1.
Ловчие иноки много ночей с табуном жили, спали с лошадьми, в бане не мылись, и так пропитались потом, что за версту разило. С сумерками ещё и навозом натирались, дабы окончательно отшибить запах человеческий, и всё одно волк людей вынюхивал. Порыщет около, попугает из призрачной белёсой тьмы, встревожит табун, вынудит сбиться в плотный круг, защищая молодняк. И так до восхода куражится, стервец, не даёт кормиться!
Сеголетков зверь не трогал, к жеребцам и близко не подходил, невзирая на их стать; норовил кобылиц отбить, угнать, причём молодых и справных. Ровно толк знал в лошадях, и не резал, не рвал мяса, крови не вкушал, чтоб насытить утробу, — будто для неких иных нужд похищал!
Было чему дивиться.
Сколько раз потом ходили следом, лес прочёсывали частым гребнем, выстроенным из послухов и черноризников. Ни кобылиц, ни следов пиршества, ни матёрого, ни логова! Будто из-под земли является разбойный зверь и туда же уходит вкупе с добычей. Пока стерегут, близко не подойдёт, круги нарезает поодаль, но стоит на ночь без караула оставить либо стража заснёт, тут непременно и выскочит, сатана. И опять за ночь одной-двух молодок недосчитаешься. Эдак-то весь монастырский табун изведёт!
Думали уж, блазнится пастухам и не волк это — радонежские разбойные люди шалят либо ордынцы, прибегая из своих баскачьих становищ. Хаживали к тем и другим, по уговору в полях и дворах всех коней озрели, на дальних и ближних торжищах приглядывались, на дорогах перехватывали — ни единой кобылки не сыскали. А у монастырских лошадей шеи, таврённые косым крестом, знака не вывести, да и породы не спрятать, всего-то две масти — гнедые да соловые.
Ровно в преисподнюю сводят коней!
Игумен Сергий уж самых дошлых ловцов посылал в надзор. Иноки засидки устраивали на подступах, живым поросёнком заманивали, на волчьей тропе даже ловчую яму копали, да всё ему нипочём. Будто потешается шалый зверь над божьими людьми! И вот тогда настоятель Троицкой пустыни отнял от важного ремесла на дору мужающего гоношу Кудреватого, велел пойти в ночное и низвести озорного конокрада. Невзирая на молодость, отрок не только в ратном деле преуспел; в ловчем промысле сведомым слыл, ибо с детства впитал отеческое ремесло. Добыть матёрого ему по нраву и славе бы пришлось.
— Добро, отче! — вдохновился и не сдержал хвастовства гоноша. — Тебе его как доставить? Шкуру или живого да сострунённого?
— Да хоть в шкуре, хоть без, — не внял бахвальству Сергий. — Токмо гляди, свою побереги. Для иного дела сгодится.
Кудреватый в Радонеж сбегал, там отыскал на хозяйских дворах матёрую суку в охоте, испросил милости:
— Не баловства ради, пользы для! Прости, Боже!
Поймал собаку, течкой сапоги намазал, после чего на палку их и через плечо, да в ночь, босым на монастырское пастбище. Стражников в обитель отослал, один с табуном остался и при себе только кнут о трёх колен, петли верёвочные да засапожник малый. Обулся, по-волчьи нарыскал окрест поля, заячью сметку сделал и у своего следа затаился. Дошлый сын ловчего ведал: гон у волков в феврале, однако зверь охочую суку в любое время не упустит, непременно нюхом возьмёт, настигнет и не побрезгует огулять.
До рассвета табун пасся преспокойно, а тут забрезжило, и кони запрядали ушами, заржали тревожно. Сбились в круг, жеребцы задом к супротивнику встали, дабы зверя отлягнуть, кобылицы с молодняком внутри сгрудились.
Знать, где-то поблизости конокрад, взял сучью течку и теперь тропит отрока.
Гоноша изготовился и видит: матёрый не польстился! Не по следу пошёл — поперёк его, и на махах да прямо в табун. Ни одним копытом не зацепило лешего, между ног сквозанул. Лошади порскнули в стороны, разорвали оборону, и волк прыжком к заранее высмотренной кобылице. Та со страху в самую гущу, крик, ор, переполох в конском племени! Иных не трогает, а её гоняет по кругу, ровно пастух, то ли забавляется и куражится так, то ли азартом себя распаляет. Отрок уж думал, сейчас зверь нарушит свой свычай, сделает хватку, вырвет клок из промежности, и рухнет раненая молодка. Но матёрый порезвился да заскочил ей на спину! В гриву клыками вцепился, и кобылица понесла серого наездника.
Сведомый волчатник на минуту оторопел от эдакой прыти, сразу и опамятоваться не смог, про осёдланного коня забыл, да отважный, с кнутом в середину табуна пешим ринулся.
— Выходи супротив! Силой померяемся!
