Теплый ветер и морское течение много дней гнали нас на юг — к холоду, льдам, к Антарктиде.
Наконец, ветер меняет направление. Он дует с Антарктиды. Ветер холодный, мокрый, насыщенный мельчайшей водной пылью. Зато плывём к экватору! Там будет душно, будет жарко. Забудется пронизывающий мокрый ветер. Забудется всепоглощаю…
…Я очнулся от забытья… Левая рука затекла, озноб бил беспощадно. Я попытался двигать окостЫлевшей рукой, и не смог. Рука затекла… от того, что на ней лежали мои девчонки — Оленька, Светланка. Я приподнялся, чтобы лучше укутать девочек одеялом. Вот они, миленькие, родненькие, самые лучшие девочки в мире: Светланка, добрая, с родным детским запахом от воздушных кудряшек, глупенькая, не может запомнить, сколько семью восемь… Оленёнок; от её — нет: моих-родных-только-моих — волос я вдохнул запах домашнего уюта, мира, спокойствия… жуткий холод так и не победил тепло родного запаха… Запах самой лучшей девчонки, нашей спасительницы…
Я бушлатом прикрыл любую, самую-самую маленькую щелочку, лишь бы им было чуточку теплее. Как я посмел поверить в их нереальность!? Остров — был! Подвиг Оленёнка — многократно был! Всё остальное — сон.
Но реальность холодна, холодно даже думать. Забрался под бушлат крепко обхватил девочек. Нежность, смешанная с отчаянием, заполонили меня.
Девочки прижались ко мне. От моего тела ничуть не теплее! Я холоден, я — мертвец, я — замерзаю! Девочки, жёнушки родные, я вас отогрею! Мы победили миллионеров-людоедов. Холод сможем победить!
Оленька беззвучно шевелила губами:
— Миленький, согрей меня, я умираю…
— Олинёнок! Родная моя… Уже светает. Вот-вот взойдёт солнце, станет чуточку теплее… Потерпи. С рассветом закончится дождь. Стихнет ветер.
Оленька терпеливо сносила холод, хоть и дрожала от озноба больше всех.
Одеяло, бушлат, одежда — насквозь мокры. Холод такой липкий, рад снова оказаться на острове, пусть бы даже на нас устроили охоту: я буду героически сражаться, защищать любимых, лишь бы в тепле. Авось, удрали бы с противного острова.
— Зачем мы уплыли?
— Родная, потерпи чуточку. Скоро вернёмся на остров. Ветер пронизывающим холодом дует с Антарктиды, но несёт нас к экватору. Представляешь? С Антарктиды, но — к экватору!
Я тормошил девчонок, чтобы они двигались, чтобы крепче прижимались ко мне. Представляешь: к экватору! Представляешь? — К экватору! Но Оленька закоченела. Я не верил, что она мёртвая, я отогревал её своим дыханием. Пока дышал на Оленькины щёчки и ручки, закоченела Светланка. Я знал, что тоже сейчас умру, но продолжал поочерёдно отогревать их своим дыханием, отдавая им остатки тепла.
Вдруг — стук: шлюпка уткнулась в борт осиротевшего судна. Я продолжал обнимать девочек и дышать на их ручки последним теплом.
Вдруг завизжала противная тётка в красном платье и ярко накрашенными губами (уж можно же не краситься в открытом океане!):
— Развратник! Детей насилует!
— Я их спасаю от лютого холода, — попытаюсь убедить тётку. — Им необходима срочная помощь. Помогите!
— Врёшь, подлый! Ты изнасиловал их и убил! — тётка начала хлестать меня по щекам.
— Помогите, их надо срочно спасать! Помогите отогреть! Это единственное дорогое в моей жизни.
— Крепись, парень! Ох, как задрог. Перебирайся в шлюпку.
Вместо злой тётки я вижу двух немолодых мужчин в красных комбинезонах. Ухватив с двух сторон за бушлат, они укладывали моё почти мёртвое тело в лодку.
Пришёл в себя в мягкой тёплой кровати. Холод жестокой дрожью ещё пробивал меня, но я испытывал почти блаженство от сознания того, что я в тепле. Но, стоило мне вспомнить о страшной смерти от ледяного холода девчонок, которых опять не оказалось рядом со мною, я снова и снова громко рыдал.
