Бич

 
 
Бич – опустившийся человек, не имеющий постоянного места жительства и определенных занятий. (Ожегов, Шведова, словарь)
Бич – длинная нить, кнут.
Бич – бывший, интеллигентный человек (в простонародье).

В семидесятые годы прошлого века я работал в геологоразведке. Наша СП-26 (сейсмопартия) базировалась в поселке Белый Яр. Тевризского района Омской области. По профессии я сварщик. Летом на базе народа мало, человек десять: начальник партии, завхоз он же завсклад, два-три тракториста, ремонтировавших трактора С-100, раздолбанных за зиму, механик-водитель «газушки» – «ГАЗ-71», два сварщика и сторожа. Коллектив не большой, все друг друга знали. Сейсмопартия основные, т. е. разведывательные работы по нефти и газу проводила зимой, когда застынут болота и техника сможет выйти в «поле» на таежные профиля (просеки) подготовленные геодезистами. При прокладке профилей болота встречались часто, и кроме как зимой их не отработаешь, не пройдет техника.

 Что такое сейсморазведка? Это выглядело так: в определённый район, в несколько сотен квадратных километров, разбитый на квадраты, заходила техника. Буровые установки на базе трактора С-100, бурили скважины, взрывники закладывали в них заряды и взрывали. Операторы по приборам записывали распространение сейсмоволн, данные передавались в лабораторию ЦКГЭ (Центральная комплексная геофизическая экспедиция) в г. Новосибирск.

 Для неквалифицированной работы набирали сезонных рабочих. Некоторые из них так и «кочевали» из зимней, в летнюю партию и обратно.
У них не было ни семьи, ни дома: их и называли «бичами». Работали и у нас такие бичи. С одним из них по имени Рудольф, которого все звали просто: Рудька, мы жили в одном балке. (Балок – домик, установленный на полозья).

 Выпивали несколько раз, разговаривали. Народ в окружении был, конечно, грубый, без мата-перемата слова не скажут. Я хоть и вырос в деревне, где люди тоже е отличались интеллигентностью, но матерки мне претили. Вот и в Рудьке я заметил эту особенность или он во мне, не важно. Важно то, что в те редкие минуты, когда мы были вдвоем, начинались разговоры о смысле жизни. Я не был ханжой, но тот образ жизни, каким жил Рудька мне не нравился. В балке мы жили вдвоем, обстановка спартанская: нары со спальными мешками вдоль стен, столик у окна, умывальник в углу у входа, пара табуреток. Вещи в основном нижнее белье, хранились под нарами в сумках.

 Наш балок был несколько больше других, потому что я кроме сварки еще отвечал за щелочные аккумуляторы. Заряжал, проверял уровень щелочи, т. к. аккумуляторы были щелочными. Всё, что нужно было для работы, хранилось здесь же за перегородкой. В нашем же балке находился маленький трансформаторный телевизор, кажется «Электроника», работающий от аккумулятора. Вечерами к нам, в балок, собирались мужики, посмотреть новости, программу «Время», да поиграть в карты.

 Рудька был худой маленький мужичок, ростом чуть больше метр шестьдесят, с небольшой лысинкой на затылке. На лице бороденка, на бороденку-то непохожа, так три волосинки. Но глаза до чего ж у него были умные, темно-синие глаза. Мне даже до неудобства хотелось в них смотреть и смотреть. Нет, они не завораживали, они просто притягивали, и хотелось верить этому человеку, и хотелось ему рассказывать о себе и слушать его. Хотя его манера со скрипом, с трудом выдавливать из себя слова мне не нравилась. Он всегда ходил какой-то задумчивый, всегда его нужно было окликать по два раза.

 Работал Рудька помощником на кухне, чистил картошку, топил воду из снега, заготавливал дрова, помогал поварихе молодой полноватой, такой кровь с молоком девахе. Это я потом узнал, что повариху выбирал начальник партии, чтоб было с кем проводить длинные зимние ночи. И Рудьку, этого невзрачного мужичонку он туда назначил. Понимал, молодая повариха на него не позарится. Мужики-то, в тайне оголодавшие по женскому телу, глазами так и зыркали на повариху. Но основной контингент видит ее только на завтраке, обеде, да ужине и у них мало шансов подкатить к ней. Да и начальника побаивались. Среди бывалых мужиков ходили разговоры, что встречались иногда очень уж жалостливые бабенки – поварихи и принимали, чуть ли не всех мужиков подряд. Но такие долго не задерживались, бывало до конца сезона не дорабатывали.

 Как-то в один из обычных дней сидели мы с Рудькой в нашем балке, пили чай. Выдалось свободное время, у меня не было поломок, сваривать нечего, аккумуляторы зарядил с утра. Рудька был свободен перед работой вечером, в общем полтора-два часа было. Что-то его тревожило, видно было, он хочет излить свою душу, но никак не решался, довериться мне или нет. Наконец видимо решился. Человек он оказался далеко не простой.

 – Это сейчас меня все кличут - Рудька, Рудька - словно собачонку какую, а ведь было время, и меня называли по имени отчеству. Рудольф Николаевич, – начал Рудька.

 Я удивленно глянул на него. И не смог представить его в костюме, в белой рубашке и галстуке.

 – Да я тоже, Сергей Михайлович, но для всех сейчас «сварной» или «лепила», –  сказал я с иронией.

 – Ты другое дело, Серега, у тебя еще всё впереди. Будешь учиться, достигнешь определенного положения, будут тебя уважать, и ты будешь Сергей Михайлович, не только по паспорту. Главное не делать в жизни глупости. Вот ты рассказывал, как оказался в тайге. Да знаешь, здесь о каждом роман можно писать, здесь все с непростой судьбой. Вон Саало Велло из Эстонии, а что его занесло в Сибирь, никто не знает, молчун. А разговори его, наверняка человек повидал такое, что и выдумать невозможно.

 Рудька замолчал, прихлебывая чай из алюминиевой кружки, задумался. Закурил беломорину, затянулся, сделал губы трубочкой и, как бы не замечая меня, стал пускать дым колечками в мою сторону. Колечки до меня не долетали и, превращаясь в ломаные фигуры, уплывали к потолку. Я ждал, пил чай. Сам я не курил, бросил в армии. Это был странновато, многие наоборот начинали курить именно в армии, а я бросил. Курение мешало мне. Был в учебке, там была очень серьезная физподготовка, я бросил и больше не начинал. Через пару минут, собравшись с мыслями, Рудька начал свой рассказ.

 – Учился я неплохо, и после школы поступил в НЭТИ (Н-ский электротехнический институт). Всё шло обыденно, обычная студенческая жизнь в общаге. Сам я из Чулыма.

 – Во, – встрепенулся я, – здорово, а я из Чулымского района совхоз «Рассвет». Слышал о таком?

 – Нет, сказал Рудька.
– Я понял – он недавно образовался. Чикманский совхоз разукрупнили, образовали два совхоза. «Чикманский» остался и «Рассвет» сделали, – проговорил я.

 – Да, о «Чикманском» совхозе слышал, – задумчиво сказал Рудька. – Значит земляки, из одного района. Ладно, слушай дальше и не перебивай, а то скоро мужики придут.

 И продолжил:

 – Проучился я два курса, пролетели они просто незаметно «от сессии до сессии живут студенты весело». Пиво, девчонки, иногда драки из-за девчонок с городскими парнями. Однажды в начале третьего курса в вестибюле института я увидел её. Большие зеленые глаза, белая шапочка из кролика, белая шубка и коса длинная, русая коса. Я оторопел. Она шла навстречу, весело болтая с подружкой. Невысокая, миниатюрная, словно с витрины магазина для кукол. Мельком глянула на меня, улыбнулась и они прошли мимо, к выходу. Они уже вышли, когда что-то толкнуло меня. В голове пронеслось: «куда они?» и я выбежал следом. Отошли девчонки недалеко, так же весело, продолжая болтать. Я шел следом с минуту, когда одна из них оглянулась и толкнула локтем другую. Оглянулась вторая. И я парнишка не робкого десятка их догнал.

 – Девчонки, привет, а вы куда? – вопрос прозвучал глупо, но их видимо это успокоило и развеселило.

 – Куда, куда – куда не ходят поезда. На «кудыкину гору», – и смеясь, пошли дальше.

 – А возьмите меня с собой, я на «кудыкиной горе» еще ни разу не был, – сказал я.
Девчонки захохотали. Особенно эта в белой шубке заливисто смеялась.

 – А мы в кино, – наконец выговорила она, глядя насмешливо на меня.

 – Вот и хорошо. А можно я с вами? – попросился я.

 – Ха, а мы уже билеты купили на семнадцать часов, – молвила спутница.

 Я стоял и лихорадочно думал. Что делать? Билета не достать, это я понимал. На индийские фильмы кинотеатры забивались до отказа.

 – А у меня идея, – встрепенулся я, – а давайте так. Вы идете в кино, а я жду вас на выходе из кинотеатра на лавочке. Там есть, напротив выхода. Вы выйдете, а потом расскажите мне про что кино.

 – Ничего себе, октябрь месяц, мороз минус пять, а он полтора часа на улице. Замерзнешь ведь, – сказала та, что в шубке.

 – А я буду бегать греться в фойе, – сказал я.

 – Нет, так не пойдет. Давай лучше завтра в пятнадцать у выхода из института, – предложила она.

 Делать нечего, это был наилучший выход из создавшегося положения. И согласился. Мы расстались, я пошел в общежитие. Они – в кино. Уже прошел приличное расстояние вспомнил:

 – Дурак безмозглый, – обругал себя. – Даже не спросил, как звать. Не познакомился, а если завтра не увидимся? Где, в какой группе искать? На каком факультете? Да что это такое со мной?

