Московские надежды 1981 года.
Она часто бывала в Ленинграде у родственников, водила четрыхлетнего сына по музеям.
Повела его и на Аврору. На палубе фотографировались морские офицеры - черная шинель, белое кашне!
Подняли мальчонку на какую-то решетку, сверху посмотреть, в трубу заглянуть, фуражку померить, потом на плечи - фотографировались с ним, он счастлив, андреевским флажком размахивает.
Она стоит в сторонке. Зашел разговор, как фотографии послать: адрес взять? а как муж не одобрит?
- У меня нет мужа. Благодарна буду, если пришлете. Вот мой адрес, один из них быстро записал.
Прислал фотографии. И письмо: мол, как приятно было, чудный город Ленинград, у нас уже снег, а вы как?
Она ответила. Благодарим оба, чудный город Ленинград, у нас еще снега нет.
Подошли праздники, получает открытку, отвечает.
Потом письма пошли, нечастые, но обстоятельные, про службу, про погоду, какие фильмы смотрел, что читал, с фотографиями: он с родителями на даче, на рыбалке, у памятника...службой доволен, трудная конечно, но родине обещал...
В какой-то день был проездом его сослуживец, привез подарок от него - вяленой рыбы, брусники, мальчику кораблик..
Подружки засуетились: никак сватается!
Рассматривали фотографии, перечитывали письма.
Она размышляла: не обязательно выходить замуж по любви. Обожглась однажды, по любви-то. Все ж офицер, надежный мужик, ребенку отец.
Писать обратно каждый раз было трудно, найти слова и сердечные, и достойные, без намеков, фотографии подобрать.
- А почему без намеков?- стрекотали подружки. Может он только этого и ждет, раз рыбу прислал, от пайка своего офицерского отнял. Или на рынке втридорога купил. Мальчику внимание оказал, о ребенке подумай!
- Не будь дура, намекни: мол, на севере не была, мальчик о море мечтает и корабликом вашим играет каждый день ...
Ну поживешь там пару лет, а потом вернетесь, пропишут его в Москве, куда денутся. Демобилизуется...
Вроде как жизнь стала понятна, ясна до самой пенсии.
Вместе сочиняли письмо, взвешивали каждое слово...
Он ответил быстро: ухожу в поход на 4 месяца, а потом милости просим.
Она заволновалась. Размечталась с подружками: семья будет, потомственный моряк... родители на фотографиях приятные, внука примут.
Четыре месяца прошло. Потом еще два. Подошли праздники, она написала открытку. Без ответа.
Подружки не сдавались: мало ли что, у них одни секреты, может на страже стоит где, Кубу защищает, или Африку.
Вечерами, укладывая мальчика спать, она чувствовала себя вдовой.
Потом жизнь повернула в другую сторону, завертелось-забылось.
Спустя много лет, когда казалось, что страна начала меняться и стала выходить на поверность страшная старая правда, она прочла статью про сокрытых авариях на подлодках.
Вспомнила. Не его даже, случай этот из своей жизни.
И решила думать, что разонравилась ему, а он жив, и не угробила его жестокая страна.
Московская зима 1979 года
Раньше это был край Москвы - Богородское. Кирпичные двухэтажные дома, разбитая улица кончается трамвайным кольцом, за ней - прозрачный лесок.
Ярким зимним днем по улице бодро топает пожилая женщина. Ощетинившаяся мохеровая шапка, шарф набок, распахнутое пальто, сапоги недозастегнуты на отекших ногах. В руках у нее маленькая сумка. незаметная тетка, как все, но через плечо наискось перекинута большая холщовая торба.
Эта грубая торба напоминает странников, проходимцев, пришлых чужих людей с тёмным нерасказанным прошлым. Ими пугают детей, их провожают недоверчивым взглядом, задергивают занавески, захлопывают двери.
Это доктор Степанова, педиатр, она топает по этим Богородским улицам без малого двадцать лет. Ее все знают. И она знает всех.
- Нет температуры? Купайте-гуляйте!
- Закаляйте, мамочка, куда замотали чучелку, как же он дышать будет?
