Твоя двоюродная сестра Аглая.
      P. S.
      На днях возила Даню на карусели в Парк Победы, и он до сих пор не может решить, где лучше: в Парке или на Горьковской… ;».

ХХХХ
      Ладогин и Лиля с Асей живут на даче Игоря Карпенко всего полторы недели, но всем троим кажется, что прошел, по крайней мере, месяц с тех пор, как они приехали сюда.
      С каждым днем Лиля чувствует себя всё свободней и раскованней. Они с Асей уже несколько раз купались в Пороге, Карп катал их на обеих лодках: весельной и моторной. Каждый день они гуляют с Машей на берегу, в бору или в лесу, и почти каждый вечер Ася с любопытством наблюдает, как мама и Влад играют в бадминтон. Сама она еще не умеет так замечательно отбивать волан, как мама с Владом, и простодушно восхищается ими обоими. Саша учит Асю играть в шахматы. В два дня она твердо запоминает, как ходят фигуры, и сохраняет в памяти наставления Саши, которого семь лет назад научил играть отец: сначала посмотри, не находится ли под боем какая-либо из твоих фигур, потом проверь, нет ли у тебя самой возможности «убить» фигуру противника, но прежде спроси себя, выгодно ли это тебе? Следуя этим трем правилам, Ася постепенно совершенствуется в шахматной игре. Еще Саша фотографирует Шахмирана на руках у Аси и без Аси – и через несколько дней дарит ей несколько снимков «на память». Ася немедленно украшает ими свой фотоальбом. Также Саша делает мини-скульптуру Аси на качелях (веревки он сделал из посылочных ниток). Черты крохотного личика очень похожи на Асины. Она сидит на качелях, стоящих на траве (их пришлось сделать не из глины, а из толстой алюминиевой проволоки и потом прочно вставить в пазы основы). На глиняной Асе ее красная панамка и красные шортики, одну ногу она вытянула вперед, другую немного поджала, так что обе ноги не касаются «земли». Фигурку можно раскачивать, потянув глиняную девочку за вытянутую ногу. Лиля и Ася очень довольны Сашиным подарком; эта фигурка становится в их коллекции Сашиных изделий самой любимой.
      Постоянное пребывание на свежем воздухе, игры, купание, поездки на велосипедах по сосновому бору, вкусная разнообразная пища, обилие овощей и фруктов действуют на Лилю и ее дочь целительно. Они словно оживают, становятся крепче, здоровей, веселей, их бледная кожа покрывается загаром, на щеках появляется здоровый румянец.
      Андрей Петрович не может нарадоваться, глядя на них. Сам он тоже с удовольствием гуляет по сосновому бору, любуется Порогом и его берегами и, если не играет на Братишке (ему понравилось, как Влад назвал свой инструмент), то читает, устроившись где-нибудь в тени, в шезлонге. Иногда они с Владом так же упоенно читают вместе стихи, как Ладогин читал их с Конькой.
      А любимое занятие Саши и Маши Русаковой – наблюдать за тем, как Карп работает над глиняной моделью. Он делает ее на столе, а перед ним живая застывшая картина: трое людей в плотно облегающих костюмах. На Миляшине – серое нижнее белье, на Владе – настоящее мужское балетное трико черного цвета (Маша привезла из ДК), на Лиле – черный топик и черные лосины. У нее самая трудная поза: стоять на коленях и протягивать чуть согнутые в локтях руки к Сильвио-Миляшину. Для поддержки рук Карп поставил для нее деревянную опору, а чтобы у Лили не болели колени, все трое позируют на мягких матах. Когда присутствие Григория Степановича временно становится ни к чему (Карп уже запечатлел его фигуру и лицо в глине, как ему это было нужно), Игорь ставит вместо него перед Лилей швейный манекен, обнаруженный им в одной из кладовых дачи.
       У Столешникова тоже нелегкая поза; он стоит, чуть согнувшись, придерживая одной рукой правый локоть Лили, а другой поддерживая ее слева, подмышкой. Лицо его обращено на манекен, как и лицо Лили. Создается полное впечатление, что он хочет поднять Лилю с колен. Игорь же не стоит на месте: он перевозит свой столик с моделью (столик на колесиках) то в одну сторону, то в другую, чтобы в точности передать в глине позы своих натурщиков, изгибы их рук, ног, спины – в общем, все мельчайшие детали.
      Позируя Карпу, Лиля и Влад не думают ни о чем, кроме как о том, чтобы сохранить положения, в которые их поставил Карп. Они оба в напряжении, оба работают и в это время почти совершенно забывают друг о друге. К счастью, Карп трудится быстро и не «эксплуатирует» своих натурщиков больше часа в день.
      После напряженных усилий позировки Лиля с Владом расслабляются и оживают. Лиля относится к Владу, как к другу, она очень мила и проста с ним. Он держится с ней так же, а сам внутренне сгорает от любви к ней. Это чувство заставляет его и наслаждаться, и страдать одновременно. Его так и тянет признаться ей во всём и тут же предложить руку и сердце, но что-то постоянно останавливает его, мешает ему. И он находит выход для своих мыслей и ощущений: каждый вечер он пишет Лиле письма в большой толстой тетради. Разумеется, Лиля никогда их не прочтет; в своем роде, это дневник, которому Влад доверяет всю силу своей любви к ней.
      Когда Лиля не одна – беседует с кем-нибудь из домашних – Влад охотно играет с Асей или разговаривает с ней. Оба очень привязались друг к другу – и сами не заметили, как это получилось.

ХХХХ
     В субботу дождь стучит за окном. Все сидят в своих комнатах. Лиля занимается с Асей английским, Столешников читает у себя в комнате, лежа на диване, Андрей Петрович играет на фортепьяно Чайковского, Маша с Ариной Матвеевной готовят обед, Егорыч с Акимычем играют в карты.
      Маше не по себе. Она почему-то беспокоится за Игоря. С утра он ушел в лес за грибами (дождя еще не было) – и вот до сих пор его нет. Маша знает: когда Игорь уходит за грибами один, его маршрут очень велик. Он забирается в такие дебри, что обычно возвращается только к обеду, или даже немного позже. Обед еще не готов, и переживать ей, в сущности, не о чем, но, тем не менее, она не может избавиться от ощущения какой-то смутной тревоги: быть может, еще и потому, что он забыл дома свой мобильный телефон, и с ним никак не связаться.
      Она успокаивает себя, как может, и внутренне досадует на свою мнительность, столь не свойственную ей.
      К обеду Игорь не приходит. Маша ест без всякого аппетита, твердя себе, что нет ни малейших поводов волноваться только потому, что ее муж не захватил с собой мобильник. Не захватил он также и дождевика, и, конечно, промокнет насквозь. Но ему, человеку здоровому и закаленному, это, разумеется, нипочем. Ах, скорей бы он вернулся!
      Но Карп не возвращается. Когда и через час после обеда он не появляется, Маша не выдерживает. Залившись слезами, она бросается в их с Игорем комнате перед образом Казанской Божьей Матери и принимается умолять, чтобы ее «Игорёчек» вернулся поскорее – и, главное, чтобы с ним ничего не случилось! Маша знает молитвы, но упрашивает Царицу Небесную своими словами.
      Помолившись, она чувствует, как ей становится легче на душе. Она даже принимается что-то читать, но когда проходит еще два часа, ею вновь овладевают недобрые предчувствия – и уже не просто волнение, а тоска и отчаяние. В таком состоянии ее застает Влад, зачем-то заглянувший к Карпу.
      - Машенька! Что случилось? – с изумлением спрашивает он.
      Маша всё объясняет ему. Влад немедленно приносит ей настойку боярышника и говорит:
      - Пей понемногу, с водой – и успокоишься. Тебе нельзя так переживать! А я сейчас возьму Любин мотороллер и привезу Игоря.
      - Ты знаешь, где его искать? – встрепенувшись, жадно спрашивает Маша.
      - Знаю, - уверенно отвечает Влад.
      - Где?
      - Тайна фирмы «Одуванчик», - он с улыбкой подмигивает ей и уходит. На самом деле он понятия не имеет, где искать Карпа, но найти его необходимо. Ему не верится, что с Игорем могло что-то случиться, но необходимо успокоить Машу. Она ждет ребенка, ей нельзя подолгу волноваться, да еще так сильно. Проверяя Любин мотороллер, он твердит про себя все молитвы, какие только знает: пусть судьба сведет его с Карпом!
      Любин мотороллер на ходу и в порядке. Влад накидывает свою ветровку, надевает шлем и выводит мотороллер через калитку. Вскоре он уже едет через бор на средней скорости, под дождем, чувствуя себя несколько растерянно. Куда ехать? Ведь Игорь может вернуться домой любой дорогой, а этих дорог не считано…
     Он доезжает до леса и тут, к своему величайшему облегчению, видит знакомую фигуру за ближайшими деревьями. Влад крестится и со словами «слава Тебе, Господи!» останавливает мотороллер. И тут он замечает, что в руке у Карпа нечто вроде посоха, и он сильно хромает. Влад ставит мотороллер у тропинки, а сам спешит к Игорю. И невольно замедляет шаг. Лицо его друга в крови, ее смывает дождь, но она всё равно течет: из раны на лбу, из носа и разбитых губ. Одежда Игоря: футболка и джинсы, заправленные в сапоги, тоже в кровавых пятнах. Придя в себя от этого зрелища, Влад подлетает к Игорю и спрашивает:
      - Кто это сделал?!
      - А, мужики пьяные, - отвечает Игорь. – Вшестером на меня напали… давай, говорят, на водку…
      Он улыбается ожесточенной, и в то же время дерзкой и победной улыбкой.
      - Ну, я им дал на водку, подлецам. Со всеми шестерыми драться пришлось; ничего, выдюжил. Даже грибы не помялись; я их вместе с рюкзаком перед дракой бросил. Этой сволочи больше моего досталось; у меня всё цело, даже зубы. А на лбу просто кожа немного рассечена. Ну, нос разбит, известно… Еще щиколотку они мне подшибли. В общем, они разбежались от меня, а я рюкзак с грибами подобрал, дошел до первых кустов – и отключился – не знаю, надолго, нет ли. Очнулся, палку себе соорудил, да и побрел домой. Всё о Маше думал: только бы не переживала…
      - Она волновалась, но я ее успокоил, - Влад старается говорить и держаться, как обычно. – Давай, бросай свой посох, я тебя до мотороллера доведу.
      - Спасибо, - Игорь обнимает Влада за плечо и, опираясь на него, добирается до мотороллера. Они садятся: Влад спереди, Игорь сзади. Он держится за плечи Влада, а Влад, опасаясь, как бы он снова не «отключился», быстро едет через бор к даче.
      Маша всплескивает руками, когда видит мужа в таком состоянии, но он ласково успокаивает ее: всё это пустяки, и быстро пройдет. Он только просит приготовить для него бинт и отвар из названных им трав, а также принести чистую одежду. Потом ковыляет в ванную.
      Маша в самых горячих выражениях благодарит Влада за то, что тот привез ее мужа, как и обещал. Они вместе быстро готовят всё, о чем  попросил Игорь.
      Игорь выходит из ванной в чистой одежде. Его лоб залеплен пластырем, переносица тоже, а губы смазаны заживляющей мазью. Его щиколотка распухла и посинела, он накладывает на нее компресс из травяного настоя и бинта и уверенно говорит:
      - Завтра пройдет.
      После этого он с аппетитом обедает на кухне. Маша берет с него клятву больше никогда не ходить в лес одному, а также всегда брать с собой мобильный телефон. Судя по тому, с каким удовольствием Игорь поглощает обед, внутренних повреждений у него нет.
      Теперь Маша счастлива и спокойна: ее Игорь жив и дома. А то, что он немного нездоров – ничего, действительно скоро пройдет.
    ХХХХ
       На следующий день Карп в самом деле просыпается здоровым. За вчерашний вечер и за ночь опухоль спала, и боль в щиколотке прошла. Губы тоже выглядят лучше, но лицо, особенно нос, немного припухло. Игорь объясняет Маше, что это просто реакция организма на вчерашнюю драку, и что через неделю всё окончательно заживет. Маша ему верит.
      Гости дачи очень сочувствуют Карпу и в то же время смотрят на него с уважением: он дрался с шестерыми, да еще заставил их обратиться в бегство! Мало того, он даже принес грибы домой.
      - А зачем же я их тогда собирал, - усмехается Карп. – Раз уж собрал, так неси домой – если можешь, конечно…