 Делать нечего, оставалось ждать до завтра. Пошел в общежитие, ребята из нашей комнаты уже принесли пиво в трехлитровой банке, бутылку вина. Сидели, пили пиво, ждали меня. Удивлялись, куда это я задевался. Пить пиво и вино я не стал, чем очень удивил, но не расстроил ребят. Лег на кровать, нет, нележалось. Пробовал читать, не читалось, не удавалось сосредоточиться. В ушах звучал заливистый смех, перед глазами стоял её образ.

 А тут зашел комсорг агитировать в художественную самодеятельность. Ребята успели спрятать пиво, вино, не разливали. В общем, вечер кое-как прошел. Ночь показалась мне длиннее года. Что только я не напридумывал. А вдруг не придут, а придут, как вести себя с ними. А главное, как остаться с ней наедине? А если согласится пойти погулять, куда пригласить? В кино или в Центральный парк, на карусели и качели?

 Уснул только под утро. На лекциях не сиделось, часов тогда у меня не было, с нетерпением ждал каждого перерыва. Досидев до конца последней лекции, я чуть не бегом кинулся к выходу, на ходу спрашивая у ребят время. Кто-то сказал. Оставалось чуть меньше полчаса. Так долго время не тянулось, мне казалось, прошло больше часа, когда я неожиданно увидел её. Она была одета также, только шарфик другой, но это я заметил позже. А в тот момент у меня сердце готово было выскочить из груди. Она была также с подружкой.

 – Здравствуйте. Давно ждете? – спросила она.

 – Нет, – ответил я, качая головой, – минут тридцать.

 – Ого! – удивились девушки, – а мы в аудитории задержались.

 – Давайте знакомиться, – тут же сказал я. – Меня зовут Рудольф.

 – Какое не обычное имя, – заметила подружка и продолжила. – Я Аня, а это Лена.

 – Значит Елена прекрасная, – обрадовано воскликнул я и спросил. – Как кино, понравилось?

 Девчата наперебой начали рассказывать фильм, но я уже не слушал. Я думал: а что дальше? В общагу не пойдешь, не пустят. Девчата местные, городские. Вышли тем временем на улицу. И тут же вопрос:

 – Вам куда?

 Я стушевался. На Вы меня никто не называл, кроме преподавателей конечно, да и не знал, что ответить.

 – Да собственно… – начал я нечленораздельно, но девчонки уже догадались.

 – А, Вы не местный, – определенно сказала Аня.

 – Да. Я из района, и давайте на «ты», а то мне как-то не удобно. А живу я в общежитии.

 – Хорошо, – сказала Аня, дернув плечиком, – давайте на «ты». Лен, ты не против?
– Нет, – едва слышно, сказала Лена. Она шла, опустив глаза, и молчала.

 – Лен, что с тобой? Ты что такая? Молчишь чего? – спрашивала Аня. – А куда мы идем?

 Этот вопрос застал меня врасплох. Я и так плохо соображал, а тут вообще потерял дар речи. Действительно, куда?

 – Ну вот, что, – догадалась Аня. – Вы погуляйте, если хотите, а я маме обещала пораньше придти, помочь постирать.

 И развернувшись, быстро пошла на трамвайную остановку.

 Мы остались одни, людей вокруг было много, но мы были одни. И мы понимали это. Мы не замечали никого, и никто нам не был нужен.

 – А где ты живешь? – наконец спросил я.

 – По проспекту Ленина, где «Красный факел» знаешь? – ответила Лена.

 – Конечно, знаю, – я оживился. – Давай я тебя провожу, можно?

 – Поехали, – сказала Лена.

 С тех пор я стал провожать Лену до дома постоянно. Исключения составляли лишь дни, когда наши лекции не совпадали по времени.

 Наступила весна, мы были счастливы. Но меня тревожило то обстоятельство, против которого мы были бессильны. Лето. Оно приближалось, а с ним приближался неотвратимый момент разлуки. Я не находил себе места. Тут экзамены на носу, курсовую сдавать нужно. Я и так худой, а тут аж посерел весь. Лена забеспокоилась, уж не заболел ли я. И тогда я выложил ей всё, что меня беспокоило.

 – Глупенький, – сказала Лена, нежно гладя меня по щеке, – всего, на всего, два месяца июль и август, пролетят незаметно, а в сентябре мы увидимся снова. А если у тебя будет время, ты сможешь приехать на электричке. Позвонишь из автомата на вокзале, и мы встретимся, погуляем. Тут же всего два с половиной часа на электричке ехать. Это будет в июле, а в августе мы с мамой уедем в Сочи на море, у неё отпуск в августе, а там и сентябрь, снова за учебу и мы будем видеться каждый день. Так что не волнуйся и не переживай, лето пролетит быстро.

 Она рассудила мудро, по-женски, но я-то мужчина, а мужчина по натуре своей собственник. Поэтому где-то там, в глубине души, во мне тлел огонёк ревности. Я не то, чтобы боялся потерять её, но я же видел, как смотрят на её другие мужчины. Она же не обращала на них внимания, но кто знает, что будет, когда меня не будет рядом. Да так долго, как мне казалось.

 Попив чаю, Рудька продолжал.

 – Май за подготовкой к экзаменам, июнь с экзаменами пролетели незаметно. В конце июня я уехал домой. Жил я с мамой, папа погиб на фронте в сорок пятом, перед самой Победой, и я его не знал. Я только родился, когда его забрали на фронт, – Рудька задумался.

Очнулся он минут через пять и сказал:

 – На сегодня хватит. Мужики скоро придут. Вон уже повариха кричит, меня зовет. Если не помешают, вечером посидим или завтра, – и пошел на кухню помогать.

 Вечером Рудольф пришел без четверти девять. Я уже заварил чай, скоро должна была начаться информационная программа «Время». Вошел Рудольф. После того как, он доверительно начал рассказывать о себе, он вырос в моих глазах и я его зауважал, мысленно называя уже не Рудька, а Рудольф, хотя вслух не решался называть его по-другому. Всё-таки человек с высшим образованием, хоть и не при должности. До разговора, я как-то считал себя выше по положению. Фактически так и было. Мне было двадцать три года, но у меня уже было несколько рабочих профессий: тракторист-машинист широкого профиля, шофер, механик-водитель армейского тягача и газосварщик. И по каждой успел поработать год, а то и два. В общем, начальство меня ценило и уважало. В случае чего я мог заменить на время почти любого работягу в  сейсмопартии.

 Так вот после его рассказа, я хоть и мысленно, но все-таки называл Рудьку уже Рудольфом. Он переоделся, сняв рабочую одежду, одел трико. В балке было тепло, я уже натопил печь и приготовил дрова на ночь. Ночью, если было холодно, кто-нибудь из нас вставал и подкидывал дрова в печь, а если прогорали, затапливал. Чаще вставал Рудольф, я моложе и спал крепче. Мне кажется, я и на морозе бы спал, а спали мы в спальных мешках с вкладышами, и было в них тепло.

 Мы с Рудольфом пили чай и смотрели новости. Когда они закончились, я внимательно посмотрел на Рудольфа. Он протянул руку, выключил телевизор и немного подумав, сказал:

 – Ну, что продолжим? – и начал рассказ. – После экзаменов и сдачи курсовой, я еще неделю жил в общежитии, уже все разъехались, а мне не хотелось. Я понимал, что волнуется мама и ехать все равно придется. С Леной мы виделись теперь каждый день, но в конце недели мы распрощались и я уехал.

 Рудольф закурил и продолжил.

 – Ах, как была рада мама моему приезду. Мама, что такое мама? Это первый человек, которого мы любим, как только появляемся на свет и начинаем мыслить, не умея ничего сказать. Весь опыт близости основан на общении с мамой. От неё так хорошо пахло домом. Рядом с ней было неимоверно уютно. Я не был маменькиным сынком, как все послевоенные мальчишки с нашего двора. Но маму я очень любил, к тому же, это был единственный родной мне человек. Бабушек и дедушек я не знал и что было с ними, я не ведал. Однажды, когда я спросил о них, видя, что у других детей есть бабушки и дедушки, мама мне ответила:

 – Сейчас пока я маленький не имеет смысла объяснять, что такое коллективизация и индустриализация. Какой ценой это далось стране я не пойму. Вот вырасту и во всем разберусь, а что будет не ясно, я объясню.     Когда я окончил школу, кое-что мама мне рассказала и просила нигде об  этом ни с кем не разговаривать. Болели, умерли и всё. И в анкете при поступлении в институт так и написал: дедушек, бабушек не помню, умерли до войны.

 Мы сидели с мамой за столом, пили чай со смородиновым вареньем и сушками. Я рассказывал ей об институте, о ребятах. И смущаясь, рассказал, что у меня есть девушка и её имя Лена. Я помню слова мамы, она как бы напутствовала меня. В тот момент она мне сказала:

 – Сынок ты уже взрослый человек и на тебе лежит ответственность, теперь не только за себя и свои поступки, но и за твою девушку. Не делай глупости и всё будет хорошо.

 Ах, мама, мама, она уже тогда чувствовала что-то и видимо, пыталась этими словами предостеречь меня. Она своим материнским сердцем чуяла беду.

 Здесь прервемся ненадолго. Рудольф заплакал. Плакал он как плачут дети, когда их обидят: прикрывшись обоими ладошками. Только у него в ладонях был  старенький, застиранный,  платочек. Через пару минут он успокоился, высморкался в платочек и вдруг спросил то, чего я никак не ожидал.

 – Серега, а у тебя выпить чего-нибудь есть? – спросил он, глядя на меня умоляюще.

 – Да ты, что Рудя. Мы почти месяц в тайге. Откуда?

 – Мало ли, может ты, с собой прихватил?

 – Ха! Да мы же  после заезда, считай два дня, опохмелялись, ничего не осталось.

