Институт

  Вениамин Додин
 И Н С Т И Т У Т
 (Из дневника)

     После первой нашей встречи в моем Ишимбинском зимовье летом 1951 года мама по пути домой в Красноярске обратилась в Учебно-консультационный пункт (УКП) Всесоюзного заочного инженерно-строительного института (ВЗИСИ) с просьбой разрешить мне учебу на строительном факультете. И предъявила руководству УКП сохранившееся в домашнем архиве извещение Московского инженерно-строительного института (МИСИ) от 21-го августа 1940 года о зачислении меня в число его студентов. Маме ответили, что Извещение действительно. И положения его будут выполнены…Но сейчас… по чисто формальным причинам (я нахожусь теперь по решению судебной инстанции - Особого совещания - "в ссылке на поселении") официально сделать этого нельзя. Однако, принимая во внимание мое желание учиться, УКП ни в коем случае не откажет мне в пользовании (по почте) своей библиотекой, будет регулярно присылать мне программы, методические документы, задания на контрольные и курсовые проекты и т.д. В сентябре 1951-го года я всё это получил для 1-го курса и начал заниматься. Не помешала учёбе моя работа в Татаро-Муроженской геофизической экспедиции (что б не разглашать истинные цели геологоразведки и, самое секретное, наименований исследуемых ею элементов Таблицы Менделеева, территориальные организации принимали имена текущих у них рек), А поле отбирало, практически, всё мыслимое время суток. Одновременно, заниматься начали и ближайшие мои товарищи по ссылке. В июле 1953-го года, когда мы сдали все контрольные работы и получили извещения о их условном "зачете", к нам из Красноярска прибыла группа преподавателей. Собрала нас в Нижне-Ангарске (Усово) и там приняла от нас зачеты и экзамены, практически, за 2 курса. Вторично, Красноярский УКП устроил сессию так же в Нижне-Ангарске, в сентябре 1954-го года, когда стало известно уже о переменах в моей судьбе. Тогда я сдал экзамены за 3-й и, частично, за 4-й курсы.
     После реабилитации, - когда я освободился и мне было разрешено вернуться в Москву, - я написал, еще из Ишимбы, на УКП в Красноярск и просил переслать в Москву все документы о моей учебе. После дичайшего полутора-недельного прохода-броска на неуправляемой барже по шугующим в зиму Ангаре и Енисею, с постоянно пьяными вахтами, - рассказал о котором в повести ДОРОГА ДОМОЙ на сайте ПРОЗА.РУ, - заехать в УКП не получилось: спешил! В Москве, ожидая меня, от рака умирала мама...
     Ещё через пять суток по Транссибу встретил меня на Ярославском вокзале у пришедшего поезда старенький отец. Метелью и гололедицей прошли Каланчёвку у путепровода на Курский. Прошли Ново-Басманную. Вышли к Разгуляю. Путь открывающимися родными улицами в детство и юность не долог.
Дома рыдающая старенькая Бабушка упала мне на руки…
Старый мир… Он уходил… Прощался…
На старом-престаром накрытом столе Хлеб под старенькой салфеткой. Древний графинчик с ритуальным вином-наливкой, сколько помню себя, всегда приготавливаемых самим папой. Рядом плавают медовые огни горящих свечей в старинных канделябрах. Папина и Бабушкина старенькие, растрёпанные, теряющие страницы молитвенные Книги. Старинные ритуальные бокальчики… Всё, как в бесконечной давности лет вещем Безымянском сне…
И вот покрывающий голову старенькой кепкою отец.
Он же, читающий первые строки молитвы, переламывающий хлеб, раздающий его нам… Он же, разливающий и первым пригубливающий вино… И одаривающий вином нас…
И Отцово слово: ЛЕХАИМ!
Отлетели будто отвалились во прах, исчезли будто выломанные из жизни годы. Я дома… И все мы вместе… Но мамы нет…

     Нескончаемые разговоры за столом с моими стариками и, будто, с мамой…
Поднялись быстро…
За разговорами прошли по тому же Разгуляю и по части той же Новобасманной. Знакомые ворота Басманной Больницы. Знакомый 1-й хирургический Её корпус… Мама ожидала терпеливо во втором Его этаже… В своём кабинете. Таком знакомом, таком родном, светлом, всегда сияющем чистотой и прохладном всегда кабинете. С ОКНОМ в самом центре парадного фасада на Новобасманную старинного Дома Больницы, до сверкания вымытым всегда, всегда приоткрытым на родную улицу…
О встрече с мамой в её палате писать не могу. Как не мог писать о встрече с мамой в Ишимбинском зимовье… Не в состоянии…Так же, как никогда и никому не расскажу о наших с нею ПОСЛЕДНИХ РАЗГОВОРАХ под спешащими над кроватью её часами.

     Уходя от мамы, попросил убрать со стены над ней отсчитывающие громко и настойчиво секунды жизни часы. Дежурный врач, удерживая руку мою, предупредила: Фани Иосифовна ПРИКАЗАЛА часы не трогать…

 * * *

     20 октября, с нарочным, пришло сообщение Верховного Суда СССР о решении… документ о моей реабилитации передать мне лично Его Председателем через приёмную… Почему? Зачем?
     22 октября, с нарочным же, пришло Решение того же Суда, рекомендующего на вручении мне Документа о реабилитации присутствие членов моей семьи…
Наконец, 23 октября, по фельдъегерской связи через Бауманский Райисполком, доставлено украшенное грифами особой секретности (?) извещение ЦК ВЛКСМ о внеочередном его пленуме 5 ноября, на котором предполагается моё выступление… о положении молодёжи в советских тюрьмах и исправительно-трудовых лагерях…(?!)
Происходило нечто похожее на развал наспех накиданной поленницы…

 * * *

25-го октября 1954-го года в Верховном Суде СССР мне был вручен Документ о реабилитации.
 Вручить через приёмную
ВЕРХОВНЫЙ СУД
Союза Советских
Социалистических Республик
 25 октября 1954 г.
№ 02 3049-с-54
 ДОДИНУ Вениамину Залмановичу

Сообщаю, что определением Судебной Коллегии по уголовным делам Верховного Суда СССР от 24 июля 1954 года - приговор Куйбышевского Областного суда от 1 декабря 1941 года в отношении Вас отменен и дело производством прекращено за недоказанностью обвинения.

 Зам. Председателя судебной коллегии
По уголовным делам ВЕРХОВНОГО СУДА СССР
 И.Аксенов

 * * *

     25 октября 1954 года всё было как в лучших домах, но, по-видимому, очень редко в апартаментах этого гуманитарнейшего заведения. Были короткие речи, проникновенные поздравления, добрые пожелания. Был сопровождавший торжество объявления о Великом Дне Свободы достойный отдельного упоминания Стол а ля фуршет. Сам устроитель сборища, Зам. Председателя Суда Аксёнов, - коршуном снявшись бесшумно с сука … кресла и пожав руки мне, Екатерине Васильевне Гельцер и чете Головановых – Тамаре Панюшиной и Александру Евгеньевичу, - так же, как бы бесшумно паря, облетел присутствовавших. Притронулся на лету неслышно к наполненным бокалам высоких участников торжества своим наполненным бокалом. Паря же, хлопал меня по плечам. И если в тот раз ещё не клялся в вечной дружбе, то, - от имени и по поручению, - уверил во всяческом своём содействии, и опеке возглавляемого им учреждения. Слава Создателю, краснеть ни перед кем не надо было – за возрастом и обстоятельствами не присутствовали мои старики. Великая Гельцер, к чему только не привыкшая, и августейшие, но скромнейшие Александр Евгеньевич со своей Тамарой, всегда как самые-самые везде ощущали себя в своих тарелках.

     5-го ноября на предсказанном извещением внеочередном пленуме ЦК ВЛКСМ, - после процедуры, похожей на встречу в Верховном Суде, - Николаем Григорьевичем Егорычевым – секретарём Бауманского райкома КПСС - мне предложено было рассказать о ПОЛОЖЕНИИ МОЛОЖЁЖИ В СОВРЕМЕННЫХ ТЮРЬМАХ И ИСПРАВИТЕЛЬНО-ТРУДОВЫХ ЛАГЕРЯХ. Предложено, без уточнения в чьих. Пришлось уточнять: в наших. Как, впрочем, имя ведущего (Ни членов президиума, ни прочих формальностей партийной говорильни никто не упомянул. Пришлось узнать…). Несколько задевал блатной сленг Николая Григорьевича, на коем он демонстративно изъяснялся, и та нарочитая резвость, с которой он им сыпал. Решил, парень, что это будет привычнее мне, приятней? Или играл передо мною в под своего… Убедился в который раз, как отвратительно одно и другое…
Я спросил Евгения Михайловича:
- РАССКАЗАТЬ ВСЁ?
– ВСЁ!
     …Ни единожды не прервав, аудитория шесть с половиною часов внимательно меня слушала.
     Евгений Михайлович Тяжельников, - как я понял, самоназначившийся ведущим сборища, - предложил чудо как демократический ход: возникшие вопросы записывать в протокол и дать… месяц письменно на них ответить…
Сорвалось ещё одно полено…
     Я понял Тяжельникова. Другого не ожидал. Однако согласился, поинтересовавшись: - А не станет ли такой вопросник новым МОИМ Уголовным делом? Тем более… ответы мои лягут на официальную бумагу. И свидетелей до званки - далеко ходить за аналогами не надо…
     Евгений Михайлович, не смутившись, повременив чуть, выдавил ответ. Он был дружеским, отрицательным: НЕ СТАНЕТ…
     Поздно вечером, - после окончания моего выступления, - Егорычев, во время безусловно заслуженного мною и ими ужина на пять кувертов, познакомил меня с новым, молоденьким совсем членом райкома комсомола, обладателем тоже свежего Ромбика Академического знака Московского Высшего технического училища имени Баумана – Стукалиным Виктором Фёдоровичем (В романе ПЛОЩАДЬ РАЗГУЛЯЙ – Гектором Фёдоровичем)! О! Виктор этот - он уже был фирмой! Не тяжельниковской блатной, тем более не иезуитской аксёновской лавочкой. Хотя со своим знаком МВТУ и ролью в райкоме мог уже служить оборотнем…
     Читатель должен понять ход взбудораженных драматическими событиями последних дней мыслей моих… Степень во мне копившейся злости…

     Егорычев сообщил также о вынесении решения… (кем, когда, зачем?) о моей комсомольской реабилитации…
- А кому нужна она, - я спросил? В комсомоле-то сроду не состоял…
Ситуация и вопрос проглочены.
     …На фоне возникшего громкого молчания послышался грохот падения следующего полена…

     Утром новознакомый молодой человек, - на первый взгляд милейшего склада, - Виктор Фёдорович Стукалин, член, которому, оказалось, поручено решение моих бытовых проблем, - повёл, было, меня в НИИ п/я 500, лаз в который у входа в Сад имени Баумана на Новой Басманной. По дороге расписывая блага и льготы, что свалятся на меня в этом заведении… Его юношеский пыл остудил, напомнив, что только из такого же ЯЩИКА, в коем оттянул 14 лет … Не тянет больше меня в Ящики! Не тянет. Он смутился. Видимо, начальству его и самому ему моя ящичная карьера представлялась верхом земного существования. И тянула их. Прощённого зэка, тем более. И за собственным небожительством представления не имело о нашей категорической несовместимости. Понятия к тому же, - видимо, - не имея также ни о четырёх судимостях моих по 58-й, статье УК. Ни, - тем более, - о собирательных мыслях о них всех вместе с лавочкою своей… Подумав немного, - чуть не доходя до Сада Баумана, - и Виктор Фёдорович, показалось, начинал что-то кумекать. Развернулся, меня развернул, мы обратно перешли улицу. И, слева по ходу к Разгуляю, оказались в Проектно-изыскательском ГИПРОМОЛПРОМе Министерства Мясной и Молочной промышленности СССР, располагавшемся на той же Новобасманной, но вовсе рядом с моим домом… Рояль в кустах?!... Точно! В собеседованиях, - и тут после лёгкой продуманной выпивки с достойной головному пищевому учреждению закуской, - с дирекцией, главное, с начальником отдела НУЛЕВОГО ЦИКЛА Василием Ивановичем Лопухиным, отпали сомнения мои относительно наличия в разблюдовке работ МОЛОЧНОГО (!) Института, интересовавших меня в связи с целью прихода в него, серьёзных подземных сооружений. Того более, проектируемых и специально для территорий вечно мёрзлых грунтов! Для принципов нового инженерного мышления вообще и собственно моей рабочей специальности в частности, бесценных, как оказалось. Приобретённых мною на стройках ГУЛАГа. Узнал, что именно подземка молочных предприятий – один из сложнейших и дорогостоящих элементов сооружений промышленного строительства в целом. И - по заполнении всяческих анкет (раскрывавших и то, что мною годами изыскивалось, проектировалось и строилось в заявленных местах работы), без предъявления хотя бы Трудовой книжки, - сходу принят был на постоянную работу в качестве исполняющего обязанности инженера в Группу подземных сооружений Отдела Генпланов Головного ведомственного Института… Вот она, Виктора Фёдоровича работа!…
     Одновременно, выяснилось в доверительной беседе, что сваленная на меня синекура (светлой памяти Императора Николая Первого, и с французского, для наполнения кастрюли) лично мне и семье моей мало что даёт. Нужен приработок. Солидный, по возможности. Тут же решалась потому задача официальных сверхурочных (есть и такие, оказывается!). Виктор Фёдорович опять… Василий Иванович, более осведомленный в заземлённой части бытия, - покопавшись в развалах чертежей, бумаг и калек на столах Группы, извлёк из них нотную Папку с Картограммами земляных работ… Работ, куда как пыльных, но мало-мальски денежных. Для непосвящённых… Что это такое, Картограмма? Да ещё таких работ? Это явившаяся из времён покорения осаждаемых фортов Севастополя изнурительная, - с глухими непроглядными чертежами и сквозь порядки накладываемых одна на другую проектных и исполнительных полупрозрачных калек, - и мучительная каторга камеральной части фортификационных работ… Почти вслепую выглядывания и ОТЫСКАНИЯ границ фактических перемещений на строительной площадке отрабатываемых вручную и техникой земляных масс. Расценка работы – 1 рубль за дециметр обрабатываемой поверхности чертежа. Читатель понял? Или ещё нет? Работы настолько выматывающей и ослепляющей, что спихивать её собственным служащим-повременщиикам работодатель на правах добровольности не рискует - отказываются напрочь! Даже увольняются… с очень приличной основной работы. Но пришлыми или новыми, без претензий, работниками по сдельной шкале заработков оплачиваемой, - если вработаться и привыкнуть к ней, - принимается. Я, например, с картограммами свою официальную ставку исполняющего обязанности инженера удваивал. А то и втрое увеличивал… Так ведь разве сравнить ТОГДА мою и других бедолаг ЗЛОСТЬ на любую работу, за которую хоть что-то платят? Другое дело, чего стоило мне, - с только что выявленной на фоне нервных срывов кровоточащей язвой желудка, - такое иезуитски наглое понуждение заработка?
Но… Я знаю, как работает моя Нина в своей больничной аптеке. Одна, с двумя одиннадцати-двенадцати летними девочками-волонтёрами из актива школы её, где ХИМИИ всё ещё не преподают. Долженствующая обеспечивать спасительными снадобьями пусть небольшое, но тяжело работающее и ещё более тяжело существующее потому как не свободное население глухих приисков. Огромного, НА ВЕЧНОЙ МЕРЗЛОТЕ РАСПОЛОЖЕННОГО таёжного района. С редчайшими в нём подобиями нищих фельдшерских пунктов. Население, испытывающее особенные дополнительные климатические стрессы и иные, вслух не называемые, трудности выживания. Хотя бы наличие на той же территории месторождений опаснейших канцерогенов (сурьмы в Раздольном на реке Удерей и урана в Стрелке у слияния Ангары с Енисеем). Месторождений-убийц. Одновременно с другими несчастными жертвами убивших маму Нины Оттовны - Мелитту Мартиновну (1951) - и младшую сестру Нины – Алю (1989)…
Работает Нина в такого разряда аптеке, куда от уже традиционно где-то на просторах России давно действующих гигантских промышленных поставщиков современных медикаментов никогда ничего завершенного производством и готового к УДОБНОМУ для фармацевта и БЕЗОПАСНОГО для употребления больным, не поступает. Ничего и никогда! В идеальных случаях всё, что достаётся ей пригодного для использования по неукоснительно строгим законам Фармакопеи, приходит ТОЛЬКО россыпью. Только разрозненными ингредиентами. ТОЛЬКО ЕДИНОЖДЫ В ГОД. Летом. В июльскую НАВИГАЦИЮ. Из единственного и мало сказать скромного склада Красноярского краевого Аптекоупраления.
     А прежде всё будущее приходящее надо заказать собственным разумением. И хорошо, если только на складе одного своего Аптекоуправления, а не у десятка складов - его поставщиков! Всё своими руками вписать в сотни документов без какого-либо параллельного профессионального контроля! И расположенным на расстоянии тысяч километров от тебя у знать ничего не знающего начальства утвердить. И ИМ же подписать!
Шутка ли – МЕДИКАМЕНТЫ!
      И ВСЁ снова - НА СВОЙ СТРАХ И РИСК! Ничего, в то же время, никому не доверяя для квалифицированной помощи! И права не имея кому-то передоверить и перепоручить!
     А потом… отыскивать заказы свои по вечно запаздывающим товарным накладным и слепым коносаментам в мешанине единовременно НАВИГАЦИОННЫМ ВАЛОМ – катерами, баржами и паузками - ПОСТУПАЮЩЕГО ГРУЗА.
     Наконец, - самая важная и ответственная часть работы: САМОЙ Собирать, считать, подбирать, готовить и СОСТАВЛЯТЬ ЛЕКАРСТВЕННЫЕ СНАДОБЬЯ И ПРЕПАРАТЫ. И всё это по собственным учебным записям четырёх летнего курса своей Фармацевтической школы.
     Пусть школы удивительной. Необыкновенной. С великолепной выучки педагогами из ссыльных столичных профессоров…
     А потому Логарифмической линейкой выстраивая формулы, ведя расчёт соединяемых масс и скрупулёзное, бессчётно – ТОЛЬКО САМОЙ! - перепроверяемое контрольными повторами взвешивание их… на ИСТОРИЧЕСКИХ ВЕСАХ! И, слава Богу, что есть они такие! Сохраняемые РАРИТЕТ ЭТОТ бережно десятилетиями. ВТОРОЕ СТОЛЕТИЕ ЛЕЛЕЕМЫЕ предшественницами по работе на фармацевтическом столике настольные – 1878 года постройки, - золото-бронзовые ВЕСЫ, - в ЦЕЛЬНЫХ зеркальных стеклах с зелёного экзотического дерева планочном каркасе ажурного футляра сохраняемые. И не простые ВЕСЫ российские. НО, - неизвестно кем и когда завезенные сюда, в глушь, Британские прецессионные ВЕСЫ Шотландского мастера SHORTа с волшебным (Небесным, говорят!) звоном встроенного в них, - музейной ценности, - ФУНКЦИОНАЛЬНОГО РЕПЕТИРА. Некогда зарегистрированного Санкт-Петербургской Кунсткамерой. Законом Государства Российского Оберегаемого. Свято, как зеницу собственного ока, сохраняемого меняющимися со сменой режимов, вех, поколений и жизненных школ провизорами прииска-городка Южно Енисейска…
Вот как!
     И САМОЙ СЕБЯ тотально контролировать – перепроверяя результаты своей же каторжной работы. Именно. Перепроверять строку за строкой каждого собственного расчёта на мотающих нервы и досаждающих сердце, - но успокаивающих и радующих немецкое, в точности рождённое и в точность нацеленное естество, - тоже точных и надёжных, повешенных и держащихся НА ПАЛЬЧИКЕ, Ручных Весиках. И ЭТО УЖЕ ТОЧНО – опять же, на свой страх и риск. На свой страх и риск… А перед глазами, поверх регистрационной книги, - маленький томик великого Додерляйна…Оперативное акушерство безвестной Доктора Фанни… И… её же Рецептурный справочник - перепроверять выписавшего рецепт! К которым вопрос за вопросом: вот, натри салицилици 0.5 – один порошок три раза в день… И тут же ипекакуанки инфузум… и рядом какой-то инсипин – но ведь это никто иной, как сульфат эфира хининдигликолевой кислоты… Но зачем он? Как выписывать его? Он что, порошок?....
И собственные таблицы расчётов рецептурного результата для разного возраста детей…

