Фофаний против обыкновения не сразу стал ангелом.
Ангелы ведь как сотворяются? на досуге лепит их Господь, а потом душу вдувает.
С Фофанием не так вышло - он сначала в жизни младенцем был, но не удержалась в нем душа, ветреный был день, вот и потерялась. Не нашли, похоронили младенца, оплакали и забыли.
А душа что? скиталась, прибило ее к дереву, а там урожай собирали, вот и попала в корзинку. Дома посмотрели - а это не яблоко даже, и не груша, мокрая теплая, дрожит. Сначала думали, может птица какая, или сурок. Или персик диковинный занесло в сад. что делать с ней? Любоваться? Невзрачная, но выкинуть жалко.
Положили на подоконник, пусть обсохнет, может сгодится куда, тут ее Вергилий приметил. Он маялся невдалеке, вдохновения искал в людской жизни.
Подхватил, раз плохо лежит. Идет и думает - ну зачем взял-то! И вдохновения с нее всего ничего, а хлопотно - лелей теперь, корми ласковыми словами, баюкай. Эх, прощай свобода! Стал думать, куда бы пристроить в хорошие руки.
А хорошие руки заняты - уже пристроилось в них, и еще очередь стоит, когда ладошка приоткроется, проскользнуть.
А свободноруких - навалом. Сам такой.
Намучился Вергилий, залез на горку в дождливый день и на облако опустил ее осторожно. Стыдно ему было, конечно. Но привычно, старый ведь, сколько стыда за жизнь накопил, и ничего, ел пил с удовольствием, стихи слагал, рукоплесканиям кланялся. Вот и тут, устыдился мгновенно, но побежал с горки уже радостно, даже насвистывал по дороге.
А душа что? Подобрали ее тамошние небожители, а тут Господь налепил к выходным дюжину ангелов, вот одного украли и ему эту душу скинули. Так появился ангел Фофаний.
Еще в детском саду Фофаний был странноват - нелюдимый, медлительный. Как будто не доверял - осторожный взгляд, то ли уступчивый, то ли испуганный. Пришло время определять его к занятию, но не было в нем ни живого интереса, ни азарта. Но кроткий был, послушный, не озоровал.
Решили определить его сборщиком.
Да и тянуло его самого к житейской смерти по умонаправлению. Любил про мертвых читать, обычаями интересовался. Может, прошлый душевный опыт сказывался. В общем, не ошиблись, когда постановили ему это занятие - покойные души собирать. Но чтоб лишне не травмировать, определили к невинным - к зверью. Дело, не тебующее быстроты, ловкости - ходил по болотам, по лесам, по дворам, подбирал зверяные души. Работы немало, то потоп - зайцев в норах зальет, то охотники настреляют. Кур, опять-таки скапливается каждый день, гусей, свиней - кушают люди, а Фофаний души ихние подбирает. Складывает в корзинку.
В голодные человеческие годы особенно много работы было - ели всех, иной день сто раз за смену на землю спускался, уже по две корзинки волок, справлялся с трудом, но не жаловался никогда.
Молча, равномерно, осторожно, уважительно работал. Местные перешептывались - что у него на уме? К начальству не бегал доносить, впереди не бежал карьерничать. Не сплетничал, летит себе, напевает, или бормочет тихонько. Нет от него неудобства, а братия нервничала. И скучно с ним, и стремно, вдруг замышляет? Уже старались отправить подальше - то на китобойный промысел, то в Африку. Ничего, справлялся, никого не терял по дороге, согласно списку сдавал. Один раз только голос подал - просила тетка за кота придавленного - слезно просила вернуть. Он по правилам - прошение подал, заступился, вернули кота. Снес назад в корзинке.
Прогнали бы, да не придерешься, в таких случаях куда деть - на повышение отправить, в другой отдел. Чтоб глаза праведностью не мозолил.
Был на побегушках, сделался на посидушках.
В Вологде у райских врат - отворял, документ проверял, записывал, сверялся с приходной книгой, укладывал души в ларец, или во дворе в ящик - за ними приходили в ад скидывать. Сидел, ждал, когда в калитку постучат. Хотя работы было мало, души человеческие были негодные по большей части. Действительно, печальная была работа. Совсем негодных было немного - совсем уж отъявленные, знали, что не возьмут, но лезли на авось, или с подкуплением. Он и не гневался даже, отсекал неумолимо. Труднее было, когда с родственниками, придет мать какая-нибудь, за сына-убийцу просить, плачет, душу его черную вонючую сует...И старуху жалко, и поступиться нельзя. Не мог спать после этого, размышлял.
Он себя грешным считал - досталась ему душа по преступлению - не досмотрели там люди или кто. Чужая душа сидела в Фофании, росла, думала не ангельски, смущалась. Общения хотела, любви, знаний, запретного...
Оттого и не получалось у него среди соратников дружбы - скучно было, плоские те какие-то, пара мыслей, и те наперед известны. Простодушие раздражало. И одному сиротно.
Пытался с чертями дружить - тоже в общем-то простоваты, но хоть шалят, не постные. Так они Фофания не берут, скучно с ним. Ну что он придумает такого? Ну огрызками с небес кидаться? Ну кидались, наскучило, а в отчаянностях он не участвует - корабль там опрокинуть, или чуму выплеснуть, чтоб совсем весело стало...