- Помню, у вас тогда лейкоциты были высокие...кровь надо снова сдать, - роется в торбе, достает блокнот, выписывает направление.
- Утенька, глазки умненькие какие...
Доктор Степанова не одевает перчатки и не застегивает пальто даже в самые холода, и у нее всегда теплые руки.
Она училась на врача в Красноярске. Ее родители были на поселении там, онa хотела быть поближе к ним.
На последнем курсе ее арестовали за незаконную передачу еды родителям. Лагерь в Бурятии - всего пять лет - вот там холодно!
Там в окрyге вообще никаких врачей не было. Доктора Степанову под конвоем водили в деревни к больным. В холщовую торбу она складывала все свои медицинские вещицы: деревянную трубочку, пару шприцов, зеленку... Что там еще было?
- да конвой нужен от волков отстреливаться и от рысей. Хуже волка зверь! Hечестный. Волк к тебе прямо выходит, как на бой вызывает, а рысь прячется, сзади норовит вцепиться.
А человека зачем стеречь? Kуда он там убежит?
- Эта сумка у меня для красоты, ну помаду, пудренницу кладу. Все нужное у меня тут, в торбе. Я к ней привыкла, как дед Мороз с мешком. Одной хватает на пару лет, потом новую шью.
Доктор Степанова сидела у нас.
Она аккуратно откусывала сахарок. Допив чай, засобиралась.
- Заночуйте у нас. Темно уже, холодно.
- Да разве ж это холодно? я пешком дойду, трамвай ждать - не люблю я это. Успею еще фигурное катание посмотреть.
Московские катания 1985 года
За магазином на пустыре катают в таратайке детей.
Сидят смирно, лошадь пофыркивает.
Круг закончился, мамаши разбирают детей, загружают следующих.
Один никак не хочет уходить, обнял лошадь за ногу, стоит, прижался лицом.
Возница нетерпелив, говорит матери: женщина, заберите его, другие ждут.
- У него отец ушел, он переживает, дайте ему постоять.
- Ну, пусть постоит.
Другие мамаши нетерпеливо пререкаются:
- Ну что теперь, весь день стоять будет?
- У всех отец ушел.
- Мы тоже заплатили.
- Женщины, подождите базарить, я курну, - возница слезает с таратайки, отходит в сторону.
Мамаши тихо ворчат:
- Теперь он курнет, а мы жди.
- Ишь добрый, своих что ль нет?
- К мамаше подкадрится щас.
- Да не, смотри, она серая вся.
Наконец мальчик отлипает от лошадиной ноги, и они идут покупать мороженое.
Московские младенцы 1977 года
В Бауманском районе Москвы роддом расположен напротив кладбища. Буквально, по обеим сторонам одной улицы. Тут вам "добро пожаловать", а тут "пожалуйте вон".
Родиться под похоронный марш - пафосное мероприятие. Memento mori и всё такое.
Так вот, под новый 1978 год там родилось несколько младенцев, родились они в тишине - хоронить под праздник некогда, колбасу надо закупать и водку, покойничек обождет. А уж родиться - это невтерпеж, которые пораньше, которые случайно, которые удачно, которые не очень.
Все мы были неудачные в огромной "палате патологии", у кого младенец не дышал сам, у кого не глотал, у кого ручко-ножкой неправильно шевелил. Да и мамашки были истерзанные, кто не ходил - с ложки кормили, у кого молока нет, или температура сорок.
Среди нас, неудачных, была одна женщина: упала раньше времени, родила мальчика и теперь отказывалась от него. Из военной семьи, мандарины-сервилат в передачах родители носили.
Она гуляла по палате, присматривалась к чужим новорожденным, комментировала носики, пяточки, и простодушно делилась: мой в армии, нагуляла я, мама не советовала аборт, потом, говорит и не родишь.
Нам велено было не пререкаться, может поумиляется - одумается.
Мы не судачили о ней, почему-то говорить о ней было так страшно, тем самым древним страхом, от которого не помогают ни ворожба, ни талисманы, ни вера, ни удача.
