На его лице застыла буква «Щ». Когда я увидел это в первый раз, то не просто приметил, но даже сделал заметку в записной книжке телефона. Буква на лице. Рот приоткрыт, скулы приподняты, глаза прищурены. Вот только это не мимолетное выражение, как оказалось позже, а обычное, повседневное. Я встречал его уже раз пять, всегда на одном и том же месте, на площади Курского вокзала. Когда я не задерживаюсь на работе, всегда в это время там прохожу. Он не стоит на одном месте, нет. Он проходит мимо меня. Тоже, видимо, идет домой. И вот это «Щ» на лице настолько привлекает моё внимание, что я никогда не запоминаю, во что он одет. Да это и не так уж важно. «Щ». Не хочу делать выводов о его характере по этой вот букве. А вдруг он хороший человек?
И вот я снова поехал на вокзал. Уже по пути, в метро, я насмотрелся на столько букв, сколько, кажется, и в алфавите нет. Утренние буквы, под стать утренней суматохе. На улице, под мелким снегом, часто встречается «Ё». Как бы это объяснить? Ведь эту «Ё» можно произнести без всякого выражения.
«Ё». «Ё». Это я пробую без выражения.
«Ё». А это уже с ним. Получается как в «ё-моё», протяжно так, с сожалением. Похоже на «Щ», только зубы не сомкнуты и губы чуть поуже.
Здание вокзала, нижний этаж. Протяжной «М» скучает за прилавком продавщица. Дополняет это беззвучное мычание кулак, которым она подпирает щёку. За её спиной блестят зелёным бутылки пива в холодильнике, блестят и её глаза, что скачут по проходящим мимо пассажирам.
Раскрасневшийся «О» в цветастом шарфе скачет к тоннелю, из которого ему навстречу выплёскивается электричечная толпа. И тут «О» одним движением бровей меняется на «У».
В окошке кассы сидит «Б». Билет за билетом. Очереди «Ы» у касс дальнего следования переминаются с ноги на ногу. В дальнем конце зала, в углу у лестницы, не очень культурно общаются два «Х» и один «Ж». Снулые «Э» в черной форме дежурят у рамок металлодетекторов. «Ю» шаткой походкой бредёт к платформе. На Петушки, не иначе. За всем этим наблюдаю «Я».
Обстоятельства сложились так, что я уже несколько лет не езжу на электричке регулярно. Переездил. Переехал. Моё слово «подмосквич» потеряло приставку. Поднимаюсь на платформу. Раньше вагоны были зеленее. Сейчас они серые с красным. Блоковское «Молчали жёлтые и синие; В зеленых плакали и пели» окончательно потеряло смысл.
А вот сидения стали помягче. Устраиваюсь у окна. Пассажиры неспешно занимают места, порядок посадки неизменен: сначала – по одному, подальше друг от друга, потом – как получится. День сегодня не очень солнечный, обе стороны вагона заполняются равномерно. До отправления – минута. К голове состава пробиваются две контролерши. Одна в проходе передвигается боком, вторая пригибается. Пузырь и соломинка. Я ещё с ними встречусь.
Сижу. Верчу головой. Здесь пролегает последний рубеж самой читающей в транспорте страны. Метро уже пало под натиском смартфонов, плееров и планшетов. Целых пять человек с бумажными книгами, несколько – с электронными. Остальной вагон увит проводами наушников и озарён негасимым светом больших смартфонных экранов – окон в Интернет или в другую реальность какого-нибудь фильма.
Местные торгаши – один колоритнее другого. Некоторых я ещё помню. Вот этот дедушка продаёт чай. В стихах. Не чай в стихах, а продаёт в стихах. Пассажиры ему всегда радуются, хоть мало кто и покупает.
Вот тот дядечка ещё со времён моих первых самостоятельных поездок продаёт «Московский комсомолец», узнаваемо заикаясь и растягивая первую «о».
А вон там, в другом конце вагона, уже готовится к своему отрепетированному выступлению продавец зонтов. Мне он никогда не нравился, уж очень искусственна его улыбка.
Электричка в пути всего пятнадцать минут, а некоторые пассажиры уже спят. Этот навык вырабатывается долгими тренировками, как и навык вовремя просыпаться и не проезжать свою остановку. Напротив меня сидит учительница. На самом деле я не знаю, какая профессия у этой женщины. Просто слово выскочило. Она не стара и не молода, она одета аккуратно, но без изыска. У неё на коленях маленькая сумочка и большая матерчатая сумка. С тетрадками? Очки чуть приспущены, глаза бегают по бисерным строчкам в блокноте, колпачок ручки изжёван.
По другую сторону прохода развалился на два сидения господин. Барсетку в его руке можно и не заметить. Почему господин? Потому что учительница. А вон сисадмин. Потому что борода и свитер с высоким воротом. Слова легко приходят, если приметить несколько ярких черт.