И опоздал. В рассветном тумане лишь конский хвост мелькнул, распущенный по ветру, — верхом ускакал разбойный зверь.
Тут послышался отроку хохот. Громогласный, надменный, торжествующий, истинно человеческий! Ровно над ловцом потешался серый конокрад.
Гоноша, однако же, пришёл в себя, прыгнул в седло и на резвом жеребце ему вослед. И настиг скоро, среди поля. Покорившаяся волку кобылица шагом шла, всадник верхом сидел, как человек. И ещё лапами передними подбоченился! Кудреватого зазнобило от страха, но и здесь не сплоховал, налетел сбоку, изловчился и стебанул верхового зверюгу кнутом. Ударом валким, по месту уязвимому, убойному — в подбрюшье. Всякого серого от подобного щелчка в крючок загибает. Тут же раз, другой: не прохватывает, хоть бы дрогнул! Кобылица больше испугалась свистящего кнута и опять в галоп. Тогда отрок в третий раз достал, уже в отчаянии — вкось, по ушам. Рукой ощутил, как влипает в плоть туго, с гранью плетённый кнут. Шкура волчья полопалась, раскроилась на ремни, затрепетала на ветру, однако и капли крови не выступило.
Родитель отрока с одного удара засекал волка, уязвлённый зверь юлой вертелся потом на земле, норовя вырвать боль зубами. Голыми руками бери да сострунивай.
И всё же матёрый огрызнулся, с кобылицы нехотя соскочил, да не бросил добычу. Оказавшись позади, гнать стал, ровно пастуший пёс: только что не лает, молча скачет, серым сполохом стелясь по земле, лишь клочья шкуры трепещут. Отрок в азарте своего коня по брюху сомкнутой плетью вытянул, раззадорил на длинный мах, жеребец летит — по земле стелется, но всё одно не догнать. Не достать и кнутом, пустив его нахлыстом, — аршина не хватает!
Дьявол, не зверь!
К тому же кобылица то ли вперёд унеслась, то ли незаметно порскнула в сторону и пропала в белёсых дымчатых сумерках. А волку нет бы в лес и скрыться; крутит по полям да лугам, где чисто да просторно, по прямой идёт, словно дразнит! Однако гоноша не отстал от зверя, попробовал издали отстегнуть лапы разбойнику. На короткий миг настигал, выстреливал кнутом разящую, железом калёным жалящую петлю. И опять будто доставал! Но зверь и разу не припал, не замедлил бега.
Утренний туман обманчив, как призрак, лохматый воздух шаткий, лживый. Вот уж край поля лесной волной накатывает, где и вовсе не настигнуть волка. Отрок уж до крайности разогнал коня, лёг на его шею и взвил свистящий кнут. Но в тот же миг матёрый на полном скаку обернулся и ровно молнией ожёг раскосым взором!
Жеребчик споткнулся, припал на все четыре — всадника из седла будто ветром смело. Несколько саженей кувыркался, затем скользил по росистой траве, словно по водной глади. Когда вскочил на ноги, вновь услышал из тумана самодовольный, улетающий хохот.
А загнанный жеребец через голову опрокинулся и шею себе сломал, пока отрок бежал к нему — и дух из него вон!
Вернулся Кудреватый ни с чем, стыдобища, как опростоволосился. Но по уставу перед Сергием повинился, да и рассказал, как дело было. И про то, как хохот ему поблазнился, не утаил.
— Верно, не зверь — сила нечистая, — добавил смущённо. — Диавол в волчьем образе. Оглянулся, глазьями зелёными ожёг, конь у меня споткнулся на полном скаку!
Настоятель на сей раз внял, да только виду не подал. И ничего более с отроком обсуждать не стал, отправился в келью отшельника.
Искалеченному схимнику было на вид немного за полсотни лет от роду, но когда ещё в отрочестве будущий настоятель Троицкой пустыни встретил его в дубраве, Ослаб на вид таким же казался и называть себя велел старцем. Правда, тогда он был ещё не увеченный и ростом чуть ли не вдвое выше, в плечах сажень. Ослаб не просто коней любил, имел над ними власть беспредельную и чудотворную. Варфоломей, а Сергий в миру, когда-то такое имя носил, в отроческом возрасте отцовских лошадей искал. Все поля и леса прорыскал близ Радонежа — нет нигде. Думал уж, татары угнали, закручинился и домой пошёл, но богатырского вида старец этот на пути встретился. Ну и выспросил об отроческом горе, а затем на холм указал:
— Вон твоя пропажа!
Варфоломей глянул, и верно, отцовские кони пасутся! А мгновение назад ещё не было.
— Откуда же они взялись? — изумился. — Все окрестности обежал и озрел...
— Озрел, да не узрел... Гони лошадей домой и приходи завтра в дубраву. Очи открою и смотреть научу.