Она отказывалась кормить его - чтобы не привыкнуть - остальные кормили его, у кого было много молока. Кормили усердно, на будущее про запас.
Как его назвать? - спрашивала она, - требуют выписать уже с именем. Ты как своего назовешь?
И мы остолбенело отвечали: Саша, Сережа, Витя...
Только нянька кричала на нее: уйди, ****ь, не подходи ко мне!
В какой-то похоронный день пришел юрист-консульт оформлять. Завернули младенчика в казенное одеяльце, увезли, а за ней приехали родители на "Волге".
Мне стыдно, что не взяла его. Мне жаль, что не набила ей морду.
Московские обыватели семидесятых годов
B темном коридоре коммуналки шла война.
- Цецилия Яковлевна, я конечно, не анцымит, но вы жидовка! - пискнул Федор Игнатьевич, захлопывая дверь.
По коридору шлепала Цецилия Яковлевна с мухобойкой.
- Федор Игнатьевич, гавнюк вы, побойтесь бога! У Вас давление подскочит!
Так бывало, когда Федор Игнатьевич пил горькую и бузил на кухне.
В остальные дни они мирно коротали вечера за кроссвордами из "Вечерки", пили жидкий чай с печеньем. У Федора Игнатьевича дрожали руки, печенье крошилось на потрескавшуюся клеенку. Цецилия Яковлевна надевала очки и бережно смахивала крошки на блюдечко. Для птиц.
Цецилия Яковлевна и Федор Игнатьевич жили здесь с самого начала уплотнения в 1934 году с перерывами на лагеря и войны.
Сначала посадили Цецилию Яковлевну всей семьей. Федор Игнатьевич ходил поливать ихние цветы, а кота забрал к себе. Иногда он посылал ей в лагерь крупу и махорку. Перед войной он женился, ушел на фронт, Цецилия Яковлена вернулась из лагерей и тоже успела на фронт. Федор Игнатьевич загремел в лагерь уже после войны. Цецилия Яковлевна посылала ему теплые носки, крупу и махорку.
Остальные ушли и умерли, a Цецилия Яковлевна и Федор Игнатьевич еще тут.
Цецилия Яковлевна дошлепала до двери Федора Игнатьевича и прислушалась.
- Федор Игнатьевич, Вы там живы?
В ответ Федор Игнатьевич скрипуче заголосил: "Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»...
Цецилия Яковлевна заколотила мухобойкой в дверь: не сдается, не сдается, папаверин примите, дурак старый! Не дам опохмелиться завтра!
- Цецилия Яковлевна, ну поймите вы русского человека, у него душа рвется...
- Рвется, рвется, знаю...
Цецилия Яковлевна потащилась на кухню за таблетками, Федор Игнатьевич осторожно приоткрыл дверь....
Московские соловьи шестидесятых годов
В шестидесятые годы прошлого века в Москве существовал хор старых большевиков.
Они выступали в домах культуры, пели революционные песни всех народов, в общем, бодрились, как могли.
Дамы были одеты каторжно элегантно - в серое. Мужчины - в бесформенные советские костюмы. Хормейстером у них была молодая пламенная дама: все-таки не под силу старикам махать руками два часа. Пели с огоньком, с кокетством даже.
В некоторых песнях соловей вовлекался в революционный процесс. Для соловья у них был усатый буденного вида старик с клюкой, который сидел в стороне. Хормейстерша его незаметно подзывала, он вытягивался и свистел соловьем, а потом, сорвав аплодисменты, покорно садился на свой стульчик.
После концерта происходила тусовка большевиков и аудитории.
- Вы когда сидели, в тридцать седьмом?
- Ну, а я, берите раньше, уже в тридцать пятом...
- На беломоре?
- Ну, конечно, а потом там...
- И Комсомольск на Амуре строили.
- А вас когда реабилитировали?
- А меня в пятьдесят восьмом, после Берии.
- А я потом еще два раза в партию подавал заявление, только в шестьдесят втором вернули партбилет.
Каждый год приезжая с бабушкой в Москву, мы обязательно ходили на их концерт: у бабушки там пела подруга.