Где сон, где — явь? Всё смешалось.
Чуточку было жалко брошенный плот, на котором я отправился бы к родной Оленёнке и милой Светланке.
Но утрата рая — это трагедия больше, чем потеря жизни!
Плот я сделаю опять! Виталя научил меня делать прекрасные плоты!
Я вышел на палубу корабля. Пасмурно. Волнение — четыре балла. Немного, но после пережитого всё казалось враждебным и чуждым. Всего-то четыре балла…
Рюкзак с вещами и, главное, опреснитель, благополучно перекочевали на корабль. Значит, можно продолжить поиск Оленёнка и Белочки. Даже в глубинах океана…
Ни с кем разговаривать не хотелось. Я был благодарен за спасение, но сетовал, что лишили меня надежды — плота, который так заботливо и тщательно сделал Виталий.
Когда отогрелся и пришёл в себя, я напросился на любую, хоть самую грязную работу.
Охотское? Да. Далеко я уплыл? Курилы… Н-да-а… В Америку хотел бежать? Я молчал. Ненавижу Америку, — немного погодя сказал я. — Я — почти самоубийца.
Никто не приставал с лишними расспросами, видя моё душевное состояние. Лишь однажды, когда кто-то из моряков в шутку назвал меня самоубийцей, я грустно сказал, что причины повесить камень на шею у меня были (я не стал говорить: есть): я потерял любовь, которую никогда не смогу больше обрести.
— Да, любовь такая штука… Я тоже чуть не пошёл ко дну, но слава Богу, всё разрешилось. Помоги, Господи… Чтобы ещё обрёл настоящую любовь…
Вечерами, в свободное от работы время, я заново переписывал повесть о настоящей любви. Теперь, успокоившись, я начал добавлять новые эпизоды, думать над красивостью стиля, оттачивать логику повествования. Памятник — значит памятник! Всё в нём должно быть безупречно!
Ничего прекрасного не может растеряться! Ни одна деталь моей любви не должна угаснуть под пеплом времени. Я вновь и вновь воображал и оживлял детали островного пейзажа, картины жизни туземцев, Порхающую Бабочку, противного Бало-мото, и самых лучших в мире девочек: красавицу Оленьку и милейшую Белочку.
Но сон есть сон. Я не забывал чудесной нежной шейки Оленёнка, её длинных, переходящих в причудливую волну волос. А лицо не то, что забылось, но остался идеальный образ, прекрасное девичье лицо-вообще, некий идеал лица.
Если Светланку я мог представить зримо, ярко, то Оленьку… здесь память не помогала, приходилось напрягать воображение и весь свой мизерный художественный талант, настолько лицо её было прекрасным, милым, беззащитным, хрупким, бесплотно-прекрасным, но нереальным.
Я пытался нарисовать её, но получалась невыносимо уродливая карикатура, лучше вообще не жить, чем портить прекрасный ненаглядный образ.
В теплой каюте я пытался придумать новую концовку. Наш плот прибило к красивейшему острову. Остров был небольшим, но там было всё для счастливой жизни. Я хотел писать и писать про счастье. Ничего не получалось, потому что я всегда возвращался мыслями к счастливой жизни на острове среди бало-боло.
Я густо зачеркнул нарисованную могилу и сказал Мишке:
— Нет! Это гимн величайшей любви, которая ещё будет. Ничего не могу больше придумать. Это потому, что жизнь сама напишет счастливую концовку, — я суеверно не стал употреблять слово “конец”.
На последней странице я поставил заголовок «О Боге…»
Я не хотел защищать религию, но теперь я понимал, что религия возникает порой из таких вот душещипательных переживаний. И ради Оленёнка я был готов смиренно ходить в церковь и простаивать длинные богослужения. Но Оленьки нет! И винил я в этом несуществующего Бога. Кого винить, если Бога нет? Но я обвинял, жестоко и остроумно. И снова смирялся перед Богом за минутное счастье.
Так эта страница и осталась пустой, с одним только заголовком.
Через несколько дней погода восстановилась.
Корабль приплыл во Владивосток и встал на капитальный ремонт. За работу мне заплатили небольшие деньги. На первых порах хватит.