      А что стоит это, знаю по усталому движению ресниц-опахал. По особенному состоянию её после ночи у провизорского столика. Ночи одуряющей мозг даже такого закалённого человека как она. И это после отрезвляющей лыжной 25-и километровой пробежки от прииска где живёт до прииска где работает. После нескончаемого перечня срочно составленных ею незнакомых снадобий по не всегда грамотным рецептам эскулапов. Точнее, не во всём необходимом осведомленных для грамотного их составления. Полвека назад Бог знает где… и как… знает только Он, окончивших учёбу… Ни разу после того не раскрыв… не говорю свежий, но хотя бы старый учебник или справочник (приготовить сложнейшие снадобья для тяжелобольных. А по будто бы спокойному, будто бы ЛИШЬ ТОЛЬКО СЛЕГКА усталому смыканию затёкших рук, - до того горы работ переработавших, - узнаю меру величайшей ответственности за доверенные профессиональной совести её человеческие жизни. Удостаиваясь нищенскими грошами бесстыдной державы... И чтобы право иметь получить их, пробегая 25 километров от дома на прииске Кировском и до аптеки Больницы в посёлке Южно-Енисейском. Зная это - мне ли привередничать и торговаться с самим собой из-за стоимости Картограмм?

 * * *
     Ниночка планирует приехать в Москву не позднее начала января 1955 года. И вот тогда только к нам ПРИДЁТ ЖИЗНЬ…
Дело в том, - что недавно, после нашего бракосочетания 31 августа 1954 года, реабилитацией моей освобождённая от ссылки на поселение навечно, - она получила гражданство. Получила паспорт. Военный билет… и тут же, как дипломированный фармацевт-провизор, превратилась в военнообязанную. В офицера медицинской срочной службы. И, как прежде ссыльная - сама ни уволиться, ни поехать хотя бы к мужу не может. Права не имеет теперь бросить офицерский пост в своей Аптеке приисковой больницы, пока её не заступит – не сменит - новый равноценный с таким же аттестатом и дипломом провизор. Офицер. Ибо самовольно оставить без провизора район, - как принято было говорить, - площадью в ДВЕ ФРАНЦИИ преступление. Теперь уже воинское. А новый провизор прибыть может только в январе, когда лютая стужа скуёт зимник по рекам Тасею и Ангаре. И по этому арктическими штормами пронизываемому, ледовому пути посчастливиться ему (ей, скорей всего) недели за две-три добраться от Транссиба. От в снегах похороненной и той стужей скованной железнодорожной станции Канск-Перевоз на реке Кан. Притоке Тасея. С которой и исходит наш тысячевёрстный зимник до глухого горного таёжного Удерейского района Красноярского края…
Как в страшной сказке…
А мы будем ждать.
     Пока же живая интересная работа в новой для меня области; со сверх урочными, с заранее угнетающими настроение Картограммами в конце ночи на освеженную кратеньким предутренним сном голову. Учёба по ночам с вечерними лекциями три раза в неделю. Мучительное, рвущее сердце и душу дежурство в больнице у мамы. Хоть как-то отвлекающие от этой невыносимой неразрешимой беды работы по дому – что благо. И счастье несказанное – обретение запоздавшего на многие годы и премного заслуженный ими уход за моими стариками…

     Но есть ещё ОЧЕНЬ своё, что, не передавая ПЕРЕДАЛА МАМА – деятельность её Общества СПАСЕНИЕ. Которому отдавались мною самое ценное и заветное в тюрьмах и в зонах – кого то СЕГОДНЯ накормить, кому то СЕГОДНЯ отдать кровь, кому то ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС добиться справедливости, кому то помочь… - тоже ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС - в том числе ПОПЫТАВШИСЬ поспособствовав выбраться ЛЮБЫМИ ПУТЯМИ! ЛЮБЫМИ ПУТЯМИ из за проволоки на волю…
     И вот теперь, когда присутствие моё (Только ещё присутствие! Не более того пока!) в ВАК становится реальностью, попытаться исполнить в отчаянии вынужденной бездеятельности слишком смело, но главное не преждевременно ли, задекларированное три года назад на последней странице рукописи первого, тогда не изданного ещё, романа ПЛОЩАДЬ РАЗГУЛЯЙ ЗАДУМАННОЕ!
     Сменив родителей в их многолетнем служении попавшим в беду, будучи лагерником, помочь заключённым - преимущественно иностранцам, людям трагически беспомощным, обречённым. Освободившись, возвратившись и начав деятельность в Высшей Аттестационной Комиссии (ВАК), к чему готовлюсь уже сейчас, в развитие задач Общества СПАСЕНИЕ организовать не ограничиваемые, не запрещаемые и не преследуемые системы медицинской, продовольственной и юридической поддержки прежде всего медиков-заключённых. Спасителей!
(В.Д. ПЛОЩАДЬ РАЗГУЛЯЙ. Роман. Иерусалим, Филобиблон, 2008. С.584).

     Но на месте жизнь не стоит. Жизнь в своём великолепии и благостности движется. Где то у Благовещенска на Амуре, в страшном следственном изоляторе города СВОБОДНЫЙ (падлу бы ту на ржавый крюк, имя ему такое отпустившее!) гибнут заточенные в нём врачи-герои лесного Карпатского госпиталя Украинской народно освободительной Армии… Старики-герои… Героически, вместе с мамой моей, тогда помощницей оператора, отстоявшие ещё в начале ХХ века у операционных столов в лазаретах ПОРТ-АРТУРА, КИОТО и НАГАСАКИ (О них В.Д. повесть СПАСЕНИЕ, эл. вар., ПРОЗА.РУ) и СМИ Чехии, Национальный музей).


 * * *

     4 декабря 1954 года мама умерла. Уснула на руках у меня в постели у своего открытого окна на нашу Новобасманную улицу. Уснула в своей палате, своей Басманной Больницы. Привилегия для таких как Она, да в наше время, высочайшая.
     По Её воле никаких проводов и прощаний – ещё встретимся, сказала… Тело Её было сожжено в Московском крематории на Шаболовке. Прах похоронен в свежей могиле у Дуба и Берёзы на Востряковском кладбище Москвы. В светлую и на долгую память о Маме написаны мною и массовыми тиражами изданы на русском языке (с переводом на английский и французский) роман ПОМИНАЛЬНИК УСОПШИХ (в 5 частях, 59 главах), опубликованный в 2009 году Издательским Домом LIBERTY BELL, Philadelphia. USA, и в эл. вар. в 2013 году на Российском сайте ПРОЗА.РУ; и на русском же языке повесть МАМА, опубликованная в 2012 году Издательским Домом The NAVIGATOR, Philadelphia, USA и в эл. вар. в 2013 году на Российском сайте ПРОЗА.РУ).

 * * *

     В эти же дни я обратился к ректору МИСИ профессору Ухову с официальной и законной просьбой, вытекающей из факта моей реабилитации: о восстановлении меня студентом в моем институте.
     В самой грубой, хулиганской форме он отказал. Отказ был каллиграфически выписан на титуле моего заявления рукой профессора(!) Ухова, воспитателя молодых интеллигентов… В принципе, я бы в любом случае не смог учиться на дневном отделении, но захотел на законном основании – хоть на час - вернуться в свой институт, вопреки воле лишивших меня этого МОЕГО ЕСТЕСТВЕННОГО ПРАВА уголовных преступников. Заявление с "выступлением" Ухова Александр Евгеньевич Голованов изъял. Передал куда-то. Молить Бога должен был Ухов, не родившись и не свирепствовав когда Шура был у дел… Новыми ветрами, задувшими и в самоедским верхах, подонка из ректоров МИСИ выкинули. Не тронув, кажется… Много позднее меня убеждали, что профессор был "неплохим товарищем". И зря Вы так… (?!) Возможно. Возможно. Но кого-кого, - товарищей неплохих не переношу с Даниловской школы…
     Одновременно Министерству высшего образования поручено было решить мои институтские проблемы. Любви между мною и МИСИ не случилось, как у Остапа Бендера с Ингой Зайонц. Меня зачислили на 1-й курс ВЗИСИ (Всесоюзного заочного инженерно-строительного института) и запросили Красноярский его УКП. Документы мои в Москву пришли, но из-за того, что некогда официально я не был зачислен студентом, ректор ВЗИСИ, никогда мною не увиденный, Зеньков в восстановлении меня на 3-м курсе с переводом на 4-й отказал. И тут, впервые за тридцатилетие вышло из тени отчество моё ЗАЛМАНОВИЧ, хотя всегда старался высветить его! Однако я продолжал заниматься, отсылая в Красноярский УКП контрольные и курсовые работы. Когда осенью 1955-го года меня "за неуспеваемость", якобы, - на 3-м курсе Московского отделения ВЗИСИ - хотели отчислить, я обратился к прокурору с просьбой разъяснить ректору ВЗИСИ, что моя реабилитация должна повлечь за собой и восстановление моих юридических прав как студента Красноярского УКП ВЗИСИ с 1951-го года. Гулаг, оказалось, тоже чему-то учит. Меня вызвал прокурор, подтвердил мое право, однако, решение вопроса передал в МВО. Зам. министра Высшего образования Геращенко сообщил мне, что мои документы с 1951-го года у него, и что он договорился с ректором Всесоюзного заочного политехнического института (ВЗПИ) о зачислении меня теперь уже (в соответствии с выполнением учебного плана) на 6-й курс Строительного факультета ВЗПИ. Здесь я сдал оставшиеся экзамены, получил задание на дипломное проектирование. Под руководством профессора Константина Ивановича Ветошкина (возвратившегося из Китая, где руководил организацией Строительных институтов) выполнил дипломный проект и 6-го февраля 1957-го года защитил его на "отлично". 7-го февраля 1957-го года получил диплом инженера-строителя. И - не без приключений, валящихся на голову мне как гипотетические поленья из поленницы, - уехал из Москвы…

     Ниночка приехала в Москву парой недель прежде, в январе.
Встречали её вдвоём с папой. Радостно и празднично было на душе. Радостно блистало утреннее солнце. Свет начинавшегося дня миллионами осколков снежных зеркал сверкал радужно и ласково. Прошли знакомый мне путь по тем же заснеженным и замёрзшим улицам. Тот же путь, которым в конце 1954 года шли с папой…
     Ласково сияли рассветные глаза любимой. Светилось лицо её… Она знала, что мы все очень ждали её. Свою маму похоронила она совсем недавно. Первые слова её, первый вопрос – о моей маме; плохо, очень плохо, когда нет мамы ни своей, ни моей…
Пришли.

     Всё тот же дом. Но с вступлением Нины в старые его стены он преобразился вдруг и тоже засверкал… Пусть старыми подсвечниками под пламенем свечей, пусть старой скатертью, пусть старыми праздничными салфетками, пусть старыми бокальчиками, пусть старыми тарелками и ошмётками старого столового серебра. Вступление Ниночки в трагической судьбы дом прошло в звенящей тишине. Будто где-то со звоном колокола гудели… Далёкими колоколами, звеня, тишина по-доброму встретила новую жительницу. Приветила и успокоила… Но уже не было мамы и всё что связано с Нею укрывалось туманами забвения.
Новая жизнь начиналась…
 
 * * *
     Где то я рассказал о громкой и чреватой инициативе друга моего по Арктической каторге и Ангарской ссылке Ивана Павловича Алексахина. Некогда – в 30-х гг. – воспитанник Строительного факультета МВТУ. Затем помощник Никиты Хрущёва в Бауманском районном и Московском городском комитетах КПСС, оттянувший, - не без помощи ли самого этого шефа своего, - 20 лет Колымы…
Ныне, - по хрущёвской же инициативе носитель модной и завидной синекуры руководителя Реабилитационной комиссии ЦК, - задумал он акт величайшей коммунистической справедливости. Возбудить именно самим центральным руководством своей партии с собственной подачи Уголовные дела по факту преступного события на Волге в 1943 году - знаменитого БАКИНСКОГО ЭТАПА. И наказать ПРИМЕРНО всех оставшихся случайно в живых после в 1944 году учинённой прокурором Волжской Военной Флотилии Рапопортом расправы (жесточайшей, надо отметить) над стоившими того преступниками, злосчастный этап этот априори ограбившими, погубившими, а для того инициировавшими!…
     Не подготовившись как следует, на ура, процесс Иван Павлович возбудил. Но пострадал сам, подведя и меня как куру в ощип. Ибо 14 лет назад совершенное мерзавцами страшное злодеяние, оказалось, оставило армию случайно недобитых расстрелами последышей. (Расстрелами не за удушение и утопление заключённых в нефтеналивных баржах. Но по параллельному Хлебному делу. Убиение этих несчастных мучеников спровоцировавшее!). И она, армия эта, или банда, новый пароксизм её разоблачения, - уповая на изменившееся как ей казалось время, - встретила открытым сопротивлением! Хотя самые перепуганные и отчаянные из её рядов могли ныне, - в принципе, - только уже… именно… сопротивляться. Ну, и, в конвульсиях, пакостить. Решив избавиться от меня как от свидетеля (в том числе, как автора скандального эссе БАКИНСКИЙ ЭТАП, во всю ходившего уже в СМИ Самиздата и по Зарубежью) они в самом конце 1957 года было организовали через адептов в органах московской милиции инсценировку административной высылки из Москвы в отдалённые районы меня с семьёю. Национальность супруги как бы допускала это намерение их… Если не побуждала! Высылки именно дальней… Чтоб дальше некуда! Надо было сопротивляться! Но всемогущий Шура - названый брат мой Александр Евгеньевич Голованов, - будучи ныне сам в постсталинской опале, успокоил. Предложил встречный пал не раздувать. Вместе с оставшимися верными коллегами, - той же опалой сдвинутыми на прежние синекуры но в те же отдалённые районы, - вышел на представителей цветников в Союзном Совнархозе (Министерства уже ликвидировали). И те, консультируемые им, предложили мне вне принятой должностной субординации возглавить, - как недавно получившему диплом инженера молодому специалисту, - реконструкцию одного из оборонных монстров Цветной металлургии в Горном Алтае. Красиво. По времени престижно. И гипотетическому Молодому специалисту о-оченно полезно для дальнейшего продвижения по службе! Да ещё в расчёте на то, что само громкое название Предприятия и известное значение Его в сферах, через год-два растворят и смоют ядовитую накипь ГУЛАГА пусть не с биографии, но хотя бы с раненой психики моей. А предложенное в нём с верху престижное командное кресло (не сильно, правда, ценимое претендентами из центральной России и не шибко домогавшееся ими) – снивелируют всё прочее. В том числе и в моём случае хотя бы, - постыднейший, не для меня конечно, но для режима уж точно, - акт так называемой реабилитации истерзанной жертвы самими терзавшими её стервятниками…
Сандальнейший юридический нонсенс-преступление, возможный только у нас…
Нина Оттовна, - огорчённая необходимостью снова оставлять глубоких стариков одних, но успокаиваемая уверениями моего старшего брата Иосифа и его Прасковьи забрать их к себе в Сталино, - план Шуры Голованова приняла. Возможно (но не наверняка при стоической прагматичности характера её!), потому ещё приняла, что больно уж убедительны и красочны были свидетельства знатоков и источников в литературе о природных красотах и чудесах этой феерической русской Швейцарии. А страшного ртутного фона предназначаемого нам Акташского эльдорадо по молодости лет мы не испугались. Тем более, домашний фармацевт сказала – СПРАВЛЮСЬ! А зря ничего она не говорила…
     СПРАВИЛАСЬ: стали дедом и бабушкой дети. Четверо внуков выросли. Трое растут. Растут правнуки – здоровы все. Сама – на 83-м году – работает безусловно в своё удовольствие и на радость людям… И всё ещё воспитывает 90 летнего что то ещё делающего супруга…