Звали и бабушку спеть с ними. Но она предпочитала романсы и оперные арии.
Московская Пасха 1989 года
В начале перестройки русский народ потянулся к религии, а к нему потянулись доверчивые европейцы.
Мне выпало большое удовольствие и приличные деньги: преподавание русского языка немецким студентам на пасхальных каникулах.
Ребята были из Франкфурта, из протестантской гимназии, 16 человек, русский язык учили давно. Им было лет по семнадцать, души правильные, совестливые, недавно вернулись из Армении - строили там после землетрясения.
У них с глаголами плоховато было, мы с их учительницей русского - внучкой Андрея Белого - выработали программу и культурные мероприятия. Решили на Пасху повести немцев в церковь.
А у нас недалеко от дома отреставрировали церковь 16 века. Маленькая, милая, мы все ходили помогать убирать стройку, чтоб успеть к празднику. Мы семьей ходили не из православных побуждений, а как культурную ценность отвоевывать от большевисткого забвения.
Пасха. Подходим к вечерне. Вечные старушки, суеверные мамаши, молодежь на новенькую развлекуху, принаряженные трезвые смущенные мужики, оробевшие дети, просветленные интеллигенты, истинно верующие в рамках православия тоже, конечно.
Мои Брунгильды, блондинки все как одна, платочками повязались, серьезные, смиренные.
Стоим, прилежные ученицы спрашивают, когда "крестное знамение" делать надо. А то я знаю! На старушек смотрите, они вовремя осенятся.
Рядом стоит будущий новый русский. Бороду завел, крест аршинный, запонки. Тоже на других косится, не уверен, когда креститься надо. Осенил себя крестным знамением, да так широко, что рядом бабке в глаз локтем заехал. Она его матернула злобно.
- Прости, мать, прости, ради бога. И стольник ей сунул. На зависть тем, кому не заехал.
- Дай бог тебе здоровья, мил человек. (Мол, давай и в глаз, и в лоб, за такие-то деньги).
Долго бубнят, туда-сюда ходят, кадилом машут, младенцы уже хныкать начали.
Мои мальчишки не выдержали, попросились на улицу.
Отстояли, вышли наружу, вокруг церкви крестный ход. А там еще деревянные настилы остались и грязь непролазная. Топаем как-то в темноте со свечками. Ну как с картин Перова или даже Брейгеля.
Народ ропщет, не могли уж населению тротуар проложить. Ишь осмелели, это вам не в райком ходить, по коврам...
Обошли церковь три раза, как полагается. Пересчитала немцев, все на месте. Подошло время христосоваться. Лобызаться троекратно и "христос воскресе" говорить. Как дети, считалочки, выручалочки.
Вижу, мои ангелицы успехом пользуются, выстроилась очередь христосоваться. Да и мальчики не отстают. Образовалась международная молодежная христосующаяся команда.
А в стороне на инвалидных колясках двое убогих, ну совсем убогих: мычат, слюни, кривые все, руки тонкие, пальцами шевелят бессмысленно...И как-то никто с ними христосоваться не хочет. Скрипя сердцем, подаю пример: вот, говорю немцам, "хромые внидут первые", извольте христосоваться. Ну, мои прослезились, подбежали... Никто, наверно, этих несчастных так не христосовал никогда, как мои агнцы. Русский народ сначала недоумевал. Но интеллигенты подали пример, осторожно целоваться полезли, в лобик поймать норовили.
Дети впечатлились, шли домой звездной ночью, свои христианские гимны пели.
Загрузились кое-как поспать в нашей маленькой квартирке. Мы с мужем на кухне на спальнике - ночь скоротать. Вдруг появляется нервный немец .
- Дорогая учительница, я должен просить прощения. Всем сердцем.
Ну, думаю, разбил у меня что-нибудь, гад. Тесно ведь.
Мальчонка, оказывается, эсэсовский внук. А сын сказал ему, что мы евреи - потому и в церкви мало что понимали. Плачет, прощения просит, за всю Германию разом. Муж расстрогался.