Так они и подружились. Это уж когда вдругорядь старец ослабленным явился, иссох, извял, ссутулился и в чёрные одежды обрядился, будто бы схиму принял. И всюду ходил с посошками, на вид деревянными, лёгкими, чтоб равновесие держать. Но однажды игумен, желая помочь, хотел старцу посошки эти подать и едва от земли оторвал, настолько грузны оказались.
— Из чего же они выкованы, старче? — изумился.
— Из злата кованы, свинцом крыты.
— Зачем же эдакую тяжесть носить, коль сам немощен?
— Затем, чтоб по земле ходить, — как-то туманно отозвался Ослаб.
Отшельник ездить верхом не мог или не желал, но с некоторых пор в стойле, рядом с убогой избушкой, красного коня держал и лично его обихаживал. Жеребец был велик статью, красив на загляденье, да нрава дикого, звериного, потому необъезженный. Старец когда-то укротил его, узду надел, поставил в стойло, от чужих глаз подальше, и сказал при этом:
— Кто выведет сего коня хоть задом, хоть передом, того и будет.
Келейку выстроили настолько тесную, что жеребцу никак не развернуться, пятиться же задом красный не мог, изъян у него таков обнаружился. Многие сметливые послухи, что с лошадьми управлялись, пробовали, да войти не могли, лягался зело.
Пришёл игумен к старцу и говорит:
— Волк повадился кобылиц красть. Не режет, не рвёт, ровно тать угоняет. И не сыщешь потом. Неведомо, как и сладить с лихоимцем.
Ослаб словно и не услышал, созерцая, как горит лучина на светце. Сергий подождал, зная его нрав, — ответа не дождался:
— Что посоветуешь, чудотворче?
— Сам искал? — не шелохнувшись, спросил старец. — Смотрел в поле?
— Сам не искал, — признался игумен. — И не смотрел, на послухов да араксов положился.
— А ведь я учил тебя, очи отворил... Все наши заблуждения от слепоты духовной.
И опять умолк. Игумен ещё подождал и добавил словами отрока:
— Похоже, не зверь это — сила нечистая. Оборотень.
И словно пробудил отшельника.
— И суеверия от слепоты, — сурово отозвался он. — Нечистой силы на свете нет. Всякая сила на земле от Бога. И оборотней тоже нет, досужий вымысел... А вот конокрады сведомые бывают. Встречал в Дикополье таких. Нарядятся в волчью шкуру и промышляют. Отсюда и сказки про оборотней пошли.
— Да ведь, старче, худое утешение. Зверь ли он, человек ли — всяко разбойник!
Задумчивый, немощный старец к посошкам своим было потянулся, встать хотел. Однако вдруг встрепенулся.
— А разбойный ли?.. Может, учёный? Или ражный?!
— Это какой — ражный? Пригожий, что ли?
— Такого пригожего не извести, покуда сам охоту не потеряет.
— Теперь и управы не сыскать?
— Искусить надобно, — поразмыслив, Ослаб кожаную котомку свою развязал. — Испытать. И след бы непременно живым взять. Давно ражных конокрадов не видывал. В этих краях так и вовсе их не бывало ещё... На-ка вот безделицу. Брось на волчьем следу.
И вынув тряпицу, развернул. Тут игумен засапожник узрел, старинный, с лезвием причудливым, как луна ущербная. И остёр — глазам смотреть больно, душа трепещет. А ещё диковинней рукоять! Вместо неё три кольца серебряных, искусно кованных, золотым узорочьем обвитых: просунуть пальцы, так и не поймёшь, то ли оружие в руке, то ли прикрасы. Да так ловко придумано и сделано! Сергий сам испытал засапожник в деснице и доволен остался: не снимая ножа, можно и меч держать, и копьё метнуть, и из лука стрелять ничуть не мешает!
— Кузнецам покажу! — восхитился. — Пусть откуют подобные! Да араксам раздам, нехай овладеют.
— Ты прежде зверя сего излови, — посоветовал старец. — Да поставь передо мной. И гляди, чтоб иноки не искалечили. Впрочем, коль в самом деле ражный, то ему ничем не навредишь...
Игумен вернулся в обитель, передал отроку наперстный нож, наказ старца, и что делать, научил. Да ещё спросил, приходилось ли ему или родителю слыхивать о ражных конокрадах, кто в шкуру волчью рядится.
Кудреватому было не до воспоминаний и рассуждений — ни быть ни жить ему стало, дай только оправдать отеческое учение ловчему ремеслу. Отрок лишь отрицательно головой помотал, прихватил с собой двух иноков с деревянными рогатками, сетями — и на пастбище. Там бросил засапожник на звериную тропу, сел в засаду, но разум сомнениями терзается. С какой стати матёрый на диковинный засапожник искусится? Коль зубаст и клыки опаснее ножика? Не человек же, чтоб с заманчивыми вещицами баловать.
Должно быть, чудит старец...