     Вскоре, с Ниной Оттовной, маленьким Сашей и не родившейся ещё, но родиться готовящейся крошкой Фаичкой, - оставив в Москве Папу и Бабушку, - двинулись мы сперва поездами Транссиба, а потом машинами в самый конец легендарного и загадочного Чуйского тракта. В самый дальний и дикий пустынный район Горного Алтая на границе с Монголией. Там, в тупике Тракта, я без шума принял… П/Я. Взяв на себя смелость да и наглость тоже возглавить строительную реконструкцию сложнейшей технологической системы надёжно упрятанного в горах одного из закрытейших Акташского Горно-металлургического (на ртути) Комбината.
Приступив с Ниной Оттовной каждый к своим обязанностям и наскоро освоив приготовленный для нас уютный деревянный домик, впритык почти что притулившийся к основанию отвесной 700 метровой скалы, полуразрушенной недавним землетрясением, мы отдышались. Отошли понемногу от столичного счастья. И, - кроме как эпических, и во сне не могущих присниться пейзажей вокруг, - приобрели удовольствие принять у себя как на голову свалившуюся младшую, любимую конечно, сестричку Нины Оттовны Лилию. Не без приключений, сложными и даже опасными вольтами, добравшуюся сюда из диких лесных урманов Красноярского края. Где, только что в горно-таёжной глуши его, на забытом людьми и Богом прииске успешно окончила среднюю школу. Это был первый выезд из дома в свет прекрасной Енисейской принцессы. Девочки, в самом деле красивой и изящной до умопомрачения. Такие, как королевский Белый Гриб, родятся, растут счастливо минуя внимания охотника-раззявы, и вырастают благополучно только под сенью бескрайних могучих лесов у хрустальных струй ледяных горных ключей! Но… Сказка-сказкой - воспринимала она поездку не иначе как своё свадебное путешествие. Тем более, впереди были праздники. Много замечательных праздников! Один из них – выбор ВУЗа. Для рождённой под таёжной сенью у лесных ключей событие куда более значимое, чем встреча с женихом! Ещё надо было родиться ссыльной. Ждать годами без капли надежды на счастье конца удушающего несчастья неволи. Дождаться - уже почти взрослой - чуда освобождения. Счастья дождаться ОБРЕТЕНИЯ ПРАВА на жизнь. На жизнь! Ни много ни мало!… И до и после работать тяжко день и ночь - не выжить иначе! Работать в доме, в тайге, на прииске, на лесосеке. Уметь валить лес, пилить его, колоть. Много пилить и колоть. Иначе не прожить восьмимесячной зимней стужи. Носить воду. На коромысле носить - НА СЕБЕ - из речной проруби на береговую кручу, где дом. Много носить - для семьи, для скота, для огорода.
Фигурка зато какая!
     Корчевать опушки, сдирать вечно мёрзлый грунт под посев, канавы копать бетонной прочности мёрзлую землю… Руки и ноги какие зато, тело какое… будто великим итальянским скульптором изваянные!…
И растить брюкву с капустою, лелеять в мерзлоте картошку, без которых не будет сил жить и расти… Расти, расти, расти. И хорошеть, конечно… Для несведущих оборачиваясь порфироносной лесной Нимфой… По-доброму оттирая, отталкивая от себя, отваживая и оберегая, прикрывая и защищая о-очень нескромные для всепроникающего жеребцовского глаза прелести свои. А если точнее, свою честь… Постоянно увёртываясь от стад довольно наглых лесных (там им самое место, в лесах-то!) Фавнов. К прелестям в открытую тянущихся…
     И, как учила мама, жить так, чтоб не сильно обижать этих тянущихся, склоняющихся к ним, разъярённых видом их, запахом их, озверевавших от близости их и красоты этой … здоровых парней и молодых и не молодых мужиков. У которых у всех есть НА ТО всевидящие глазища! И ловкие руки, - ловчей некуда, - и которые - все как есть - видят и чувствуют всё как есть… Словом, жить и вести себя так, допустим, как жила и вела себя в первой главе жизни своей, и как прожила главу эту старшая сестра её, кое-чем, ну чем могла, поделившаяся обо всём этом в своём романе МОНОЛОГ НИНЫ. (Опубликованном в 2010 году там же, в Издательском Доме LIBERTY BELL, Philadelphia, USA, а потом в России, на сайте ПРОЗА.РУ)…

     Задумано было девочкою ИЗ СЕВЕРНЫХ ЛЕСОВ здорово!
Она немедленно, - скорей всего со мною вместе, - едет в Москву. Иркутск, Красноярск, Новосибирск, Томск там – не в счёт – провинция! Учитывать надо, - и это девочка осознаёт, - школа на безвестном прииске – Царскосельский ИХ Лицей, все же не Царскосельский Лицей пусть эпохи Пушкина! Потому хотя бы консультанты необходимы. В Москве мы консультируемся с моими друзьями - профессорами Сизовым и Киселёвым, с учителем профессором Ветошкиным. Дочь его – несравненная, с мировым именем, вокалистка Ирина Архипова – у неё свои возможности…
     12 ноября 1957-го года мы выехали из Акташа в Москву. Я - чтобы добыть средства для окончания работ по реконструкции Комбината. К этому времени Министерства Цветной металлургии уже не существовало, а молодой Алтайский совнархоз помочь нам еще не мог. Лилия – искать контакты с высшей школой. К слову - субстанции, одна о другой понятия не имевшие

     …Спускались Чуйским трактом по бесчисленным его серпантинам на не считанных перевалах, с легендарными его "ловушками" - вырубленными в нависающих стенах скал тесными нишами. Куда, - попятившись, подчас с километр-два, у самой уже осыпающейся и вот-вот улетающей в тошнотворную бездну кромки тракта, - втискивалась очередная машина, пропуская встречную...
     В то время в надоблачную мешанину Чуйского пейзажа естественно вписывались чуть видимые с его полотна многочисленные останки машин, упавших со скальных "бом'ов" в мрачные глубины километровых ущелий. Ведь уже тогда по этой международной(!) трассе меж СССР и Монголией, - перевозя в одну сторону тысячи голов скота и тысячи тонн шерсти - в другую бесчисленные промышленные товары и оборудование, - сновало более 300 (в каждую сторону!) большегрузных ЗИЛов и ЗИСов. И это одного только Управления Чуйско-Восточного-Тракта! Как правило, управляемых ВОДИЛАМИ, набившими квалификацию на примерах чужих несчастий. Всерьёз по установившейся традиции гордящимися собственной службой именно на опаснейшем тракте. А сколько их гоняло по нему развалюх районных и колхозных? Знавших единственную цель – БУТЫЛКУ?! И если вспомнить когда в последний раз тракт ремонтировался всерьёз и всерьёз хотя бы подновлялся? Становилось понятным откуда на дне бесчисленных пропастей… бесчисленные останки…
     Впечатляющий спуск вниз к Бийску длился двое суток с промежуточной ночевой в уютнейшей нашей комбинатовской Шебалинской "заезжей". Где тогда (в годы традиционного голода в стране) сытно, вкусно и очень обильно кормили. И всерьёз тщились поддерживать порядки высокого уровня ведомственной гостиницы.

     Далее уже, шло как по писанному - из Бийска, "дикий", - загаженный до нельзя, видно, никогда даже не подметаемый, и, - точно, - не моющийся никогда, не проветриваемый сроду, тем более не проверяемый никем - набитый злосчастными пассажирами как ржавой селёдкою поезд до Барнаула. Далее другой, чище чуть, приличнее чуть - почтовый, - до Новосибирска… Ну, а оттуда уже, уже по Транссибу, до первопрестольной - настоящий, с тогдашним комфортом скорый... С мытыми вагонами. С чистыми коридорами. Сверкающими витринами зеркальных окон и блестящими их поручнями окон. Солнечно посверкивающими ручками дверец туалетов… Любезничающими фирменно, фирменно нарядными проводницами. И звенящими на начищенных подносах начищенными подстаканниками с отмытыми до хрустального блеска стаканами с кипящим чаем, Вносимым в чистые купе как по мановению фокусника…. Чаем всегда почти ароматическим. Упоительно приятным, светлой памяти, Кяхтинским чаем-настоем… С сушечками и печеньицами… Мечта!

     …Четверо суток усыпляющего глухого колёсного мелодического перестука-грохота поезда о путь. Деловой ночной перещёлк стрелок в стремительном подходе к станциям. Мяукающие утиные клики стрелочников при столь же стремительном отходе. И экспресс - под торжествующий Государственный гимн – медленно причаливает к перрону Ярославского вокзала…

     Вскоре мы были у папы и бабушки, дома.
Первый день в Москве ушел у меня на поиски моего бывшего зам. министра Сергея Сергеевича Подчайнова (теперь он ведал Цветной металлургией в Госплане СССР). Еще день - на дельное, - в духе бывшего солидного ведомства, - решение с ним и с бывшим начальником управления кадров Минцветмета Петром Ивановичем Потетюриным моего вопроса... Всё сделано.
Проблемы Лилии решали профессор Ветошкин с блистательной дочерью…

     …Тут я вспомнил про свое злое письмо в Госстрой об отсутствии строительных нормативов на работы в высокогорье... Из Госстроя меня переправили в Академию строительства и архитектуры СССР (АСиА), располагавшуюся тогда в доме № 24 по Пушкинской улице. После революции в этом особняке был один из штабов анархистов, и они в мощных стенах своих, - выставив в окна-амбразуры подвалов по гаубице, а над ними, в бельэтаже, по паре пулемётов, - довольно долго держали осаду отряда матросни ЧК... Много позднее, в мое уже время, я был свидетелем еще более длительной осады этого центра Архстройанархизма отрядами, якобы… Здравого Смысла. Дело кончилось мировой, в результате которой родился ГОСГРАЖДАНСТРОЙ... Во главу которого поставлен будет упоминаемый ниже Геннадий Нилыч Фомин, приятель мой…
…Все пути поисков моих шли к президенту Академии Бехтину, который, - как выяснилось из телефонных консультаций с домом, - работал у папы в 20-х годах. Принял меня Бехтин любезно. Недолгий разговор закончился неожиданным приглашением: "Если тебе без этих нормативов нельзя жить - поступай к нам в аспирантуру. Защищайся. И валяй, - пиши себе нормативы!" Не имея никакого представления об аспирантуре вообще и о строительной "науке" в частности, но располагая несколькими днями времени внутри хлопот Лилии, я решил кое-что разузнать: желание учиться сидело во мне неистребимо. Оно было естественной реакцией на многолетний учебный голод. В Отделе подготовки научных кадров меня тепло приняла его начальница Фаина Николаевна Чистякова. Как я тут же в секретарской узнал, сама в своё время оттянувшая сталинский червонец!
Встретив меня мало сказать чуть не по родственному и объяснив толково и откровенно "что к чему", она предложила через два дня - 22-го ноября - сдавать экзамены в Аспирантуру АСиА, куда был объявлен дополнительный - на 2 возникшие места - конкурс. Не представляя ещё, что буду делать в аспирантуре (и, тем более, потом), не понимая толком, что поступить в неё не могу, потому как люди, знающие что это такое, пробиваются без надежды в эту аспирантуру годами, - не зная всего этого, я всё же написал заявление. Заполнил необходимые документы и, заверив Фаину Николаевну, что срочно запрошу из Акташа характеристику (её очень быстро, с оказией, прислал бывший директор Комбината Ян Саулович Левитин), передал все бумаги в комиссию. Где узнал, что на эти два (из ничего возникающие) места есть уже 34!!! претендента. И, в том числе, (как всё мгновенно становится известным!), - "какой-то чмур из Сибири (это про меня), который, в общем-то не в счет. Свалится, фраер, "на языке" - это точно!, и на "истории"...
     На другой день я явился на консультацию по немецкому языку (москвичи прошли её раньше). Со мной, - молодым-интересным, - от нечего делать (я был один иногородний и свободный – других не было), занялись две тоже молоденькие преподавательницы, с которыми мы мило поболтали ... на немецком. Дай Бог здоровья (или, - если что не так, - пусть земля будет пухом моей в младенчестве моём немке-воспитательнице фрау Элизе Эрнестине в её немецком детском садике по Доброслободскому переулочку у Разгуляя в Москве, где провел я три счастливых года! И тем голодным фрицам военнопленным из берлинско-кильских хулиганов. Которые походя, в каторжных моих с ними долгих отсидках, выучили-натаскали меня "живому" народному, баз купюр, койнэ злосчастной их родины.
     Ошарашенные неожиданными для них новейшими лингвистическими раскрытиями, по советски изучавшегося ими языка, возможно даже невинные московские девочки (в принципе, достойные современницы девицы Натальи Николаевны Гончаровой) представили меня председательнице Предметной комиссии - пожилой профессорше - явно немке. Я не упираясь особо удовлетворил и её несколько запоздавшее любопытство. Сознавшись, что если дело дойдет до грамматики, то… я - пасс... Она оживилась. Прихорошилась. Пригласила Чистякову. Все ей рассказала. Тотчас была собрана экзаменационная комиссия, благо все её члены были "на лицо". Через шестьдесят минут я, с безусловно заслуженной смелостью своей, "пятеркою" в ведомости, был отпущен с миром. Протокол был написан, подписан, на доске объявлений против моей фамилии проставлено: "5". Я удалился восвояси… Это потрясло абитуриентов-конкурентов, внесло в их ряды панику… И на первом экзамене, устном по специальности, 22-го ноября, сдавало уже лишь ... 7 человек! Это уже было нечто. Экзамен принимали покойные ныне профессора Трубин, Вареник, Герсевенов и Ширин. И здравствующие поныне (на 1970 г.) - Совалов и Шестопал. И снова "5".

     На письменный экзамен по специальности явилось трое. Я в том числе….
Писал реферат по Землеройным комплексам на вечномерзлых грунтах. Экзаменаторы моему выбору не сопротивлялись…
     Писал шесть часов. Экзамены шли, между прочим, в служебном помещении по Проезду Художественного театра, напротив его старого классического здания, в доме втором от улицы Горького (Тверской). Столовались в доме напротив, рядом с театром. Реферат мой рецензировал Владимир Михайлович Казаринов, с которым впоследствии судьба свела меня не на одно десятилетие в ЦНИИОМТП. И я снова получил "5". Оставалась история партии – о Российской истории… какая может быть в России история?
     На экзамен по истории партии, кстати сказать, пришел только один ... Я.
Два молодых шустрых экзаменатора предложили мне колоду билетов. Выбрал один... Взглянул… О каких-то древних пленумах… Китайская грамота!... Не до неё мне было в ГУЛАГе… И я без нажима предложил им, - если интересуетесь? - послушать меня. Ну… относительно... хотя бы… XX-го съезда. Или что такое ГУЛАГ - слышали? Вопроса такого в билетах не было. Но они согласились… Лекция моя на тему что такое ГУЛАГ затянулась сперва на несколько часов с перерывом на обед в АРАГВИ (В ходе которых я пытался хоть что- то и от них узнать по поводу возможностей Лилии)… И, не закончившись ночью, прервалась рано утром на паузу для отдыха аудитории до шести вечера снова в "Арагви" (Опять в Арагви!). Куда мои ошарашено-благодарные "слушатели" меня вновь пригласили... передохнуть. В итоге, - оделив меня оценкой 5 и распрощавшись, - они не позволили мне расплатиться. (На что я, тоже набравшись всё ж таки, обиделся очень: за столом с ними сидел, ел и пил не сопливый доцентишко на чужой ставке, а сам Хозяин САМОГО Акташа! И пока он (я, значит) в командировке – с открытым банковским счётом!). В конце концов они ласково обозвали меня пижоном. Вручили подписанную и заверенную ими ведомость. Распрощались (тоже почему-то, как в классическом случае, не оставив домашних адресов своих мам – на всякий случай, наверно) И я стал обладателем последней, решающей пятерки...
     Кто только меня ни поздравил? Даже уважаемый президент Академии Бехтин поздравил. Пожелали счастливой учебы, будущих успехов на ниве науки... Было волнительно (тогда это новое слово начали применять "актрыссы" по телеку...). Деготь влили товарищи, хорошо знавшие порядки в АСиА. Они предупредили, что "вашего брата", - ну, евреев, - Вице Президент Давыдов Сергей Сергеевич не переносит... С такими штуками всерьез я еще не сталкивался, в справедливость верил, в аспирантуру меня приняли официально и в открытую и по сему поводу тоже даже поздравили! Подумаешь – генерал-лейтенант!
     Чтобы встретиться со мной, приехал в Москву Иосиф. Не считая пребывавшего в далёком Акташе Сашеньки, все мужики ДОДИНЫ в сборе. Папа счастлив! Да и как же иначе: после всего пережитого семьей все были вместе, здоровы и живы; директор союзного ГМК младший сын поступил в аспирантуру! Старший сын начальник отдела оборонного завода рядом. В Акташе внук растёт! Было старику от чего воспрянуть!