36.
      Сегодня, теплым июньским вечером, на даче почти пусто. Игорь, Маша и Саша Прохоров уехали кататься на моторке и взяли с собой Асю, Вёшниковы с Акимычем еще не вернулись из Плетневки от знакомых, а Лиля осталась, чтобы зашить и заштопать некоторые прорехи на Асиных вещах. Покончив с этим делом, она поднимается на второй этаж и стучит в дверь комнаты Влада, чтобы спросить его, не хочется ли ему поиграть в бадминтон. Ей никто не отвечает. Тогда она осторожно приоткрывает дверь и заглядывает в комнату. Там пусто, Влада нет; вероятно, он где-нибудь в саду. Лиля понимает, что ей следует уйти, но ею овладевает невольное и какое-то непреодолимое  любопытство. Для нее Влад – всё еще загадка. Несмотря на их почти трехнедельную дружбу, она чувствует в нем некую тайну, скрытую от нее.
     На столе лежит книга и какая-то тетрадь в голубой обложке. Интересно, что Влад читает?
     Лиля подходит к столу и видит том стихов Маяковского. Она немного удивлена: Влад никогда не казался ей поклонником Маяковского, во всяком случае, он ни разу не читал вслух его стихов, когда они с Андреем Петровичем порой декламировали наизусть самых разных поэтов. Книга закрыта, в ней только одна закладка. Лиля раскрывает ее в том месте, где книга заложена полоской бумаги. Тут же ей в глаза бросается название стихотворения: «Лиличка!»
      Всё мгновенно замирает в ней. Сердце начинает биться сильнее. Она медленно закрывает книгу, берет в руки тетрадь и раскрывает ее наугад, посередине. И читает:
      «Родная моя!
      Ты никогда не прочтешь этих строк, но это и к лучшему. Всё равно наши отношения почти не развиваются. Возможно, так и должно быть, но знала бы ты, как глубоко я тебя люблю, как мучаюсь и страдаю без тебя! Я так устал быть одиноким. С каким бы наслаждением я сделал тебе предложение, Лилечка, хоть сегодня, хоть сейчас. Ты и Ася – моЯ семья, я давно понял это. Я полюбил Аську, как родную, она такой милый сорванец и умница… а ты – ты моя Женщина, равной которой нет в мире. Я живу полной жизнью, только когда ты рядом – Лилла, Лиля, Лилёночек мой… но у меня ужасный характер. Больше всего на свете я боюсь ранить тебя неосторожным словом. Какой же я слабый и трусливый человек! Ты – моя единственная и желанная, родная и близкая, ты – возлюбленная всего моего существа, и души, и тела, я сгораю на медленном огне от жаркой, бесконечной, безудержной любви к тебе… и молчу. О, трус!
      Помнишь, Лилечка, два дня тому назад я проходил берегом реки мимо пляжа, где вы с Асей играли в мячик? Аська была в розовых трусах, с мокрыми волосами, - и хохотала так звонко, что я не мог не улыбнуться. А ты была в голубом раздельном купальнике с крошечными белогрудыми ласточками. Ты распустила свои чудесные волосы, чтобы солнце и теплый ветерок высушили их. Никогда не забуду, каким густым, блестящим водопадом они точно струились по твоей хрупкой спине. Увидев меня, ты улыбнулась и поздоровалась, но пи этом прижала к себе мячик, точно защищаясь им от моего взгляда. Это было так мило и забавно, что мое сердце сжалось от нежности, мучительной и в то же время удивительно чистой.
      Чтобы не смущать тебя, я сделал вид, что свернул на лесную тропинку. Но Лилечка! Прости, я не выдержал и вернулся: тайно, так, чтобы ты не видела. Словно испорченный подросток, я затаился в кустах и позабыл обо всём, кроме ТЕБЯ! Я любовался нежными очертаниями твоих округлых плеч, красивых рук, словно изваянных из золотистого мрамора. Я не мог отвести взгляда от твоего стройного тела, тонкой талии, правильных, полных бедер, от твоих ног, от гибкой шеи. Я точно видел сквозь кусочки материи, прикрывавшие тебя, твою мягкую и в то же время  упругую грудь с нежными и одновременно твердыми сосками, похожими на поспевающие ягоды малины, и то, что ниже живота – самые сокровенные, тайные места, подобные цветку. Как мне хотелось ласкать и целовать всё это, как я жаждал всего этого, и не только этого, но всю тебя, с твоими губами, глазами, высоким лбом, с твоим голосом, который сводит меня с ума, как и вся ты, но главное – с твоей душой…
      Да, с душой. Знаешь, Лилечка, если бы, упаси Господи, какой-нибудь несчастный случай обезобразил тебя, и твоя цветущая красота увяла бы, покрылась бы морщинами, боюсь, я полюбил бы тебя даже больше, чем люблю теперь, потому что твои душа и тело гармоничны, подобны друг другу. Я знаю твою душу, потому что понял ее: она легка, как твоя поступь, она умна, как твоя красивая головка, она жива и весела, как твой звонкий смех, она задумчива и таинственна, как твоя улыбка, она чуть, по-детски наивна, как тот жест, когда ты, увидев меня, прикрылась мячиком, который почти ничего не мог прикрыть… И еще: твоя душа по-царски женственна, как любое твое движение, голос, взгляд. Мое бесценное сокровище, твоя душа отражается в тебе, как в зеркале.
      Лилёночек мой, как часто ночами я мечтаю о том, как бы мы чудесно жили одной семьей: ты, я и Ася. Мы с тобой обязательно гуляли бы по вечерам, и наша девочка с нами. Ты работала бы моей секретаршей (прости за позу жизни, но ты как-то обмолвилась, что у тебя специальное образование и диплом делопроизводителя, а у меня место секретаря вакантное). Мы вместе трудились бы в мэрии, заезжали бы по вечерам за Асей в художественную школу или секцию, а по утрам отвозили бы ее в гимназию. А если бы у нас родился еще один ребенок… но я не смею и подумать об этом, это было бы слишком невероятно и чудесно, хотя, вроде бы, просто…
       Я не могу жить без тебя, Лилечка. Ты уже стала частью меня, сама того не зная. Благодаря тебе, я теперь – воплощенная любовь. Если бы я не был таким трусом, я бы давно упал к твоим ногам со словами: «Солнце мое! Прошу тебя, стань моей женой!» Но какая-то идиотская робость удерживает меня.
       Я люблю тебя, Лилечка…»   
       Лиля медленно закрывает тетрадь, хочет уйти, но вместо этого садится на диван – и вдруг, неожиданно для самой себя разражается слезами. Поток любви и страсти, так внезапно обрушившийся на нее, делает ее беззащитной и растерянной. Она настолько ошеломлена письмом Влада, что совершенно теряется. Ее мысли и чувства превращаются в хаос, в спутанный клубок всевозможных, мгновенно проносящихся в голове дум и переживаний. Письмо Влада потрясло ее. Она вдруг понимает, что тоже любит его и не может без него жить, но тут же ее охватывает тоска по Олегу Хорькову, с которым она прожила десять лет, если не счастливо, то, по крайней мере, в мире и дружбе. А вдруг Влад ошибается? Он поэт, музыкант; такие люди часто бывают переменчивы и склонны идеализировать всё, что можно. Сегодня он грезит о ней, сгорает от любви и страсти, а завтра что-нибудь другое увлечет его так же сильно, и он забудет о ней, и одиночество вновь поселится в ее сердце, которое в этом случае будет уже вдвойне ранено… Ну, а если он не ошибается, если он верный и постоянный человек? Ах, как бы узнать это наверняка!..
      Внезапное озарение находит на нее. Дедушка! Он такой умный, тонкий, проницательный, он всё знает и понимает – и любит ее, Лилю, так же нежно, как покойная бабушка, а она, Лиля, глубоко любит егО. По крови они никто друг другу, но душа у них одна, Лиля чувствует это. Он всегда был для нее родным человеком, он вырастил ее вместе с бабушкой, и она привязана к нему всем сердцем. Пусть он всё узнает, и как он скажет, так тому и быть. Ведь сейчас она не в состоянии сама принять какое-либо решение, а его нужно принять, иначе она просто с ума сойдет от внезапно распахнувшейся перед ней бездны. Письмо Влада лишило ее внутренней гармонии, которую она так усердно в себе сохраняла, лишило ее способности ясно мыслить и чутко анализировать свои ощущения. В ней «всё смешалось», как в доме Облонских; в эти минуты она, вероятно, не сумела бы разделить восемь на два или сыграть простейшую мелодию на фортепьяно.
     Всё еще всхлипывая, Лиля встает, берет со стола дневник Влада и, дрожа, как испуганная птичка, быстро выбегает из комнаты и заглядывает в комнату Андрея Петровича в конце коридора. Слава Богу, он у себя: сидит за столом и просматривает какие-то ноты, а ясный ранний вечер заглядывает в его распахнутое окно.
      Увидев Лилю, ее заплаканное, раскрасневшееся лицо и растрепавшиеся волосы, Ладогин в изумлении и тревоге откладывает в сторону ноты, приподнимает очки в золоченой оправе и спрашивает:
       - Лилечка, что с тобой?
       - Дедушка, - Лиля торопливо вытирает платком глаза и нос и садится на узкую тахту. Ладогин тут же садится рядом с ней. Лиля обнимает его, а он целует ее в волосы, ласково гладит по спине и спрашивает:
       - Что случилось, моя девочка? Ты ведь знаешь: нет ничего, чего бы ты не могла мне рассказать.
       - Дедушка… - Лиля прячет лицо у него на груди. – Представляешь: Влад влюблен в меня! Он мне, оказывается, каждый вечер письма пишет – вот в этой тетради. Но я об этом до сих пор ничего не знала. А он молчал и молчит. Я бы так ничего и не узнала, но я зашла к нему… в комнате никого не было… я не знаю, чтО заставило меня заглянуть в эту тетрадь… а там ТАКОЕ написано! Господи, я чуть с ума не сошла, у меня в голове всё перевернулось, ничего не соображаю. Дедушка, я тебя очень прошу… - она торопливо листает тетрадь. – Где же оно… ах, вот! Пожалуйста, прочитай вот это письмо.
      - Лилечка, - Андрей Петрович мягко смотрит на нее. – Я понимаю твои чувства… да, понимаю, ты сама это знаешь. Но… это невозможно. Как я могу читать чужой дневник без позволения автора? Подумай сама: ведь это же святотатство, худшее преступление, чем воровство. Проникнуть без спросу в душу человека – это хуже, чем тайком забраться в чужую квартиру…
      - Дедушка, милый! – Лиля в отчаянии хватает его за руки. – Я беру этот грех на себя, только прочти это письмо и скажи, чтО мне теперь делать? Ради Христа, дедушка, - только одно письмо, я прошу тебя, умоляю, иначе я сойду с ума!..
      И она, плача, целует его руки. Андрей Петрович бережно отбирает у нее руки, целует в щеку и говорит:
      - Ну, хорошо, хорошо, только не плачь. Всё будет в порядке.
      И, заперев дверь на щеколду, он принимается внимательно читать письмо. Оно написано позавчера – совсем недавно…
      Четверть часа проходит в полнейшем безмолвии. Лиля сидит рядом с дедушкой тихо, как мышь, едва осмеливаясь дышать.
      Наконец Ладогин поднимает глаза от дневника; его лицо светло, в глазах – радость, даже едва заметное ликование.
      - Что же ты плакала? – с нежностью спрашивает он внучку. – Какое красивое, чистое, поэтическое признание в любви! Сразу видно, что письмо написано глубоко любящим тебя человеком. Это откровение тонкой, светлой, очень ранимой и чуткой души. Он весь твой, наш Влад! И знаешь, что, Лилечка… я твердо могу сказать: ВОТ ЭТОТ человек не предаст тебя и не бросит. Его чувство крепко и сильно. Это не влюбленность, это настоящая, истинная любовь: зрелая, выдержанная, как хорошее вино.
      - Письмо… оно немного нескромное… - Лиля краснеет.
      - Так он же писал его для себя, а не для тебя, - посмеивается Ладогин. – Он творческий, к тому же, страстный, чувственный человек… но чувственность его чиста и красива. Смело скажу: это письмо достойно Песни Песней царя Соломона. И каким бы хорошим отцом он был Асеньке! Но, конечно, последнее слово за тобой. Ты любишь его?
      - Не знаю, - жалобно, но уже успокаиваясь, признаётся Лиля. – После его письма я тоже почувствовала, что не могу без него жить. Но тут же я подумала: не ошибается ли он? Ведь мы и трех недель не знакомы…
     - Это неважно, - Андрей Петрович улыбается. – Можно быть знакомыми год, потом пожениться – и так и не узнать счастья. А можно за один день узнать друг друга – и полюбить навеки. Ведь я сделал Оленьке предложение через два дня после нашего знакомства: и мы счастливо прожили вместе тридцать лет. Смею тебя заверить: Влад не ошибается. И мой тебе убедительный совет: прими его предложение! Более чуткого, любящего, бережного мужа ты не найдешь, поверь мне, старику. А он не найдет более любящей, преданной жены – и он это знает. Пойди, положи его дневник на место, а вечером, после ужина, признайся ему во всём.
      - Спасибо, дедушка, - Лиля обнимает его и целует в щеку. – Ты просто спас мне жизнь! Теперь я вижу, что ты прав. И я сделаю, как ты мне посоветовал.
      - Но с одним условием, Лилечка, - удерживает ее Ладогин. – Обещай мне, что Влад не узнает о том, что я читал его дневник. Это ему будет очень неприятно. Поэтому храни эту тайну: по крайней мере, пока я жив.
      Его голос звучит очень серьезно, даже торжественно.
      - Обещаю, дедушка, - говорит Лиля, и он видит: его внучка сдержит свое слово.
      Она относит дневник назад, в комнату Столешникова, и кладет его так же, как он лежал изначально. Сделав это, она почти убегает в гостиную. Потом идет в ванную и умывается холодной водой, после чего снова возвращается к себе.
      До ужина достаточно времени, и Лиля успевает полностью взять себя в руки. Из растерянной дрожащей птички она вновь превращается в Королеву: спокойную, невозмутимую, уверенную в себе. Она приводит в порядок свои волосы; ее чувства и мысли тоже вновь обретают нарушенную, было, гармонию. Она сравнивает про себя Владимира и Олега. Какие разные люди! Один – тихий, мирный человек, другой – само скрытое пламя. Да, жизнь с Владом, может, и будет счастливой, но этой жизни никогда не стать столь же безмятежной, как было в Воронеже. Однако Лиля стосковалась по счастью – и хочет быть счастливой. Вероятно, это и к лучшему: сменить ровное, бесцветное существование на бурное, красочное, абсолютно новое. А любит ли она Влада? Как человека и друга – да, любила до сих пор. Но теперь в ней загорается новое чувство к нему – чувство, которого она прежде не испытывала. Строки из его дневника, запомнившиеся ей, звучат в ее душе томящей, опьяняющей музыкой, и всё ее существо тянется навстречу этой музыке, а десять лет, прожитые с Олегом, вдруг начинают казаться просто сном… и, потом, она больше не чувствует себя одинокой. Ее любит человек, всецело понимающий ее, видящий ее насквозь, связанный с ней множеством общих интересов. Он умен, обаятелен, добр; правда, его доброта отличается от Олеговой, но это и к лучшему. Лиле на мгновение представляется, что Влад вдруг навсегда исчезает из ее жизни, - и ее тотчас словно пронзает молнией: о, нет, никогда! Только не это. Теперь она твердо знает, что не может без него, что он – ЕЁ.
      - «Нет без тебя мне жизни на земле…», - задумчиво шепчет она строку из стихов Рильке. И думает: это правда, действительно – нет.
      Ее размышления нарушает Ася, вернувшаяся с прогулки. Она вбегает в комнату, босая, в зеленой безрукавке и светло-серых коротких шортах, в руке у нее сандалии, которые она держит за ремешки (носков она давно уже не носит, ей в них жарко).
      - Доченька, ты почему босиком? – спрашивает Лиля.
      - Дядя Игорь сказал, что это полезно, - Ася смеется и, положив сандалии, крепко обнимает мать. Та прижимает ее к себе и целует в щеки.
      - Ты помыла ручки после прогулки?
      - Еще нет, сейчас помою, - отвечает Ася. – Мам, можно я теперь буду босиком ходить? Тетя Маша сказала: здесь нет битых стекол и ничего острого.
      - Можно, - Лиля улыбается. – Но только до вечерней ванны. После ванны до самого сна будешь ходить в тапочках. Договорились? А теперь иди, вымой руки, скоро будем ужинать.
      … Во время ужина Лиля держится, как обычно. Она смотрит на всех одинаково дружелюбно и спокойно, говорит мало – в основном, с дочкой и Машей. Андрей Петрович то и дело посматривает то не на нее, то на Влада. «Какая прекрасная была бы пара», - думается ему. Также он и Лиля замечают, что Влад за столом как-то невесел. Лиля немного тревожится: не заметил ли он, что кто-то трогал его дневник? Нет, успокаивает она себя, он не мог этого заметить; ведь она положила и Маяковского, и тетрадь так же, как они лежали до ее прихода. Андрей Петрович точнее угадывает причину некоторой грусти Влада: тот специально из-за Лили не поехал вместе с другими кататься на моторной лодке. Он весь вечер прождал ее в саду, надеясь, что она выйдет, и они вдвоем поиграют в бадминтон. Но она так и не вышла…
      «Ничего, - мысленно обращается к нему Ладогин. – Скоро, дай Бог, вас будет связывать не только бадминтон». И он одобрительно, не без тайной гордости посматривает на внучку. Всё-таки она сильная женщина! Как быстро ей удалось справиться с тем смятением чувств, в которое ее привела «песня песней» Влада. Он, дед, конечно, ей помог, но и сама она приложила немало усилий, чтобы успокоиться. И это ей удалось. «Молодец», - думает Андрей Петрович.
       После ужина все расходятся по своим комнатам; только Акимыч идет к Егорычу посмотреть какую-то интересную передачу. Ася быстро принимает ванну, ложится спать и, к тайной радости Лили, засыпает почти мгновенно. Тогда Лиля, оправив перед зеркалом свою светло-голубую безрукавку и оглядев на всякий случай со всех сторон темно-голубые бриджи, покидает гостиную и поднимается на второй этаж. Идя по коридору к двери Столешникова, она немного волнуется. Только бы он еще не лег спать!
      Она негромко стучит в дверь.
      - Открыто, - слышит она голос Влада и входит. Влад сидит за столом и что-то пишет при свете настольной лампы.
      - Добрый вечер, Влад, - произносит Лиля.
      Звук ее голоса заставляет его вздрогнуть от неожиданности. Он торопливо оборачивается, встает ей навстречу и чуть растерянно отвечает:
      - Добрый вечер, Лиля.
      На нем светлая рубашка с короткими рукавами и длинные шорты.
      - Влад, - Лиля смотрит ему в глаза. – Прости, я случайно зашла сегодня в твою комнату, когда тебя не было… я искала тебя, чтобы предложить сыграть в бадминтон… я, конечно, должна была уйти, но… в общем, так получилось, что я заглянула в твой дневник… и прочла одно из твоих писем ко мне… - ее голос начинает слегка дрожать, и она умолкает, чтобы справиться со своим волнением.
      Влад медленно заливается краской до самых корней волос, но глаз не опускает. Его слегка растерянный взгляд становится непроницаемым, а голос звучит сухо, даже с каким-то насмешливым вызовом:
      - Вот как? И что же теперь? Смею ли я надеяться, как писали в старинных романах?
      А в голове у него мелькает свирепая и отчаянная мысль: «Идиот! Забыл спрятать тетрадь! Господи, что она обо мне подумала!»
      Лиля не обращает внимания на его тон, которым он, словно щитом, прикрывает свое смятение. Она подходит к нему, мягко берет его за руки и произносит:
      - Я тоже не могу без тебя, Влад. Ты сделал мне предложение, и я принимаю его. Мне кажется, мы будем счастливы. Я никогда не читала более прекрасных писем…
       Он осторожно, но решительно высвобождает руки и небрежно говорит:
       - Ну, вслух я вам никакого предложения еще не делал, так что не торопитесь принимать решение. Ведь я вижу: вы меня не любите. А согласие, данное из жалости к моему одиночеству, мне не нужно; я еще ни у кого не просил милостыни…
       Он произносит холодные отталкивающие слова – и всей душой ненавидит самого себя в эти минуты, но замолчать, извиниться и заговорить по-другому он просто не может, а почему, он и сам не знает, и продолжает говорить нечто совершенно противоположное тому, что хочет сказать.
       Лиля в изумлении смотрит на него широко раскрытыми глазами, потом резко поворачивается и делает решительный шаг к двери. Влад мгновенно приходит в себя. Он быстро загораживает ей дорогу и с мольбой протягивает к ней руки:
       - Лилечка, прости! Я идиот, я сам не знаю, что говорю; я совсем не думал того, что сказал. У меня ужасный характер: я иногда говорю вещи, которые просто не пришли бы мне в голову, если бы я так не волновался… Лилечка, родная моя, ну, прости, Христа ради. Господи, если ты сейчас уйдешь, я не выдержу…
      Его голос срывается, он хватает ее руки и покрывает их поцелуями, потом привлекает к себе всхлипывающую Лилю и целует ее лицо так жадно, страстно и в то же время бережно, что она перестает плакать. Она вдруг твердо понимает: этот человек любит ее больше собственной жизни. Помимо этого она понимает и другое: до сих пор она даже не представляла себе, что такое НАСТОЯЩИЕ объятия и НАСТОЯЩИЕ поцелуи. В ответ она несмело обнимает его за шею, целует в губы и шепчет:
       - Я поняла: ты – как роза, у которой одна защита – ее шипы…
       - Да, - подтверждает он. – Именно так, мое солнышко. Я знал, что ты всё поймешь, знал, что простишь… но я изменюсь, я не буду больше обижать мою ласточку, рыбку, красавицу… никогда, Лилечка, ты веришь?
      В его лице сейчас – вся сила нежности, любви, страсти, раскаяния; большие глаза блестят от слез, он вытирает их рукой.
      - Верю, - Лиля улыбается ему. – Пойдем, сядем.
      - Да, - бережно обнимая ее, он ведет ее к дивану, и они садятся. Влад обнимает Лилю, но уже более уверенно и властно, а она прижимается щекой к его груди. Он ласкает губами ее волосы, вдыхает их нежный цветочный аромат, и ему кажется, что всё это чудесный, волшебный сон, и он вот-вот проснется. Но это чувство тут же проходит: его возлюбленная действительно с ним, в его руках; она сказала, что не может без него, как и он без нее.
      А Лиле так уютно с ним! Он мне родной, думает она – и радуется: ей не придется привыкать к нему; у нее вдруг возникает ощущение, что это с Владом, а не с Олегом она прожила десять лет.
      - Ты моя синяя птица, - слышит она его шепот. – Птица счастья…
      Он пока что не смеет приласкать ее: только волосы, лицо и руки. Чутье подсказывает ему, что пойти дальше – значит, всё испортить. Нежных, возлюбленных королев вот так просто не укладывают в постель; в таких случаях нельзя торопиться. Да и вся его страсть, все желания сейчас просто претворяются в нем в волны величайшей нежности – и эти волны окутывают ее всю, точно теплая ласковая вода в солнечный день.
      - Влад, - ее голос звучит тихо и умиротворенно. – Если ты захочешь, я уже сегодня останусь у тебя… но мне кажется, лучше сначала пожениться. Я не ханжа, но Ася… понимаешь, если я сегодня останусь у тебя, она может не понять, расстроиться. Я хочу подготовить ее – и тогда она поймет. Мне… мне кажется, это будет правильно…
      - Я совершенно с тобой согласен, Лилечка, - он прижимается губами к ее виску. – Я готов ждать, сколько угодно. Знаешь, чтО самое главное? Что я люблю тебя, и ты теперь моя невеста. И я не хочу ничего торопить: всё должно совершаться в гармонии. Насчет Аси я думаю так же, как ты.
     - Спасибо, - Лиля касается губами его руки. Он почти пугается этого жеста и поспешно отводит руку, но она решительно берет ее и прижимает к своей щеке, а он приникает лицом к ее волосам, совершенно счастливый.
      - Тебе не придется долго ждать, - слышит он голос Лили. – Всего три дня. За три дня мы успеем зарегистрироваться в ЗАГСЕ и обвенчаться в храме. А свадьба у нас будет совсем-совсем тихая, ладно? Мы просто попьем чай…
      - Да, - очень охотно соглашается Влад. Он сам против «громких» свадеб.
      - Влад, - помолчав, спрашивает Лиля, - как тебя называли в детстве?
      - Отец, в основном, Вовкой, - он улыбается. – А мама – Владёшей.
      - Можно, я тоже иногда буду называть тебя Владёшей? – спрашивает Лиля. – Это так ласково звучит.
      - Можно! – он негромко смеется. – Тебе всё можно.
      И с нежностью добавляет:
      - Лилёночек…
      Теперь смеется она. Они садятся рядом и, переполненные любовью, смотрят друг на друга счастливыми глазами.
      - Вот мы с тобой и обручены, - произносит Влад таким голосом, что по всему телу Лили пробегают приятные мурашки.
      - Знаешь, - продолжает он. – Я купил два серебряных кольца, обручальных,  тебе и мне, заранее… Я не знал, откажешь ты мне или нет. Но я всё равно их купил.
      Он встает и вынимает из ящика стола две крохотных коробочки, обтянутых пунцовой тканью, похожей на бархат. Одну коробочку он дает Лиле, другую берет себе, и они надевают друг другу на пальцы обручальные кольца, после чего снова целуются.
      Затем Влад заботливо говорит:
      - Ты устала, Лиля.
      - Нет, - возражает она. – Мне так хорошо, что я не могу устать!
      - Но я вижу, ты всё-таки устала, - он бережно касается рукой ее щеки. – Тебе надо отдохнуть, ты столько пережила сегодня! Прочесть   страницу моего окаянного дневника – одно это уже подвиг. Могу себе представить, как он на тебя подействовал. Я ведь писал всё, что ощущал, чувствовал и думал, - и никак не предполагал, что ты прочтешь эту порнографию.
      - Нет, - мягко возражает Лиля. – Это не порнография, а эротика, к тому же необыкновенно красивая… а главное, это любовь. Может, ты дашь мне почитать весь свой дневник? Я бы так хотела!
      - Лилечка… - он снова краснеет и отводит глаза. – Вот так просто дать не смогу, это будет меня мучить… но когда меня не будет в доме, ты сможешь заходить и читать. Я положу его в правый нижний ящик стола, а ключ – под пресс-папье. И умоляю: не говори мне ни слова о том, что ты прочла, и вообще не говори, что читала его… ладно?
      - Ладно, - голос у Лили уже сонный, она склонила голову на плечо Влада.
      - Пойдем спать, - Влад мягко поднимается с дивана, Лиля тоже встает. Он провожает ее до дверей гостиной. Снова поцелуи, объятия, любовный шепот – и они расстаются.
      Лиля ложится в постель, чувствуя себя счастливой и богатой. «И с чего Влад решил, что я устала? – недоумевает она и тут же нежно улыбается. – Влад… Владёшенька…
     А Влад чувствует себя на седьмом небе. Он тоже засыпает быстро, под звучащий в его душе хор ангельских голосов – и спит так крепко, что ему ничего не снится.