- Давай-ка водочки выпьем, дружок. Выпили, утерли детку, пошел назад в комнату, к своему немецкому народу.
Утром пир у нас был: мои куличи, 40 штук, два дня пекла. С немецкой стороны шоколадные зайцы. Ну и яйца, конечно, весь дом зашелушили.
Здорово было!
Московские похороны 1980 года.
В однокомнатной квартире с раздельным санузлом и балконом были прописаны двое: молодая мать-одиночка и ее двухлетний сын. Но согласно жировке за свет занимающих жилплощадь было трое: еще бабушка одиночки.
Год назад у женщин случились несчастья: от молодой ушел муж, от старой - умер.
Совдействительность, бывшая раньше привычным фоном, навалилась последним несчастьем.
Смерть дедушки была полной неожиданностью - его сбила машина. Kак жить без дедушки, молодая уже знала, жить без мужа училась.
Обе женщины пребывали в растерянности и странном ощущении временности происходящего.
Но жить можно было, мальчик был в возрасте неотьемлемой ничем радости жизни, на еду хватало, вот они и жили.
Бабушка не вставала уже и почти ничего видела, пианино отгораживало ее часть комнаты. Она тихо молилась послать ей смерть, освободить внучку от забот, правнука от взрослой не по годам тревоги.
Бог услышал ее молитвы. Она умерла милостиво во сне, в больнице, не на глазах у ребенка.
Внучке надо было организовывать похороны. У нее были друзья, прекрасные и верные, в помощи и в радости. Но последний год она и так много обращалась к ним, решила справиться сама.
Она позвонила:
- Алло, это погребальная контора?
- Контора Никанора, а у нас агентство!
Она не понимает, "погребальная контора" - какое-то устойчивое сочетание слов. Из детства? Из анекдота? Никого сама не хоронила раньше.
Еще раз, тоже самое. Третий раз, уже в истерике.
- Женщина, вы что, издеваетесь над нами? надо хоронить или шутите?
- Надо хоронить.
- Говорите адрес, агент будет.
Действительно, агент пришел в тот же день. Трезвый, в галстуке. Быстро соболезнул.
- Мы государственно хороним.
- ?
- Без церковного, если хотите там, туда и звоните.
- Нет, там не хотим, кремацию.
- Покойник желал кремацию или это вы хотите?
- Покойнице все равно.
Распишитесь здесь, что покойница не возражает.
- Ознакомьтесь с альбомом: гробы, венки, подушечки-тапочки. Для пожилой покойницы рекомендую этот, недорог, указал он, деликатно оглядывая комнату и оценивая возможности клиента.
- Венки будут? ленты подписывать?
- Нет, человек пятнадцать поедет.
- Спасибо за заказ, обещаю, все будет, как сказали, еще раз соболезную.
- Сколько сверху? хороню впервые.
- Тридцатнику благодарен буду, если не откажете, удивил он смиренной вежливостью. А кто откажет?
Слово сдержал, все как по маслу, вовремя.
Она поехала в морг. Мертвецкие благодетели - два мужика, старые, помятые, работа не первая, скорее последняя, дальше уже под забором валяться. Держатся прямо, с достоинством.
- Сколько?
- Потом будете благодарить, и благодарить надо хорошо.
Завтра принесите одежду, а косметика у нас своя.
Наступает завтра, собираются друзья. Выкатывают бабушку. Накрасили, нарумянили, невеста-смерть, как надругались. Довольны собой, постарались, стольник приняли сдержанно.
- Как она прекрасно выглядит!
Это все зачем? Oт смерти отвлечь? B прятки? Kарнавал? Dance macabre? Тысячелетняя культура венца творения? Hемецкий экспрессионизм как отражение действительности? Cтереть помаду? Закричать? Hевозможно на нее в таком виде смотреть. Она изысканная женщина была, красивая, она бы не позволила.
- Закрывайте.
Там следующие на пятки наступают, зареванные. Интересно, ихнего дядьку тоже раскрасят? А нравится ли покойнику его галстук? И чтоб пялились на него, когда он шевельнуться не может? Мертвые сраму не имут. Хоронящие имут?