 – Постой, – встрепенулся Рудя, – а у тебя одеколон есть? Или лосьон после бритья, ну огуречный?

 Я замялся. Рудя перешел в атаку.

 – Серега, ты вон все равно не бреешься. А через неделю выезд, я в поселке куплю, верну.

 Я сдался и полез в сумку под полкой, подняв её, в уголке сумки нашел рифленый пузырек, достал. Это был одеколон «Рига». Подал Рудьке. Я уже говорил, что во время его рассказа, он как-то приобрел вес в моих глазах и мысленно я уже называл его Рудольф. Но когда речь зашла об одеколоне, он снова превратился в Рудьку.

 Рудька обрадовался,  взял свою кружку, сполоснул и вылил одеколон из пузырька в неё. Пошел к фляге с водой, другой кружкой зачерпнул немного воды и разбавил одеколон примерно один к одному. Вернулся к столику и предложил мне с ним выпить. Я с отвращением сморщился и отказался, помотав головой, молча, наблюдая за ним.

 – Ну и правильно, – молвил Рудька, – не погань себя.

 Выпив видимо половину, он отставил недопитое в сторонку, приложил руку к носу и сильно втянул воздух. Медленно выдохнул.

 – Пошла, – сказал он и погладил себя по груди, сверху вниз. Закусывать не стал, хотя хлеб и сало лежали на столе. Через минуту глаза его заблестели.

 – Эх, Серега, – заговорил Рудька, – тебе вот двадцать три, а мне тридцать три и уже три года болтаюсь, как гавно в проруби, не уплыть и не утонуть. Не могу, пропади всё пропадом.

 Рудька допил остальное, лег на нары, в спальный мешок не полез и стал что-то невнятно бормотать. Я встал, подкинул дров в печку, вернулся и взялся за книгу. Читал «Трех мушкетеров» Дюма. Через несколько минут Рудька уснул. До меня дошло – да он же алкаш, боится в ЛТП2 загреметь, поэтому в тайгу скрыться для него самый лучший вариант. Работа есть, кормят под зарплату, «робу» – спецодежду – выдают.
(2ЛТП – лечебно-трудовой профилакторий).

 Рудька всегда вставал в шесть часов утра. Умывался и шел работать на кухню. Нужно было затапливать печь и помогать поварихе. Я вставал позже, но когда он собирался я не спал, так лежал, дремал. Поднялся Рудька, включил свет. Свет у нас был от аккумуляторов. Пробормотал:

 – Фу-у-у… во рту, словно мухи насрали – пошел к фляге, зачерпнул воды, прополоскал рот. Затопил печку. Я лежал молча. Через пять минут он ушел. Я уснул.
Проснулся в семь тридцать, умылся, почистил зубы, сходил на завтрак. В восемь часов начиналась летучка, в балке у начальника, а дальше – рабочий день.

 На планерке выступил парторг. Объявил, что наша партия (сейсмопартия) взяла на себя повышенные обязательства. За сезон нужно отработать дополнительно несколько профилей. Это был юбилейный год. Год пятидесятилетия Советской власти. Мне это было до фонаря, так как я был в обслуживающем персонале и на окладе. Есть поломка, связанная со сваркой, я должен устранить и как можно быстрее и качественнее. Аккумуляторы я и так каждый день заряжаю, за что мне доплачивают полставки. Поэтому слушал вполуха и думал о своем. Сколько пачек электродов осталось? Сколько «МэРовских», а сколько «УОНИ». «МэРовские» были лучше, и я их экономил, рассчитывал, чтобы хватило до конца заезда. Были случаи, когда электродов не хватало. Тогда начальник матерился и вызывал вертолет. Это я потом понял: в какую копеечку влетала эта доставка. А тогда каждый прилет вертолета был нам в радость. Вертолетчики – ребята умные. Знали, что мужики в тайге без водки маются. Поэтому втихушку с собой прихватывали ящик, а то и два. И продавали мужикам по завышенной цене. Вечерами мужики пили, начальник контролировать не мог, а утром за голову хватался, мужики-то с похмелья, а не дай Бог травма. Он и сам втихушку выпивал и это все знали,  и относились с пониманием. Такие случаи были редки, но были.

 После планерки, погрузившись на «газушку» буровики и взрывники уехали. Оставив мне на день работу. Лопнула сцепная серьга, нужно было срочно сварить. Этот день прошел довольно напряженно. Вечером в нашем балке собрались мужики. Смотрели телевизор, играли в карты. Разошлись поздно. Так продолжалось два вечера. Я видел, что с Рудькой что-то твориться. Он был сам не свой. Как-то странно задумчиво смотрел вроде на меня, но в то же время мимо, будто, не видя. Я понимал, что он хочет продолжить свой рассказ, но из-за мужиков не мог. Наконец выдался вечер, мужики разошлись рано и мы остались вдвоем. Рудя заварил чай, достал конфеты, налил, отхлебнул, сказал:

 – Наконец-то продолжим, – и начал рассказывать. – Всё, что у меня в жизни было хорошего, связано с мамой. Даже отношения с Леной я выстраивал так, как учила меня мама. Она меня очень любила. Я отвечал ей тем же. В школе я увлекся физикой. В старших классах я уже мог самостоятельно заменить электророзетки, выключатели. В общем, с электротехникой был на ты. Поэтому поступил в НЭТИ, очень хотел выучиться на инженера-электрика. Мама всячески мне помогала и способствовала. Она говорила:

 – Для того чтобы достичь высот и высокого положения в обществе, нужно учиться сынок. Получить высшее образование, поступить на завод. Сначала поставят мастером, если справишься, поставят начальником отдела или цеха. А там глядишь, дорастешь до директора завода. Ты главное не спеши. Окончи институт, потом женись. Я помогу, на свадьбу денег немного скопила.

 Я пытался перебить.

 – Мама я сам, заработаю на свадьбу. И семью смогу содержать, буду работать. И тебе помогу, вон ты что-то совсем плохо выглядишь. Тебе бы отдохнуть, съездить на море.

 – Да ты что сынок, да ты что? Какое море? Мне и здесь хорошо, а деньги тебе нужны. Тебе учиться нужно, а потом и свадьбу сыграем.

 Здесь Рудя, горько вздохнул и остановился. Прошла минута или две. Рудя продолжал, со страдальческой гримасой на лице.

 – Осенью её не стало. Мама умерла. Оказалось… Как мне объяснили… – Рудя всхлипывал, – у нее был рак… по женской части… Ничего нельзя было сделать…
Рудя достал платочек, вытер слезы, вздохнул, успокоился и продолжил:

 – Так я остался один. После смерти мамы, всю свою нежность, всю свою любовь, всю ласку я перенес на Лену. Она была очень огорчена. Ведь они так и не познакомились с мамой, да и я не был знаком с родителями. Мы с этим не спешили. А тут Лена засуетилась, заволновалась. И чтобы хоть как-то меня успокоить решила познакомить меня со своими родителями. Мне было неудобно перед ней. Получалось, она делала это из жалости ко мне. Но Лена все мои страхи развеяла. Она сказала:


– Сейчас это важно. Важно для тебя. Ты потерял семью, остался один. Я не могу допустить этого. Ты не должен чувствовать себя в одиночестве. У тебя есть я и моя семья. С родителями я уже предварительно разговаривала о тебе. Они не против. Ты должен придти познакомиться с ними. Мы ведь уже знакомы год и я рассказывала о тебе. Они тоже волнуются и ждут твоего прихода. Я плакала у мамы на груди, когда рассказывала о твоем горе. И мама сказала, что ты должен обязательно придти. Папа, он партийный работник, часто его дома не увидишь. Но он обещал в этот выходной быть дома. Так что в это воскресенье приходи к нам.

 Это было так неожиданно, что я растерялся и не знал, что сказать:

 – Приходи к обеду, в двенадцать часов я буду ждать тебя у дома, на нашей лавочке, – закончила Лена.

 Я часто провожал Лену до дома, и мы иногда сидели во дворе на лавочке. Мама Лены работала учительницей и часто задерживалась в школе допоздна. В квартиру мы не заходили, я категорически отказывался. Считая, что пока не знаком с родителями, в квартире бывать неудобно.

 В воскресенье я готовился к визиту с утра. Утром выгладил костюм, купленный мне мамой при поступлении в институт. Погладил белую рубашку, галстук, у меня был один, выбора не было. Я не был стилягой, одевался не вызывающе, так сложилось, так был воспитан: в скромности. Классический костюм был для меня, верх приличия.
Был теплый октябрь. Страна и город готовились встретить очередную годовщину Октябрьской революции. Развешивались флаги вдоль улиц и на фасадах зданий. Там и тут висели лозунги. Настроение было праздничным. Лена поэтому и настояла на последнем воскресенье перед праздником. Потому что потом, уж точно папы не будет дома, а сейчас ему дали выходной. Отдохнуть, побыть с семьей.

 Увидев меня, Лена сказала удивленно:

 – Ого! Солидно выглядишь. Я тебя таким не видела. И подойдя, поцеловала в щеку.
Я был смущен, но быстро оправился и мы пошли в квартиру. Квартира была большая, я в таких не бывал. У нас с мамой был маленький домик, и там были две комнаты с печкой посередине. А здесь: прихожая, как одна наша комната. Лена мне, конечно, рассказывала, что у неё своя комната, есть общий зал, спальная комната родителей и кабинет отца. Но таких масштабов я не представлял и был поражен. Я снял свои поношенные туфли. Лена подала тапочки и пригласила в зал.

 За накрытым и сервированным столом сидел отец Лены, читал газету «Правда». Когда мы вошли, он отложил газету, встал из-за стола, вышел нам навстречу, и тут же откуда-то появилась мама Лены.