ХХХХ
      На следующее утро до завтрака Лиля спрашивает Асю:
      - Асенька, что бы ты сказала, если бы мы с Владом поженились?
      Ее голос звучит почти робко.
      - Поженились с Владом? – Ася широко раскрывает глаза. Затем ее лицо озаряется теплой, открытой улыбкой.
      - Это было бы здорово! – очень искренне признаётся она. – Влад такой добрый! Он мне помог Шахмирана устроить поудобней, и он со мной много разговаривает, и на мотоцикле меня катал, и на велосипеде, на багажнике… и вообще он мой друг, - решительно заявляет она. – Конечно, здесь все мои друзья, но на «ты» я называю только тебя, Влада, Сашу и дедушку. Мам, а Влад, он что, тебя любит?
       - Да, и я его тоже, - Лиля улыбается задумчивой и в то же время счастливой улыбкой. – Он сделал мне предложение.
       - А дедушка знает?
       - Да, и он очень рад за нас.
       Ася с важностью кивает головой. Для нее дедушка – непререкаемый авторитет. Как только она познакомилась с ним, то прониклась к нему глубочайшим уважением. Очень быстро ее привязанность к Андрею Петровичу превратилась в настоящую любовь. Поэтому дедушкино мнение почти во всех затруднительных вопросах жизни стало для нее решающим. И если уж сам дедушка рад тому, что Влад собирается жениться на маме, значит, всё в порядке, и можно ни о чем не волноваться.
      - А у нас бУдет свадьба? – осведомляется Ася.
      - Нет, мы только посидим за столом, попьем чаю или кофе, - отвечает мама.
      - Жалко, - вздыхает Ася, которая обожает праздники. Но вскоре что-то отвлекает ее, и она забывает о своем сожалении.
      Лиля не знает, как сказать друзьям о том, что произошло и произойдет, но Влад выручает ее. За завтраком он объявляет всем присутствующим, что они с Лилей обручены, и он надеется, что двадцать восьмого июля, то есть через два дня их обвенчают.
      - Сегодня же мы с Лилей съездим в церковь и всё узнаем, - добавляет он и просит Ладогина:
      - Андрей Петрович, пожалуйста, благословите нас!
      И протягивает ему небольшую икону Божьей Матери. Ладогин встает и торжественно благословляет внучку и ее избранника.
      Все очень довольны и поздравляют жениха с невестой. Те благодарят, но при этом заявляют, что свадьба будет тихой и скромной.
      - Ну нет, маленькое застолье мы всё-таки устроим! – решительно возражает Маша к тайной радости Аси. – Обязательно будет праздничный стол, музыка и вино, а для Аси – детское шампанское!
      Все горячо поддерживают эту идею, и Владу с Лилей ничего не остается, как согласиться.
      Всё происходит очень быстро. Двадцать седьмого июля – исповедь и причастие в церкви, затем регистрация в городском ЗАГСЕ, а двадцать восьмого июня – венчание. Влад в сером костюме, а Лиля – в своем белом платье, усыпанном васильками. Венок над Лилей держит Маша, а над Владом – Карп.
      Вечером этого же дня – праздничный ужин. На веранде, на столе, горят свечи в бронзовом старинном подсвечнике, ужин подается на праздничных фарфоровых тарелках. Затем являются чай, кофе, несколько сортов различных вин. Детское шампанское для Аси и огромный многослойный торт, на шоколадной глазури которого Маша изящно вывела взбитыми сливками: «Влад и Лиля, будьте счастливы!»
      Звучит музыка – красивая, современная: Влад принес сверху свой ноутбук с колонками и включает всё, что ему хочется. Петр Егорыч и Арина Матвеевна тоже приглашены на праздник. Карп с Егорычем и Акимычем налегают на водку, а молодые, в основном, пьют легкое вино и кофе. Торт настолько большой и сытный, что всем хватает его с избытком. Все находят его невероятно вкусным, к удовольствию Маши и Арины Матвеевны, которые полдня трудились над этим кулинарным произведением искусства.
      Потом музыку выключают, и Андрей Петрович садится за Братишку. Он играет вальс. Лиля приглашает Влада, а Карп медленно танцует с Машей. Она очень довольна, но выдерживает только один танец – и присаживается отдохнуть. Следующий вальс Игорь танцует с Лилей, а потом Влад сменяет Ладогина за фортепьяно, и тот танцует со своей внучкой: очень легко и красиво, пожалуй, даже лучше Игоря и Влада. Ася, исключительно ради мамы нарядившаяся в белое нарядное платьице с розами, танцует одна – и тоже весьма грациозно.
      Гостиная уже обрела свой первоначальный вид. Вещи Лили перенесены в комнату Влада, а вещи Аси – в комнату дедушки. Там для Аси застелена раскладушка и поставлен у окна уютный столик и стул: чтобы она могла вволю рисовать и читать. Ася очень довольна, что будет жить вместе с дедушкой до конца лета, но ей становится немного грустно, когда дедушка просит ее пока что не искать встреч с мамой или Владом и не вертеться у них под ногами.
      - Им нужно побыть вдвоем, - объясняет дедушка и гладит ее по голове:
      - Не огорчайся, Асенька! Вот приедет Даня Миляшин, ты и сама забудешь про них…
      Этот ответ утешает Асю, а потом, она слишком рада за маму, чтобы всерьез огорчаться.
      … Сегодняшней ночью Лиля познаёт такие чувства и ощущения, о которых до сих пор только смутно подозревала. Влад отдает ей всю свою любовь, всю страсть, так, что она воспламеняется сама, и оба испытывают непостижимое наслаждение. Они засыпают лишь под утро, безмерно утомленные и столь же безмерно счастливые. Отныне они – единое существо, и одиночество убегает от них к другим людям, чтобы никогда не возвращаться больше в это очередное, непобедимое царство живой, земной любви…