Сидят иноки, слушают ночь, зевота одолевает. Под утро притомились, задрёмывать стали, но тут кони встревожились, стряхнули морок. Ловцы сети распустили, рогатки изготовили и дышать не смеют. В сумерках серая тень мелькнула между кустов: безбоязненно идёт конокрад, только ноздрями воздух потягивает! Вроде бы учуять должен людей, ан нет! Встал перед ножиком и, словно перед соперником, задними лапами землю взгрёб, ощерился, заворчал. Прав был старец, искусился разбойник при виде наперстного засапожника! Что уж там зверю мерещится, не суть, главное, прежнюю осторожность и хитрость напрочь утратил!
Ближний инок чуть поспешил, метнул ловчую сеть, да мимо, на кустах завесил. Однако волк словно и не заметил, рычит и на ножик крысится, лапой схватить норовит. Другой помощник не растерялся, всё же накрыл сетью, а Кудреватый выскочил из укрытия и плетью ноги подсёк. Иноки дело знали, пришпилили зверя рогатками. Тот будто страх звериный потерял и, как человек, к засапожнику всё ещё тянется! То ли схватить хочет, то ли к себе подгрести да насадить на клыки, как на персты.
Ловцам и вовсе чудно стало до озноба колючего. Однако ремесло своё знали, отрок струну в пасть загнал и удавку на морду набросил. Подручные тем часом лапы скрутили, потом слегу вырубили, повесили, как всякую ловчую добычу вешают, да концы к двум осёдланным коням приторочили. Сами на лошадей да скорее на подворье, игумену улов явить. Впопыхах гоноша забыл наперстный нож с земли поднять, и уж далековато отъехали, прежде чем вспомнил.
— Скачите вперёд! — крикнул инокам. — Подниму засапожник и догоню!
Примчался к тропе, где зверя вязали, а там туман сгустился, в небо потянулся — к дождю. Да ещё по этому месту вспугнутый табун пролетел, сразу не отыскать ножа. Спешился, побродил кругами и чуть только ногой не наступил. Лошади его копытами в землю вбили. Достал, отчистил и себе за голенище — да опять в седло. Едет наугад, шерстистый туман в лицо бьёт или по низинам вскипает, словно молоко, пеной на бороде и космах виснет. Редкостная заволока тем утром случилась, и заплутать в поле недолго, однако жеребец чует коней впереди и сам несёт по следу. Да отчего-то всё фыркает и порскает в одну, другую сторону, словно седока норовит сбросить. Верно, от волчьего духа бесится.
Наконец молочную пелену вскинуло над землёй, померкла заря на востоке. Но зато открылся вид, и отрок позрел ловцов впереди. Считай, догнал, в десяти саженях передом скачут, коней с добычей подводными ведут. Кудреватый сдержал жеребца, чтоб не будить в нём лиха звериной вонью, и тут узрел: на слеге-то не волк висит — молодец сострунённый! Нагой совсем, в чём мать родила, и только космы на голове развеваются…
…Оторопел на миг гоноша, проморгался — нет! Не зверь, человек, и весьма юный, телом невелик, сам словно из тумана соткан...
— Эй! — закричал братии, забыв имена. — А разбойный зверь-то где?! Куда дели?!
Те же неслись без оглядки, однако на голос завертели головами, сдержали коней. Кудреватый подъехал, глазам же всё ещё не верит, дотянулся и на ходу рукою молодца пощупал: тёплый, живой, под тонкой кожей сырые да мокрые жилы, ровно кремнёвые желваки ходят. И хоть бы шерстинка на теле! Если не считать густого юношеского пуха на лице.
Иноки вовсе встали и тоже таращатся на молодца, рты разинули.
— Где добыча? — всё ещё пытал их отрок, сам немало дивясь. — Проворонили волка, олухи!
Отроку дай только покуражиться над старшими, над иноками бывалыми, тем паче заслуженно, поделом.
Тут один из ловцов отшатнулся так, что и конь под ним попятился.
— Оборотень! С места не сойти — волкодлак!
Кудреватый склонился пониже над молодцем: в подбрюшье у него два багровых следа, третий затылок расчеркнул. Да и по лодыжкам попало, когда уже под сетью с лап валил...
— Не промахнулся! — заметил с дрожащей гордостью. — А как на рану крепок!
Ловцы дар речи утратили, стоят, глазами хлопают, оторопь берёт. Они вдвое старше были, поэтому Кудреватый от вида оборотня сник и теперь будто защиты у иноков просил:
— Что делать-то станем, братия? Слыхом слыхивал, видом не видывал...
— У нас оборотней конями рвут, — наконец-то подал голос один. — Сразу, как обернётся...
— В моей стороне — деревами, — настороженно отозвался другой. — Берёзы сгибают и к ногам вяжут. И чтоб до восхода поспеть...