 – Николай Осипович Левин, – представился он и протянул руку для рукопожатия.
– Рудольф Малкин, – ответил я и пожал руку.

 Рука была мягкая и теплая.

– Ого! – воскликнул Николай Осипович. – Рука не мальчика, но мужа. Молодец. Спортом занимаешься?

 – Да, нет, – пожал плечами я. – В институте – физкультурой, по утрам – зарядка с гантелями, – ответил я.

 – Ну, что, молодец, – и пошел к стулу.

 – А это мама, Маргарита Петровна, – сказала Лена, рукой показывая в сторону мамы.

 Маргарита Петровна улыбнулась, сказала:

 – Здравствуйте, молодой человек. – И обращаясь к Лене. – Лена покажи молодому человеку, где вымыть руки. И прошу к столу.

 Лена показала в ванной комнате полотенце, сказала:

 – Мой быстренько руки, – улыбнулась, – обязательно с мылом.

 И осталась за дверями. Вымыв руки, я вышел, и мы пошли с Леной в зал, к столу.
Рудольф вздохнул, закурил и продолжил:

 – Мы с мамой жили небогато, но на продукты и одежду маминой зарплаты хватало. А здесь у меня глаза разбежались. На столе стояли холодные закуски: шпроты на тарелочках, копченая колбаса, сыр, красная икра, красная рыба, заливное. И почему-то заполнились блестящие черные маслины. Правда, я не знал, что это такое. Это уже по ходу обеда мне объяснили, приглашая покушать. Недалеко от хозяина стола стоял графин с коньяком. Рядом с каждым прибором, маленькая рюмочка. Николай Осипович встал, наполнил рюмочки и сказал коротко:

 – Ну что, за знакомство? – протягивая руку с рюмочкой, чтобы чокнуться, в мою сторону. На лице его была улыбка, но глаза… Глаза были словно замороженные, до того холодные. Стального цвета с жестким немигающим взглядом. Мне даже как-то сразу захотелось встать перед ним во весь рост и вытянуться. Кажется, даже заурчало в животе. Я протянул руку с рюмочкой, мы все чокнулись в четыре руки над серединой стола.

 Выпили. Женщины чуть пригубили. Начали кушать. Николай Осипович снова взял графинчик, налил в свою рюмочку, потянулся в мою сторону. Я, было, запротестовал, отказываясь, но он привел убийственный аргумент:

 – За праздник. За Великий Октябрь – это свято, – сказал он, наливая в мою рюмку.
Выпили по второй. Я кушал салат, положенный заботливой рукой Лены. Маргарита Петровна наливала суп из супницы, стоящей тут же. Коньяк мне понравился, мне сделалось весело. Мелькнула мысль: видела бы мама, за каким столом я сижу и у каких людей. И тут же мне стало грустно. Николай Осипович заметил то, что со мной творится. Внимательно посмотрел на меня, взял графин, намереваясь налить по третьей. Сказал:

 – А под горячее сам Бог велел, хоть я и атеист, но выражение правильное, – и хохотнул.

 Я решительно отказался и закрыл ладошкой рюмку. После третьей пошел треп про партийную дисциплину, а так как мы с Леной комсомольцы, о том, что комсомол резерв партии и т. д. Слушал я уже в пол уха, изредка перекидываясь словами с Леной и Маргаритой Петровной.

 Николай Осипович тем временем налил и выпил: «под котлеточку», как он выразился. Я заметил, как неодобрительно глянула Маргарита Петровна на это. Покушав, Николай Осипович поднялся, сказал:

 – Спасибо дорогая. Чай, пожалуйста, в кабинет, – и мне. – Надеюсь, увидимся молодой человек. До свидания, – и засунув пальцы за подтяжки, что-то напевая, удалился в свой кабинет.

 Пили чай, был торт. Маргарита Петровна объявила торжественно, что торт испекла Лена. Она была очень довольна дочкой.
 
 После обеда в комнате Лены мы слушали «Биттлз» у нее были отличные записи. Часа через два после обеда я ушел. Попрощавшись с Маргаритой Петровной. Лена проводила меня до остановки, хотя я и был против. Так состоялось знакомство с семьей Лены.
Виделись мы с Леной чаще и чаще, практически каждый день и все выходные проводили вместе. Ездить домой мне было не к кому. В наш домик поселились дальние родственники. Я сказал им, что мне ничего не нужно, когда они предложили его купить. Переписали и всё.

 Николай Осипович сказал:

 – Ну и глупо, – когда узнал об этом. И больше ничего.

 Вечерами я иногда подрабатывал, кому починить электропроводку, кому радиолу или что-нибудь из электроприборов: утюги, электроплитки. Этим и жил. Питался в студенческой столовой. А когда Николай Осипович пристроил меня лаборантом, совсем стало легко. Платили небольшие деньги, но я уже мог позволить себе сводить Лену в ресторан. Совмещать учебу и работу было трудно, и я перевелся на вечернее отделение. Оказалось, рестораны Лене нравятся. Ах, как она здорово танцевала твист: это надо видеть. Я научился разбираться в напитках и всё чаще оказывался под хмельком. В гостях у Лены я уже чувствовал себя раскованно и чаще вступал в дискуссии с Николаем Осиповичем.
 
 Перед защитой диплома, я сделал Лене предложение. Она обещала подумать. У нас в институте была военная кафедра и армия мне не грозила, а отрабатывать после учебы я надеялся, меня устроит в городе Николай Осипович.

 У меня водились кое-какие деньги, да и Лена не страдала от безденежья. Папа очень её любил: как же, единственная дочка и всегда давал деньги на карманные расходы. С сексом у нас получалось, как-то банально просто. В очередное лето родители уехали в отпуск в Крым, а я из общаги перебрался к ним. Там и случилось. После ужина с шампанским Лена была не против. Оказалось, Лена была уже не девочка.

 На этом Рудольф закончил. Сказал только:

 – На сегодня хватит. Давай спать.

 Мне ничего не оставалось делать, как согласиться. Читать я уже не мог, после его рассказа. Подтопили печку, легли. От огня в печке плясали тени на стенах и потолке. Рудя покурил, озаряя папиросой лицо. Докурив, бросил папиросу точно в помойное ведро, стоявшее у печки на всякий случай, и успокоился. Вскоре уснул и я.

 Утром на планерке, получил распоряжение ехать к буровикам устранять поломку. На АТЛке (артиллерийский тягач легкий они работали в геологоразведке, списанные из армии после консервации), работал Толя  Галицкий, весельчак и балагур, кудрявый как молодой барашек. Родом был он из Читинской области, и мы были ровесники. Когда вышли из балка после планерки, Толя пошутил:

 – Давай сварной цепляй свою «бандуру», поедем. А то буровики стоят, взрывники сидят, а ты тут  ?????? – и хохотнул.

 Я, пожав плечами, пошел к сварочному генератору. Проверил в двигателе масло, бензин в баке. В радиаторе был залит антифриз, проверил уровень. Принес аккумулятор из своего балка, завел двигатель для прогрева и проверки, чтобы там, на месте работы не возиться. Прогрев двигатель, зацепили сани за АТЛку. Генератор стоял на отдельных санях. Поехали к буровикам. Они стояли километрах в двух, впереди по профилю. Пока ехали, Толя шутил:
Давай, Серега, весь отряд на тебя смотрит. Если не сваришь, этот чертов, вал привода, то не видать нам премиальных, как своих ушей. Профиля то отстрелять не успеем.

 – Постараюсь, – ответил я.

 Перед ответственной работой я был всегда сосредоточенно молчалив. Как бы внутренне настраивал себя. Сварщик-то я был не совсем опытный, вернее даже неопытный. Работал всего год по специальности, но меня хвалили, видели что получается. Я старался. Начальник обещал, потом направить на курсы повышения квалификации в ШПРК (школа подготовки рабочих кадров) от ЦКГЭ. А это – повышение разряда и соответственно оклада.

 Примерно через полчаса были на месте. Езда по профилю (просеке), это что-то: профили готовили летом геодезисты с рабочими. Валили деревья. Распиливали, растаскивали, где трактором, где вручную по сторонам. Сучья обрубали и складывали в кучи. И как бы низко не срезали деревья, пни все равно зимой очень мешали. Бывало, рвались гусеницы, отлетали башмаки от гусениц. Поэтому-то и ездили осторожно, а АТЛка могла и на днище сесть, если пень был слишком высок. Спасала лебедка или бревно поперек, под гусеницы.

 Когда прибыли на место, буровики очень обрадовались. Простой в работе влиял на зарплату, поэтому кинулись мне помогать. Пока я заводил двигатель и включал генератор в работу, размотали кабеля, подсоединили один на массу. Я осмотрел место сварки. Нужно было сварить приводной вал, который лопнул поперек. Взял щиток, вставил электрод в держак и принялся работать. Нужно было в режиме резки, сделать конусом место стыка и затем в режиме сварки, методом наплавки соединить вал. Важно было соблюдать технологию сварки, так как вал могло повести. А если он будет, даже чуть дугой, то «пиши, пропало, начинай сначала», т. к. кривой вал разобьет подшипники у бурового станка, а это беда похлеще лопнувшего вала. Но работу свою я выполнил качественно. После окончания сварки вал должен остыть. Его остановили и пошли в балок к бурильщикам. Там нас накормили. У них поварихи не было, готовили по очереди, кто-нибудь из подсобных рабочих. Буровики, помбуры и тракторист, к этому не привлекались. Буровой станок был навешан на трактор С-100 и работал от вала отбора мощности, за этим следили трактористы. Буровой мастер работал за рычагами бурового станка, а помбур (помощник бурового мастера) непосредственно со шнеками. Добавляя или снимая их в процессе работы. Затем взрывники закладывали в пробуренный шурф заряд и по команде оператора производили взрыв. А сейсмоволны от этого взрыва записывались на регистратор.