Hеспокойна атеистическая душа, затуманена скорбным гневом.
Загрузились в автобусик, ехали долго, жевали печенье, говорили о привычном. Крематорий за городом. Здание внушительное, пропускная способность достойная столицы, в очереди не торчали.
- Не трогайте гроб, у нас служитель имеется.
- Прощайтесь, сейчас опускать буду.
- Положите цветы на гроб, уберите руки, мы сами закроем крышку. Уберите руки, женщина.
Деликатно припрятан молоток, гвоздик, привычные движения.Тук, тук, поехали.
Как в опере, где всё надо принимать всерьез и с возвышенным чувством, красные бархатные шторы всколыхнулись, гроб наглядно потонул вниз, в преисподнюю.
- Вам в эту дверь, граждане.
- Везите следующего.
Вышли, хоронящие народы курили на морозе.
- A хоть похоронить у нас умеют!
- A вы сколько дали?
- A мы черный не хотели, куда ж молодому черный, дали полтинник, и выбирай, хоть малиновый.
- A y татар поминки без водки.
- А у нас без водки нельзя, душа не успокоится
Хорошее лекарство - монотонность жизни.
Продать мебель, обменять квартиру, оформить алименты, найти детский сад, повезти мальчика на море, учителя английского ему нанять ...
Она началa плакать по бабушке через пять лет. И плачет до сих пор.
Московские ласки 1971 года
Ну вы знаете как ехать в час пик в метро, особенно зимой?
Так вот едет она, сдавленная, дышит с трудом, и вдруг чувствует, что кто-то оглаживает ее по боку внизу, подбираясь к интимным частям.
Девушка семнадцати лет, из военной семьи, комсомолка, студентка, спортсменка, не помню уж в какой последовательности.
От избытка невинности до нее не сразу дошло, что происходит, заметаться не было никакой возможности, даже руку повернуть, одно от паники спасало: по случаю свирепых московских холодов она была многослойно плотно одета, то есть защищена от необратимостей. Она вычислила посягателя.
Молодой человек, скромной наружности, в толстых очках, с прижатым к груди портфелем в пальто с барашковым воротником и заячьей шапке. Даже приятный. Даже, может быть, не лишен далеко идущих планов, зять полковника....кандидат каких-нибудь наук....
Нет, барашковый воротник! Ей будет стыдно рядом с этим воротником, как у старого бухгалтера!
Она отбросила эти развратные мысли!
Что делать? укусить за нос?
-Щас в рожу плюну! - зашипела она громким шепотом.
Он отступил, не поднимая глаз, умудрился быстро просочиться к двери.
Как бы она его засудила! Oбеспечила бы старость, внукам на образование хватило бы...
А чего судить? нищий небось был...
Московская свадьба 1987 года.
Они жили вместе уже некоторое время. Решили пожениться, по привычке (обоим не впервой), или на будущее, мало ли что.
Робея, достали паспорта в ЗАГСе: мы вот тут не первый раз сочетаемся, ха-ха.
- Э, граждане дорогие, чего я тут только не навидалась, вы еще чистенькие. Вот намедни подал тут, бугай иногородний, на старухе женится, ясное дело из-за прописки. А вы чего, оба москвичи. полюбовно, значит. Ну вот, отоварьтесь пока заранее: на водку талон, на колбаску, на ширпотреб не даю, только первобрачующимся. Им и на водку больше - 2 талона.
Шли домой, бодрились шутками: а если в седьмой раз сочетаться, так только отпить из горла дадут, и колбаски только откусить?
Ближе к свадьбе осмелели, завертелись, побежали отовариваться.
Сначала водка.
- Ваня, там молодожены с талонами, счас отпускаем или шампанского ждем?
- давай их суда, шампань имееcси.
Открывается дверка за шторкой, Ваня принимает талоны: тара есь?
- вот, сумка и авоська.
- Ну даешь, мужик, те по талону же, не войдеть!
Жених достает трешку. Ваня вздыхает.
Жених достает пятерик. Ваня идет на подвиг, вытаскивает вонючий занозистый деревянный ящик.