А притороченный молодец ворохнулся, сам приподнял голову и замычал сквозь прикушенную струну. Взор ещё волчий, зелёный, да глаза уже кровью наливаются. Ловчий гоноша отвернулся, дабы чертовщиной не бередить душу.
— Нам-то как поступить?
Лукавые иноки лишь переглянулись, скуфейки на брови надвинули:
— Охота под твоим началом, тебе и рядить, отрок.
— Добро, свезём игумену! — решил Кудреватый. — Велел во всяком виде доставить, живого и не увеченного.
Оборотень попытался струну выплюнуть, но хитрая удавка лишь туже смыкала челюсти. На сей раз не мычал, зарычал по-волчьи, сказать что-то силился.
— Тогда едем скорей! — всполошились иноки. — Покуда солнце не встало!
До подворья полверсты оставалось, однако пока скакали, оборотень вязки на руках расслабил, на ногах ремни почти уж рассупонил, того и гляди вырвется. Сняли со слеги, затянули узлы потуже, поперёк седла положили, да ещё руки и ноги под конским брюхом сыромятиной стянули. Так и въехали на подворье. А пленник дошлый, стал ремень на запястья накручивать и тем самым настолько сдавил грудь лошади, что дыхание у неё перехватывает. Сам худ, но силища в руках явно не человеческая! Жеребец уж хрипел и качался, когда миновали ворота обители, бока ходят — роздыху нет. Ещё немного, и задавил бы коня на скаку!
Однако в монастырском остроге разбойник осмотрелся и присмирел вроде, особенно когда увидел игумена с братией, вышедших ловцов встречать. Размотал сыромятину с рук и обвис.
Кудреватый спешился — и к настоятелю, да с ходу ему выпалил, дескать, изловили волка, он же человечий образ принял — оборотень! Сила нечистая!
И тут пленник дубовую струну толщиной в вершок перекусил! Выплюнул и не волком зарычал — ругаться стал, голосом гоношистым, ломким, петушиным:
— Псы вы долгогривые, а не иноки! Зенки-то свои разуйте, кого споймали! Сами оборотни! С виду ангельского чина, а под рясами шкуры волчьи! Будто не знаю вашего нрава лукавого!
Сергий с лица сменился, подступил к дерзкому отроку — у того ещё пух на щеках, ровно у птенца неоперённого.
— А ещё что знаешь? — спросил, однако же, смиренно.
— Да всё про вас ведомо! Молельниками прикидываетесь, с крестами ходите! Аллилуйю поёте. На своих же тайных ристалищах мечами машетесь да ножами пыряетесь! И рычите по-звериному. Или кулачной силой меряетесь или, за кушаки схватившись, дерётесь заместо любви братской. Имя ваше известно: не монахи вы — араксами меж собой прозываетесь!
Послушал такое игумен и попытать вздумал конокрада, страху навести, дабы с испугу признался, кем заслан монастырские тайны выведывать.
— Порвите его конями, — велел он и отступил. — Больно уж глаз лихой и язык долгий.
Ловчие иноки сначала к ногам верёвки привязали, концы к сёдлам приторочили. И лишь потом связующие ремни пересекли и, сдёрнув конокрада на землю, натянули постромки. Рвать с ходу не стали, более приготовлениями пугали, выжидали милости игумена и всё назад озирались. Но конокрад, поверженный и распятый за ноги, дерзости своей не укротил, пощады не просил; напротив, ещё пуще взъярился, засветились волчьи глаза цепенящим зелёным огнём:
— Добро, а давай потягаемся! Рвите!
Выгнулся, ухватил лапищами своими ножные растяжки. Иноки, должно быть, не только сведомыми были в ловчем промысле, умели и казнить, как принято в степном Дикополье. Сдали назад, ослабили верёвки и, резко пришпорив коней, взяли с места в галоп, в разные стороны и на рывок. А конокрад вдруг выдохнул громко да в свою очередь дёрнул постромки на себя. Вроде и не шибко, словно балуя, однако оба коня рухнули набок, чудом не задавив седоков.
Тут и Сергий его хохот услышал. И будто взбеленился, возгневался:
— О пень рвите ирода!
Павшие лошади вскочили, ушибленные всадники, кряхтя, сёдла поправили, сели верхом и уж было повезли оборотня по двору галопом, пропуская между собой листвяжный высокий пень. Ещё бы миг, и впрямь порвали, но тут на пути возникла невысокая фигура старца в холщовом вольном подряснике, с двумя посошками. Шёл калеченный, едва полусогнутыми ногами перебирая и никак воли своей не выказывая. Однако кони разом осадили прыть, встали и словно в стену уперлись.
Конокраду три сажени оставалось до пня ехать.
Отшельник редко являлся из келейки своей, тем паче на глазах братии. Многие думали, увеченный старец и ходить-то не может; тут же явился на подворье, качается, но идёт — само по себе невидаль!
Встал возле оборотня, согнулся, опершись подмышками на посошки.