Входят уже знакомые контролёры. Теперь пузырь и соломинка с лаптем. Комплект полон. Это охранник – одно название. Название это у него на спине выведено, желтыми буквами в желтой же рамке. «ОХРАНА». Как-то я увидел эту нашивку в отражении. В этом «наоборотном» виде она очень подходила к случаю, ведь в самом разгаре были состязания по скоростному бегу по платформе. Из вагона, где контролёры работают, в вагон, где они уже прошли. Сейчас это уже классика. Входит в олимпийскую программу, можно сказать. Когда-то даже сами контролёры устали раздражаться по этому поводу и начали приговаривать, мол, если нет денег, то хоть спортом отработаете. Сегодня же беготни почти нет, да и час-пик ещё впереди.
Проезжаем «Радужный мост», через реку. После него ещё долго будет тянуться Москва, но для меня он всегда был эдаким мостом между мирами. До него – ещё дома, после – уже в Городе. Сейчас я еду в обратном направлении. В направлении расписных гаражей, мостиков и дорожных развязок, увядающих заводских территорий за бетоном и колючкой, чахлых лесов и пустых полей. Всё это великолепие мне давно знакомо, тем интереснее наблюдать за изменениями. Но в этот раз я наблюдаю за другими вещами. Я уже поиграл с буквами, немного пошалил со словесными ярлыками, настала пора дать слово самим людям.
Всё ещё сижу, всё ещё верчу головой. Но теперь не смотрю, а слушаю. Из-за завесы железнодорожного перестука и людского гомона вылетают отдельные фразы.
Имеет место «имеет место быть». Это вон тот интеллигентного вида товарищ в расстёгнутом пальто, очках и при кожаном портфеле на коленях. Бывает. «Нафармить голда» – это уже от подростков позади, сленг компьютерных игр. «Ну чё там ваще» – от кого-то громогласного. В электричке невообразимые в обычных условиях сочетания «французских» и «нижегородских» – обычное дело.
«Бабуню из больнички забери». Девчушка, что стоит в проходе, разговаривает по телефону. «Бабуня» – это что-то необычное и даже милое. «Больничка» – наоборот, лагерным жаргоном отдаёт. Но она об этом не думает. Даже не понимает, откуда это слово появилось в её речи. Я вот тоже часто коверкаю слова, из интереса. Пробую на вкус. Мало кто из моих знакомых так делает. И мало кто вообще задумывается, какие слова, зачем и почему говорит. А бабуне – здоровья.
«Вчерась в булошной». Ух ты!
А вот картина, которую я уже давно не видел. Сидит парень, болтает головой в такт музыке, подпевает. Слова песни на английском, парень подпевает на своём. Не на русском, а на том, который он слышит. Подобное я только в детстве помню, когда ребята во дворе начали активно обмениваться аудиокассетами с иностранной музыкой. Это даже не чукотское «что слышу, то и пою», это уже новый вид творчества, основанный, скажем, на «пофигизме восприятия». Тогда, в дворовые времена, я часто лез с разъяснениями английского текста, переводил как мог, а здесь приставать не буду. Хотя и интересно было бы спросить у парня, что же это такое он поёт.
В школе, в седьмом классе, биологичка как-то спросила меня, потерянно стоящего у доски. Спросила, выучил ли я. Я сказал, что учил. «Учил, но выучил ли?» Так и тут. Люди волей-неволей слушают, но слышат ли они? Стоит только обратить внимание, и в уши польётся такое разнообразие! Только не надо брезговать. Это же электричка, тут и матом укрыть могут так, что вспотеешь.
Смотрю в окно, измазанное серо-белым пейзажем, смотрю на людей, испачканных рутиной. Ну как тут не быть стихам? И да, были стихи. Пусть не очень, но всегда с экспериментом.
Поезд-старик. Космы седые ветрено с крыши
Мягко касаются лиц мелкоснежной пургой.
Поезд скрипит. Голос натружен, сейчас еле слышен –
Люди платформы уши закрыли шапкой глухой.
Зимние рельсы серыми змеями в лампах блестят.
Люди платформы лёгкие курят зябкой рукой,
Жадно вдыхают запах мазутный, фильтрованный яд.
Лишь сев по вагонам, ослабив шарфы, обретают покой.
Люди платформы суммарно веками ждать решены.
Жизни проходят в старых вагонах муторным сном.
Сны без картинок, сны тупиков и конечные сны.
Важно добраться. Хоть будущим летом, хоть частью пешком.
Старик-пассажир мелкоснежные космы с носа стирает.
Трясётся вагоном, платформой шагает нетвёрдой ногой.
Он точно доедет, он точно достигнет желанного края,
Чтоб завтра воскреснуть и утром вернуться в кассовый строй.
Сейчас я не пишу стихов. Один человек мне сказал, что проза у меня получается лучше. Пусть так.
Путешествие. Путе-шествие. Шествие по пути. Торжественно и радостно. Или тягостно и уныло. Поездку на электричке не назовёшь путешествием, хотя почему бы и нет? Всё зависит не от расстояния, а от восприятия.
Временами мне кажется, что слово и дорога – части единого целого. Это проявляется не только в дорожных историях и философических беседах между попутчиками. Это в самом перестуке колёс – ТДТД-ТДТД, в движении ветра и голосе погоды за окном – фоооооййй-фйоооооууу, в голосах жизни – чик-чирик птиц и пассажиров. Буквы-слова-фразы – шпалы-рельсы-поезд. Несомненно, это так. Иначе почему мне в дороге так хорошо пишется?