 После обеда вал поставили на станок, запустили бур, пошло, как по маслу. Мужику пожали мне руку, и мы вернулись в лагерь. Начальнику уже доложили, по рации. Он нас встретил, тоже пожал руку и пообещал премию. Я пошел отдыхать. Зимой темнеет рано, было около восемнадцати часов. Включил свет в балке, скинул надоевшую за день брезентовую робу. Снял фуфайку, ватные штаны, умылся, включил телевизор и стал ждать ужин. В девятнадцать часов сходил на ужин, были макароны по-флотски. Взял у поварихи под зарплату чай, конфет и пошел в свой балок. Вскоре собрались мужики. Кто-то смотрел телевизор, четверо играли в карты, проигравшие менялись. После десяти разошлись. Пришел Рудька, заварил свежий чай, закурил, посидел минуту и продолжил свой рассказ.
 
 – В ту ночь я остался впервые у Лены ночевать. Я ни в чем её не упрекнул. Я любил. Утром пили кофе, она о чем-то щебетала. Сказала, что скоро приезжают родители. Я сделал вид, что обрадовался. Я не понимал что, но что-то меня настораживало в поведении её отца. И это меня беспокоило, – Рудька задумался, словно что-то вспоминая. – Со мной Лена была по-прежнему мила и ласкова. Через месяц после моего предложения пожениться, она сказала:

 – Давай подождем до защиты. Сейчас папа против. Он сказал: «вот защитишься, получишь диплом и делай что хочешь».

 Делать нечего, я согласился. После защиты диплома, я несколько дней гулял с ребятами. Обмывали окончание учебы. Почти все уехали по распределению. Я оставался в городе на заводе, в лаборатории КИПа (контрольно-измерительные приборы). Николай Осипович походатайствовал. В лаборатории мне нравилось работать. Нравилось и то, что всегда можно было достать спирт. Завлаб знал, кто мой покровитель и мы частенько засиживались после работы за колбочкой спирта. Лена стала замечать то, что от меня частенько несет спиртом, и сделала мне замечание. Я же ответил, как мне казалось убийственным аргументом.
 
– Я не могу отказать, выпить с завлабом, также как не могу отказать твоему папе.
Лена, улыбнувшись, сказала на это:

 – Я надеюсь, ты у меня крепкий мужчина. Смотри не спейся.

  Незадолго до того как Лена защитилась, меня назначили заведующим лабораторией. Так я стал – Рудольф Николаевич. Прежний завлаб ушел на повышение. Его повышение и назначение мы отметили знатно. Тогда я первый раз остался ночевать в лаборатории, настолько был пьян, – Рудольф вздохнул и продолжал.

 – Вскоре защитилась Лена. Сначала мы отметили это событие дома. На следующий день с одногруппниками в ресторане. Последнее время я стал замечать, что по утрам очень болит голова. Раньше такого не было. Добрые люди посоветовали утром пропустить грамм пятьдесят. С тех пор и пошло, голова болит с похмелья -
 опохмелись.

 Я ждал ответа от Лены на предложение. Думал: вот сыграем свадьбу, брошу пить. Пойдут детишки, будем воспитывать. Тогда я не догадывался, в какую яму уже попал.
В гостях выпивал, с Леной в ресторан ходили, выпивал, на работе чаще выпивал, но не понимал, что спиваюсь.

 А тут как-то, так получилось, Лена сказала, что беременна. Я сначала обрадовался, потом испугался. Обрадовался от того, что я стану отцом, испугался оттого, что не знал, как отреагируют родители Лены. Свадьбы то еще не было. Лена, видя мое смятение, сказала:

 – Не волнуйся, я улажу.

  Я опешил:- Как не волнуйся? Как улажу? – переспросил.

 – Так, как делают это тысячи женщин. У нас есть хорошие папины знакомые, врачи.
Я ужаснулся.

 – Лена, что ты несешь, это мой ребенок. Я не позволю его убить. Давай поженимся.

 – Подожди не спеши. Нужно обдумать.

 Я согласился.

 – Понимаешь, – сказала Лена. Это была случайная беременность, и я не знаю, в каком состоянии мы находились в тот момент. Возможно, были под воздействием алкоголя.

 – Лена, но ты же говорила, что принимаешь какие-то импортные противозачаточные таблетки, – заметил я.

 -Да откуда я знаю, как такое могло произойти. Возможно, когда-то забыла принять. Не знаю. Да и поздно теперь разбираться в этом, – раздраженно сказала Лена и замолчала.

 Проводив её до дома, заходить к ним не стал. Я уже снимал квартиру, уехал к себе.

 Меня не покидали мысли: что делать? Как остановить Лену? А что если и правда по пьянке произошло зачатие? Это был кошмар, я  не спал всю ночь. День тоже был нелегкий. Я машинально подписывал какие-то бумаги, не отходил от телефона: все ждал от Лены звонка. Звонил несколько раз ей домой, телефон не отвечал. Вечером звонить не стал, боялся, что трубку возьмет мама. Наверняка Лена уже ей рассказала.

 Здесь Рудя, как-то жалостливо посмотрел на меня. Весь его облик вызывал к себе сочувствие. Он продолжил:

 – На другой день после обеда раздался звонок служебного телефона. Я вздрогнул от нехорошего предчувствия. Поднял трубку, рыдающий голос спрашивал меня.

 – Это я, слушаю. Что случилось? Кто это? – задавал вопросы я. Наконец, понял это Маргарита Петровна.

 Рыдая, она сообщила. Что Лена попала под машину. Еле добился от неё в какую больницу увезли, и поехал туда, поймав такси. В больнице сказали, что увезли в морг. Я потерял дар речи. Таксист тряс меня, спрашивая куда ехать. Я смотрел на него и не понимал, что от меня хотят. Наконец, до меня дошли слова водителя. Он спрашивал адрес, куда меня везти.

 Рудольф замолчал, трясущимися руками достал папиросу, закурил. Я ни разу не видел, как трудно человеку переживать повторно, то несчастье, которое уже произошло в его жизни. С трудом он продолжил.

 Назвав адрес, я упал на заднее сиденье и заплакал навзрыд. Рыдал до самого дома. Когда остановились, я уже всхлипывал, меня бил озноб, зубы стучали. Таксист что-то сказал про оплату. Я отдал ему купюру, и он помог мне дойти до дверей квартиры.
 
 Рудольф не мог больше рассказывать. Он затряс головой, застонал. Сквозь стон произнося: «За что мне такое? За что такая несправедливость? Сначала мама. Потом Лена. Ведь я же остался совершенно один. – И заплакал, повалившись на подушку.
У меня, его слушателя, навернулись слезы на глаза. Я встал, укрыл его полушубком, подкинул дров в печь и лег в постель. Долго ворочался, взволнованный его рассказом. Прислушивался к Рудольфу. Выплакавшись, он уснул. Мне не спалось. Я лежал с открытыми глазами и наблюдал, как играют блики на потолке. Было что-то фантастическое, в этих бликах. Они не завораживали, как живой огонь, когда смотришь на него, нет. Они создавали какие-то фантастические фигуры. Я смотрел на эти фигуры рассеянным взглядом. Я словно просачивался в них. Нет, я чувствовал, что не спал, но было странное ощущение полета. Будто я находился там, внутри этих бликов, вспыхивая и угасая вместе с ними. Потом я уснул, и мне снилось, что я летаю над тайгой, с бутылкой водки в руке. Я прикладывался к горлышку и пил, пил, пил. Надеясь выпить до дна бутылку и выкинуть в тайгу, но бутылка всё время была наполнена водкой, и я никак не мог выпить. Потом внизу увидел Рудольфа. Нет, я видел только его глаза. С мольбой смотревшие на меня и говорящие: оставь, оставь, оставь мне водки.

 Среди ночи я проснулся, полежал, запоминая сон до мельчайших подробностей, чтобы утром рассказать Рудольфу. Встал, подложил в печку дров и снова лег в постель и уснул. Проснулся я от треска пусковых двигателей тракторов и вспомнил: вчера на планерке говорили о переезде. Переезд. Что это такое? Это просто перемещение всего лагеря по плану профилей. На первый взгляд просто: к тракторам цепляются сани, на которых стоят балки и перетаскивают их в другое место. На деле это довольно сложная процедура. Нужно выстроить караван из тракторов и саней с балками определенным образом. Кто за кем решал начальник. Делалось это для того, чтобы на новом месте удобно расположить балки. В караван выстраивались: «камеральный» балок, в нем стояла аппаратура для записей сейсмоволн, за ним кухня, жилые балки и сварочный агрегат, прицепленный за жилой балок. Таким образом – двигались на новую стоянку. Размещались на новом месте, и уже на следующий день приступали к работе.

 Закончилась суета прошедшего дня. Вечер был великолепен. На темном бархатном небе золотыми точками был выткан ковер, на котором тысячелетия человек наблюдал Большую и Малую медведицы, смотрел на Полярную звезду и думал о вечности. Кто-то ощущал себя микроскопической пылинкой космоса, очень одинокой в бездне космоса, а кто-то ощущал себя единым целым, с этим огромным живым организмом. Я стоял и думал: может быть в этот момент и моя будущая невеста смотрит на Полярную звезду и возможно наши взгляды и мысли встретятся, где-то там в космосе. Я думал о предстоящей свадьбе. Через два месяца заканчивается полевой сезон, и я возьму расчет. Заработанных денег хватит на свадьбу, и на первое время после свадьбы. Последние дни сезона,  тянулись невыносимо долго, но уже солнышко веселее светило, теплые ветра задули, снег терял свою зимнюю белизну, становясь рыхлым и серым. Оживала тайга, высоченные сосны шумели по - особому, мягче. Не то, что в декабре стуча и треща от налетевшего ветра. Продрогнув, я пошел спать. В этот вечер я не хотел мешать своим мыслям, поэтому не стал ждать Рудольфа. Лег пораньше, оставив включенной тусклую двенадцативольтовую лампочку, работающую от аккумулятора. И когда пришел Рудольф, я уже не слышал.