     4-го декабря, в годовщину смерти мамы, новостное радио сообщило, что в Южной части Горного Алтая 6-и бальное - по Рихтеру - землетрясение… В узле связи ЦВЕТМЕТА на Ногина Акташ молчал. Барнаул тоже. А наш домик в Акташе, - где в эти часы были Нина с Сашей и подбирающейся к Свету Фаей, - всё ещё стоял под той самой 700-метровой скалой с "обратным" к вертикали уклоном… И рядом валялись камешки от бывших толчков и обвалов, - каждый размером в 4-5-этажный дом...

     Вместе с трясением далёкой земли вроде бы решалась и проблема Лилии. Константином Николаевичем был поднят из постели ректор Рыбного (!) института что у Тимирязевского парка (а это уже недалеко от дома) с вполне подходящими, сказано было, для девочки факультетами. Но вот незадача! Рыбный институт решением правительства перебирается в Восточную Пруссию… В Калининградскую область. В Калининград. В Кёнигсберг. Чуть не за границу! Одновременно там меняется руководство. Но новый ректор института, - некий Иванов, - близкий давний приятель Ветошкина.
     Тотчас, с места не сходя, Константином Николаевичем сочиняется и пишется доверительное письмо Иванову. Под рефрен куда как более чем доверительнейшей беседы Константина Николаевича и самой Ирины Константиновны послание века в заклеенном конверте, украшенном новым домашним Калининградским адресом новоиспеченного ректора, вручается все эти дни молчавшей Лилии. И уставшая от всего этого доверительного ералаша девочка, заявив, что ВРЕМЯ! Надо торопиться, прощается и готовится убыть по назначению. Успеваю лишь, - всласть разругавшись, - с наставлениями: как там ей одной! И договоренностями о связи - с адресами и телефонами. И, - сопровождаемую собравшими ей в дорогу и на первое время тряпки и снедь папой и Бабушкой, и моим утробным требованием держать постоянно нас в курсе дел, - поручаю её бригадиру поезда. Всё ж таки очень приличного поезда, проводнице и отпускаю в вагон…

     Через шестеро или семеро суток я уже с Ниной и детьми. О землетрясении у них они узнали от меня.

     25-го декабря позвонил папа и сообщил, что "по расовым признакам" Сергей Сергеевич Давыдов в приеме в аспирантуру отказал. Узнал папа это из первых рук...
     Опыт, - как уже было сказано, - учил меня, что людей бессовестных должны судить люди бездушные. У меня есть возможность похоронить его очень приличную, победную даже биографию. Но я не позволил себе тревожить Александра Евгеньевича. Это как… мухой да по слону! Поэтому в телеграмме, которую отправил тотчас, я путано написал, что Давыдов отказал мне, как непонятно почему… реабилитированному. Что было в Москве? 27-го декабря Давыдова с инсультом положили в Кремлёвку на Грановского. Папе позвонили сразу из нескольких мест с сообщением о моем зачислении в аспирантуру. За сутки до этого он получил официальный отказ за подписью Давыдова.
     30-го декабря в Акташ на мое имя пришла телеграмма, сообщавшая, что в соответствии с приказом по Академии я зачислен в аспирантуру с 31-го декабря 1957-го года. Приказ был датирован этим же числом... Во как! Интересно, с чего это они все усрались? Шуру учуяли? Скорей всего…
Или… всё ещё рассыпалась поленница?
Позднее, так же, как и в случае с Уховым, меня убеждали, что Давыдов "неплохой" человек… и специалист. Дались им неплохие люди! Но Бог им обоим судья.

 * * *

     В конце 1957 года, уже в бытность мою директором Акташского ГМК, Президент Академии строительства и архитектуры СССР Николай Васильевич Бехтин, - после нашей упомянутой обстоятельной беседы, - предложил мне свою аспирантуру. А в марте года следующего, по окончании реконструкции "Линии осаждения ртути" в Акташе, пригласил на постоянную работу в подведомственный АСиА Центральный НИИ организации, механизации и технической помощи строительству – ЦНИИОМТП на роль Руководителя организуемой срочно Лаборатории Организации строительства в регионах Крайнего Севера и вечной мерзлоты. Предложение, - скажем так, - заинтересовало меня.
     Созданный ещё в самом начале 30-х годов ЦНИИ с первого дня существования вобрал в себя сохранившиеся чудом с дооктябрьских времён сильнейшие кадры отечественной строительной практики и науки. Возглавил стремительно развивавшийся процесс индустриализации страны. С честью выдержал общероссийскую трагедию первых лет Второй мировой. И силами своих ученых сумел решить сложнейшие задачи Военно-Промышленного Комплекса в тылу и инженерного корпуса на фронтах. Набрав столь солидный опыт и не менее солидных исполнителей, Институт справился и с новыми вызовами - в самые короткие сроки поднять из руин и пустить в ход разрушенные войною тысячи жизненно необходимых стране заводов, предприятий, фабрик, рудников.
     По причинам вполне понятным, ряд развившихся за прошедшие годы масштабных направлений исследований ЦНИИОМТП к середине 50-х годов уже не "умещались" в изначальной его тематике. И естественным образом выделились из него - оформившись в качестве самостоятельных институтов – как дочерних так автономных. И к моменту моего прихода превратили в скромное по численности, но передовое по ставящимся перед ним задачам элитарное исследовательское образование. Которое не замедлило заполниться ведущими в СССР и имеющими Имя в мировой практике учёными. Каждый из которых и здесь возглавлял теперь уже свою Научную школу разделов строительного производства. Сам себя, при этом, поставив в исключительное положение Главного эксперта по собственной отрасли строительного производства. На роль Некоего Главного специалиста Верховного Суда - Последней инстанции в разрешении Правительством кардинальных задач Капитального строительства. Если вспомнить, что на нужды Его отстёгивалось тогда чуть более 82-х процентов капитальных вложений страны, можно представить и весомость контрольной и научной роли Института.
     Так случилось, но именно в момент прихода моего, он оказался без формального директора: никто из самых отчаянных и амбициозных учёных-администраторов не решался стать во главе столь сложного Научно-практического образования. Да еще и наделенного весьма сомнительной и всегда чреватой "честью" советника Совета Министров и даже ЦК КПСС… Тем более, при совершенно непредсказуемом Генеральном его секретаре Никите Хрущеве.
     Не имея никакого представления что за двери передо мною раскрылись и куда они меня введут я, тем не менее, осознавал сложившуюся в стране ситуацию. И мог предвидеть особенности моей будущей деятельности и в ТАКОЙ как доверенная мне СЛОЖНЕЙШЕЙ ЛАБОРАТОРИИ.

     Только что закончилась /вроде бы?/ ломка рабовладельческой системы ГУЛАГа. Который мускулами, потом и кровью многих миллионов заключенных 30 лет осуществлял все виды строительных и монтажных работ в регионах Севера и Востока страны. Возводил там крупнейшие гидротехнические сооружения и гигантские горно-рудные комплексы. И на всей территории СССР осуществлял беспримерные, циклопичные по размаху инфраструктурные спекуляции. Единовременно и перманентно, - на основе последних, - впутываясь в вовсе не личествуемые его аппарату разборки по перехвату политической власти между вовсе озверевшими и утерявшими полностью понятия реальности кремлёвскими бульдогами…
     Огромные лагеря-монстры, - а по международным понятиям и определениям ЛАГЕРЯ СМЕРТИ, - сделав страшное своё разрушительное дело практически, исчезли. "Великие стройки коммунизма" с их гигантскими кладбищами-захоронениями, - будто сквозь землю провалились. Одновременно, после известного - на 1 миллион двести тысяч человек - сокращения численности вооруженных сил, значительно снизились объемы и сузилась география собственно военного строительства. В этой ситуации в очень сложном, трагическом даже положении оказались брошенные строителями гигантские и стратегически важные объекты Северной зоны, Дальнего Востока, других регионов страны – традиционных вотчин ГУЛАГа и Главвоенстроя.
Картинка с т р а ш н а я!
     Лишившись своей "извечной" РАБсилы, - миллионов рабов советской системы - заключенных, - остановилось строительство огромного количества жизненно-важных объектов народного хозяйства. Встали стройки оборонных и прочих силовых ведомств. Среди упомянутого количества демобилизованных Министерство обороны потеряло в одночасье  в о в с е  не в о с с т а н о в и м о е - корпус молодых офицеров и сержантов - выпускников военно-инженерных академий и училищ – инженеров и техников высокой квалификации, опытных мастеров из сержантского состава. Те же военные строители, что были в армии оставлены, оказались деморализованными неизвестностью своей дальнейшей армейской судьбы, потеряли веру в реальность продвижения по службе, а значит, в возможность нормально жить и содержать семью. И всеми правдами и неправдами вырывались "на гражданку". (Очень характерны здесь судьбы талантливых военных инженеров Льва Аблязова, Бориса Березовского и других молодых специалистов, товарищей моих, именно в это время пришедших в наш Институт). Примерно то же происходило с освободившимися из заключения многими тысячами опытных инженеров-строителей, техников, мастеров и организаторов производства.
     Еще не веря в чудо своей свободы, они разбегались, разъезжались возможно дальше от страшных, гибельных ПРОВОЛОЧНЫХ ЗОН, унося с собою наработанный муками и кровью многолетний, ВСЕГДА бесценный и уникальный опыт сложнейшего обустройства и строительства на Севере… Бехтин, - сам прошедший ОГОНЬ, ВОДЫ и МЕДНЫЕ ТРУБЫ советской жизни, с тревогой внимательно следил за развитием всех этих чудовищных ирреальных событий. Прикипев ко мне, бессонными дачными ночами обсуждал их со мною – выходцем ОТТУДА! ИЗ ПЕРВОИСТОЧНИКА! ИЗ ПЕКЛА!
     Как Президент АСиА он, именно он, должен был скрупулёзно учитывать их и вводить в управляемое русло. Обязан был наводить порядок в строительстве еще и потому, что во главе государства встал автор (пусть соавтор только!) всего этого саморазрушающегося бардака Никита Сергеевич Хрущев. Давний его приятель и подопечный. Их дружба началась в далекие годы Донбасской молодости, когда будущий Генсек был еще комсоргом на Юзовских рудниках, мотался с семьею по шахтерским общагам и не всегда мог позволить себе "хоть чего пожрать в обед". Будущий Президент элитарной Академии в те поры тоже в начальниках не числился. Но был всегда "при деньгах". И бескорыстно помогал другу выстоять, выбраться из гипотетической шахты его на свет Божий, сам пробавляясь благородным бильярдным спортом и маркерствуя профессионально в старом Юзовском трактире "Уголек". Трактир тот, в качестве ресторана, до сегодня функционирует в городе Юзовке /позднее - в Сталино, а теперь в Донецке/. Уже став инженером, доктором, профессором, академиком и Президентом даже, Николай Васильевич Бехтин - опытнейший специалист по основаниям, фундаментам и подземным сооружениям - своего главного, бильярдного мастерства не утерял. Не бросил. Играл последние годы в павильонах подопечного Академии Сухановского санатория (или "Дома творчества архитекторов"). Заставляя почти что всех сопер¬ников-мазил "потосковать малость" под своим бильярдным столом покуда туда готовился отправиться - кряхтя и уминая брюхо - очередной мученик кия. Окружение знало о железной руке и глазе-ватерпасе бывшего маркера. Скорей всего, именно этот его "верный глаз" тотчас отметил и мое раздраженное письмо к нему из далекого Акташа, в поисках следов которого я и налетел на него. А потом и меня самого разглядел при личном знакомстве в кабинете по Пушкинской. А позднее доглядел в ресторане "Под Долгоруким" /АРАГВИ или "Под яйцами", что "излишествами" нависают на зрителя конной фигуры напротив Моссовета/. А разглядев, - добрым расположением ко мне и искренним интересом к работам моим, - аж на целых тридцать лет загнал меня "железною рукой" в лузу-ЦНИИОМТП.
 
     …В угловом доме по Камергерскому переулку и Тверской принял меня профессорской наружности красивый старик в шикарной генеральской форме – Василий Андреевич Сапрыкин, герой соцтруда, бывший заместитель начальника ГЛАВАТОМСТРОЯ Александра Николаевича Комаровского - советского "генерала Гровса". До АТОМСТРОЯ успел Василий Андреевич "оттянуть" червонец зэком в Норильских каторжных лагерях. И построил в роли мастера железную дорогу Дудинка - Норильск, самую северную в мире. Передо мною предстал он в роли заместителя директора института по науке. И врио директора.
Из беседы по телефону с Бехтиным Сапрыкин почти все обо мне знал. И как бывший зэк встретил бывшего же зэка по-братски, тоже почему-то тотчас же пригласив "Под яйца". Видимо, мода такая была тогда на Москве, начинать все дела во вновь отрывшемся в самом центре города заведении. Но вечер в "Арагви" был позднее. Днем же Сапрыкин предложил мне организовать и возглавить лабораторию и заняться делом: разработкой Норм и правил строительного производства в регионах Севера и вечной мерзлоты.
     Не каждый день в тщательно отбираемый стабильно элитарный коллектив столичного научного учреждения, состоящего главным образом из "сталинской школы" командиров науки и производства с мировыми именами, и их удачливых отпрысков, является бывший зэк, да еще с подачи главного хозяина Академии - приятеля "самого Никиты". Сапрыкин - не в счет: он как бы нейтрален как само воплощение - через АТОМСТРОЙ и Комаровского – священного Военно-промышленного комплекса. Так или иначе, рассуждали мои новые коллеги, но приняли они меня дружелюбно и на первых, самых сложных порах, очень серьезно мне помогли. Так, начальник моего отдела Владимир Федорович Утенков во время нашего первого с ним и с двумя коллегами совместного обеда в роскошной (под ресторан) столовой института позволил себе, - ни с того ни с чего, вдруг - выразиться в том смысле, что "он знавал многих… очень хороших евреев и даже был с ними дружен". Мне ничего не оставалось, как ответить таким же комплиментом: "И я в своей жизни встречал русских - безусловно людей порядочных". Этот наш внезапный диалог был столовавшимися услышан и оценен даже. Неожиданно он оказался генератором не только серьезного, "без дураков", отношения ко мне сотрудников института, но настоящей дружбы с Утенковым - удивительно цельным человеком и блестящим спецом по "зимним строительным работам"… философии и математике… К сожалению, дружбы очень недолгой: через год он умер...
     Время до осени прошло в организации лаборатории в Москве и филиалов на местах, в северных командировках. А осенью Сапрыкин пригласил меня на свои лекции во "2-й Дом Минобороны" на Ильинке у Красной площади, где он читал курс "Коммуникации" аудитории главных инженеров Военных округов и преподавателей Военных Академий. Мне он предложил прочесть серию тематических лекций по спорным, никем и никак не разработанным, потому непременно чреватым – но исключительно и в первую очередь интересующим инженерную общественность страны "особенностям прокладки трубопроводов в просадочных вечномерзлых грунтах". Проблему ни у нас, ни за рубежом не решаемую!
     К этому времени начали выходить в свет соответствующие теме первые мои статьи в общесоюзных журналах "Строительная промышленность" и "Промышленное строительство". На них обратил внимание мой товарищ по аспирантуре (с которым туда вместе поступали) Михаил Михайлович Косюшко, как оказалось, адъютант маршала Мерецкова Кирилла Афанасьевича, Помощника министра обороны по высшим учебным заведениям, науке, проектированию и расквартированию войск. Косюшко, не расстававшийся с перечнем моих публикаций, предложил мне подготовить серию статей "по названным темам". И недостаточно изученной проблеме поддержания в подземных (в том числе ледовых – в мёрзлой толще) хранилищах Севера оптимальных расчетных температурно-влажностных режимов;. В то время тема эта была весьма "горячей" - Минобороны развертывало по стране большие воинские склады;;. Михаил Михайлович буквально в течение месяца опубликовал написанное мною в своем объёмистом "Военно-строительном бюллетене", открыв мне дорогу в это закрытое престижное и много значимое издательство. Там стал я постоянным автором, а позднее и экспертом.
     Экспертом, одновременно, - через Мосея Феодосьевича Киселёва и Василия Николаевича Сизова - друзей и учителей моих в Московском Заочном Инженерно-строительном институте - пригласила меня к себе и Высшая Аттестационная Комиссия (ВАК) Министерства Высшего образования СССР.
В одно из определяющих мест моей карьеры! В конце концов, позволившее оптимальнейшим (того более – невероятнейшим!) образом разрешить не разрешаемую в принципе проблему организации работы Мамой созданного ещё в 1918 году Общества Спасение!
     Но то – это стоит повторить! То - ещё стараниями двух первых встретивших и приветивших меня по возвращении моём в Первопрестольную после четырнадцати лет каторжных и ссылочных приключений - РУССКИХ УЧЁНЫХ! УЧЁНЫХ ВЕЛИКИХ! Были ими зубры инженерной общественности России профессора Василий Николаевич Сизов и сам Киселёв Мосей Феодосьевич (Глава Рогожской старообрядческой общины РПЦ) – профессора и доктора наук старой, дореволюционной школы - кафедралы Московского Инженерно-строительного института и других знаковых ВУЗов столицы. Изначальные корифеи Зимних Строительных Работ. Признанные педагоги и авторы учебников для строительных Институтов.
Приглашением в эксперты…
Просто мысль эту произнести…
Приглашением естественным. Ибо инициаторы приглашения, - сами будучи и считая себя специалистами только по Зимним строительным работам (экспертизы по работам в условиях вечной мерзлоты тогда ещё не существовало), - вынуждены были заниматься и этим, для них, - стариков, - новым, хлопотным и очень даже чреватым делом.
     Ещё по появлении моём в МИСИ осенью 1975 года, в ими же навязанной мне ипостаси специалиста по не известной никому области знаний, они, - должное им надо отдать, - быстро переориентировались. И, - воспользовавшись непререкаемой известностью своей в строительной науке вообще и исключительным положением в Министерстве Высшего Образования и в самом ВАКе, в частности, - НЕ СПРАШИВАЯ МЕНЯ, -сложив с себя, переложили на меня всё, что отношение имело к чрезвычайно неудобным для них, - не по делу, что ли, - занятиям… в той же Геокриологии. В инженерном мерзлотоведении, в частности.