- Пошли за мной.
Он звякает ключом, скрипит обитая дерматином дверь, коридор, в конце подвала мигает зарешеченная лампочка. Страшно, как в пыточной: клещи какие-то на полу, лом...
- Значь не первачи , полагаесси 4 шампаня, 12 водки. Портвишок брать будем?
- Нет, спасибо, нам и водки столько не нужно. Протягивают деньги.
- В кассе заплОтите, я квитанцу дам. Ишь, это вам не частная лавочка. МагАзин тут, гусударьстенный, в кассе плотют.
Вышли на свет. Надо такси ловить. Народ интересуется: не продадите водочки?
Страшно, вечереет, а как ограбят? а гости уже приглашены.
Обошлось, несут в дом.
Соседки на скамейках:
- Аль умер кто? поминки будут?
- Да нет, женимся.
- А чой-то? он у ней давно живет, обрюхатил поди....
Потом колбаса.
Тут невеста впереди. Очередь в задке магазина, огорожено забором, чтоб волки не набежали.
В очереди опять про поминки: мне больше полагается, он у меня ветеран был.
А там еще огурчики польские - 3 банки, успеть бы...
Невеста научена, с чемоданчиком пришла.
Тайно вынесла, внесла, без комментариев.
Потом свадьбищенские мероприятия.
Скромный ЗАГС. Камерный оркестр, под музыку Вивальди. Лишних слов не говорят, не "первачи", кольцо дома надели. Тетка с перевязью: совет да любовь. Сына невесты поздравила: вот теперь тебе отец-защитник! Смущались поначалу, ржали в сторонке, сарказничали, а тут расчувствовались даже. Дай бог ей здоровья, хорошо сказала!
А потом пошли домой праздновать. Сынишку отправили к маме свидетельницы. Он радостно поехал: на дачу, на речку...
Немного их, долгие друзья. Задушевно, мило, по-родному, умные беседы, искренние чувства, поэты пригодились, когда прозой мямлилось...
К двенадцати заторопились домой, на метро успеть.
И тут обнаружилось:
Что свидетель, ходивший босым по случаю жары, не может попасть ногами в ботинки. Падая, напрягая сознание, последним усилием удержал зеркало на стене, да так и заснул с ним в руках, сидя в прихожей.
Муж свидетельницы заснул в ваннe, был спасен женихом от утопления, но часы безвозвратно намокли.
Два друга детства отлучились на балкон покурить, но назад уже не пришли.
Утром они были разбужены публичными размышлениями соседей: да они всю стену облевали с балкона. Одни помидоры что ли? А то будут те икрой блевать, голытьба сраная.
Невеста тоже провела в ванной часть брачной ночи, после того как спасли того, с часами. Ох, нехорошо ей было!
Позвонили остальные, те, кто добрался до дому. Как добрался, где упал, а где удержался, где от дружинника прятался...
Долго вспоминали, было смешно, гордо даже, как озорничали!
Да и сейчас смешно.
Московские любопытницы
Теплый осенний денек в давнем общем СССРе. Среди московских нищих пятиэтажек простодушно топчется нарядный молодой грузин с букетом роз.
Старухи пред подьездами вытянули птичьи шейки, навострили злые ушки.
- Здравствуйте, уважаемые, скажите пожалуйста, гдэ дом 5 корпус 3?
- Тут, милaй, какой тебе подьезд нужён?
- Второй, уважаемые.
- аааааа, это там, - тянут разочарованно. Во сёдни праздник-то им, у второго подьезда, событиё какое!
Грузин быстро шмыгает во второй подьезд. С первого ко второму бегут тесниться стервятницы.
- К Клавке что ль?
- Скажешь тоже, кто к ней, морде щербатой придет? тока наш какой-нить нетверезый, да и то ночью.
- Значит, к Ирке.
- Да у ней отец дома. Во ща будет, накостыляет во всю морду!
- А чернявый-то кто будет?
- Их чурок много всяких, грузинармян, наверно. Вона, как ботинки блестят.
- Азият тоже в Москву в калошах не ходит.