 Утром я проснулся рано. Рудольф, вставая, чем-то стукнул и я проснулся. Включив свет, он одевался. Я лежал с закрытыми глазами, пытаясь вспомнить, что же мне приснилось сегодня. Вдруг вспомнил вчерашний сон. Открыл глаза. Сказал:

 – Доброе утро.

 Рудольф вздрогнул, он не ожидал того, что я проснусь. Он уходил всегда рано, я еще спал. Но вчера я лег рано, поэтому выспался.

 – Ты чего, спи ещё рано, – сказал Рудольф.

 – Ты знаешь, я сейчас лежал и вспомнил сон. Видел прошлой ночью, – и рассказал ему сон про то, как я летал с бутылкой водки и пил, а он вернее его глаза молили меня оставить выпить.

 Рудольф удивленно посмотрел на меня. Хотел что-то сказать, но только махнул рукой, выключил лампочку и вышел. Я лежал, мне не спалось,  вставать рано. В балке было тепло с ночи. Морозы отступили, и балки уже не остывали, как при тридцатиградусном морозе. За окном серело, начинался очередной рабочий день.

 После завтрака поставил аккумуляторы на зарядку, предварительно проверив уровень щелочи в каждом. Уже рассвело, и можно было более внимательно оглядеться вокруг. Из тайги мы вышли и встали на краю болота. Я залез на крышу балка, встал на ящик для продуктов, чтобы видеть подальше. На крыше каждого балка был прибит деревянный ящик, в нем хранились продукты – НЗ, крупа, макароны, тушёнка, пару булок мерзлого хлеба. Это хранилось на случай, если человек по каким-то причинам не смог покушать в столовой.

 Оглядевшись, я увидел: с юго-восточной стороны, откуда мы вышли, стену тайги с уходящим в её чрево профилем (просекой). В противоположную северо-западную сторону профиль тянулся по болотистой местности. Начиналась лесотундра. Перед глазами виднелись островки кустарника, чахлых и кривых сосен и березок. И вся эта картина раскинулась до горизонта. В тайге глаз привязан к тому, что ты видишь под ногами и метрах в ста-ста пятидесяти вокруг. Видишь сосны, сосны и свой лагерь. И вдруг такой простор. Наглядевшись вдаль, глаза стали отмечать точки маршрута для ходьбы по азимуту. (Азимут – угол между плоскостью меридиана точки наблюдения и вертикальной плоскостью, проходящей через эту точку и наблюдаемый объект). Как прокладывать маршрут по азимуту я знал. В армии, в учебной части проходили обучение. Насмотревшись вдоволь, пошел проверять аккумуляторы. После обеда запустил сварочный агрегат. Нужно было заварить лопнувшее дышло у саней. В дороге делать этого не стали, т. к. до базовой точки оставалось недалеко. Дотащили. До вечера было исправлено. Это были сани с запасом дров. Так как мы выходили из тайги и втягивались в болотистую местность, запас дров был необходим.
Примерно через час после ужина пришел Рудольф. Телевизор смотреть никто не пришел, да и смотреть его не было возможно, помехи жуткие, и я выключил его. Сидели, пили чай, видно было, Рудольф никак не настроится на рассказ, и я решил помочь ему.

 – Рудольф, извини, конечно, а что было потом. Ну, после похорон Лены, – спросил я.

 Рудольф вздохнул, опустил голову и ответил.

 – А потом я запил, запил жутко. С работы меня уволили по тридцать третьей. За квартиру стало нечем платить. Болтался по пивнушкам, ночевал на вокзале и где придется. У собутыльников, у каких-то подруг. Одно время, как-то случайно тормознулся у одной бабенки. Была она старше меня на пять лет и с ребенком. Говорила, муж бросил. Жили в небольшом частном домике.

 Я устроился на работу. Взяли с испытательным сроком электриком на жиркомбинат. Но я был и этому рад. Все-таки со статьей в нормальное место не устроится. Да и с пропиской проблемы. Женщину эту звали Валентина, она и прописала меня к себе. Правда прописка была временной, но работать уже можно было. Валентина поставила условие: чтобы я не пил или хотя бы как все, по праздникам и немного по выходным. Месяца два я вообще не пил. Потом на работе появились знакомые, стали предлагать выпить. А как откажешься, это же коллектив и все пьют. А я что белая ворона? Пили-то на ворованное. Выносили масло, маргарин, комбижир, воровали все, что можно было продать. ОБХСС конечно ловило, кого-то увольняли, кого-то сажали. Но справиться с этим воровством невозможно. Двести, триста грамм или килограмм спрятать на теле не проблема, научили и меня. Сначала Валентина была довольна, дома появились деньги и масло. Даже если приходил, выпивши, молчала. Выпивать стал чаще и чаще. Начались ссоры. Утрами я молил у нее прощения. Но уходил на работу, и все шло по кругу. Кто-нибудь из рабочих ходил в гараж и у шоферов покупал самогонку или водку. У них всегда был этот товар. Потому что машины досматривали на проходной особенно тщательно только при выезде, а при въезде только в кабину заглядывали и все. Поэтому мы покупали водку у шоферов по завышенной цене и все были довольны. Утром опохмелялись, выпивали в процессе работы, в обед само собой в обязательном порядке, а вечером это уже как закон.
Ребенка совместного у нас не было. Сначала не хотел я, а потом и Валентина задумалась. Действительно, зачем ей второй ребенок,  от алкаша. Когда она сказала, что сделала аборт, я просто промолчал.

 Рудольф замолчал, снял чайник с печки, налил себе. Спросил у меня.

 – Тебе налить?

 – Да, – ответил я и продолжил. – Рудя, послушай, я слышал о таких как ты, но встретил впервые. Так зачем же было учиться, получать высшее образование. Неужели для того, чтобы здесь работать кухрабочим?

 – Эх, Серега, Серега, видно ты не хлебал жизненных помоев полной ложкой. Деревенский лопух. Ты жизни не знаешь – выдал Рудольф.

 Я обиделся и отставил кружку с чаем.

 Рудольф заметил и сказал:

 – Ты не обижайся Серега, но ты сам подумай, ты же не видел жизни. Ну, вырос в деревне, сходил в армию отслужил. Поработал в той же деревне сварщиком.

 – И шофером, – добавил я.

 – И шофером и вот ты здесь. И что? Познал жизнь? Эх, Серега иному человеку жизни не хватит, чтобы разобраться в её многообразии. И тот, кто не запутается в хитросплетениях выходит победителем. А я вот нет. Я не победитель. Я проиграл, – сказал Рудольф и стал пить чай молча.

 Минут через пять он оттаял и заговорил:

 – Однажды  мне приснился сон. Стоит передо мной Лена, красивая как прежде, цветущая, улыбающаяся, счастливая, держит на руках ребеночка и машет мне рукой и машет. Зовет к себе. Я проснулся в холодном поту и понял. А ведь они там счастливы, им там хорошо и это она меня зовет. Туда к ним. Прошло уже пять лет после этого сна. Пять лет Серега, а я не могу забыть и не могу решиться уйти к ним. Как подумаю, так меня сковывает страх и малодушие, и снова напиваюсь до беспамятства. Серега, понимаешь, я хочу к ним и не могу. Вот уснуть бы и не проснуться – это другое дело. Поэтому я пью, мне кажется, когда-нибудь я напьюсь, усну и больше не проснусь. И окажусь там. Там, где мои милые, мои любимые.

 – Рудольф, – тихо позвал я, – а как же грех, тяжкий грех самоубийства. Я хоть и не читал Библию, но старики рассказывали: там где-то у ворот Рая стоит апостол Петр. И показывает всю прожитую жизнь тому, кто предстал перед ними, а потом определяет, кому в Рай, а кому в Ад. Ты не боишься того, что можешь и не увидеться со своими близкими.

 Рудольф внимательно посмотрел на меня и сказал:

 – А ты не так прост, каким кажешься. Ну что ж тем лучше.

 Я опустил глаза и стал пить чай.

 Рудольф продолжил:

 – Значит, я не ошибся, начав рассказывать тебе о своей жизни. Я ведь старше тебя всего на десять лет. Мне тридцать три года, а я чувствую себя на дне этой жизни. В таких переделках побывал, не дай Бог. Врагу не пожелаешь. А главное ничего с собой не могу сделать, не могу остановиться. Я понимаю, что алкоголик, да по большому счету и не хочу менять образ жизни. Мне легче напиться и забыться. Вот слушай. Раз в месяц вы все выезжаете из тайги в поселок на базу, дают всем отгулы четыре дня. А я не езжу. Почему?

 – Я воспринял вопрос в свой адрес.

 – Ну и почему? – переспросил я.

 – Да я чисто риторически спросил, – ответил Рудольф.

 – Как это? – не понял я.

 – Ну, риторика – это ораторское пустословие, – пояснил Рудольф.

 – А, понял, – молвила я, и замолчал, хотя ничего не понял.

 – Не езжу я на отгулы только потому, что кроме как пьянствовать в поселке, эти четыре дня делать нечего. Может быть, здесь есть противоречие сам же хочу: напиться и забыться и тут же не хочу выезжать пьянствовать. Только после четырех дней пьянства. Мне еще хуже, когда начинаю трезветь.

 – А в кино, а на танцы сходить? – перебил я.