     После первых публикаций в Военно строительном бюллетене между Михаилом Михайловичем Косюшкою и его шефом маршалом Мерецковым состоялся разговор обо мне и приглашение маршала у него "побывать". Мы встретились. "Выяснилось"… что оба тоже сидели (А кто не сидел тогда… только что не вместе?). И у военачальника с мировой известностью и безызвестного пацана была тогда на Лубянке одна и та же тюремная камера и даже… коечка одна. Да, да! Та же самая! Мало того, - и его и меня "обрабатывала" одна и та же следовательская кодла. Только метелили его костоломы с пристрастием ненавистников и завистников, от души! А меня формально, "для порядка"... Эти неожиданные "открытия" и, конечно же, характеристика Косюшки придали встрече с Мерецковым совершенно дружеский характер. А раскрывшиеся подробности юношеского увлечения молодого офицера божественной Гельцер - характер чуть ли не родства… В результате, Мерецков пригласил меня и Нину не "Под шары" в "Арагви", а на дачу к себе. Там он подробнейше расспросил меня о моей лагерной судьбе, о родителях моих, о тётке моей Екатерине Васильевне Гельцер (которую, - повторил, - с молодых ногтей до собственной своей и её глубокой старости боготворил), как адаптируемся мы с Ниночкой в новой вольной жизни. И, конечно, о моих планах. И тут же предложил подготовить для него программу и кроки /тезисы/ специального курса для Военно-инженерных Академий по особенностям подземной прокладки коммуникаций в вечной мерзлоте. Я это сделал недели за полторы. Он одобрил и утвердил программу. И с 1958 года я начал читать этот курс в Военно-инженерной Академии имени Куйбышева в Москве на специальном потоке кафедры Оснований, фундаментов и военной геологии у профессора, доктора полковника Сычева Алексея Константиновича. Многолетняя дружба с Сычёвым, начавшаяся на первой моей лекции, длилась многие годы до его тяжелой болезни и смерти...

     Помнится, Мерецков, узнав, - уже при нашей первой встрече с ним, - о беседе моей в октябре 1956 года с Георгием Константиновичем Жуковым у его учителя генерала Георгия Самойловича Иссерсона (товарища моего по Колымской каторге и Ангарской ссылке) и уже тогда начавшейся нашей с маршалом взаимной симпатии, позвонив, приехал за мною в институт и снова увез на дачу, где нас ожидал нетерпеливо и потому успевший до риз положения упиться… сам Александр Трифонович Твардовский.
     Это он протрепался Мерецкову о той беседе у Иссерсона. И это ему - Александру Трифоновичу – по-новой опальный Жуков Георгий Константинович, запертый теперь уже до конца жизни, напомнил вдруг о "неизвестно куда запропастившемся (после той самой встречи с ним у Георгия Самойловича) пареньке, приятеле Иссерсона"…
     Твардовский так и не оклемался тогда, увезен был домой. Зато мы с Кириллом Афанасьевичем повспоминали всласть. Только почему-то не о Жукове, а об учителе Мерецкова - и сотен других победителей во Второй мировой войне - о Георгии Самойловиче Иссерсоне, тогда еще здравствовавшем.
     О моих успехах по взятии службы узнал и Павел Миронович Синеокий (муж приятельницы моей ещё в школе). И в 1961 или 1962 году познакомил со своим другом и шефом маршалом Василием Ивановичем Чуйковым, тогда заместителем министра обороны и, одновременно, начальником Гражданской Обороны /ГО/. Как мне объяснили, в это время чуйковское ведомство разрабатывало общую Сводную схему ГО страны по ее отдельным регионам. Уже осведомленный о том, что первая диссертация моя есть продолжение моих работ в Приангарье и представляя по докладу Синеокого смысл изначальной ее идеи, Василий Иванович Чуйков предложил Бехтину поручить мне… составить Записку по инженерному обеспечению варианта "Север" "Эвакуации Красноярска в зимний период". Поручение это Президент АСиА переправил Сапрыкину, и тот, как руководитель аспирантуры института, распорядился о корректировке моей тематики по кандидатской и докторской диссертациям, - он очень верил в меня и считал, что с двойной нагрузкой справлюсь. Позднее мне стало известно, что задание Чуйкова связано было с начавшимися уже тогда перманентными "неприятностями" на очень неприятном предприятии "Красноярск - 26".

 * * *
     В 1960 году в качестве председателя комиссии АСиА СССР я участвовал в расследовании ЧП на законченной строительством шахте-гиганте имени Кирова - головном объекте пускового комплекса Апатито-Нефелиновой фабрики "2" Комбината АПАТИТ в Мурманской области. Запуск шахты был сорван из-за внезапного смещения по склону и разрушения здания "трехмашинного агрегата" - шахтной подъемной установки. Трагикомизм положения был в том, что сама шахта и весь комплекс АНОФ-2, без шахты никому не нужный, оказались главным... политическим объектом державы. Они были символом и надеждой выполнения нового, выдвинутого Хрущевым лозунга-молитвы: "Коммунизм есть советская власть плюс электрификация "и химизация"!!! всей страны!" Теперь, из-за ЧП на злосчастном "трехмашинном агрегате" весь задуманный Никитой Сергеевичем победительный эффект... тоже сместился и развалился. Срочно требовалось не только найти выход из скандального происшествия, но - и еще более срочно! - отыскать "стрелочников"! Партийное начальство, уже обосравшееся в преддверии предстоящей расправы и "сушившее сухари", кривя рожами, приняло наше заключение. Однако предложения мои по единственно возможной в сложившихся условиях схеме ликвидации последствий аварии партийные боссы визировать отказались: они требовали "осуждения комиссией негодного качества работ", упирая, почему-то, на "распространенную, якобы, именно в тресте АПАТИТСТРОЙ практику укладки бетона пополам со снегом"! Не мне было не знать, что "практика" эта частенько "имела место" не только на Севере. Но здесь дело обстояло иначе. Между тем Сапрыкин, неизвестно по каким каналам получивший копию заключения, телеграфировал мне: "запрещаю разработку и выдачу каких бы то ни было предложений!"; Точно такие же распоряжения получили мои военные коллеги. Стало ясным: "первый" Мурманского обкома ринулся строить круговую оборону собственной персоны любой ценой. И за "ценою" как водится, не стоял. Прожженный парт-хамелеон понимал: пусть Додин с комиссией изобретет самые что ни на есть скоростные способы ликвидации скандала! Все равно, - хоть на десять, хоть на пять суток сорваны будут давно точно установленные "намеченные партией и правительством сроки пуска" Кировской шахты, а значит всего комплекса "АНОФ-2"! И "Никита" именно ему, первому секретарю, никогда этого не простит.
Примерно в это самое время заканчивалась в недрах партийных катакомб ревизия - "подработка" результатов хрущевской же реорганизации структуры народного хозяйства после разгона им министерств и задействования "на местах" Совнархозов. Маячила вскорости новая над партийными боссами беда - разборка-расправа.
     Взращенный на Большой Крови сталинщины, прошедший школы НКВД и ГУЛАГа, усвоивший железный постулат вождя народов: нет человека - нет и проблем, "первый" отдал команду: "выловить всех виновных!". Областное чиновное кодло - продукт той же выпечки, немедленно, силами своей милиции, начало аресты всех числившихся за Кировским строительно-монтажным управлением (где неприятность и произошла) инженеров и техников. Из-за уже помянутых выше событий в армии - сплошь демобилизованных офицеров и сержантов /прапорщиков/ Военно-морского ведомства из состава Северного флота. Это было настолько дико, что ни один прокурор - области и района - не стал визировать документа на аресты и на водворение ни в чем не повинных людей в следственные изоляторы. И, тем не менее, пока мы заканчивали наши дела, подчинявшаяся исполкомам милиция продолжала бесчинства. Две моих телеграммы генеральному прокурору СССР Роману Андреевичу Руденко отправлены не были - телеграф их задержал. Наперед зная, что так и будет в вотчине парт-уголовников, я отправил письмо ему с проводницей полярного экспресса "Мурманск-Москва", ночью, на одну минуту, останавливавшегося на станции Апатиты. Мои военные коллеги никакого участия в моих попытках спасти арестованных не принимали, Я еще раз убедился: хваленое /и осуждаемое, конечно/ "военное корпорантство" только тогда срабатывает, когда надо делить легкую и непереваримо обильную добычу или, наконец, всею корпоративной мощью добивать изгоя. Когда делить предстоит место на нарах в тюрьме и срок в лагере - корпоранты тогда разбегаются ошпаренными крысами. Коллеги мои не только не поддержали меня в попытке прекратить аресты своих, в сущности, товарищей, только-только начавших жить после неожиданной катастрофы - демобилизации. Они не помогли мне спасти личный свой престиж специалистов, когда я предложил им убедиться собственными их глазами в истинной причине оползня части горного массива, на котором стояло здание "трехмашинного агрегата". Типичнейший был этот оползень, хрестоматийный. Мне одному потребовались килограммов двадцать анилиновой краски в порошке, легководолазный костюм и три часа времени чтобы убедиться: под разрушенным зданием этого проклятого "агрегата" спокойно течет себе, журчит подземная речушка-ручеек, в половодье, - словно оборотень, - превращаясь во всесокрушающий гидравлический таран! Этот поток зарождается далеко в недрах старых отвалов-"хвостов", проникает в забытые шахтные разработки и где-то в абрисе фундаментов здания "трехмашинного агрегата" ныряет в распадок. И там спокойненько изливается в "технологическое" озерцо компрессор-ного цеха. Когда выпущенная мною краска, пройдя весь ручейковый маршрут, излилась с потоком воды в это "технологическое" болотце, моим оппонентам стало тошно: только несколько часов назад они уверяли меня, что "да, поток был, но перед началом работ, году в 1958-м, его водоотводящей штольней отсекли и вывели за пределы стройплощадки! А "технологическое" озеро - оно питается совсем не с этой стороны, - далось оно вам!" Теперь защитники "чести" могли самолично убедиться откуда водичка попадает в "давшийся мне" водоем. Осталось только точно установить: каким образом, если правда, что некую штольню отсекли и вывели?
Так случилось, но неожиданно в кабинете начальника АПАТИТСТРОЯ возник старичок.
     Классический Спенсеровский (О.Генри!) старичок. Жестоко наказавший, было поиздевавшихся над старостью его, мальчишек.
Старичок, "который еще с Кировым был в Апатитах и помнит все"? Он и вспомнил: - "была! была калечка с водоотводящей штольней как раз в том месте, где здание съехало оползнем! Он эту калечку видел и пару лет назад собственными глазами, когда собирал документы для своих мемуаров, - а вспомнить ему есть о чем, первому главному инженеру АПАТИТСТРОЯ, "с Кировым дружному".
     - Тут что-то происходит непонятное: - Забормотал старичок - людей ни за что сажают, как при Сталине. Обвиняют их черт те в чем, а все дело-то в старой штольне, которая на калечке. И калечка эта лежит себе тихо во Втором томе проекта изысканий, здесь, внизу, в архиве, - он калечку эту и тогда, пару лет назад, -- и только сейчас, вместе с заведующей архивом, рассматривал… А вы что, - не видели калечки? И не знали о ней? Как же тогда вы это здание-то сажали на генплан, без калечки?..."
     Тотчас за калечкой было вниз, в архивный подвал послано. Через несколько минут скороход возвратился и сообщил: никакой калечки там нет! Вызвали со вторым скороходом "Второй том". Поглядели - калечки нет. Только… спешно очень калечку из подшивки выдирали - бахрома батистовая торчала из корешка, - в те далекие времена нищенской бедности нашей калечки были батистовыми…
Вообще-то, на бахрому можно было и не смотреть. Смотреть надо было на лицо старого и давно "бывшего" главного инженера. И еще на одно руководящее лицо. Ибо есть, что-то такое есть, что самые подлые души, окостеневшие в подлости своей, заставляет вдруг трепыхнуться судорогой давным давно поросшей шерстью остатки совести. В кабинете начальника АПАТИТСТРОЯ я удостоился чести увидеть это явление на лице хозяина помещения...
     Несомненно, случись такое - со старичком и калечкой - за пределами так называемой "хрущевской оттепели", этого бы памятливого мемуариста - и меня с ним за красочную легководолазную прогулку по старым штольням - "потеряли" бы быстро, - методика отработана была десятилетиями практики. Но время несколько изменилось. До "времени", конечно.
     Все же, отдадим должное хозяину кабинета: старичок его достал, и заставил "трепыхнуться". И понять, наконец, что с его помощью возникшая ситуация неожиданно приняла совершенный уже уголовный характер. "Происшествие" с калькой позволило ему, "не советуясь" с воплощением партийной "совести" областного масштаба, тотчас же пригласить прокурора и простого участкового инспектора милиции. Через несколько минут по прибытии этих чиновников нашлись и сама калька, и ее "безусловно случайный" похититель, таким образом решивший спасти "честь" мундира самого главка. А именно комбинат АПАТИТ обязан был калечку эту предъявить проектировщикам и строителям! Должное надо отдать начальнику комбината: он, не задумываясь (НЕКОГДА БЫЛО!) взял на себя всю ответственность. И тут же потребовал у прокурора распоряжения на немедленное освобождение из местных пердильников ни в чем не виновных инженеров, пришедших на работу в трест АПАТИТСТРОЙ спустя четверть века после того, как злосчастная калечка намертво отложилась в архивах главка. Молодых офицеров освободили в тот же день. Начальник главка в нашем присутствии извинился перед ними… Вот такая пастораль образца 1960 года.
     Конечно, спасенные от тюрьмы и позора устроили в ресторане Академгородка Апатит званый ужин, на котором ни их начальник, ни я присутствовать не могли. Зато крепко повеселились члены комиссии из "корпорантов". Все путем, как оказалось.

     Не успели они просохнуть - телеграмма из Москвы от Сапрыкина: "Комиссии в прежнем составе прибыть в Зашеек Мурманской области и получить инструкции у командира воинской части." В Зашейке нас встретил прилетевший туда из Москвы адъютант начальника ракетных войск Придорожный с запиской-поручением Мерецкова на мое имя - участвовать в комиссии Минобороны по ЧП В/Ч 1218. Здесь же, примерно в 10-12 километрах западнее Зашейка нами были обследованы два деформированных сдвигом горной массы шахтных ствола - шахт для запуска ракет. С ними все было проще: происшествие вызвано было безграмотными изысканиями, что привело к выбору непригодной для объектов площадки. Не знаю, какое решение было принято командованием. Мерецков меня сразу по моему возвращению в Москву пригласил и, выслушав, поблагодарил. А через некоторое время, снова через Сапрыкина, предложил вылететь вместе с военными специалистами в Восточную Сибирь в район строительства Мирненского ГОКа. Там, примерно в двухстах километрах выше Вилюйска, распоряжением министра только за четверо суток до телеграммы Сапрыкина снята была с боевого дежурства "батарея" из восьми баллистических ракет. Законченные монтажом и принятые к эксплуатации шахтные их стволы начали… смещаться со своих геодезических координат!
Шахтные стволы… Ракеты… Больно близко ты, Додин, к войне заходил… Подумал Я в отвлечение… А у нас от войны до ОБЩЕЙ САДИЛОВКИ… ШАГ!
Непорядок.