- Это шо он, жениться пришел?
- Нееее, жениться они толпой ходят, с подарками.
- А розы, чо не подарок?
- Не, для свадьбы розы - это мало у них. Это наш цветок с клумбы стянет, и уже ПАДАААРАК! Уже жених!
- Ишь, в пиджачной паре, брился, а щёки синии.
- А мож он к учителке Владе Михалне пришел благодарить, мож она его по-оперному петь учила....
Идет грузин назад, нагруженный коробками, довольный весь.
- Будьте здоровы, уважаемые!
- А к кому ходил, милай?
- А не скажу!
- Грубый какой!
- А никто русский народ не уважает, грабят только. Вона видели, как нагрузился....
- Может, в милицию сообщить, ограбил кого?
- Да ладно, те, сиди, кого ограбили, тот и пойдет.
- Неее, я свидетелем не пойду, они пристукнут же...
Скамейка пустеет. Праздника не получилось.
Московские истории про смерть от пьянства
В нашем подьезде жил дядя Юра, он пропил всю свою жизнь и поэтому никому не нужен был, кроме своей старой матери.
Он был гордый человек, не стрелял трешки у соседей. Когда был трезв - сама доброта, вырезал детям мушкетерские сабли, чинил велики.
Как то раз приходит мой пятилетний сын со двора и говорит: дядя Юра умер.
- Умер? Я дружила с его матерью, мы обычно вместе волокли его , когда он до квартиры не доползал.
Побежала к ней. Она в слезах: не знаю мож помер, на скорою свезли, не могу я, ноги не ходють. Я сынка твово погляду, сходь туды, рОдная.
Еду в больницу, встречает меня злая администрация.
- Вы супруга?
- Нет.
- Сожительница?
- Нет.
- Кто расписываться будет?
- В чем расписываться?
- В получении.
- Получить что? тело? одежду усопшего?
- Нет, самого, живехонек, холера, разве такой помрет? они нас всех скопытят, ыых, вечные.
- Дайте на него посмотреть, может я и распишусь. Мать его не ходит почти.
Приоткрывают дверь в коридор: сидит там, зеленый, мокрый, отворачивается.
- Вот, зараза, пришла за тобой добрая душа... Брать будете? чистый уже, и шлангом промыли, и клизму... Сам не дойдёт.
- Буду брать.
Он мямлит что-то, стыдно, что мать напугал, меня утруждает.
Такси нас не берет.
Обещаю частнику червонец, вынимает клеенку из багажника, закладываем на нее дядю Юру.
Всю дорогу мужик развлекает меня сочувствием: как ты с ним-то? кадрится, божится, что не пьет.
Дома дядя Юра кротко заваливается на свою раскладушку.
На следующий день сын опять: дядя Юра умер.
Злобно молчу. Не выдерживаю, иду вниз.
Действительно, умер, прости господи.
У нас в редакции был интеллигент: невысок, бакенбарды, очки, детские ботиночки.
Все знал по специальности и кучу ненужных вещей.
Все читал, что разрешено - в библиотеках, что не разрешено - дома.
Жил в коммуналке, из мебели имел шкаф с редкими книгами и диван.
Разговаривал интересно, медлительно, с достоинством.
К вечеру краснел лицом, бесцельно шевелил руками, замолкал.
Надевал свою синюю беретку и еще сидел с полчаса - домой не спешил.
Все знали, что у него в столе - чекушка, портвишок, красненькое. Прямо на работе, но без безобразий, слез там, жалоб или бессмысленных речей. Если и заснет, то сторож растолкает.
Как-то его хватил инфаркт, ему сделали сложную операцию. Велели не пить больше.
Мы посетили его в больнице, купили мандарины от профбюро, яблоки от себя. Он был светел душой, читал поэтов.
Пришел домой, занялся книгами. В глубине полки обнаружил припрятанную бутылку. Любовно погладил. Не буду пить, только нюхну.
Нюхнул и умер.
- Сволочь, - не унимался хирург, - полдня его резал, выходной угробил, а он, не жрать, так нюхать ему...