 – Какое кино, Сергей, какие танцы? Вышел я из того возраста, на танцы бегать. Как только деньги в кассе за месяц получил, сразу с мужиками в магазин за «бухлом». А зачем они мне, семьи нет, заботиться не о ком да, и не могу я думать ни о ком, кроме Лены. Я же любил, только её. Вот и спускаешь все деньги до копеечки и опять в тайгу. Надоело, как по кругу ходишь. А как вырваться? Вот оттого и мысли: уснуть бы да не проснуться, - он задумался, через минуту продолжал. – Год назад допился до белой горячки. Ты знаешь, что это такое? – спросил Рудольф.

 – Да слышал, мне рассказывали. В деревне нашей у одного мужика была горячка. Хочешь, расскажу?

 – Давай, – молвил Рудольф.

 – Пил мужик больше месяца, он и так-то выпивоха был, а тут зимой делать нечего, то есть забот меньше вот мужики и пьют. Так вот встанет мужик с утра голова трещит, рассолу попьет, и пошел по чужим дворам. К бабкам одиноким в сарае почистить, дров наколоть, снег убрать. Да мало ли в деревне у стариков работы. А они все рассчитываются самогонкой, редко водкой. И случилась с ним эта горячка.

 Рассказывала его жена бабам деревенским:

 Гляжу сел мой на кровати, ноги спустил и смотрит в угол. Ни меня, ни детей не видит. Я спрашиваю, ты чего сидишь то, рассол вон на столе в кружке, пей. А он молчит. Я только рот открыла, а он  рукой в угол показывает и говорит:

 – Вон, вон смотри, как чертенята пляшут, кыш, кыш.

 Валенок схватил, рядом стоял и запустил в угол. А сам никого вокруг не видит, глаза стеклянные. Потом что-то забормотал и лег в койку. Вот я испугалась. Бог ты мой. Потом бабы надоумили: это ж у твоего белая горячка.

 – Вот такой слышал рассказ, – сказал я Рудольфу.

 – Похоже, – вздохнул Рудольф. – Только у меня, слоны летали с крыльями как у мух, а мухи сидели на слонах и смеялись. Я, тогда как начал слонов этих по балку гонять, меня мужики еле связали. Щуплый, щуплый, а откуда только силы взялись. Втроем со мной кое-как справились. Когда они на другой день рассказывали, как я слонов гонял, я испугался. И понял, всё, допился до «ручки».

 Рудольф замолчал, пил чай. И тут я ему напомнил:

 – Слушай Рудя, а что у тебя с Валентиной, произошло. Не сложилось?

 – А то и произошло, – грустно глядя на меня, сказал Рудольф. – Не выдержала Валентина моих пьянок. Выгнала меня. Пришел очередной раз пьяный, она вещи выставила и все.

 – Ну и что ты, куда потом-то? – спросил я.

 – Куда, куда, опять туда: на вокзал к «бичам». Из документов один паспорт сохранился. Всё растерял и трудовую книжку не забрал с последнего места работы.

 – А сюда, ну в экспедицию, как попал? – задал я вопрос.

 Было видно Рудольф не расположен сегодня к разговору. Он не ответил. Сказал только:

 – Давай спать, поздно уже. Потом расскажу.
 
 Ночью я проснулся от постороннего стука, что-то постукивало, то ли на крыше, то ли по стене балка. Гудел ветер в трубе печи. Началась метель. Наша родная, сибирская метель в феврале наводила жуть и тоску. Балок содрогался от порывов ветра, сразу стало неуютно и холодно. Каким бы теплым не был балок, из него все равно сильным ветром, сквозь небольшие щели дверей и печную трубу выдувало тепло. Приходилось постоянно топить печку-буржуйку. Я встал, включил свет. Натянул трико. Положил дров в печку, плеснул немного солярки из банки, стоявшей рядом, поднес спичку. Вскоре заиграли огоньки, и печка загудела. Проснулся Рудольф, сказал:

 – Ого, разбушевался, – это он о ветре, – теперь дня два не успокоится. Хорошо хоть воды натаяли вчера, – сказал и, отвернувшись, уснул.

 Я подождал, пока прогорят дрова. Балок наполнялся теплом. Подложив еще дров в печку, я забрался в спальный мешок и выключил свет. Не спалось.  Завывание ветра, и сотрясание балка мешали уснуть. Лезли в голову мысли, сначала о Рудольфе и его беспутной жизни. Потом о себе и своей девушке, которая ждет меня в деревне. Мы, конечно, переписывались, но письма я получал раз в месяц, когда выезжали из тайги. Вся почта приходила на адрес базы в поселок, и получал я сразу несколько писем. Потом на все по порядку в течение дня писал ответы, и уносил к почте в почтовый ящик.

 Под шум ветра и гул огня в печке я думал о некоторой странности человеческого характера. Почему человек склонен доверять малознакомым людям? Почему перед ними, он готов «раздеть» свою душу до гола? И со всеми ли так случается? Сидя в купе какого-нибудь поезда, человек расскажет попутчику о себе то, что он никогда, ни при каких, даже самых жестоких пытках не расскажет. Оболгать себя или другого может, а вот сокровенные тайны души, все равно останутся в тени. Почему человек доверяет свои душевные тайны незнакомым людям? Загадка, для меня, по крайней мере. Со мной был вот такой странный случай, я его не забуду, наверное, до конца дней своих.

 Произошло это лет восемь назад. Было мне в то время пятнадцать лет. Учился я в Ояшинском училище механизации сельского хозяйства. Так как жил в другом районе, добирался до училища на электричках с пересадкой в Новосибирске. Однажды у входа в вокзал меня остановила цыганка, еще не пожилая, лет сорока и заговорила скороговоркой, но ласково:

 – Эй, милый, черноглазый, дай я тебе погадаю. Скажу, что было, что будет, всю правду скажу. Я насторожился. По рассказам бывалых людей, я знал, что цыганки выманивают деньги у доверчивых людей, но себя, как-то не относил к ним. Но остановился заинтересованный. Цыганка взяла меня за локоть и что-то говоря, отвела метров на десять от входа в вокзал. Затем заворковала:

 – Ой, черноглазый, ой чернобровый, красавец писаный. Позолоти ручку, положи рубль на ладошку, я тебе всю правду скажу. Я заартачился.

 – Да нет у меня рублей, только мелочь, – сказал я.

 – Да, ничего, положи, сколько можешь на ладошку. Мой соколик.

 Я достал немного мелочи из кармана и протянул на ладошке в сторону цыганки. Она взяла мою ладонь в свою, и заговорила:

 – Скажу, всю правду скажу. Тебя Сергей звать? – полувопросительно, полуутвердительно сказала она.

 Я кивнул головой и оторопел от удивления. Откуда она знает? А дальше было вообще, что-то не вообразимое. Она стряхнула мелочь в свою руку, и она исчезла где-то в широкой юбке. И продолжила:

 – Знаю милок, знаю мой яхонтовый, как ты тоскуешь от неразделенной любви. Положи мой бриллиантовый рубль на ладошку, скажу, о ком ты тоскуешь, убиваешься. Я машинально достал железный рубль, лежащий отдельно от мелочи и положил на свою ладошку. Он тут же исчез, а цыганка продолжала:

 – Ах, ты мой яхонтовый. Тоскуешь ты по красавице, а зовут Валя. Но ничего хорошего тебя с ней не ждет. А ждет тебя болезнь скоро - ноги будут болеть. Позолоти  ручку мой золотой, скажу, как ноги вылечить.

 Я был в ступоре. Откуда эта цыганка, которую я видел в первый раз, знает обо мне и моей безответной любви.

 В этот момент подошел мужчина лет тридцати пяти и буквально прогнал цыганку.

 А у меня спросил:

– Парень ты куда едешь?

 Я ответил:

 – В Ояш, в училище. Учусь там.

 Он продолжил:

 – Давай быстро на электричку, вон она на путях уже стоит. Не болтайся здесь, а то останешься без денег. Много отдал? – спросил он.

 – Рубль с мелочью, – ответил я.

 – Ну, все, давай в электричку и езжай, – и ушел.

 Я понуро пошел в электричку. Было странное ощущение: цыганка говорила правду. Я платил. Но откуда она знала обо мне, было непонятно. Я недоумевал. До сих пор живу с этим недоумением. И в довершение всего сбылось предсказание о ногах.

 Учащиеся нашей группы и я в том числе, находились на весенней практике в «учхозе». Работали на сеялках, на различных тракторах. Работа пыльная, грязная, каждый день вымыться не удавалось. Только лицо и руки. Так вот: от грязи у меня вскоре пошли нарывы на ногах. На  каждой ноге до колен, небольшие гнойнички образовались. Я и йодом прижигал и зеленкой,  всё равно болели. А прошло всё, как только выехали с полевых работ. Практика закончилась в конце мая, а через месяц зажило. Вот там-то я и вспомнил цыганку. Как она могла, это видеть? Вопрос для меня до сих пор открыт. Почему я вспомнил об этом. Наблюдая за игрой отблесков огня на потолке? Не знаю. Через какое-то время я уснул.
 
 Метель хозяйничала двое суток. Работы не велись, эти дни актировались и оплачивались не сдельно, а по тарифу. Буровики, взрывники, трактористы, рабочие, все отдыхали. Начальство приводило в порядок бумаги, просчитывало планы. Метель прекратилась так же неожиданно, как и началась. Бушевавшая двое суток стихия, словно устала. Она истратила всю свою энергию. Стало тихо, тихо. Даже снег под ногами скрипел оглушающе. Протаптывали дорожки до кухни, к балку начальника. Осматривали заметенную технику, отаптывали снег, разгребали лопатами. Нужно было работать. Надоело всем сидеть два дня по балкам, ничего не делая. Народ-то был работящий. Все приехали заработать денег. А актированные дни – это потеря в заработке и грозили срывом плана, а это премии и поощрения.
По определенному распорядку работа шла только на кухне. Для поварихи и Рудольфа,  кухрабочего все шло своим чередом. Вечером после ужина к нам  балок собрались мужики, услышали, что телевизор показывает без помех и пришли смотреть программу «Время», которая начиналась в двадцать один ноль, ноль. В новостях говорилось про подготовку к посевной, увеличение надоев молока. Коллективы по всей стране брали повышенные обязательства по выполнению плана к очередной годовщине: дню рождения Ленина. Потом кое-что за рубежом: репортаж журналиста-международника Фарида Сейфуль-Мулюкова с Ближнего Востока и т. д. После программы «Время» разошлись по балкам, готовится к завтрашнему дню.