     До анализа изыскательских материалов и исполнительных чертежей и, конечно же, контрольных карт прогрева объектов - все эти документы находились в Москве - я предложил комиссии и командиру инженер-полковнику Охлопкову немедленно приобрести в Магаданском ВНИИ-1 и установить на оголовках стволов шахтных цилиндров специальные маяки "Ведерникова". И развернуть для их инструментального наблюдения аварийные геодезические системы. Заручившись согласием моих военных коллег, связался с Мерецковым. Через несколько часов Охлопков получил от своего начальства приказ: командиру отряда воздушного наблюдения немедленно начать круглосуточный контроль аэрофотосъемкой за всеми мерзлотными объектами в расположении "батареи" и макетную сверку совмещений сеток съемки и "цели", - процесс смещения осей объекта непостижимым образом переходил в постоянное движение!... Голова кругом не пошла: о вытворяемых вечной мерзлотой фокусах я знал и даже писал давно… Только чтиво мое никто не читает…
     Сделав свое дело, я, грешный, подумал: что-то больно быстро и бесконтрольно с моей стороны закружились события! И вообще… какого дьявола все это дает мне, кроме грядущих неприятностей с Первыми отделами? Бумага о "засекречивании" меня (ФОРМА) /!/ лежала себе у первоотделки Тонички (И тут Тонички!) в сейфе. Никто, - ни Сапрыкин, ни Мерецков с Косюшкою, ни мои коллеги по комиссиям, ни тем более напуганные случившимися ЧП их виновники или созерцатели, - никто ни в Зашейке, ни здесь, на Вилюе и думать не думал СПРОСИТЬ у меня "форму". Положено так, или незаметно для себя я перешел некую невидимую черту, за которой "введение во храм"? Быть того не может. И в один не очень прекрасный день меня патриоты прищучат. Зачислят в шпионы. И все эти милые люди - от Сапрыкина и Мерецкова до Косюшки и Охлопкова, как и положено корпорантам, продадут меня с бутором какому-нибудь первонабежавшему оперу контрразведки… Или впервой мне оказываться в подобной легко прогнозируемой ситуации? Со смертью товарища Вождя человечества уголовный-то кодекс не отменен. И ****ство человеческое с его апологетами и продвигателями остается незыблемой повседневностью - тому порукою поведение государственников из Мурманского обкома, свеженькое совсем, не остывшее еще.

     …Знал бы я, жалея себя тогда на Вилюе и позже чуть, чем на самом деле завершатся мои тамошние инициативы году этак к 1969?; Только сойдут уже к тому времени истинные благодетели мои Сапрыкин Василий Андреевич и Кирилл Афанасьевич Мерецков - независимые ценители событий - в могилы свои, не оставив меня и за гробом вниманием своим и поддержкою в новой поросли догнавших их учеников…

     Вернувшись в Москву, встретился с Мерецковым. Он не скрывал, что миссией моей в Зашеек и на Вилюй доволен. "В инженерной ее части", - сказал с нажимом. Только в инженерной части, - Что касается "вольных похождений" на поприще "свободу узникам капитала" - пусть разбирается с тобою собственное начальство. Но совет: побереги рога! Не знаешь, с кем связался? Или надеялся, что мы тут, из Москвы, поможем? Вот как твой Руденко-прокурор? Он, по-первости, решил, что ты - из нашего ведомства. И попросил вперед в такие дела с обкомами его не впутывать. Сечешь?! Правильно, - слава Богу, калька нашлась, и при ней человек не ординарный. Получилось. Смотри, парень, оберегайся.
- И бросай запросто, из самообережения, ни в чем не повинных мужиков? Спускай этой руководящей сволочи, до бесконечности, до смерти своей наглое паскудство её?!
- Спускать не надо. Только к гонору стоит мудрость прилагать для контроля, хотя бы. А ты контроль утерял. Думай!
- Я Кирилл Афанасьевич, думал. Очень думал. Потому что не обдумывая знал: стоит им этих четырнадцать "предварительно арестованных" дембелей перевести в подследственные да ещё в следственные изоляторы - им не только что калечка с дедом и мой кросс по штольням не помогли бы - сам Господь Бог не достал бы их там, куда при таких делах люди попадают. Или вы сами того бы не сделали, что и я, случись вам оказаться в подобной ситуации?
- Ты меня не доставай, пожалуйста, "ситуациями". У меня своих хватало. А что получилось – знаешь... В воскресенье на даче ждем. Давай!
Воскресенье мы провели с ним; Ночевали на даче. И в Москву, на Фрунзенскую (в ГЛАВНОЕ ВОЕННО-ИНЖЕНЕРНОЕ УПРАВЛЕНИЕ), возвратились часам к восьми. А в девять ровно, когда у нас в ЦНИИОМТП начался рабочий день, Кирилл Афанасьевич позвонил Сапрыкину. И не спросив меня, предложил ему оформить мой перевод… к нему, в Военно-инженерное управление...
- А Бехтин? Он… - проблеял в селекторе Василий Андреевич.
- Бехтина ты и уломай, Вася. Ты ж у нас "дипломат".
- А Додин-то - он что, согласился?!
- Врать не буду. Но это опять по твоей части. Потом: ты ему сколько отваливаешь? Сколько-сколько?! А-а!... "Когда защитится!" А мы все эти его проблемы разрешим враз. Так и передай ему, - он покосился на меня, - и с содержанием, и с жильем, - со всем, словом. Давай! - Так вот, Вениамин. Или ты много в зэках поднакопил и тебе сам сват не брат? Или, может, наследство? Подумай. Конечно, дело это сугубо индивидуальное. Но когда-то надо свое будущее как-то предвосхитить и сконструировать. Воспользоваться возможностями, случаем, наконец. Или ты не понимаешь, сколько заслуженных и достойных офицеров, - с ромбиком и без, - по стране не мечтают даже о таком - чтобы их сам Мерецков к себе позвал на службу… Думай!... Чего молчишь!... Я тебя не неволю. Раз! Я тебе сроков не назначаю. Два! Я даже не обижусь, не дай Бог, если не согласишься. Я, может, для тебя только это и делаю - предлагаю, - судьбы наши перехлестнулись как-никак. Все же ты еще и Жоре Иссерсону друг. И Георгий Константиныч, - вот, - тебя знает, …хотя пусть не знал бы…
Вышел я от Мерецкова будто побитый…
     Из-за маршала тоже. Неожиданная неприятность сильнее всякого оползня рушила к чертям собачьим все мои учебные планы. Все планы жизненные…Снова маячила передо мною "закрытая" система - закрытее некуда! От которой по здравому рассуждению отказаться не мог. Духа не хватило бы… Снова я в "ящике", теперь уже до конца жизни, - никакая прокуратура, никакой Верховный суд не вызволит меня из него...
Что было делать? Напрямую отказать Мерецкову - выказать гонор? Но только что Кирилл Афанасьевич - "милашка" - учил меня: "...к гонору следует мудрость прилагать для контроля"…
     Я предстал перед Бехтиным. Николай Васильевич показал мне письмо Мерецкова. В нем, помимо прочего, констатировалось все же: "При этом будут автоматически решены все бытовые и личные проблемы семьи товарища Долина". Ну, прямо полное исполнение программы коммунистической партии относительно нужд советского народа - "Все как есть для него, - для меня, конкретно, - не спрашивая меня и не считаясь со мною"! Мысль мелькнула: не рук ли все это Миши Косюшко? Он спал и видел, что бы доброго для меня сделать!... Больше, вроде, некому. Не сам же помощник минобороны будет выдумывать и сочинять эти христианнейшие - в части обещаний рая на Земле - вирши! Ну конечно! Совсем недавно, объясняя мне причины тяготения ко мне, специалисту, его шефа, Михаил Михайлович разъяснял: - Ты сам подумай, - ну где они /мерецковское ведомство/ найдут еще такое, чтобы человека четырнадцать лет держали на одном не шибко злачном деле, не срывали его в другие округа, - ломая не только что накопленный опыт, но последнее желание опыт этот накапливать и преумножать?! Где? У нас? Так у нас, Веничка, человека за его службу гоняют и перегоняют с места на место бессчетно раз. Цель одна: чтобы он, не приведи Господь, не снюхался с такими же бедолагами - отечества защитничками - на предмет сговора о чем-нибудь таком - эдаком навроде небольшого путчика-переворотика… Не шутю!
Подумал ли Бехтин на Косюшку - не знаю. Но уверен был, что и без меня "бумага эта" не составлялась: прохиндей из прохиндеев, Николай Васильевич не допускал мысли, что сам Мерецков думал так, как изложено было в лежавшей перед ним бумаге. И был взбешен "несомненным коварством Додина", что и не преминул сообщить Сапрыкину еще до моего появления в своем кабинете.
     Пришлось объясниться. Я поделился своим мнением и о демарше Мерецкова, и о реакции "моего президента". Не собираясь обсуждать ни того, ни другого, - ни стравливать "двух медведей" из-за судьбы "какого-то выскочки", тем более. Я предупредил Бехтина, что еду в институт, там оставлю заявление с просьбой уволить меня с работы, и ухода из аспирантуры – в аспирантуре тоже нет особой нужды в перебежчиках…

     Бехтин марку выдержал. Бросив только вслед: "Пока!"
Сапрыкина я неожиданно застал празднично настроенным. Улыбаясь, он подал мне руку и, не умея играть, сходу сообщил:
- Тут сейчас Бехтин звонил. Просил низкий поклон тебе передать с выговором за грубость относительно начальства - ты ему нахамил, что ли?... А!... Заявленьица… Ну, понятно тогда. Он, понимаешь, - как знаю, - заявлений на увольнения откуда-нибудь не рассматривает - сам выгоняет, если вздумается ему. Это-то вот пора бы тебе знать, завлабу, молодому-интересному. Теперь так. Бехтин распорядился перевести тебя на полную ставку заведующего лабораторией с аттестатом кандидата наук, что я, между прочим, не разрешил бы - имею на это право - из соображений педагогических: что-то не помню случая, чтобы таким ходом побудить кого-либо ускорить написание работы. Не помню. Еще он просил передать, чтобы ты, между делом, побывал у него, - извиниться он хочет, не иначе. После тебя звонил он Мерецкову. Поговорили мирно. Объяснились. Получилось так, что "один - ноль" в твою пользу. И Косюшко оказался ни при чем - тут наша с ним польза обоюдно: я б ему такого фокуса не спустил.
     Так получилось, что с Мерецковым я повидался после очередной командировки в Мурманскую область, где начальство комбината АПАТИТ и его партфюреры, как миленькие, приняли "к немедленному исполнению" - слово-в-слово - прежние мои предложения. Предупрежденные, что принимать скандальный объект буду и я в составе новой комиссии.

     За институтскими делами, закрутившись совершенно, я опоздал поздравить с днем рождения Розалию Израилевну - маму Исаака Ашкенази, школьного друга моего. С ним по освобождении моём встречались мы довольно часто – чаще, чем с другими моими школьными друзьями. Я знал, что он работает врачом где-то в системе АЭРОФЛОТА. Теперь, когда виновный, но помилованный Розалией Израилевной, я с опозданием в неделю, попивал чаи с домашними лекахами у нее в квартирке по улице Осипенко в Замоскворечье, предупрежденный по телефону мамой своей к нам ввалился Исаак. До этой встречи наш обычный с ним треп "обо всем" длился бы до изнеможения - мы никак не могли наговориться за четырнадцать лет разлуки о бессмертных делах нашей бурной школьно-военной юности. Как-то так получалось, что все его и мои интересы не выходили из круга судеб школьных наших товарищей и любимых педагогов. Именно любимых! Нам повезло с учителями. К счастью, еще живыми и здравствующими. Даже наши совместные с Исааком походы по Москве почти всегда оканчивались встречами с кем-нибудь из школьных друзей - девчонками и мальчишками - у кого-то дома. Дома у себя нас принимали и Григорий Вениаминович Каценельнбоген, Берта Соломоновна Ганнушкина, Борис Анастасьевич Кардемский… У Григория Вениаминовича появилась, наконец, супруга, - а мы-то полагали, что он навсегда останется бобылем! Теперь в их квартирке по Климентовскому было так уютно, словно куча самых именитых дизайнеров о том позаботилась. И угощал нас не сам "Гриша" как когда-то историческими консервами и чаем из кастрюли, а его милейшая "Эстеричка" - вдова, мать погибшего на войне такого точно, как я в то время мальчика – Венечки тоже, тоже моего года, месяца и даже дня рождения… Когда Эстер накрывала на стол и в старой, теперь "когда-то" холостяцкой квартире Григория Вениаминовича волшебные ароматы заполняли все пространство столовой, казалось, мир без края и конца разливался в душе, будто никакой войны и в помине не было, и не унеслись из жизни ни мои близкие, ни родители хозяина квартиры, ни муж ее хозяйки, ни, конечно же, мальчик, сын ее, мой ровесник, прелестное совершенно лицо которого смотрело на нас улыбаясь с огромной фотографии под стеклом, - наверно тридцатилетней давности, - на стене столовой… Хотелось ничего не вспоминать. Только молчать. И молча наслаждаться теплом, исходящим от этих необыкновенно сердечных, как-то не как все кругом любящих друг друга стариков - щедрых для нас временем, столом, и тоже необыкновенной к нам всем любовью. Но вот именно молчанием мы вызывали ее смертельно раненую память. Сын на стене оживал,… звал ее? И она должна была тотчас же уйти в спальню - сама, одна. И там, закутавшись в плед, лечь и попытаться забыться. Иначе - бессонная, мучительно бесконечная ночь, видения растерзанного ее мальчика, сердечные приступы, тяжелые, провальные обмороки.
И мы говорим с нею, говорим, чтобы она не смотрела на сына.

     Не то - в доме Кардемских на Маросейке у Лялина. Там мельтешение трех прелестных дочек. Там вечные веселые скандалы. Там жизнь во всей своей многоликой ипостаси… В те дни многоликость предстала перед нами - и перед родителями тоже - в образе молодого французского студента, стажера Суриковского института. По трехкомнатной квартире потомков знаменитых польских дворян и сына ксенза француз передвигался маленькими шажками, плотно, как баба сноп, обняв перед собою младую, - младшенькую, - невинность Кардемских. Очень похоже это было на здорово затянувшийся неразъемный собачий акт. Заграничный его участник был талант несомненно: на стенах столовой движения этого интересного действа изображены были рукою мастера! Но в акварелях, и в натуре прижавшаяся спиною к партнеру спала! По крайней мере, я ни разу не увидел ее открытых глаз и не услышал голоса. Хотя, до знакомства с держателем ее она отличалась буйным многословием. Борис Анастасьевич, выкручивая себе за спиною руки, тоже ходил по квартире мелкими шагами и повторял убежденно: - Матка Боска! Ведь это должно когда-нибудь кончиться?! "Должно'!" было ключевым словом…
     А вообще в доме его было весело. И снопоношение не мешало очень интересным беседам, главным образом, на отвлеченные, часто математические темы - конек хозяина. Как и в молодости, он продолжал писать книги по занимательной математике. И как тогда, книги эти издавались дикими тиражами и раскупались мгновенно.

     ...И вот, Исаак ввалился с номером журнала "Вестник вооруженных сил" в руке и крикнул маме, еще не заметив меня по своей одноглазости и близорукости, - Бенка-то, оказывается, еще и в Арктике что-то кумекает - вот проходимец! Смотри!... Тут он заметил меня и закричал: - Тебе мало твоей северной эпопеи?! Ты еще себе бейцим не отморозил - лезешь обратно в свои Колымы и Норильски с Воркутами?! Тебе же, идиоту, после всего нужно южное солнце, пальмы и виноград - у тебя - вон! - зубов уже меньше половины после цинги, дурак! Скажи чего-нибудь этому идиоту, мама!
- Хватит мне было говорить об этом другому идиоту! Ты-то зачем в своей Арктике погубил десять лет жизни? Тебя, что, суд приговаривал там отбывать?
Несколько мгновений было тихо. Потом Изя полуторжественно-полутрагически произнес:
- Так сложилось, мама.
- А у него тоже "сложилось", или все-таки его сложили? А?
- Постойте, постойте, - спохватился я - Это о какой Арктике вы говорите?
- О той же, - ответил вместо нее Исаак. - Как-то не пришлось на эту тему поговорить... Жизнь такая, что все превращает в рутину... Давай, выпьем, братик.
     До глубокой ночи, опорожнив уже не помню сколько армянского розлива бутылок, мы "выясняли" сперва подробности полярной биографии моего друга. Конечно же, с широкими, но весьма уточняющими комментариями исааковой мамы. Изя был всегда человеком открытым, но таких откровений я от него не ожидал. Мог ли я предполагать, - привыкший быть "представителем" в средних широтах Высоких Полярных широт, - что скромный мой одноглазый друг более десяти лет оттрубил/в Арктике? И все эти годы - в роли Главного врача полярной авиации?! Мог ли представить, что созвездие полярных летчиков, штурманов и радистов штучной работы, принесших славу отечеству, России, известные всему миру первооткрыватели, и герои Второй мировой войны, - все они, без исключения, были и еще остаются его пациентами и друзьями... Причем, иначе и быть не может, потому что кто есть врач для своих постоянных и неизменных пациентов, - главный доктор, от которого зависят не только самочувствие твое и даже здоровье, но право на пребывание, - на жизнь! - в САМОЙ полярной авиации. Право на полет в завораживающих душу и рвущих сердце ледяных просторах - на единственную и самую прекрасную мужскую работу?!
     ...Несомненно, настоящий "Армянский" очень способствует выяснению самых затаенно-трепетных чувств, запрятанных у мужчин где-то в районе поджелудочной железы, когда волшебный этот напиток закусывается... чем-то таким... необычайно... конечно... словом, которое тетя Роза все подносит, и подносит... Всякое там... И не где-то тут к столу на Осипенко в Замоскворечье, а совсем не тут, не тут совсем! А там… Там, в крохотной квартирёшечке Ашкенази в Лефортово... За Басманными улицами в Старой Немецкой слободе… Когда… на фиг нам завтрашняя контрольная по физике... готовиться к ней... А вовсе молодая ещё тетя Роза приоткрывает створку "очаковских и покоренья Крыма" времен буфетика и достает оттуда терпимо-прекрасно воняющую рыбку "горячего, черт побери, копченьица…" Дома у меня такую сроду бы не догадались подать… детям. Сперва - с вечера – по-одесски угостили бы стариков. Ну, а если... полный порядок, то... дали бы детям, на здоровье…
Что, пусто?! ... А, "хватит"! А кто это сказал?... И в конституции, - в основном законе, - нич-ч-чего по поводу "хватит" не начертано-с…

     Трижды - последний раз в восемь утра - Розалия Израилевна звонила Нине, объясняя: мужчины вспоминают минувшее. Эта фраза ей нравилась и произносилась в ключе: "Суд идет!"