— Чей будешь, гоноша? — спросил шелестящим, ветреным голосом. — Из каких далей занесло?
Разбойник пыл свой дерзостный поубавил, взор яростный пригасил.
— Ничей! — огрызнулся с заглыхающим вызовом. — Сам по себе. Вольный!
Ослаб никаких чувств не выказал, будто ничего иного и не ждал.
— Верно, признал засапожник, — заключил. — Искусился...
Конокрад верёвки подтянул к себе, снял удавки с лодыжек и на ноги вскочил. Тут сначала Сергий, за ним и вся братия подтянулась. Стоят поодаль, стригут глазами, дабы не удумал какой пакости — стрекача дать или, хуже того, напасть. Кудреватый с кнутом на изготовку...
— Пускай одёжину дадут, срамоту прикрыть, — неожиданно молвил пленник, отводя взор.
— Дайте ему покров, — велел старец. — Коль волчий утратил.
На оборотня вместо одежды дерюжку накинули. Тот завернулся и лишь тогда прямо взглянул.
— Чего вам надобно от меня?
— Из каких мест к нам прибежал? — миролюбиво спросил Ослаб. — Не видывал ещё эдаких ражных в здешних краях. Ни старых, ни малых...
Покуда нагим стоял, вроде спеси поубавилось в молодце, а тут вновь приросло.
— Ты, старче, отпустил бы меня подобру, — сказал с угрозой. — Всё одно уйду!
— За шалости кто ответит? — вмешался Сергий. — Сколько уже кобылиц свёл? Без малого две дюжины угнал!
— Пускай твои пастыри не зевают! — огрызнулся конокрад. — И труса не празднуют. А то выйду на промысел, они в кусты. Мне и забавно!
— У меня конь застоялся в стойле, — вдруг сказал старец. — Промять бы его, да никто войти не может. Выведешь моего красного?
— А скажешь, откуда наперстный засапожник, выведу!
— Скажу, выводи.
Пришли они к келье отшельника, отрок в щёлку воротную поглядел на коня и говорит:
— Звероватый у тебя конь, старче. Не видал ещё таковых... Поди, лягается больно?
— Войди, так узнаешь.
— Тебе как его вывести? Задом или передом?
— Как хочешь.
Конокрад забормотал, загундосил некую припевку, крадучись, бочком проник в стойло и воротицу за собой притворил. Иноки вкупе с Сергием в догадках теряются: что старец замыслил? Постояли, послушали: оборотень что-то пошептал, конь копытами постучал, переступая, и вроде тихо. Ну и прильнули ко всем щелям. И тут вдруг передняя рубленая стенка стойла слегка пошатнулась и вылетела, ровно не бревенчатая была, а из соломы сложена. Глядь, отрок уже верхом сидит и босыми пятками пришпоривает:
— Н-но, красный! Эко застоялся!
И давай жеребца кругами окрест гонять, то вскачь поедет, то шагом или на дыбы поднимет и танцует, выхваляясь. Ослаб взирает молча, но игумену не понравилось, грозным голосом припугнуть вздумал:
— Признавайся, куда кобылиц свёл?
— Никуда и не водил, — по-ребячьи незамысловато оправдался разбойник, гарцуя на жеребце. — Порезвился да на поле оставил!
— Старче, врёт он! — возмутился Сергий. — Иноки окрестности изведали — ничего не нашли!
Конокрад опять дерзить начал:
— Искали плохо. Они до сей поры в тумане и бродят... Слепошарые вы, душевидцы!
— Забавы ради кобылиц крал? — вмешался старец.
— Да ведь надобно, чтоб кровь разыгралась, конокрадство — это ведь тоже ловчий промысел! Тоскливо мне в ваших краях, одни леса кругом и монахи, не разгуляться. Да и народишко пугливый, как солевары в Дикополье. Я тут у вас затосковал, живу, ровно сей жеребчик застоялый...
Руки и ноги у Ослаба были изувечены, однако короткая и могучая шея выдавала былую мощь и удаль. Поэтому он и подавал знаки головой — кивнул в полуденную сторону:
— Знать, из Дикополья к нам явился?
Оборотень взвил коня на дыбки, наступая на отшельника.
— Из Дикополья!
— И что там ныне?
— Орда злобствует...
Старец не дрогнул, хотя копыта коня молотили воздух у самой головы.
— По какой надобности забрёл, гоноша?
Тот спешился и встал перед Ослабом, словно с повинной.
— Матушку ищу, — вдруг признался. — Бросила меня, сирым вырос, родительской опеки не изведал.
Насторожённые иноки всё ещё поломанное стойло рассматривали и диву давались. А тут как-то враз присмирели, непонимающе запереглядывались: дескать, о чём это толкует конокрад? И отчего суровый старец к нему так снисходителен? Кудреватый кнут сложил, за опояску сунул, хотя всё ещё бдел, перекрывая путь к лесу.