ХХХХ
     Над Чистым Долом неистовствует августовская гроза. В июле тоже бывали грозы, но такой яркой, оглушительной, с громовым грохотом и множеством молний еще не было. Ася и Саша обожают грозы. Они прилипли к стеклу пустой веранды и жадно смотрят на свинцовые облака, то и дело озаряемые белыми, бесцветными вспышками небесного света.
      В эти минуты оба забывают обо всём: например, о том, что Влад Столешников попросил у вернувшегося из отпуска мэра еще десять дней отпуска за свой счет по случаю своей женитьбы. Василий Иванович охотно дал позволение, поздравил своего чиновника и добавил с одобрением:
      - Ну, Володя! И жениться успел, и отдохнуть, и на Пересвете поработать…
      Вчера он заехал на дачу – и попал как раз на Лилин день рождения. Его встретили очень радушно и угостили на славу, а он пришел в тайное восхищение от Лили Столешниковой, чья красота стала после свадьбы прямо-таки ослепительной. Взглянув на ее документы, он охотно согласился на то, чтобы она заняла место секретарши в мэрии, при отделе культуры. Ася также очень понравилась мэру, и он долго и ласково беседовал с ней.
     По просьбе Игоря никто ничего не сказал Звягинцеву о новой модели для скульптуры, которую Игорь уже закончил, обжег в печи, выкрасил под бронзу и покрыл эмалью. Скульптурная группа получилась удивительно живой; Саша с Лилей и Владом не могут на нее наглядеться. Столешников, завладев Лилей, потерял интерес к своему дневнику, и теперь свободные часы (обычно рано утром, пока Лиля еще спит) он посвящает работе над статьей об Игоревом памятнике Пушкину. Статью он пишет в пустой мастерской Игоря, сидя за столом перед моделью памятника, сделанной Сашей. Он чувствует: его работа получается сильной и глубокой, но кто оценит ее в Чистом Доле? Только несколько человек. «Выложу на творческий сайт, - решает он. – Вместе с фотографиями памятника – если Игорь разрешит…»
     Несмотря на свою всепоглощающую любовь к Лиле, он остается верным, надежным другом Игоря – и самым горячим почитателем его таланта. Глядя на грозу, Ася с Сашей также забывают, что уже восьмое августа, а это значит, совсем скоро на даче появятся Даня Миляшин и Конька с Любой, которые благополучно поступили в университет. Они приедут всего на полмесяца, а потом вновь вернутся в Питер – уже без Даньки.
      Саша временно забывает, что Мария Аркадьевна помогла своей заместительнице в ДК устроить выставку-продажу его, Сашиных, мини-скульптур. Саша отдал на выставку более пятидесяти фигурок, и их охотно покупают.
      А Ася, захваченная зрелищем грозы, пока что не думает о том, что ей пришлось распрощаться с Шахмираном и отпустить его на волю раньше времени, потому что Саша принес ей из леса ежонка. Ежонок еще маленький, но уже вполне самостоятельный. Теперь он проживает в бывших апартаментах Шахмирана, и у Колючего Пса (так его прозвала Ася, потому что от него немного пахнет псиной) гораздо больше поклонников, чем у бедного старого ужа. У ежонка есть еще второе имя: Тимка. Так его прозвал Игорь, и так его называют почти все обитатели дачи. Но Колючего Пса Тимку тоже скоро придется выпустить на волю: Лиля убедила Асю, что ежонку, как и Шахмирану, необходимо готовиться к зиме. Ася повздыхала, однако согласилась с мамой.
     Влад изменился так же, как и Лиля. Он, несомненно, стал красивей и обаятельней, чем был, а главное, его загадочность вдруг исчезла куда-то. Он стал простым, веселым, общительным. Каждое утро, просыпаясь, Лиля находит на столике возле их двуспального дивана, небольшую вазочку с букетом полевых цветов – или же большую вазу с одной или тремя садовыми розами. И она радостно улыбается цветам: ведь это подарок Влада.
     Влад очень нежен, прост и весел с Асей. Он уже свозил их с Лилей на карусели в Чистый Дол, научил играть в свою дорогую компьютерную игру – виртуально ездить на машинах. А когда они с Лилей гуляют в бору, он часто носит Асю на плечах.
     Игорь всё свое свободное время отдает, в основном, жене и Саше. Он уделяет Саше всё больше внимания, учит его лепить с натуры, объясняет смысл правил и законов, которых должен придерживаться скульптор, чаще, чем прежде беседует с ним. Саша глубоко любит и уважает его, их дружба крепнет с каждым днем. А Лилю Саша ревнует к Владу, но совсем чуть-чуть: он слишком рад за них обоих, чтобы по-настоящему ревновать, и слишком хорошо понимает, что он еще совсем юный, тогда как Влад – почти ровесник его отца.
     … Гроза заканчивается. Гром ворчит уже где-то далеко, за лесом, куда уползли тяжелые свинцовые тучи. Небо очищается, и Саша с Асей, босые, выбегают из дома – под голубое небо, на мокрую от прошедшего ливня траву.
     - Саша, гляди, радуга! – кричит Ася.
     И они оба смотрят, как далеко за Порогом, за лесом, на фоне уходящих грозовых облаков разгорается яркая многоцветная радуга – и отчетливой дугой сияет над землей, освеженной грозовым ливнем. Дышится удивительно легко. Кажется, всё вокруг трепещет и ликует, словно заново рожденное, и птицы в листве кустов и деревьев заливаются громче, радостней прежнего…