 Примерно к двадцати двум часам пришел Рудольф. Я уже приготовил дров на ночь, заварил чай и ждал его.

 – Уф. Намаялся сегодня, устал. Много снега пришлось таять, вода кончилась. Ну, слава Богу управились, – сказал Рудольф, после того как вошел.

 – Так ты же вроде не верующий, а? Причем здесь Бог? – спросил я.

 – Да ладно, это как присказка, к слову пришлось, – вывернулся Рудольф.

 Я не стал развивать эту тему. Налил чай в кружки и стал прихлебывать из своей. Чай в основном был грузинский, но в загашнике у поварихи для начальства был индийский чай. Вот иногда Рудольф и выпрашивал у поварихи немного. Им мы и наслаждались.

 Я не выдержал затянувшегося молчания и спросил:

 – А как ты в экспедицию попал, Рудя? Расскажи?

 – Расскажу, конечно, расскажу,  довольно просто, – прихлебывая чай, начал Рудольф. И продолжил:

 – Бичевали мы как-то с одним мужиком на вокзале. Знаешь на вокзале проще прокормиться, кто-то что-то не доест на столиках, мы подбирали. Донесешь чемодан до камеры хранения какой-нибудь женщине, даст мелочи. Хоть носильщики нас гоняли. Бутылки опять же пустые собирали, сдавали. Так и жили. Вот однажды и встретил мой сотоварищ своего знакомого. Он собирался ехать к родне, уж куда не помню, и билет купил уже. Прилично одет, чемодан с вещами. Он и рассказал, что работал с геологами в экспедиции рабочим в тайге. И вот на  отгулы в межсезонье едет на родину. Угостил нас водочкой, дал адрес: Центральной комплексной геофизической экспедиции. Объяснил, что сейчас, как раз идет набор на летний сезон. Хотите, можете устроиться. Знакомый моего товарища уехал. А так как угостил он нас изрядно, товарищ мой Василий опохмелялся и каждый день откладывал поход в эту контору. Я не выдержал, пошел искать один. Нашел, и вот уже пять лет болтаюсь. Зимой в сейсмопартию, а летом с геодезистами профиля рубить. Знаешь, как я ловко бензопилой научился работать. О. о, о. о… меня каждое лето на профиля с удовольствием брали, – с гордостью рассказывал Рудольф, даже глаза у него заблестели. Потом как-то сник и продолжил. – Вот только пить я стал запоем. Пока в тайге, еще ничего. Как выехали, пиши, пропало. Все деньги, что за сезон заработаю, все промотаю. Рестораны, бабы, друзья какие-то появляются. Пока деньги вокруг столько народа, что и не упомнишь, кто такие. Как только закончатся деньги, все исчезают. Кончились деньги, пропали друзья. Но я уже привык: пропьюсь и в тайгу. Здесь хоть кормят под зарплату. Опять же одежда, спецовку дают х/б. Спальник вот есть, за работу платят в конце сезона. Красота, кучкой получил и по кабакам.

 – А остановиться не пробовал? – перебил я. – Денег заработал: женись, семью заведи. Поезди на заработки, дом купи, прописка будет, в городе устроишься. У тебя же высшее образование, Рудольф, – выдал тираду я.

 – Эх, Сережа, наивная простота, – продолжал Рудольф – да пойми ты, не могу я в городе. Засосет он меня, теряюсь я в нем. Лену сразу вспоминаю, ребеночка нерожденного, – у Рудольфа задрожали губы.

 – Прости, не хотел тебя обидеть, – сказал я.

 – Ничего, это ты от не понимания ситуации. Еще не известно, что было бы с другим человеком на моем месте. Может, уже давно бы болтался на брючном ремне, тихо вымолвил Рудольф.

 Мне снова сделалось не по себе от этих слов. В глазах Рудольфа была такая невыносимая тоска, что в них невозможно было смотреть. Он смотрел на меня, а как будто прощался с белым светом.

 – Да ну тебя к черту. Рудольф. Ты, что совсем оху..л, что ли, не выдержал и матернулся я. Меня от чего-то затрясло. Я не понимал, что происходит. Я только видел, уже пустой безжизненный взгляд холодных глаз Рудольфа. Они даже синеву свою потеряли. Были серыми, серыми. Он нехорошего предчувствия у меня кожа сделалась, как у гусака ощипанного, попурышками. Я потер руки до локтей и глухо сказал:

 – Давай спать Рудольф, утро вечера мудренее.

 – Давай, – сказал Рудольф в ответ и полез в спальник.

 
 Я подложил дров в печку, вышел на улицу, сходил по малой нужде. Было светло, хоть нитку в иголку вдевай. Полнолуние. Я погрузил Луне кулаком, будто она была в чем-то виновата. Стало легче, и я пошел спать. Раздевшись, забрался в спальный мешок, выключил лампочку. Сквозь небольшое окно проникал мертвенно-бледный свет луны, растекаясь по всему помещению. Лунный свет не создавал четырехугольного пятна на полу, как солнечный. Потому что у луны нет лучей, она лишь отражает чужой свет. А отраженный свет уже мертвый. Потому что луна сама мертва, у нее нет живительных лучей солнца. Мой взгляд скользнул в сторону Рудольфа. Я вздрогнул. Рудольф лежал на спине, вытянув  руки вдоль туловища. От лунного света лицо было, как у покойника.

 «Странно, он никогда не спал на спине. Всегда отворачивался к стене и спал на левом боку, – подумал я, приподняв голову, внимательно всмотрелся в его лицо. Посмотрел на грудь – дышит.

 Успокоившись, я отвернулся к стене, закрыл глаза и стал считать. Этот прием всегда срабатывал, когда нужно было отвлечься от мыслей и уснуть. Так же и в этот раз, сбившись несколько раз, начинал считать сначала, пока не уснул.

 Утром я проснулся от громкого стука в дверь. За окном чуть серело, начиналось утро. Тут же после стука раздался голос поварихи:

 – Рудька, итит твою мать! Проспал что ли? Почему на работу не идешь? Засоня! Вставай, давай, завтрак готовить нужно.

 Раздались удаляющиеся от балка шаги. Я протянул руку. Щелкнул выключателем. Глянул на постель Рудольфа. Меня как от удара током подбросило. В постели ни кого не было. Сильно, сильно забилось сердце, свинцовая тяжесть разлилась по телу. Я медленно, медленно, как в замедленном кино встал, оделся, обулся. Мне казалось, что время остановилось. В голове вместе с ударами сердца звучало одно слово: ушел, ушел, ушел… Я еще не понимал: куда ушел? Зачем ушел? Но уже почувствовал: случилось непоправимое. Двигаясь, словно водолаз под водой, я направился к двери. Открыл и, как будто вынырнув, вдохнул полную грудь воздуха. Морозный воздух привел меня в чувство. Уже было почти светло. Я кинулся к кухне. Добежав, резко открыл дверь. Повариха повернула голову, удивленная, спросила:

 – Ты чего? А где Рудька?

 – Не знаю, – ответил я и захлопнул дверь.

 Страшная догадка уже обожгла меня. Побежал, спотыкаясь к своему балку. Добежав, за балком увидел цепочку следов, уходящих к лесу. Мелькнула спасительная мысль: а вдруг он за сушняком пошел. Не знаю, сколько времени я простоял, стало светло. Хлопнула дверь одного балка, другого. Очнувшись, я пошел по следу. Я шел по его следам также как и он, проваливаясь почти по пояс. В голенища валенок набился снег, но я шел, шел и шел, глядя под ноги, боясь поднять голову и оглядеться. Наконец, я решился поднять голову и увидел то, чего боялся увидеть. На суку сосны висел Рудольф. Подойдя почти вплотную, я увидел жуткую картину.

 Вывалившийся толстый язык, выпученные глаза и синее лицо. Валенки слетели и валялись рядом с упавшим табуретом на примятом снегу. Оказывается он, и табурет с собой прихватил. Я оперся рукой о сосну и согнулся. Меня стошнило, казалось, все нутро вывернет наизнанку, желудок то был еще пустой. Потом я услышал сквозь звон в ушах голоса, они приближались. Видимо повариха после моего появления на кухне подняла шум. Разбудила начальство и рабочих.

 Когда они подошли, все замолчали. Стояла гробовая тишина, даже сосны не шумели. Вдруг рядом раздалась пулеметная дробь дятла. Все вздрогнули, сразу загомонили. Что делать, как нести? Начальник распорядился принести брезент, чтобы положить труп. Когда принесли брезент и расстелили под сосной, кто-то, встав на табурет, перерезал веревку. Труп Рудольфа подхватили, уложили на брезент. Руки так и остались растопыренными. Он уже застыл. Шесть человек взялись нести, остальные протаптывали в снегу проход. Я брел следом.

 Начальник по рации доложил на базу о ЧП и вызвал вертолет. К обеду прилетел вертолет, а с ним и милиция. Допрашивали всех. В первую очередь меня. Расписывались в заполненных протоколах. Забрав труп, они улетели. Улетел и начальник. В этот день не работали, обсуждали ЧП. Я лежал в балке весь день и плакал, плакал от обиды и злости.

Март 2010.