Иногда он выходил за калитку постоять, посмотреть на людей. Примерялся: вот был бы я таким со своей человеческой душой, или вот этой... Иногда шел за избранным, смотрел, как тот заходит в магазин, считает деньги, едет домой в автобусе - окна запотели от холода. Он дышит на стекло, растирает варежкой, чтоб свою остановку не пропустить. В дом за ним заходить стесялся, хотя избранник и не видел Фофания.
Некоторые, наверно, чувствовали ангела за спиной, улыбались вдруг, напевали....А кто и застывал подозрительно, оглядывался, юркал в подоротню - быстрей, быстрей... Фофаний не подходил близко, дышать боялся, пристуствие свое заподозрить.
Сколько ни смотрел он на людей, не мог остановиться ни на ком. Не чувствовал родства. Он почему-то думал, что внутри должно тикнуть что-то, знак подать - вот Он, тот, которому душа подошла бы.
Хотя, может, она уже к человеческому и неспособна была, усохла от однообразия простой ангельской жизни. Этого Фофаний боялся. Боялся отупеть душой, книги человеческие читал беспрерывно, тренировал себя.
Иногда он заходил на старое кладбище. Оно подходило к городу совсем близко, могилы копали уже на опушке леса, места не хватало. Люди суетились, пили водку, могильщики тихо переругивались, Он не понимал похорон - как защищаются от них оставшиеся в жизни? словами, крестами, деньгами, мраморным камнем? Фофаний думал: вот они придут домой, на следующее утро - чайник на плите, хлеб порезать, намазать маслом...Избегать разговоров, прятать глаза на работе, на улице. Или рыдать, рвать одежду, а потом лежать днями и ночами, не двигаясь, сам как покойник...как-то прожить дни, недели... Через год , когда земля успокоилась, поставить каменную глыбу, или крест, или плиту положить. Выбирать, чтобы покойнику понравилось, да и самому. И по деньгам чтоб. Цветы, оградки, покрасить, сорняки вытащить. Поговорить с Ним. А ведь Его там нет, душа его далеко, может и не вспоминает даже оставшихся в суете жизни, и не узнаАет их, когда те неминуемо придут.
Бывал Фофаний среди душ ТАМ. Они уже спокойные, прошло смятение смерти. Как-то приняли свою нынешнюю жизнь - отдыхом райским, или мученьем адовым. Не ропщут. Почему? что ж, еще при жизни сами себя не поняли, не оценили? Жили как вечные. Не верили в ад. Не надеялись на рай.
Фофаний думал, что будь он человеком, жил бы не так, как они, а потом одергивал себя - это сейчас он все знает, а человеком в потемках путался бы...Ведь и сейчас он не чужд гнева, и презрения, и ненависти. Вон пронырливую убийцыну душу в ящик нес, а хотел растоптать. Да такому и ад - награда. Хотел вечности лишить. Растворить, размешать.
А если спросить райскую душу - может она на исчесновение готова, чтобы мир не покидать, не расставаться. Для такой, любящей, и рай в наказание будет. Не нужно ей вечности.
Да и ему самому не нужно, наверно. Пережить человеческое, а там уж? А что там?
Фофаний гасил свет, ложился под одеяло, думал в темноте. Одиноко было ему, наконец, мысли путались, и он засыпал. Сны его были спокойные, вспоминал детство, лужайки, касание божьих рук на затылке.
Просыпался утром, тянулся к окну, и привыкал, привыкал.
Ну что человек может такого, что я не могу? - думал Фофаний. Скорбеть, гневаться, любить-ненавидеть, тревожиться, бояться, любопытствовать? Всё это имел и он, кроме, наверно, страха. Горести его были спокойны, он отодвигал их работой, чтением, да и просто вздохом. Да и не хотелось ему этого страха - навидался испуганных. Для человеческой души страх - самое трудное, удержаться тяжело, не растерять накопленное за жизнь: чувства, правила...
А тело - да уж совсем завидовать нечего. Портится оно, дряблеет, стыд ему свойственен, или тщеславие. Любовные радости? Так они придут-уйдут. Ну накопит человек светлые воспоминания, ну потешится ими, тоже неплохо для скоротечности.
Со временем ему стало казаться, что он передумал уже все мысли, свои и чужие, прочитанные. Вставал спокойно, светло, потягивался, ставил на плиту чайник, заваривал чай, хлеб намазывал вишневым вареньем. Ну и работа потом, без выходных.
Он уже не ходил за человеками. На работе хватало их, уставал временами. И жизнь их казалась ему монотонной. Ну вот, отправятся они в неведомые края - на других посмотреть, чем развлекают себя, что считают красотой, что справедливостью. Так и он все видел, везде бывал - отпуск ему большой полагался за работу без выходных. Везде - тот же смех, те же слезы.. Утром чай, хлеб, вечером зевнуть и спать лечь.
Вечерами Фофаний ходил на пустошь, кормил собак, котов, птицам хлеб крошил. Сидел на лавочке, глядя на ранний месяц, неяркие северные звезды.
И так - уже всегда.
Всегда - это непостижимое человекам слово, они говорят его небрежно, не задумываясь, обманывают себя. У них нет "всегда". Может быть, только начало этого "всегда" они неясно чувствуют, пытаются уловить, зовут. И не верят, что не дано. Они суетливые владетели "никогда". Но не признаются в этом, надеются, так уж они устроены.
"Bсегда" отдано Фофанию