 * * *

     Вот что, я тебя познакомлю с отличным мужиком, - продолжал, проснувшись, Исаак. - С Марком Шевелевым. Он теперь в Полярке главным - не-е, не врачом - Начальником. А раньше был начальником Главсевморпути, - не мог ты его не знать, или хоть не слышать о нем! Знал? Отлично! А, ты его знал, а он тебя - нет. Ну, узнает теперь.

     Не то, чтобы я Изьке не поверил. Поверил, конечно. Но как-то все говоренное под-коньяк казалось милым бредом. Однако, через пару дней мы с ним сидели в креслах у письменного стола, за которым приподняв по-стариковски коленки, полулежал в уютном лонжерончике сам Шевелев Марк Иванович (Израилевич, конечно!), и, не чинясь, беседовали "за белых медведей". Интересно, - знакомства и совсем обыденные разговоры с такими, казалось бы, могущественными личностями вроде Мерецкова или Чуйкова никаких особых эмоций у меня не вызывали. Даже мгновенный шок при виде открывающего мне двери Иссерсоновой квартирки маршала Жукова прошел быстро. Бесследно даже. Особых переживаний не принеся. Кроме, может быть, ощущения некоей двойственности чувств из-за проклятой информированности. Об активной роли маршала в немыслимо жестоком усмирении восстания зэков Ухта-Печерских лагерей в 1953 году, в зверином по животной ненависти загоне на родину-мачеху пленных казаков с семьями и детьми в 1945-м... Да о патологической жестокости его к солдатам и офицерам собственной Армии. Здесь же, в кабинетике дома на Варварке, участвуя в беседе с Шевелевым "на равных", я в реальность происходящего не верил. Хотя многое знал о нём по рассказам шефа его времён Второй мировой моего Шуры. Александра Евгеньевича Голованова. Начальника Дальнебомбардировочной авиации. Которой Шевелёв был Начальником штаба…. Даже начищенные до самоварного блеска знаменитым айсором из Китайского проезда штиблеты Ашкенази, хозяйски покоящиеся на журнальном столике, состояния ирреальности не рассеивали. Что-то в душе у меня в эти минуты происходило непонятно-праздничное, по-детски трогательное, сравнимое только с ощущением начинающейся волшебной сказки. Душа - субстанция тонкая, неразгаданная. Видимо, своей этой неразгадываемостью разгадала она, что происходит действие действительно сказочное. Шевелев поговорил-поговорил, да и снова секретаршу с вестовым позвал. А пока они готовились, - по-домашнему собирая в тумбочках порожние судки и фарфоровые блюда, - мы продолжали выяснять-вспоминать общих наших знакомых, закружив уже вкруг "загадки острова Котельный" в "те" военные годы. И совсем бы закружились. Не напомнив-не расскажи я самому хозяину Арктики тех лет о том, что тогда "в его хозяйстве" на проклятом том острову на самом деле происходило. Он, в свою очередь, выдал мне "тайну" поселка Рыбак "на материке, что чуть южнее Новой Земли". Опять пришлось подправить его рассказом о моем посещении этого мрачнейшего рудника-убийцы. Тогда он козырную карту выложил – Ванькину Губу! Что же, и тут пришлось сознаться: однажды тонул я в губе - заклинило Снаряд с полной вахтой. Было.
- Так это... Так это тебя, тебя …. к нам на Тикси в июне сорок пятого Задков на патрульной "Каталине" вывез?!... Те-ебя! Ну, молодой человек, это же надо было такой хипеж по всему Северу учинить! – И совсем захлебнувшись воспоминаниями: - Из-за него, Исаак, с меня, чудом, погоны не содрали!... Кто только радёвок не раскидывал, и все с угрозами, с угрозами!
- Марк Израилич! Моей вины тут нет, - не из-за меня шум поднялся. Из-за немецкого радиобуя… с субмарины их, вот из-за чего хипеж! Неужто из-за меня, Марк Иванович?.. Человек Вы разумный!... Да если бы нас там, в заклинке, - не вахта - четырнадцать лбов - а дивизия души отдавала бы… Ни один начальничек тогда и бровкой бы не шелохнул – из за нас, из за зэков!... Ха!... Тут их собственные жизни зависли-закачались, когда ваш Осипов буй "уронил" вместе с "Консолидейтом"… Тогда команда нам и пришла:
- Буй, - вашу мать, - найти и поднять!
А как найти-то его, если "Консолидешка" неизвестно где? А Москва, Ставка требует: Давай буй! Буй давай! В нём, говорили, в буе этом система шифровки автоматическая. И если ее раскрыть-разгадать, можно будет все их лодки слушать, которые у вас по Севморпути как у себя дома тогда ходили-пиратствовали. Вот так ОГРОН (Отряд горных работ особого назначения) -то наш и подключили. А тут Мазурук "американку" нашел. Нас - на Бориса Николаевичеву "Каталину" - и в Губу. А там льду на метра три с шестом… Думаю, льдом – ничем иначе - нас и заклинило… На траверзе устья оси скважины, что тогда стали бить, морены не было. Песок! Мы бы, - не поднимись хипеж, - снарядом за три-четыре суток скважину прошли, и буй наш! Валунов, вообще посторонней породы в зазоре не нашли. Значит лед. Растаял, когда кессон-снаряд вира’вали и, … получается, мы сами собою заклинились ради удовольствия? А удовольствия - двенадцать душ ко Господу отбыли-отмучились. Так, Марк Иванович. Не соврал я?
Он что-то хотел сказать, подался даже из лонжерона своего, но тут как раз машина подошла. Секретарша вестовому вслед вошла-вплыла с новыми пакетами. После чего на подносах, в вазочках, появились маленькие совсем хлебики, и из старого ещё "ЗАРЯДЬЯ" фляки господарские. И большие открытые уже стеклянные банки с красной чавычевой икрой-пряженкой. Такая не на рыбзаводах где-то, - такая в вотчине шевелевской производилась в Оле, на Восток от бухты Нагаева в Охотском море. Она только для "чистых" вымачивалась - для Пилотов и Штурманов. А начальничкам в Кремле она не доставалась - рожею начальнички по шевелёвски не выходили, значит...
     Так подробно - про булочки и про икру - потому, что в тот мой первый приход к Шевелеву мне каждая мелочь запомнилась, будто происходило все в детстве, когда каждый шаг - новый, каждое лицо – событие. Уверен совершенно: именно в кабинете у Марка Израилевича Шевелева детство мое "арктическое-челюскинское" обернулось, - после 15 лет каторги (и каторги Арктической тоже – без Арктической то как?!), - не менее счастливой взрослостью настоящего приобщения к делу погружения в истинный Север.
     И чудо это материализовалось тут же, в лице не одного только Марка Израилевича Шевелева… Но нового человека. Вослед за секретаршей с вестовым с чавычевою икрою от Нептуна. Вплывшего, - загребая по-хозяйски, - в шевелевский апартамент.
     Был человек высок. Худощав. Моложав. Одет с иголочки. Подстрижен аккуратно. Четкого рисунка овчарочьи совершенно светлые глаза его с гильотинно опущенными краями век по-дальномерному широко сидели на внешне простоватом, крепко обветренном лице.
     Первое впечатление: хо-ор-рошо набравшийся скандинав-матрос - насторожен, собран, приготовлен. Сейчас приступит… Здесь тоже подробно из-за того, что с ним, - Игорем Григорьевичем Цалюком, - тогда Начальником отдела капитального строительства Полярной авиации Министерства Морского флота, а чуть позднее - главным инженером и, наконец, управляющим треста АРКТИКСТРОЙ того же ведомства имел я удовольствие и даже счастье оттрубить более тридцати пяти лет рука-об-руку. До позорного, - позорней некуда, - развала безразмерной глинобитной Державы… Аэродромщик экстра класса, он, - командуя, - полстолетия обеспечивал всю "наземную" службу и технику "взлета-посадки". И где? На сложнейшем "аэродроме" планеты - в обеих Арктических зонах...
Будто давно зная меня, Цалюк предложил: - прошу ко мне! Поговорим о работе /?/       … Тут я не сразу нашелся что ответить… Он же, - вроде бы, - не знал ничего ни меня ни обо мне!?
     Чуть позднее Изя разъяснил: - Цалюк уловил впечатление Марка Израилевича о тебе. А Марк – волхв, - людей чует "при подлете". И никогда не ошибается. Понимаешь, кроме руководства особыми службами гражданской авиации до начала и по окончании Второй мировой войны, он был на ней Начальником Штаба Дальнебомбардировочной авиации у основателя её и бессменного командующего САМОГО АЖ Александра Евгеньевича Голованова… Ну, да, ну, да… для тебя Голованов человек свой. Близкий… Попытайся тогда понять и Марка. Ну и Цалюка…
А с Цалюком ты должен просто подружить: вам с ним, - с лабораторией своей, - работать. Не знаю как без тебя он – ты без него никак… Его в Арктике, вообще на Севере и в Антарктике не обойти. И не потому, что он затычка ко всем бочкам. Нет! Он редкостный энциклопедист-строитель. Как посторонний я так это понимаю: Цалюк знает все, что необходимо знать специалисту. Абсолютно все. И знания свои не держит под задницей, как молодой медведь кету с икрой пойманную на рыбалке. Потом, он – человек. Понятней, чтоб… Частенько приходится производить пренеприятнейшие операции - отстранять от полетов прекрасных, великих даже летчиков и штурманов. Время нервное, не хуже военного - стрессовое. Участились инфаркты у пилотов. В воздухе. Инсульты даже. Что это значит понять не трудно! Вот, чтобы чуть реже летать со всяческими комиссиями "к месту падения", приходится ужесточать не только предполетный контроль. Но навсегда отстранять пилотов от их работы. Представляешь, что тогда происходит с человеком? И здесь срабатывает Цалюк. С его авторитетом и связями, - ну, и с моими тоже, мы этот переход, ломку эту жизненную амортизируем хотя бы тем, что сохраняем человеку его материальный уровень, статус социальный. Гонор! Ты пойми: человек летал, жил, значит, в самом престижном авиационном соединении страны - в Полярной авиации! И имел за то всё что страна могла отвалить… Ну, чуть больше…Сюда ведь отбирают самых опытных, грамотных самых, самых дисциплинированных, самых, - Беночка, - отважных военных пилотов и штурманов! В последний год войны, когда погибли лучшие наши воздушные ассы, каждый пилот, имевший хотя бы одну звезду героя или два-три "Ленина" жил мечтою: остаться в живых, чтобы прорваться в кадры Полярной авиации. Почему? Потому, что только из этого элитарного соединения отбирались все без исключения САМОЕ-САМОЕ! А у нас что это - личные пилоты всех генсеков - от "великого лучшего друга летчиков" до теперешнего. А это ВЕРШИНА! Выход… на великокняжеский титул, возвернись он чудесным образом в эту страну... Знаешь, когда министр - не без завотделом - убирал меня из Полярки, вроде бы "на верх", - главным врачом всего ГВФ, где поныне свирепствую, - он мне признался: наверху сейчас такое отношение к евреям, что они лучше стерпят тебя главным лекарем у себя в "Четвертом". Чем там - на краю света, в Полярке. Потому как именно в ней, в Полярной, та "иголочка в уточке, что в озерке, которое за тридевять земель" - ключик к ихней жизни, - понимаешь? А они жизнь свою ой как любят и берегут. А так как статус их, положение - не наследственно, - одна надёжа на личного пилота: а вдруг получится и вывезет он?! Куда, правда, - не очень понятно...

     С Цалюком проговорили до позднего вечера. Почему-то запомнилось брошенное им затаённо путаное нечто в ответ на мои, - уже за сумасшедший день уставшего порядком, - открыто недоуменные, но тоже путаные реплики о круговой поруке. С которой сталкиваюсь повсюду. И не могу, не способен принять - не научен. Воспитан по-другому… Политика… А если такую политику не принимаю? Не хочу, не намерен принять.
     Придётся. Вениамин Залманович. Поинтересовавшись родителем моим, Вы вот волею случая тоже теперь отправлены в политику - в высокую, как я понял. Вернулись в столицу - в Москву. В высоком правительственном учреждении служите. В сферах принимаетесь… А здесь у нас, - "по привычке" не теперь приобретенной, и не Вашим долгим отсутствием, - нужно к намеченной цели идти не официальными, казенными путями. А личными и домашними даже. Я помню, не могу забыть как отец мой, Григорий Евсеевич, - с какими усилиями, с муками какими, с кровью какой - выпрастывался - вырывался он сюда, в Белокаменную из глубочайшей бездны и разлива болот Охотской провинции… Чтоб работать! РАБОТАТЬ ЧТОБЫ! Да, да… Море разное чистое и светлое, оттенков фантастических, - один под прозрачным покровом его пляж с чёрным песком что стоит, - сказочная рыбалка круглый год, днём и ночью весёлая охота – жить бы, ЖИТЬ! Солнце восходящее встречая… Знаете, что такое от зари до зари восходящее солнце, когда воздух без пылинки и искрится? И планета остальная не нужна…Нет, будто, её!...
     Вот только жрать нечего народу! По статистике плотностью одному человеку на полтора квадратных километров территории! Траулеры жрут солярку, утюжат море, и до десяти утра уж полны рыбой. Да какой! А через четыре часа рыбка загорается, горит. И выкидывается мощностями судовых рыбонасосов за борт… А траулеры, освободясь от бесценного но сгорающего груза, из бесконечной очереди к причалу рыбзавода снова уходят в море. По новой отправляясь ловить рыбку… Которую рыбозаводы снова не примут – мощностей у них, оказывается, нет! Тары под рыбу тоже нет! Рабочих для разделки её нет тоже! Никто ни о чём таком подумать не догадался… И Микоян Анастас Иванович, министр пищевой промышленности и первый друг Иосифа Виссарионовича объявляет торжественно на весь белый свет: Рыбная промышленность Дальнего востока нанесла государству убытков за год на 3 миллиарда тугриков!... Кем быть надо, чтоб сознаться в таком при битком набитых рыбой морях державы? При открытых для неё забитых рыбой океанах? И всё же… всё же… Что только не перетерпел батя мой, не перенёс что в боях за место своё под чужим солнцем?! А оно, место, окажись, - через всю безразмерную страну от речки Охоты до реки Москвы, - через стенку с кабинетом самого того Анастаса Ивановича! Который, как известно, от Ильича до Ильича!... Всё же… Вот это и Вы запомните. Вам виднее ваши пути. Только ведь можно по любым из путей здесь поминавшимся идти по-разному. И к целям разным. И вот тут сентенция: "цель оправдывает средства" читается каждым из соображений собственной совести - "как научен" и "как воспитан". Мне импонирует ваш вариант "прочтения". Потому предлагаю дружбу. Ведь работать-то нам все равно вместе.