37.
      Миляшины появляются на даче только пятнадцатого августа. Домой они приезжают двенадцатого. Их встречают отец, Катя и Лунаковы. Родители развозят своих «блудных детей» по домам на машинах. Дома внуков уже нетерпеливо ожидает баба Зина. Она заключает их в объятия: и Коньку, и Даню, а они обнимают и целуют бабушку, по которой соскучились. Два дня баба Зина, отец и Катя с неослабевающим интересом слушают их рассказы про тетю Глашу и про дядю Юру, ее жениха, показывают с помощью компьютера маленькие фильмы, которые они засняли в Питере, благодаря своим новым мобильным телефонам, а также фотоальбомы с множеством красивых снимков. У Коньки фотографии, как и фильмы, конечно, гораздо лучше Данькиных, который, как выражается отец, «еще не набил руку». Тем не менее, фотографии обоих братьев имеют огромный успех. Миляшины-старшие, все трое, с огромным интересом рассматривают изображения Казанского и Исаакиевского соборов, различные виды Невского проспекта, Невы, Фонтанки, Сенатской площади с памятником Петру Первому, Адмиралтейство, Аничков мост, грифонов с золотыми крыльями, Екатерининский дворец в Петродворце (внутри и снаружи), и знаменитый, ниспадающий от дворца по ступеням водопад Каскад с золотыми фигурами, сверкающими на солнце, с фонтанами…
       - Первым по утрам Самсона включают, - важно сообщает Данька о фонтане, где мощный золотой Самсон побеждает льва, а из разверстой пасти льва бьет вода.
       Но прежде, чем показывать фильмы и альбомы, братья отдают родителям и бабушке подарки тети Аглаи, красивую нарядную кофту из ангорской шерсти бабе Зине, целый гардероб из чьей-то еще совершенно не ношеной одежды и украшений для Кати, а Григорию Степановичу – сто тысяч.
       «Гриша! – пишет тетя Глаша брату в приложенной к деньгам записке. – Я тебе не чужая и прошу принять от меня эти деньги в подарок как от двоюродной сестры, которая очень любит всю вашу семью. Пусть эти деньги пойдут на вашего с Катей малыша: скажем, на кроватку, на коляску, да и мало ли всяких расходов! Дети – удовольствие дорогое, я по себе это знаю, а твои мальчики стали для меня родными; тем более, что моя Шура вряд ли подарит мне внука или внучку. Целую тебя и тетю Зину. Аглая».
       Миляшин берет деньги. Они, конечно, совсем не лишние; не так-то уж много они с Катей зарабатывают вместе. Правда, за годы работы в техникуме ему удалось накопить некоторую сумму. Деньги лежат в одном из филиалов Российского банка. В затруднительных случаях он берет часть их, а потом постепенно пополняет запас, «заначку», как он прозвал свои сбережения.
      Так как Конька с Даней рвутся на дачу к Игорю Карпенко, отец отвозит их туда. Предварительно он рассказывает сыновьям о Ладогиных,   об Асе и о том, что Владимир Геннадьевич женился на внучке Андрея Петровича, Лилии Андреевне, которая просит называть ее просто Лиля.
      - Красавица! – с чувством говорит баба Зина. – А Володя-то мне завез тортик и целый букет хризантем; вы, мол, говорит, помогли нам соединиться…
      И улыбается. Ей приятно, что Столешников запомнил ее маленькую помощь.
      На даче гостей встречают с радостью. Конька и Данька, как и все прочие, немедленно становятся поклонниками Лилиной красоты, поэтому не сразу обращают внимание на Асю, хотя и вежливо здороваются с ней. Ася изучает их. Ей очень нравится Конька, а к Даньке она внимательно присматривается. Симпатичный, стройный, кудрявый, загорелый мальчик, общительный, живой. Ее первое впечатление о нем благоприятно, но ей немного грустно, что на нее не обращают внимания.
      За обедом Данька, наконец, замечает ее, но ему не нравится эта девочка, так похожая на мальчика. Он привык, что дамы любого возраста ведут себя по-женски, а тут перед ним какой-то сорванец с царапинами на руках и ногах. И он забывает про Асю. Они с Конькой оживленно рассказывают обитателям дачи о Петербурге, а после обеда показывают им фильмы и фотоальбомы. Все очарованы, а Ася всерьез огорчена, что не была в Петербурге. Вон, оказывается, какой это красивый город, и в нем столько интересного, а Ася ничего не видела, кроме Воронежа, дачи под Воронежем и Чистого Дола.
      - Да, - вздыхает Андрей Петрович, бережно, с любовью разглядывая фотографии. – Вот он, Питер родимый. Это метро, Московская… это Купчино… эскалатор в метро… ну, а это, наверняка Комарово. Моховая, домик Петра… какая красота!
      В его голосе ностальгия.
      - Поехали в конце августа вместе, Андрей Петрович! – неожиданно предлагает Конька. – Я с тетей быстро договорюсь; тем более, она будет в это время в Испании. За квартиру и стол вам платить не придется. И Асю с собой возьмете. Мы все втроем, с Любой, ей Питер покажем…
     - А что, - глаза Ладогина радостно вспыхивают. – Это можно; съездить на две недели…
     - Ура! – Ася хлопает в ладоши. В эту минуту ее серые глаза так мило загораются радостью, а на лице появляется такая прелестная девчоночья улыбка, что Данька немедленно меняет свое первоначальное мнение о ней. Теперь он смотрит на нее с большим интересом и находит, что она очень симпатичная девочка, только совсем не похожа на других. Но это ему нравится. «Все девчонки какие-то одинаковые, - думает он, - а Ася – особенная…»
      Его просят сыграть его собственные пьесы на Братишке – и он играет так уверенно, мелодично, выразительно, что Ася про себя приходит в восхищение. «Какой он талантливый! – думает она. – Не то, что я… Мне так никогда не сыграть, да и вообще, у меня абсолютного слуха нет. Рисую какие-то там цветочки… наверно, из меня никогда толку не выйдет».
      Ближе к вечеру Григорий Степанович прощается с сыновьями и уезжает в город, домой. Ася идет к себе. Ей как-то грустно на душе, и даже мысль о том, что она наверняка поедет с дедушкой в Питер, радует ее уже не так сильно.
      Она садится за стол и принимается рисовать акварелью каких-то людей, с зонтиками, под дождем. Такая картинка вполне соответствует ее теперешнему настроению.
      Данька осторожно заглядывает в полуоткрытую дверь.
      - Ася, можно? – спрашивает он нерешительно.
      - Можно, заходи, - невесело отвечает Ася. – Ты очень красивую музыку сочиняешь.
      - Спасибо, - Данька садится возле ее столика. На столике лежит папка с рисунками.
      - Можно посмотреть? – спрашивает Данька.
      Ася кивает.
      Данька раскрывает папку и принимается с величайшим вниманием рассматривать великолепные цветы, написанные акварелью по мокрой бумаге, людей на пляже, красивых сказочных рыб…
      - Это твоя мама рисовала? – осведомляется он.
      - Это я рисовала, - со вздохом отвечает Ася.
      - Ты?! – Данька поражен в самое сердце. – Ты такую красотищу сама нарисовала? Правда?
      - Да, - Ася немного удивлена. Ведь в ее рисунках ничего особенного нет. Правда, мама хвалила ее – искренне, но немного рассеянно, а больше она никому своих рисунков не показывала, считая их самыми обыкновенными.
      Но Данька явно другого мнения о ее творчестве. Он решительно берет папку с рисунками и спрашивает:
      - Ася! Можно я покажу это тете Маше?
      - Покажи, - Ася пожимает плечами.
      Данька убегает к Маше. Маша начинает рассматривать рисунки и ахает:
      - Да ведь это как будто взрослый человек рисовал – зрелый, талантливый художник! Неужели это Ася? И она до сих пор молчала!
      Маша находит Лилю и спрашивает, почему та скрывала, что у нее такая одаренная дочь? Лиля растеряна. Ей немного стыдно, что она недооценила работы своей Аси. Папка обходит всех обитателей дачи. Андрей Петрович, как и Лиля, испытывает неловкость. Занятый музыкой и стихами, он до сих пор не интересовался рисунками внучки, и теперь не может себе этого простить. Его поражает нежный переход красок на Асиных работах; они точно соединяются, незаметно переливаются одна в другую в самом гармоничном сочетании. Фигуры людей сделаны уверенно и выразительно; они словно движутся, от них исходит жизнь…
     Когда рисунки попадают в руки Влада, он весь уходит в них. Любое подлинное произведение искусства всегда всецело поглощает его внимание. Наконец он произносит:
     - Блестяще! – и смотрит на расцветшую от удовольствия Лилю.
     - Это уникальные рисунки, - продолжает Влад. – Я еще никогда не видел подобных акварельных работ. Они зрелые, законченные; композиция кажется продуманной до последней детали, хотя я уверен: Ася и минуты над ней не думала. Она просто делает то, что ей дается свыше. Лилечка! – он смотрит на жену. – Давай не будем отдавать Асю в художественную школу! Ее там испортят и ничему не научат. Потому что ее нечему учить. Она ужЕ художник милостью Божьей. А рисовать портреты карандашом я сам ее научу.
      Лиля охотно соглашается: у Влада абсолютный слух в искусстве, он знает, чтО говорит. 
      - Надо обязательно выставить Асины работы в Доме Культуры! – решительно и вдохновенно заявляет Маша.
      Даня приводит Асю. Ее хвалят, целуют, поздравляют, а она удивлена, смущена и очень обрадована. Оказывается, она такой же одаренный художник, как Даня – одаренный музыкант и композитор! И ей даже незачем учиться в художественной школе. Но всё-таки она хочет туда, потому что увлеклась мини-скульптурами Саши.
      - Я к дяде Игорю пойду, - заявляет она. – Хочу стать скульптором! Буду и скульптором, и художником. Это ведь можно?
      Весь оставшийся день до ужина они с Машей Русаковой делают в саду паспарту для будущих рисунков и придумывают названия к каждой Асиной работе. Это занятие очень увлекает Асю, она горда и счастлива. Выставка ее рисунков будет красоваться в самом доме Культуры Чистого Дола! Еще сегодня утром она не могла и помыслить о подобном, но ведь слава часто приходит к творцу неожиданно: так сказала тетя Маша, и Ася ей верит.
      Она ложится спать, чувствуя себя увенчанной лавровым венком. А Данька в это время размышляет, какая взрослая у Аси душа! В его музыке еще довольно много детского, он сам это чувствует. Ася же работает, как профессионал, хотя ей тоже всего-навсего восемь лет…