— В степи волчица вскормила? — продолжал участливо интересоваться Ослаб. — Вкупе со щенками своими?
— Отчего со щенками? — словно обиделся молодец. — По обычаю, кормилец и вскормил. И в род свой принял, потому стал как родитель. А у него жена была, тётка скверная, хуже всякой волчицы. Особенно как лукавые татарове хитростью батюшку заманили, споймали да руки-ноги отсекли...
— За конокрадство?
— Не солевары мы и не чумаки! У нас иного ремесла не бывало... И полно пытать! Я твоего коня промял, старче. Теперь скажи: откуда у иноков твоих наперстный засапожник? Где взяли?
Старец смерил его взглядом, от ответа уйти хотел.
— Мой засапожник.
— Не обманешь, старче! Не твой. Где добыл? У кого отнял?
— Дался тебе засапожник...
— Да мне этим ножиком пуп резали! — воскликнул конокрад и осёкся, отвернулся.
— Ужели помнишь, как резали? — осторожно спросил Ослаб.
— Помню...
— Материнское чрево помнишь?
— А то как же! — горделиво признался конокрад. — Глядишь сквозь её плоть, а мир розовый, влекомый. Солнце зримо, только как звезда светит. Далеко-далеко!.. Век бы жил в утробе, да срок настал, повитуха пришла. По обычаю, говорит, деву на жизнь повью, парнем пожертвую. Всё же слышу... А как я родился, надо мной сей ножик занесла и ждёт знака! Верно, зарезать хотела...
— Суровы у вас обычаи! — то ли осудил, то ли восхитился старец. — И что же не зарезала?
Конокрад самодовольно ухмыльнулся.
— Возопил я! Да так, что травы окрест поникли и повитуху ветром унесло. Матушка мне шёлковой нитью пуп перевязала и отсекла. Да ко своей груди приложила. Оставить себе хотела, спрятать где-нито. Так я ей по нраву пришёлся. Но по прошествии года опять повитуха явилась, забрала да снесла кормильцу.
Их неторопливый и странный разговор и вовсе ввёл иноков в заблуждение. Даже Сергий взирал вопросительно, а старец не спешил что-либо объяснять, с неожиданной теплотой взирая на разбойника.
— Кормилец такой же ражный был?
— Весь род его, и дед, и прадед... Нам и прозвище — Ражные.
— Знать, омуженская кровь не токмо в твоих жилах течёт, — заключил Ослаб. — Весь род Дивами повязан. Это добро!
— Беда, из роду я последний, — внезапно пожаловался пленник.
— А куда остальные подевались?
— Татарове одного по одному заманили. Да и вырезали. Супротив хитрости и раж не стоит.
— На чужбине от гибели скрываешься?
Конокрад глянул с недоумённым вызовом.
— Матушкин след ищу!.. А тут засапожник! Думаю, близко где обитает.
— Отчего же в Руси ищешь?
— А куда ей податься? Коль постарела? Все Дивы по старости на Русь идут, срок доживать. Сведущие люди говорили, да и сам чую... Ты, старче, укажи, где матушка моя. Или откуда ножик взялся. Да отпусти лучше.
— Возврати кобылиц и ступай, — вдруг позволил Ослаб. — И не озоруй более.
— Что их возвращать? Глаза пошире откройте: там же, на лугу, и пасутся.
Сергий встрепенулся, ошалело воззрился на старца, затем к уху склонился и зашептал громко:
— Нельзя отпускать! Много чего видел, слышал... Оборотню доверия нет. Сам говорит, от татар пришёл. Давай хоть на цепь посадим? Или в сруб?
И братия приглушённо загудела, выражая неудовольствие, хотя по-прежнему не понимала, о чём толк идёт. Старец и ухом не повёл.
— Иди, гоноша, — махнул бородой, как веником. — Не сыщешь матушку, так возвращайся. А сыщешь, так всё одно приходи. Она возле себя зрелого отрока держать не станет, прогонит с наказом.
Тому бы в сей миг стрекача дать, пока отпускают с миром, а конокрад и с места не сошёл.
— Про наперстный засапожник не скажешь?.. Мне бы только след взять. А чутьё уж приведёт...
Ослаб не дослушал, подманил бородой Кудреватого.
— Ножик верни.
Отрок ослушаться не посмел, однако недоумённо и нехотя вынул из-за голенища нож, подал старцу.
Тот опять бородой мотнул.
— Не мне — ему отдай.
— Да ты что, батюшка? — возмущённо и громко изумился Сергий. — Виданное ли дело? Мало, потакаешь разбойнику, коня своего дал. Ещё и нож давать!..
Конокрад выхватил засапожник у послуха, насадил на пальцы и сжал кулак. Лунообразное жало хищно блеснуло на солнце, вызывая скрытое восхищение в волчьем взоре. Ослаб это заметил, добавил с задумчивым удовлетворением:
— Владей, коль признал.