 * * *

     ...За всеми многочисленными делами и обязанностями, что низвергнулись на меня с началом работы в институте, я ни на минуту не забывал главного своего дела - "Спасения". Сдавая экзамены в аспирантуру, возвращаясь в Москву после бехтинского приглашения и основываясь в престижном московском институте, наконец, оказываясь необходимым хозяевам оборонного ведомства, я пытался просчитывать динамику открывающихся возможностей работать легально и активно - время, казалось мне, наступило, позволявшее выполнить мою миссию возможно полнее и эффективнее. Старые кадры "Спасения", воспитанные еще маминой энергией и примером, старели. Многих унесла смерть. Были и такие, что откровенно устали не так от самой работы, как от постоянного ожидания "разоблачения и ареста", хотя ни разоблачать, ни арестовывать всех нас было не за что и не за чем - никогда в действиях наших ни один даже самый предвзятый опер не мог и не пытался обнаружить "преступных намерений" или, хотя бы, формаль¬ный "состав преступления". Хватая нас, чекисты прежде всего искали хоть какие-нибудь компроматы, чтобы зацепившись за них можно было подвести надежно к сроку или "вышке". Они даже не пытались ни разобраться во всем, что касалось "Спасения", как объекта деятельности вообще, ни провести пусть формальное, даже предвзятое расследование моего и товарищей моих в нем участия. Они лучше меня знали, - осведомленные во всех подзаконно-незаконных указаниях, указах и приказах их хозяев, - что ничего, за что можно было бы уцепиться, они не найдут. Более того, - это не только мои предположения, это мнение самих чистосердечников, - наша деятельность вызывала у многих из них, более опытных, помнивших о судьбах своих предшественников и товарищей, исчезнувших однажды в гулаговской канализации, понимание и одобрение. Как те же чувства вызывает работа врача или сиделки у постели больного даже у самых черствых и ничего не желающих видеть вокруг себя завзятых эгоистов. Я даже знаю случаи, когда источник очередного нашего несчастья - заштатный лагерный штымп из спившихся или по-иному проштрафившихся вертухаев-начальников - хватал кого-либо из нас. И начинал лихорадочно шить дело. Только потому, что по пьянке или с похмелья "осудив себя судом собственным", воспринимал наше дело как откровенный и всем виденный укор собственной его совести. Ляпкин Борис Иванович тому пример, - опер на Мостовой колонне в Братске при майоре Владимире Павловиче Шамоте – человеке порядочном. По обычаю, набравшись в своем кабинете в зоне, - Шамота специальным распоряжением запретил конвою впускать в оцепление пьяного Ляпкина, - это настоящая его фамилия, - опер отдавал команду дневальному: - заключенного Додина – ко мне! Чуть раскачиваясь в кресле, долго смотрел в меня осоловевшими глазами. Произносил: - Что, падло, по-новой кровь мою пьешь? Снова… кровь… сдавал и других… побуждал, да?... Добрый, значит?... Челове.. векалюби...любец, да?... Свят-той, значит, ****а мать?!.. А что др-ругия себе думают и как жисть свою понимают он-не… тебе не интересна?... Коне-е-е-чна, у тебе, гада, интерес себя возвыш...высить... Понимаешь!... Он, значит, в рот е…й, а люде - ни ва што?! Да?!... Да! До других тибе дела н-нет! Нет-т тибе дела!... Сидишь тут... Зна-аю, зна-а-аю чиво думаешь: думаешь, Ляпкин-опер тибе счас оформит, как ...положено, и определит!... И правильна сделаит, между прочим... И ты, значит, стра…да...далец... Герой! А Ляпкин-опер, - он, значит, гад... мильцанер!...И определит!... бы... определил бы. Но ... не определит Ляпкин-опер!... Он счас встанет, дасть в мор...ду... и пойдет! Сдасть тибя... куда... себя... кровь свою сдасть! Теперь тибе… пуссть стыдна будит... Вот!... Иди!... Осседа...

     Что до опера - "интеллигента" товарища Щумского /имя и отчество которого не известны мне по сей день/ с одного из "моих" Безымянлаговских лагпунктов, - тонкого хама, софиста и бесконечно озлобленного на весь мир циника, - и он туда же! Так вот, однажды он изрёк: - Напрасно стараетесь унизить меня вашими баптистскими меценатствованиями - демонстрируете бесчеловечность администрации дележкой пайки и баланды с  о с л а б л е н н ы м и товарищами, - "ослабленными" произнес с разрядкой и нажимом. - Выходит: Щумский по должности и паскудству характера осознанно несет человечеству голодную смерть, а вы с компанией - Иисусы двадцатого века – по ломтику хлеб насущный. Согласно Евангельской раскладке - пятью пайками пять тысяч голодных кормите. Терпение мое не бесконечно, Додин. Прикажу всех - прямо от вахты - препровождать в изолятор, и там, в "ласточках", кормить вас и ваших подопечных клизмой... Делитесь тогда этой "пайкой" с ослабленными.

     Они все понимали - армия Ляпкиных-Щумских, - "патриотов из патриотов"! Знали и свою незавидную роль: ими, ими система утирала собственную - в крови и говне - вонючую задницу. Потому с такою злобой ненавидели тех, кто для роли этой не подходил по ершистости своей. И, ненавидя, завидовали мучительно…
В этой вот атмосфере зависти и ненависти продолжали мы все начатое мамой святое дело, - ее "Спасение". Как раз в месяцы моего профессионального самоутверждения в институте, отнимавшего время и силы, мы с Владимиром Карловичем Эйхгорном - другом детства и коллегой по хирургии Николая Ниловича Бурденко - заняты были судьбами схваченных советской армией и арестованных врачей подпольного лазарета Украинской Народной революционной армии.
Как мы решали судьбы схваченных и априори идущих на смерть медиков-героев читатель узнает из повести Спасение. (В.Д. ПРОЗА.РУ). В рассказе Колония КРЯЖ (там же) я только чуть прикоснулся к теме альтернативной. В попытке спасти смертников организацией побега определяющей была и моя роль – напоминать такое не в характере времени ни автора. Готовил побег близкий мне человек, сотрудница учёта кадров лагеря. Долгие годы думать нельзя было о написании истории этого побега, организованного и осуществлённого в 1942 году. Но один за другим ушли в мир иной организаторы его, назвать которых при жизни их было не возможным. А промолчать вослед тому - великий грех.…
Надо было, однако, решать ещё судьбы живых. О чем рассказывать нельзя.

 * * *
     Ещё в самом конце ноября 1957 года мы, трое абитуриентов аспирантуры Академии строительства и архитектуры СССР, писали помянутый выше экзаменационный реферат «по специальности» («Организация строительного производства»). В аудиторию, - тесный подвальчик дома по Камергерскому переулку, - я пришел первым. Полчаса спустя, за свободным отдельным столиком слева от меня, молча, не поздоровавшись, пружинно уселся высокий сухощавый пожилой (на вид было ему все полсотни!) седоволосый мужчина атлетического склада. Одет он был в ловко, но буднично, сидевшем на нём тёмном, явно ведомственном, спортивном костюме. Я подумал ещё: «а он-то, дед, что здесь делает – в аспирантуру принимают до 35-и лет!». Но думал недолго - интереса он не вызвал: его актёрское бритое безусое лицо аскета показалось очень уж ординарным. После нас за столиком от меня справа, громко поздоровавшись, нашумев, расположился тоже высокий, - если не сказать очень высокий! - плотный, могучего телосложения, - красавец-мужчина с огненно яркими голубыми глазами под мощным каштановым чубом. Светло шоколадная тройка его в красную полоску, ослепительно белая сорочка с ярким галстухом-бантом были по-праздничному роскошны. Он заинтересовал. Хотя… в своем… параде был как в броне.

     На работу отпущено нам шесть часов. Свой реферат я написал до первого перерыва – за пару с чем-то часов. Стал его пересматривать. Поняв, что работу я окончил, сосед слева повернулся ко мне. И, не глядя на меня, протянул тетради со своим рефератом: «Слышь-ка, парень! Если у тебя - всё – погляди-ка на мою писанину… Понимаешь, родной хохлацкий я уже забыл, а русский, полагаю, как следует не выучил… Подправь, если что не так…
Я кивнул. Стал просматривать его писанину. Заинтересовала тема: «Организация системы мобильных технологических станций отделочных работ». В стране началось массовое жилищное строительство (промышленное возведение жилых зданий - так незаслуженно обозванных нашим народом «хрущобками»; в рабочей Британии, где они возникли и распространились, считались эти пятиэтажки Даром Господним! Выполнены то и эксплуатировались домики были по Английски и в Англии!). И «станции» моего соседа, несомненно, как раз и составляли сердцевину системы этих воистину гигантских работ (по стране – отделки стен, помещений и кровли более восьмисот тысяч одних только таких вот пятиэтажек!). Внимательно, с интересом, просмотрел работу. Прежде всего, убедившись - написана она великолепно! Да ещё и забытым настоящим языком, узнал который по своим давним архивным поискам. Хорошим русским слогом написана; предсказанной им языковой путаницы не заметив… Того мало, понял с долею зависти и… осторожности: парня этого не мне править…
     Окончил. Передал ему тетради. Вышел. Когда вернулся и сел за свой столик, сосед справа тоже, - только предельно и неназойливо вежливо, - попросил меня посмотреть и его реферат. Тема – оригинальная организация технологических потоков на заводах ЖБИ Москвы. Написана грамотно. Читателю мастерски даётся учувствовать – автор глубоко, - как САМОМУ АВТОРУ и полагается, - в курсе темы. Но тема интереса для меня, - помню, - тогда не представляла. Хотя в специальной литературе шума вокруг неё хватало… Я внимательно просмотрел и эту работу. Что-то сказал автору. Возможно, некую приличествующую моменту любезность… Не заметив особого интереса ко мне моих соседей я, - после того как формальности экзамена завершились, - попрощавшись, оставил аудиторию. В коридорчике просмотрел мельком на стенде объявлений Аспирантуры вывешенные биографии абитуриентов. Увидел там, что Фомин-то - хо-хо! - аж начальник самого АРХСТРОЙКОНТРОЛЯ Мосгорисполкома! Не понял, кто Косюшко. И смылся…
 
     Прошло чуть более двух месяцев.
…С Ниной Оттовной мы шли от Метро к Вахтанговскому театру по Арбату. Обогнули справа вход в кондитерскую ПРАГИ. Сразу за ним игривым клаксоном нас остановила пришвартовавшаяся лихо к тротуару длинная чёрная машина. Вкусно клацнула дверца: – Вениамин Залманович! Здравствуйте! - К нам подошел… Геннадий Нилович Фомин – второй, правый, сосед мой по столикам на экзаменах в Аспирантуру… Тот, в шоколадной в полосочку тройке… Смял удовольствие перед спектаклем часовой вечерней прогулки по следам Маргариты и Мастера. Познакомился торжественно с супругой моей. Попросил поздравить (или пожалеть) с выпавшей на долю его и новоприобретённой синекурой Председателя новосозданного комитета ГОСГРАЖДАНСТРОЙ. Предложил подскочить домой к нему, где нас ожидает его супруга (телефонно предупреждённая им, когда он только увидел нас у Арбатского метро). И оттуда, вместе, отправиться часам к девяти сюда, в ПРАГУ. Где с друзьями – пусть пока с их друзьями – отметить… всё же, какое никакое СОБЫТИЕ… нового его назначения… Кто дома у Вас? Дети?... А есть с кем оставить?... У нас надёжная, замечательная домохозяйка – подкинут её моментально! Идёт?... А к Вахтангову, обещаю, мы ещё попадём… Не упомню дальнейшего нашего промежсобоя… Замечательная домохозяйка Фоминых прибыла на Локомотивный к подготовленным нами по телефону из машины Саше и Фаичке вовремя. И мы часа три провели в милейшей компании…
     Так Геннадий Нилыч (и супруга его) удостоил нас внезапным началом многолетней верной и нежнейшей дружбы, до кончины его продолжившейся в Израиле.


     Примерно, в те же дни в длиннейшем коридоре института, - наконец воедино собранного в построенном для Академии Строительства и Архитектуры (благополучно к этому времени отдавшего концы) огромном комплексе зданий по Дмитровскому шоссе 9, - столкнулся я лоб в лоб с летящем на всех парах навстречу Михаилом Михайловичем Косюшкою. Первым соседом, слева, что экзаменовался со мною в парадно-спортивном одеянии. Не поздоровавшись с той поры, - будто утром расстались, - он, остановившись, извлёк из портфеля кипу бумаг. Вытянул из неё несколько свежеопубликованных СТРОЙИЗДАТОМ, остро пахнущих типографской краской, журналов ПРОМЫШЛЕННОЕ СТРОИТЕЛЬСТВО и СТРОИТЕЛЬНАЯ ПРОМЫШЛЕННОСТЬ с моими статьями. Буркнул осуждающе: - Когда успели? Втихаря всё! Меня не предупредив! А я как фраер жду материала в БЮЛЛЕТЕНЕ!... Никуда не годится!
- Позвольте, Михаил Михайлович! - Отбиваюсь я. - Мы с Вами ни о чём не договаривались!...
- Ну и что! Понятно без договорённостей: Ваши очередные статьи по Северу - в наш БЮЛЛЕТЕНЬ!...
- Будет Вам и сказка, будет и свисток, Михаил Михайлович… - пытался я отшутиться. - Дайте только срок!
Шутка принята не была…

     Так мрачно, со скандала почти что, началась моя с этим замечательным человеком более чем тридцатилетняя, никогда и ничем не омрачаемая светлейшая дружба! А всё – удачно расставленные экзаменационные столики в фойе… Рок!

 * * *
     По старинной, со времени жизни в Приангарье, традиции - на работу и с работы я - пешим ходом. То же - в Москве. Тем более, когда летом 1962 года получил Госстроевскую квартиру по Дмитровскому шоссе в Локомотивном. До Института от дома по тропочке пять километров Берёзовой аллейкой вдоль полотна Савёловской железной дороги… Интересно… Район, вроде заселён – а попутчиков нет! Хотя по дороге не без памятных мест… Вот, на стыке Дмитровского шоссе с Октябрьской (Николаевской) железной дорогою, памятная отметина; Точка у левого, в сторону центра Москвы, откоса. Здесь в 1962 году рулимая (или ещё как это назвать?) легендарным учёным-физиком Львом Ландау, - набухавшемся до риз положения на проводах коллеги из Подмосковной ДУБНЫ в Ленинград, - и набитая пьяными их друзьями легковушка, во время бесшабашной гонки по зимнему, в снегу и люду, Дмитровскому шоссе врезалась на полном ходу – лоб в лоб - в тянущийся по обочине грузовик… Смятая свалилась вниз. Под насыпь. Под бок к стоящему на колёсах и тоже покарёженному ЗИСу с потерявшим рассудок водителем… Мирно и тихо провалявшись там с бесценным грузом около трёх суток. Дальше что произошло – всему миру известно… Кроме, быть может, того, что просравшая самого оберегаемого как зеницу ока ядерщика страны славная охрана его, - вкупе с вечно бдящими службами государственной безопасности, - искала эти трое суток Ландау где угодно, только не там где он исчез (с экран, как говорится при происшествиях в авиации)… Очухавшийся наконец от удара шофёр грузовика сполз с откоса глубже. Оклемался. В одиночестве (проезжающим по верху картинка в глубине откоса видна не была; место стыка шоссе с железной дорогой – безлюдный пустырь) на снежный буран из измятого уже бывшего средства передвижения выволок трупы. Сообразил, что один из них, вроде, жив. Затащил в свою машину. И не спеша отволок в ближайшую 50-ю больницу Тимирязевского района города что позади Академии. Там пострадавшего (или труп) попридержали – спешить некуда! Дальше пошла-поехала рутинная бодяга с тряпками и койко-местами… Меж тем, шли лихорадочные поиски великого физика, исчезнувшего, - возможно, - где-то меж Институтом в Дубне и Ленинградским вокзалом. Поднятым с постели Хрущёвым поиск, - в державном ужасе, - расширился до всесоюзного пока! Как так: кто-то, может американцы, спёрли самого главного! Приготовили, придержав, самые громкие медицинские фамилии, запросили у не раз обсераемых Москвою правительств мировые силы хирургии…
И пока силы эти тоже снимали с собственных коек и копили в аэропортах, расшевелились и врачи 50-й!
     Словом, пока Ландау искали и всем миром готовились спасти, самого его из морга вернули, положили на стол. И простые советские лепилы, представления не имея кого режут, проделали серию НЕОБХОДИМЫХ ОПЕРАЦИЙ. Оцененных наукой как классические. Оживили покойника. И не возвратили стране целого физика потому только, что нечего уже было что возвращать…
Нобелевскую премию Льву Ландау, награждённому, по-видимому, за особое управление машиной, - привезли в больничную палату. Всё!

 * * *
     На памятном месте встречи легковушки с грузовиком сошлись мы однажды с жителем барака по тому же Локомотивному проезду Женей Бондарём. Но гуляя на работу переть предстояло ему дальше моего – служба его на Ильинке у Красной площади. Был он тогда Зав. Отделом Совмина СССР…
Так стали мы гулять вместе. В одну сторону.
Перезнакомили Женю, с его уровнем почти что, Фоминым и Косюшкою. Получилось что-то вроде товарищества Трёх служилых… мушкетёров и, само собою, начинающего Д,Артаньяна. Неплохо получилось: долго продружили… Очень долго… До поминавшегося уже скандального, позорного и, само собой, достойного её развала Державы… Как-то само собой начались наши крамольные беседы – ленивый дурак не понимал что дело движется к концу союза нерушимых…
     К тому времени начали складываться отношения и во вновь организуемом коллективе моей Лаборатории. Самым естественным образом перезнакомились, сошлись и подружились четверо новых её сотрудников. Борис Иванович Березовский, старшим лейтенантом сумевший удрать какой-то очень сложной демобилизацией аж с самой Чукотки (откуда никого не демобилизуют!). С супругой Марией Ильиничной - начинающим стоматологом. По окончании им Военно-инженерной академии им. Куйбышева оказался он в ледяных местах пострашнее классической знойной Кушки. Перессорился там с кем только можно. Всем надоел. Достал всех. И вот, - благодаря энергии жены, - сумел слинять обратно аж в саму Москву.
Владимир Иванович Муха, чех, – с Красным дипломом окончивший МИСИ, не единожды победитель конкурсов по преподаванию математических дисциплин, но нашедший работу лишь только в Якутском филиале Академии наук (кстати, именно там, в Якутии, я встречался с множеством чехов – потомками военнопленных Мировой войны). Став профессором на кафедре математики Строительного факультета. Там так же отличившийся как особо выдающийся профессор на совмещенных кафедрах математики и сопротивления материалов, и уже добившийся перевода обратно, в Москву. И не имея здесь более или менее приличного пристанища проживавший с супругой и детьми в землянке мусорной свалки в Дорогомилово.

(Продолжение следует)