ХХХХ
      На даче тишина. Сегодня дождь, и взрослые не взяли с собой детей – строить церковь. Даня с Асей очень активно участвуют в строительстве. Они сами попросились на Пересвет, и шестнадцатого августа Игорь отвез их туда вместе с Конькой, Любой (она уже тоже вернулась на дачу) и Сашей. Влад и Лиля приезжают из мэрии часам к трем – и работают до пяти-шести вместе со всеми, предварительно переодевшись в одежду, которой не жалко.
      Даньке и Асе очень нравится помогать взрослым. Они подают им кирпичи, гвозди, подносят банки с клеем и растворами: словом, выполняют посильную для них работу и стараются, как могут.
      Мерники уже вернулись в город. Илья поступил в семинарию «очником», но отпущен до начала сентября, и они с Конькой и Любой, как и прежде, работают вместе. Любу родители привезли на дачу Игоря и Маши пятнадцатого числа, как раз к ужину. И в эту ночь Конька снова не был один…
      Выставка работ Аси уже украшает холл чистодольского ДК. Еще только двадцатое августа, но Маша ничего не любит откладывать в долгий ящик.
      Данька с Асей подружились – быстро и очень крепко. Им кажется, что они уже давно знают друг друга. Они всё время вместе. Данька научил Асю управлять скутером, и теперь они по очереди ездят по бору; дальше бора им уезжать запрещено, как и купаться без взрослых. Но они любят забираться в моторную или весельную лодку и играть в морских путешественников, изобретая всевозможные приключения. Фантазия у обоих богатая – и в такие минуты работает в полную силу. А в саду и в доме очень здорово играть в прятки. Особенно в доме: уж там-то есть, где спрятаться! В саду веселее перестреливаться из пластмассового оружия Аси или по очереди качаться на качелях. К великому сожалению детей, Колючего Пса Тимку пришлось выпустить восемнадцатого числа: на этом ласково, но твердо настояла Лиля. Влад пообещал огорченной Асе котенка, когда они переедут в город, и Ася воспрянула духом. Она с таким жаром поблагодарила Влада, как будто тот уже исполнил, что обещал. Тогда Данька решил, что непременно уговорит папу завести щенка. Конечно, не породистого, породистые очень дорогие, но ведь умная, преданная, послушная дворняжка стоит любой породистой собаки! Особенно если она веселая и при этом не пустолайка.
      Синоптики обещали чистодольцам очень теплый конец лета и почти такой же сентябрь. Это похоже на правду: до сих пор воздух по-июльски тепел, тепла вода, и дождь идет теплый, ласковый. В воздухе по-прежнему полно шмелей, стрекоз, бабочек. Пчелы продолжают деловито трудиться над цветами, а у пруда для поливки растений всегда можно встретить зеленых, в черных пятнышках лягушек или мудрых, неторопливых жаб, задумчиво глотающих зазевавшихся насекомых.
      Сегодня дети приуныли было, что взрослые не взяли их с собой, но Маша после завтрака принялась читать им «Маленького принца» Экзюпери, и они позабыли о своей печали. Правда, книга оказалась не из веселых, и под конец оба слушателя Маши едва сдерживали слезы: таким прекрасным и грустным было завершение этого чудесного произведения.
      Чтобы немного развеселить детей, Андрей Петрович принял у Маши эстафету и предложил Асе с Данькой петь под музыку. Они с радостью поддержали эту идею. Ладогин сел за фортепьяно и предложил им самим выбрать, чтО петь. Ася с Данькой, посовещавшись с минуту, сказали, что хотят спеть песни из любимого ими обоими фильма «Расмус-бродяга». Ладогин тоже видел этот фильм, поэтому сказал:
      - Там песен много, и все приятные. Что будем исполнять?
      Даньке и Асе хотелось исполнить всё, но они помнили не все слова. Целиком они могли исполнить только две песни: сначала про бродягу, потом про Марию.
      Андрей Петрович понял их и заиграл вступление. Потом кивнул головой, и дети дружно и бойко запели:

У меня из дома тяга,
Не люблю покой.
Пусть зовут меня бродягой,
Что поделать, я такой!
Я такой-сякой,
Я бреду рекой,
Я дорогой плыву,
Вижу сны наяву…
Всё мое – не мое,
Всё твое – не твое,
Потому что я
Бродяга…

Спев по бродягу, они выдерживают паузу и, дождавшись начала аккомпанемента и кивка головы Ладогина, лирично начинают:

Простись со мной, Мария,
Остаться не вели.
О, дай мне уйти, Мария,
Не то я умру от любви.

Мне лучше быть в дороге,
Под небом голубым,
Мне лучше забыть, что был я когда-то
Навеки любим…

Простись со мной, Мария,
Вот Бог, а вот порог,
Чтоб я ледяные реки
Назад переплыть не мог… *

• Тексты песен взяты из фильма «Расмус-бродяга»

        Андрей Петрович доволен. Дети, конечно, поют не «грудью», а «горлом», отчего не получается чистого звука, но зато у обоих великолепный слух и много чувства, их исполнение очень слаженно и точно.
       После «Марии» звучит «Слышу голос из прекрасного далёка…», «Крылатые качели». «Кто тебя выдумал, звездная страна…», «На маленьком плоту…» и еще много, много песен, в том числе из старых детских фильмов, которые ребята полюбили больше современной «американщины», наводнившей телеэкраны. Миляшин-старший и Лиля позволяют Даньке и Асе смотреть из всего этого мусора только Диснеевские «Утиные истории» и про Чипа и Дейла. Фильмы ужасов им смотреть запрещают. Из триллеров Конька с Любой нашли достойным только «Сияние» по Кингу. Но никакие «ужастики» в их глазах не могут сравниться с шедеврами мирового кино. Что касается Даньки и Аси, то они убеждены: взрослые всегда правы, значит, нужно их слушать – и наматывать на ус, где в самом деле классика или просто хороший фильм, а где фальшивка.
      Послушать пение детей приходят Маша и Арина Матвеевна. Отпуск Машиного дяди Василия Акимовича кончился, и он вернулся сторожить богатую дачу. Егорыч скучает без него и решает навестить его не неделе.
      Ближе к вечеру возвращаются взрослые: веселые, оживленные и, конечно, голодные. Они развешивают в бане свою влажную от дождя рабочую одежду и затапливают очаг, чтобы всё высохло к утру. Затем все по очереди идут в ванную – ополоснуться.
      За ужином Ася молчалива и задумчива. Все уже привыкли, что она бывает такой, и никто не обращает внимания на ее настроение. Данька с увлечением рассказывает, как они с Асей пели, а Андрей Петрович им аккомпанировал.
      - Да, - улыбается Маша. – Концерт был замечательным!
      После ужина Влад уходит в мастерскую Карпа. Ему необходимо немного поработать над своей статьей о памятнике Пушкину. Пока он работал на Пересвете, ему в голову пришло несколько ценных, важных мыслей, и теперь необходимо их записать, иначе он их «потеряет», а это будет катастрофой! Поэтому он сказал Лиле, что немного задержится в мастерской и она с пониманием кивнула ему. Он уже зачитывал ей отрывки из своей статьи. Она нашла их очень сильными и подумала: кроме Влада так никто не напишет! Пусть он не поэт, как он сам говорит, но то, что он очень талантливый прозаик и непревзойденный критик, - это бесспорно, и не только для Лили. Мэр Звягинцев такого же мнения о Владе, как и редактор местной газеты, поэтому критические отзывы Столешникова всегда печатаются без сокращений и без изменений; разве что здесь или там корректор поставит запятую, выделяя деепричастный оборот, который Влад по рассеянности оставил без знаков препинания.
      … Ася осторожно прокрадывается наверх, вслед за Владом. Ей отлично известно, что когда он сидит в мастерской, ему нельзя мешать. Но ей просто необходимо поговорить с ним. Тревожная мысль не дает ей покоя вот уже несколько часов. Откуда она появилась, эта мысль. Ася не знает, но ей необходимо прогнать тревогу, и помочь ей в этом может сегодня только Влад. Она бесшумно приоткрывает дверь и, проскользнув в мастерскую, садится на лавочку, очень довольная тем, что не помешала своему другу и отчиму, и что он даже не заметил ее появления.
      Но Влад не такой человек, чтобы не заметить подобного маневра, тем более, что мастерская ярко освещена. Он делает вид, что не заметил Асю только потому, чтобы не начинать беседу с ней раньше времени. Ему известно, что просто так Ася не посмела бы его отвлекать, когда он занят, значит, у него к нему по-настоящему серьезное дело.
      Не торопясь, он записывает тезисы того, о чем хотел сказать в статье, затем, удостоверившись, что ни одна важная мысль теперь не будет им пропущена, оборачивается к Асе и говорит с дружеской улыбкой:
      - Привет, Асёнок! Ну, иди ко мне!
      Ася немного застигнута врасплох тем фактом, что ее, оказывается, заметили. Но она тут же подходит к Владу. Он сажает ее на колени и, обняв, целует в волосы, удивляясь и радуясь про себя, что Ася стала ему такой родной – всецело родной, точно собственная дочь или младшая сестренка.
     Асе он тоже родной; она обожает его не меньше, чем дедушку. Обняв его за шею и уткнувшись носом в собственную руку, Ася немного виновато говорит:
      - Влад, прости, что я тебе помешала. Но я совсем на капельку пришла. Мне только надо знать: когда у вас с мамой кто-нибудь родится, ты меня не разлюбишь?
      Влад крепко прижимает ее к себе и твердо говорит:
      - Нет! Вот уж `этого ты от меня не дождешься, обещаю тебе. Ты же мне родная. Аська, как я могу тебя разлюбить?
      - Ты мне тоже родной, - Ася с чувством целует его в щеку. – Но даже и родных детей разлюбливают… а ты не будешь любить его больше, чем меня?
      - Нет, никогда, - Влад тихонько покачивает ее на коленях. – Если у нас действительно кто-нибудь родится, мы будем вместе гулять. Мама даст тебе повозить коляску. Ты станешь старшей сестренкой, будешь играть с малышом, учить его, как себя вести. И вы полюбите друг друга. А чтобы я тебя разлюбил: никогда! Да, к тому же, может, у нас с мамой еще никто и не родится…
      - Родится-родится! – убежденно откликается Ася. – Мама уже много лет хочет второго ребенка. И ты хочешь: значит, родится!
      Соскользнув с колен Влада, она улыбается ему на прощание и исчезает из мастерской. Влад очень растроган. «Как можно разлюбить нашу Асю? – спрашивает он себя. – Такую золотую девочку? Придумала тоже! Да никогда в жизни!»
      И с улыбкой он вновь приступает к работе над статьей.