А тот готов был его к горлу приставить.
— Где добыл? Скажи, не буди лиха!
Отшельник и глазом не моргнул.
— Ты сперва испытай, вострый ли ножик. Не затупился ли с той поры, как пуп резали.
— Как испытать? — гоноша на засапожник воззрился, и вновь пробудилась хищная зелень в глазах.
— Сбрей волчью шерсть.
— Да нет на мне шерсти! Звериную шкуру на себя натягивал...
— Дикий пух с лица убери — борода начнёт расти.
Отрок лицо огладил, примерился и провёл лезвием по щеке. Молодая поросль наземь облетела. Подивился, оценил остроту, но поскрёбся неумело, на ощупь, потому кое-где клочки оставил.
— Говори, старче, откуда ножик?
— Сперва ты сказывай: как имя твоё? И кем был наречён?
Оборотень несколько смутился.
— Помню, матушка звала Ярмил, ещё во чреве... Так имя и приросло.
— Ярмил, говоришь? — старец помедлил, верно вспоминая что-то. — Ну, добро... А год от рождения какой?
— Не помню точно. Кормилец сказывал, семнадцатый пошёл, как меня принесли...
— Похоже, год прибавил... Ну да не важно. Отныне нарекаю тебя Пересветом.
— С какой бы стати? — Ражный встрепенулся. — Мне свычней Ярмил!
— Вырос ты из имени своего, ровно из детской рубашки. Всюду коротко... А новое даю на вырост.
Оборотень вдруг интерес потерял.
— Мне всё одно, хоть горшком назови... Матушка меня под иным именем помнит. Ты лучше мне ответь: откуда засапожник?
— В дар достался, — просто признался старец и переступил немощными ногами. — В утешение. Тебе наперстным засапожником пуп резали, а меня калечили... Ну, довольно, коня моего возьми себе, коль вывел, и поезжай.
— На что мне конь? Вот если бы крылья дал!..
— Покуда тебе и коня необъезженного хватит. Наших кобылиц отпусти и поезжай, куда хочешь.
Оборотень волчьим махом заскочил на красного жеребца, взвил его на дыбы и ускакал не дорогой — лесом, оставив на кустах дерюжку.
Сергий от негодования на минуту дара речи лишился.
— Не уразумел! — наконец-то признался звенящим голосом. — Ты почто, старче, отпустил вора? Он наши скитские ристалища прорыскал! Потешные бои зрел!.. Ежели выдаст?!
Ослаб помедлил, проговорил нехотя:
— Ражных проще отпускать, нежели неволить. Позрел, что со стойлом сотворил? Дурная сила, пустой ещё отрок...
Игумен не сдержал негодования:
— Сказывай толком, старче! Кто такие — ражные?
Старец вопроса не услышал, зато сказал с мечтательным сожалением:
— Эх, как сгодится ещё сей гоноша для воинства! Коль исполином возвратится. Ты позри в Книге Нечитаной, пророчество там есть. Кто огонь небесный принесёт.
— Позрю, старче... Да ныне об ином речь веду! Может, вернуть его? Обловить окрестности? Покуда не ускакал далеко?
— Даже и не пытайся. Нет у тебя араксов, которым поймать его по силам. Пешего едва изловили, а верхового и вовсе не достать.
— Конокрад про араксов всё изведал! Всю подноготную знает! А ежели он — лазутчик от татар? Или, хуже того, фрязины заслали?
Ослаб передвинул посошки, будто уйти собирался, однако мотнул бородой в сторону братии. Сергий знак понял.
— Ну что таращитесь? Ступайте по местам, на послушание! — прикрикнул и подтолкнул Кудреватого. — А ты поди посмотри, вернёт ли коней...
Иноки и послушники повалили гурьбой, унося с собой недоумение.
— В Засадном полку ему место, — заключил старец. — Да ныне рано ещё, не изготовился. Сам прибежит, когда ощутит силу исполинскую...
Игумен спросить что-то вознамерился, но вдруг прикрыл уста ладонью.
— Спрашивай, — позволил Ослаб. — Чего примолк?
— Да почудилось мне, — смутился тот. — Ты как-то по-отечески беседовал с конокрадом...
— Как же с отроками-то след беседовать? По-отечески и надобно...
Сергий к его уху склонился.
— Не прогневайся, старче... С добрым умыслом пытаю тебя. Уж не сродник ли тебе сей гоноша? Не кровными ли узами с ним повязан?
Старец ответить не успел, ибо в тот час же с вежевой рубленой башни послышался крик караульного:
— Пропавшие кобылицы бегут! Одна, другая!.. Матерь божья, откуда?!
Игумен сам взбежал на башню: из белёсой молочной пелены и впрямь показались пропавшие кони. Будто из иного мира являлись: вначале из туманной дымки ткались призрачные тени и лишь под лучами встающего солнца согревались и обретали естественную плоть...