37.
     Сегодня солнце ярко светит над миром. Озеро стало синим, как небо, которое отражается в нем. Ровно год назад ты в этот же день возвращался на электричке из Темнева, от мамы, а позже смотрел с колокольни в розоватую воду, которую сейчас красиво оттеняет остальное, огромное пространство воды; синяя часть озера незаметно сливается с розоватой.
      Мама еще не вернулась с юга, но уже давно поздравила тебя по телефону с поступлением в университет. Она обещала привезти тебе хороший подарок с юга – и передать с одной своей питерской знакомой, а еще сказала, что будет посылать тебе деньги, пока ты учишься. Ты просил ее этого не делать, ведь ты будешь зарабатывать. Но она возразила, что ей очень этого хочется.
      Тебе вспоминается как год назад Илья Мерник подъехал к молу вместе с Любой на моторке, а потом поддевал тебя… А теперь он совсем другой, Илья: серьезный, немногословный. И вы вместе красите стену колокольни белой краской. Отец, Игорь, Влад и Лиля красят белым звонницу, а Люба о чем-то беседует с отцом Германом. Оба с удовольствием поглядывают на колокола, прибывшие недавно из Ростова Великого. Скоро эти колокола украсят звонницу. Золотой церковный крест доставили вместе с колоколами. Пока что он стоит в деревянной бытовке, накрытый брезентом, но совсем скоро он будет гореть на небесно-голубом куполе восстановленного храма. Саша Прохоров вместе со своим отцом и еще двумя рабочими трудятся над черепичной крышей звонницы…
      Ты вдруг не выдерживаешь. Так хочется забраться на высокую прибрежную сосну – и оглядеть всё вокруг! Дождавшись момента, когда Люба отходит от отца Германа, ты бросаешь Илье: «Я сейчас», спешишь к Любе и предлагаешь ей вместе с тобой забраться на сосну: ведь какие чудесные фотографии озера и строящейся церкви можно будет сделать оттуда!
      Вы идете к сосне, быстро забираетесь по ее удобно расположенным ветвям наверх, устраиваетесь среди ветвей, чудесно пахнущих смолистой хвоей, и принимаетесь щелкать фотоаппаратами.
      - Прогульщики! – улыбаясь, грозит вам снизу пальцем отец Алексей, заметивший вас. Вы весело отвечаете ему, что сейчас вернетесь.
      И вдруг…
      - Пересвет… Пересвет, Пересвет! – проносится по звоннице, по церковной кровле, по всему строительству. Всё точно разом замирает, застывает на месте. Застываете и вы с Любой, вцепившись в ветви, на которых сидите. Вы оба смотрите вниз, в перламутрово-розовую воду, не смея пошевелиться. А в воде, как раз под вами, явственно проступают черты огромного человеческого лица: богатыря в шлеме. Лицо живое, большие глаза смотрят ясно и светло; крест на шлеме сияет, словно озаряя вас всех. Святой витязь смотрит на звонницу, где, крепко взявшись за руки, стоят Игорь, Влад, Лиля и твой отец; и ты замечаешь, как взгляд Пересвета останавливается на каждом из них. Потом Пересвет смотрит выше, на купол храма, где неподвижно застыли Саша и его отец, затем – на Илью, который держит за руки притихших  Даньку и Асю. Пересвет ни о ком не забывает. Он ищет и находит взглядом каждого строителя храма. Никто не смеет сдвинуться с места; даже те, что не видят Пересвета, чувствуют на себе и в себе его взгляд, объемлющий их незримой благодатью.
      Какой-то строитель, проворно взобравшись на леса, несколько раз щелкает фотоаппаратом. Витязь не обращает на него внимания; он вдруг переводит взгляд на сосну, где сидите вы с Любой.  Его взгляд строг и в то же время настолько исполнен любви, что на мгновение тебе кажется, что ты уже в раю. Величайшая, огромная, как небо, любовь наполняет тебя самого, слезы текут по твоим щекам, ты не можешь удержать их; это слезы какого-то неземного, ангельского блаженства. Их порождают не мысли, не чувства, а состояние, которое невозможно передать никакими словами. Затем святой смотрит на Любу; она тоже плачет. Ты не видишь ее, ты сейчас видишь только Пересвета, но ты знаешь: Люба плачет – испытывает в эти мгновения то же, что и ты, Конька…
      Отец Герман выходит вперед, падает на колени у самой воды и, протягивая руки к лику, которого он не может видеть глазами, но видит сердцем, срывающимся голосом восклицает в звенящей тишине:
      - Святый отче Петесвете, моли Господа и Царицу Небесную за нас, грешных, и за всю православную Русь!
      Тогда от креста на шлеме Пересвета к отцу Герману протягивается широкий луч, ярче и светлей солнечного. Священник приникает головой к прибрежному песку в земном поклоне, а сияющий ореол продолжает окружать его. Тогда все, кто может, со слезами падают на колени и крестятся, как и вы с Любой, и везде дрожащие от слез голоса твердят:
      - Святый отче Пересвете! Молись за нас! Моли Господа и Матерь Божию за православную Русь и за единоверцев наших на всей земле Господней…
      Постепенно сияние вокруг отца Германа гаснет, и лик в воде медленно исчезает, словно растворяется в небе, которое отражает вода. Всё становится обычным, таким же, как было, но люди чувствуют себя совсем иначе, чем еще несколько минут назад.
      Отец Герман отслуживает благодарственный молебен. К нему подходит рабочий, который фотографировал Пересвета.
      - А я фотографии сделал! – оживленно говорит он.
      - Грех! – сурово отвечает ему на это отец Герман.
      - Да какой же грех… сейчас увидите!
      Рабочий отыскивает на экранчике цифрового фотоаппарата свои последние снимки, но Пересвета на них нет: одна только розоватая вода. И лишь на одном снимке отец Герман видит лик витязя.
      - Тебе свыше далось, Иван, - смягчаясь, он смотрит на рабочего и без всяких церемоний забирает у него фотоаппарат. – Мы с этого снимка икону для храма напишем. Аппарат получишь послезавтра, у меня. Всё, свободен; благодари Господа нашего Иисуса Христа…
      - Да я бы… я бы сам отпечатал снимок… - пробует возражать Иван, но отец Герман решительно произносит:
      - Иди, трудись с Богом. Монашествующие не хуже тебя технику знают. А снимка этого ты больше не увидишь, сразу тебе говорю. Нельзя, понимаешь? А то с тобой непременно беда приключится. Такие вещи на память не сохраняют и не хвастают ими. Ступай.
      Рабочий покорно вздыхает и отправляется трудиться дальше.

ХХХХ
      Спустя несколько дней дача пустеет. Игорь с Машей, Саша и Влад с Лилей переезжают в город. Конька с Любой и Андрей Петрович с Асей уезжают в Петербург. Лиля уже устроила Асю в гимназию, во второй «А», где будет учиться и Данька.
      Когда Ладогин с правнучкой возвращаются, Лиля и Влад забирают к себе Асю. Влад продает свою квартиру, а Лиля продает свою, и оба покупают уютные четырехкомнатные апартаменты на Весенней улице, рядом с домом Андрея Петровича. Влад забирает с Игоревой дачи Братишку – ведь он и Лиля так полюбили играть на фортепьяно. Ася получает в подарок обещанного ей Владом котенка, золотистого и зеленоглазого. Этот восхитительный дар даже примиряет Асю с черным сарафанчиком, который она вынуждена носить в гимназии. Ее записывают в «художку» (класс скульптуры) и в секцию борьбы.
       Саша Прохоров переходит в седьмой, последний класс художественной школы.
       Побежденный просьбами младшего сына, Григорий Степанович достает ему очень симпатичного щенка, которому уже полгода и который уже приучен вести себя прилично. Это изящный маленький песик, гладкошерстный, размером с болонку, с короткой, немного вьющейся дымчатой шерстью. Он именно такой, как мечтал Данька: молчаливый, умный, в меру игривый и очень преданный. Данька называет его Дымок, а Ася дает своему котенку имя Тимка – в честь ежика, с которым ей пришлось расстаться в августе.
      Теперь Даньку возит к маме баба Зина, помирившаяся с бывшей невесткой.
      В сентябре сбывается мечта Василия Ивановича Звягинцева: в литейном цехе Ефима Евгеньевича Мерника Игорь Карпенко отливает памятник Пушкину и укрепляет его на гранитном постаменте. До дня установления памятника мэр хранит его «за десятью замками». Позже, выполнив для Мерника несколько незначительных работ, Игорь получает разрешение отлить в цехе из бронзы свою скульптурную группу, которая называется просто: «Посвящается рассказу А.С.Пушкина «Выстрел»». Этой скульптурой, с трудом собрав семьсот тысяч, немедленно завладевает единственный в Чистом Доле музей.
      А в октябре у Игоря и Маши рождается сын Женя – здоровый, крепкий, красивый мальчик. Игорь счастлив. Они с Машей устраивают застолье по этому случаю. Приглашены все близкие друзья, в том числе, Миляшины и Столешниковы. Влад весь светится: ведь его Лиля уже тоже ждет ребенка…
      Неделей позже мэр награждает немногочисленных деятелей культуры Чистого Дола. Среди них Игорь, Маша, Андрей Петрович Ладогин, Саша Прохоров. Все получают памятные дипломы, небольшие подарки и денежные премии.
      В ноябре совершается долгожданное событие – открытие памятника Пушкину. Приезжают гости из Москвы, телевидение и сам губернатор. Памятник не оставляет равнодушным даже самых толстокожих людей. На банкете в мэрии несколько богатых гостей и даже сам губернатор спрашивают у Игоря Александровича, можно ли заказать у него скульптуру? Игорь отвечает положительно и обменивается со своими будущими заказчиками номерами телефонов. В этот же день он получает свой миллион – плату за памятник.
      Спустя сутки выходит в свет великолепная статья Столешникова о памятнике Игоря. Мало, кто может оценить эту статью по достоинству в Чистом Доле, но на творческом сайте, с приложенными к статье фотографиями памятника, она имеет огромный успех.
      В декабре в семье Миляшиных рождается сын - Роман. Он здоровенький, золотистоволосый. У Кати нет молока, и соседка бабы Зины Светлана переселяется к Миляшиным со своим новорожденным сынишкой – кормить Ромку за пять тысяч в месяц.
       Конька Миляшин с Любой приезжают домой на каникулы. Они уже законные муж и жена, но родители попросили их по возможности не заводить детей до окончания университета. Они охотно согласились.
       С Миляшиными-младшими приехала и тетя Глаша – забрать Даню на каникулы и заодно встретить с родными Новый год.
       А Конька с Любой идут к церкви святого Пересвета и Осляби. Она уже полностью выстроена – и красиво белеет на холме, на фоне густой, темной зелени сосен и елей. Внутри еще трудятся художники, расписывают потолок и колонны, но службы уже идут. Иконы святых  витязей стоят на почетнейших местах. В образе Пересвета, написанном монахом, старцем Феодором, Конька отчетливо узнаёт лик, который видел в августе, в воде озера. Люба тоже узнаёт черты, озарившие летом ее душу неземной благодатью – и оба они плачут. Но их слезы их слезы тихи и светлы.
       - Святой отце Пересвете, святой отче Ослябя, молите за нас Господа…
       Они прикладываются к иконам – и не думают в это время, что все, бывшие в августе свидетелями чуда, неизменно тоже приходят в этот храм, поклониться двум воинам, некогда отдавшим жизнь за святую православную Русь. И никто из приходящих в храм не говорит друг с другом об августовском чуде. Об этом нельзя говорить вслух, ибо это – самая величайшая и священная загадка Чистого Дола, Тайна Божья, о которой можно только молчать – и хранить ее в своей душе как нетленную искру непреходящей любви Творца к своему бессмертному созданию…

КОНЕЦ
 
      
      

    
      

 
      
      

      
      
      
      
      

      

    
    

      
      

   

      
      
 
    
      
 


      
         
      


      
      
      
      
      
      


   
      


      
    

      
 
      
      








 

    
      
      
   
    
    
 
 
      
    
    
    
      
    
      
    
    
    
    
    
      
   
    
    

         
   
      
    


    
      
      



      
          
      
       

    



      
    
 




    
    


         
    
    
   
      
 
    

    

   
      
      
    
    

    
    
    
    
    
    
   



    
 

    
    
    
    
      
      
      
      
      

      
    
      


    
 
      
    
      

      


      

      

   
 
    

   
    
 
    
   

    
      
    
      
      
      


 
    
      
    
      

      
   

 
      
       
       

       
      
        

      
   
      

    


      

      
          
      
 
      
      
   
      
      



    
    


      
 
      
      

    
      
    
    
    



      

 
      

    

    

 


      
      
      
      
      
      
    
      
 

    
    
      
 
      
      
    
    
      

      

      
    
   
      

      
      
      
      

 

    
    



         

      
      

      
      
      

      









            
    
      


      
      

      
      
       
      
 
    
      
      
 
      
      
      
      
 
      
      
      
      
      
      
      

      
      
   
      
      
    

      
      
      
      
   

       
      
   
   
      
      
      




      
 


      


      
      
 

 
      


      
      
      
      
      


      
      
      
      

    
      
 
      
      

      
      

      


 
      
 
 
      

      
      
   
    
 
      
      
    
      
      
      
    

   
      -